de omnibus dubitandum 109. 321

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТАЯ (1896-1898)

Глава 109.321. ЭТО, ЧТО ЖЕ... КУРЯТНИК...

    В белом прохладном зале мне всегда делалось покойно. Вечерами заглядывало сюда солнце, а днем было голубовато-бело. Огромный золотой образ «Всех Праздников» вызывал в памяти молитвы. Сюда приносили Иверскую и Великомученика-Целителя Пантелеймона, здесь славили Христа на Рождество и Пасху.

    В высоком круглом аквариуме сонно ходили золотые рыбки, плавали кругом грота, словно сторожили часовые. Я подолгу следил за ними: ходят, ходят… И на душе становилось сонно. Поглядишь на «Все Праздники», на Распятие посередке – давний был образ, староверский, – и запоешь-зашепчешь: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко…».

    А рыбки ходят, а стекла из дома, что напротив, наводят «зайчики» на обои, на потолок. Светлая зала к вечеру – свет вечерний.

    И только вошел в залу, на душе стало строго и покойно. Прохладно белелись стены, пустынно смотрели стулья. Ходили рыбки.

    «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко…».

    Я прошел чинно по «дорожке» и вспомнил детство, как красные и зеленые полоски уводили меня куда-то… Далеко-далеко тянулся коврик. Теперь – все видно.
Через фуксии в красных ветках и зеленые планки кактусов, с приставленными к пупырьям сочными алыми цветками, я с интересом глядел на улицу.

    Летние уже конки неслись к заставе, мотая полосатыми шторками. Синие, новые, извозчики неторопливо поспешали, шикуя вымытыми пролетками. С узелками валил народ – навестить в городских больницах, на «Воробьевку», в станичный сад. Шли, оборачиваясь, мороженщики, видные издалека по ушатам, опоясанные пестрыми полотенцами; приземистые грушники с лотками и квасными бочонками, с медными на задах тарелочками весов за поясом; мальчишки с пузатыми стеклянными кувшинами «малинового лимонада», лотки с апельсинами и «крымскими», решета с серым подсолнухом, тележки с пряниками-орешками, связки шаров воздушных. В лавочке напротив, у Пастухова дома, брали печеные яйца, жареную колбаску, ситнички – поесть на воле.

    Все было весенне-ново. Но больше всего меня привлекали женщины. Бывало, не замечал их вовсе; теперь – отыскивал. И шляпки, и пестрые платочки. Какая – молодая? какая – стройная? какие у них ноги, юбки?… кофточки…? Вот – «жерсей»! Черненькая, блондинка… В фартуке пробежала – горничная. Я видел на шляпках перья, рябину, вишни, сирень и груши. Ехали парочки – влюбленные, мне казалось; у них – тайна. Напротив, из Пастухова дома, глазела из окошка «молодая». Она мне нравилась.

    И вдруг я увидел Гашку, арфистку Гашку, в красно-зеленой шали. Она катилась на лихаче, вразвалку, с высокой арфой. Розовая нога, в туфельке, моталась. Должно быть, на «Воробьевку» тоже. За ней прокатили две гармоньи, блестя ладами.

    И вдруг я увидел… Сеньку!..

    Он шел по той стороне, шинель внакидку. Он лихо шагал, «полковником», подняв плечи. Втянув подбородок в грудь, вытягивая ноги и крепко ставя, он надвигался прямо и с таким видом, будто шел кому-нибудь «дать в зубы». Мне даже смешно стало: такой у него был вид вояки. Верно, – подумал я, – ловко его прозвали – «аршин проглотил, шагало»! Куда это он? Должно быть, на свиданье!..

    Я следил за его удалявшейся фигурой. Он дошел до железной решетки старой  богадельни, приостановился и поглядел в нашу сторону, словно поджидал кого-то.

    «Конечно, – подумал я, – назначено здесь свиданье, поджидает!»

    Я стал следить за проходившими барышнями и дамами, но проходили казачки в платочках больше. Наконец, показалась очень пышная дама в шляпе с зеленой птицей – самая настоящая бельфам. Но была до того толста, что казалось невероятным, что в такую влюбился Сенька. Она поравнялась с нашим домом, и я увидал, что это молодая булочница Лавриха.

    И тут же появился Сенька. Он шагал медленно и поглядывал в нашу сторону. На Лавриху и не взглянул. Напротив, перед Пастуховым домом, он приостановился, почесал нос, вынул часики, посмотрел… «Ясно, у них свиданье», – подумал я. Шла стройная молодая дама в зеленом ватерпруфе, с белой птицей на высокой зеленой шляпке, с ней девочка. «Неужели это она? – тревожно подумал я. – Прямо, красавица! Но она ведь замужняя, если девочка…».

    Сенька и не взглянул на даму, а она была удивительно красива, с высокомерным видом, с манерами аристократки. Такою могла быть Зинаида! Я не удержался и замахал в окошко, но Сенька смотрел куда-то. Куда он смотрит? Он дошел до решетки богадельни, шагов сорок, и опять медленно вернулся. Теперь уже было совершенно ясно, что у них здесь свиданье.

    Он часто лазил за курточку, мялся и передергивал плечами. Я смотрел на него и думал: «Был железный, презирал женщин, хотел прославиться, и вот, как лакей или как нянька у пансиона, дожидается, когда выйдут! Безобразие! Всегда был гордый, и она его так унизила! Может быть, даже она смеется? Акушерки ведь – как гетеры! Максимка повесился, а арфистка опять играет! Вот, связался…».

    Пробежала вертлявая портниха с нашего двора, которая «жила» с околоточным, как говорил мне Сенька, очень нарядная, в шляпке с маком. Протащился жилистый дурачок из богадельни по прозванию – «Гроб-несут!» – зевая и озираясь, не несут ли и в самом деле? – он ужасно боялся гроба. Потом вразвалку последовал диакон от Казанской, страшенный голосина, с огромным пузом, размахивая кондитерским пирогом, – должно быть, на именины.

    А Сенька чего-то все топтался. Перед ним остановился мороженщик и прокричал – «а-тличное морожено!» – приложив руку к уху. И тут Сенька не обратил внимания, хоть и очень любил мороженое. Старушка-нищенка встала перед его носом и принялась кланяться. Сенька и не пошевелился даже. Но она кланялась так долго, что он достал кошелек, долго перебирал в нем пальцами, словно у него денег невесть сколько, – а больше двугривенного никогда и не было, – и дал что-то. Нищенка головой даже закачала: не пуговицу ли дал-то?

    И вдруг Сенька шагнул на мостовую. Я загнул голову, чтобы лучше видеть.

    – Кушать скорей идите… без обеда хотят оставить! – услыхал я Дашу.

    – Да сейчас!.. – сказал я нетерпеливо, следя за Сенькой.

    – Да сердются же! – приставала Даша. – Это чего вы… барышень, что ли, все глядите?… – добавила она потише, и я почувствовал, что у меня с ней что-то.

    – Может, и барышень! – подзадорил я. – Она пройдет, а потом я выйду?…

    – Ска-зывайте… – усмехнулась Даша, – это вы на Пастухову «молодую» загляделись! Ничего кралечка, далеко только целоваться!..

    – Ну, на «молодую»… она мне нравится! – сказал я и почувствовал возбуждение.

    – А, болтушка!.. – тряхнула головой Даша, – оставят вот без обеда!

    «А-а, ревнует!» – сладко подумал я и побежал за нею. Она шла полутемным коридором, оглядываясь и смеясь зубками. Мне захотелось догнать ее и повозиться, как было утром. Я слышал, как пахнет за ней духами, как монпансье, из моей «уточки».

    – Даша!.. – позвал я нежно. Она обернулась, усмехнулась.

    – Ну, что?… – шепнула она и погрозилась. – Ах, какие баловники!..

    Мы входили в столовую.

    – Обдумывал геометрию! – сказал я важно, на выговор.

    – По окнам трешься… какая тебе там геометрия! – сказала приживалка-тетка. – Баклуши бьешь, а екзаменты на носу…

    Опять – екзаменты!

    Я ел рассеянно. Не давал мне покоя Сенька. Показалось смешно, как кланялась ему нищенка, как шагал с пирогом диакон.

    – Что ты все ухмыляешься, как дурак? – сказала тетка, стараясь допечь меня.

    – Во-первых, я не дурак!..

    – Я говорю – ухмыляешься, как дурачок… – пугливо огляделась тетка, не забранятся ли. – А так-то ты, может, всех нас умнее… про гиметрию учишься!

    И засмеялась скрипом. Ее не поддержали.

    – Видел о. диакона! – сказал я, чтобы замять неприятный разговор. – Большой пирог пронес, может быть, в три рубля!

    – Ну, такого не бывает. За полтора…

    – Нет, сразу видно, что за три! Высокий пирог…

    – Не пирог, а кулич, должно быть… – сказала мать. – За рубль с четвертью. Он и нам за рубль с четвертью приносит. Это он к паркетчику Журавлеву шел, преподобного Феодо-ра-сикеота нынче…

    – Да разве Федора нонче?! – всполошилась другая тетка, у которой был дом в Екатеринодаре, за это ее сажали на лучшем месте. – Батюшки, пирог посылать надо Прогуловым, зять ведь у них Федор Никитыч! Совсем забыла… гордые они такие!..

    – Да, у них большие капиталы… – вздохнула приживалка-тетка. – А только Варенька-то, говорят, мужу куры строит…

    – Гм… гм!.. – остановила тревожно мать. – Посылать пирог надо…

    Я притворился, что не понял.

    – «Куры строит»? Это, что же… курятник? – наивно заметил я.
И все захохотали. Я смотрел на Дашу. Она даже поперхнулась в фартук. Сегодня она была совсем другая. Она все на меня смотрела, подмигивала даже, словно хотела сказать глазами, что у нас с ней что-то. Стоя у двери, она весело бегала глазами и раз даже погрозилась и показала на нагрудник, где лежали мои стишки. Я забылся и застучал ногами.

    – Ты что это, в конюшне?… – окрикнула меня мать.

    – Ах, я… вспомнились мне стихи! – вырвалось у меня нечаянно, – я вчера сочинил стихи!

    – Врешь! – сказала сестра, чтобы подзадорить.

    Я посмотрел на Дашу. Она заморгала, отвернулась.

    – А скажи, я сейчас узнаю, кто написал! – сказала сестра, которая «все романы в библиотеке прочитала».

    – А вот, вчера сочинил…

Выставляются все рамы,
Открываются все храмы,
То – Христос Воскрес!
К нам сошел с небес!

    – Матушки! – удивилась тетка, у которой был дом в Екатеринодаре, – да как хорошо-то, как молитва!

    – Да он у нас неглупый, только лентяй… вот скоро, пожалуй, на екзаментах провалится… – кольнула меня наша тетка.