Рассказ. Силабога. Эромистицизм. Весь целиком

                Антон Талан
                СИЛАБОГА
                мистический рассказ
                (эромистицизм)
                САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
                2019







   1– СИЛАБОГА.
   ГЛАВА ПЕРВАЯ

   1-1

   Позвольте представиться. Меня зовут Капитон Левоньтьевич Кальмар. Я, как признают многие мои коллеги, – знаток в области научных искусств, успешный теоретик в области футуристической физики, доктор современной истории и искусствоведения. Изучение и прогнозирование – обыкновенное моё занятие. А, вслед за наукой, я пишу обзорные и критические статьи и эссе на современные и исторические темы по предметам, в которых, как вы уже знаете, я считаюсь признанным экспертом.

   Однако, случай, побудившей меня сегодня взяться за перо стал, как говорится, из ряда вон. Дело то давнее – в те времена я ещё  только начинал мою практическую деятельность. Я занимался тогда в аспирантуре Силабогского Университета. Да, представьте себе, городок, в котором происходило действие, имел мистическое название СилАбога. Наименование оное, на первый взгляд излишне прямолинейное, уходило своей историей далеко в раннеязыческие времена, откуда веет кострищами, ритуальными танцами вызывателей  духов и ворожбой. Городок – тихий, малонаселённый, патриархальный и неспешный,  но, однако, благодаря своей древности, укомплектованный всем, чему положено быть в большом культурном городе. Здесь есть Публичная библиотека, Большой городской театр, Университет (в котором, как я обмолвился, проходила моя аспирантурная практика), и даже своя Силабогская Академия наук. Есть здесь даже  зоопарк, но об этом – чуть позже.

   Группа в аспирантуре у нас подобралась сильная и чрезвычайно интересная. Каких только знатоков в ней не собралось! И, хотя, были мы тогда все очень молоды, однако, любознательность и пытливость наших умов уже тогда выделяла нас среди прочих выпускников всевозможных вузов. Все мы были приезжими из крупных областных и столичных городов. А привело нас в эту глушь пытливое желание приобщиться к истории и мифологии города Силабога, который, в первую голову, славился древними курганами по своим окраинам, а также множеством престранных историй, случавшихся в его округе в разные времена и эпохи.

    Имея многовековую и необыкновенную ауру и таинственную славу, городок, конечно же, изобиловал большим количеством местных оккультных адептов. Но мы их не беспокоили, а и не очень-то даже интересовались таковыми персонами. Однако, предметом наших научных поисков были прежде всего случаи, связанные с необычными физическими явлениями, к изучениям которых каждый из нас себя готовил. И все мы, выделяли для себя такие истории особо, потому как, со свойственным молодости максимализмом, чаяли улучить возможность приобщить себя к такому опыту, чтобы очутиться самим на грани неизведанного и потустороннего. В общем, нас интересовали тогда только случаи, связанные исключительно с силами природы. Мы определяли направление изысканий наших, как таинственные естествознания. Надобно оговориться, что при всём нашем пристальном внимании к влиянию на человека тайн природы, мы совершенно исключали из области вЕдения своего всё, что связано с таинственными возможностями человека. О, да! Таков максимализм молодости. Потому-то, во всём, что касается колдовства и магии мы оставались непримиримыми нигилистами.

    Каждый из нас очень живо интересовался избранным направлением, но всякий, тем не менее, надеялся найти для себя особую тему для будущей диссертации и старался иметь на то наше единое направление свой особенный взгляд. Потому-то мы всегда много и горячо спорили, во-первых, пытаясь внести свою лепту в построение общей системы, о которой мы тогда грезили, и, во-вторых, как мы в то время считали, во имя объективного познания истины. Именно потому, в самом начале нашей практики, всем сообществом постановили мы собираться раз в неделю на коллоквиумы, и, после, с упрямой постоянностью, стремились на них присутствовать. И тому причиной были не только научные устремления. Но об этом – дальше.

    Собрания наши всегда начинались чинно и пристойно, но, обыкновенно оканчивались гулянками, танцами и питиём. А к завершению практики, и вовсе приняли характер оргический. Тому виной, я думаю, тема оккультная, которая нас располагала к необузданной развязности и подстёгивала к разного рода экспериментам, о которых из стыдливости умолчу. В оправдание могу сказать только, то что, в силу своей неопытности, мы в буйной развязности видели тогда скорейшую возможность шаманическими вольностями привлечь к себе неизведанное.

    И еще могу добавить: во времена нашей молодости звёзды, видимо, в особом стояли между собой положении, которое способствовало преобладанию, женскому, в личных научных устремлениях. В продвижении среди учёного общества дамы наши проявляли бОльшую активность, нежели мужчины. Множество молодых особ женского пола тогда имело склонность к научным изысканиям. Теперь мир пришёл в обычное русло, и наукой опять заправляют мужи, но тогда... Так что в нашей аспирантуре женщин было куда больше, чем мужчин. И, как обыкновенно свойственно характеру женских особей, те меж собой вставали в особую непримиримую позицию, к которой, кроме общих для учёных разногласий, добавлялось ревностное соперничество за мужское внимание. Нам мужчинам тогда было необыкновенное раздолье, и пользовались мы их куражеством перед нами во истину по-пиратски.

    Но женщинам присуще иррациональное чутьё. Несмотря на, затуманивающую разум, необыкновенную самость, развивающуюся всегда в женской психологии, при их численном преобладании, они интуитивно старались компенсировать недостачу мужского пола вокруг себя. От этого наши собрания за стенами университета вскоре наполнились приглашёнными извне учёными мужами, да не простыми, а особо выделявшимися среди местных мыслителей. Надо признаться, что несмотря на скептическое к новым членам наше столичное отношение, мы не могли, вскоре, не признать непосредственность и свежесть их провинциальных взглядов. А особенно приглянулся нам добрый нрав этих, почти природных, интеллигентов. Так что, несмотря на соперничество наше по части использования обильного женского окружения для целей отнюдь не научного характера, мы со многими новыми учёными  мужами сдружились. Но об этом позже.

    В тогдашние молодые года свои, я был, как и сотоварищи мои по наукам, не сдержан в словах и поступках, и мало разборчив в связях, да беспечно любвеобилен. Женщины, со своей стороны, без устали баловали меня вниманием так, что, возможно скоро и погубили, если бы не этот случай, произошедший как раз с моим тогдашним новым знакомцем, из местных учёных, который совершенно переменил мои взгляды на значение взаимодействия полов.

    Среди всех моих пассий в то время особенно выделялась фигуристая красотка, проходившая аспирантский курс одновременно со мной. Очень страстная и постоянно вскипающая по любому поводу (я имею ввиду сейчас и случаи любовные, конечно), она, тем не менее, была чрезвычайно умна, эрудированна и начитанна. Язык у неё был остер и быстр (во всех случаях) а характер прям и бескомпромиссен, и напорист, (что чрезвычайно точно подчёркивал её прямой нос с горбинкой, выдающийся вперёд маленький острый подбородок, крутые ягодицы и, конечно же, направленные остриями вперёд, крупные груди).

    Глаза у неё были зелёные, волос – огненный, а губки пухлые, упругие и чувственные (все, замечу). Тело у неё было широко, коренасто, бело и сплошь усеяно мириадами оранжевых веснушек, придававших её образу изысканную пикантность. Особенно прекрасен был её силуэт в моменты счастливых для моих глаз её порывистых обнажений. Движения её, быстрые, сильные и чувственные приводили меня в экстатическое восхищение, как в моменты интимные, так и во время проявлений учёной талантливости, когда столь же ярко, усиленные  оправой из телесной красоты, блистали её мысли – прямые, без обиняков, и острые. Однако, как обыкновенно свойственно рыжим и блондинкам, новоявленная подруга моя всё понимала на свой лад и вразрез всему, и непременно гнула свою линию. За что, как водится, бывала встречена среди мужчин насмешками и снисходительным отношением, которыми они прикрывали свою дрожь в членах при виде её яркой внешности. Но таковы уж они – солнцеликие люди – всё им нипочём!

    Звали мою пассию Абесинда Лионоровна Самова. Вот эта самая Абесинда и познакомила меня в один счастливый момент с неким Шыляевым.
Известен сей молодой муж среди женщин был в первую очередь размером. Однако, – не всего тела (телом он был длинен и тщедушен), а внутриштанной его частью. О ней – этой части, – ходили легенды в городе Силабога. Но никому из здешних дам не доводилось, насколько я понял, видеть его инструмент вблизи, а уже и подавно – пользоваться им по назначению; и это только потому, что ум его и тело с ранней зрелости были заняты единой только особой. Но об этом – тоже позже.

    Среди научных кругов Шыляев был известен своей страстной пытливостью и многогранной изобретательностью, вследствие чего, он не мог однажды не появиться и на наших коллоквиумах. Да так с тех пор в них и врос.

    Однако, повторюсь, меж собой мы были представлены много ранее и именно моей Абесиндой Самовой. Избранница моя, как я допытался от неё с пристрастием, интересовалась в своё время этим Шиляевым с обеих сторон его известности. Но, как она объяснилась со мной потом, происходило то, в большей части, из-за естественной стороны вопроса. То есть, как она подавала мне свою точку зрения на эту самую увлечённость, ей интересно было, есть ли прямая взаимосвязь между физической развитостью некоторых частей мужского тела и его устремлениями и особыми достижениями в области знания, и как таковая развитость, именно этой части у Шиляева, может способствовать или, наоборот,  отвлекать его от мыслей научных при наличии рядом особы противоположного пола. Но, как я сам в последствии убедился, Шиляев на свою эту особенность нимало не отвлекался, и, пребывая в константе по отношению к своей избраннице, он сосредотачивался исключительно на своём мыслительном процессе.

    А ещё более интересовалась Абесинда, не является ли эта развитая в Шиляеве часть тела своеобразной антенной, могущей улавливать необычные природные явления. И до того увлеклась она этой мыслию, что одно время ходила за изобретателем буквально по пятам, и в разное время суток пыталась изучать его поведения и мозговую активность. (Ночное время ей, конечно не удалось исследовать, о чём, вызнав в подробностях, не мало я над ней после подшучивал, скрывая за насмешками своё собственническое тем фактом удовлетворение. Да и, признаться, я причислял тогда подобный интерес к лженауке по вполне понятным, я думаю, моему читателю причинам...)

    Так что, скрытые за лжеисследованиями, тайные притязания теперешней пассии моей разбились, как и у многих других претенденток, о Шиляевское постоянство. И, хотя такая недавняя заинтересованность моей Абесинды другой мужской особью поначалу меня сильно коробила, это, однако, не помешало мне рассмотреть в новом знакомце многие достоинства. Так, разобравшись в его отрешённости от половой разбросанности и крайне фанатичном учёном настрое, я осознал, к изобретателю великую приязнь. А, вскоре, сблизившись мыслями, и найдя друг в друге много схожего, мы крепко сдружились. Что до мыслей моей Абесинды, касательно огромного инструмента Шиляева, то впоследствии, признаюсь вам откровенно, я убедился в некоторой её остроумной правоте. Что и дало мне повод ещё раз восхитится не только её женским природным чутьём, но и научной прозорливостью.

    От сюда и началась наша во всём странная история, которая несмотря на скоротечную протяжённость, во многом повлияла на моё будущее мировоззрение и понимание всего сущего. Тогда-то, я теперь ведаю, во мне и сформировалась новое абстрактное отношение к Вселенной, и не как к пространству, но и как событийному информационно–театральному акту, равнозначно распространённому во времени – как в прошлое, так и в будущее. От того считаю возможным относиться ко всему мной описанному, как к величине постоянной, и никогда не заканчивающейся, и утверждать, что одни и те же события происходят во времени одновременно и непрерывно как вчера, так и завтра, да и теперь.

    1-2

    Шиляев бестолково меряет широким шагом пространство главной улицы СилАбога. Ветерок игривыми весенними порывами полощет полы его шинели, а
герой наш, отрешившись от повседневного, ловит мысли, овевающие голову. Он думает разом и о Ксюше, и об изобретательстве своём, и о ярком дне прямо сейчас – обо всём. И всё вокруг он подмечает со свойственной только ему одному остротой.

    Ксюша Курцева – его любовь и выбор его жизни. Девушка она тихая не заметная, но при достоинствах. Высокая и стройная, она во внешнем образе своём воспринимается весьма хрупкой и даже, почему-то, беспомощной и одинокой во всём мире. Фигура её, плоская на животе и в ягодицах, тем не менее, украшена в эстетическом смысле переменным фасадно-фланговым силуэтом с каплевидной формой широких бёдер переходящих через тончайшую талию к лотосу грудной клетки с выпуклыми, шаровидно-округлыми грудями. Волосы её, собранные в причудливый жгут, чёрные и длинные, каким-то образом, немедленно выдают в ней внутреннюю демоническую сущность. Красивое округлое лицо своё, обрамлённое теми длинными смоляными прядями, вечно склонённое взором в землю, она временами, словно опомнившись, приподнимает, показывая огромные миндалевидные глаза, напоминающие две блестящие перламутровые створки раковины, с лежащими в них выпуклыми зрачками, словно две чёрные, драгоценные жемчужины. Длинный носик её и мягкий но выпуклый подбородок в совокупности с широкими скулами лица и выдающейся нижней частью профиля, рождает во мне с первого нашего знакомства нечто нежное кошачье и, вместе с тем, пронзительное и отрешённое.

    Диковинными, чёрными, блестящими глазами своими она обозревает завсегдатаев наших собраний, бросая по сторонам несколько коротких и рассеянно – несфокусированных взглядов, но тут же вновь опускает голову, погружаясь в истому созерцания своего внутреннего мира. А мир её – Шиляев. Он в нём служит и царит. И только он. Более, кажется, её вовсе ничего не интересует. И Ксения Курцева всегда находится рядом с Миром своим, никуда от него не удаляется и никогда не выпускает из виду. Шиляев – её исчерпывающее наполнение. И в этом определении точно кроется вся  правда не только фигуральная но и физическая.

    Нервическая дрожь, что чудится за её замедленными движениями, кажется нам – людям научно-практическим, каковыми мы все себя считали, чуть ли не сумасшествием, едва-едва подёрнутым по верху тонкой оболочкой реальности. На собраниях наших Ксения Карловна всегда молчит, и по всему сначала кажется нам человеком инородным, что очень оскорбляет, нас всех в первые моменты своего появления. Однако, Шиляев постановил на своём, и Ксюша с ним всегда. Этой его твёрдости и, даже, категоричности, никто не мог противится, а вскоре к такой его удвоенности привыкли и, к удивлению, своему угадали  в ней много интересного.

    Каждое наше собрание мы, разражаемся речами, спорим, сильно жестикулируем, позируя и куражась друг перед дружниками. Ксюша сидит всегда рядом с Шиляевым почти без движения, принимая одну, неизменную в каждый день новую позу: то ли прислонясь к нему торсом, то ли обвив его руками, то ли и вовсе положив обе свои длинные стройные ножки ему на колени. Ходит она всегда в чёрном, больше – в брюках и обтягивающем бадлоне с высоким воротом. Тонкость её тела, рук и ног от этого принимает очертания ещё более разительные и нарочито удлинённые, а в суставах – сильно угловатые. Округлости грудей и бёдер на тонком остове кажутся несоразмерно великими, тогда как кошачья голова, сидящая на длинной тонкой шее, напротив, очень маленькой. За глаза мы прозвали её самкой богомола, что, конечно, если судить по характеру, оказалось совершенно не верно. И если бы не этот, повествуемый мной сейчас случай, то и я, несмотря даже на близкую дружбу с Шиляевым, остался бы в совершенном неведении, относительно многих таинственных особенностей его постоянной спутницы.

    1-3

    Ксюхино тело с белой, почти прозрачной, бархатной кожей, однако, необычайно жадно до отдельно и далеко выступающих частей Виллария Шиляева. Она готова поглощать любой из них, обвив ему бока тонкими чувственными ногами, а руки его и плечи, обхватив подмышками, она ухитряется странным образом сплести со своими руками. Любвеобильная половина может часами слюнявить губами его длинный мясистый нос, исследуя каждый его мякиш и хрящ, и, проникая глубоко языком в ноздри, не брезгуя. Может облизывать выпуклые лобные холмы под зарослями рыжих бровей, зашныривая кончиком языка в глазницы, шаря под веки глазных яблок и слюнявя слезники глаз, может сосать огромные, мясистые, оттопыренные уши с большими мочками, и, заблудившись концом языка в рельефе лабиринта ушной раковины, вожделенно погружаться им, как змейка, в глубину слухового отверстия.

    Оседлав Шиляевский торс, с нетерпеливой суетливостью, она не стесняясь елозит по нему то вперёд, то назад, или описывает бесконечное множество раз быстрые окружности своим низом. Одновременно перебирая и пропуская между пальцами, и скомкивая в кулаки, пряди его жёсткой, всклокоченной, оранжевой шевелюры, Ксения Курцева то наклоняется к самому его лицу, то откидывается вакхически назад, запрокидывая голову и вскидывая вверх цеппелины полных своих продолговатых с остринкой грудей. Волосы её спадают то на лицо его, образуя интимный полог вкруг их осенённых любовным пылом лиц, то, вдруг, описав в небесах феерический полукруг, покрывают и щекочут волнистыми прядями его узловатые рыжеволосые колени. Суетливо и нервически вскрикивая и вожделенно хихикая, она подушками своих, вспухших от возбуждения нижних губок (с шоколадными краями, составляющие удивительный контраст к её белой коже) и краешками влажных лепестков меж ними, оставляет широкий, мокрый блестящий след на его тощем впалом животе с редкими рыжими волосками. Он – предмет её обожания, она — «Его улиточка»!

     Шиляев обычно лежит неподвижно, безмолвно, иногда только посылая ей проникновенные затуманенные взгляды, которых она, впрочем, не замечает, так как огромные глаза её почти всё время закрыты и только холмики зрачков мечутся под тонкой кожицей выпуклых, бархатных век, да непрестанные слёзы умиления двумя тонкими струйками чертят блестящие дорожки на её щеках и грудях, струясь и капая на его живот по острым, как точёные втулки коричневым сосцам с округлыми раздвоенными, как ротики, куполками.

    Доведя сама себя до катарсиса, она обычно начинает завывать, то вскрикивая, то утихая, в такт внутренним горячим ветрам пронизающим изнутри всё её тонкое, плетеобразное тело. И тогда в упоении она распластывается по своему желанному суженному, уложив увесистые плоды грудей ему на лицо, и высоко приподнимает, выгнув длинную талию, свой горячий и раздвоенный сердцеобразный зад, чтоб поглотить горнилом взмокших недр его неимоверно-гигантский гриб, выросший за её спиной. (Член Шыляева столь внушителен, что кажется будто он пробуравит насквозь повдоль её тонкое тело, и горлом выйдет прямо из самого рта.) Но, отнюдь,... гриб таинственным образом исчезает в ней весь и целиком, без какого-либо остатка снаружи. А она, закончив своё хищное поглощение, вновь усаживается влажной разгорячённой мякотью своей на чресла его.

    – Но как же так! – Воскликнете вы.

    То их обоюдная тайна за семью печатями.

    А ведь и это ещё не конец!

    Но, однако, тут поведение её разительно изменяется. Ксюша Курцева становится заторможенной и медленной. Одна лишь дрожь в её теле усиливается и нарастает всё крупнее, постепенно передаваясь и Шиляеву. Волны той телесной вибрации то увеличиваются, то замирают, прокатываясь по их сцепленным телам, как пробегает по полуденному лугу вдаль, вслед за тёплым ветерком, зуд и гул кузнечиков, как замирает он, на какое-то мгновение, выдерживая паузу, чтобы затем снова развернуться и возникнуть, словно ниоткуда, и снова прокатиться в новом направлении…

    Но пока погружённая в свои внутренние вихри Ксюха, структурирует через тело изобретателя свою взрывчатую наэлектризованную вселенную, Шыляев, сквозь сонную истому принимая струи и искры любви, думает обычно о своём домике на краю города, мечтает о университетской кафедре с большой технической мастерской и собственной лабораторией. Он мнит об уважении коллег, возможностях опытной практики и о чтении лекций студентам и аспирантикам.

    Вилларий Апполинарьевич Шыляев, увлекаясь изобретательством, не гнушается ни малыми не большими делами. Во всём находит он пищу и приложение для своего пытливого ума, и с равным рвением и удачливостью усовершенствует бытовые приборы, балуется с электричеством, как он выражается; и, отыскивая в сведениях официальных и науки секретах закулисных, зёрна мудрости Теслы, Попова и Эдиссона, с интересом развлекается созданием вечных двигателей и машин времени.

    Шыляев пользуется популярностью в кругу пытливых умов Силабога, но слывёт чудаком в быту, и имеет репутацию человека резкого и непримиримого, если дело доходит до учёных споров. Он, как я уже сказал, особенно примечен местными барышнями за постоянство в любви и огромный член, о котором ходят в заинтересованной половине человечества пространные легенды.

    Случилось так, что наше знакомство с Вилларием Шиляевым, совпало с тем временем, когда он практически разработал очередную концепцию новейшей своей машины для путешествий во времени. Концепция его так приглянулась мне своей мистической сутью, что, как философ и историк, я тотчас принял в ней живейшее участие. Проведённые мной изыскания, во многом помогли, как утверждал сам изобретатель, подвести под его теорию широкую и разнообразную  историческую базу.

    Размышления Виллария Шиляева, по моему мнению, не просто оригинальны, но и во истину революционны. Дело в том, что он считает египетские пирамиды концентраторами энергий эфира, а все проходы и камеры в них, и архитектуру вокруг – каналами и ёмкостями для накопления энергии. Особенно его заинтересовал комплекс в усыпальниц Хеопса, Хефрена и Микерина в Гизе, который он считает увеличенным подобием современной микросхемы, созданной из подсобных для того мира средств гением многих древних путешественников во времени. Он убеждён в том, что затерянные в прошлом хрононавты будущего, утратив по какой-то случайности свои совершенные машины для перемещений, вынуждены были создавать громоздкие постройки для собирания и преобразования энергии эфира с целью возвращения себя в своё далёкую, ушедшую вперёд, реальность.

    Но пирамиды в Гизе находятся далеко от города Силабога. Шыляев же считает, что и наши славянские предки тоже были отнюдь – не промах, что и они умеют перемещаться во времени не хуже египтян. А преобразователями энергий для них служат сооружения, которые мы считаем лишь погребениями древних предков – курганы и лабиринты.

    Да, Да, Да! Вилларий Шиляев считал, что славянские курганы, как и египетские пирамиды не захоронения, а концентраторы энергий и, возможно даже, – порталы для перемещения в иные миры, но не мёртвых, а живых хрононавтов. А молнии и грозы природные он полагал – видимыми проявлениями неизведанной человеком эфирной энергии.
 
    Идея его лежит в области экспериментов с электричеством. Вслед за Теслой, он интересовался, изучал, и в новой установке уповал на молнии. Потому-то, для проверки своей теории, Шиляев не колеблясь выбрал курганы древних сколотских захоронений, что высятся на окраине Силабога. Шиляев предполагал совершить своё путешествие внутри искусственной шаровой молнии. Энергию для создания этого неизведанного наукой явления изобретатель, естественно, предполагал извлечь из молний обычных, которые рассчитывал притянуть, установив на вершинах курганов молниеприёмники и определив место стечения электрических  сил в ложбине сдвоенного курганного ансамбля.

    Изучение теоретических выкладок и легендарных практических опытов* Альберта Энштейна с магнитным полем, сподвигло Шиляева применить в своём изобретении магнитные катушки индуктивности. Точный принцип работы машины Шиляева остался за гранью моего понимания. Но, в общих чертах, идея состояла в том, чтобы создать на поверхности капсулы тлеющий разряд. Хронононавт помещался внутрь стального кокона, который должен был превратиться в имитацию шаровой молнии. Шиляев считал, что этот эффект перемещения во времени возникнет в момент  воздействия на капсулу собранных в пучки потоков небесного электричества.
 
    Создание внутри капсулы магнитного поля, совмещённое с летучими свойствами искусственно созданной шаровой молнии, должно было придать кокону необходимую подвижность. Шар по мнению Шиляева должен был подняться в воздух. Известно, что шаровые молнии имеют свойство появляться из ниоткуда, и исчезать в никуда. Шиляев полагал, что тело своё, подвешенное внутри такой искусственной системы, он сможет с помощью расслабления и сосредоточения перенаправить в любое другое временное измерение.

    Медитативное воздействие должно было активировать энергетический кокон человека – его личный эфир, идеи о существовании которого я не разделял, тогда как сам Шиляев, напротив, самоотверженно верил в преобразующую силу человеческой энергии. Помочь ему запрограммировать свою мысль на заданную дату должно было простое приспособление. Шиляев показал мне созданный им круглый шлем с забралом, которым очень гордился, и часто нахлобучив себе на голову для тренировки, просиживал в нём многие часы без движения. В щитке  забрала была прорезана дата, в которую изобретатель хотел переместиться. Во тьме капсулы он ничего, конечно, видеть не мог, но рассчитывал, что под воздействием молниевых разрядов, стены вокруг начнут светиться, и дата, прорезанная в забрале, тогда отчётливо проявится перед его глазами.
 
    Я лично в успех самого предприятия не верил, но разгорячённый Шиляевским энтузиазмом, литературный разум мой всё более полнился фантасмагорическими вымыслами на предмет того, что может случится, если вдруг затея сработает. Понемногу втянувшись, я усердно засел за древние фолианты и современные труды в библиотеках, собирая для него всевозможные аналоги и намёки на попытки перемещения во времени и пространстве. Он меня раззадоривал и соблазнял, всячески поощряя мои находки и завлекая возможностью участвовать в его эксперименте. Ораторством Шиляев владел в полной мере. Его слегка пушкинское с бакенбардами лицо озарялось необыкновенным, вдохновенным светом в моменты, когда он описывал мне свои умозаключения.

    И до того он был ярок и смачен, что мне никак не возможно было ему противиться! К тому же, я надеялся включить отчёт о своих теоретических изысканиях и практических экспериментах Шиляева в свои научные труды, или даже сделать сии впечатления о действиях сил природы главным стержнем моей научной диссертации. Хочу особо оговориться, мой дорогой читатель, дабы избежать незаслуженных обвинений, что о плагиате тут не может быть и речи, ибо область моих изысканий лежала скорее в историческом описании необычных природных процессов, влияющих на человека, а не в создании механизмов. Сам Шиляев к личным описаниям своих изобретений относился до того холодно, что и вовсе ими пренебрегал, и никогда ничего сам не издавал. Разве что очень редко, считая действие сие растратой сил на просвещение не ведающих. Его интересовала более всего часть практическая. Да и учёная общественность его не очень-то жаловала, считая попросту фантазёром. Однако, с практическими изобретениями его, коих было известно великое множество, невозможно было не считаться. На том и держался его особый авторитет.

    Я же, напротив, стремился все его рассуждения фиксировать на бумаге, за что он надо мной много подсмеивался, но не останавливал, и даже, как бы, между прочим, поощрял. Так у меня скопилось множество записей с его слов, которые я часто просматривал, и не переставал удивляться его совершенно иному пониманию явлений. Не буду сейчас утомлять читателя тем длинным списком его теоретических представлений о вселенной, которые стали мне доступны благодаря моим записям, скажу только, что мысли Виллария Шиляева составляли по отношению к нашим академическим, как мы считали, представлениям полнейший и совершеннейший разрез. Тогда-то, пусть пока очень исподволь, я начал проникаться идеями о силе, присущей самому человеку, непрестанно и явно участвующей в мистериях и таинствах свершающихся в нашем мире.

    Рассчитывал ли Шиляев вернуться обратно в наше время, имея в своём распоряжении столь несовершенный механизм, как его капсула? Думаю да. От того-то он и пожелал использовать в своих экспериментах столь незатейливую конструкцию, что верил в силу простых решений, уповая более на могущество природное, объединённое с силой человеческой мысли, без употребления невосполнимых в любом другом времени технических алгоритмов. К тому же, путешествие планировалось всего-то на неделю назад. И, может быть поэтому, возвращение заботило Шиляева всего меньше, и относился к нему наш изобретатель, по обыкновению, философски – абстрактно.
 
    – Помолодею, – Рассуждал с довольной улыбкой Шиляев, – А и, заодно, – факт временнОго  перемещения установлю. А после, может, – ещё куда сподоблюсь. И лицо его, обрамлённое рыжими бакенбардами, округлялось в мечтательной улыбке.

 
 
    2-СИЛАБОГА.
    ГЛАВА ВТОРАЯ.

    2-1

    …Так и шагает Вилларий Шиляев. А путь его – к дому матери Ксюши – Томны Федосеевны Курцевой, у которой задумал он просить руки Ксении Карловны, как следует.

    И дело даже не в том, что Вилларий Шиляев не может больше так просто наслаждаться Ксюшиными экстазами, и не в том, что ему стало вдруг невмоготу делать это инкогнито. Вилларий Шиляев, как он про себя мыслит, ни в чём не имеет предрассудков – только принципы. К чему тогда формальность?

    – Во истину, – Говорил, обычно распаляясь, мой герой, ---- Она, – имея в виду свою будущую тёщу, – разрушает своим занятием сами устои людской пристойности!
 
    В общем, в нём давно крепло неприятие к подобной родственной связи. И потому он жаждал себя и будущую жену свою от оного затмения разума оградить. И, – точка!

    Да будет вам известно, мой уважаемый читатель, что Томна Федосеевна Курцева была известной на весь город ведьмой! А занятие колдовское Шиляев считал совершенно не возможным, не столько по причине безнравственности, а, главным образом, из-за вопиющей ненаучности. И, хотя в душе своей Вилларий был мистик, сам он никогда в этом не признавался ни себе, ни другим. Напротив, он считал себя человеком необыкновенно рациональным. И, исходя из такового, им самим – Вилларием Шиляевым -- установленного к ведьме противления, он порешил отныне поступать с Томной Федосеевной сугубо рационально, и начало этому положить таким образом, чтобы свои отношения с Ксенией Курцевой придать официальнойгласности и оформлению обязательно через исполнение всех принятых для  такого действа формальностей.
 
    Между тем, Томна Федосеевна Курцева – почитается в Силабога, как ведьма весьма могущественная. Заслуженно ли она пользуется славой, или то – молва, порождённая ослеплённым невежеством и суевериями, в тот момент никто из нас, не связанных никогда с подобными промыслами, сказать не мог. Но влияние её в людях, надо признать, было весьма внушительным. Толпы страждущих выстаивались к ней в долгие очереди, а слава её всё более полнилась и ширилась. Томна, однако, несмотря на внутреннюю силу, не смогла преодолеть в себе врага, повергающего многих, осенённых, как и она, массовым вниманием. Так что, затерянная разумом во славе от могущества своего, остальных людишек видела она тощими червяками и тряпичными куклами – кого кем. Однако, всех без исключения, – одинаково немощными и никчёмными. Томна зрила их внутренние сути всегда с порога, и узнав человека единожды, отследить могла где угодно, где бы он не находился отныне. Зрила она и Шиляева. И о Ксюше своей и ём – знала, и про каждого из них в отдельности ведала – и про все возможности и про события с ними – все до единого. Да только вот то верно, что ведала она про силы каждого в отдельности… Ну, да об этом – дальше буду.

    Дочь Томны – Ксения Курцева мощи материной не наследовала, но, как говаривал её украинский дед по отцовской линии, «Була вільна як південний вітер»*, а посему требовала контроля и усмирения мужненого. И про то, конечно, Томна Федосеевна тож ведала, да вот только Шиляев её зело напрягал своей внешней  тщедушностью.

   – Экий щупень! – Восклицала она всякий раз, как натыкалась на него мыслях или в натуре.

    А уж про елду Шиляевскую она, вспоминая городские судачества, сильно морщилась, ибо та странная несуразность несоответствия худощавого тельца мужчинки и огромного размера члена при нём, возмущала в ней естество гармонии. Иного, однако, смысла, окромя явного телесного перекоса, она в своём величественном затмении в том не осознавала.

    – Весь в член изрос! – Бурчала она сокрушаясь.
 
    Однако подготавливать девку к замужеству было надобно. И Шиляев, к неудовольствию Томны, тут был единым претендентом.

    – Для колдовства Ксения – уж больно зыбкая натура. (Притом, вся как-то странно мерцает.) И, хотя б, в детей изойдёт… – Бормотала  она себе под нос. – Может в них и устаканится. А может и тощей её хахаль – дрын сучковатый – тож округлится! Будь он неладень! – Всё же иногда давала будущая тёща и Шиляеву шанец.

    Так думала. Однако, поскольку, приемников других у Томны на ремесло колдовское не было, она заодно натаскивала Ксюху во всех своих премудростях: уводила её в миры, и превращала в птиц, а ещё – в разную мелкую наземную хищную живность. Но об этом мне, конечно, не сразу знание пришло, а постепенно – из судачеств людских. Благо или назло, но пересудов этих в округе героев наших доставало.

    Ксюха «неустаканенная» и «зыбкая» во все качества сдвигалась зело легко, и, ведомая материной силой, проходила в игольи ушка, да протекала и просачивалась в любую гигро– и аэро– скопичную твердь. Сама Ксения Курцева к мамашиным экспериментам с собой относилась, казалось, с пассивной флегматичностью, ничем интереса к колдовству не выказывая. Воспрянув из очередного измерения, она возвращалась мыслями к известной читателю Шиляевской тверди и предпочитала немедленно восполнять ей свою непостоянность. По сути, она никогда от его стержня и не отвращалась, и всегда представляла себя нитью, беспорядочно накрученной и напутанной поверх того дрына снаружи. И представление её о том было, видимо, столь реалистично, что Шиляев тоже чувствовал, временами, нечто такое на своём Ую. Было дело – раз несколько – ему снился сон, что он удит, обмотав вокруг дрына лесу, и будто клюёт на эту его снасть, страсть какая огромная рыбь! Но никогда конца того сна он не дожидался, так как просыпался завсегда с крупным ознобом и жаром, со скинутым одеялом на пол и одержимый гремучим, трудно искоренимым во времени, «стояком».

    2-2

    Увидев в проёме двери костлявого Шиляева, Томна Федосеевна, хоть и ведала, что грядёт, – не удержалась – опять поморщилась. Шиляев, вы знаете, и сам не переносил ведьму, но, как уж было сказано ранее, из чувства противления не желал обойти условности сватовства никоим образом. А потому, взойдя на порог, он, гротескно склонив голову и плечи на треть высоты роста, и, тут же, с прямой спиной свой худой зад отставив, с неизменной суровостью каменного лица, протянул картинно длинной рукой, в середину тумбообразного Томного торса, заготовленный в лавке по пути, букет лаванд.

    Изморщенная гримаса Томны Федосеевны перетекла в выражение нахмуренное, однако же букет она приняла, как обозначение события, и молча указала Шиляеву в горницу к столу. Вилларий вступил и, покосившись на образа в углу, уселся к ним боком , а спиной – к печи. Не облокачиваясь на выгнутую спинку стула Тонета, и держа себя, в нём, как гвоздь, он вперил наглый взгляд на вошедшую, за ним следом Томну Федосеевну, и, только она уселась в кресла, что на другой стороне комнаты – под образами, сразу же заговорил.

    – Желаю дочь вашу – Ксению Карловну... – Провозгласил он торжественно, и, тут же, почему-то, запнулся. Голос его зычный не соответствовал тому обрыву и потому долго ещё в пространстве гулко звучал отголосок той фразы.

    – Жела – аешь! Знаю! – Неприминула Томна Федосеевна, с оттягом.
   
    – Не-ет, я не об этом смысле сейчас! Не сробел, подражая ей, Шиляев. И дерзко улыбаясь, да прямо на неё глядя, добавил – я сейчас о руке и сердце пришёл договариваться.

    – Догова–ариваться, значит? – Продолжала Томна недовольно, но внятно.
Нынче вот, как оно делается!
 
     – Да нынче, как раз, – по–разному бывает. За слова меня теперь, Томна Федосеевна, вы не цепляйте. Я, однако, пришёл всё сделать, как подобает. Вам, может быть, устои не ведомы, а я – человек публичный, и желаю, жениться правильно.

    – На ведьме. – Резюмировала Томна своим грудным, басовитым и раскатистым контральто, явно его перпендикуляря.

    – Знаете же, сударыня, этот факт не потрясает меня нисколько. Я не верю в сверхестественное от человека и на человека влияющее, но в одни только личные силы и силы природы. Мы с Ксюшей ...

    – Ну что ж. Коли тебе, мужчинка, угодно упорствовать в неведении, трусливо пряча голову в песок, – Пусть. Однако, в будущем житии с моей дщерью, пеняй на себя, и не ной потом о том, что ты, мол, – Не думал не гадал, а тут, караул, –напасть!... – Перебила Томна, спокойно на него глядя.

    – Никто и никогда не называл меня трусом, сударыня! А ваши обманы и затуманивания мозгов неустойчивым гражданам, изводящим себя внутренним мракобесием, есть недостойное честного человека вымогательство из карманов тщедушных здоровьем и слабых разумением соотечественников!… – Шиляев вскочил. Говоря, он жестикулировал, и его высокая несуразная фигура размахивала и раскачивалась, походя со стороны на надувную тряпичную рекламную куклу. Высказавшись, он внезапно замолчал, и, переломив длинное тело, замер, широко расставив ходульные ноги свои, и опершись кулаками в стол, вперившись грозными глазами в хозяйку, и выпятив свой мясистый нос вперёд.

    Томна, словно приняв в себя его импульс, встрепенулась и, задрожав всем телом, разом вскипела. – Так по твоему я мошенничаю! Жалкая ты, вертлявая, тощая образина! – Произнесла она каждое слово отдельно, наподобие  заклинания, и рывком поднялась вся с кресла, казалось, без помощи мышц. Движение её, неожиданное для глаза Шиляева, было особенно непостижимо, учитывая размеры её грузного тела. От такого несоответствия в увиденном, учёный муж изумлённо отпрянул, отшатнувшись назад, словно от сильного порыва ветра. Но то, что произошло дальше, и подавно невозможно было объяснить никакой логикой. Хозяйка, казалось, заполнила всю комнату. Шиляев теперь стоял у неё под ногами, глядя снизу вверх. Потолок комнаты показался ему где-то далеко, словно тупик – в бесконечном, вертикальном, пустом коридоре, заполненным, ставшим огромным ведьминым торсом, и к потолку вознеслась Томнина голова и с высот гудел, её трубный глас.

    – Искривление эфира – Мелькнула, было, в голове Шиляева мысль, которая тут же вместе с видением свернулась, скомкалась, и юркнула куда-то в горошину его, теперь обезьяньего мозга …

    В следующее мгновение всё сдвинулось и вернулось отчасти на свои места. Кроме одного ма-аленького, в масштабах планеты, изменения… И вот уже тяжёлая тумбообразная Томна схватила покрывало и, грузно переваливаясь, пытается поймать быструю худую носатую обезьяну, мечущуюся по комнате. Ничего не помнящая и не понимающая тварь скачет из угла в угол, опрокидывает предметы с полок и шкафов, яростно пронзительно, по-птичьи, кричит, шипит, царапает обои на стенах и срывает с окон шторы…

     Наконец, зверюга вскочила на верх приоткрытого окна и исчезла среди ветвей яблони в темнеющем саду. Томна Федосеевна проковыляла было через сени на улицу, тщетно пытаясь отследить животину. Но обезьяна исчезла. В вечереющем небе щебетали и перепархивали воробьи и синицы. Веяло загородной послезакатной свежестью. Наступила тихая благодать позднего летнего вечера….
;
    3-СИЛАБОГА.
    ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

    3-1

    Жители города Силабога судачили о неожиданном инциденте: в одночасье пропал изобретатель Вилларий Шиляев – жених дочери целительницы Томны Федосеевны. И потерянная Ксюша Курцева, как тень скиталась по городским местам. Сама Томна Федосеевна хранила молчание, и никак не комментировала происшествие.

    Злые языки поговаривали, что Вилларий, наконец, вырвался из-под чар ведьминой дочери и уехал в путешествие «прогулять достоинство». Местные сладострастницы, прохаживаясь по улицам, воинственно меряли взглядами друг друга на предмет соответствия новым возможностям, имея ввиду, конечно, тот счастливый случай, когда, вдруг, легендарный и, как они считали теперь, свободный обладатель могучего инструмента, вернётся. А, куражась пред зеркалами в недрах своих спален и гостиных, эти фурии строили планы, по захвату себе желанного приза. Пусть только оный возвратиться! Ведь, каждая из них теперь считала сезон охоты открытым.

    А тут ещё к названному происшествию добавился новый неожиданный анекдот: на улицах города невесть откуда взялась носатая обезьяна.

    В Силабога, как я уже обмолвился в начале моего рассказа, было всё – и университет, и Академия наук, и Большой театр, и конечно же – Городской зоопарк. Его основал ещё «при Царе Горохе», осевший здесь на покой, знаменитый некогда по всей стране дрессировщик и укротитель тигров. С тех пор, как старый укротитель умер, зоопарк, переданный в казну, от того, что у основателя не случилось наследников, сильно обветшал, оскудел и пришёл в упадок. Но в нём всё ещё имелись несколько вольеров с хищниками, пара жирафов, птичник с местными пернатыми и горные козлы.

    Был в зоопарке и обезьяний питомник, в вольерах которого содержались несколько шимпанзе, макаки и пару ещё каких-то неведомых широкой науке, синезадых особей. Однако, были ли в питомнике носатые приматы, никто сказать точно не смог бы, кроме служителей. Те, однако, не признавались во избежание потери престижа заведения и гнева начальства. «Лучше подстраховаться и не болтать лишнего!» – Так думали у себя на уме работники. Тем паче, что в балансовых книгах зоопарка носатых обезьян не значилось. А в городе орудовал именно носач!

    Почему все были так сразу уверены в носе – не знаю. Видеть обезьяна посчастливилось не многим. Сказалась ли молва, происшедшая от какого-нибудь осведомлённого в зоологии знатока-любителя, или всем в одночасье приглянулись яркие образины таковых приматов, которые теперь – и млад, и стар – разглядывали на репродукциях газетных публикаций. (Газетчики подсуетились и в такт молве подогревали интерес толпы.)

    Но, картинки – картинками, так ведь зверя же поймать надо! И в городе тотчас же объявились  охотники. Многие мечтали обзавестись диковиной, кто –для себя, а в большей степени – для обогащения. Последние задумывали продать животное в цирк или вернуть в зоопарк за вознаграждение, но были и такие, которые намеревались сделать из зверя чучело. Однако, обезьян попался ловкий, хитрый и изворотливый. Так что, все ловушки и засады удавалось ему пока избегнуть. Днём его вовсе не видели, зато под вечер, к концу рабочего дня, примат всегда неожиданно возникал около лавочек с фруктами. (Так он промышлял себе пропитание.) Появлялся налётчик всегда неожиданно, быстро хватал ветку бананов, и так же стремительно  и окончательно пропадал. Таким образом, его никто не успевал разглядеть внимательным и детальным образом. А в скором времени зверь и вовсе исчез, и так же неожиданно, как и появился, к радости уличных торговцев, блюстителей порядка, общественников, ветеринаров и к огорчению юннатов, охотников, зоологов и таксидермистов.

    До того, как мне самому случилось встретиться с обезьяном, я не очень-то задумывался об его образе. Более всего меня беспокоило исчезновение моего нового знакомца и соратника. Я терялся в загадках по поводу Шиляева. Таковое нежданное исчезновение совершенно не вязалось с постоянством его характера. Кроме того, мне прекрасно было известно о планах моего новоиспечённого друга, кои сосредоточены были на построении и испытании, его новейшей модели машины времени. А, так как, опытный образец, насколько я знал, был полностью готов, оставалось только окончательное испытание, которое Шиляев мог и жаждал произвести только лично сам. Природные условия, которые должны были сопутствовать опыту, мне, как первому помощнику его, были хорошо известны, и потому предположения о том, что испытание могло состоятся каким-то внеплановым образом, и что пропажа изобретателя с этим связана, само собой отпадали. От неопределённости и неразгаданности сего обстоятельства такая в чувствах моих произошла сумятица, что цельными днями не находил я себе покоя, постоянно опять предполагая новое и тут же, всякий раз, отметая за несостоятельностью, чем, в конце концов, сам себя изрядно измучил.

     Дело в том, что та машина не могла быть приведена в действие без грозы. Однако, последнее время в Силабога стояла на редкость тёплая и засушливая погода. Заблудившись в розысках своих, я совершенно по инерции, несколько раз наведовался к Шиляеву в мастерскую, которая располагалась в просторном высоком сарае на окраине города. Замок на входной двери висел снаружи. Сквозь щели виден был силуэт хронокапсулы. Она неподвижно и одиноко высилась среди верстаков и столов вместе с проводами, приборами и инструментами. Везде царил обычный порядок. Шиляев поразил меня, с самого нашего знакомства, чрезвычайной аккуратностью в работе. Во всём, что касалось его научных исследований он был настолько же педантичен, насколько, в противоположность этому, был небрежен в быту. Всю хозяйственную работу по дому за него делала Ксения Карловна или как мы её меж собой называли попросту – Ксюха.

    Её я тоже давно не видел, и однажды решил наведаться в Шиляевскую квартиру, чтобы справиться, хотя бы, о самочувствии потерянной подруги. Я застал девушку одну. Дверь в квартиру была не заперта. (Так в Силабога поступали очень многие. Городок был мирный и люди в нём жили чрезвычайно порядочные.)

     Я вошёл. Ксюша лежала на маленьком диванчике, свернувшись калачиком, как кошка, засунув голову под подушку. Плечи её временами вздрагивали, а из-под ладоней, за которыми было скрыто её лицо, доносились порывистые всхлипы.
 
    Боясь испугать её своим незваным появлением. Я тихо вышел на лестницу и позвонил. Затем, не дожидаясь пока меня пригласят, я снова взошёл и устремился к ней в комнату.

    Девушка встретила меня поднявшись и сидя на диванчике. Она вся скукожилась, словно от холода, и, прижав локти к грудям своим, непрестанно по-детски размазывала кулачками слёзы, кои нескончаемыми и неконтролируемыми потоками струились по прелестному личику, порозовевшему от частого придыхания. Узнав меня, она еще больше залилась в рыданиях, и как только я присел с ней рядом на тахте, доверчиво поворотилась и уткнулась ко мне в грудь.

    – Она его заколдовала! Это она! Он ушёл к ней и пропал! А она – молчит! Я видела давеча обезьяну – в ей – его взгляд, его глаза! Но я знаю, – это Он! Он не узнаёт меня. Что мне делать?! А она – всё смотрит на меня своим чёрным взглядом, и молчит! Но я знаю, знаю, – это она оборотила его!

    Бессвязная Ксюшина речь, признаться, меня обеспокоила. И поначалу озаботился я не на шутку – всё ли в порядке с головой у девушки – Шиляев и обезьяна?! Без сомнения, она пеняла на свою мать. Но мне – нигилисту во всём, что касается оккультного в человеке, претила тогда даже мысль о возможности реального колдовства. Так же, как и мои одногруппники в университете, я скептически относился к ведьмам во все времена и считал их лишь операторами самовнушения своих клиентов, спекулирующих на невежестве. Что до оборотничества.…, и тут я произнёс назидательно и напористо:

    – Но позвольте, Ксения Карловна, как же возможно такое в наш просвещённый век! Впрочем, и когда же это было возможно? Да, – никогда! Сказки о превращениях – это вздор! Нет, без сомнения – Апулей* хорош, однако сии вирши есть не более, чем фантазийная античная литература!

    – Вы не понимаете, Капитон Левоньтьевич, вы не понимаете! – Повторяла Ксюша в исступлении. – Поверьте, я знаю. Я и сама так превращаюсь, но больше с её помощью. Она и меня оборотила. И вот теперь – Его! Она может любого! А Его она уничтожила, потому что не хотела нас вместе! Ведь, я говорила Ему – не ходи! Пусть – всё так, как есть останется! Будем жить вместе до старости. Но он не соглашался, меня не слушал и непременно по-своему желал сделать!

    – Так невозможно, – Говорит. – Я хочу, чтобы она тебя оставила, хочу ясности!

    И что теперь делать...? А Она – всё молчит! Ах! уверяю вас, Капитон Левоньтьевич, не сомневайтесь, обезьяна – это Он! Он! Где же Он теперь? Он никого не узнаёт! Я видела Его во сне! Я говорила с ним! Он и там меня не видит, – бежит. Я чувствую – ему плохо! А теперь – и вовсе пропал, и я не знаю где! Его кто-то поймал! Мне снилась клетка! – Она запнулась, будто опомнившись и поняв нечто важное, а потом взяла меня за руки, и посмотрела прямо в мои глаза, да так пронзительно!... – Капитон Левоньтьевич, голубчик, – Молвила. – Помогите мне найти обезьяну! Вилларий, ведь, друг вам, правда, помогите, умоляю вас!

    Она опять залилась в рыданиях, и я не смог её разубедить. Она твердила всё одно про сон с обезьяной в клетке, и подолгу смотрела своими огромными, мокрыми, перламутровыми, блестящими глазами в мои глаза. Я, словно заворожённый не мог отвести от неё взгляда, и всё сидел рядом и глядел в её очи! И вот тут-то всё в душе моей и того более перевернулось! Но я тогда только не понял всей глубины охвата той глубокой перемены и пришёл к разгадке сам намного позже… Но об этом, дорогой мой читатель, позвольте далее….

    А пока мы всё сидели рядом. А к вечеру Ксюша совсем выбилась из сил, и уснула, склонившись, у меня на руках. Я оставил её, а сам ещё долго бродил по тёмным улицам, в тайне надеясь встретить обезьяну прямо сейчас. Мне теперь очень хотелось разубедиться в Ксюшиных словах, так она меня всполошила своей мистикой про оборотня.

    3-2

    В течение следующего дня у нас неожиданно был назначен внеплановый коллоквиум. К себе зазвал всех Клим Маковецкий – местный изобретатель. Он давно уже приглашал, но всё как-то не складывалось. А тут, вдруг, – сложилось и все мы разом собрались у него в дому. Я думаю, – от того это случилось, что хозяин намекнул на сюрприз. Вот тогда наши, заинтригованные, к нему и потянулись!

    Присутствующие у Маковецкого, – группа наша научная почти в полном составе, – как всегда горячо спорили, отстаивая что-то своё. А я, будучи в гуще общего возбуждения, однако, никак не мог сосредоточиться на происходящем вокруг и всё пребывал в рассеяности, и отвечал на случайные ко мне обращения невпопад, погружённый во вчерашнюю задумчивость. И всё потому, что вечер с Ксюшей не выходил у меня из головы. Абесинда моя крутилась вокруг непрестанно, пытаясь вывести меня из моей меланхолии. Она, видать, чуяла, что мысли мои теперь о другой. Хотя, пожалуй, и не в этом ключе. Но почему, однако, – не в этом.?! Груди у Ксюши были такие горячие, мягкие, сильные, пружинистые! Под чёрно-каштановой фланелевой рубахой в клетку, тело её в вырезе ворота и меж натянутых пуговиц белело так контрастно и так выпукло. А какова шея! Белая, высокая – так и тянулась она ко мне… И вся Ксения Карловна была от расстройства и нервности, и незаполненности, для неё доселе непривычно долгой, так горяча и так нервически запальчива!

    Я понял, почему Шиляев к Ксюше своей так постоянен, и магнетическая сила ведьминой дочки стала мне в тот вечер явна, конкретна, ощутима и осязательна! Вот и опять же вспомнились её миндалевидные очи с большими, загнутыми, густыми, чёрными ресницами! Они показались мне вчера крылами огромного чёрного махаона! Или нет, – правда! И того больше, пожалуй, – выпуклыми створками раскрытой жемчужной раковины!

    Я, право, не мог с тех пор отрешиться от постигшего меня Ксюшиного гипнотизма, и всё гнал от себя и мыслию, и бездействием свою назойливую блондинку. Но Абесинда моя, с присущим ей упорством и настойчивостью, изловчилась, и, таки, водрузилась мне вся на колени! Что и возимело на меня немедленное желаемое ею действие. Пригруженная сверху её крупными упругими ягодицами, плоть моя разгорячилась, набухла и напряглась до нестерпимого гула, и, даже, боли! Я, тот час же переменившись, и обратясь в мыслях опять к моей пассии, хотел, было, немедленно покинуть собрание, чтобы в водоворотах и вихрях её глубокой энергетической воронки остудить буйство огненной тверди своей! Но тут моё внимание привлёк грудной голос нашего общего сотоварища и нынешнего принимателя всей кампании, Клима Маковецкого.

    Маковецкий был хорошим и давним другом Виллария Шиляева, и оба они считали себя единомышленниками.

    О-огромный человечище этот Клим, и – претолстый! Ужасно он говорлив и зело охоч до девиц. Менял их одну за одной, да всё не мог остановиться. В собрания наши он без женской половины, подобно Шиляеву, не являлся. Но какова в том меж ними была разница – вы, конечно, понимаете! А оргии, и гуляния с пирами и застольями, да, – со смакованием – у нас как раз от Маковецкого повелись.

    – Да-аа, да… – Ворковал своеобычно Клим Маковецкий, оглаживая свою широкую, ярко-оранжевую бороду, окружавшую его мясистый подбородок, наподобие веерной лампензели* для золочения. Физиономия его огромная, округлая и выпуклая, походила на лик солнца с древних медных фибул*. А если перевернуть мысленно ту голову вверх тормашками, можно было узреть безротую образину с тремя глазами, посаженными в неё треугольником, из коих главное – верхнее третье – под единой шишковатой бровью-подбородком – зубастое циклопье око, было окружено мясистыми веками, коими жутчайшая та образина беспрестанно хлопала. А располагалось верхнее око в самом центре узкого лба; ниже – две выпуклые круглые щеки-брови надутые, над низко посаженными в ямины глазниц, круглыми колёсами–зенками, зыркающими по сторонам расширенной кверху мачты носа, воткнутой аккурат в середину перевёрнутого лба, подобного опрокинутому рогатому месяцу в вёдро, плывущему по упругим волнам густых, рыжих кудрей его….

    Как самобытный учёный – мастер и художник, Маковецкий Клим в своей жизненной концепции ратовал за эфир.

    – Всё-о вокруг – Эффи-ир-р! – Выговаривал обыкновенно он раскатистым басом, имея в виду не совсем то, что Никола Тесла, а нечто такое почти внутрителесное, смачное и снаружи округлое, подобное тем мягким девкам с розовыми сосцами, коих Клим с самозабвением любил, и без которых ни минуты не мог обходиться.

    В науке изобретатель видел себя покорителем механики и артистом двигателей. Клим Маковецкий составлял разного рода мо-обили, приводимые в действие, как он выражался, силами эфирных потоков. И хотя в его случае это были солнце, ветер и вода, он соотносил эти силы природы с броуновским движением, к которому тоже причислял и нежные суеты любви, с движениями соков между взаимодействующими, или, как он выводил – совокупляющимися телами.

    – Все мы рр-реторты! – Восклицал с рыком Клим Маковецкий, вливая в себя стопку за стопкой горячительные напитки разных марок и целуя очередную розовощёкую, полногрудую деву, по обыкновению, весь вечер посаженную у него на коленах.

     – Смак – есть любовь! Без приятия телесного невозможно катализировать созидание! Где катод, там и анод! – вот в чём истинная причина токов эфирных! Все процессы запускает тепло! – Восклицал он, непрерывно перебирая пальцами девичьи выпуклости, будто меха да кнопицы гармоники, – Главная задача художника – состоит в овладении натурой!

     – Я сейчас как раз овеществляю наяву одно внове задуманное мной самодвижущееся явление. – Вещал грудным басом в тот раз Клим Маковецкий. – О-о! О-однако, движимое, предрекаю вам, движимое оно будет совершенно отличительным манером! Хочу применить в машине, так сказать, – Хаос Живого Биения! Помните, давеча, всех всполошила невесть откуда взявшаяся обезьяна?! Да-а-аа...

    Вот при этих-то словах мой любовный всполох, тотчас как ветром сдуло! Я весь встрепенулся, обернулся к Маковецкому на стуле своём, аки флюгер и разом превратился вслух. А Хозяин продолжал, растягивая удовольствие, удерживать на себе всеобщее внимание.

    – Да-а-аа! – Гудел хозяин. – Обезьяну, спрашиваю, помните? Носача? Так вот, споймал я её на днях! Пресумасшедшая тварь! А какая, вам скажу, – Елда! Кто мог бы подумать! Вот показать бы моему пропавшему другу Шиляеву! Достойный ему ответ! И как только, я вам донесу, эта тварь ухватывается передними лапами за свой инструмент, он тотчас устанавливается у ней, преогромный, как громоотводная мачта – и много свыше, чем ему самому – носачу – до подбородка!

    Вот и Марфуша не даст соврать! Скажите всем, Марья Тимофеевна, – ужели я вру им?! И он встряхнул на коленях своих пухлую, трепетную телом девицу – гармонику, и с явным вожделением, в который раз прошёлся по её выпуклостям своими толстыми пальцами на огроменных дланях. Марфуша встряхнувшись, так, что груди её закачались, изогнулась всем корпусом, повела розовыми оголёнными плечиками, зажеманилась и захихикала с подвизгами, может быть – от щекотки, а, скорее, больше – от чувственности.

    – Да не врёшь, не врёшь, Клим Феодорович, ужас какая у Носатого твоего неприличная штуковина! С красню-ющей головой, как перец болгарский! Млея от всеобщего внимания и с удовольствием растягивая слова наподобие богатыря своего, подтвердила выпуклая Марья. – И, страсть, преогромная – прям, кажется, насквозь проймёт, ежели её по назначению вдеть! Аж, дрожь мя берёт! Хи-Хи-Хи!

    – Ишь! Дрожь ея проняла! Смотри у мя! И Маковецкий опять встряхнул свою выпуклотелую и перебрал пальцами по вертикали все ея кнопицы.

Гости тут же изъявили желание пойти смотреть на поимку. А Клим довольно улыбался и не противился, а повёл всех к себе в ангар. Благо, – то рядом. А там у него – в ангаре – было полно всяких диких рычажных машин! И таких невиданных! Одни, – как скелеты древних пресмыкающихся сороконог, другие – как броненосцы в тяжёлых полированных латах, да на толстых копытообразных ходулях, а третьи – и вовсе неописуемые, – о-огромные, и походили на крылатых членистоногих пришельцев. Я засмотрелся, было, забыв о сюрпризе на минуту, но общество увлекло меня в другую комнату.

    Вот там – посреди лабораторной залы – и стояла, сделанная Маковецким деревянная клеть; и в этой самой клети восседал на бревне крупный носатый примат с бакенбардами и пронзительным, человечьим лицом!

    Я как вошёл, так и застыл в одной монолитной позе не в силах не шелохнуться, ни слова проронить! А передо мной полустоял, зело уменьшенный, да как-то телом по-особому сложенный, но безкомпромиссно узнаваемый, недавно потерянный всеми – мой друг – Вилларий Шиляев! Но только, будто, его загримировал кто?!...Под обезьяна.
 
    Держался обезьян, сидя, очень прямо. Движения его были плавны, неспешны, и весьма точны. Телом он был поджар и жилист, как дворовая сторожевая овчарка. Шерсть – охристая, светлая и бархатистая, кое-где с крупной опушкой, сплошь покрывала его торс и лапы, Шерстяной покров оставил  нетронутым  только лицо с крупным мясистым носом и пронзительными бусинами чёрных выпуклых блестящих глаз. Мне, однако, постоянно казалось, что в клетке сидит уменьшенный в размерах актёр – живой шарж на Шиляева, одетый зачем-то в мохнатый комбинезон из обезьяньих шкур. Длинными ручищами он без всякого стеснения держался за свою огромную, ранее разрекламированную хозяином, Елду!
 
    Тот инструмент, приматом на наших глазах постоянно обхаживаемый, природой произведён был на совесть – преогромный и красноголовый – аккурат таковой, как только что рассказывали нам Клим со своею розовотелой пассией. И, я скажу вам более: при всём моём тренированном воображении, представить ту штуковину по недавнему их описанию было бы никак немыслимо, однако же, узреть такую странность наяву – стало для всех превеликим откровением! Но про то уже после вспомнилось. На диковинные причиндалы примата я смотрел тогда с рассеянностью, ибо всего более поразила меня мысль о сходстве изобретателем. Я всё вглядывался пристально в его по-человечьи бесшёрстную носатую образину, и казалось мне, что вот сейчас взглянет, и тотчас же узнает меня Шиляев! Да, только взгляд чёрных, выпуклых, блестящих глаз примата, лишь безумно рыскал по сторонам, никого не отмечая и не признавая, но как будто желая постичь неуловимое нечто, непрестанно ускользающее от его звериного понимания.

    Я, как сказал прежде, – сразу же остолбенел, не в силах оторваться от представшего передо мной открытия. Да и само время в этот момент остановилось для меня. А обезьян, словно что-то почувствовав, обернулся и тоже посмотрел на меня пристально. Точь в точь – он – мой пропавший  Шиляев! И такая тоска охватила меня вдруг, и я вмиг осознал тогда всё безумие положения моего друга, и опять вспомнил прелестной Ксюши причитания вчерашним вечером, и устыдился своего мысленного к ней притязания.

    Что до величины инструмента, то патетический размер его, конечно же, был лишним подтверждением Ксюхиной уверенности. И, хотя, сам я никогда этой Шиляевской штуковины не видывал, однако, то мне стало ясно, что и в этом факте совпадение слишком нарочитое. Тем более, начитавшись вчера вечером об носатых, я не нашёл нигде, чтобы для этого вида о таковой выдающейся особенности упоминалось, как о характерной.

    Однако, сколько я не оглядывался на окружающих гостей, никто моего прозрения про сходство обезьяна с Вилларием Шиляевым не разделял. Да-да, именно так и было – все наши столпились вокруг клети, ничего такого моего в примате, не замечая. Каждый присутствующий, видел перед собой лишь чудного зверя, с преогромным детородным инструментом.

    Особенно дамы, – даром, что учёнтессы, – а вслед за ними и наши научные мужи, – разом все сами превратились в зверинец! И каждый – ну подначивать обезьяна, и на него покрикивать! А примат, возбудившись теперь по-иному, стал метаться по клети и дёргать прутья, и бить в грудь себя, и тож пронзительно кричать! Этим, конечно, он раззадорил ещё более и публику. Но вот, однако, огромный член его, так всех восхитивший, не менее, чем нос, и поначалу торчавший вдоль метущегося поджарого тела примата, как изогнутый ятаган, от возбуждения зверо-нервического постепенно опал и весь сжался до обычных размеров. Публика наша сразу охладилась, и все разочарованно зацокали, и поразводили руками, и интерес потеряли, а отвлекшись, и вовсе заговорили опять о своём – о научном. Да тут и, как всегда, заспорили о чём-то, и уже не смотрели более на примата. А тот всё бесновался, и прыгал с перекладины на перекладину по всей высоте огромной клети. А я с грустью наблюдал за ним, не отмечая уж более ничего вокруг себя, покуда не подошёл Клим Маковецкий и не увёл меня.

    Оказалось тогда, что все другие удалены им были ещё ранее. Ибо для того, чтобы беснующееся животное в конец не угробилось, Клим принуждён был публику из ангара, да и из дома в расстройстве вытолкать, и собрание на сегодня закрыть. Я же остался на правах близкого сотоварища, да ещё со мной – моя Абесинда.

    Тогда только с отчётливостью вспомнился мне весь произошедший, давеча, наш с Ксюшей разговор об оборотнях. И я осознал себя со стороны, как мысленно всё вглядываюсь в безумное лицо примата, и пытаюсь найти хоть каплю узнавания, хоть проблеск мысли во взгляде его, но не нахожу.

    Клима Маковецкого мы с моей блондинкой вскоре покинули. Абесинда от зрелища обезьяньего Приапа, распалилась ещё более, чем от моей давешней меланхолической от неё отрешённости, и потому, мне не оставалось ничего другого, как немедленно, возвратиться с ней восвояси, чтобы выпустить горячий пар из горнила её, через известный клапан, а, после, и наполнить реторту её прекрасного белого веснушчатого тела животворящими, эфирными (по Климу Маковецкому) соками чресел своих.

    А по утру, как только моя усталость от вечернего и утреннего с ней бесчинств прошла, я немедленно и нетерпеливо покинул ненасытную свою Абесинду, и устремился опять к Маковецкому, думая развеять свои вчерашние, как мне представлялось, бредовые видения о обезьяне – Шиляеве. Но получилось как раз наоборот. Придя туда, я ещё более удостоверился в Ксюшиной правоте, и волосы мои тогда на голове зашевелились, право, когда я доподлинно осознал перед собою всю бездну!
;
    4-СИЛАБОГА.
    ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ.

    4-1

На следующий день я был занят допоздна, но, как только освободился, то немедленно помчался в дом к Шиляеву и рассказал Ксении о вчерашнем нашем видении. Ксюха на меня тогда как-то странно и долго посмотрела. Лицо её совсем округлилось, глаза – тут же высохли, и приобрели сразу и хищное, и отрешённое выражение. Не проронив в ответ ни слова, и, сгруппировавшись на своём диванчике, приняв, по-кошачьи переминаясь, позу на четвереньках, она выгнула спину, и прямо из этого положения внезапно вдруг выпрыгнула на стол. На лету человеческое тело её уменьшилось. Одежда легко слетела с неё, и беззвучно опала на ковёр. Всё произошло настолько быстро, что я просто не успел опомниться, но теперь прямо передо мной сидела уже не Ксения Курцева, а маленькая серая кошечка. Глаза у неё остались всё так же перламутровые и вразлёт, однако зрачки превратились в пронзительно-жёлтые и с голубым окоёмом.

Она посмотрела на меня спокойным беспристрастным взглядом и опять вся собралась как пружина. Следующим движением кошка уже перелетела на окно, и, соскользнув в форточку, исчезла на улице. Под воздействием впечатления от её внезапной метаморфозы, я нашёл себя опрокинутым на диван, где и полулежал долго и тупо глядя в одно место, не признавая происшедшего. Когда же опомнился, то сразу понял куда моя оборотница направилась, и потому сам скорее побежал к Маковецкому. Клим был дома, и я увлёк его в лабораторию, где стояла клеть с носатым приматом.

Внутрь лаборатории я Клима предусмотрительно не впустил, чтобы не спугнуть наших оборотней. Маковецкий, однако, разобравшись что к чему, потащил меня по лестнице вверх, и мы с ним принялись подглядывать в окошко над закрытой дверью, которая вела с уровня второго этажа на антресоль того зала, где стояла клеть с приматом. (Был у Клима в лаборатории специальный такой верхний балкон удобный для обзора его  подвижных скульптур.)

Клеть стояла в середине залы, как на ладони. Кошка уже была там. Русская Голубая, – рассмотрел я – изящное животное с тёмной, голубовато-дымчатой и серебристым отливом шерсткой, грациозным телом и маленькой головой с большими острыми ушами торчком. Оборотница грациозно выхаживала вокруг Носача, петляя туда-сюда змейкой сквозь прутья клети. А какие она бросала на него взгляды! Нам с Маковецким, хоть и далеко мы затаились, но и от туда видна была ласковая в кошачих глазах Ксюши-оборотня, игривая искорка. Носатый обезьян, как изваяние стоял на всех четырёх лапах в середине клети, задрав высоко хвост, и тоже не сводил с кошки глаз. Уж столько было в движениях этой маленькой зверюшки пикантной ласки и неги – заворожит не только обезьяна!

Однако, то, что предстало потом нашим глазам не помещалось, по-моему, ни в какие рамки приличия. И, хотя подглядывать не следовало бы, но мы всё же не ушли, и досмотрели эту сцену всю до конца. Да, в общем, у нас и не было особого выбора, учитывая наше желание помочь, для чего требовалось, хотя бы не потерять их из виду.
А случилось далее вот что. Кошка, грациозно нагулявшись, и дав обезьяну к себе привыкнуть, решительно подошла, и стала теперь петлять и тереться между четырёх его лап. Носач, следил за нею неотрывно. Тело его, погодя, стало слегка подрагивать, а шерсть по всему корпусу, на голове и вокруг лица поднялась ёршиком, словно, наэлектризованная.

Вдруг кошка неожиданно отпрыгнула в сторону, и, вскочив на первую низкую перекладину, переметнулась выше, и потом – ещё выше, а оттуда, бросившись на носача с самой верхней перекладины, столкнула его всеми четырьмя лапами в плечо. Примат мягко и податливо с охотой повалился на бок, ничуть не возмущаясь таким к нему бесчинством, а, напротив, перекатившись более на спину, и растопырив в стороны лапы, остался лежать неподвижно, как кукла, отслеживая свою даму лишь стылым взглядом чёрных, выпуклых, блестящих зенок. Мы же с Климом Маковецким теперь только увидели, вновь восставшее, его огромное мужское достоинство.

 Кошка же, как ни в чём не бывало, вспрыгнула всеми четырьмя лапами ему на живот, и начала с урчанием топтаться, переминаясь, поверх обезьяна. Она месила его живот подушечками лапок своих, словно тесто. Носач не сопротивлялся. Он, как загипнотизированный, продолжал неподвижно лежать, не переменяя позы, и только всё смотрел на неё неотрывно.

Оборотница же, прильнула к его груди животом, аккурат зажав под телом огромный Уй, и стала, вдруг, шершавым языком своим быстро вылизывать ему красный и увесистый оголовок. Тут обезьян застонал по человечьи, и, откинув назад голову, томно сощурился и облизнулся, глядя куда-то вбок, словно бы не интересуясь нисколько происходящим. Передние лапы он держал перед собой полусогнув, а задние разбросал в стороны, застыв от удовольствия, как это обычно делают псы, которым чешут животик. Достоинство его увеличилось ещё пуще, и приняло вовсе неимоверные размеры. Тела обоих оборотней – и кошки, и носача – теперь заметно било крупной дрожью.

Нализав ему огромный Приап, чертовка ползком продвинулась вперёд вдоль его груди и покусывая по дороге за сосцы и шею, добралась-таки до голой носатой человечьей образины. Тут она, обняв за лицо носача лапами. омыла ему языком и нос, и глаза и даже уши. Примат под ней всё более дрожал, и видно стало теперь, что дрожь, эта передаётся к нему от самки. Однако, всё такой же флегматичный с виду Обезьян, лишь изредка, отвечал ей то нежным толчком носа, словно целуя в ответ, то оправляя или будто поглаживая её на себе лапой.

И на этом, конечно же, все у них, как вы понимаете, не закончилось! Как ни удивительно сие нам было, учитывая разность их размеров и животных видов, ласки привели-таки нашу странную пару к беспрецедентному с точки зрения природы акту.

Да, да, да! Хотите верьте, хотите – нет, но кошка, сдвинув набок хвост и перебирая задними лапами, как обычно эти животные делают во время течки, и, пятясь задом, упёрлась в ту самую красную голову великого обезьяньего Жезла.

Мы же с Климом Маковецким тогда и вовсе затаили дыхание и во все глаза, не отрываясь следили, что из этого-таки выйдет. Но, видно, то ли потому, что мы плохо понимали анатомические особенности и возможности кошек, то ли потому, что это были не совсем животные, а оборотни, но член обезьяны легко погрузился и начал мерно исчезать в бездонном кошачьем лоне.

Пятясь с поднятым задом и утробно урча, самка по-особому нежно распласталась и сложила ему на грудь голову, и, обхватив передними лапами примата, мягкими толчками, дрожа, поглощала и, наконец, – прибрала в себя весь огромный член Носача. Это выглядело так, как будто бы удав полностью проглотил в себя крупную жертву. Со стороны теперь представлялось нам так, словно Приап примата стал у кошки вместо позвоночника. Она, тем временем, пронзительно воя и урча издавала целую гамму других всевозможных диких звуков, которые в наших ушах тогда заменили, наверное, все вопли джунглей. Мы с Климом Маковецким с удивлением лицезрели, как самка извивалась и дрожала на члене обезьяна, доставляя, видимо, ему и себе, превеликое наслаждение! Примат, однако, не выказывал долгое время никакого особого волнения, а всё так же, томно, закрыв глаза, преспокойно возлежал на спине, запрокинув свою носатую, ворсистую по-вокруг лица, рыжую голову. И лишь дрожь тела выдавала в нём возбуждение.

4-2

Тут, в какой-то нежданный момент, меж ними будто, что-то произошло, потому, как на минуту они вдруг оба замерли. И дрожать перестали. В комнате тотчас воцарилась небывалая тишина.

Мы с Климом Маковецким, тем не менее, ни на миг не отпускали от любовников, наших удивлённых глаз. В водворившемся беззвучии в зал разом нахлынули и вновь стали явны отдалённые городские шумы, вперемешку со щебетанием и цокотом ночных птиц, которые доселе мы совершенно перестали замечать.
 
Носач открыл глаза и внимательно посмотрел в стороны и вверх, и к ужасу нашему, как нам показалось, прямо на нас вперился. Но то был совсем другой взгляд. Осмысленность и, в то же время, недоумение проступило теперь в нём. Осмотревшись, он так же вдумчиво и долго поглядел на насаженную на свой член кошечку, медленно обвёл сквозь прутья своим новым умным взглядом лабораторию, и, приподнявшись сначала только на локтях, после решительно встал на задние лапы.

Носач нам показался теперь крупнее. Он высился посреди клети, стоя прямо – совсем как человек. Мы увидели, как он бережно отделил от себя, обхватившую его всеми лапами Русскую Голубую, и внимательно, и пристально осмотрел себя – свои мохнатые конечности и всё тело. Казалось, мысленная ясность и понимание снова вернулись в его обезьянью голову. Он нашёл глазами огромную зеркальную поверхность отполированного корпуса скульптурного «броненосца» Маковецкого, и продолжал, медленно поворачиваясь, задумчиво разглядывать всего себя теперь в отражении: сначала с одной стороны, потом – так же с другой. Обратившись вниз, он взял в лапы, сидевшую подле него, и наблюдавшую за ним всё это время свою оборотницу, и, поднеся её мордочку к своей, посмотрел ей прямо в глаза. Казалось, он силится что-то сказать ей. (Примат широко раскрывал рот и издавал тихие нечленораздельные гортанные звуки.)

Кошка потянулась и провела лапой по его морде и бакенбардам, словно поглаживая, и наконец прикоснулась губами к его выдающейся носяре. Он бережно снова отпустил её на пол, и тут, неожиданно, закрыл лицо руками. Да, именно руками! – так пронзительно эмоционален и человечен был его жест!

Затем, словно опомнившись, и, видимо «взяв себя в руки», он подошёл к дверце клетки и без труда открыл сложный цифровой замок так, словно бы знал код. Распахнув дверцу, примат галантно пропустил перед собой свою партнёршу, затем вышел сам и прямым ходом, слегка покачиваясь, казалось, от непривычки пребывания в новом теле, словно и вправду перед нами переодетый в костюм зверя человек, вышел в зал.

Мы бросились, было, вниз. Но задержались в нерешительности, не зная, как нам теперь перед ними объясняться. В этот момент на лестнице, глядя друг другу в глаза, мы с Климом готовы были поклясться, что вправду видели только что Шиляева, до того все движения и жесты приматовы походили на манеры нашего несчастного пропавшего сотоварища. Мы не сомневались тогда, что перед нами – наш друг в обезьяньем обличии, и, в то же время, не находили в себе сил в сием понятии окончательно увериться.

4-3

Тем временем, Носач и кошка решительно вышли на улицу, и растворились в вечерней темноте, исчезнув среди звериного шевеления ветвей ночных дерев и шерстистой листвы кустов.

Что нам с Маковецким было делать?! Мы не стали препятствовать нашим оборотням. Мы были преступниками, только что подглядывавшими за ними. Я сам покинул Клима, тотчас же после выхода Шиляева с Ксенией, взяв с соучастника слово об открытии нашем молчать, дабы хоть этим оградить их от вреда молвы. Душа моя металась в безмолвном порыве предпринять хоть что-то. Но что? Чем теперь я мог помочь Шиляеву? В этот переломный момент осознания я, словно стоя в стороне от себя самого и, погружённый в безмолвие разума, присутствовал при обрушении моей обычной повседневной реальности. Осознавая мир, как и прежде, я, тем не менее, не мог мыслить теперь прежним образом. Однако, оказавшись вне каких-либо практических знаний, я не в силах был сразу признать реальность нового моего ведения. Тогда я не нашёл ничего лучшего для себя, кроме как вернуться к себе домой, что и претворил в жизнь; а придя восвояси, – немедленно повалился на кровать, как был – одетым, да и забылся глубоким и беспокойным сном потерянного человека.


;
5-СИЛАБОГА.
ГЛАВА ПЯТАЯ.

5-1.

С этого момента моя история разворачивается стремительно, и завершается с окончательной безжалостностью, как и всё в этом мире. Будучи человеком бескомпромиссным и решительным Вилларий Шиляев и в самом страшном сне не представил бы себе такого, чтобы идти на поклон к виновной в его превращении ведьме. Да, и вообще, не пристало учёному–естественнику обращаться к мракобесию за помощью, хотя бы оно и имело, осязаемую им ныне, достоверную реализацию.

Ксюхе своей он запретил даже думать в этом направлении. Да и, по правде сказать, она и не надеялась чем либо помочь своему суженному. Нет, оговорюсь, не надеялась она не потому, что не верила в избавление, но потому, что, изведав на себе всю науку колдовства, понимала: мать её сама едва ли в силах переменить свершившиеся, ибо задействованы тут силы верховные и, находятся они вне её, могучей ведьминой компетенции. Ту мысль она прочла в беспристрастном взгляде Томны Федосеевны, когда в безмолвии вглядывалась в её глаза, да так и не нашла сил испросить мать о суженном. Сама поняла – не  вернуть ведьмам человеческого вида Виллария Шиляева, и влияний неведомых им не превозмочь.

Потому и вышло, что Ксюша с тех пор более уповала на силу милого сердцу друга своего и его учёные возможности, и, как должно глубоко любящей женщине, всё теперь «ставила» она в той неравной игре на самого Шиляева. Внутренним чутьём она про то ведала, о чём мать её, Томна Федосеевна, в душевном затмении своём, знать не желала.

Знала Ксения Курцева, что была в тщедушном теле изобретателя для неё одной упрятана сила. И мощь ту она в себе, как небесный ток принимала и усилить была способна многократно. В том ведении своём, раз и навсегда обвилась она вокруг огромного сердечника его, наподобие тонкой медной проволоки, что используют в обмотке магнита.

Сам же Вилларий Шиляев по просторам физическим, эфирным и временнЫм продвигался своими путями. Он порешил тогда, что посредством нового изобретения отодвинет себя из современного контекста и сможет избегнуть колдовства научным способом в тот момент, когда, отмотав события, заменит ход произошедшего с ним, новым ходом.

Его машина и оборудование, – весь инвентарь для предстоящего хроноперемещения – задолго до происшествия злополучного с ним, были изготовлены. Оставалось только развернуть систему среди древних курганов, да дождаться сильной грозы.

Я, появился у Шиляева в сарае на другой день, после того, когда тот опомнился, и осознал себя в клети у Маковецкого. Встретил изобретатель меня в своём новом обличие вполне осмысленно, и, хотя не говорил ничего, но жестами изъяснялся понятно, действовал по-деловому, и ничем не проявлял ни досады, ни печали о случившемся.

Без лишней суеты, мы раз только глазами встретились, и сразу поняли друг друга, а поняв, тут же принялись приготавливать машину для транспортировки на место. Ксюха следила за нами кротко, но непрестанно, и, по своему обыкновению, не покидала Шиляева ни на миг. По настроению хмурому Шиляевскому, понял я, однако, что участие девушки в оном эксперименте он не рассматривает, и подвергать воздействиям своей машины не намерен. Всем нам тогда казалось  ясным, что передвинувшись назад всего-то на несколько дней, он найдёт её прежнюю. Что до теории удвоения физической личности своей, то в это факт наш герой не верил. Шиляев считал, что перемещение должно произойти в рамках тела существующего, что, переместившись во времени назад, он сдвинется в себя прошлого, и там мысль его и сознание обогатятся опытом будущего, так, словно он обрёл дар предвидения. А Ксению свою он найдёт в том времени, как она была и всё объяснит. Да, и объяснять в таком случае, может быть, ничего и не понадобиться.

Такова теоретическая база Шиляева. На том и стоял. Когда же я его спрашивал, ещё за долго до оборотничества, что он думает о случае и возможности переместиться во времена, в которых его физического воплощения либо ещё, либо уже не существует, он или отмалчивался, или говорил, загадочно глядя в даль: «Проскочим, – там и осмотримся…» – И всегда при этих словах он как-то по особому замирал, всматриваясь сквозь пространство, словно, силясь прямо от сего момента разглядеть грядущее.

То – мужская логика, а женская, она – совсем иная.

5-2.

Гроза в Силабога, после долгой засухи, ждать не заставила. Через неделю после случая у Маковецкого, в окружающей природе занялся, и стал без перерыва дуть пронизывающий ветер. Казалось, что плотный и горячий поток воздуха проникает насквозь во всё: предметы, наши тела, головы, и даже время… Чудилось нам, будто весь Мир вокруг рассыпается на мелкие частицы и Настоящее уносится в небытие, как пыль.

В три дня застило небо грозовой темнотой, подстелило снизу слоем туманной мокрой мглы, и стало в Силабога мрачно, парнО и душно. А – в воскресенье небо уготовилось пролиться сильным ливнем. Днём ещё гоняли и вертелись по плоскостям улиц вихри пыльных протуберанцев, да полошили птиц, без того уж нервно и низко летавших, а к вечеру даже и тех на виду не осталось: какие забились под карнизы, а иные притаились в плотной зелени пригородных садов и окрестных чащоб.

Мы с моим приматом были наготове. Ксюхе жестами он приказал остаться. Я поддерживал его, как только мог, непрестанно увещевая и успокаивая девушку. Но по всему видно было, крайнее её смятение, так что безмолвному приказу суженного, да уговорам моим подчинилась она весьма не охотно.

Мы выдвинулись. Я помогал вывести из сарая оборудование. Таковой громоздкий агрегат Шиляеву, даж и в человечьем обличии, было не легко переставлять, а в теле обезьяньем, хрономашину нашу ему бы ни сдвинуть, ни, тем более, доставить к месту в одиночестве, было бы немыслимо. Ну да у нас с ним всё, слава богу, заранее было оговорено. Правда, сейчас львиная доля веса на меня легла, но да я человек – не маленький, так что справились мы с ним и так. Колёса аппарата, для их электрической проводимости, были выкованы из стальных обручей, а корпус составлен из двух обособленных металлических полу-оболочек, каждая – устроенная частями из листов гнутых, по каркасу из клёпанных меж собой стальных полос. Стены кабины изнутри мы покрыли листами асбеста, для защиты пилота от электрических токов и жара. Там – в полости кокона, по сторонам кресла хрононавта, как себя называл Шиляев, он установил две магнитные индукционные катушки, подключенные отдельно к изолированным друг ото друга половинам кабины.
 
Были с нами на пути к курганам и два деревянных кОзла с высокими стальными шпилями – громоотводами, кои я должен был установить на вершинах курганов, и много-много мотков с проводами. Всё это вспомогательное хозяйство, я уложил на телегу и впрягся в неё сам, и с немалыми трудностями доставил на поляну меж курганов. После чего я прикатил туда и аппарат-кокон. Делали мы всё это скрытно, благо, поляна отдалена была от города и упрятана за лесом. Скарб я доставлял по старой грунтовой дороге. Ею давно никто не пользовался. Разве только – исследователи древностей, да грибники и ягодники. Но в тот вечер, – и подавно, нами на пути никто, особо, не интересовался – жители в преддверии непогоды по домам расселись и чаи в уюте гоняли. Те же встреченные, что не успели восвояси, спешили от пыли и ветра укрыться, – в плащи да капюшоны кутались, – и на нас не обращались.

Так что, к поздней ночи всё устроилось по плану. По-над городом, и без того под сумрачными тучами, да, после заката, и вовсе сгустилась тьма непроглядная. Вот тогда и упали на пыль просёлочную первые крупные дождевые капли, а через мгновение – всё пуще – безудержно хлынули на землю потоки широкие.
 
Вот того-то мы с моим уменьшенным другом и ожидали! А как пролилось, обезьян по-шиляевски делово кивнул мне и ловко вскочил в распахнутую дверь кабины. Да там и замер всматриваясь в грозовую даль горизонта, словно в нерешительности ожидая чего-то. Я, глядя на него снаружи, закутавшись в непромокаемый резиновый плащ, задумывал было, хоть под проливным дождём, да осмотреть, с фонарём в последний раз подключения проводов, тянувшихся от двух козловых шпилей к агрегату. То явно, что потоки вод, сбегавших ручьями от вершин холмов, и без того должны были привести небесное электричество к нашей машине. (Так была устроена эта странная долина меж курганов, которые – Вилларий Шиляев считал рукотворными аккумуляторами природных сил.) Однако, изобретатель мой не пожелал уповать только на милости природы, и повторил пути, ожидаемых потоков вод, проводами, соединяющими громоотводы с изолированными половинами кокона.

И всё бы хорошо, да только приключилось с нами тогда непредвиденное происшествие! В момент, когда Шиляев-носач, взмахнув мне напоследок, хотел, было, закрыться внутри кокона, на него из темноты вскочила, вдруг, неведомая дичь! Быстрая, как тень от вспышки молнии, ворвалась зверюга та с гортанным воем и рыком, да сильным толчком она повалила примата навзничь. Обезьян, ошеломлённый, напором зверюшки, на мгновение замер. Сам я врос в траву под непроглядными потоками небесных вод, стоя перед открытыми створками кабины. А вся мокрая от травы Русская Голубая кошка, дрожа и урча, обняла его всеми лапами и ласково облепила телом.

В мгновение ока примат преобразился. Шерсть его поднялась дыбом. Я видел, как в Шиляеве–звере, даже в такой небывалой обстановке, всё равно возобладал самец, почуявший запах самки. Его огромный мужской гриб, стремительно восстал вверх. То ли друг мой проникся порывом не желающей оставлять его невесты, или таково было специальное направление сил провидения, ведущего их общие жизни, только оборотница, не встретила в нём себе никакого отпора, а потому без промедления и ловко, как тогда у Маковецкого,  завладела огромным мужским естеством обезьяна, упрятав привычным движением, в своём теле. А, наполнив себя, Ксения Курцева прильнула к носачу своим промокшим, мохнатым тельцем, и замерла, вздрагивая вожделенно всем своим естеством. Так что, к тому моменту, как мы с Шиляевым постигли Ксюшин выход, менять что-либо было поздно!

Воспылавший в первородном инстинкте, и поддавшись содроганиям и истоме, полузвериный мозг Шиляева фиксировал события трудно. Действуя по плану автоматически, он, тем не менее, нащупал лапами шлем, прикрепленный у него за головой, нахлобучил его себе на голову, и с непомерным усилием, утяжелённый своей живой ношей, уселся в кресло.  В последний раз увидел я его блестящие чёрные глаза в глубине которых гуляли всполохи мысли и страсти, словно порождённые импульсами от всполохов молний на горизонте. Мохнатой, непрестанно вздрагивающей вместе с телом его, лапой, Шиляев смахнул щиток забрала себе на морду.

Зверюшка, закрепившись на нём и сотрясаясь от радости и удовольствия воссоединения, громко урчала и повизгивала. Она буквально обмотала себя вокруг носача, и прильнув к груди примата маленькой серой остроухой головкой, казалось, с умиротворением растворилась в его мохнатом теле. Откинувшись на спинку кресла и уравновесив дыхание, Шыляев, рванул рычаги и створки капсулы захлопнулись передо мной навсегда. Да и то уже было необходимо, ибо другу моему оставалось очень не много времени, чтобы успеть сосредоточиться на дате перемещения.
 
5-3.

И тут, как по заказу прямо – и началось! Треск электричества, похожий на треск рвущейся ткани, разверз яркими зигзагами на множество лоскутов полотно этого Мира. В грохотах грозы и шипении разрядов молний над головой, мне чудились скуления, вой и звериный рык, напоминавшие одновременно, вздохи и любовные стоны. Мнилось мне – они доносились отовсюду: то рядом, то далеко, то сбоку, то сверху! Эхо и отголоски множества потусторонних голосов заблудились в моей голове и звучали по-разному в каждой из раковин ушей моих!

Стены капсулы зардели, замерцали раскалённым красным, и дальше – всё более стали белеть до тех пор, пока две половины яйца не превратились в ослепительное дневное сияние, разделённое тёмным вертикальным кольцом изолятора. Видения прошлых событий потекли у меня перед глазами, подрагивая, как кадры старой хроники. И мне казалось, что это не Шиляев сейчас, дрожит в объятиях Ксении Курцевой в раскалённой и полупрозрачной от ударов молний хронокапсуле, а я – Капитон Кальмар прильнул к мягким грудям ведьминой дочки и обуянный ея белым, горячим, гибким телом, исчезаю совместно с ней из этого мира, просачиваясь сквозь поры времени, как горячий расплав моей неосуществимой и, тут только мною до конца осознанной, любовной жажды!
 
Гроза в этот день над Силабога разыгралась эпическая. Ливень встал стеной от края неба и до края. Лишь на линии горизонта, если обозреть весь круг из города, видна была яркая трещина просвета под чёрными клубами мохнатых туч. Та узкая круговая щель блистала холодным неоновым светом, вырезав в небе висящий над Силабога, низкий, тяжёлый, выпуклый купол, похожий снизу на косматую, вывернутую мехом внутрь, чёрную овечью шапку.

Тонкие, ломанные, ослепительные языки молний выскакивали из клубов меха и жалили землю. Сверкая повсюду, они концентрировались в пучки, как в вогнутом зеркале гиперболоида, и били, как и предсказывал мой изобретатель, аккурат в вершины наших курганов. Отменные, жирные, ослепительно-белые внутри и по краям оранжево-красные, увлекаемые лавинами вод зигзаги электрической лавы, стекали в долину, промеж двух земляных пирамид. Струи воды и огня пенились, шипели и смешивались меж собой, поднимаясь вихрями по раскалённым стальным шасси нашего агрегата! Четыре колеса пылали, как языческие солнца, извергая в темноту снопы искр и испаряя в пространство клубы белого пара!

Я отбежал на безопасное расстояние от полыхающей шиляевской колесницы. Издали открывалась эпическая картина. Средь двух тёмных силуэтов высоких остроконечных курганов, сквозь, пронизанный струями ливня воздух, на фоне изсиня-чёрного косматого купола неба, сиял раскалённый экипаж. Я увидел, как стал его кокон стальной почти прозрачным, весь опутанный белой ломанной сетью молний. Мне почудился тогда внутри силуэт Шиляева с огромным, для его обезьяньего тельца, шлемом на голове. И сердце моё нестерпимо стиснуло печалью о быстротечности и яркости человеческой жизни, и о предстоящей передо мной самим одинокой неизвестности!
 
Вдруг, два снопа искр вырвались в высь над коконом, и тот залучился двумя, пересечёнными меж собой, нимбами света. Один – ярко-белый, слегка с лимонным оттенком, а другой – янтарно-красный. Свечение изливалось повсеместно, отбрасывая по земле от кустов и камней разноцветные неоновые тени. Оглушённому сиим магнетическим видением, мне показалось, что наступила полная тишина. Пучки молний, кружась, танцевали вокруг яйца невиданный танец. Потоки, извиваясь и корчась, продолжали стекать вместе с ручьями к ложбине, где стояла машина. Разноцветное сияние половин яйцеобразного силуэта переливалось внутри, и втягивало через солнца колёс те потоки, накапливая в себе огромные природные силы!
 
А тут вдруг, прыснули от яйца вверх два широких, прозрачных, луча и сошлись в одно остриё под купол чёрной косматой облачной шапки. И заискрившись внутри мириадами ярких точек, из горящего кокона отделились два прозрачных звериных силуэта – большой и маленький. Фигуры, недвижимые, с растопыренными в стороны конечностями, медленно воспаряли всё выше и выше, окруженные яйцевидным нимбом. Удаляясь в небеса, они постепенно изменили свои очертания на человеческие, и тут же – во мгновение ока – исчезли в черноте неба, вспыхнув яркими звёздами на самом высоком острие луча!

5-4.

И долго, – всю оставшуюся ночь, – стоял я, не замечая, как хрустят набегами по резине плаща моего потоки небесных вод, как, пенясь и журча, спадают они по складкам и исчезают в густой черноте теней, дрожащих от затухающих отсветов догорающего агрегата Шиляева…

К утру ливень иссяк. Небо прояснилось. Землю выстелили ватные клубы белого тумана. Над ними, словно, паря над низко стелящимися по земле перистыми клоками облаков, меж плоскими, чёрными, вырезанными силуэтами курганов, одиноко чернело, покрытое коростой окалины, стальное яйцо на четырёх огромных чёрных колёсах. Внутренность капсулы, сохранилась в целости, и я не нашёл там никого живого или мёртвого, а лишь – невредимый железный шлем с забралом.

Агрегат, как мы сговорились с другом моим, я тайно вернул в сарай, а шпили на вершинах курганов, – те под напряжением небесным обратились пыль, и сами были смыты стихией без моего в том участия.

Я же сам воротился в дом к себе и рухнул в чём был на диване, и уснул без памяти.
;
6-СИЛАБОГА.
ГЛАВА ШЕСТАЯ.

6-1.

С тех пор прошло много лет. Первые дни, недели и даже месяцы я ждал, надеясь получить весть сам не зная откуда. Но ничего не дождался. Ко мне приходил Маковецкий, садился за столом напротив, и с тоской смотрел мне в глаза. Он молчал и ничего не спрашивал, потому, как я ему запретил настрого всяческое упоминание о нашем общем друге. До того нестерпимо мне было вспоминать о его отсутствии. Так было, пока не завершилась моя аспирантура. А, ко сроку обучение моё закончилось, и я уехал, и мы с Климом, более не виделись. Но мне доносили после, что Маковецкий разжился, приобрёл художественную значимость и перебрался в столицу; но там почти не живёт, а купил дом на Адриатике, и всё больше разъезжает с выставками по Европе.
 
А пока сам я ждал вестей от Шиляева, и пока, будучи в Силабога, всё надеялся, то даже инкогнито ходил на приём к Томне Федосеевне, сказавшись хворым. Да только по ней ничего не удалось мне разглядеть, а расспрашивать было не удобно, да и не к чему. Но в беспристрастном взгляде колдуньи, с опустившимися, с тех пор, углами чёрных глаз, мне привиделась тоска и осознание безжалостного рока, управляющего всем в нашем загадочном земном мире. Да, и сам я тогда в пал в крайнюю задумчивость и даже, более сказать – в безразличие к происходившему со мной, так что чуть было не завалил аспирантские свои экзамены.
 
Окружающее меня перестало занимать, и я всё думал о том грозовом происшествии. А более всего уводили меня мечты о Ксюше. Бархат ресниц её мне чудился и полнота губ. А стоило мне зажмуриться, и я тотчас видел перламутр глаз её, влажных от слёз. А пыл её тела! Я беспрестанно представлял её белизну, как тогда, под чёрной фланелью и плети тонких рук меня обвивающих. Память о том вечере чуть не ввергла меня в жар болезни. Но более всего угнетала меня тщета и несбытность грёз моих. И так я увлёкся своими переживаниями, что отрешился от всего. От того и Абесинда моя взбрыкнула, и умчалась в даль, и более я о ней ничего не слышал. Вот так мечты мои бесплодные завели меня окончательно в угол, и остался я один на один с моим помешательством. Да и прочих притязательниц, от коих тогда у меня не было отбоя, я, заблудившись в грёзах моих, гнал с упорством одержимого, пока не отошли они все от меня в сторону.

По прошествии довольно долгого времени я, однако, опомнился, но сильно переменился разумом, а более всего – философией жизни. Но мысль о той буйной мистерии долго ещё держала меня в вопросах своих. Что есть человек? В чём суть бытия?
 
Раздумья о таинстве великой силы и бессилия человеческого перед могуществом мистических сил природы, с тех пор всё более мной овладевали, пока не нашёл я в том своего сокровенного смысла.

Ни о Вилларии Шиляеве, ни о Ксении Курцевой никто больше ничего в Силабога, конечно, не слышал. Но память о них, никогда меня не покидала, я всё рыскал в потьмах моих всевозможных догадок. И вот однажды, много после, привела меня судьба ко странному разрешению моих надежд. Изучая древние источники, я случайно обнаружил в давних ветхих фолиантах историю об одном странном случае, произошедшем в средние века в местности, где по источникам, основался позднее город Силабога. А речь шла о том, что будто появилось однажды в грозу на поляне перед пастухами, из пучка молний огромное светящееся яйцо, и вышли из него голый мужчина и голая женщина. А были они тонки, длинны и белы, как два приведения, и сами изнутри светились странным белым светом. Пастухи, узрев то явление, тотчас же в страхе разбежались.
 
Местность где появился город Силабога во все времена славилась сказочными происшествиями, и небылиц всяких о разном таком понаписано видимо-невидимо. Однако более ничего о сиим случае в дополнение разыскать тогда я не смог, как ни старался. И уж, много позднее, опять случилось, докопался я ещё до одной легенды, примерно того же времени. Будто жили некогда под Силабога целитель и целительница – муж и жена, – и будто излечивали они страждущих от сумасшествия, падучей и многих других неизлечимых и сейчас болезней; и  будто делали они это, в сильные грозы с молниями, садясь и сплетясь меж собой над больными в голом виде и специально на открытом месте; и будто муж, при этом, насаживал нагую жену на огромный член, тогда как та, обвив его руками и ногами, да, прикрепившись животом к его животу, сливалась телом с ним в одно.
 
И вот, мол, в самый разгар грозы, когда случались вокруг удары молний, оба этих странных человека, приняв на себя эфир электричества небесного, зачинали и сами светиться ярким неземным свечением. А вокруг них блистал ослепительным, призрачным ореолом, составленный из сети разрядов, электрический кокон, наподобие огромной шаровой молнии. И сказывали даже, что они взлетали высоко в световом столбе, восстававшем из того огненного яйца от земли до небес; а за ними вслед и страждущие над землёй воспаряли, и тоже все светились. Сказывали, будто многие больные возвращались от того в здравие и в память, к радости близких и негодованию молвы. Ибо во времена те почти совсем раннецерковные всякая такая языческая ересь и колдовства разные зело карались. Но никто, однако, тем целителям зла делать не осмеливался, потому как боялись; и про то все молвили, что кто их тронет, тот поражён будет огнём из самого неба.

Говорили также, – начертано было далее в летописи, – Что один из местных правителей-таки покусился и заточил ту пару за их непотребные действа, да, – в подземелье. Однако, на другой день разразилась в небе великая гроза с молниями, и настигла правителя шаровым разрядом прямо в опочивальне. Да так, что и дворец его весь сгорел. А пленники из темницы тогда же исчезли, и более о их судьбе ничего не ведомо. Только осталась после них присказка коею они увещевали пациентов своих, приговаривая и вменяя повторять им за собой в момент целительства своего: «Силабога! Силабога! Силабога!»
 
От этой молитвы или заклинания, как хотите назовите, говорят, и завелось то прозвание за оной местностью, да так и осталось из времён прошлых и поныне.

6-2

Вот и всё, мой уважаемый читатель, о чём могу поведать я в добавок к случившейся у меня на глазах странной мистерии разыгравшейся из жизней двух моих знакомых во времена нашей молодости, в городе с мистическим названием СилАбога.
Я много думал с тех пор о сиим странном инциденте. И, видится мне,  (учитывая бесконечность и неравномерность вселенной), что история эта разбросана, может быть, провидением во всяком времени, и происходит она в Мире бесконечно, и повторяется в разных его концах, фрагмент за фрагментом, картина за картиной, кадр за кадром, пиксел за пикселом, фотон за фотоном, мерцая, волнуясь и переливаясь то тут, то там, словно взвешенные в пространстве мириады световых частиц, которые – суть маленькие глаза — окошки, творящегося во Вселенной бесконечного Акта Мироздания. И для того они происходят, чтобы каждый из нас мог чрез них заглянуть в самую суть свою.

А к чему, вы спросите меня, таковые интимные подробности о строении тела нашего героя? Ведь и без того, кажется, возможно было обойтись. Может быть оно и так, да только – не совсем!

Думается мне, что та особенность моего друга, была вехой для суженной его – обозначением взаимного их дополнения. И не в смысле обыкновенного соответствия их тел, а в том, что, де, стержень Виллария Шиляева стал, своего рода, основой для неустойчивой субстанции его избранницы, а та, в свой черёд, послужила защитной оболочкой для укрытия тщедушной субтильности его. Но самое невероятное, представляется мне, в том, что таковое обоюдное сочетание натур порождало внутри них недюжинную силу совместную.

А что вы скажете, дорогой мой читатель, на такое моё измышление, будто огромный стержень нашего героя и был тем магнитным сердечником, а тело суженной его – той обмоткой, что и создало в них особое поле из тонких энергий?

И прав, думаю, философ Платон, говоря, что люди – мужчины и женщины – произошли от древних гигантов Андрогинов, кои растерзаны были когда-то надвое Зевсом, за покушение на Богов Олимпийских. Потому мы и ищем в этом мире половину свою. А найдясь и совместившись друг с другом, подлинные муж и жена, становятся в награду вновь равными Богам и самому Громовержцу. Ибо в том обоюдном дополнении есть великая тайна природы человеческой!

Что до места настоящего бытия моих героев, так такие могут жить, как в оном мире, так и в ином, так и во времени любом, ибо в целости своей – нет им границ!

И до того сие прозрение меня гложет, что по сей день ищу я к себе ключ. Да, видно, не каждому дано сыскать свою истинную половину, и дар этот – есть дар свыше!
***



;
СИЛАБОГА. ГЛОССАРИЙ.

• Абесинда Лионоровна Самова – возлюбленная подруга Капитона Левоньтьевича Кальмара. Герои рассказа Антона Талана «СилАбога».
• Вилларий Апполинариевич Шиляев - Изобретатель, мистик. Герои рассказа Антона Талана «СилАбога».
• Капитон Левоньтьевич Кальмар – мистик, учёный, писатель, знаток научных искусств и оккультизма, предвестник футуристической физики, доктор современной истории и искусствоведения. Герои рассказа Антона Талана «СилАбога».
• Ксения Карловна Курцева – главная героиня рассказа, возлюбленная Виллария Апполинариевича Шиляева,   ведьма и оборотень, дочь  ведьмы Томны Федосеевны Курцевой. Герои рассказа Антона Талана СилАбога.
• Силабога -- провинциальный древний городок. Место действия рассказа Антона Талана «СилАбога».
• Маковецкий Клим Феодорович – Физик – мистик, художник – скульптор, создатель движущихся мобилей. Герои рассказа Антона Талана «СилАбога».


СИЛАБОГА. ПРИМЕЧАНИЯ:

• Прим.        Имеется ввиду Филадельфийский эксперимент А. Энштейна с исчезнувшим кораблём, помещённым в магнитное поле.
• Прим.      «Була вільна як південний вітер»* - Была вольна как южный ветер. (укр.)
• Прим.       Апулей античный писатель. Автор романа «Метаморфозы» или «Золотой осёл». О приключениях героя, превратившегося в осла, посредством зелья, заимствованного у ведьм.
• Прим.      Лампензель – широкая кисть для позолоты.
• Прим.      Фибула – застёжка для плаща.
• Прим.      Имеется ввиду диалог Платона «Пир» об Андрогинах.