Три песни К 9 мая

                Три песни (к 9 мая)

- Вы не в церковь идете? Нет? Почему никто не идет в церковь, ведь сегодня праздник... – тихо спрашивала пожилая женщина в теплом пальто и вязаной шапке за порогом высокой массивной двери большого старого дома в Староконюшенном переулке Арбата. – Почему никто не идет в церковь... – уже не спрашивала, а привычно повторяла она, держа в руке полиэтиленовый мешочек с листками бумаги в нем и деньгами.- Я бы передала на службу, и там помянули бы мужа за упокой, а дочку о здравии... а никто не идет...
    Мелкий снег падал медленно, как бы нехотя. Также нехотя пробивался свет сквозь пелену ночи. Наверно, где-то уже рассвело, но до земли луч никак не может дотянуться, от него доходит только легкая подсветка туманности. Тянуло сыростью. Но Клавдия Алексеевна не замечала. Воздух ей казался свежим, прохожие оживленными. Она отвыкла от людей. Всё ее внимание всегда сосредоточено на дочери. На больной дочери. Она болеет много лет, с детства. И вот ей уже за сорок, и всё тяжелее. Как быть? Лекарства давно не помогают. Вся надежда на молитву. И она стоит и взывает:
-  Вы не в храм? Нет? Почему никто не идет в храм?

    Храм рядом, через два маленьких квартала. Хорошо, что  они живут в старом центре. В новых районах совсем нет церквей. А здесь есть. Но она не может туда идти. Дочку нельзя одну оставлять. Если бы она могла молиться, было бы другое дело.  А так ей очень трудно. И матери  уже пора возвращаться.  Вышла-то потому, что дочка спит. Да какой сон у нее. То стонет, то плачет во сне. Плачет молча, то ли от боли, то ли от отчаяния. Каково матери видеть это. Надо просить о помощи. А кого еще просить... Только Царицу Небесную. И мать стоит с прозрачным мешочком, спрашивает прохожего:
 -  Вы не мимо церкви пойдете? Здесь рядом, мне только передать, положить просто...

    Проходящие шли мимо молча. Иногда кто-то все же отвечал, объяснял ей: я на занятия, или – на работу, а другие ничего не говорили. Один подошел к ей вплотную, и она уже протянула ему мешочек и начала говорить: вы только подайте за ящик, здесь все написано, там поймут... Но он протянул руку не за мешочком, он что-то опустил ей в карман пальто. Она поняла: деньги. Ей не раз прохожие клали деньги в карман, когда она медленно шла по своему Староконюшенному переулку с сумками из магазина.  А деньги-то у нее есть. Они с дочкой ничего не покупают, только лекарства, да большинство дают бесплатно, она ведь давно болеет, инвалид  первой группы. Вот в храм никто не идет, а сама она не может – дочь тяжело болеет. Ради нее и надо записки в церковь передать, а никто не идет...

-   С детства она болеет, - пыталась объяснить прохожим свое горе, тихо повторяла она. Одна женщина шла мимо, прислушалась к словам Клавдии Алексеевны, посмотрела на нее и сказала:
- Не свою судьбу твоя дочка подняла.
Сказала и пошла дальше. А мать думай. Как это так – не свою.  А чью?  Как это так может быть...

    Когда она заболела? В деревне... У сестры. Как это было? Давно уже... Что делать...
Она еще помедлила, еще постояла у двери подъезда, вдохнула поглубже, набирая свежего влажного воздуха, и медленно повернувшись, нажала ручку двери.
    В квартире привычно пахнуло лекарствами и устойчивым ощущением неизбывной беды.  Тихо. Значит, дочка еще не проснулась. Клавдия Алексеевна прошла на кухню, огромную комнату. Она уже не радовалась, как когда-то давно, вселяясь, большой площади. Теперь для нее лучше была бы крохотная кухонька современных квартир, где не надо вставать – сразу дотягиваешься и до плиты, и до холодильника. Но для дочери там не было бы места. Ее коляска только здесь и может развернуться. Сейчас заварить для нее чай – ее чай, особенный... Господи, помилуй... – привычно шепчет она.
– Господи, помилуй...
    Тут до нее доносится легкий звук... Другой бы и не услышал, а она слышит... наверно, не слухом, а просто чутьем... Проснулась. И она засеменила в комнату к дочери, одновременно радуясь: жива! И сострадая ей всем сердцем: начался день ее мучений.
И – как ни странно – опять ожила какая-то неясная надежда: вдруг именно сегодня будет легче...  Откуда берется эта надежда, она не знает, да и не сказала бы, что она это ощущает, но дочь знает, что мать жива только этой надеждой. Чуда ждет.

    Клава вспоминает, как они с дочкой о чудесах говорили не раз. Валя знает все случаи чудесных исцелений Христа по Евангелию. Особенно ее удивляют такие случаи: как исцелился отрок сотника, который сказал Иисусу, что его, офицера, слушаются подчиненные, так и Иисус может не ходить в дом к больному, а только сказать слово – и больной будет здоров. Очевидно, в тот миг и произошло исцеление, так как Господь с удивлением воскликнул, что и в Израиле не встретил такой веры.

Вера сотника спасла его отрока ( или раба - по другому тексту).
И как исцелилась больная, страдавшая двенадцать лет, только прикоснувшись к одежде Христа. Он ощутил силу, вышедшую из Него, и спросил, кто прикоснулся к Нему. Он ничего ей не говорил, даже не видел больную, а она исцелилась, как если бы – говоря современным языком - прикоснулась к аппарату исцеления. Написано, что Иисус ощутил, что сила из Него изошла. Как понять? Сила - помимо самого Иисуса?
 
    Или как исцелился сухорукий: Иисус сказал ему: «Протяни руку» – тот протянул, и она стала здоровой. Да ведь она стала здоровой за миг до того, как были сказаны слова: «Протяни руку» или в тот самый миг. Как сухорукий может протянуть сухую руку! Она его не слушается. Приказ отдан потому, что рука уже стала здоровой. Без прикосновения к ней!
Так же без прикосновения был оживлен умерший юноша у женщины-вдовы. «Юноша, тебе говорю: встань!» - сказал Иисус. И мертвый сел и стал говорить. Или выздоровел тот парализованный, носилки с которым его родня или друзья опустили перед Христом через прокопанную крышу! Надо пойти на такое: испортить дом.
   Клава объясняла дочке:
 - В церкви батюшка сказал, что парализованный был исцелен по вере его ближних.

Но как приобрести такую веру!

Клава подумала и решилась:
- Я думаю, сила веры – это сила сочувствия, сила сострадания.

- Ну, мать,- дочь поняла ее колебания, – больше, чем ты мне сочувствуешь, уж не может быть. Хотя ты наверно права, это звучит убедительно. Притом в евангельских примерах сила сочувствия проявляется не только в словах, но в поступках. Смотри: сотник - офицер, возможно, римский гражданин – сам пришел к проповеднику просить за отрока (или слугу). Не счел за унижение, не поленился. Другие раскопали кровлю чужого дома! Какой труд! Какая ответственность. Потом они же должны восстановить эту кровлю.
Клава сказала:
- А помнишь, апостолы просили Христа: умножь веру в нас. Что Он ответил?

- Помню,- сказала Валя, - хорошо помню, потому что ответ не прямой. Он ответил описательно. Он сказал, что никто не предложит рабу, пришедшему с поля, ужинать, а заставит его приготовить ужин хозяину и ему еще и прислуживать. Только потом раб сможет и сам поесть. Я это так понимаю: человек должен выполнить свои обязанности. Об этом и Иоанн Креститель говорил, когда народ спрашивал его, что делать накануне пришествия Христа. Иоанн отвечал: не требовать ничего больше положенного и делиться с неимущим, если есть излишек в чем-то. У каждого человека есть обязанность в жизни. У больного, как я понимаю, обязанность – просто жить. Жить и всё.

Мать замедлила и все же сказала:
- Вот и ходили в давние времена паломники, - наверно – за верой ходили.

Это понравилось Вале. Она подтвердила:
 - Хождение- это явно Богу угодно. Сам Иисус был всегда в странствии: до рождения, сразу после Благовещения Его Матери Деве Марии, Она поспешно пошла в Горнюю страну к родственнице Елизавете – узнать, действительно ли она беременна, и посмотреть, кого она родит. Убедившись, что родился мальчик, Дева Мария опять пошла - не поехала, а пошла, пешком пошла домой. Перед родами Она опять в пути – в Вифлеем. Потом - бегство в Египет. Потом- возвращение в Назарет. А уж Сам Иисус с учениками постоянно в пути.

Валя вздыхает
 - Я уж никогда никуда не пойду. И ты из-за меня не пойдешь. А может – теперь время другое: вообще мало кто ходит, все ездят и летают. А может, потому и нет чудес.

    О себе Валя точно знает, что чуда не будет. Не потому, что сейчас не бывает. Бывает, наверно, где-то, раз люди знают о чуде. Не было бы – не знали. Не знали бы и не говорили. Но лично с ней ничего нового не будет. Будут только новые муки. От одной из них она умрет. А что значит – умрет... Закончится мучение – и всё. Это мать надеется на что-то там, за дверью гроба. А она знает – там ничего нет, там просто покой. Но пока надо терпеть. Ради матери. Если она однажды утром узнает, что ее дочь наглоталась обезболивающих и успокоилась навеки, - Боже, что с нею будет. Лучше не думать. Ее жизнь станет адом. Она проклянет себя, что не уберегла, что дочь навек лишилась рая, что виной всему она... Нет. Может там, после смерти, уже и не чувствуешь ничего, но пока она здесь, она не даст такой муки своей матери. Конечно, сейчас мать страдает, конечно, как не страдать матери о ребенке. Но в этом ее жизнь. Не станет дочери – чем еще заняться матери? Вот то-то и оно. Когда придет смерть – когда смерть сама придет – то мать после похорон будет посещать кладбище, ходить по церквам, молиться, плакать. А то ведь уж и не плачет. А со слезами-то легче. Надо терпеть и не кряхтеть, не стонать. И тут же вырвался... не стон, конечно, а легкий хрип. Как обычно.

-   Доченька, – ласково сказала мать. – А я тебе уже чаек завариваю. Я сейчас штору отодвину.  Вот так. Смотри – уже светает.
   Сквозь бодрый голос просвечивала обычная тревога, боязнь спросить, как дочка себя чувствует, не лучше ли, не бодрее ли. И дочка старается
    Дочь точно знает, что чуда не будет. Не потому, что сейчас не бывает. Бывает, наверно, где-то, раз люди знают о чуде. Не было бы – не знали. Не знали бы и не говорили. Но лично с ней ничего нового не будет. Будут только новые муки. От одной из них она умрет. А что значит – умрет... Закончится мучение – и всё. Это мать  надеется на что-то там, за дверью гроба. А она знает – там ничего нет, там просто покой. Но пока надо терпеть. Ради матери. Если она однажды утром узнает, что ее дочь наглоталась обезболивающих и успокоилась навеки,  - Боже, что с нею будет. Лучше не думать. Ее жизнь станет адом. Она проклянет себя, что не уберегла, что дочь навек лишилась рая, что виной всему она... Нет. Может там, после смерти, уже и не чувствуешь ничего, но пока она здесь, она не даст такой муки своей матери. Конечно, сейчас мать страдает, конечно, как не страдать матери о ребенке. Но в этом ее жизнь. Не станет дочери – чем еще заняться матери? Вот то-то и оно. Когда придет смерть – когда смерть сама придет – то мать после похорон будет посещать кладбище, ходить по церквам, молиться, плакать. А то ведь уж и не плачет. А со слезами-то легче. Надо терпеть и не кряхтеть, не стонать. И тут же вырвался... не стон, конечно, а легкий хрип. И мать уже пришла.

-   Проснулась, доченька? – ласково просила она. – А я тебе уже чаек завариваю. Ты теперь всегда примерно в эти часы просыпаешься. Дай я тебя умою. Я сейчас и штору отодвину.  Вот так. Смотри – уже светает.
   Сквозь бодрый голос просвечивала обычная тревога, боязнь спросить, как дочка себя чувствует, не лучше ли, не бодрее ли. И дочка постаралась сказать, что вроде бы ничего...
    После умывания и прочего коляска покатилась на кухню пить чай. Мать держала кружку, дочка прикасалась к донышку, вроде сама держит, и осторожно втягивала горячий – мать называла: хорошо теплый – чай из сбора трав. Потом перерыв перед завтраком. Завтрак необходим потому, что лекарства надо принимать после еды. Вот и надо есть. А так она бы обошлась чаем. Горячее тепло так хорошо проходит внутрь. Там, внутри, становится и тепло, и просторно, дыхание расширяется. И руки расслабляются, по-хорошему расслабляются. Вот уже и не болит  ничего и не тянет нигде. Она вся обмякла в своем огромном, для ее худенького тела, кресле на колесиках. А мать уже с вязанием расположилась. Спросила:
-  Телевизор включить?
-  Нет. Ты лучше спой своё.

И мать тихо затянула, привычно перебирая спицами:
-   Царице моя Преблагая, надеждо моя Богородице, приятелище сирых и странных предстательнице, зриши мою беду, зриши мою скорбь, помози ми яко немощну,  окорми мя яко странна. Обиду мою веси, разреши ту, яко волиши...

    Она пела медленно, сильно окая и заунывно подвывая в конце каждого небольшого кусочка длинной фразы. В который раз дочка думала, где мать научилась окать. И каждый раз не хотелось прерывать ее пение-стон, а потом начиналась боль или слабость, и она забывала спросить. Пожалуй, сейчас надо узнать.
-   Мам, а почему ты окаешь? Обычно ты ведь не окаешь. Ты же не с Оки.
-   А так правильно петь. Батюшка объяснил, раньше в церкви всё читали и пели с оканьем. Так было принято – как написано – так и читали.
-  А тебе так удобнее – с оканьем?
- Да не знаю. Хотя, знаешь, с оканьем выходит другая речь.  Это не песня, а молитва. Надо, чтобы и речь была другая. И привыкла уже.  А в нашем краю не окали, это правда. У нас речь мягкая, даже Г произносят мягко, близко к Х.  Я это заметила уже здесь, в Москве. И сама стала твердо говорить: где? А не хде.
-  А как называлась ваша земля?
-   Да ее то так называли, то эдак. – Мать рада была поговорить. – То Тамбовская губерния, то Пензенская область, а еще был Средне-Волжский край. Как только не кроили землю – а она всё та же. Ее надо пахать, засевать, косить... Работы много. И народ был сильный.  Наш отец один работал, кормил семью. А в семье детей было восемь живых, да двое померли. Десять человек кормил – и ничего. А сейчас каждый себя должен прокормить, каждый должен пойти потрудиться, получить за труд и только потом купить себе еду. И младенцам хорошо бы поработать, и престарелым.  Как так случилось – не знаю. И никто, я думаю, не знает. Так, прогневали мы...что и говорить. Вот и мучимся.

    Дочь хочет спросить, чем она лично прогневала. Но молчит. Что бередить рану матери.
Она говорит о другом:
-  Я люблю, когда ты поешь…Знаешь, Лёва ведь такой музыкальный. Он так переживает на концертах в Большом зале консерватории. Казалось бы – что можно переживать на фортепьянном концерте… А он говорит, что некоторые пианисты так играют, что звуками меняют структуру воздуха. Ведь что такое звук с точки зрения физики? Как в школе учили? Это колебаний волн … каких-то… не помню.  Помню, я удивилась, что музыкальный звук отличается от речевого. Не эмоционально отличается, а физически. Может быть, по музыкальным звукам Хозяин нашего аквариума судит о чистоте воды в нем? Тогда молитвенное пение самое важное. Тогда нужно петь почаще и подольше. Так что ты пой. И в церкви пусть поют побольше. И почему только хор поет? Всегда я удивлялась – пусть все поют. Это же не театр. Раздать всем тексты и пусть поют.

    Аквариумом Валя называла земную жизнь. Ей понравился анекдот, как рыбки спрашивают друг друга: Бога, конечно, нет, но кто же меняет воду в нашем аквариуме?

    Она продолжала:
-  И еще: есть звуки, разные по высоте: ультразвук и инфразвук – их наше ухо не слышит. Может быть, Христос пользовался разной высотой звука, когда выбирал своих учеников – апостолов? Кто слышал Его призыв - те звуки, те и шли. А другие не слышали. Принцип естественного отбора. Как ты думаешь? Или ты стараешься не думать? Да это и не обязательно – думать. Это мне нечего делать, вот и придумываю. Не обижайся.
    Я еще думаю, что остальных, кто слушал Его в пределах обычных звуковых колебаний, их Он привлекал притчами, пытаясь воздействовать на разум. Исцелял – чтобы воздействовать на чувства, воскрешал – чтобы пробудить эмоции – всё, чтобы поверили Ему, что надо мириться со всеми, нельзя враждовать даже с врагом.
Я так понимаю.

И она говорит:
-  Давай уж завтракать. Где наша каша...
Она берет легкую деревянную ложку. Чуть-чуть зачерпывает овсяную кашу и с усилием несет ко рту. Голова тянется вперед, даже плечи сгибаются вперед, и она дотягивается. Глотает с радостью – получилось. Отдых – и снова. После третьей ложки мать докармливает ее той же деревянной ложкой. Потом чай, лекарства, умывание. И покой. Дочь дремлет в коляске. Мать сполоснула посуду и вяжет. Потом встает, надо поставить на плиту кастрюлю с курицей. Это уж к обеду. Курица будет вариться долго-долго, на самом медленно огне. Как в русской печке. А в духовку она поставит сейчас глиняный горшок. Насыплет промытое пшено, зальет его молоком, бросит кусочек сливочного масла и без крышки оставит томиться на 3 – 4 часа. Каша выйдет мягкая, нежная. Тоже как из русской печи. А там и вечер. Как хорошо. Как спокойно. Дай Бог так и дальше.

    В дверь позвонили.
-   Кого несет, - проворчала дочка. Она только разнежилась после каши, ее начало клонить ко сну, как после тяжелой работы... Мать поспешно встала и, слегка покачнувшись, заторопилась к выходу.
-   Тише, мам! – держись за стену, куда бежишь, – озабоченно громко, как могла сказала дочка. – Куда спешишь? Подождут, раз пришли.
-   Я медленно, медленно, - успокаивающе сказала мать и вскоре спросила: - Кто?
-   Это я, - прозвучал мелодичный голосок, и мать воскликнула: это ты, Женя, заходи, – она открыла тяжелую дверь, – заходи.
-   Это ты, - облегченно вздохнула больная. – Проходи, Женечка. Поговори с матерью. А то ей скучно со мной, одно и то же, одно и то же. Хоть как-то развей ее. А то ей – я понимаю - все в церковь хочется. Я понимаю – все-таки люди там, народ живой... -  Она закрутила колесами и покатила в свою комнату. – Я спать пойду.

    Мать засеменила за ней вслед, чтобы уложить ее в постель, махнув Жене рукой на кухню. И Женя привычно прошла на кухню, включила газ под чайником, достала из своей сумки печенье, положила на стол и села. Когда Клавдия Алексеевна вернулась, Женя тихо спросила:
-   Так Валентина Ивановна совсем не верит?..
-  Она верит, - поспешно ответила мать, - верит... Только  она как верит – она говорит: Бог создал мир,  Космос, Землю и все на земле и отдал все во власть людям, а Сам удалился или отвернулся. В общем, Он-дескать не вмешивается... и молиться бесполезно. Что все мольбы – от бессилия. Я возражаю: а как же Вавилонская башня или Содом и Гоморра? Башню Бог разрушил, чтобы смешать языки, и люди не могли быстро заразить друг друга идеологической заразой. А два те города были уничтожены потому что в них, кроме выведенной семьи Лота, не осталось нормальных, и нельзя было допустить распространения заразы.
- И что Валя говорит?
- Она говорит: это как в аквариуме: налил человек воды, пустил рыбок, но поглядывает – что там. Как только одна загнивает, он ее выбрасывает и смотрит дальше, чтобы не испортилось Его творение.
- Здорово! – сказала Женя. – Только нас вместо воды окружает воздух. Как интересно.
- И в самом деле, – спешила Клавдия оправдать дочку, – кто стоит в храме? Бессильные: женщины, старухи. Знаешь, я  признаюсь, ты меня поймешь, - когда по телевизору показывают мусульман на молитве, я завидую этому народу. Кто у них на молитве? Мужчины. Не старики, хотя они тоже есть наверно, а мужики всех возрастов. А наши где? Кто в храме? Священник, дьякон, два певчих, два мальчика-алтарники, милиционер, еще есть дворник, шофер, электрик. По праздникам фотограф. Мужчины в храме работают. А молятся только женщины. Говорят, в новых, спальных районах и мужчины приходят в храм. Да много ли? Или они думают, как Валя, что молиться бесполезно? Или просто не привыкли… Моя подруга Лена знает эту Валину теорию и говорит: пока молимся, земля стоит, как храмы опустеют или совсем закроются – вода в нашем аквариуме высохнет, и наступит та засуха, о которой с детства рассказывали: побредут люди воду искать. Блеснет впереди что- то, кинутся – а там золото. Они махнут рукой и дальше пойдут, им вода нужна и ничего больше. А ведь проблемы с водой во многих странах уже. Только не у нас. Потому что храмов много. Вот рассуди.
-   Где мне рассуждать... –отмахнулась Женя. -  У меня свои события... сегодня... Ой, сегодня... даже не знаю, как сказать... я сразу к вам заспешила.  Знаете, дома меня засмеют. А вы поймете.
- Да что случилось?...

-  Умер человек, который когда- то был моим научным руководителем, точнее – должен был им быть, в институте я у него была дипломницей...
-  И ты сильно переживаешь?
-  Не то слово.
-   Он был таким хорошим...
-   Нет, - резко перебила Женя. – нет, в том-то и дело.
-   Давай-ка по порядку.
-   По порядку... Я его убила.
-   Ну-ну, много-то на себя не бери. Давай спокойно. Давай-ка я тебе чая налью.
-   Сейчас. Все объясню.

А как рассказать то, что было ее мучением два года...  Два года ...  два года непонимания, терзаний, сомнений. Чего они с мужем не передумали. Каких только догадок не строили.
Тему ей дал другой профессор, у которого она слушала спецкурс – лекции по узкой теме древней литературы, а дипломную она хотела писать по современной литературе – ведь именно ее она будет преподавать в школе - и посоветовалась с ним.  Он же указал на Иваненко как на специалиста в той области. Так вышло. Женя обратилась к доценту Иваненко, и он согласился взять ее в дипломницы, предварительно осведомившись о теме. Услышав тему, согласился. Он не спросил ее имени-фамилии. Ни о чем вообще не спросил. А она не сочла это за дурной признак, а именно – что он и не собирался ею заниматься, как вскоре оказалось. Он в ее глазах был герой – прошел всю войну, имел награждения, член партии, доцент – чего еще... Она принесла ему первые  страницы своей преддипломной работы с трепетом. Он взял листы не глядя и не назвал срока. Она спросила:
- Когда можно прийти...
- Зачем?
- Узнать о работе...
-  О какой? Об этой... – он смешливо потряс листами. И ушел.

Так началось. И длилось два года. Она писала, приносила ему главы, он брал не глядя, потом возвращал – почти кидал – со словами: не годится, все переделать. И отворачивался или уходил. На пятом курсе он назначал ей встречи у него дома. Она приезжала, открывала его жена, прямо у дверей ставила около нее низенькую скамеечку – детскую (маленький ребенок ездил на велосипеде по коридору – доцент жил в просторной квартире нового дома), она с усилием опускалась – почти на пол, потом не сразу вскакивала, когда он – через полчаса – выходил из внутренней двери и не глядя швырял ей ее папку со словами:
-- Все не так, все неверно, переделать.
-  Что? Как переделать?
А он уже удалялся и закрывал за собой дверь, оставляя ее в коридоре. Жена его уже спешила закрыть за ней дверь.

    Муж (к пятому курсу Женя вышла замуж за студента другого вуза) начал делать в рукописи шпионские закладки: сначала прикреплял волоски, потом ленточки, потом легонько склеивал верхние уголки страниц – никогда ни одна закладка не была нарушена, страницы оставались слепленными. Доцент не открывал рукопись. Близился срок защиты. Что делать? Жене уже небо казалось с овчинку. С кем поговорить? Кому пожаловаться? А что докажешь?
И вот ей назначили оппонента. Женя поехала на кафедру на встречу с ней. Поговорить вышли в коридор, так как кабинет кафедры был очень тесным. И Женя сказала ей:
- Иваненко не читал мою работу. Ни разу не открывал папку.
И все рассказала – о его манере возвращать рукопись и о закладках. Та слушала молча, и Женя не могла понять, верит она ей или нет. Наверно – нет. Кто же в это поверит... Она сама бы не поверила. Фронтовик, коммунист.  Так при полном молчании они расстались. Женя ехала домой с тяжелым сердцем. Муж был настроен воинственно: в случае чего пойдем к декану, потребуем экспертизу...
   В день защиты муж поехал с Женей и встал за дверью той аудитории, где назначили слушание. Женя доложила о теме и том, как она ее раскрыла. Тотчас живо встал Иваненко и бодро сказал:
-   Студентка бездарная. Написала такую работу, что лучше не читать. Но не будем портить ей жизнь Диплом дать придется. Надо поставить тройку.
    Женя чуть не задохнулась от возмущения. Она набрала воздуха для решительного протеста... Но ее перебила оппонент. Женщина встала и попросила Женю выйти. Она вышла, муж схватил ее за руку и оттащил от двери. Так они и не узнали, что там говорилось.
   Через какое-то время ее позвали. Она вошла, муж смотрел в приоткрытую дверь. Оппонент, тоже доцент, подвела итог своего выступления, говорила резко:
- Работа отличная. Написана оригинально. Без компиляций и заимствований. Надеюсь, я вам это доказала. Рекомендую к публикации...

Дальше Женя не слышала. Она подняла на нее свои счастливые глаза, и тут ее взгляд споткнулся на Иваненко. Он сидел почему-то у стены, уткнувшись в угол, его затылок был красный. Он не поднимал глаз, не поворачивался. Но Жене было не до него. Она вылетела в коридор,  муж обнял ее, потащил на лестницу, и они побежали... не куда-то, а просто побежали – от кошмара, от страха, от лжи. И ни Жене, ни мужу не пришло в голову благодарить оппонента – в их глазах ее поступок был естественным, ведь они жили в справедливой стране.

- А сегодня-то что случилось?
-  Сегодня я звоню ему домой.
-  Кому?
-   Иваненко.
-   Зачем?
-  Недавно я получила указание издать книгу на такую тему, по которой именно он числится ведущим специалистом. Я не забыла его поведения со мной. Но это не имеет никакого отношения к его работе.  Я позвонила. Он согласился. По  голосу он меня не узнал. Да он и не слышал моего голоса. Слишком краткими были встречи, если их можно назвать встречами. Фамилия у меня теперь другая -  в институте тогда я ее не успела сменить. Он с радостью согласился. Договорились на вчера. Он не приехал. Сегодня я позвонила. Трубку взяла, видимо, жена и сказала, что он умер. Я даже не поняла. Говорю: как умер? Совсем? Говорит: умер вчера. На вчера я и назначила ему встречу в издательстве. Оказалось: он как раз собрался ехать ко мне – его жена сказала, в приподнятом настроении, и вдруг с ним приступ – скорая не успела, хотя приехала тут же. Он умер на глазах у жены и сына, того мальчика, что ездил при мне на велосипеде и на скамеечке которого я еле усаживалась у порога. Как вы это расцениваете?
-  А ты как?
-  Где-то читала: делайте добро врагам вашим – этим вы собираете горящие угли на их головы. Что это значит? Значит одно: не делать зла. Никому. Иначе потом пострадавший от тебя сделает тебе такое предложение,  от которого ты не сможешь отказаться – и рухнешь под грузом его благодарности. Я поняла –  я его убила. Но я этого не хотела. Нет, нет. И в мыслях не было. Я как раз решила подстраховаться:  он известный в этой области специалист, пусть и пишет. Если что и не понравится потом кому-то – пусть с ним и разбирается. У меня ни мысли не было о мести.

-  А я читала: любите врагов ваших, благотворите им,- сказала Клавдия Алексеевна. -Твердо так сказала. Громко. И тут же спохватилась: Валю разбужу. Побежала к ней.
-  Что это вы тут раскудахтались? Ишь какое оживление, – говорила Валя, въезжая на кресле, – вечно ты, мать, всех пугаешь. О чем сейчас провозглашала?
Клавдия Алексеевна, обрадованная, что у дочки бодрое настроение, заговорила:
 -  Да вот Женечка меня удивила. Прибежала: убила, говорит, человека. А я ей: ты солдат что ли или кто? Где у тебя оружие? Покажи, чем убивала.
-  И чем же? - спросила Валя.
-  Валентина Ивановна! Я вам по гроб обязана... Я помню и никогда не забуду. Но не только поэтому я люблю к вам приходить. У вас тихо. Не так тихо, как бывает иногда в другом доме .У вас тихо-мирно.  Мир в вашем доме – как магнит. Я вхожу – и покой меня охватывает почти физически. Я не могу это описать. Если я сейчас приеду домой и все расскажу, меня начнут поить успокоительным. А мне надо понять.

- Так ты убила или нет?
- Да. Как дважды два. Как верно то, что вы мне комнату подарили.

- Ну, с комнатой ты брось. Не может паспортистка комнаты дарить. Ты получила ее по закону как сирота. Давно должна была получить. Другое дело, что я помогла одному начальнику осознать этот закон. Это да. Другое дело – почему тот человек согласился меня послушать. Это да, это было. Но комната твоя законная. А сейчас давай к делу. Что ты с ним сделала?

-   Я сделала ему деловое предложение, от которого он не смог отказаться.
-   И от этого он умер? Надо же, от чего люди теперь помирают.

-  Ой, доченька, не говори. Вот моя тетка умерла...
- Мать, о тетке потом. Надо с Женей разобраться. Давай по порядку. Ты в него стреляла? Ты его травила ядом? Ты его давила транспортным средством? Нет. Я знаю, что нет. Как ты его убила? Что ты несешь?
-   Не я. Его Бог убил.
-   Ты хочешь сказать: твоими руками? Вернее – твоим предложением?  Он сделал тебе гадость, ты страдала – я догадываюсь, – а теперь ты доставила ему радость, которая, как стрела, вонзилась ему в... куда? В сердце. Но ты же без злобы говорила с ним?
- Конечно. Я говорила спокойно. И не волновалась. Я знала, что он не откажется. Ты что – издаться – это и честь, и деньги. Я и не думала переживать. Мало того – у меня даже мелькнула мысль: тогда я из-за него страдала, а теперь он мне послужит своим авторитетом.
-   В этом надо разобраться.
-  Да что разбираться, - сказала Клавдия Алексеевна. – Ангел его пронзил.
-  А почему именно сейчас?  Что – он именно Жене сделал самое большое зло? Вряд ли.
-   Да он мне зла-то и не причинил, только переживание. А оппонент меня спасла, так что я и не пострадала.
-  Или... – продолжала рассуждать Валя, - никто, кроме тебя, не мог сделать ему такого предложения, от которого он не мог отказаться? Наверняка, он не тебе одной причинил неприятность. Очень может быть, он и другим повредил, и немалому числу. А месть настигла от тебя. Но – как?
-   Да говорю же тебе: ангел настиг, - горячо сказала Клавдия Алексеевна. – Это ты не веришь, что Бог  не оставил нас здесь. Батюшка в церкви повторяет: Бог рядом.
-  Это его работа – повторять. Да и верит, наверно, ведь ты же тоже веришь. А если разобраться... – не сдавалась Валя. – Женя, ты как рассуждаешь?
-   Я не могу рассуждать. Я как-то испугалась, будто я спустила ту стрелу, отравленную.
-   Значит, у тебя возникло чувство твоей непосредственной причастности?
-  Да! Да! Вот вы правильно сказали! Я не зря сразу к вам поехала. До конца работы не могла дождаться, отговорилась чем-то и помчалась. Сказала: автор умер.  Скоропостижно. И ушла. Наверно, сотрудники подумали, что я к нему поехала. Пусть думают. Все равно.  Я у вас душой отойду.
-  Отходи, отходи, Женечка, - приговаривала Клавдия Алексеевна, – попей с нами чайку. Сейчас свежий заварю, из новой пачки. Опять со слоном, может, и вкус прежний.

-   Сколько лет прошло? – спросила Валя.
-   Десять. Десять лет – ужас! Чуть не полжизни. А помнится, как вчера.
-   Еще бы – два года над тобой висел этот меч... хороший был мерзавец...ой, не стоит о нем, и вспоминать  не стоит. Знаешь, Женя, кто бы с ним ни расправился – забудь. Ты его простила, даже хотела сделать ему доброе дело... не ты убила. А кто?  - Вот в чем вопрос, если он не сам себя. Если не сам себя – то кто?... – задумчиво повторила она и тут же: Ой, мам! – крикнула она, – опять в дверь звонят... сегодня парад у нас, видать.

    Клавдия сразу откликнулась и поспешила в прихожую, а Женя тихо спросила:
-   Валентина Ивановна, давно хочу спросить, почему вы ее так сурово называете матерью?
-   Ах, Женя-Женечка, если бы я ее мамочкой-мамулечкой кликала да слезы лила, то слезами мы бы с ней обе изошли и давно бы умерли от бессилия. Я ее держу строго – и она терпит мое состояние. Дя и сама я не распускаюсь от жалости к себе. Ведь не знаю, за что терплю. Чем я виновата, что со мной всю жизнь вот так – нет мне жизни. С семи лет. Всю жизнь учителя дома занимались. Пятерки ставили. Рот открыла – пять. А мне не всегда и рот открывать хотелось. Но – надо. Почему надо? Кому надо? Богу – скажешь. Нет, я, конечно, верю, что Бог создал весь мир и всё вообще. Дурак только может думать, что всё сделалось само собой. Что пчела сама знает, как соты лепить и мед делать, а рыба – плавать, а птицы - летать и так далее, не говоря о человеке, слишком умном для нашей земли. Он создал. В каждого вложил свой чип и удалился.  Дверь запер. Барахтайтесь сами, как сумеете. Вот и барахтаемся. Зачем? Сегодня, видно, день вопросов. Только никто не сказал: спрашивайте – отвечаем. Когда-то была такая передача по радио. Я ведь только радио и жила. Все на работе, а я у радио. Мне брат даже наушники наладил. Лежи - говорит - и слушай без забот. Когда приходил, первым делом: что по радио передавали? Я серьезно отвечала. А Коля приговаривал: ты нас образовывай! А то совсем темные останемся. Я и старалась. И они меня слушали, не перебивали никогда. Еще и вопросы задавали. Какие? Уточняющие. Это чтобы меня отвлекать и убеждать, что им в самом деле интересно. Я и старалась. Хорошие они.

-  А сейчас как брат?
-   Точно сказать, не знаю. 
-  Как же он оказался так далеко?
-  После лесного техникума его по распределению направили в Сибирь. Он отработал там два положеных года, да еще на год остался  - женился там. А как ей рожать, они приехали сюда. Его не прописали.  Мать все инстанции прошла. Нет – наотрез. Раз выписался – не прописываем. Отец отказался ходатайствовать. Он ведь меня воткнул в милицию. А сын и сам здоровый. Он действительно  большой, очень сильный. Но я–то знаю, отец все-таки ходил. Не помню куда, но ходил, просил. Ведь Коля коренной москвич. Отцу сказали: распоряжение свыше: не прописывать, Москва перегружена. Как бы вообще не начали отселять негодные элементы, так что молчи. У тебя дочь инвалид, да еще работает, не жирно ли? А то и ее выселят: кому приятно смотреть на инвалида? Начальник милиции ему прямо сказал: - Помнишь, сколько их было сразу после войны? Как они сидели в грязи да в луже и тянули свое: «Двадцать второго июня ровно в четыре часа Киев бомбили. Нам объявили, что началася война». А когда мы с тобой с этой войны вернулись, с руками-ногами, как нам было на них смотреть? Да их это пение у меня в ушах, как иду на базар. Вот их и собрали увезли куда-то в далекий госпиталь. Вот и думай, как бы и других инвалидов куда не определили. -  Отец и успокоился, так сказать.

-  Так они в Сибири?
- Нет. Ближе. Где-то в области осели. Коля лесничий. Так нам-то нет от этого радости. Далеко. Сейчас близкий тот, кто близко живет. Как ты, например. Знаешь как раньше говорил: не купи дом – купи соседа. То есть главное в твое доме – твой сосед, чтобы не поджег, не донес, не убил. А уж если в скорую может позвонить в случае надобности – сосед золотой.
-   Да. Я вот соседей не купила.
-   Женя, твой случай особенный. Права на эту комнату были у тебя, а не у нее, этой из жека. Рано пасть она разинула. Ой, извини, что некультурно выражаюсь. В милиции, знаешь, не все литературно говорят. А с кем поведешься, от того и наберешься.
-   А мой случай?
- Начнем с того, что это не твой случай, а его... как там его... он согрешил, он и получил. Помер без покаяния, чего  так моя  мама боится. Она ведь и меня призывает к тому, чтобы не умереть без покаяния. А в чем мне каяться? Погоди... что-то она там задержалась. Пойди тихо, послушай и посмотри... мне расскажешь, и я пойму, кто к ней пришел. Это хорошо, что пришли, а то ей скучно совсем. Это я без движения. Ем да дремлю. А она живой человек. Иди.

    Клавдия действительно обрадовалась: пришла ее старинная приятельница Елена. Пришла с приношением, как когда-то говаривали: холодец принесла, сама делала, конечно. Пять часов варила ножки. Да ведь не просто варить, а со специями. Это она умела, все знали. А еще принесла свои плюшки. Это не плюшки, а восторг – говорила Валя. Но сейчас Елене было не до восторгов. Она волновалась.
-   Лена, что с тобой? На тебе лица нет.
-  Да тут такое сегодня. Сразу утром … сейчас по порядку. С утра в клинике было всё нормально, как обычно. Да как сказать - обычно. Да не совсем обычно. Мы ведь уже почти всё перевезли в новое помещение, но там не проведена вода и свет не подключен, так профессор принимает в старом корпусе, принимает тех, кому нельзя отказать и ждать, пока там всё подключат. Хамит Назипович (да, сам наш знаменитый Гареев) осматривал прооперированного накануне Гальперина, профессора математики из университета. Давид Самойлович успел сказать, что чувствует себя хорошо, а тут неожиданно вошла Морозова, заведующая отделением, а следом за ней, почти вместе с ней – управляющий стройтрестом. Сам. Огромный. Как сейчас говорят – шкаф. Или два шкафа. И загремел… Деликатный Давид Самойлович всё понял и сказал, что подождет. Хамит Назипович вышел с Морозовым в соседний кабинет, а двери все открыты, всё слышно. Да тот так басит, что и сквозь стены услышишь. Этот богатырский дед стал – смешно сказать – стал своим рычащим басом умолять Гареева подписать акт приемки. Да, он знает – воды нет, света нет, но без акта о приемке весь трест лишится премий, квартальных и годовых, жаль рабочих, у всех семьи, жены уже подсчитали, на что они ту премию потратят – и тут такой облом… Он так ревел: «После нового года я сам, хоть 2 января – лично сам приеду и проверю весь ход работ. Только сейчас при мне подпишите, пожалуйста».
Гареев подписал. Вернулся к Гальперину и начал его осматривать. Морозов вышел. И через минуту – не дольше – раздался такой вопль! Такой рык и крик одновременно. Я выскочила в одном халате, другие побежали. Гальперин сказал нашему профессору: «Боюсь, вам надо взглянуть туда. Меня потом посмотрите».

Они вышли вместе, а там жуткая картина. Морозов держал в левой руке подписанный Гареевым документ и садился в свою машину, но, опускаясь на сиденье, на радости преждевременно правой рукой со всей своей медвежьей силой дернул дверцу машины на себя и пронзил себе глаз острым верхним концом дверцы. Гареев в миг оценил всё и крикнул: носилки! И замер. Куда нести? В новом корпусе нет воды и света, а в старом уже нет оборудования. Носилки тут же принесли. Морозова уложили. Он уже молчал. Гареев скомандовал: несите в старый корпус, верните оборудование.
В какой-то момент все замерли. Видимо, Гареев обдумывал следующий ход. Но вдруг все три старика - он и Гальперин, стоящий рядом с ним, и Морозов, лежащий рядом, - в один голос сказали:
 - Бог есть.
Это было так неожиданно. Как и всё происшедшее.

Гареев сразу прооперировал Морозова. Гальперин утешал Хамита Назиповича, что тот не завершил его осмотра. Морозов клялся, что второго января всё сделают. Акт о приемке увезли в трест. А я – к вам. Еще не отойду ото всего. Хотя я в этом никак не участвовала.

-   Такой денек выдался… А ведь я к тебе собиралась, с вечера угощение приготовила.
Я ведь о тебе, Клашенька, сказала я о тебе еще раз нашему батюшке...так-и-так, говорю, страдают не за что, бедняжки. А он говорит: помню, помню Клавдию, а дочку ее не припомню. Да как же и припомнишь, если она в церковь не ходит. И не может прийти, да и не хочет. Бог говорит, нас забыл, и  не докучайте Ему. А батюшка и сказал: Неужто Господь ничем о Себе не напоминает? Я говорю: напоминает каждый день - скорбями и страданиями. Да за что? Клаша никого в жизни не обидела, не умеет. А уж дочка-то и не может. Она без движения. А и когда двигалась и работала даже, то ее ведь на работу доставляли и с работы привозили. За почерк держали - пишет как никто, никакая машина не напишет. А взяли по блату – ее отец воевал на фронте вместе с начальником милииции, да и сам служил по секретной части, вот и взяли Валю в паспортный стол бланки заполнять и другие разные документы. И как она пишет! Как волосяные линии выводит! Загляденье. И они не раскаялись. Валя прекрасно справлялась.
  А батюшка мне и говорит: и чего ты от меня хочешь? Чтобы я тебе волю Божию открыл? Я тебе кто - святой? Прозорливец? Что тебе делать? Поезжай-ка ты в лавру, там монахи, может, что и откроется. И я поехала.  А что – не дальний свет. Села на электричку... только и всего.
-  Не томи. Говори сразу. Что тебе сказали?
-  Да сразу-то как оно... значит, это так...ну, в общем... я по порядку. Я подождала там у проходной... ну, там, где келья для приема...ну, в общем он сказал, что ты до болезни Вали молилась механически, по привычке, не от сердца. Знала: так надо – ты и молилась. А за мужа на фронте ты молилась ой-ей-ей как! И вымолила. Он вернулся с руками-ногами. И ты опять начала молиться по-прежнему, прохладно. А такая молитва не угодна. Болезнь дочки тебя встрепенула. У тебя опять загорелась молитва. Она тебя и держит. И тебя и дочку. Так он сказал. Ей-ей, от себя не добавила ни слова. Да мне и не придумать,сама понимаешь. Да и зачем мне врать, я к тебе всей душой.  Прости. Больше не могу. Вся испереживалась, как я тебе это всё скажу, просто не знаю. Правда, он сразу так сказал: я тебе не пророк, не Амвросий Оптинский – знаешь такого? Говорю: нет. А он говорит: ну, ладно. В общем давай вместе рассуждать. А потом все вот и сказал. Но это еще не все.

- Господи, еще-то что?
- А вот что. Либо, говорит,значит, молитва чтобы не охлаждалась, либо чтобы вообще молитва не замерла. Да, так и сказал: не замерла. А то, говорит, как все пойдет хорошо, она, может, и перестанет молиться. А это не угодно. Так он – говорит - предполагает. А вообще – он сказал – надо обратиться к житию. Твоему!!! К житию, значит, твоей святой. К житию святой Клавдии.
-  А где же взять это житие? Ничего себе.
-  Я ему так и сказала.
-   А он?
-   А он сказал: стой здесь и жди. Я и стою.
-  А он?
-   А он побежал куда-то.
-   Побежал?
-   Прямо побежал. Так очень-очень быстро пошел, да что там - побежал. Вернулся запыхавшись и протягивает мне книжечку. Вот она.
-   Так что же ты с нее не начала?
-    А я все по порядку. Бегу и так переживаю, не знаю, как все это скажу, как скажу...
-   Лен, да уж сказала, не волнуйся.
-   Ты-то в этом что-то поняла?
-   Нет. По мне так – как молилась, так и молюсь. Ну, когда Ваня на фронте-то был, дело другое, оно конечно. Так тогда здесь и мы жили не очень сладко. И за Ваню страдала, и за Колю. Сама знаешь. Коля-то сынок у тебя то и дело ночевал.  Да и причем моя молитва,когда Валя страдает. Не пойму что-то, только ты мне вот что разъясни. Как хорошо, что именно сегодня пришла. Нынче утром я стою, пока Валя не проснулась, как иногда я стою, - у подъезда, все жду, вдруг кто в храм наш пойдет, в ту сторону, чтобы по дороге мой пакетик в церковь занести... стою-стою, никто туда не идет, а тут одна женщина шла-шла да и приостановилась и говорит мне: твоя дочка не свою судьбу подняла. Это как? Я спросить-то не успела. И не поняла сначала, что она там шепчет, а как поняла - ее уж и след простыл. Что это значит? Как ты думаешь?
-   Без понятия.
-   Вот и я также. Ну уж ты за этим опять в лавру не езди. Это явно колдунья какая-то была. Кто может  о судьбе говорить? И спрашивать грех, наверно.  Еще больше согрешишь. Ну ее. Пойдем чай пить с плюшками. Там у меня гостья – Женя наша, помнишь ведь.

    Женя, выслушав все, быстро вернулась к Вале. Не успела рот открыть, как Валя спросила:
-   Мама Лена, наверно? Я по шуму узнаю. Она как-то шелестит сумками, пакетами, и походка у нее такая шелестящая...
А та уже вошла к ней.
-   Здравствуй, ангел мой! – шумно воскликнула Лена.- Как ты без меня поживаешь?
-  Уж я и не знаю, как так ... – сказала в тон ей Валя. – Будете реже приезжать, так и совсем будет никак. – и, обратившись к Жене, добавила: - когда-то я у мамы Лены и дневала, и ночевала, когда у матери была ночная. Я тогда не болела – даже странно, что я когда-то не так болела. Наверно, шустрая была.
-   Да не очень. Потому что война хоть тогда уже и кончилась, а кушать-то было мало чего. А не очень сытые дети не бывают очень шустрыми.
-   Ничего, - бодро сказала Валя, - сейчас  наверстаем. Давай рубать! Чего-то ты, конечно, принесла. Едем на кухню.

-  За чай! За чай! – радостно говорила Клавдия Алексеевна. – Женя, как там чайник?
После чая с плюшками (холодец поставлен в холодильник) мама Лена сказала Жене:
-  А тебе сейчас будет работа. Читать умеешь? Вот и покажи. Это мне в  монастыре дали. Батюшка сказал: когда-нибудь поедешь в лавру или кто из знакомых поедет – вернет эту книгу, и вот сюда положит – указал место на подоконнике.
Клава спросила:
-  Так где, говоришь, мое житие?
-  Святой Клавдии, мученицы.
-  Понятно, мученицы. Все мы мученицы, не только Клавдии. Читай, Женя, читай.

Женя начала читать и остановилась.
-  Это долго читать. Давайте так – я его быстро прочитаю и вам перескажу. Очень витиевато написано. Это только на посиделках зимним вечером читать часа четыре, не меньше..
-  Да кто ж так пишет...
-  Писано не для нас, которые в метро и электричке минуты считают. Впрочем, наш Коля, говорит, и часами в электричке сидит.
- А некоторые в метро по кольцу ездят, тоже можно долго просидеть, – шутливо подержала Лена, - в избах при лучине сидели на скамье, сучили нитку, а кто прял, кто вязал, и все слушали – слово за слово, слово за слово, спешить было некуда, не на электричку, не к звонку на фабрику, вечера долгие. И чтец был не из суетливых, читал – как алмазы ронял...
Валя решила:
-  Книга будет у нас. Потом почитаем всласть, медленно. А сейчас интересно понять, почему батюшка ее рекомендовал. Женя пойдет со мной, пока я дремлю, она и прочитает. А вам все равно ведь свои проблемы обсудить, я вас знаю. Пойдем, Женечка.

И она покатила, а Женя за ней. В своей комнате Валя сказала:
-  Женя, ты мне сейчас помоги перелечь в постель, а потом как прочитаешь кусок, мне его кратко перескажи. Я ведь не сплю. Я так лежу. Мне любую пищу надо переварить, все равно, как здоровому – я обычно говорю: нормальному - человеку тяжелую работу сделать. Вот лежу и пережидаю, когда желудок и кишечник свою работу сделают.  Начинай.

-  Коротко так. Святая Клавдия, жена Филиппа, наместника римского императора в Александрии (был огромный город на севере Африки) была матерью Евгении, очень красивой и образованной девушки. Но она отказалась от замужества, уверовала во Христа через Послания апостола Павла, и тайно, переодевшись в мужскую одежду, бежала с двумя слугами в монастырь. Там все трое приняли христианство, поскольку епископу было открыта в видении судьба Евгении, он позволил ей остаться в монастыре под именем Евгения.
- Интересно, что из этого вышло.
- Даже еще не дочитав до конца, я уже чувствую, что там она и останется.
- Вот почему?
- Кто ж знает. Я думаю – ей там было комфортно. То есть ей было по душе. Сейчас комфорт – это бытовые удобства. А ведь главное – состояние души. Пока я не получила комнату, я жила в большом доме. Дом был очень большой, четырнадцать комнат с одной стороны и столько же – с другой, а туалет с краном был в конце коридора. И никакого скандала, даже шума не было. Все были довольны, что есть крыша над головой. И все ощущали себя в полной безопасности. Даже мысли об опасении не было ни у кого. Дети играли во дворе весь день, пока родители не придут с работы. В школу и из школы приходили сами, и все жили в одной комнате - и два и три поколения. Бабушку из одной комнаты утром выводили во двор и усаживали на табурет. Так она и сидела до вечера. Тихо шевелила губами наверно, молилась. Шумные дети ей не мешали, не раздражали. Они были жизнью. Всем им было комфортно – для души.

- Читай дальше. Почему Евгения стала мученицей и причем тут Клавдия. Ты же быстро читаешь.

-   Так-так. – Женя пробегала глазами страницы. – вот как!
И она рассказала.
-   Евгения, совсем молодая, стала исцелять. К ней потянулся народ. Увидела ее и молодая богатая вдова Меланья и влюбилась. А получив отказ, она решила или добиться своего силой. или отомстить, и оклеветала «монаха» - якобы он хотел ее изнасиловать. Да. Подала в суд. Туда же пришлось идти и Евгении. Так она предстала пред судьей - своим отцом. Ему и открылась. Вот было ликование в семье! Нашлась пропавшая дочка!  На радостях все окрестились. Про Меланию и забыли, хотя – я думаю - надо было наказать клеветницу.
- Дальше читай.
- Да-да. - Приговаривала Женя, пробегая страницы.
-  На Филиппа донесли. (Может, та же Меланья? Это я так думаю). Но правитель не стал его казнить публично, а подослал тайно убийц. Овдовев, Клавдия с дочерью уехала в свое поместье около Рима. Евгения жила как монахиня, а Клавдия открыла странноприимный дом.
Женя добавила:
-  Ну. это как твоя мама. К вам ведь стекается вся родня, все твои двоюродные и троюродные, все, кто приезжает из Одессы или Кременчуга, или Брянска. Как судьба разбросала ваш род! Это я как безродная, не знаю никого, словно с родителями на войне погибли все сразу. А у вас столько родни. Я всегда этому радуюсь.
- Так это потому, что живем в центре. Со всех вокзалов к нам самый удобный путь. И кухня большая, на полу всем хватает места.
- И всем комфортно - вот в чем дело. Ведь брат твоей мамы генерал мог бы и в гостинице остановиться, но он из Читы приезжает к вам. Ему комфортнее – душевнее – здесь.
-  Он на самом деле опекает нас, приносит продукты и налаживает все в квартире, а сам говорит, что наша теснота переносит его в детство, когда они, восемь детей, жили бедно, но дружно.  Дальше читай.
- Дальше… дальше.. - бормотала Женя. – вот я и говорю: ему комфортно здесь. В душевном смысле. А душевное - выше физического. В поисках душевного комфорта кто-то забирался дупло и жил там, кто-то замуровывал себя, и не ели- не пили, и так им было хорошо. Нам не понять, мы плотские.
- В общем, – продолжала она житие, – новый император начал опять гонение на христиан, многих из них прятали Клавдия с Евгенией. Потом долгая история с Василлой, которая приняла христианство и отвергла жениха. Он в отместку донес на Клавдию, указав на ее участие в этом деле. Евгению убивали, но безуспешно, так как происходили чудесные исцеления. В конце концов закололи мечом. Потом убили и Клавдию.

Валя спросила:
- И зачем нам знать это житие? Может быть, чтобы меня назвали не Валей, а Евгенией? Но какая разница? Правильно мать говорит: пойдем чаевничать.

Женя:
 - Сейчас, погоди. Я тебе что расскажу про себя. Это ведь не первый случай в моей жизни, когда я судьбу человека решаю. Без всякого желания. В молодости я работала в обкоме комсомола в отделе пропаганды и агитации, потом назывался: идеологический. Это был отдел по воспитательной работе среди взрослой, то есть работающей молодежи: как организован их досуг, учатся ли после работы и чем занимаются. Работа в основном разъездная. На очереди была поездка в крупный промышленный центр. Я зашла к первому секретарю (была девушка) доложить от отъезде, она махнула рукой – иди, дескать и сказала: свои задачи знаешь.. Но тут вдруг добавила:
- Кстати, узнай-ка там, почему завод не пускают до сих пор. Какой год срывают план пуска. А ведь в стройтресте очень много молодых.
Этим вопросом должны были заниматься ребята из промышленного отдела, но в партии (а обком комсомола был молодежным отделом обкома партии, это все понимали) дисциплина была сильнее, чем в армии. Я выслушала и пошла, хотя и удивилась специальному заданию.
В том городе я сделала, что надо было по моей части, и уже собиралась на вокзал, как вспомнила о том стройтресте. И рабочий день заканчивался. И не хотелось мне туда идти. Но надо. И я пошла. На стройплощадке народа не видно, наверно, уж разошлись, пока я добиралась. Иду к вагончику. А около него стоит мужичок. Я подошла, поздоровалась и сунула руку в сумку за удостоверением, сказала: «Я…» А он махнул рукой и сказал: не доставай! Я и так вижу. Говори, что хочешь. Я сразу спрашиваю:
-  Тут вот интересуются, почему завод не пускаете?
-  Да и в этом году не пустим.
-  Почему?
-   Потому что опять здание управления треста перестраиваем.
-  Почему?
-  Нашему начальнику не нравится место туалета.
-  Это как понять?
- Сначала – по плану - туалет разместили рядом с его кабинетом на третьем этаже, когда построили почти, он возмутился: все … за этим делом… значит, ко мне будут приходить. И приказал перенести туалет в самый конец коридора того же этажа. А когда построили, сказал, что ему туда далеко ходить. И теперь перестраиваем – туалет будет посреди того этажа.
Я ушам не верю. Тихо спрашиваю: а смета есть? Он кивает головой и идет в вагончик. Жду. Он выносит бумаги и показывает. Вижу: смета из года в год растет. А должна уменьшаться – по мере выполнения задания. Спрашиваю, почему смета не уменьшается, а увеличивается. Он говорит:
- Так ведь перестройка такого здания немало стоит. Сломай, вывези мусор, спланируй снова и строй заново.
Начинаю понимать, что действительно большое здание перестраивают… из-за чего? Тихо спрашиваю: а вы сможете назвать ваше имя-фамилию?
Он называет, записываю и опять тихо спрашиваю: а вы сможете завтра повторить ваши слова другому человеку?
Тот удивляется- конечно. Почему нет.
Иду назад и всё спотыкаюсь, ругаюсь на плохую дорогу, смотрю – а она гладкая. Это я не могу поверить в услышанное и не могу идти спокойно. Утром прямо с поезда- как положено – в обком, докладываю секретарю. Она слушает о стройке и смотрит на меня, как на привидение. Недоверчиво переписывает фамилию прораба и цифры сметы. Спрашивает: откуда ты знаешь слово «смета»? Говорю: я филолог. Разные слова знаю. Она очень сомневается. Но тут же встает и идет в наш промышленный отдел, оттуда - в обком партии. 
Позже узнала, что в тот же день было собрано бюро обкома партии, на другой день управляющий тем стройтрестом был вызван и спрошен, почему он так поступает. Он возмутился: я в своем тресте не хозяин? Что хочу, то и делаю. Ему какой-то прораб и какая-то девчонка из многотиражки не указ.
Мне было 23, стояла такая жара, на мне был сарафан и босоножки. Оказалось – прораб рассказал, а управляющему донесли, что приходила девчушка – наверно из многотиражки, расспрашивала. Управляющий возмутился. Но кто позволит ей писать об этом в ее газетке.
В общем, его сняли. Из партии исключили как несознательного. Даже не посадили. Почему? Потому что с проверками у него побывали многие, и из обкома партии тоже, он их угощал и жаловался на поставщиков. И те писали отчеты в его пользу. А спросить о смете никто и не рисковал – не догадались или верили большому начальнику с большим стажем.
А ему даже работу дали, доработать год до пенсии – где-то в глубинке, с хорошей природой и речкой, он даже гордился, но его секретарша с ним не поехала, осталась в городе. А с женой давно развелся. И открылась у него чахотка. Жена – врач, приехала и выходила его. Но не осталась, как ни умолял. Уехала. А он через год умер.
Я виновата?
-  Что-то много ты на себя складываешь… - сказала Валя, – пойдем-ка на кухню.

А там ее мать вспоминала то лето, когда шестилетнюю Валю отвезла к сестре Татьяне в большое село с огромными вишневыми садами и старыми яблонями. Татьяна, властная, сильная, была покровительницей всех сестер как старшая, встретила маленькую Валю возгласом: ах ты, бледная москвичка! Как еще жива-то! Ну, я тебя отпою парным молоком! И каждое утро она поила Валю парным молоком, вливая его в рот еще не проснувшейся девочки. 
- Да, - сказала въехавшая Валя,- в деревне было чудно. До сих пор помню, как объедалась вишней. К вечеру горло драло невыносимо. Но Лиля, старшая дочь тети Тани (пояснила она Лене), всыпала мне в глотку порошок стрептоцида и велела есть вишню дальше. И я ела, и все было хорошо.
-  Оттуда я тебя и привезла домой, небольшая температура, а не проходит. Так и зацепило. Так и поехало… То ноги стало ломить, то еще что. Школу еле закончила. Тогда летом сказали: простуда. Откуда? Было жаркое лето. Весь день в саду, в тени, на старом одеяльце. Специально Татьяна кинула малышке. Так звали Валю потому, что младшая дочь Татьяны тоже Валентина. Своих дочерей Таня называла только полным именем. Очень строгая учительница была. Там все село у нее училось. Бывало, в какой избе начнется драка, сами не могут остановить, бегут к ней: «Татьяна Алексевна, у нас опять…»  А она при виде запыхавшихся и страдающих уже снимает передник, шагает им навстречу и идет за ними. Молча входит в избу, встает у порога и громко возглашает:
– Что здесь происходит?
И все замирают, как будто снова школьники. И так сконфуженно бормочут. Она проходит в избу и начинает допрос:
 - Кому здесь не живется?
Да, все ее боялись.
- Кроме ведьмы, - сказала Валя.
- Какой ведьмы?
-  Соседки. Ее двор был смежный. Тетя Таня считала, что соседка когда-то отрезала от ее усадьбы часть земли, точнее – часть сада, хотя сад и так был огромный. Но ради справедливости тетя Таня не раз пыталась вернуть тот кусок, но всё неудачно. Соседи знали и объясняли удачную защиту соседки ее колдовством, ее обвиняли в ворожбе. Мои кузины Лидия и Валентина громко ругали ее, обзывали ведьмой, если она мимо них проходила. А я пугалась и никогда не травила. Валентина даже обычно швыряла в нее чем-нибудь. А та кричала: к тебе самой этот камень прилетит и разобьет твою судьбу. А Валентина в ответ: не боюсь, колдуй сколько хочешь. В общем сестры были борцами. А я про себя поняла, что я боюсь. Да ладно, что там… Спорщиц тех уж нет… а у нас свои проблемы. Расскажи, Женечка.

    Выслушав рассказ Жени о строительстве завода, Клавдия строго спросила:
- А почему ты не пошла к управляющему тем стройтрестом? До тебя наверно все проверяющие шли к нему.
- Конечно, в этом все и дело. Я ведь знала этого человека с детства. Я с его дочерью училась в одном классе, и однажды, классе во втором или третьем, нам было лет 9 или 10, она повела меня в свой дом. Это было неслыханно: свой дом! Все жили по комнатам. А тут свой целый дом! Я пошла с удовольствием и с интересом. Вошли, разделись-разулись, она хотела показать мне комнаты, но тут с грохотом открылась дверь, раздались тяжелые шаги, Инка шепнула: это папа – она втолкнула меня в комнату и сама влетела со мной – то была ее комната. Я не поняла, почему надо пугаться отца. Но не спрашивала. Поняла - надо сидеть тихо. Она шепнула: он пришел на обед, поест и скоро уйдет. И мы сидели, как мышки. Он ушел, грохнула дверь, мы выползли и пошли смотреть комнаты: гостиную, спальню родителей и кухню-столовую. Еще была ванная с душем. И теплые сени. Мне запомнился контраст между домом, воплощением богатства в моих глазах, и страхом перед тем человеком. Я не могла пойти к нему с вопросом о причинах срыва сроков сдачи завода. Я его боялась. В детстве я не могла осознать, а потом поняла: он тогда в своем доме нас, девочек, не заметил. Просто не заметил – не только чужую девочку не приветил, не поздоровался хотя бы, но и на свою еще маленькую дочку не обратил внимания. Не заметил. На живых существ не среагировал никак. Пришел есть – прошел на кухню и стал есть. Поел и ушел. А кто еще в доме, почему кто-то еще кроме его дочери… Не заметил. А на той стройплощадке я бы первого встречного спросила, и любой строитель сказал бы то же самое, что и прораб, это не было секретом для них, только у прораба были еще бумаги на смету.
Вот и вышло, что я стала для этого человека орудием мести. Но за что? за кого?
Его ведь, как только он получил пенсию, уволили даже с того маленького места работы и сразу выселили из казенной жилплощади, а ему предоставили в сущности сторожку на берегу реки. И место ему было знакомо: в юности он был там пастухом. Оттуда его советская власть вытащила и велела учиться, трудиться, а в войну он не на передовой был, а строил военные объекты, и – значит - нормально строил. После войны и дом построил себе – не на зарплату, естественно. Может, кому-то параллельно дачу построил, и закрыли глаза на его дом. Это я сейчас понимаю. В хижине он остался один и не выдержал. Года не протянул и умер. А изначальная причина – я. Как какое-то орудие судьбы просто.
-   Какая судьба… откуда пришел, туда и вернулся… И не вынес.
-   А способный, значит, был, раз смог во взрослом состоянии начать учиться и выучиться…
Женя объяснила:
-   Инка, его дочь, хвасталась, что ее мать дворянка по происхождению и что она, врач, выучила ее отца, и что Инка тоже будет врачом. А кем она стала – не знаю, мы с ней не дружили. Почему она меня к себе повела - не знаю.
-  Видно, крепко любила папу, раз так его описала и  так на него реагировала. Наверно, слышала их ссоры и укоры друг друга – кто в чем, он ее - в плохом происхождении, она его – в неблагодарности за помощь в учебе. Может, в молодости она работала и содержала семью, а он на дневном учился где-то.
-  А потом мог и гордиться: вот как живем! Дом построил.
- И как не боялись тогда жить не по зарплате. Ни тюрьмы, ни лагеря не пугались. А ведь многие писали куда надо, и прокурор был зорким. Впрочем, чего далеко ходить. Валя, расскажи про коробку из-плод обуви.
Валя очень недовольно отказалась. И даже покатила в свою комнату. А Клавдия рассказала, как однажды ей, когда она работала в паспортном столе и начальник ушел в отпуск, принесла на работу жена этого начальника коробку из-под обуви и просила сохранить. Валя спросила, что в ней. Та отказалась говорить. Валя не стала брать коробку, пока не увидит, что там. Тогда женщина открыла коробку - она была полна деньгами, крупными ассигнациями. Валя спрятала коробку сейф и даже в выходные приезжала на работу убедиться, что с коробкой все в порядке - так переживала. Когда начальник вышел из отпуска, он молча, очень недовольный, взял коробку, тихо сказал: - Спасибо. Жена очень боялась, что в дом придут или воры, или с обыском.
Он всегда очень хорошо относился к Вале, и понял, что не зря. Да Валя бы и мне не рассказала, да надо было объяснить, зачем она в выходные едет на работу, да и ей было страшно от таких денег. Вдруг за ними охотятся?

- Интересно, а как складывается судьба той Валентины? – спросила Лена.
- Не очень. После школы она не поступила в институт и вернулась домой, приехала вечером. А утром побежала к железной дороге броситься под поезд. Рельсы от дома далеко, кто-то ее заметил, спросил. Она так и сказала.  Побежали к Татьяне…Вернули Валентину еле-еле и послали ее к сестре Марии на Урал. Там она через год поступила, но еще через год перевелась в другой институт. Замуж так и не вышла… Характер тяжелый. Вспыльчивая, резкая. Нетерпимая. Ее сестра Лидия винила ту соседку, дескать, та прокляла Валентину, в их сад бросала какие-то предметы. Но тут сказать нечего.

Валя сказала:
- Осталось делать выводы: почему я всё болею. Или не тем именем назвали, или соседка прокляла Валентину, а какое-то из проклятий на меня упало – по имени, нечаянно. Но это все, матушки, такие досужие рассуждения… От уныния, конечно. А что унывать?  Хорошо, что мы живы и более или менее здоровы, раз можем сидеть и разговаривать, да еще чай пить. За верность старинному чину, за то, чтобы жить не спеша. Авось да распарит кручину хлебнувшая чаю душа…
- Да, – бодро подхватила Лена – лишь бы не было войны. Еще раз «Вставай, страна огромная!» народ не вынесет, боюсь. Как услышу – мороз по коже.
- И у меня тоже, -сказала Женя. - Я как услышу, так и представляю себе: отец, потом мама, как услышали – встали и пошли на фронт, друг за другом.
- Теперь они за тебя там молятся. – уверенно сказала Лена. – И мой муж, и твой, Клава. Они свой долг выполнили. А нам надо свой…
- Интересно – какой? – спросила Валя, – я сама об этом думаю.
- И что надумала?
- Знаешь, мама Лена, я пришла к такому выводу: дело больных и старых, всех немощных в том, чтобы благодарить Бога за самую жизнь. За то, что мы выключены из гонки за существование, что кто-то за нас делает ту работу, кто-то пашет и сеет, кто-то печет хлеб, кто-то привозит его в город и развозит по магазинам, а кто- за прилавком стоит весь день. А мы в покое, в тепле и безопасности можем радоваться восходу и закату, дождю и снегу, облакам и цветам, если у кого они есть, или даже в горшке на окне, просто радоваться природе. Радоваться ногам – куда хочу, туда и пойду! Где хочу, там и сяду. Надоело – встану и дальше пойду.

А то Бог создал всё – а порадоваться некому. Люди уткнулись в свои дела и глаз не поднимают к небу. С замиранием сердца слушают прогноз погоды. Выслушали прогноз погоды, услышали, какие ненастья в других странах – и что там? Там ничего хорошего: там тайфун, там торнадо, там трясется земля или еще что-то, а у нас – как надо: обычная погода. Как было бы хорошо в этом момент воскликнуть: слава Богу! У нас все нормально: в Москве…в Сочи… в Петропавловске Камчатском… Больше того: в Америке есть День Благодарения Бога за землю, которую он дал пришельцам из Европы. А уж кому как не нам благодарить Бога, что он дал столько земли, как у никого, а какие земли – весь мир у нас: и поля, и леса, и горы, и моря, и океаны, и север, и юг. Да все мировые религии в нашей стране должны объединиться и в один день каждый по-своему прославить Бога. Это будет наш Русский День Благодарения!
- Не зря тебя твой муж ангелом назвал.
- Муж? –спросила Женя с удивлением. – Вы были замужем? И где он? Ой, простите…
- Ничего. Он жив-здоров. И мне помогает. И женился по любви, только по неземной.

    Как расскажешь в двух словах все, что произошло так неожиданно и казалось таким счастьем… Он, уже немолодой, одинокий (разведенный), увидел ее и вообразил ее ангелом. Он так и сказал ее матери: «Клавдия Алексеевна, только вы и можете мне поверить – он мне как ангел. Она ангел и есть. Прозрачная и легкая. Головка светлая, и потому что блондинка, и потому что мысли ясные. Мне сказали, что у нее почерк необыкновенный. А я увидел – не только почерк».

   - Женечка, все было быстро и просто: увидел, посватался, женился. Привез меня к себе и уложил на кровать, осторожно, как дорогую куклу, а сам спал на диване в кабинете. Квартира большая, шикарная. Я долго ее осваивала, особенно его приборы в ванной. Вспомнила Онегина: «И щетки тридцати родов и для ногтей, и для зубов», он ведь следователь и не простой, а совсем особый. И выглядит как дэнди. Так ему положено. Потом он ко мне привык. Особенно потом боялся моей беременности, вдруг я не смогу родить. А я и забеременеть не смогла- слишком худая – так сказал врач. Очень хороший врач. Но муж мой не выдержал такой нагрузки: с работы шел домой как на особое задание. Отвез меня к маме. Я и рада. Какая я жена, когда мне сиделка нужна, а не муж. Правда, в те годы я была еще ничего, сама ходила, не сидела в коляске. Это потом уселась в нее. Так он и коляску эту немецкую достал, легкую, удобную. Очень дорогую. И лекарствами помогает. Он молодец. Просто не везет ему с женами.

  Вступила в разговор Клава:
-   Женечка, как Лева посватался, он мне все про себя рассказал. Сказал, что Вале этого знать не надо, а он хочет душу очистить. Его жена была красивая. Требовала наряды и украшения - он считал это естественным. Очень любила походы на выставки. А он любит музыку. В консерватории она спала. А на выставках так изящно наклонялась перед каждой картиной, такие позы принимала своей точеной фигуркой, так льстиво улыбалась каждому мужичку… Иной провожал ее до машины, в которой муж ее ждал, и руку ей у машины целовал, а она таяла. Однажды его прорвало. И он все высказал. Он потребовал, чтобы она решила, какая работа ей нужна. Она обиделась и не стала разговаривать. Он лег спать на диване.
Утром, уходя на работу, он оставил ей записку: определись с выбором места работы. Вечером ее в квартире не было. Не было и ее платьев. И записку не оставила. А он не искал. А вскоре его послали на важное задание, он уехал надолго, о ней и думать забыл на то время. По возвращении нашел приглашение на развод. Он обрадовался. Сам не пошел, послал поручителя. Их развели – детей-то нет. Потом она звонила и так рыдала, укоряла, умоляла сыграть обратно. Он молчал. Ни разу не ответил.

    Валя сказала: 
-   Лева хороший человек. Но мне у мамы легче. У него я какую-то нагрузку несла, не подъемную. Нелегко быть живым ангелом.  А ведь он приучал меня к оружию. У него в квартире – под замком, в шкафу – и ружье, и пистолет. Всё такое тяжелое. Он мне всё рассказал про оружие. Это интересно, ведь отец воевал, и Коля служил. И я сама милиционер, у меня даже звание есть, а как же. Только я без оружия. Мое оружие - мое перо и чернильница с черной тушью. А в Америке у каждого в доме есть оружие.
Там всё население вооружено. Оружие в каждой семье. Оно там со времени войны с индейцами, которые могли подстерегать на каждом шагу и около дома, как наших предков когда-то медведь-шатун мог поджидать возле избы, чего так все боялись: от медведя не убежишь и на дереве не спрячешься- он и бегает быстрее лошади, и по деревьям лазит. Медведя так боялись, что не называли его по имени, чтобы не привлечь, а описательно: медведь - это тот, кто мёд ведает (знает, любит). Мы так и не узнаем никогда, каким же было подлинное имя этого зверя.
Индейцы были разобщены и не могли противостоять белым пришельцам. Воевали как партизаны. Так же им и противостояли: любыми средствами вывести, как паразитов. Индивидуальная защита была – в вооружении. В ином доме белых у каждого окна стояло ружье. Стреляли, перебегая от окна к окну, чтобы нападавшим индейцам казалось, будто в доме много воинов. Об этом совсем недавно вспоминала перед смертью одна престарелая американка, вернувшись домой после слета тех, кому за сто лет. Она хорошо помнила с детства опасения взрослых – и то было в девятнадцатом веке!
Полиция создана как внутренняя армия, армия против преступников. Поэтому она имеет право сразу применять оружие, стрелять при любой угрозе. Потому у нас и переименовали милицию в полицию, но никто не понял – зачем. И всё возмущаются, почему нельзя запустить в полицейского какую-нибудь мелочь. Потому что он уже не милиционер.
Милиция – совсем другое, чем полиция. Милиция – это народное ополчение для поимки преступника и задержания его с целью перевоспитания. Вот в чем разница. Солдат убивает. А милиционер задерживает. 
В чем смысл фильма «Брат»? Солдат пришел с войны (с Кавказа) и видит мирную жизнь глазами воина. Он обнаруживает, что жизнь не совсем мирная, что есть нарушения. И они не пресекаются. Он сам пресекает: в транспорте угрозой заставляет заплатить кондуктору, спасает брата, мстит за убитого товарища. В Америке он воюет, но не нападает, а защищает, заменяя погибшего друга, он находит и казнит обидчика, возвращает деньги ограбленному хоккеисту. «Свой» для него – не просто русский, а обиженный. «Своих на войне не бросаем» - а война оказалась и в тылу. Потому и не идет он служить в милицию – он не защищает, а казнит. Он солдат. Он воюет. И это отвечает настрою народа, ощущающего ненаказуемую несправедливость. Отсюда такая популярность этого фильма.
Интересно, что герой фильма «Брат» солдат Данила - меломан! Его сопровождает мелодия такая – ритмичная, маршевая. А мой Лева-меломан удивлялся тому, что война, такая страшная, окончилась под частушку о валенках! Пела знаменитая Русланова в Берлине. Прославленный маршал Победы Жуков снял свой орден и прикрепил на ее блузке. «Валенки, валенки, ой да не подшиты стареньки». Чудные эти валенки. В дырявых не походишь – снег попадает и тает. В подшитых – неприлично молодому. Подшитые валенки – знак, что денег нет на новые. Это уж последнее дело – без валенок мужик. А он еще и кавалер: «Не ходи на тот конец, не носи девкам колец».
   Есть еще стих, который Русланова не поет: «Ой ты Коля, Коля-Николай, сиди дома, не гуляй. К тебе барышня придет, поцелует и уйдет. Валенки-валенки…» Какая ирония над этим Николаем. У него валенок нет, а форсить хочет, так его утешают: барышня сама придет…
    Немцы, даже знакомые с русским языком, не знали, что такое валенки. А у нас без валенок – конец. Вот те и разница между нациями, а то всё спорят на эту тему.

    Валя умрет нечаянно, неожиданно. Приедет врач по вызову и сделает ей укол каким-то сильным средством, она уснет без боли, мать будет сидеть рядом и не заметит. Задремлет. Проснется - а Валя не дышит. Она не сразу поймет. А как поймет, испугается, потом заголосит. Потом упадет в истерике и будет биться головой о стол. Завоет: как хорошо мы жили.. кому мы мешали… Спохватится: скоро Коля будет звонить. Он в это время звонит. Что я ему скажу – не уберегла тебя, кровиночку. Нет. Не скажу. Я скажу, что ты спишь. Ты и вправду спишь. Спи, моя хорошая, моя малышка, я и сама рядом усну.
    Вдруг ей стало так холодно, она подумала, что потянуло с кухни – но окно там не могло открыться. Откуда так тянет? И какая тяжесть навалилась на плечи. Плита какая-то. Нет, это скала. Какая скала, откуда в доме скала? Она не могла понять, шагнула к дивану, опустилась на него и поджала ноги от холода, потом свалилась – она думала: во сне – и так замерла. Телефон уже не услышала.
   Николай не смог дозвониться (он звонил им каждый день в одно и то же время) и почуял неладное. Бросил всё и приехал. Открыл дверь своим ключом, вошел и понял: мертвая тишина - вот почему тишину называют: мертвая, она и есть мертвая. Он вошел в комнату и увидел всё. И сказал: ну, мать. Жалела, что в храме мало мужиков молятся. Теперь прибавится один. За двоих надо теперь молиться. Теперь в субботу, в поминальный день, в церкви стоять у канона, а в воскресенье - на вашей могиле.

    Он позвонил в ближний - Зачатьевский - монастырь, сказали, что за вещами двух женщин пришлют машину и запишут их на вечный помин.

   Но это потом. А сейчас Клавдия вышла проводить гостей да воздуха глотнуть, Валя настояла. Лена пошла к метро, Женя тоже с ней, странно – ей надо в другую сторону, ей не надо на метро. Она живет близко. Она, наверно, вошла в булочную, в нее вход с угла дома.  Надо подождать ее.
    Около Клавдии остановились две женщины и защебетали.
-   Ой, ты уже вернулась?! Как там в Иерусалиме? Как ведь вышло. У тебя нет денег, а ты уже в Иерусалим съездила. А я у меня были деньги и пропали.
-  Как? Почему?
-  Потому что я свою единственную тысячу долларов отдала в какой-то МММ, который не знает проблем и обещал через месяц вернуть мне две тысячи. А сам прогорел. Я мечтала: и свою тысячу сохраню, и дополнительную получу – слетаю на нее в Париж. Но, видно, неугодно было мое желание. Ни долларов, ни одной тысячи, ни моей, ни обещанной, ни Парижа. А тебе – без рубля лишнего сидела – эту тысячу сын прислал, и ты уже слетала – потому что в Святую Землю.  Бог есть!

    Клавдия не успела подивиться и подумать, как поделится с Валей этим рассказом, как Женя вышла из магазина и подошла к ней, протянула ей сетку с хлебом и печеньем.
- Да есть хлеб у нас…
- Пусть будет впрок, всегда сгодится, хоть бы и сухарики посушить в духовке.
   Женя пошла домой, а Клавдия еще постояла у массивных старинных дверей старинного дома. Чего только этот дом не видел. А снег всегда падал вот так же – медленно, и не падал, а кружился, резвился, плыл…

    Впереди воскресенье, и может, кто и пойдет в церковь, возьмет ее пакетик, в нем деньги и две записки, о здравии и упокоении, и записочка, сколько потратить на свечи, на канун одну и одну к празднику, а одну – к Богородичной иконе. Кого еще просить о дочери.