Его цыпочки

Город просыпается с первыми петухами. Лучи солнца толком ещё не успели просочиться на небесные просторы, нерасторопно выглядывая из-за гор. Морская гладь уже не раз взволнована лёгкими покачиваниями невесомых рыбацких лодок. Они ещё пусты, но манят горизонты, окуная в предрассветное блаженство. Вот первые пловцы бодро ныряют в ещё дремлющую стихию, дразнят богов или наоборот, ждут их благоволения. Кто-то предпочёл пока остаться на берегу: утренняя гимнастика – словно народный обычай, традиция. Потом непременно в море, которое уже кишит разными оттенками смуглых, бронзовых тел с чёрными и серебристыми поплавками наверху. По полотну остывшей за ночь, отдохнувшей от сумасшедшего трафика дороги движутся велосипедисты, ведя ненавязчивые разговоры друг с другом, тротуары заполнены бегунами и ходоками. В их морщинистых, жилистых телах ещё бурлит кровь и время будто бы повернулось вспять.   
По улочкам уже протянулся пряный, стойкий аромат гвоздики и бадьяна, с примесью лемонграсса. В больших чанах давно кипит говяжий бульон, а с ним кипит жизнь нового дня. Хозяйки во всю гремят ложками. Всё ещё дерут глотки петухи, до хрипа.
                * * *
По соседству с домом Лан стоял материнский дом, где жили и семьи её братьев. Это были обычные, двухэтажные здания с балконами, пышущими выставленной зеленью и цветами. Ничем не примечательные, без роскоши и уже давно не сверкающие блеском новизны. Все их владения обрамлял небольшой общий дворик, который запирали на ночь от непрошеных гостей.
- Опять возится со своими цыпочками, - с досадой и презрением произнесла Лан, выглядывая из окна своей комнаты во двор.
Она прищурилась и теперь глаза этой женщины показались ещё более пронзительными, резкими и жгучими. Лан знала, он незримо ощущает её присутствие, ловит на себе этот сверлящий ядовитый взгляд, но не подаст виду. Вот-вот вскипит воздух и от утрешней прохлады не останется и следа: он должен был успеть искупать в этой солнечной неге своих цыпочек. Лан больше не было до него дела, и она скрылась из виду.
Хиеу закурил, выпуская парные клубы сигаретного дыма прямо перед собой так, что они, до того момента пока рассеются, успевали проникнуть в птичьи клетки, дурманя головы их постояльцев. Петухи противились и старались отвертеться от клубящейся в воздухе горечи, куры, напротив, - чересчур любопытствовали, пытаясь ухватиться за призрачные остатки никотиновой дымки. Их клетки стояли чуть поодаль. А ещё дальше, подвешенные под виноградной лозой, щебетали канарейки – до них дым практически не добирался.
- Сегодня будет хороший день, - подумал Хиеу и вдавил сигаретный бычок в каменистое крыльцо. Вечера он проводил на петушиных боях, а больше для него, впрочем, ничего и не существовало, как и не существовало самого Хиеу для его семьи. Он давно отошёл от прежних дел, к слову не очень чистых, но после его единственной любовью и отдушиной стал тот самый злосчастный курятник, который так не давал всем покоя.
Работы для мужчин в этих краях было не так уж много: чаще всего она доставалась тем, кто хоть как-то владел иностранными языками или успел получить какое-нибудь образование. Ещё лет десять назад это была обычная вьетнамская деревушка на берегу моря, немного южнее находилась закрытая военная база и аэропорт. Отголоски войны поутихли, страна становилась всё более открытой, надобности в данной базе, судя по всему, уже не было и все грифы секретности были сняты. Сюда тут же потянулись предусмотрительные капиталисты, углядевшие огромный потенциал этой провинции и деревушка постепенно стала превращаться в самый популярный курортный город Вьетнама. К небесам потянулись высотки отелей, замаячили огни острова развлечений, к берегам всё чаще стали причаливать корабли, а воздушное пространство рассекали самолёты с искушёнными путешественниками. И азиатский колорит стал теряться в толпах туристов, на улицах бесконечно запестрели вывески ресторанчиков, различных офисов и торговых центров, витрины небольших бутиков. Неизменным оставался лишь въедливый аромат грязных вьетнамских улиц.
Как ни странно, но работы для коренных местных жителей стало меньше: теперь куски, что получше урывали ещё и переселенцы с других провинций, а самые лакомые – приезжие европейцы и китайцы, которые стали очень востребованы в быстроразвивающемся туристическом рае Вьетнама. Но самые ушлые вьеты «башляли» чем угодно, лишь бы обвести вокруг пальца наивного туриста, поджаренного полуденным солнцем, зачастую преступая черту закона. Многие имели какой-никакой, но свой бизнес.
Здесь по-прежнему царил матриархат и в основном женщины были главными добытчицами и кормилицами своих семей. Поэтому многие мужчины так и оставались без дела, уповая на своих жён или удачливость отпрысков, которые заботились о них.
Всё ещё поглощённый грёзами о грядущем вечере, Хиеу гипнотическим взглядом сверлил своего главного бойца, самого дерзкого и драчливого кочета, наполовину уже общипанного. Нет, его время бултыхаться в наваристом курином бульоне ещё не пришло, так «папочки» спасали своих бойцов от жары. В этом полудрёме он не заметил, как по лестнице спустился Хоан, единственный сын Лан и очнулся лишь после того, как юноша, практически на бегу окинул его добрым, ясным взглядом и поприветствовал, так же бегло. Хиеу не успел и голову поднять, как Хоан оседлал свой байк и тут же умчался: задорно, по-молодецки, ведь в его юной плоти во всю бурлила неспокойная кровь предков. Тогда мужчина закурил её одну сигарету, чтобы разбавить шлейф выхлопных газов с примесью дорожной пыли и отрезвить уже закипающие мысли.
Но и это ему не удалось: мысли о предстоящем бое сменились другими, не менее волнующими и вгрызающимися в его мозг. Хиеу любил Хоана как родного сына, да что греха таить – крепче, чем собственных детей и родную мать, и кого бы то ни было, даже этих проклятых цыпочек. Он смотрелся в него, словно в зеркальное отражение своей прожитой юности, такой безмятежной, наполненной свободой и сладостью предстоящей жизни. И на какое-то время возвращался туда, куда вернуться уже невозможно. Единственное, чего он желал, чтобы у этого мальчишки всё получилось.
Подобные мысли для него были самым тяжёлым испытанием и наказанием. Жар от сигареты сожрал её дотла и тут же принялся за фильтр. Поперхнувшись, Хиеу вновь вернулся в свой двор, к своим цыпочкам.
- Xin chao (синьчао)*! – протянула Лан, так мелодично и приветливо, приближаясь к своему байку. Но оба они понимали, напряжение между ними никуда не делось. Да и Хиеу оно касалось постольку-поскольку, эту кашу заварил не он и не ему её расхлёбывать. Он просто хотел покоя, безучастного покоя. В этой жизни он себя уже исчерпал. А связываться с женщиной, играть в её игры – во все времена было неблагодарным занятием, без единого шанса даже не на победу, на спасение.
Байк Лан умчался, с ним умчалось и напряжение, и эта типичная вьетнамская приветливость, которую, видимо, впитывают младенцы с молоком матери. Хиеу вновь остался наедине с собой, как никогда желая насладится этим мгновением, утолить эту первобытную жажду познания, как будто ещё немного и всё вокруг расплавится, мысли, души и тела сольются с раскалённым воздухом и вот она гармония бытия, его последнее счастье... его способ бегства! Но не прошло и пары минут, как из открытых настежь окон донеслись всхлипы, переходящие в несмелый плач, постепенно нарастающий.
- Ещё один боец в нашем доме, - ухмыльнулся Хиеу и вытянул из пачки очередную сигарету. У младшего брата не так давно родился сын и он ему даже завидовал, ведь вместе они смогут пройти этот путь ещё раз. И вновь червь прошлого принялся точить его мозг. - А дочери – это дети жены, её отрада и забота, - без стыда и зазрения совести подумал Хиеу и взялся за работу, так и не закурив: ещё нужно было натаскать воды и освежить цыпочек; выпустить из клеток петухов, подразнить забияк, чтобы были в форме перед боем; укрыть избалованных канареек, а там уже и сиеста – ещё одна традиция южных народов, когда в домах вновь воцарится тишина. На гамаках закачаются в полудрёме вьетнамцы, обдуваемые со всех сторон рвущимися вверх, словно пропеллеры, лопастями вентиляторов, в домах побогаче еле слышно заработают кондиционеры.
*Xin chao - здравствуйте (вьетн.).