Случаи на войне

Предисловие

Дед мой, Квашнин Семён Кузьмич, душевный был человек, от бога. Спокойный очень. Неторопливый. Никогда не серчал ни на кого, а если и серчал, то как-то не обидно, по-тихому. Мне кажется, что он даже и ругаться-то не умел, а уж материться и тем более. Для каждого из домашних у него было ласковое имя: Наталька, Лидунька, Катюнька.… Посмеяться любил, на гармошке сыграть. Может быть, потому он и прожил долгую жизнь – до девяноста с половиной лет, что лёгкого был нрава, никому не завидовал и зла ни на кого не держал, а только подшучивал, если казалось ему что-то глупым или нелепым. Он и не болел вовсе и по докторам не ходил. У него даже карточки в поликлинике никогда не было. Географию прекрасно знал, мог назвать любую столицу мира по памяти.

Любить выпивать он стал после того, как вернулся с войны. А до войны, почти тридцати своих лет, в рот капли алкоголя не брал. Завидный был жених. Гармонист. Красивый, толковый, спокойный опять же. В жёны себе взял молоденькую Катерину – на семь лет его младше. Дочь Раиса у них уже народилась, когда война началась.
 
А на войне любой человек пить начнёт, чтобы с ума не сойти. Командир перед боем обходил всех солдат, и каждому плескал в кружку его законные сто грамм. Дед постарше был – так держался как-то, и то пристрастился, а вот на безусых восемнадцатилетних мальчишек, никогда водки не пробовавших, эти боевые сто грамм действовали, как дурманящее зелье. Они, по словам деда, просто с ума сходили, в атаку впереди всех бежали, прямо под пули. Еды частенько не было: то полевая кухня застрянет где-то в пути, то её разбомбят, вообще. Так солдатам приходилось доставать из вещевого мешка свои старые сухари и заедать ими спирт. Хорошо ещё, если они были. И на том, как говорится, спасибо.

Дед связистом был. Всю войну так на брюхе и прополз, и вернулся  с войны живым. Но были в его военной жизни три запоминающихся случая, каждый из которых мог бы разрешиться трагично. В каждом – он висел на волоске от смерти, тончайшем волоске. Сейчас, когда думаешь об этом и проигрываешь возможные варианты развития событий, понимаешь, что то, что с ним произошло – самое настоящее чудо, умноженное на три раза, по меньшей мере.

Я описала эти случаи от первого лица со слов моей мамы, его младшей послевоенной дочери, которой он, бывало, рассказывал о войне. Разумеется, охотнее после рюмочки-другой беленькой. Иногда набожная бабушка моя Катя ворчала, когда дед Сеня приходил «навеселе»: «Знала бы, что ты таким пьяницей вернёшься с войны, не зашивала бы тебе молитву в нижнюю рубаху!» А он только добродушно ухмылялся: «Вот ты глупая!».  А что до пристрастия к алкоголю, то тут и говорить много не приходится: ясное дело – появится, когда видишь и испытываешь все уродства и ужасы войны, человеческую или точнее даже нечеловеческую боль, лишения и страдания каждый день на протяжении четырёх лет. Судите сами.

Случай с раненой рукой

На Курской Дуге это было.  Раздробило мне руку снарядом. Всю кисть на правой руке, как пить дать. Сплошное месиво из костей, мяса и крови. Отправил тогда меня командир в госпиталь. Налил сто грамм на дорожку, пару заплесневелых сухарей сунул, дал направление: «Держись», - говорит, - «этого леса пока, всё время на северо-восток. К ночи дойдёшь». Ну, дело бывалое: я  - связист, мы всегда всех впереди идём, связь налаживаем. Так, я, потихоньку свыкаясь с болью, и поковылял. Долго иду, держусь к деревьям поближе.

Вдруг слышу: вдалеке лают собаки. «Эге», - думаю, - «на немцев напоролся». У наших собак никогда и не было. Дело ясное. С маршрута, что ли я сбился? Не знаю, но надо прятаться. Куст увидел большой, разлапистый. Подкатился под него. А с рукой-то больной что делать? Собаки ж кровь почуют наверняка. Стал левой рукой копать ямку. Собаки всё ближе лают. Засыпал кровавую руку землёй, сам себя, как мог, землёй тоже забросал. Лежу. Даже про боль забыл. Не дышу почти. Слышу уже, как немцы разговаривают. 

Что я думал в тот момент? Ничего не думал. Только знал, что в плен нельзя было попадаться. Политрук нам, солдатам, всё время твердил, что лучше смерть, чем плен. Все мы знали, что наши за плен по головке не погладят, а наоборот, даже расстрелять могут. И слышно мне было, как сердце моё стучало. Очень громко стучало, мне так тогда казалось. В такие моменты, наверно, у людей звериный инстинкт только работает: как жизнь свою спасти. Вот и я затаился. Сделал себе щель, чтобы что-то видеть. Вижу только немецкие сапоги метрах в пятидесяти от меня. Лежу ни жив, ни мёртв. Прошли вроде. Ещё полежал подольше для верности. Да уж и сил не осталось, чтобы идти. Перенервничал, понятно. Начал ползти. Полз долго, всю ночь с передышками. Проползу метров десять, лежу, отдыхаю. Где ягоду какую найду – пожую, где из низинки воды попью, или просто полежу. Опять ползу, прислушиваюсь. Про руку стараюсь не думать и не чувствовать ничего. А ещё ж ведь боюсь с курса сбиться. Пока разберусь, куда идти…

К утру каким-то чудом дополз до полевого медпункта.  Я, когда наших медсестёр увидел, чуть не разрыдался. Но сил уже даже на это не было. Просто рухнул на кушетку там. Руку мою санитары промыли от земли, перевязали, да и отправили на машине с другими ранеными в стационарный госпиталь. В госпитале застрял я где-то на месяц. Кисть так сильно разбарабанило, опухла очень. И опухоль держится, чем только руку эту не мазали, не натирали мазями разными. И вот в очередной раз врач осматривает мою руку и говорит: «Квашнина утром на ампутацию». Я так и сел. Всю ночь не спал. Как, думаю, я без правой руки останусь – калека. Никак покоя себе не находил. Всю ночь мучился, терзался мыслями разными. Я ж молодой ещё – 31 год. Что я без правой руки делать буду? Словом, до утра дотянул, не помню как.

Врачебный обход. Мой вчерашний доктор сдал дежурство какому-то молодому. Подходит он ко мне. Видит, наверно, что на мне лица нет. Начал осматривать руку. «Всё», - спрашиваю, - «доктор, отрежете?» Он ещё раз осмотрел всю кисть повнимательней и говорит: «Ну, попробуем ещё одну мазь. Если до завтрашнего утра отёк не спадёт, будем решать». И вот вторую ночь я не сплю, мука одна. Только уж под утро забылся часа на четыре. Слышу, тормошит меня медсестра снова на утренний обход. Я глядь на руку: а бинты висят! Опухоль спала! Так мне этот молодой врач руку и вылечил.
 
Я удивляюсь теперь:  и как заражения крови не случилось тогда. Кисть, правда, осталась согнутой горкой на всю жизнь, но это ничего, это я уж привык потом. Правду говорят: кому в воде утонуть, тот в огне не сгорит. Так и с моей рукой – не судьба, значит, мне была её потерять, точно не судьба.

Связист Василий

Мы, связисты, в паре часто работали: сподручней так, дело быстрее шло. И вот послали нас на задание с Василием – связь проверить от нашего взвода до штаба, чтобы повреждений никаких не было. Ну, начали мы. Сначала всё хорошо продвигалось. Час–другой – нормально всё, раскапываем-закапываем кабель, куски плохие меняем. А потом вдруг – воздух! Бомбёжка, значит. Мы в поле как раз были. Василий кричит: «Бежим, Семён, в тот сарай!» - и рукой показывает на одинокий сарай посреди поля. Я ему: «Нет, Вася! Туда нельзя! Стой!» Он послушал меня. Только успели в овраг упасть, и тут разрыв – и прямо в этот сарай! Ох, пронесло, значит…

Мы затаились, как мыши, в овраге. Полежали, потом встали, от грязи очистились. Идём дальше, с кабелем работаем. Тут снова немецкий самолёт прямо над нами зашумел. То, что он гудит сильно, это полдела. Вот когда бомбы летят, то они издают такой леденящий душу вой, что тебе становится  очень жутко, до самых кончиков волос.  Хочется просто сжаться в тугой комок, закатиться, спрятаться куда-нибудь в укромное место и сидеть там долго-долго с закрытыми глазами и ушами, чтоб не слышать и не видеть ничего. Страшно так, что оторопь берёт. То, что в кино показывают про войну –  это только десять процентов от того, как на самом деле страшно. Многие солдаты, молодые особенно, от страха своего на войне погибали, потому что когда атака или воздух был, они метаться начинали, дурели просто и сами под пули выскакивали. Сами себя подставляли, не ведая, что делали.
 
Ну, словом, снова атака на нас. Не знаю, видели ли нас пилоты, но надо было дальше укрываться где-то. Василий опять за своё: «Бежим, Семён, в воронку от сарая – два раза подряд уж не должно попасть». Так-то оно так, рванулся я, было, за ним, но в последнюю секунду свернул в сторону. Какая-то невидимая сила прямо заставила меня отвернуть от того места. Кричу на ходу ему: «Вася! Назад! В сторону беги!» Но куда там! Он и не слушал меня, бежал опрометью в ту воронку проклятую…

И так ведь бомба туда же снова попала! Вот ведь как получилось! Василий мой прямо к смертушке своей прибежал. Я дар речи потерял. И товарища своего потерял. Погоревал там посидел. Вспомнил, как один раз полевая кухня не приезжала к нам несколько дней и все наши сухари заканчивались. Тогда командир нам назначил три сухаря в день. Все мы голодные, злые были. И тут я случайно увидел, что Вася делил свои сухари с Захарычем, который старше нас всех был. Я спросил его, чего это он, а он сказал так просто, почти по-детски: «Так жалко его, совсем сил у него нет. А я нормально, я молодой, как-нибудь уж потерплю». Эх, Василий-Василий…

Самолёт улетел, слава богу. Утёр я слёзы еле-еле. Василия жалко, во-первых, а во-вторых, сам не могу поверить в то, что смерти избежал опять каким-то чудом. Я же тоже мог там быть с ним в этой воронке, но, ей-богу, какая-то сила оттолкнула меня оттуда. Пошёл поближе посмотреть, где Василий смерть свою нашёл. А что там увидишь – только яма одна. Хоронить некого. Не знаю до сих пор, как я там уцелел, какое провидение меня вело.

Вот такой случай у меня был. Так и выходит, что «двум смертям не бывать, а одной не миновать». Потом уж я написал семье Василия, как дело было. Хороший он был, добрый, молодой совсем.… Пусть земля ему будет пухом.

Немецкая ложка

А вот ещё другой случай был у меня. Мы в наступление шли тогда, и проходили мимо многих убитых немцев. Я обычно не останавливался, не осматривал мёртвых. Но тут китель у убитого немца расстёгнут был, и увидел я ложку, пристёгнутую к внутренней стороне. Я помню, подумал тогда, что это, должно быть, очень удобная вещь и  снял её с фрица. Эта ложка оказалась складной: наверх выдвигалась ложка, а вниз – вилка. Она была из толстой «нержавейки», увесистая, добротная. К ней было приделано колечко, которым эта ложка могла прикрепляться к военному кителю. Я сразу же так и сделал, присвоил её себе. И потом во время войны никогда и нигде с нею не расставался. Всё время была она у меня пристёгнута с левой стороны.

Я, бывало, когда сидел в землянке или в окопе между боями и, если повезёт, прихлёбывал ею суп какой-нибудь и думал: «И что этот убитый немец ел этой ложкой-вилкой? Может, консервы какие-то, тушёнку, или даже рыбу, типа тунца, сардин или шпрот, или даже печени трески?» Что бы он там ни ел, немцы всегда лучше питались, чем мы. Это почему-то было моё глубокое убеждение. Даже судить можно было по тому, что когда мы их в плен брали и наблюдали за ними на огороженной территории, то видели, что им подвозят – яйца, сыр, масло, колбасу.… Наш политрук разъяснял нам, простым солдатам, что это делалось из политических соображений: когда они будут письма домой в Германию писать, они будут рассказывать, что русские хорошо кормят в плену, значит, у них хорошие продукты, ну, а значит, не такая уж плохая жизнь в Советском Союзе. И тогда они поймут на кого напали – на могущественного врага, с которым лучше не воевать. И мы, вздыхая и потуже затягивая наши ремни, кивали в молчаливом согласии и шли жевать наши старые прогорклые запасы.

И вот как-то началась на нас атака. Я в отряде был тогда, и вместе с другими солдатами отбивался. И пуля-дура попала мне в сердце. Точнее, почти попала. У меня ж там ложка висела! Пуля разорвалась, и два осколка отскочили всё-таки мне в грудь – один оказался в десяти миллиметрах от сердца, а другой – чуть подальше. Так меня чуть не убили.

После боя меня в полевой госпиталь определили. Он находился в сосновом бору, воздух там чистейший и практически стерильный, так нам врачи говорили во всяком случае. Осмотрел моё ранение врач, решил, что осколки надо вытаскивать. Ну, давай, надо так надо. Дали полкружки спирта для анестезии, связали мне руки моим же ремнём, и – под нож. Чтобы передать, какая адская была это боль, скажу только, что ремень свой кожаный я порвал. Такой силы была эта боль. Вспоминать тяжело. Словом, вытащили мне только один осколок – тот, что подальше был от сердца. Другой побоялись, так и зарос он у меня рядом с сердцем на всю жизнь.

Вот так немецкая ложка спасла мне жизнь. Пуля её даже не повредила никак. И потом я всегда носил её при себе, и ел только ею. И по сей день она со мной. Никакой другой ложкой я есть уже не могу, так я к ней привык. Нигде не ем другой ложкой – ни дома, ни в санаториях никаких. Да вот, смотри: эта крепкая сталь на кончике ложки аж протёрлась после стольких-то лет! Я когда думаю про этот случай, то в глубине души всегда благодарен тому убитому немцу, что ложку свою мне «отдал». Спасительницу мою.

P.S.: Эта ложка-«спасительница» была у деда до самого последнего дня его славной жизни. Действительно, он никогда с ней не расставался. Прямо-таки боготворил её. И мы, все его потомки, тоже искренне благодарны этой немецкой ложке.