Мой Тургенев. 35. Дым

В баденский период Тургенев пишет роман "Дым". Он был начат Тургеневым, судя по пометке в черновом автографе, 6 ноября 1865 года, и работа над ним продолжалась долго, вплоть до 1867 года. Тургенев прочел готовый роман мадам Виардо, которая его одобрила- поставила за него Тургеневу "хорошую отметку". Она не понимала России, считая знакомый ей европейский мир - лучшим из миров. Конечно, она хорошо знала по собственному опыту, что нигде нет таких восторженных и щедрых поклонников оперного искусства, как в России, но она эту страну привыкла использовать, но не научилась уважать и любить. Поэтому роман Тургенева, и резкие критические нотки в отношении России, прозвучавшие в нем, получили ее полное одобрение.

Тургенев пишет ей: "Я чрезвычайно счастлив тем, что вы говорите о моей последней книге: вам известно, что вы верховный судия и повелитель; я знаю, конечно, что вы читаете мои произведения доброжелательными глазами или, вернее, глазами, которые довершают то, что я лишь наметил; и все же я знаю, что вы, с вашим тонким и безупречным чутьем, не поставите мне "хорошей отметки" за то, что заслуживает только удовлетворительной. Неизвестно, будет ли иметь успех мое сочинение в России, но я уже добился успеха,- единственного, о котором мечтал,- вашего одобрения" (29-30 января 1867 года).

В феврале 1867 года Тургенев едет в Петербург, чтобы представить свой новый роман друзьям-литераторам и опубликовать его. По дороге в Россию он остановился в Берлине и провел там несколько дней с Виардо, которая приехала туда раньше с дочерью Диди, чтобы дать несколько концертов. По-видимому, это были очень счастливые дни, так как по прибытии в Россию он опять в любовном опьянении и почти каждый день посылает в Берлин и затем в Баден восторженные письма.

26 февраля 1867: "Понемногу я начинаю приходить в себя - или, скорее, всплывать на поверхность. {Не могу вам сказать, как я был бесконечно грустен. - Эти дни в Берлине - эти неожиданные прекрасные свидания - всё это... и потом жестокое расставание - поистине, слишком много для меня; под тяжестью тех незабываемых переживаний я чувствую себя совершенно разбитым, подобного со мной никогда еще не бывало. Ах, мои чувства к вам слишком велики и сильны. Я не могу, не могу больше жить вдали от вас,- я должен чувствовать вашу близость, наслаждаться ею,- день, когда мне но светили ваши глаза,- для меня потерян... Но довольно - довольно - иначе я не совладаю с собой...}
Целую Диди, шлю тысячу добрых пожеланий Дезире, ее матери, милому г-ну Гальперту, пришедшему проводить меня на вокзал,- и с невыразимой нежностью простираюсь у ваших дорогих ног. Будьте тысячу раз благословенны... (Хорошенько запирайтесь на ночь.) - Будьте счастливы и здоровы!»

27 февр 1867: "С каким нетерпением я жду вашего письма! Мысль моя не покидает Behrenstrasse. Sie schwebt um das liebste Wesen herum {Беренштрассе. Она витает вокруг любимого существа (нем.).} - и я каждую минуту стараюсь вообразить, где вы и что вы сейчас можете делать,- не забывая при этом, что между Петербургом и Берлином час с четвертью разницы во времени,- и, так как я теперь более или менее изучил ваши привычки, это мне удается... Theuerste, theuerste, nie hat eine menschliche Brust ein solches Gef;hl gehegt, wie die meinige f;r Sie. Anbetung ist noch das schw;chste, was man davon sagen kann {Дорогая, дорогая, никогда еще человеческая грудь не вмещала чувства, подобного моего к вам. Поклонение - самое неудачное слово, каким можно определить это чувство (нем.).}.
Да благословит вас бог тысячу раз, да хранит и бережет вас. Хорошенько запирайте двери... Напишите мне, окончательно ли прошел ваш кашель. Обнимаю малышку Диди; я еще напишу ей из Петербурга (и вы пишите мне еще сюда); шлю тысячу любезностей всем, начиная с милой Дезире, а вам... что же я могу вам сказать. Ich falle zu Ihren F;ssen, und k;sse Sie tausend mal und bin auf ewig, evvig der Ihrige {Припадаю к вашим стопам и целую их тысячу раз, вечно, вечно ваш (нем.)".

9 марта 1867: "Ответ наконец пришел: он меня успокоил, хоть я и предпочел бы видеть рядом со словом "здоровье" иной эпитет, чем "сносно". Поэтому у меня остались некоторые сомнения. Важнейший вопрос не решен, но это случится, вероятно, в ближайшие дни. Не могу сказать вам, какая Sehnsucht (тоска, нем.) у меня по Баден-Бадену и сколь долгим и тяжким кажется мне каждый день!"

***
Прибыв в Петербург, Тургенев, по издавна сложившейся традиции, прочитал роман "Дым" перед близким кругом - друзьями, критиками, литераторами. Слушатели роман в целом одобрили, за исключением некоторых небольших поправок. А может быть и не совсем одобрили, но не решались высказаться начистоту перед маститым писателем, который после долгого пребывания в Бадене вернулся, наконец, на Родину. Заключив, что роман удался, Тургенев отправляется в Москву, где сдает его в печать. Катков, редактор журнала "Русский вестник", ознакомившись с романом, со своей стороны сделал некоторые замечания и просил переписать некоторые сцены, и Тургенев внес эти небольшие изменения.

До Спасского писатель не доехал, по причине обострившейся подагры и наступившей весенней распутицы. А приехать в Спасское Тургеневу было важно, чтобы сменить управляющего. Много лет управляющим его имений был брат отца Николай Николаевич Тургенев. Но в баденский период писателю хронически не хватает денег, он считает, что доходы его от русских имений слишком малы, и это в первую очередь вина его престарелого дядюшки, которому к этому времени исполнилось 75 лет. По совету друзей Тургенев подыскивает нового управляющего, некоего малоросса Н. А. Кишинского, которого он и собирался представить в этот приезд своему дяде, и разойтись с ним подобру-поздорову. Однако приехать в Спасское он не смог по вышеизложенным причинам и вернулся обратно в Баден.   

Роман "Дым", без сомнения, замечательное произведение с художественной точки зрения, впрочем, как и многие творения Тургенева. Действие происходит в Бадене-Бадене, на этот модный курорт съезжается много богатых и знатных русских соотечественников. Природа Бадена, людские образы написаны рукою мастера слова, и выписаны так изящно и ярко, что не оставляют никого равнодушными, и дают ощущение полнокровной жизни, праздника жизни, хотя не все описанные события радостны... Роман этот художественно совершенен, но он весьма спорен высказанными в нем идеями и мыслями.

В романе прослеживаются две основные линии: лирическая - взаимоотношения Ирины с Литвиновым и философская - рассуждения западника Потугина о цивилизованной Европе и варварской России.

Первая линия, как мне представляется, является во многом автобиографической, рассказывающей не столько о любовной коллизии Литвинова и Ирины, сколько о непреодолимом чувстве Тургенева к Виардо. Также, как Ирина, которая раз за разом изменяла преданному ей всей душой Литвинову, так и Виардо не единожды поступала с Тургеневым. Ирина предала его в молодости, выйдя замуж за другого, и при новой встрече, несмотря на горячие посулы снова изменяет своим обещаниям. Прельстив и соблазнив Литвинова, она разрушила все его планы, посмеялась над его невестой «флегматичной барышней, ...у которой вместо крови вода с молоком" и благополучно осталась при своем. Она предпочитает ничего не менять в спокойной, налаженной и благопристойной жизни и указывает Литвинову место лишь на краешке своего гнезда.
Однако Литвинов отказывается от такого предложения и возвращается в Россию с разбитым сердцем и обманутыми надеждами.

То, на что не согласился Литвинов, вернувшись в Россию, на то самое решился Тургенев и стал частью семьи Виардо. Как это делают многие писатели, Тургенев описывает свою жизненную дилемму, но показывает иной путь ее разрешения, не тот который выбрал он сам. А что бы было, если бы он отказался от предложения Виардо, вернулся в Россию и стал жить с одной из сонма обожающих его женщин? Женился бы и обрел обыденное счастье с доброй, верной, русской Татьяной? Дальше развивать эту мысль художник слова не стал, в более отдаленное будущее заглядывать не счел нужным. Однако в реальной жизни прыгнул он с головой в омут - не смог оторваться от властной и знаменитой француженки, указавшей ему место у своих ног. Это был его собственный выбор.

Ну, а вторая тема, поднятая в романе, это рассуждения Потугина о превосходстве европейской цивилизации над славянской, а западного образа жизни над русским. Очевидно, эти мысли пришли писателю в голову в результате внутренней драмы, тяжелого душевного разлада, ведь выбирая любимую женщину, он отрывался от Родины. Несомненно, что западничество Тургенева- это плод его многолетнего общения с Полиной Виардо. Об этом сожалели многие соотечественники, в этом его неоднократно упрекала графиня Ламберт. Он подчинился этой властной и прославленной женщине, и покорился всем ее желаниям и требованиям.

В категоричных высказываниях Потугина сквозит оправдание Тургеневым того, что живет он в немецком Баден-Бадене, вместо того, чтобы служить Отечеству. И словами того же Потугина Тургенев отвечает на все попреки своих соотечественников, уверяя, что нет никакой значимой России, нечем его Родине гордиться, нет и никогда не было у нее ни развитой культуры, ни выдающихся достижений науки и техники, и Западу она и в подметки не годится. А славянофилы и почвенники, утверждающие обратное- это просто высокомерные болтуны с абсолютно ни на чем не основанным чувством превосходства. Без сомнения, что эти мысли созрели в голове писателя под влиянием мадам Виардо, поэтому она без колебаний одобрила роман.   

Потугин глаголет: "Да-с, да-с, я западник, я предан Европе; то есть, говоря точнее, я предан образованности, той самой образованности, над которою так мило у нас теперь потешаются,- цивилизации,- да, да, это слово еще лучше,- и люблю ее всем сердцем, и верю в нее, и другой веры у меня нет и не будет. Это слово: ци...ви...ли...зация (Потугин отчетливо, с ударением произнес каждый слог) - и понятно, и чисто, и свято, а другие все, народность там, что ли, слава, кровью пахнут... бог с ними!"
И в то же время с горечью объясняется в любви к России: "Да-с; я и люблю и ненавижу свою Россию, свою странную, милую, скверную, дорогую родину. Я теперь вот ее покинул: нужно было проветриться немного после двадцатилетнего сидения за казенным столом, в казенном здании; я покинул Россию, и здесь мне очень приятно и весело; но я скоро назад поеду, я это чувствую. Хороша садовая земля... да не расти на ней морошке!"

На прощание перед отъездом в Россию Потугин произносит свое напутствие: «Прощайте, Григорий Михайлыч... Дайте мне еще вам слово сказать... Вы возвращаетесь в Россию... Вы будете там... со временем... действовать... Позвольте же старому болтуну - ибо я, увы! болтун, и больше ничего - дать вам напутственный совет. Всякий раз, когда вам придется приниматься за дело, спросите себя: служите ли вы цивилизации - в точном и строгом смысле слова, - проводите ли одну из ее идей, имеет ли вашим труд тот педагогический, европейский характер, который единственно полезен и плодотворен в наше время, у нас? Если так - идите смело вперед вы на хорошем пути, и дело ваше - благое! Слава богу! Вы не одни теперь. Вы не будете "сеятелем пустынным": завелись уже и у нас труженики... пионеры...»   

***
Надо сказать, что мнение мадам Виардо, которому так доверял Тургенев, оказалось совершенно ошибочным и реакция большинства соотечественников на роман "Дым" была крайне отрицательной. Как же так, певец русской природы, создатель прекрасного образа русской женщины и вдруг так яростно нападает на русскую культуру, отвергает полностью ее достижения и самобытность? Особое восхищение в это время вызывали у Тургенева немцы, в то время как к французам, как и к русским, он относился весьма критически.

Естественно, что представители разных слоев русского общества- аристократия, интеллигенция, даже "нигилистическая" молодежь отреагировали весьма болезненно на мысли, высказанные в романе о превосходстве Запада, о том, что цивилизация - это исключительно европейское завоевание, и отсталой России надо учиться всему у Европы. Многие стали обвинять Тургенева в том, что великий писатель по причине долгого пребывания за границей перестал видеть и понимать Россию и даже утверждали, что он совершенно исписался. Но в защиту Тургенева надо отметить, что мысли эти были высказаны не главным героем романа, в второстепенным, и введены, как некая «информация к размышлению».

Другу П.Анненкову Тургенев пишет: "Судя по всем отзывам и письмам, меня пробирают за "Дым" не на живот, а на смерть во всех концах нашего пространного отечества... Я оскорбил народное чувство - я лжец, клеветник - да я же не знаю вовсе России..." (11 мая 1867 года).

Тургенев, который всегда был очень чувствителен к критике, теперь храбрится и старается не подать виду, что всеобщее неодобрение романа ему очень тяжело. Тому же Анненкову 23 мая 1867 года он пишет: "Мне кажется, еще никогда и никого так дружно не ругали, как меня за "Дым". Камни летят со всех сторон. Ф. И. Тютчев даже негодующие стихи написал. И представьте себе, что я нисколько не конфужусь: словно с гуся вода. Я, напротив, очень доволен появлению моего забитого Потугина, верующего единственно в цивилизацию европейскую, в самый разгар этого всеславянского фанданго с кастаньетками.."
В адрес Тургенева посыпались злые эпиграммы. Вот эпиграмма, авторство которой приписывалось Ф. Тютчеву:
   "И дым отечества нам сладок и приятен!" -
   Так поэтически век прошлый говорит.
   А в наш - и сам талант все ищет в солнце пятен,
   И смрадным дымом он отечество коптит.
Высмеивалась личная жизнь Тургенева, его длительное пребывание за границей:
   Талант он свой зарыл в "Дворянское гнездо".
   С тех пор бездарности на нем оттенок жалкий,
   И падший сей талант томится приживалкой
   У спадшей с голоса певицы Виардо.
Даже А.И.Герцен высказал резкую критику образа мыслей Потугина в своей статье "Отцы сделались дедами" в "Колоколе". Тургенев ответил ему 23 мая 1867 года: "Критику "Голоса" я читал - и кроме того знаю, что меня ругают все - и красные, и белые, и сверху, и снизу - и сбоку - особенно сбоку".

Однако Тургенев "закусил удила", ведь мадам Виардо поддерживала его, и продолжал настаивать на своем: "Вам "Дым" не нравится - да и по всему заметно, что он никому не понравился в России: но я такой закоренелый грешник, что не только не каюсь - но даже упорствую - и к отдельному изданию романа прибавлю предисловие, в котором еще сильнее буду доказывать необходимость нам, русским, по-прежнему учиться у немцев, - как немцы учились у римлян и т. д. Проклянут ли меня на всех соборах, просто ли бросят в лужу - это уже не моя печаль" (Борисову И.П., 16 июня, 1867 года).

А.А.Фету 26 июля 1867 года он пишет откровенно недружелюбное письмо: "Что "Дым" Вам не понравился - это очень неудивительно. Вот бы я удивился, если б он Вам понравился! Впрочем, он почти никому не нравится. И представьте себе, что это мне совершенно всё равно - и нет такого выеденного яйца, которого я бы не пожалел за Ваше одобрение. Представьте, что я уверен, что это - единственно дельная и полезная вещь, которую я написал! Вы скажете, что это обыкновенно так бывает с авторами: любят своих плохих детенышей; но вообразите, что эти Ваши слова - и нуль - в моих глазах одно и то же. И не потому, что Вы подорвали сами всякий свой авторитет сравнением Ирины с Татьяной (почему ее с Андромахой?) - а так-таки нуль - und Punktum. Я довольно стар, чтобы не церемониться наконец, даже с друзьями".

Роман был встречен неприязненно в критике разных направлений, и в различных слоях общества. Н. А. Островская передает в своих "Воспоминаниях" следующий рассказ Тургенева о впечатлении, произведенном "Дымом" в кругу петербургской аристократии: "Знаете ли, когда вышел "Дым", они, настоящие генералы, так обиделись, что в один прекрасный вечер в Английском клубе совсем было собрались писать мне коллективное письмо, по которому исключали меня из своего общества".

А в Баден-Бадене русские аристократы даже перестали приглашать Тургенева на охоту: "Вот Вам итог моего нынешнего сезона: 5 диких коз, 92 зайца, 82 куропатки, 15 фазанов, 10 перепелов, 1 вальдшнеп, 1 дикий голубь: всего - 206 штук" У нас здесь есть молодцы, которые доколачивают шестую сотню, и не потому, что стреляют лучше,- но охота у них лучше, а меня - со времени появления "Дыма" здешние магнаты из россиян на охоту более не приглашают" (Борисову, 28 октября 1867 года).
Несмотря на всеобъемлющую критику Тургенев решил напечатать роман отдельным изданием, причем "исключенные места будут, по мере возможности, вставлены - и, вероятно, еще усилят то всеобщее негодование, которое я успел возбудить моим произведением" (О.А.Новиковой 29 июня 1867 года). Тургенев имел в виду некоторые сцены в романе, которые он смягчил по просьбе редактора Каткова перед его публикацией в журнале "Русский вестник". Создается впечатление, что Тургенев отстаивает не только роман, а свой выбор: странную жизнь во французской семье и в немецком городе вдали от России.   

Художественный и музыкальный критик второй половины XIX века, историк искусства Владимир Васильевич Стасов встретился с Тургеневым в Петербурге на симфоническом концерте 6 марта 1867 года, где у них развернулась горячая дискуссия: "Но я тотчас же, по поводу "Дыма", перешел к Глинке и спросил Тургенева, неужели он и сам думает о Глинке то самое, что его Потугин.
"Ведь это ужасно!" - говорил я. "Ну, Потугин не Потугин, - возразил Тургенев, - тут есть маленькая charge (преувеличение), я хотел представить совершенного западника, однако я и сам многое так же думаю..."
- "Как! Глинка только самородок, и больше ничего?". -"Ну да, конечно, он был талантливый человек, но ведь не был же он тем, чем вы все здесь в Петербурге вообразили и что проповедуете у нас теперь в газетах..."
И у нас сию же секунду завязался спор, горячий, сердитый, первый из тех споров, какие мне суждено было вести с Тургеневым в продолжение стольких еще лет впереди... Однако же концерт кончился, и мы так много наспорились, что хотя на расставанье жали друг другу руку, но разошлись изрядно окрысившиеся один на другого и уже совершенно в другом расположении духа, чем в начале разговора, час или 11/2 раньше".

Стасов тоже объяснял эти странные воззрения Тургенева влиянием на него мадам Виардо. "Тургенев очень мало знал и еще менее понимал русскую школу, но нелюбовь к ней была у него очень сильна. Он много лет своей жизни провел в Париже, в кругу г-жи Виардо, артистки, бесспорно очень образованной и высокоталантливой, но давно уже остановившейся на вкусах и понятиях времен своей юности и ничем не приготовленной к уразумению тех стремлений, которые одушевляли новую русскую школу. Тургенев вместе с нею продолжал восхищаться только Моцартом и Глюком (которых оперы мадам Виардо сама в прежнее время с громадным успехом певала на театрах Европы), Бетховеном и Шуманом, которых он слыхал в парижских и петербургских концертах, но дальше уже не шел и относился с самым враждебным пренебрежением к русской школе..  Еще в "Дыме" Тургенев, устами своего Потугина, самым неприязненным образом отзывался о новых русских музыкантах и уверял, что "у последнего немецкого флейтщика, высвистывающего свою партию в последнем немецком оркестре, в двадцать раз больше идей, чем у всех наших самородков; только флейтщик хранит про себя эти идеи и не суется с ними вперед в отечестве Моцартов и Гайднов; а наш брат-самородок трень-брень, вальсик или романсик, и, смотришь, - уже руки в панталоны и рот презрительно искривлен: я, мол, гений..."
Непочтение к старшим (Моцарту и Гайдну) было тут для Тургенева всего нестерпимее; он не желал, чтобы какие-то трень-брень "совались вперед", всяк, дескать, сверчок знай свой шесток, и вот он писал мне однажды, в 1872 году, что весь "Каменный гость" Даргомыжского - ничтожный писк, собрание вялых, бесцветных, старчески бессильных речитативов; что, кроме Чайковского да Римского-Корсакова (которых он знал, впрочем, всего только по нескольким романсам), всех остальных новых русских музыкантов стоило бы - в куль да в воду! "Египетский фараон Рампсинит XXIX (прибавлял Тургенев в комическом азарте) так не забыт теперь, как они будут забыты через 15 - 20 лет. Это одно меня утешает!"

Пророчество Тургенева о полной погибели новой русской школы - не оправдалось, да и сам он, по-видимому, сознавая, как его изречения были поверхностны... просил меня, в первый же приезд его в Россию, устроить так, чтобы ему можно было послушать новую русскую музыку.."

Из-за того же "Дыма" случилась тяжелая размолвка Тургенева с Достоевским, который приехал в Баден на лечение и 28 июня 1867 г. посетил Тургенева. Критические высказывания тургеневского героя Потугина в отношении России были восприняты патриотом Достоевским близко к сердцу. Во время этого посещения между великими русскими писателями произошел трудный разговор, который привел к полному разрыву отношений.

Однако Тургенев был чутким писателем и во многом провидцем. Он рассмотрел возвышенную русскую "тургеневскую" девушку, он первым заметил появление в России нового типа революционеров-анархистов, которых он назвал  "нигилистами", и даже в неудачном романе "Дым" увидел за внешней бравадой и показушностью скрытую склонность многих русских людей к преклонению перед Западом. Говорит об этом Тургенев словами Потугина: "Бьет он нас на всех пунктах, этот Запад,- а гнил! И хоть бы мы действительно его презирали,- продолжал Потугин,- а то ведь это все фраза и ложь. Ругать-то мы его ругаем, а только его мнением и дорожим, то есть, в сущности, мнением парижских лоботрясов...  Самые даже лоретки удивляются благоговейному трепету, с которым наши молодые степняки входят в их позорную гостиную... боже мой! думают они, ведь это где я? У самой Аnnah deslions!!"

***
"Дым", как ранее "Отцы и дети", способствовали духовной изоляции Тургенева от русской жизни. И, вероятно, писатель в такой ситуации мог не выдержать и задохнуться в одиночестве и жестокой обиде, если бы не поддержка со стороны иностранных писателей- его немецких и французских друзей. Тургенев получил от Адольфа де Сикура письмо с высокой оценкой романа "Дым" и в ответе этому видному французскому литератору мужественно признавал: "Эта книга создала мне много врагов в России, и признаю, что до некоторой степени я это заслужил: мой мизантроп полон горечи, которая, возможно, выражается слишком резко".

Тургенев с благодарностью отзывается на критический этюд немецкого литератора Юлианна Шмидта о романе: "Никто еще так метко и проницательно не говорил обо мне, так ясно не очертил пределов моего творчества и вообще так наглядно не вскрыл мое внутреннее существо".

Однако Тургенев был бы неискренним человеком и нечутким художником, если бы он не признал, что в упреках современников в его отрыве от России и слабом знании русской жизни была известная доля истины: "Я чувствую, что, отдалившись от почвы, скоро умолкну: короткие набеги на родину ничего не значат. Песенка моя спета". "Вдали от родной почвы долго не напрыгаешься".