Чёрная вдова

               
                Так небо низко и уныло,
                Так сумрачно вдали,
                Как будто время здесь застыло,
                Как будто край земли.
               
                Иван Бунин.

                1.
               
               
          Человек девятый час шёл по тайге, понимая, что заблудился, забирал всё левее и левее. Он с десяти лет шастает по лесам, и никогда не блудил, а тут?.. Ни дороги, ни тропинки, прямо-таки Берендеево царство! Над головой разлеглось равнодушное небо, с редкими хлопковыми облаками, скучно путешествующими на северо-восток.

Под ногами привычно шуршала пожелтевшая одёжка уже остывающей земли с густыми россыпями бордово-красной ягоды по кочкам.  А в голове — карусель одних тех же мыслей: «Это всё тёмные пихтовые болота закрутили, завертели меня... Зачем пошёл за этим глухарём? Не зря отец всегда говорил: «Бойся их! Заманят, увлекут, так закружат башку, что любые умные мозги и компасы не помогут! К воспоминаниям и эмоциям в довесок грузилось своё: «Нечистой силы там окончательное пристанище...»

Всё больше веяло тоской. Желудок просил еды, а ноги всё гнали, шумно топали, непонятно куда вели. Совсем не хотелось ночевать в неизвестной стороне. Опять на фоне синеющей небесной вышины замаячили остроконечные чёрные конусы гордого елового леса, в очередной раз, указывая путнику, что бурелом и болото рядом. Вдруг, буквально из-под ног, вылетел тетерев-косач. Охотник автоматически скинул ружьё с плеча, сопровождая взглядом птицу. Та, сделав плавный провал в полёте, резко взмыла вверх и села на высокую полуголую лиственницу.

Гулко громыхнула, вспыхнула «Ижевка» — замотало в воздухе дичь, с растопыренными крыльями добыча рухнула в траву. Вдруг откуда-то из низины, где густой стеной росла обглоданная черёмуха, прямиком к битой птице, примчался серый шкурой юркий ногами шумный кобель, гулко звеня на весь лес своим отрывистым брёхом. Парень с пугающим, отсекающим криком бросился наперерез. Тотчас из ложбины послышался женский голос с отливом лёгкой стали, зовущий к себе любопытную лайку.

Собака в нерешительности остановилась, посмотрела на чужака, на косача и побежала назад на зов хозяйки. Незнакомка с сосредоточенно отрешённым лицом медленно двигалась наверх, в руках удерживая два ведра с брусникой, изучая большими тёмными глазами внезапного человека. Её чёрные брови в крутой разлёт застыли графитовой проволокой над бахромой длинных ресниц, выдавая внутреннюю силу, природную неспешность и, возможно, разумную осторожность.

Где-то недалеко едва слышно задребезжала сойка-пересмешница, правдоподобно передразнивая лай собаки. В низком поклоне зеленый еще папоротник на склоне без ветра качнулся, пропустив девушку наверх, быстро замер…


                2.

        Незнакомка была статная и смуглая, от тяжести в руках не заваливала плечи вперёд, не сутулилась при движении наверх, что подтверждало наличие в теле надёжной физической силы. Двигалась уверенно, словно хозяйка, единоличная собственница лесных даров и дикоросов, неумолимо ломая под ногами всякий мелкий хворост.

Густые чёрные, как смоль, волосы перехватывал старенький платок, закрывая лоб по самые брови. Губы были испачканы фиолетово-чёрной краской переспелой отошедшей черёмухи. Фигура таежной незнакомки скрывалась в широкой не по размеру, выцветшей штормовке геологов, в таких же шароварах, с брезентовыми потёртыми латками на коленках; к поясу прижимался самодельный нож с наборной берестяной ручкой; за плечами — солдатский выцветший вещмешок. За спиной девушки пряталась двустволка — курковка шестнадцатого калибра, давних лет выпуска, с перехватом цевья синей изолентой. На шее вольно болтался манок на рябчика, возможно, сделанный из консервной банки.

Непривычная для этих мест внешность указывала на то, что в этом женском теле круто намешано крови.  Да и к солнцу, видимо, она была ближе, чем таёжный охотник. и, несомненно, старше годами.

Обойдя огромный муравейник, молча остановилась у большой сосны, от которой уже не пахло смолой, стала снимать болотный сапог. Постучав им о дерево, вытряхнула лесной мусор, с потягом, вогнала обратно в сапог ногу, распустив и закатав по новой широкую голяшку. Устало, неторопливо выпрямилась, улаживая своё дыхание, с интересом рассматривая лесного гостя. 

Точно Шахерезада в танце, медленно подняла руки и принялась перевязывать на голове застиранную цветастую тряпку, тоненькой полоской оголяя, свой упругий живот цвета жжёной, бархатной глины, где ясно вырисовывалась тонкая хорошо обозначенная формами, талия. Лес молчал, молчали птицы, как и путник, совершенно не зная, о чём заговорить.

Она крутила тяжёлые густые пряди, ворчливо не поддававшиеся ей. Наконец-то, справилась, взяла платком их в плен под узел. Заметно оглядела парня, его убогое, бедное одёжное убранство: изношенные кирзачи, потёртую старую отцовскую телогрейку, худую кепку со сломанным козырьком. Застыла только на патронташе, слегка пыхнув любопытными искорками во взгляде.

Из ячеек выглядывали позолоченные шляпки, самозарядных латунных патронов её калибра. И, не здороваясь, без испуга, без стеснения запросто спросила:

— Приезжий? К кому приехали? По лицу не могу понять, чья родня будете?
Пашка степенно, не торопясь, поднял птицу, уже завязывая шнуровку на рюкзаке, понял весь расклад: он находится рядом с какой-то деревней его района. Но какой?
— Я из Тургеневки, из села! — ответил парень, расслабив ноющие плечи, продолжая изучать незнакомую чёрную собирательницу.
— Сю-ю-ю! — широкоглазо удивилась статная девица, присаживаясь на замшелую сушину. — Это где-то в стороне Малиновки, да?

Охотник, машинально включил в работу мозг, напрягая зрительную память, пытался представить карту района, которая висит в конторе у бригадира. И где же эта Малиновка? Он не вспомнил.

— Это рядом с центральным трактом, что тянется к самой Оби. Ну, там Семёновка поблизости, ещё Голицино, Сосновка, — включился в разговор лесной скиталец.
— А-а, это с какой дали! — ещё раз оживился язык у смелой девушки. — Это ж, Бог весть, откуда?! А я сотрю — не наш. А вы, чё, пёхом, своими двоими притопали в наши края?

Павел согласительно мотает загорелым лицом, садится на землю рядом, начинает ворошить в поисках пропитания рюкзак, где покоились пяток битых рябчиков. В животе давно подсасывало.

— Да, видно, заблудился я, — не строя из себя героя, признался парень, доставая старенький, мятый отцовский термос с давно остывшим содержимым.

                3.

     На вид Пашка всегда выглядел старше своих лет. Ему все об этом говорили, от чего он и не расстраивался. Ему всегда хотелось быстро повзрослеть, из дома в дальние края скорей укатить. Плечист, коренаст, с ясными зелёными глазами, нетяжёлым взором, под носом уже густо росли усы и прибавляли пару годков его реальному возрасту. Руки от деревенского труда крупны, как и грудная клетка.

Налив чаю, подал ей кружку и горсть конфет-подушечек. Она молча взяла, положила и поставила всё на землю, стала развязывать свой мешок. Угостила его тонким, в меру копчёным салом и варёным яйцом. Что-то бросила своему верному четвероногому другу.

Глядя в дремучую даль, на одинокую, рдеющую оранжем рябину, на близкий куст красного колючего шиповника, медленно жевала, умело выдерживая долгие паузы, как это превосходно умеют делать люди, долгие годы живущие в обнимку с природой.
Вопросительными знаками загруженный, он был полностью под властью её поведения, продолжая искоса изучать дивное лесное существо.

— Честно! Никогда в жизни не ел такой вкусноты, — спохватившись, с благодарностью сказал Пашка, делясь правдивыми ощущениями, сглатывая последние крошки деликатеса. — Это ваш муж так умеет коптить?

Она промолчала, продолжая задумчиво есть. Ловко и сильно вырвала клок густой травы с макушки земли, и двумя, тремя движениями удалила с лезвия жирный налёт. Одним махом, не глядя, вогнала резак в ножны.

«Да-а, ловка ведьма! До пугающей крайности сноровиста, будто в болоте том живёт, из которого с вёдрами недавно выплыла. С тайгой на «ТЫ»! Не каждый мужик на такое способен...»

Павел стал вспоминать своих деревенских женщин. Все женщины, как женщины! Ну, бабы — одним словом! Природой к чему направлены, то и тянут, не причитая и не сгибаясь. Нет среди них с ножами на поясе. С вёдрами — да! Но точно, не со стволами за спиной.

«Да-а, с такой спутницей, я никогда бы не заблудился…», — перебирал в сознании, как карты, разные мнения, предположения, догадки, никак не вынося окончательные вердикты: «Кто ж перед ним?..»

Таял день. Скучно серел лес. Небо казалось уже совсем чужим, низким и тяжёлым. Покрывалом повисло на острых макушках высоких лохматых деревьев, невольно вгоняя парня в уныние. Ведь ещё домой идти. А куда?.. Ему надо к родным топать, а он застрял рядом с этими вёдрами красивых и полезных ягод, с девицей непонятного роду-племени…

Девушка была не велика ростом, крепка, как та лодочница с веслом, что в районном парке гордо стоит, какую Павлик видел, когда ездил в военкомат на учёт становиться.

Сторонним наблюдателем косил на незнакомку глаза, пытаясь уловить, распознать её истинный дух, естество. «Странным образом соединились и проявились во внешности таежницы все её предки!», — думал он, припоминая по читанным учебникам все национальности, которых вместила огромная, матушка-Сибирь.

Волевое лицо, броско-смуглого характера, с чуть обозначенными скулами, на которых ворсился еле заметный бархатный пушок. Душистые запахи сырой осенней земли вдыхал строгий нос с плавной горбинкой. Крупной изюминкой на шее смотрелось родимое пятно. Чуть раскосы глаза, но как цепки, внимательны! Такие, обычно, способны и командовать, и просить одним взглядом.

Волнующий рот, чутко реагирующий на внутренние эмоции, всегда чуть приоткрыт, с влажной каёмочкой между губами. При разговоре врождённо интересно двигает, кривит их, очень плавно смыкая. Возможно, совсем не красит «губнушкой». Уши и пальцы без серёжек и колец. Под широкой и балахонистой одеждой Павлу трудно было определить скрытые девичьи формы. Глянул на ладони — труд знают, заметно не заморачивается уходом. Есть ссадины, видны еле заметные шрамы от былых повреждений. Ногти обрезаны под край. Тоже не накрашены. На болотниках несколько клеёных латок...

По повадкам, по виду ясно: таежница жила, закаляя себя постоянным физическим трудом, приобретая опыт и навыки, возможно, чтобы выжить, а может, всё это — души необычные потомственные порывы.

— А ваша какая деревня? Далеко отсюда?  — спросил Павел, заранее пугаясь названия, пытаясь в сознании разложить карту района, вспоминая ближайшие, и не очень, деревни.
— Глухое! Оно в трёх километрах отсюда. От вашей, думаю, километров тридцать пять будет. А может, и боле, если через дальние поля идти. Я дальше разрушенного моста да пьяной временной гати и не была. Вообще ваш куст плохо знаю. Ведаю только, что есть видная дорога дальше, а куда и что там?..
— А вы, что, эти тяжёлые ведра домой понесете?
— Да нет же, у меня Ижак на пригорке стоит, — и показала рукой в сторону дикообразного вывернутого корня пушистой сосны, уже с покрасневшей мёртвой иголкой.
— Ну, вы редкая девушка: и с ружьём знакомы, и мотор знаете, и тайгу не боитесь, и нож так и липнет в Вашу руку. Думаю — это уникальный случай, просто исключение в наших краях, — искренне заключил Павел, внутри себя переживая, что пора уже обозначиться просьбой, дабы указала нужное парню направление.

                4.

       Хоть и уникальна сибирячка, и вдобавок любопытно интересна видом, определённо со своей нескучной историей жизни — надо было всё это оставить навсегда в тайге. И с чуть повеселевшим желудком торопливо возвращаться в родную сторонку...

Наступила пауза, за ней следующая, вгоняя в неловкость заблудившегося охотника.
— А ваша деревня большая? — попытался сбоку заглянуть в её глаза Павел.
— Раньше было более шестидесяти дворов, сейчас осталось около сорока.
— А Вы что, реально охотитесь? Или так, просто носите, чтобы от медведя отпугнуться, — глядя на её ухоженные стволы, с интересом спросил парень.
— Отец научил, когда жив был, потом с братом ходила. Била только лесную птицу, да утку. Большого зверя боюсь, да и не по мне это всё.

Она вздохнула, и первая встала, понимая, как тяжела будет дорога домой её случайному путнику.

— Как зовут Вас? — равнодушно спросила, закидывая лёгкий мешок за спину.
— Пашка! — ответил он, собираясь с мыслями как половчее спросить точное направление домой.
— А меня — Мария. Можно просто — Маша, — сказала и зыркнула из-под чёрных летучих бровей. — И давай на «ты» перейдём, — произнесла, попросила, словно приказ зачитала, тут же добавив, — а, хотя, что тут уже осталось…

Он, опять, без слов мотнул головой, полностью повинуясь сложившимся обстоятельствам и ей.

Уже сумерки играли, провожая на убыль очередной день. Вышли на дорогу. Пашка нёс её тяжёлые вёдра. Девушка шла рядом, монотонно шоркая голенищами, и молчала, о чём-то своём глубоко думая. Парень пытался держать тело ровно, высоко, чтобы не казаться, не видеться ниже неё.

Она вдруг резко остановилась, повернулась к нему, взяла пальцами за пуговицу его стёганой одёжки, взглянула, чуточку сдерживая взволнованное дыхание, сказала:
— Павел, послушайте меня. Это ваше, тьфу, твоё, конечно дело. Но тут, на прошлой неделе, медведь задрал домашнюю корову прямо у края круглого поля. Тушу там оставили. Мужики наши на лабазах сидят и караулят его уже пятый день. Говорят: приходил, но к приманке не подошёл, чем-то спугнулся.

Он ветренно её слушал, изо всех сил пытаясь тянуть спину вверх, чтобы казаться вровень с загадочной таёжницей. Только терпеливо вытянутым, оценивая глазами ростовую одинаковость, спокойно мог смотреть в волнующую черноту её взгляда.
— Значит, бродит рядом, — она продолжала рассказывать страшную историю заблудившему человеку. — А что у него на уме, понимаешь сам. Жалко, если такие усы на коготь намотает, — и она, в улыбке растянула испачканный рот, осторожно коснулась пальчиками его усиков.

Павел не отреагировал. Он всё трудно тянул спину, боясь предательски покачнуться, в её глазах в сантиметрах упасть. А предательское воображение, как художник-реалист, уже рисует страшную картину: вот он идёт счастливый от такого необычного лесного знакомства, а медведь внезапно сзади нападает, а у него только два патрона с пулей... Он даже не успевает испортить воздух, как бурая глыба одним взмахом скальп с него снимает, так невыносимо больно делая счастливому молодому человеку. Зверь же, чуть пожевав невкусные его конечности, запихивает бездыханное тело под вывернутый страшный, как чудище, корень. Чтобы «Паша» со временем душок пустил, потому как, вкуснее на «потом» будет».

Пропитался, проникся собственными страшилками парень: «А вдруг она права?»
— Опасно тебе в ночь возвращаться. Да и дороги-то толком же не знаешь, — продолжает убедительно звучать её крепкий голос. Павел не мог понять, куда клонит бойкая таёжница. «Неужели домой позовёт, в летней кухне постелет?»
               
                5.

      Подошли к немолодому уставшему мотоциклу. Девушка резко, сноровисто скрутила с бака крышку, поболтала мотом. Там еле слышно хлюпнуло.

— Вишь, бензин на нуле. Так бы я тебя до моста добросила, да боюсь, замрём там вдвоём, и катить будем. — А там подъём, и большие длинные километры…

Охотница говорила, задумчиво глядя на темнеющую даль, продолжая что-то ворошить в сознании, возможно, окончательно убеждая себя в правоте следующего своего поступка.

Где-то в болоте пронзительно прокричала незнакомая птица. Через дорогу, виляя длинным хвостом по жёлтым сухим листьям, прошуршала смелая ящерица и исчезла в кустах. Воздух хладел, всё контрастнее и чувствительнее напуская разнообразных осенних запахов. Небо по-прежнему было равнодушное и низкое над сумеречной притихшей тайгой.

Видимо, наконец, приняв решение, девушка ловко вставила ключ зажигания, медленно заговорила:
— Здесь, прямиком, через три километра стоит избушка пастухов. Рядом с ней ручей в небольшое озеро протекает. Пастухи на днях свой сезон закончили: там печка, дрова есть, крыша над головой. Тебя заброшу. Там и переспишь. Думаю, не околеешь!? А утром я заправлюсь и приеду за тобой, и доброшу до мостка.

Слегка ошарашенный таким приятным известием, Павлик примолк, подумал о своих родителях. Не было случая, чтобы он не вернулся домой, если заранее это не планировал.

— Или дома потеряют? — словно прочитав его мысли, пытливо поглядела на него. — Про медведя я серьёзно. Тебе никак не обойти это место — несчастная бурёнка рядом с дорогой лежит. Зачем рисковать? Ещё молодой, красивый, можно сказать, — и отшельница впервые широко и свободно улыбнулась, пытаясь нанизать его глаза на свой цепкий бесовский взгляд.

Улыбка была обаятельно-прелестной, как когда-то у молодой учительницы иностранного языка, в которую Пашка моментально втюрился, как только она вошла в их класс, уже тогда по-взрослому понимая, что нет глупее и безнадёжнее ситуации. И которую сразу «разлюбил», как только она ему влепила первую жирную двойку.
На волне какого-то несерьёзного женского интереса, наклонив чуть на бок голову, спросила:
— А сколько тебе лет? — слегка замутив воду любопытства в глазах.
— Да зеленый я ещё, — в десятый хожу!

Теперь он, точно через микроскоп, улавливал любые изменения в её взоре, уголках спелых испачканных губ, в дрожании густых ресниц, в полёте чутких бровей... Удивлённо отодвинула лицо назад, как-то разочарованно осмотрела его с головы до ног, вздохнула, и, отвернувшись, произнесла, словно припечатала:
— Малолетка ещё!

Павел мгновенно глупо бзикнул в ответ, снова переходя на «Вы»:
— Зато, когда Вы состаритесь, я ещё молодым буду…
— Дожить ещё надо до этой старости, а там посмотрим, — холодно ответила Мария, определённо слегка разочарованная или возрастом, или ещё чем-то, умело проверяя контактные клеммы на аккумуляторе в коляске.

«Дома потеряют, будут очень переживать…», — беспокоился сын своих родителей, вскоре устало вытаскивая своё тело из мотоциклетной люльки. Изба была просторна, гулка на звук, черна стенами, со специфическими запахами. Посредине избы в пол крепко упёрлась большая прожорливая сварная печка с дырявыми боками, с поддувалом, наполовину забитым золой. В паутинистом углу навалом сухие дрова. На двух железных кроватях уложен густой мягкой лежанкой ещё свежий лапник. Видно было, что здесь уже отдыхали. На широком столе замерли эмалированные кружки и закопчённый чайник, в пакете несколько сушек, сахар и остатки индийского чая внавалку горкой на кусочке фольги.

Она шустро набросала дров, ловко вытащила из широких брюк спички, разожгла огонь в печи.
— Я с братом иногда сюда мотаюсь. Мы караулим здесь глухаря, с «мелкашки» его берём. Птица любит рано, с рассветом сидеть на макушках, солнца рассвет встречать. Видишь, из окон вся округа, как на ладони?

«С братом…, возможно, не замужем?» — подумал Павел, снимая с себя боевую амуницию. Пленённый способностями лесной умелицы, под впечатлением от услышанного, от увиденного, слегка завидующим, но очень искренним голосом сказал:
— Вот, кому-то счастье привалило в жизни!.. Печку с одного чирка, раз — и разожгла.

Замолчал, глядя на ожившую теплом, измятую стальную душу с ровной трубой в потолок. А в голове птицей кружил и кружил всего один тревожный вопрос: «Всё ж, замужем или нет, или, возможно, была?» Девушка, которая всё умеет, — это такая редко…
— Ну, ладно, ты располагайся здесь, — на полуслове обрубила Мария его любопытный язык. — Я сейчас плащ принесу, укроешься.

                6.

          Павлу совсем не хотелось оставаться одному, а больше — отпускать незнакомку. Ведь время ещё совсем не позднее, можно и задержаться, наговориться от души, коль уж остался. Ведь такие встречи в глуши исключение, их просто не бывает.

Он сразу в мыслях заторопился: надо было чем-то её увлечь, заинтересовать темой разговора. Требовалось немедленно спасать ситуацию:
— Я не удивлюсь, если ты скажешь, что умеешь ещё и стихи писать! — эти слова летели уже вдогонку, пытаясь зацепиться за её уходящие покатые плечи, выпуклый зад, чёрные, как дёготь, волосы, за её прошлую жизнь, за её судьбу…

Этим вопросом он хотел обозначить любимую свою тему, в которой он будет, как на коне, перед ней. Спрашивал полностью уверенный, что этим баловством точно в этой глуши не занимаются. Притом, такая персона: не по годам самостоятельно-взрослая, отчаянно-смелая и хозяйственная…

А, дух, какой?! В глазах варево кипящей смолы. Как зыркает!.. То мягонько поведёт, словно пальчиками по телу, под майкой манко тронет. То, как стрельнёт без промаха — сердце светиться начинает, на кусочки приятно делясь.

Его душу распирало безудержное любопытство, страсть — узнать её судьбу. Она явно особая, интересная. Он уже насочинял, представил: там и трагизм личного, интимного присутствует, да и доля, видно, не сладкая, раз жизнь заставила «мужское» постичь самой.

И он не ошибся. Она дёрнулась, точно, с другого берега озера громко окликнутая, повернула плечи, уронила их ниже, замерла, вскинула руку и посмотрела на наручные часы. Сдаваясь и подчиняясь теперь уже его воле, сказала, играя в голосе звонкой полированной сталью:
— Часок у меня есть, и ни минутки больше.

Решительным шагом вышла на улицу, там порылась в коляске. Вернувшись в избу. бросила ему грубый брезентовый плащ. Сноровисто сняла свои тяжёлые сапоги, впустив в избу запахи дешёвой резины и влажных портянок с остатками сосновых иголок и другим лесным мусором. Аккуратно все расставила и повесила поближе к разогретой печке.

Пашка резко вскочил, беззвучно смахнув со своего лапника накидку, и постелил на её кровать. И всё молча, и всё с благодарностью, что задержалась. Мария удобно уселась, подобрала под грудь ноги, обхватила их руками, и, глядя в окно, начала распевно читать стихи.

Павел замер от неожиданности, тупо удивляясь такому повороту дел. Опомнившись, стал лихорадочно ловить знакомые строки, чтобы угадать автора. На третьем четверостишии понял — это стихи писаны ею.

Там было все: и про дикий лес, его несметные дары; и про тоску по весенним ручьям; про заходы и восходы солнца; про стога пышного сена по берегам карасёвого озера, и, конечно, про любовь. Робкую, до обидного глупую, без взаимности, ещё что-то про кудрявую бороду, городскую научную жизнь…

Случайная знакомая не могла знать, что стихи были Пашкиной страстью. Он слушал её, а печка своим теплом приятно плавила, багрила юнцу лицо, руки и, конечно, душу, которая, совершенно обалдевшая, металась по этой чёрной, просторной пастушьей избе, выглядывала в уже тёмные оконца на бледный улыбчивый месяц в небесной вышине, садилась на стол, болтая ногами.

И не было для парня прекрасней строения во всем мире, чем этот одинокий крепкий ещё домик в глухой тайге. «Это и есть счастье,» — говорила душа салаге, который вкуса женщин еще не знал, проскочил все классы без первой, самой чистой, настоящей…

Маша, закончив читать одно, без перерыва начинала следующее. На печке уже давно сварился чайник, пофыркивая горячим парком.

«Как хорошо, что я заблудился сегодня! Как хорошо!» Парень был потрясён. Стихи казались совершенными! Не то, что его чернильные потуги — это ужасное убожество!
Она читала, а он всё больше и больше стыдился своих перлов, что карябал целыми тетрадками…

— Вот! — закончив свое внезапное выступление, уронила девушка всего одно слово. — Удивлён, да? Вижу, вижу — по глазам!

Мария вдруг засмеялась громко, заливисто, смахивая кончиками пальцев смешинку с глаза, нараспев сказала:
— Баба-мужик в лохмотьях выползла из лесу, вся чумазая с ружьём да с тесаком на поясе; старьём на колесах — разве такая к прекрасному приспособлена, думал ты, да?

Девушка встрепенулась, заблестели глаза в улыбке, хихикнула:
— А я, вишь, и стихи могу тоже! А ещё могу бензопилой лес валить, петли на зайца и сети на рыбу ставить, за пчёлами ухаживать, а ещё люблю щуку из лунки колючим крабиком выхватывать. Знаю, как по звёздам ночью идти домой, и к своей родной калитке вернуться. Могу топор наточить, свитер с большим горлом связать, мотоцикл отремонтировать, в карты дураком тебя оставить, — звонко смеётся, — а напоследок, на дорожку — настряпать золотистых пирожков с черёмухой!

— Никогда не пробовал, — промямлил, своим потухшим голосом парень, совершенно убитый её талантами. «А что я умею в этой жизни?..»

Сидел ничтожеством перед таёжницей, размазывая себя по стене позора, окончательно зачарованный, заворожённый, присмиревший. Как не вязалась её дикость лесная с лирической, романтической душой?! Не разглядеть было ее самородной натуры там — у болота, у черемуховых кустов, у битого дробью косача, у куска сала на двоих над бордовым ковром брусничника!

                7.

        Она давно сняла платок, предоставив волосам отдых и покой. Скинула штормовку, бросила под голову, с ветками, как подушку, взбила.
«Ах, а как легко она одета! И даже совсем не крупная, как в первую минуту встречи показалась. А какая тонкая кофтёнка под штормовкой, и всё!», — подумал Пашка, разглядывая в полумраке её девичье крепкое, сбитое тело.

«Железная девушка — факт!», — всё больше и больше привязываясь душевно к ней, думал Павел, совершенно уверенный, что не хочет оставаться здесь один. Как не хочется, чтобы она вновь натянула свои проверенные временем грубые мужские сапоги, спряталась в выцветшую брезентушку… А лучше, чтобы мотоцикл вовсе не завёлся! И пусть бензин самотеком из пробоя в шланге бесполезно стечёт, оставив Машу рядом с ним у этой жаркой, дырявой печки…

— Я одного не могу! — Досада вылетела из её молодой груди. — Я в лёт, так и не научилась попадать. Вот, что я не умею — так не умею, — решительно призналась она, легко спрыгнула на пол, подкинула поленья в печку. Жар печной сверкнул на её груди — маленький оловянный крестик на тонкой верёвочке, словно золотом полыхнул.

От дырявой печки тусклые зайчики огня прыгали вместе с размытыми тенями по пыльным паутинистым углам, по чёрным стенам, по спокойной собаке, лежащей у двери с мордой на лапах, которая из-под  слегка прикрытых дремотных век пристально рассматривала живой огонь и этих двоих… Девушка вновь невесомо запрыгнула на кровать.

Они сидели друг против друга, разувшись, совершенно расслабленные, каждому тайно интересные, ещё очень осторожные…

— Да и сильно не поучишься, — продолжила Мария. — С зарядами плохо. Далеко мы от центра живём. Некогда нам туда мотаться, работы много. Вот и бережём каждый патрон.
— А ты что, в Бога веришь? — вылепив из своего лица отъявленного атеиста, свысока спросил Павел, поглядывая на её грудь с крестиком.
— А ты под кем ходишь? — спросила она в ответ, сделав лицо серьёзным.
— Под звёздным небом, — прозвучал по-ребячески наивный ответ старшеклассника.
— А я — под Богом, который там живёт, и нас с тобой в этой избушке сейчас видит и оберегает. Не крещёный, что ли?
— Да, вроде, крещеный, — уже неуверенно потерянным голосом ответил Павел, хорошо зная, что в его семье никогда ни о вере, ни о боге открыто не говорили, а о политике тем более.
— Понятно! Как у нас говорят: «Да толку!»

Мария замолчала, уже довольно разомлевшая в тепле избы, сладостно потянулась, закинула ноги на металлическую спинку, широко успокоив их. Просунула руки за голову, отвернулась от жара и прикрыла глаза, словно занавеской закрылась.

Павел задумался. На душе стало как-то неприятно. На ум пришла одноклассница, которая «верит» — так все говорят, пальцем на неё показывают. Учится она прилежно, ведет себя тихо и скромно, чиста словами и поступками. За глаза, некоторые ребята обзывают её сектанткой. Ни с кем дружбу не водит, а может, с нею опасаются близко общаться, хотя девочка кротка и приятна собой, словно она чем-то больна!

«Неужели Мария из такой же семейки — с тайнами, с культовыми старорежимными ритуалами, непонятными под нос бормотаниями, темными от времени иконами в углах?»

Тотчас всплыли в памяти яркие волнительные моменты недавнего времени: сердечные Пашкины переживания, когда очень хотелось комсомольцем стать. Он хорошо помнит, как до слёз было обидно, что школьная комсомольская комиссия, раз — и отказала в приеме в свои несгибаемые ряды, указав на многие тройки в четверти, на неважное поведение, на незрелость суждений. Не спасло кандидата даже то, что он вызубрил Устав ВЛКСМ от корки до корки!

Как гордился парень собой, когда подтянулся, образумился, созрел и был успешно принят в вожделенные ряды! Напоследок чётко и сознательно изложил основные критерии советского атеиста улыбчивой толстой комсомолке в очках.

На волне этих восторженных воспоминаний, сухо и настороженно спросил:
— А, может, ты ещё и не комсомолка?
— Да, не комсомолка..., а что?.. — с вызовом ответила девушка холодным болотным голосом, ястребом вздёрнув брови, добавив в глаза колючей черни.
— Так, ничо, — промямлил Павлик, ощущая небольшое неприятное замешательство в собственном мироощущении.
— Я, товарищ малолетка, не люблю строем ходить! Понятно? — В голосе добавилось еще больше металла и едва скрытой злости.

Она, было, хотела ещё что-то сказать, но не решилась. Павлик, сразу сник, услышав такой тон, понимая нелепость затронутой темы. Надо было срочно исправлять ситуацию.

В печке потрескивали дрова; под путниками слегка поскрипывали железные сетки, реагируя на малейшие движения утомленных тел; собака слышно кусала себя за хвост, гоняя блох. В избе уже было заметно тепло, а у кроватей даже жарко.

— Не надо больше подкидывать, печёт очень! — и Мария пододвинулась на своем ложе подальше от нестерпимого тепла. В глазах ее плескался льдистый холод.

Павел тотчас вскочил, подошёл к её кровати, взялся за спинку со стороны её ног с целью просто чуть передвинуть кровать.

— Что ж ты делаешь? — смущенно встрепенулась девушка, но раздвинутых ног с дужки не убрала. — Надорвёшься, я ж тяжелая очень!

Шоколадная красота её рук, её шеи, лица, эта чёрная грива синюшных волос, разбросанная по всему изголовью, этот глубоко впалый живот, глаза предгрозовой ночной бездны – все это сразу лавиной обрушилось на впечатлительного молодого парня.

«Точно верующая в тёмные силы колдунья!.. Но какая?.. И смолистыми душистыми шишками пахнет, даже что-то от муравьиной кислоты есть… Наверняка всяким лесным ночным чудищам — своя! До испуга независимая, колючая, совершенно не такая, как все! Бесконечно целебная, как мох лесной, стройная и гибкая, как молодая берёза. А сколько в её голове хранится знаний, а в сердце — тайн, как в любом топком болоте! Не остережешься, сделаешь шаг, и оп-п… — с головой, всем телом, уже в трясине… Не выбраться!» — приятно плыл мыслями Павел, совершенно ошалевший от такого волнительного необычного её «раскинутого и раздвинутого» вида. От происходящего в целом, от исключительного в жизни случая, быстро откинув подальше всякие пустые и глупые сомнения.

                8.

       Про патроны охотник запомнил, но остановился не на этом. Он о стихах её думал. «Надо свои прочесть. Чёрт с ним, что плохие... Хотя говорят, что есть и достойные. В «районке» напечатали четыре из полной тетрадки отобранные. Классная даже хвалила! А родители вообще плохих стихов не видят и обижаются на тех, кто смеет их критиковать».

И он начал читать свое любимое. Тоже про любовь, такую наивную, чистую, которая мимо прошла, за сердце не зацепилась; про вечно живущую надежду ещё встретить её на своем длинном жизненном пути. Чтец волновался, робел, стараясь держать интонацию голоса ровно, боясь забыть слова, опасаясь показаться слишком суетливым, неискренним.

Потом было еще одно, последнее, недавно написанное. Когда он замолчал, Мария стала хлопать в ладоши. От чего пёс, все-таки задремавший, вздрогнул, вскинул с лап сонную морду.

— Я, первый твой лесной слушатель, который искренне воздаёт поэту такие овации. Цени это, малолетка! — Сказала таежница, улыбнувшись, увлажнив кончиком языка уже совсем спекшиеся жаркие губы.

Павел не успел потускнеть лицом, как она дополнила:
— Никогда не обижайся! Ты ж сказал, когда я совсем уже состарюсь, ты ещё молодым будешь! К тому времени и научишься хорошие стихи писать. Если честно, первый стих мне не очень, — без жалости, без смущения пригвоздила его «любимое» всё к той же неприятной позорное стене. — Слишком много всего хочешь в одну строчку втиснуть. А вот второе — даже очень! Проникновенно, и в меру патетики, и язык очень образный у тебя. Я так не умею…

Парень робко сел на лапник рядом с ней, стал разливать чай. Он заметил, что её волнует убегающее время. Она хочет расслабиться, возможно, о многом спросить, своё рассказать, поделиться, но часы! Они беспощадно давили её, заставляя выбирать быстрые правильные действия.

Маша вздыхает, смотрит в окно, потом на печку, вновь на часы. Пашка же на волне своего улётного самочувствия, мальчишеского душевного подъёма, начал хвалить её произведения, свои принижая. С захлёбом страсти в горле, нараспашку раскрываясь, не боясь быть болтливым, несерьёзным, искренне ими восхищаясь, пророчил ей блестящее литературное будущее.

Девушке нравилось слушать этого бесхитростного, открытого как книга, мальчишку. С его языка струились наивные, порой несвязные речи, выплёскивающие, несомненно, сердечные откровения. Только не о том она сейчас думала, далеко мысленно улетая в паузах, незаметно поглядывая на римский циферблат больших наручных мужских часов. Наконец, быстро допив остывший чай, спрыгнула с кровати. Лицо её стало серьёзным, озабоченным, решительным. Поэтический вечер, судя по всему, закончился.

— Мне домой надо. Уже, сотри, звезды глазами в окна моргают. Хорошего понемножку, да и брат Витька, наверное, меня потерял, — заговорила она, торопливо натягивая обувку, сильно притопнув правой ногой.

От этих её слов, Пашкино юное сердце радостно подпрыгнуло, сладко пискнув. «Значит, не муж её ждет, а родной брат! Как хорошо, что у неё есть брат!»  Счастливая душа радостно захлопала в ладоши! «А, впрочем, что это меняет?»

Вовремя вспомнил про косача, про патроны. Пока она ходила за избу в лес по своим житейским делам, охотник положил битую птицу на дно коляски, ссыпал туда и свои небольшие сиротливые дробовые остатки, оставил себе три заряда, и запахнул чехол.
 
На дворе уже хозяйничала ночь светлая, лунная и очень таинственно тихая. Воздух стал прохладным, даже каким-то колючим. Звезды мигали крохотными бриллиантовыми огоньками. Месяц продолжал смеяться своей золотозубой улыбкой, то скрываясь, то выглядывая из-за редких, почерневших к ночи клочков туч.

— Маш, ты не замерзнешь в одной штормовке? — спросил, поглядывая, как она привычно подсасывает бензин, дергает заводилку ногой, вскидывая вверх округлую крупную коленку, привычно выгазовывая левой рукой.

Уже сидя на работающем моте, заправила в широченные штаны кофточку, приводя себя в порядок перед холодной дорогой, глянула на провожатого и спросила:
— Что, правда никогда пирожков с черёмухой не ел?
— Правдивее нет! — ответил Пашка, дыша прохладным будоражащим воздухом, понимая кожей, что она околеет по дороге домой.

Резко начал раздеваться, обходя мотоцикл. Без слов заставил надеть свою тужурку поверх штормовки. Мария сидела кротко, чуть раздвинув руки по сторонам. Он, как будто зная её много лет, молча и сопя, застёгивал пуговицы, начиная с верхней.
Жёлтый луч фары бил прямо на остатки высыхающей лужи, на рассыпанное потемневшее золото опавшей листвы, уже прихваченной крохотным ворсом подступающей ночной изморози.

Он, подобно заботливому салажонку, в глазах которого засветилась перспективная новая жизнь, торопился её тепло укутать, уберечь от злого ветра, от простуды, первый раз в жизни так близко руками находясь рядом с посторонним женским тёплым телом.

Окончательно выбитый из душевного равновесия, обуреваемый возбуждающими фантазиями, Павел боялся встретиться взглядами, и поэтому руки торопко спешили, от чего, правая рука слегка сорвалась, неловко коснувшись её упругой, за тряпками спрятанной опасной груди. Она это почувствовала, улыбнулась глазами, глубоко вздохнула, еле слышно хихикнула, с треском в коробке передач включила первую — и покатилась в дорогу, обернувшись, крикнула:
— Не проспи утро, комсомолец!!!

                9.

        Село рано проснулось. День начинается с близкого к земле солнца. Оно светит ещё полусонно, будит природу после тёмной ночи, искрясь первыми лучами, заспанным теплом позевает. Снег давно развалился белой шубой по остывающей деревенской земле, оберегая под собой всё живое, мелкое, хрупко-крохотное. Вчера была суббота — банный день. Нынче уже давно за полдень сельское времечко продвинулось.

Иван Матвеевич сидит в бане, перед небольшим оконцем. Печь еще дышит теплом, но доски половые никак не могут от вчерашней мойки просохнуть, поэтому в комнатенке затаился запах тёплой сырости. Ссутулился мужик напротив света. Большой иголкой и толстой дратвой стёртый старый валенок подшивает.

С надоедливыми думами тягает туда-сюда длинную нитку, морщится, попыхивая дымным окурком. Через стекло видно, как по двору мотается, изображая работу, хозяйка дома, валенками пушистый снег по-пустому мнёт, мелькая старой фуфайкой перед глазами мастера, никак не решаясь зайти в баню.

В этом подворье, в его воздухе давно летает зловредная птица раздора. Она только и ждёт, кто первый начнёт, отважится мир и покой, как лучину, через колено с треском ломануть.

Крепкий хозяин кряхтит, своё давно думает, ждёт неминуемой стычки. Клавдия Павловна, сделав очередной пустой круг по двору, выходит в калитку на улицу, тяжко вздыхает, поглядывая на чёткий след лыжни, из чёрно-белого леса идущий прямо к её калитке. Снова смотрит, печально моргает глазами, рассматривая пугающую давно утрамбованную линию. На сердце тревога живёт и мучает мать, в голове — Бог знает, чего уже накрутила!

Тихонько, как-то бочком двигаясь, не стерпев, заходит в баню, начинает молча мыть ещё с вечера чистые тазики, мочалки, мыло да шампуни перекладывает. Хотя они так всегда точно висят и стоят, греются от теплого воздуха.

Иван решительно не замечает жену. Он нутром чует — перед ним приманка заманчиво мелькает. Невидимый глазу поплавок легонечко попрыгивает, ждёт, когда угрюмый мужик первый начнёт «поклёвку». Но Матвеевич терпелив. Он, когда точную работу делает, до отчаяния сдержан.

Хозяйка, по-пустому отсуетившись, плюхается на широкую лавку у стены, не выдерживая внутреннего электрического напряжения:
— Ой, Господи! — с болью вырывается из неё материнское переживание.

В ответ — тишина. Под полом, в углу шебуршат местные, свои родные домашние мыши. Матвеевич чувствует, как сзади его тело, голову плющит тяжёлый, как плита перекрытия, бабий взгляд…
— Молчишь? Ну-ну, молчи-молчи!

Мужик шьёт, покряхтывает, из груди гулко вырывается многолетний никотинный кашель. Он еще больше нервирует женщину.
— Ты видал, кода он опять пришёл, а?.. Ты его хоть видишь вообще, или глазы твои досками заколочены, а? Ну что молчишь, а?..

Матвеевич пожимает плечами, кривит горизонтальные морщины на лбу, играет густыми колючими бровями и продолжает свое углубленное молчание, делая философско-задумчивое лицо. По нему хитрой лисой, проскочила легкая ироническая усмешка. Её рыжий хвост, непременно сейчас заметит Клавдия Павловна. Ох, как муж злит её всю жизнь!
— Хватит шить, я с тобой разговарию или со столбом, а? Глазом не ведёшь! Не видишь, что с сыном нашим стало? Ты хоть видел, что у его одна шея да уши осталися? Тощий — без слёз не глянешь!
— Гон у него любовный, вот и сносился совсем! — Тянет лёгкую улыбку и длинную нитку вверх умудренный жизнью глава семьи.

Глаза его светятся. Возможно, вспомнил свою бурную молодость. Для жены — это вообще красная тряпка.

— Лыбишься всё!.. Смешачки тебе да хахачки!.. У него выпускной год, он уроки забыл, ходит чумной, как бражки напился. Только прячется со своей тетрадкой, всё стишки одни пиша!
— Я говорю тебе — у него гон от любови сердечной образовался. Такое нечасто бывает в человечьей судьбе. Кто век проживёт и совсем не познает этова, — продолжает рассуждать отец, щуря подслеповатые глаза, пытаясь уловить света большую густоту и нитью попасть в иголку.

— Что ты мелешь? Как тебе не стыдно такое говорить, а? Он голову совсем потерял, неужто ты своими прокуренными мозгами не понимаешь?!

Женщина сумрачно смотрит на опустевший котёл, подходит, выливает туда ведро воды, закрывает крышкой. На месте мается, в тревожных думах, шморгает расстроенным носом, кончиком платка промокая уголки глаз. Не выдерживая очередных душевных мук, мягонько садится рядом с мужем, ближе к свету, к родной, помятой, щетинистой половине своей:
— Вань, слышь!.. Я вот, дюжо чего боюсь, — уже тихим, сердечным голосом, добавляет. — Дочка говорит, ведьму какую-то сынок наш там нашёл, в той дикой неизвестной глуши, понимаешь, а? Ведьму-у!.. Ой!.. Не хватало нам ещё этава!..
— Да, ёханый сук, если так «сушит» крепко — это уж точно ведьма! — Матвеевич громко гогочет, берёт другой валенок, — как пить дать — колдунья!

Помолчав немного, продолжает с очень серьёзным видом иронизировать:
— Эх, мне-ба, в молодости такую ведьмачку! Да вишь, не попалась, не посчастливилось!

Хоть и шутит мужик, вроде, да в голосе грусть какая-то проскакивает, замолкает опять надолго, глядя куда-то в светлое окно, на свою прожитую жизнь, на ощупь правильно прокалывает шилом валенок.

Жена молчит, пытается правильно всё переварить. Что сглотнуть, а что, может, и зарубкой на сердце оставить…
— Повезло Павлику! Дай Бог, чтобы это долго-долго, не кончалося! Любофь — она вымоет из нево всё плохое! Здоровым и добрым тольки пропитает. Я ужа, наоборот, боялся, что скоро школу кончит, а так и не попробует!
— Ты опять за своё, похабник! — Быстро нашлась Павла мать, помогая с пола поднять упавшее шило мужу.

А он, только усмехнулся, плечом дёрнул, отёкшую ногу выпрямил, снова к папироске потянулся и сказал:
— Вон, возьми: три года не мог на эстафете в раёне в призовики залезть. А в этот раз, сотри, раз — и первый!
— Дык стольки километров кажную субботу и воскрясенье с лыжами бегать, спопробуй туды–сюды, откуда вообще силы-то берутся? — Разумно удивляется расстроенная Клавдия Павловна.
— Я ж тябе и долдоню — то великая сила любови! Нет ничаво её сильней и радостней на земле! Потому молись, Клав, што судьба ему подарила такое редкое богатство...

Тут роняет иголку, начинает на карачках искать, продолжая выговаривать:
— Вишь, как пробег, и рюмку ему в руку, и на ящике гордым стоит, счастьем на фотокарточке светится! Это ж всё благодаря той дикой девке! Кумекать надо и только радоваться такой любовной горячке…
— Не рюмка, а кубок, не ящик, а пастамент, — с гордостью поправила мужа женщина, чуть успокоившись, любуясь умелой его работой.
— А почаму дочка её ведьмой называет? — скосил взгляд в сторону жены.
— Она в тихучешку в его тайную тетрадку залезла, почитала. Там про какую-то лесную ведьму, дюжо красивую колдунью стишков много написано.

Муж внимательно слушал, пытаясь расшифровать бабьи слова: сыном написано про что-то новое в его творчестве, в кардинально изменившейся сыновьей жизни. Грозно глянул в сторону жены:
— Опять лазит в ево тайны! Сколько он ругается, а всё равно любопытная шпионка у чужия секреты нос суе!

                10.

         Лыжи спешили, а под ними монотонно шуршал сухой податливый снег. Вокруг было светло и поэтично, даже сказочно мило! Как на картине, застыло дикое сибирское величие. Словно на восьмом небе от счастья летел Пашка по нестерпимо сверкающей снежной дороге, нахваливая свои школьные скороходы, приближаясь к заветной точке.

Быстро сокращая километры, радовался, что ещё перед новым годом послушался Машу и проложил путь через старую деревню, мимо ухоженных полей, по старой лесовозной дороге до самого тракта, срезая километров восемь.

До самой главной дороги пролегла его заметная лыжная тропка. Здесь уже возвращаясь домой, парень автобус ловит или бортовую машину, когда чувствует, что силы покидают его. Издалека увидел знаковый вьющийся белый дымок. Милый домик в дальней дали — родная избёнка, до неё рукой подать, на крыльях долететь! Застыла снежная, замерла старинная, ждёт своего торопливого гостя, спрятавшись в гуще дикой тайги.

Уже видны знакомые Машкины охотничьи лыжи, ровной вертикалью у крыльца стоят. Ну, колдунья даёт! Уже сухих дров напилила, в рядки чурочками ровненькими сложила. «Милая моя хозяюшка, судьбы самый драгоценный подарок!», — думал взмыленный парень, преодолевая последние метры, в воображении уже давно и жадно напиваясь её любовного нектара.

Павел, как всегда быстрый, в жарком мыле, спешит на очередную любовную встречу, абсолютно потеряв голову и сердце. Не комплексует, не переживает, что запарился и взмок от быстрого бега. Она сказала, что любит и хочет его всякого. Он эти ценные слова в себе глубокой тайной хранит, они ему помогают ещё быстрей бежать, рекорды в школе ставить. Совершенно преобразилась юная жизнь, круто поправив планы на будущее.

Заслышав наплывающие шоркающие звуки, полураздетая выскакивает Мария на мороз из протопленной избенки. С порога охает, навстречу валенками вытаптывает серебристый снег, машет приветливо руками, тянется бархатистой кожей нежного пылающего личика к нему, уже никакому, с длинными сосульками на усах, с заиндевелыми ресницами, с языком «на плече».

В облаке седого дверного пара обнимает, прижимается всем девичьим телом, радостной улыбкой лучится.

— Вой! Вой! Наконец-то дождалась!.. Боже, как ты паришь, как наш конь-водовоз, как водокачка в крещенский мороз! Пашка, ты совершенно умаялся!.. На тебе ж лица нет!..

Павел обнимает любимую, вдыхает ее знакомый запах какой-то дикой травы. Он, уже знает, что теперь Мария ему будет силы возвращать, заваривая по-особому рецепту какие-то прутья и пучки, одной ей известные и ведомые. Из глубокой древности передаваемые по материнской линии эти знания, о которых почему-то девушка не хочет рассказывать.

— Невыносимо, Паш, так ждать, от неизвестности сгорая. Все глаза уже на лес проглядела, а тебя всё нет и нет! В этот раз уже думала на встречу идти, вдруг что случилось?
— С выходом задержался, поэтому и не вписался в график, — отвечает взмыленный лыжник, развешивая перед печкой отсыревшую одёжку. — Ну, ты и натопила в этот раз, прям как дома!

Девушка заботливо ухаживает за ним, наливает горячего травяного зелья, подаёт любимые его пирожки с черёмухой, сладкий хворост, густое варенье. Любуется, как он ест.
— Машунь! Пирожки — во! А хворост — это вообще что-то неописуемое! Взаправду— лучше и не ел...

Ей сладостно, премило слышать это. Суровой таёжнице никто и никогда не говорил таких слов. Павел подходит сзади, обнимает, целует нежно в раскрасневшуюся щёку, в теплую шею:
— Ой, как приятненько! Ну, теперь полежи, отдохни…

Отходит от него, садится на гибкую лавку, смотрит ему в спину, не решаясь сказать. Но не сдерживается, обхватив ладонями свои пунцовые щёки, признается:
— А я… а я, в ту субботу до шести тебя ждала. Думала, с ума сойду, чокнусь! Аж голова жутко разболелась. Не знала, что и думать? Вдруг ногу подвернул, а может стая в ложбине зажала.
— Машунь! Да, брось ты, какие волки!?
— А, не скажи! — Она бросается к столу, садится напротив, подаёт полотенце в руки. — Лет десять назад в соседней деревне на двоих мужиков волки напали. Они шли с делянки ночью через лес. Так, того, кто выпимший был, не тронули, а трезвого уволокли. Ещё жа в газетах районных писали… А вдруг шатун какой, с голодухи, в кущах затаился?

                11.

         Снимая лыжные ботинки, располагая их ближе к печке, сытый парень вновь возмущается:
— Ну, какой шатун? Снег по колено, Маш!
— Извини, сразу видно, ты не настоящий охотник! В округе сколько селений, а? Кто-нибудь да найдётся, кто при встрече в медведя пульнёт, да больно ранит! Мож, хромым калекой оставит. Так стрелявшему бы в охотничье общество сообщить, да по всем правлениям колхозов, чтобы на заметку взяли, меры к отстрелу приняли. Беда, Павлуш, в том, что не все признаются, смолчат трусы! Зверюга, если жира не нагуляет, в берлогу, естественно, не ляжет. А, если не схоронится, в сто крат коварнее и наглее станет. И до одного места ему уже будет, что ты — чемпион районной спартакиады! Догонит любого! Теперь понятны мои опасения, мой несмышлёный легкомысленный малолетка?

Павел на ее слова не обижается, он давно понял, что ему не стоит тягаться в знаниях с подругой, которая по житейскому опыту давно свои реальные года переросла.

Она садится рядом, берёт его руку, с укоризной негодует:
— Столько дров спалила, а так и не дождалась! — Вновь глубоко ахает, — а так хотелось тебя увидеть!

Пашка, тут же, вспыхивает:
— Маш! Ну, так получилось!.. Ну, не мог я никак, сам умирал, места себе не находил! Надо было отцу помочь, сена привезти. Он у меня мужик прозорливый, добрый, с юмором. Сразу понял моё погибшее состояние. Всё подначивал, шутил…Между прочим, во всём меня поддерживает. Если, говорит, за столько километров колдунья тебя к себе манит, ежечасно зовёт, то стоит того, чтобы лыжню не запускать!

Мария цветёт, смеётся, мягко гнётся, касаясь жаркими губами его полуоткрытых губ, кончиком языка проскальзывая между, мгновенно зажигая в нём пламень страсти. Он тут же вскидывается, перекручивается и мягко валит чаровницу на старенькое цветастое одеялко, сплошь пропахшее пихтовым лапником и пастушьей избой.

Застывает победителем над ней, от редкого счастья не зная, куда губами сначала коснуться. Она вся податливая, согласная, тяжело дыша, длинными пальцами мягко расстегивает пуговицы на его рубашке. Павел не отрывается, сползает вниз, пытаясь губами и дыханием пустить тепло в её живот, упираясь грудью в упругие бёдра.

Всё в тех же шароварах, привычно пропахших бензином, смолой и дымом.
— Я иногда лежу и думаю, или, когда в классе на уроке маюсь, всё думаю, как хорошо, что я тогда блудканул! Что тот несчастный косач из-под ног взлетел. Не было бы его, мимо раз — и прошёл! И не было бы у меня этой уютной избушки, твоих чудных болотно-черёмуховых глаз, этих растрёпанных пахучих волос…
— А пирожки? — Смеется Маша.
— И они, конечно, мимо бы пролетели…

Она хихикнула, но тут, же отвернулась, сделалась совершенно серьёзной:
— Так хорошо долго, Пашенька, в жизни не бывает… Нет у нас будущего!.. У нас, мой ненасытный, век сладкой любви только до осени, до твоего поступления. Уедешь в город, поступишь — и всё! Там покраше, помоложе и покрасивей ведьмы голову закружат, в такой омут уволокут, что и не поймёшь, как это случилось…
— Да я…, — хотел длинно, от всего сердца возмутиться Павел.

Но его тут же перебили, милым пальчиком перекрывая рот:
— Тс-с-с! Не шуми, поверь мне. Я старше тебя, и уже жила в том городе, и в вузе училась. Всё знаю наперёд, как будет. Я же колдунья со стажем, — снова смеётся, убирая с языка волосинку от его усов.

— Подумаешь, на четыре года! Разве это разница? — возмущённо ерепенится парень, искренне негодуя от её житейских заключений. На этой нервной волне отстраняется от неё, носом всасывая запах недовольства, сползает с кровати, усаживается поодаль на чурку, отрешенно смотрит на жаркие бока буржуйки, психуя. Что-то думает себе, не обращая на девушку внимания.
— А почему ты учёбу в институте бросила?
— Ой, Паш, это длинная история, не хочу в эти драгоценные минутки нашего редкого свидания о прошлом вспоминать.
— Это с «ним» связано?

Мария долго молчит, не моргая, смотрит на раскалённые бока печурки:
— И с ним тоже. Прошу, давай не будем, а?..
— Ты этого геолога, по-прежнему, любишь?
— Паш!..
— Хорошо! Молчу!

Возвращается ревнивец к ней, снимает с неё кофточку, нюхает.
— Знаешь, я никогда не думал, что запахи могут так тревожить душу, пьянить голову. Ты ведь и вправду колдунья? Скажи!
 
Она вновь смеётся, растопыренными пальцами поглаживая его сильные густые волосы, задумчиво высматривает в темном потолке своё недавнее прошлое.
— А в чём, это выражается? — Снизу цепко смотрит в глаза, считывая его состояние.
— В том, в том, что не бывает минутки, чтобы я не думал о тебе! Хочу забыться, отвлечься, а не получается. Стоишь перед глазами, и всё!
— Так стою, или лежу!? — Заливисто смеётся Пашкина лесная фея, моментально снимая возникшее напряжение в избе, ловко закручивая его в долгожданный любовный танец.

                12.

         Быстро пролетело время в любовном угаре. Тук-тук, — на пороге уже осень с её грустными увядающими прелестями: пожелтевшими полями, похолодевшей водой в водоёмах, улетающими на юг крикливыми стаями птиц. Одинокая избенка замерла в центре поляны, рядом с просторными пустыми загонами, средь дикой разноцветной тайги.

Курит труба свои медленные седые дымы, оберегая в своём деревянном чреве истосковавшихся двоих. Сидят они на крыльце босиком, полураздетые, ещё от любви жаркие, от страсти остывающие, совсем рядышком — плечом к плечу. У ног Марии её верный пес Букет, хрустит говяжьими мослами. Павел ест Машкиных жареных карасей, запивает травяным чаем, очень сосредоточен, молчалив.

Она заговаривает первой, прутиком постёбывает по земле:
— Значит, на иностранном срезался.
— А что? То, немка после института приедет, пошпрехает несколько месяцев, замуж выскочит, и на радостях в город смоется. То, англичку новую пришлют. Поучит, поучит, тоже что-нибудь отмочит, и к мамочке или к другу отчалит. После города, да в нашу глушь! Вот, и итог…
— В армию пойдёшь?
— Да! По всей видимости, в ноябре и загребут.

Волнительное молчание. На чердаке слышно возятся, щебечут неугомонные воробьи. Маша в сторону отбрасывает прутик, оживляет скулы, понуро смотрит в землю:
— А как я, а как мн…, — замолкает на полуслове, от нервной вспышки, начинает привычно быстро моргать, играть губами, изо всех сил пытаясь оставаться хладнокровной, не мокрить глаза.
— Будешь ждать?

Павел медленно жуёт, смотрит на дрожащие пёстрые одёжки невысокого, но густого осинника впереди, по макушкам которого, порхают неугомонные вьюрки.
— Пашенька, родненький! Я сильная, я обязательно дождусь!.. Паш! Паш!.. Только зачем тебе это?.. Мой ненаглядный, всегда желанный, ну, подумай, зачем я тебе — старуха?..

Быстро и сноровисто сунется к земле, и вот она уже сидит перед ним полуголая на сосновых дровяных щепках, с раздвинутыми ногами, совсем не переживая заполучить крупную занозу в попу. Резко забирает из его рук карася, нервно кидает его в миску. Его широкие, изгвазданные в жиру ладони прижимает к своим раскрасневшимся щекам, часто моргает, пытаясь задержать слёзную росу, так мешающую ясно смотреть.

— Ты ещё молоденький, чистый, глупенький. Жизнь — такая жестокая штука! Все пальцем будут тыкать, в спину всякое говорить, нервы тебе сомнениями портить. Да и родня не смирится, особенно твоя мама!.. Вот, мол, откопал в глуши какую-то ведьмищу!.. Паш!

Мария встаёт, убегает в избу, сокрушённо падает на скрипучую кровать, уткнувшись, обречённо замолкает. За нею в избу шмыгает Букет, верный друг, ложится рядом с кроватью, грустно смотрит в пол.

Парень тянется следом, просит подвинуться, ложится около, одной рукой нежно обнимает её, другую кладет за голову.
— Всё в этой жизни может быть, но я буду всегда бороться за свою любовь, и мне плевать, что родня будет думать, говорить... Я сердце своё слушаю, а оно никогда не ошибается... Помни мои слова!..

В избе повисает тишина, через открытую дверь слышно, как над поляной, над одинокой избушкой, в небесных высях пролетают уставшие журавли, печально переговариваются, прощаясь с прошлой жизнью, с уходящим теплом.

— Пашенька, у меня брат к родне на Дон собирается недели на две, или подольше, если всё удачно сложится. Как твои родители отнесутся, если?..  Ну, ты понимаешь?..
— Отцу помогу, маму успокою, и приду.
— Правда-правда? — Маша сквозь лёгкие слёзы смеётся, к губам с поцелуем тянется.
— Прада! Прада! — отвечает, дразня, парень, принимая её горячее желание.
— Придёшь, баньку вместе истопим, ох! Уже в чистую постельку ляжем… Две неделечки безоговорочного счастья… Намечтаемся, налюбимся, — строит планы Мария, шмыгает носом, промокает уголки влажных глаз, — чтобы на всю жизнь эту нашу особую встречу запомнить!

                13.

         Незаметно исчезли с календарей тридцать два года жизни. Районная аптека в старом деревянном домишке. Сгорбленный чистенький старичок долго выбирает лекарства, приценивается — слеповат, никак не поймёт, какое лучше взять. Ему миловидная аптекарша предлагает, советует.

— Не, доча, больно дорогое, у мяне денех стольки нету, — грустно пересчитывает в костлявой иссохшей ладони последние денежки.

За ним в очереди седой моложавый мужчина, одетый по-городскому. Слегка прихрамывая, он обходит неуверенного в своих возможностях покупателя, рассматривает ценник. Достаёт деньги и покупает нужные старику три упаковки сильных лекарств. Пытается вручить. Дед оторопело пятится, понять не может причину чужой щедрости.

Неразборчиво что-то причитает, пытаясь взять на свои остатки другое — дешёвое. Но аптекарша и немногочисленная воодушевленная очередь его уговаривают, сообщая, что мир не без добрых людей. Старичок трясущимися руками всё ж берёт нежданный подарок, много благодарит и с поклоном исчезает в дверях.

Павел Иванович (это наш герой осчастливил незнакомого деда), купив себе необходимых пилюль, с легким сердцем вышел на крыльцо. Поодаль стоял, видимо, ожидая его, недавний дедок с большим тактичным любопытством в глазах.

Легко, непринуждённо разговорились, познакомились.
— Зови, сынок, просто — Степаныч, меня все так кличуть.
— А меня — Иваныч! Лады?

Потихонечку пошли. Павлу на автовокзал, деду тоже.
— Вижу, ты, добрай человек, не из месных?
— Да, местный я, из Тургеневки. Вернее, родительский дом здесь. Вот, приехал его навестить, проведать.
— А родителей вже нема?
— Нету!
— Што, тянет домой?
— Всегда, — отвечает Павел, рассматривая сбоку кривого белёсого старичка.
— А так жавешь хде?
— В Москве, отец.
— Да-а! Далёко забрався. У совсем другую сторону…
— Эт-т точно, батя, другую! Может, на автобусе до станции доедем, или пешком осилим?
— Сёж, думал, дайду, а чустую, не смогу, уж больно далёко. Поедем.

                14.

        Напротив автостанции, в небольшом придорожном кафе, в уголке сидят, беседуют двое.
— По говору слышу, отец, белорусы тоже в родне есть?
— И то верна! Родня по материнской линии с Гомельской губернии, за лучей долей сюды до той революции ещё забралась…
— Будете, Степаныч, граммульку коньячку, а?
— Не, Иваныч, я луче беленькой тяпну.
— А мне врачи советуют для мотора коньячок. Конечно, настоящий, и немного! Да разве здесь в вашей глуши его сыщешь? Одна палёнка кругом,— негодует Павел, заказывая у пышной буфетчицы вожделенные напитки.

Вдарили, закусили.
— Млодый ящё, а уже сердца… рано-рано… и голова уся белая…
— Так вышло, отец. Судьба какую дорогу мне торила, по той и шёл.
— А с ногой што?
— Да так, пустяки! — В памяти сразу бессознательно воскрес ужасный Афган, тот мощный взрыв, и товарищей окровавленные и разорванные лица. Павел вздыхает, допивает коньяк до дна.
— Большая семья? — Дед гремит вставной челюстью, доедая котлетку.
— Была! Жена, дочь, я — вот и семья! Только теперь все отдельно живём, редко общаемся…
— Плоха так жить… неправильна!
— Так вышло, Степаныч.
— Это плоха, сынок, одиноко жить. А старость одному встречать — вобче пропащее дело.! Это хорошо, что у мяне моя Мелания есть. Спаси её господи! — Старик коротко крестится, глазами просит ещё налить. — Я бы без яе уже давно сдох. Знаю одно, если ранише меня уйдеть, на затро и я помру. А нашто мне такая жись без яе?
— А сколько вы вместе?
— Да ужа, и ня припомню. У мяне моя Петровна на точные даты и события специалист. — Степаныч замолкает, считает, подняв глаза к потолку. — Ну ж, наверно, лет шесдисят, если не боле.

                15.

          Хмель приятно разлился по мужскому битому телу. Павлу захотелось просто по душам с дедом поговорить, вспомнить былое, о «той», забытой жизни потолковать, стариковской судьбой поинтересоваться…

— Приехал, вот, в отцов дом, глянул, а он, как человек, от больших годков кривиться уже стал. Сердце, знаете, так защемило, защемило от жалости. Без ухода живёт, прямо помирает на глазах! Вот, думаю, а может, а ну, эту чужую, дикую Москву! Взять, да и остаться здесь!

Степаныч внимательно слушает, продолжая медленно и осторожно жевать, подёргивая густые метёлки бровей, задумчиво чмокая губами.
— Пенсия у меня военная, какая-никакая, здесь с ней, думаю, проживу. Как считаете, отец?..

Старик кашляет в кулак, лезет в карман за платочком, сморкается, утирается ветхой от времени тряпочкой.
— А смогёшь одиноким бобылём длинную скучную зиму вытянуть? Кажный день печку топить, ваду из колодца таскать?.. Это тябе не прошпекты с народищем, хде, если снега нападе, так нужные люди пошоркают незаметно и убрали яво. Тута самому усё надо будя делать. Осилишь ли?
— Да, вроде, с детства приучен к труду, всё знакомо! А Вы сами, Степаныч, откуда будете?
— Я-то? А ты, наверна, и не знаш. Из Глухого! Слыхав такое? Историю раёна хоть знаш чуточку?
«Глухое! Глухое? — это же Маша там когда-то жила», — подумал удивленный Павел, и в памяти всё сразу всплыло, воскресло. Отворачивается, смотрит в окно, вздыхает.
— Да, слыхал, как давно это было! Словно не со мной. Вот и обидно, когда седым стал, когда все старики уже схоронились, захотелось сюда вернуться, местную историю изучить. Да, думаю, уже поздно. До истинной правды уже не докопаюсь, отец. Понимаете, я хочу настоящую правду узнать, как советская власть здесь корни свои пускала, как люди жили, понимаете? Правду! Я одно пока понял, что много вранья было, очень много! Все эти книги, фильмы, столько страшных искажений, подтасовок…
— Ну, што, млодец, што изучаешь. Другим, местным млодым, знаю, ужа на всё нассать. Яны даже своих дядов по именам не знают, а ты гаворишь за какую-то давнишнюю правду. Эх, Иваныч, луче тебе её не знать!
 
Дед всасывает носом двусмысленный воздух, отворачивается, смотрит в окно, долго думает своё печальное, насупив колючие брови, нервно морща узкий лоб.
— Хто яе знав, настоящую, уже все повмёрли, окромя Василины Михайловны.
— Кто такая?
— Цыбульская… У нас есть старуха, жись такую трудную прожила, а во, Господь дал жа дотянуть до девяносто чатарёх годков. Уже можна сказать ляжить, плохо слышить, редко на вулицу выходить…
— Значит сердце крепкое!
— Сына с дочкой вже схоронила, так младшая Настя за ей ухаживаеть… Вот, яна голую твою правду одна и зная.
— А вы воевали?
— Не-э! Я — дятёнок войны! Вот недавно медальку на пинжак в соседнем селе у клубе председательша сельсовета таким старым, как я, детям войны повесила. Гаворю, нашто-й-на мне эта цацка, вы луче мне помогитя по-дешевому досок тех заказать, штобы подтекающую крышу подкрыть.
— И что сказала?
— А што яна скажеть?  Бесправный чаловек! Казала, у меня на это в смете денех не заложано. Ей што в тым раёне скажуть, то и делая. Спопробуя тольки против што ляпнуть, завтра уже замену найдуть. Усё, как и ранише, при коммунистах. Моя Петровна тож получила, прада сразу у камод бросила, говорить: пусь валяется, скольки их бестолковых, разных там уже ляжить.
— А льгота, какая есть к той награде? Ну, там меньше за свет платить, землю... — в этом роде?..
— Да што ты, Иваныч! Пустая побрякушка! Какие мильоны на это потрачены впустую?! Вот я, со своей, сели и подумали, луче бы вы эти рублики всем разделили, раздали, и то польза была бы. Смотришь, на куб и хватило… А так сыну-инвалиду помогаем. Вот, и на лекарства крепкие даже самому не хватает. Так и жавем, сынок.
— Изучая район, из интернета узнал, что, оказывается, там у вас донские раскулаченные казаки жили.
— Точнось... знаешь...

Деда слегка развезло, расстегивает потёртое пальтишко, разваливается на спинку стула, костистой пятернёй утирает рот.

— Что ещё живут? На родину в тепло к винограду не уехали?
— А хто помня то тепло, тый виноград? Те, хто знав тот южный край, давно-о в сырой зямле лежать. А дети и внуки вже все сибиряки. Им нашто туды ехать, хто там их жде?.. Да, эти казаки уже давно не казаки… так… Микиток к дочке в Иркутск уехав, как жена помёрла. Сыны яво ещё ранише с колхоза в город поубегли… А хто ещё? Полина из рода Кулешов — старая, ели ноги двигает. Куды ей переться? А щё? Ну, цыганка, но она заимку свою не бросит.

Старик что-то начинает медленно искать в карманах, с большим вопросом в глазах. Находит мятые мелкие бумажные купюры, внимательно разглядывает их, аккуратно разглаживает, ровнехонько складывает, заботливо прячет в нагрудный карман со вздохом, не выпуская нить разговора из внимания:
— Деревня, сынок, ужа давно последним дыхом дышит. Если бы не чёрная вдова, давно бы все разбежались!
— А почему Вы её так называете?
— А потому, что с троймя жила, и всех схоронила.
— Да-а, не позавидуешь. Судьба! Больные, что ли попадались?

Павел пока еще не внял, о ком ведет неторопливый рассказ случайный собеседник, вновь глазами удивляется, наливает деду дополнительные граммы «беленькой».
— Ну, первай, ён на четырнадцать лет старше быв — учёный геолог! У нас жа ранише здеся яны буровой партией стояли. Пусь будя им пусто, чертям! Какое поле пшаничное загробили, засрали, што апосля их ничо уже не расте. Чатыре наших красивых девки обманули поганцы! — Дед расстроенно тихонько матерится. — Назар жа с колхоза ушёл, и у их работав. С малых лет дочка яго и была в помощницах у батьки. Вроде этот начальник бородатый помох после школы ей поступить учиться на таво геолога. Чуть проучилась, да Назар, тут вскорости и помёр, следом уже от горя мать слегла. Вот яна и бросила учёбу, вернулась домой помощницей.

Услышанные смутно знакомые имена, прозвучавшие из уст деда, закрутили, завертели мозговые клетки, сердце захолонуло, ухнуло в глубину.
— У геолога, как жана погибла где-то в горах, так ён приехав и забрав яе в город. Эх, моя Петровна всё про всех знаеть! Яна бы тябе точно рассказала. А я, так, обрывками да лоскутами.

Павел застыл с рюмкой в руках.
— А как зовут Вашу чёрную вдову?
— Мария Назаровна.

У приезжего похолодело на скулах от резкого волнения.
— А дальше, что было?

В ожидании продолжения истории он подозвал знаком буфетчицу, быстро попросил себе коньячной добавки.
— Все люди по-разному гаворять, от чаво ён умер. Не знаю, врать ня буду. А млодый жа яще быв! Это моя Мелания всё про всех знает. А я так! Вроде давленьне шибко скакнуло! Другие говорять — прибили. А як там оно было, один Господь только знаеть. Тут вскорости, Назаровны брата Витьку, в лясу мядьведь-шатун задрав.
— Он же на юг... к родне уезжал, хотел, вроде, навсегда там жить?
— Так не ужився! Не смох среди вертлявых и хитрых прижиться, как ён говорив. Он-то простой был, как головешка! Со мной поначалу на пилораме работав, работящий быв, как сестра. А ты откуль это знаешь, в Москве живя? — блеснула искорка настороженности в стариковских глазах.
— Мой брат, с Машей дружил, на лыжах из Тургеневки к ней за любовью бегал, — слукавил Павел, ещё не понимая как с правдой жизни поступить...
— Постой! Постой! А не Пашкой яво звали?..
— Так точно!
— Это тот, каво Мария Назаровна дюжо сильно любила, к яму в мятель и дошь в дедову избу колёсами носилась, лыжами бегала…
— Выходит, к нему! — сдерживая внутренние бури, сохраняя внешнее спокойствие, пряча глаза, — ответил Павел.

В душе всё клокотало, хотелось схватить старика за грудки, чтобы всё, что знал, вытрясти, вынуть, прознать!
— Это моя Петровна всё про всех знает, помнит, как архив… Ён, как говорили, щё в тым Фганистане погиб. Правда, Иваныч? — Пытливые глазки буравят, в самую глубь заглядывают.
— Выходит, правда! А не знаете, кто Марии Назаровне об этом сказал?
— Ну, откуль мне знать-то? Это моя Петровна всё про всех знает. У ей бы счас спросить. А я так, отголосками только ведаю…

Павел Иванович, хмелем охваченный, начинает вспоминать и анализировать сказанное, платочком вытирая непривычные бусинки липкого пота на лбу:
— Поясните, не понял: «дедова изба». Я знаю, по интернету, что Архипова заимка, это бывшего репрессированного кулака хозяйство было. Я читал где-то, что его за поджёг мельницы там убили и в озеро сбросили.
— И шо яще, там написано было?
— Ну, что?.. А-а, да… Он не желал подчиняться советской власти, батраков нанимал, измывался, мёд и зерно не хотел задарма отдавать в район… В общем — мироед и душегуб…
— Бряхливые собаки эти нынешние писаки! Мы, местные старики, от своих родителей знаем только, как яно тода было. Да и сами малыми были, што-то обрывками помним…

Старик произносит короткий тост за здоровье, чокается с Павлом и, закусывая, продолжает печальный рассказ:
— Архипа ешо на Дону в тридцатых первый раз раскулачили, всё отобрав. И с шестью детками отправили к нам в ссылку. За ими яще три семьи следом, прямо в Глухое.

Свекровь и двое малых деток по дороге щё помёрли. Эх, моя Петровна усё про всех зная… а я так смутно…

Дед замолкает, начинает чесать сивую макушку, в глазах — задумчивости тусклый свет:
— Ён и здесь не сдався, от голоду не сдох. На том пустыре, куды твой покойный брат любиться бегал, хороший пятистенный дом поставил. Амбар, хлева, даже колодец глубокий выкопав. Нижние поля колхозныя, это же яво руками были раскорчёваны. Ручей перегородил, мельницу со временем поставил, молоканку оборудовал, вот! Пчёл завёл, в общам, опять хозяином, а по-ихняму «кулаком» стал! Люди к яму возили зерно молоть, тое молоко перерабатывать, пользу от яво большую имея.
— Отец! Я не понял. Архипова изба?.. Выходит, Марии Назаровне он, что — дед?
— Ну, да!
— Так, она — казачка!?..
— Да там чёрт ногу сломить, сынок! Мать: Ксения Демьяновна, к ей все бабы бегали усё гадать, вроде, как старого цыганского рода была, будущее указывала, ну, а Назар — чистой крови казак. Назар Архипыч, он Ксению из Усть-Кума привёз. И какой крови в Марии больше, одно небо знает! Ух, как председатель ето семейство не любив! Заруба яво звали. Лютый, сволочной быв, што не по нему — сразу у морду. У яво комсомольцы активисты в подручниках были. Все их боялись, попробуй слово поперек скажи, — или в рыло, или трудодней пять враз снимя. Этими палочками знашь, как смирно мужика нашава держали, ох! Тут не до смелости было, все за деток своих перажавали, шобы голодными их не оставить, самим по миру не пойти… Это счас бы яму за такое без страху морду набили, а тоды долго не разбиралися… В Нарым — и нет больша чаловека! Скольки их там с району сгинуло!
 
Рассказчик платочком вытирает выцветшие, встревоженные, часто моргающие глаза.
— Так что там с пожаром, я так и не понял?
— Народ молвит так. Вроде в раён приехал умный руководитель, и штобы люди луче шли в колхозы и урожайность большую давали, решив собрание во всех деревнях провести, штобы сами колхозники выбрали таво, кому яны доверяють.
— А дальше!?
— Заруба-то был пришлый, городский, из Новосибирска, совсим не понимав зямлю, из заводских. А у яво в лакеях бегал такой активист Санька, по кличке Гундос. Ленивай, но хитрый и злой малый, заведовав тоды избой-читальней. Этакий болтун-агитатор за советску власть! Между прочам, недавно схоронили почтальона — Таисью Александровну, земля ей пухом, так етот Гундос — ейный батька. Так вот Санька пронюхал-прознал, што деревенские хотят просить власть, штобы Зарубу к еб…ням, а на его место поставить уважаемого Архипа Борисыча. И тот, вроде, согласный уже быв в колхоз вступить.
— А как колхоз тогда назывался?
— Сначала «Парижская Коммуна», а потом уже имени самого «Сталина» вроде так, а мож наборот?
— Правильно, так и написано. Ну, дальше что?
— А што дальше? Ну, Гундос и донёс Зарубе думки деревенских. Те, и решили одной ночью в момент второй раз Архипа раскулачить, добро прибрать, перед высоким начальством похвастаться, да семейку эту подальше к большему морозу отправить, и при главной власти здеся остаться. Как там уже получилося, нихто уже не знаеть. В общам, Гундос как-то выкрав кепку Архипа. А она у него англицкая была, с большими ушами в клетку. Сами подожгли гумно с зярном, народ подняли ночью тушить. Ну, люди бросились, а там хде больше горить, кепка яво на зямле и ляжить! Председатель со своими — в крик. Мол, поджигатель на заимке живеть, добро колхозное — сука, поджёг, што кепку, собака, убегая, обронил. В общам, злой гурьбой пришли, в кальсонах на улицу яво соннава выволокли, давай бить, да сильно! А тот, сказывають, крепкий быв — вырвался, да штобы колхозу мельница не досталася, взяв яе и поджёг, и ощерився вилами, штобы не подошли, пока крепко не разгорится. Тут, Гундос и пальнул ему в грудину, на глазах у деток, в ваду ногой тело и спихнул. Бабы ноччу потом достали бедного и на берегу похоронили. Эх, мою бы Меланию Петровну сюда, она тябе бы точно усё, с ударением, с запятайками на страсти рассказала. Она у меня враждённый рассказчик, так заболтает, ночь спать не будешь, сынок… А если щё подругу свою, Антиповну позове, так у тябе тятрадков не хватя усё записать…

                16.

       Павел Иванович глубоко и вязко думает, маленькими глоточками цедит коньяк, не закусывает, смотрит на часы.
— Ваш автобус скоро уже, осталось-то всего-ничего.
— Да! Да!

Старик суетливо поднимается со стула, застёгивается, собирается, спрашивает, где туалет. У Павла, в голове всё крутится Новосибирский геолог, не сдержавшись, спрашивает, используя местные словечки:
— Ну, видно, не дюжо любила, если за бородатую старость решила пойти? Всё ж четырнадцать лет разницы — многовато!
— Дюжо, не дюжо, а ребятёнка ж родила! Какова парня сама вырастила!

У Павла Ивановича запершило в горле. Всё, что знал, думал раньше, оказывается, было неправдой — судьбы очень страшное искривление.
— От кого родила?.. — у Павла во взгляде жуткая, не моргающая, с вопросом, пауза.
— Ну, выходить, от тваво сродного брата. А што, вы в родне не знали них-то, што был кроха – наследник?
— Выходит, не знали!

Павла, точно обожгло! «Сын! Наследник! Значит, быть продолжению рода!» В душе закружилась неосознанная пляска, к сердцу сразу прибился, безграничной радости необузданный прилив.
— Узнаю казачку! Вседа гордая была, с самова детства, самостоятельная, — с нескрываемым уважением подвел итог Степаныч.
— А брат почему-то звал её ведьмой. Не знаете, почему?
— Откуль, Иваныч, я знаю? Это моя Петровна всё и про всех знает. А я так... — знаю тольки, што их семью за глаза ещё долго звали кулаками… У нас ранише, как говорили? «Работал много, спал на кулаке, поэтому кулак!» Я, вот, сижу с тобой, разгаварию, многа сотрю на тебя, и вспоминаю малова Пашку, как ён похож на тебя, Иваныч, прям две капельки росы. А вы чай не близнецы были с братцем?
— Близнецы! Близнецы, отец!.. — совсем не думая о правде разговора, отвечал Павел, совершенно потерянный, сбитый с устоявшегося толка. «Сын Пашка!.. Сын, и так похож!..»  — хотелось выплеснуть свою нечаянную радость в крике, рассмеяться, обнять маленького старичка за неожиданную новость!

У Павла, накатывает ком в горло, к глазам подплывает счастья роса.
— А где парнишка этот живет?
— Да, вродешь моя гаворила, што на заработки у Москву по лету опять подався.
— А что, Мария Назаровна не дала ему образование?
— Штобы Назаровна не дала, да Господь с тобой! А тольки, што тое в эту жись образованьне!? Работы-то нету, с огнём в округе не найти! Она из последних жил тянулась, штобы яво у городе выучить на, как его… ну, этава... што цельный день по клавишам пальцами бье, задницай прилипнув к стулу.
— Компьютерщика что ли?
— А, хто яво... Ну, наверна!

                17.

      Рупор с автостанции хрипло и малопонятно оповещает округу о краткосрочной задержке нужного деду рейса. Если кто и обрадовался тому, так это один Паша. Уточнив у собеседника, о чем «сообчило радива», Степаныч, обреченно махнув рукой, продолжает разговор, усаживаясь на лавку перед зданием автовокзала. Павел Иванович расположился рядом с кривеньким дедушкой и осторожно выпытывает дальнейшее:
— А остальные два покойника, как у неё случились по жизни, отец?
— Ну, што, давай вспоминать!.. Это моя Петровна усё про всех знает. А я как старый мухомор, одни яды от мяне остались, и окружности никакой пользы! Схоронив таво геолога бородатого, вернулась у дяревню. К ней даже сватався молодой очкастый председатель, тольки с института пришёв. Но!.. Не-э! Сначала, не поверишь, сначала сватався Лёнька — этого Гундоса внук. Уж больно, говорили, ён яе любив.
— Во, как бывает?!
— Да што ты! Он жа с Машкой, за одной партой сю школу просидев. Ну, люди жа молодые той правды не знають, а старики, по трусливой ранишней привычке, бояться былоя ворошить. Ня знаю, што бы там у их сложилось, но, как моя говорила, парализованная уже Ксения што-то дочке сказала, што та этих сватов за порог и выставила. Уж больно почтарка хотела сыночка поженить на работящей девке. Ну, опосля, як увидели, што Машка боками по сторонам к весне полезла, так всё и поняли, сразусь и отстали. Да, хлебнула Назаровна! Чёрту не пожелаешь! Вскорости, прямо на Пасху представилась уже ейная мать.

Дед какой уже раз шарит рукой в кармане — проверяет билет, боясь его по пьяной памяти потерять. Продолжает повествовать:
— Это потом Мария, ужа сошлась с Иваном-трактористом. Случайный ён был у яе. Ванька с другой бабой жив, такой уж прошмандовкой! Прости мяне, Господи! Ну, прямо некуды печатки ставить!.. Все говорять, сильно Борсучиху любив, да тольки яна ему рога, как грабли, кажную неделю умудрялася навесить, во! Думаю, враждённо слабая была на передок! Потом и замёрзла, прямо на крыльце. А тода, январь лютый стоял, о-о давило!.. Сказывають, ён ей со злости не открыв дверь, посля очередного гульбища. А яна-то в шнурок пяная была, да и одетая не охти... Так и околела в своём дворе-то. Ну, Ванька от такой неподъемной вины и запив! Тода Андрея Гладышева в армию забирали, ну Ванька и нажрався, да так, што утром надо было обязательно опохмелиться. Только Машка закрыла яво у баню, и капусты с рассолом поставила, штобы оклимався. А ён взяв, дурак, и помёр. И такий ладный, высокай быв, а вишь… раз — и нема божьей души…
— Да, какая незавидная бабья доля!
— Да, что ты... Страх! Схоронила и яво, чёрную плиту поставила. Коды бардак в стране начався, взялась за пчёл. От Назара помнила дело, о, какая баба! Помнила, во! Трохи поднялась, сына выучила, деньги завелись, дом перестроила, езженый бобик купила.
— Сильно раздобрела?
— А ты её, штоль, ранише видев? — удивлённо посмотрел на Павла старик.
— С фотографий брата смутно помню, — стыдно соврал приезжий, сгорая от желания больше узнать, услышать, голую правду раскопать…
— Такая не раздобреет, она, как скаковая лошадь. Всё тащит, всем помогает, не чета нашим ленивым болтунам да забулдыгам... Вся в деда Архипа — упорная, хваткая, ох, а какая настырная! В том годе делянку в тайге выбила, пихту трелёвщиком к реке таскала.
— Зачем?
— Большущую много кубовку — бочку, на берегу поставила, в сезон гонит пихтовое масло, в Новосибирск яво по договору в аптеки сдае. Непьющим мужикам работу дала. Пьянчух на дух не переносить, — дедок хрипло закашлялся. — Но што характерна, сынок, столько ужа лет, и столько пережила, а ня одной сядой волосинки. Все глуховцы удивляются. Черна, как ночью наше журавлиное болото, ничо яе не бяре…
— Ну, а третий?
— А-а... Сергей Анатолич! Хороший быв мужик, души в Машке не чаял. Он с этова посёлка, он-то, во власти сидев, и Назаровне помогал многа лет мёд на Север продавать. Вдовый уже быв, да старше годами. Бабы говорять — пожалела яво. Она жа всё мечтала сильнова мужика рядом заиметь, штобы зьим на равных дел больше сделать, штобы денюшку скопить, и сыну квартирку купить. Но, ня вязло ей! Не приспособленный к труду руками был последний. Вот на лавочке сесть, языком помолоть — ето ево. Но добрый, улыбчивый, как солнце. На пенсию, как вышев, так к ней и переехав. Бывало, бычка к ручью гоню, а ён уже с утречка, с удочкой сядить и пискариков ловить, приветливо так здоровается, и нахваливает, и нахваливает нашу деревенскую райску жись. Мол, оказывается, тольки здеся поняв, што такое настоящее счастие.
— Сердце?
— Угорев!
— Как это?
— А так! Чаловек привык жить у каменным доме с удобствами у нутри. А тут печку, стопи, правильно закрой. Мария в ту ночь ночевала на своей пасеке. Ну, а Анатолич, приняв на грудь с соседом, и не думавши, слишком рано закрыв юшку, усе окна позакрывав. Приехала, а ён от угару и тово... не мучившись... сладко помёр, прям завидно. Ну, окончательно неприспособленный быв к деревенской жизни. Вот тябе и пожалела… С таво времечки, за глаза и стали называть Марию Назаровну — чёрная вдова. Здеся, Иваныч, и задумаешься...
— И не говорите, отец! А каким макаром, Мария смогла у колхоза отжать эту избу?
— Выкупила, як колхоз валиться став. Вот, в память об Архипе и организовала там жись. Там у яе, как дача тяперь. Можно сказать тама и живеть, пропадаеть. В городе моторчик купила, им свет у хату дае. Раённые власти любять погудеть у няё, охотой побаловаться, карася у озере половить. Она баба вушлая, чераз их удобныя кредиты берёть, от жулья разнова оберегается. Сказывають, часовенку хочеть в честь деда поставить, вродя бы с батюшками главными у городе встречалась. Ох, скорей бы! Только, доживу ли? — Степаныч печально кривит старые губы, утирает раскрасневшийся от печали нос, такие же печалью окутанные глаза.

                18.

        Громко хрипит, болтает репродуктор. Старику в путь. Обнимает нового знакомого Павел Иванович, говорит:
— Долгих ещё лет Вам, Степаныч! Как я безмерно благодарен судьбе, что вас встретил! Храни Вас, Господь!
— Пасиба и тябе, сынок, за таблетки, за угощеня, за добрыя всякия слова. Редко счас такое вслышишь!
— Может ещё свидимся!
— А ты прижай, сынок, прижай! Стол накроем, старух всех позавём, правду, што ищешь, и запишешь. Только не откладай, сынок, у нас дни жизни уже на счету, как те копейки в кармане…
— Обязательно отец, конечно-конечно приеду!.. Это дельная мысль! Да, ещё… обещайте, Степаныч, что дня три не скажете никому, что видели меня. Дня три всего! Хорошо?
— Ну, три, так три. Што уж, обящаю!

Павел, провожая, трогательно обнимает хрупкие плечи старика, помогает взойти по высоким ступенькам в автобус. Дед, сгорбившись, шустро протискивается к своему месту, на ходу здоровается с земляками, усаживается у окна.

Павел Иванович стоит на улице рядом с ним, задрав голову. Водителя ещё нет на месте, люди шумно переговариваются, ждут окончательного отправления, делясь впечатлениями от поездки в район. Степаныч с трудом отодвигает створку окна, улыбается весёлыми выпившими глазами, оголяя бедную редкость зубов.
— Прижай, Иваныч! Прижай! Бабы тябе лекарства из травы наварят, научат, где и как яво собирать. От их большая польза будя твоему сердцу, а таблетки — это так... Другое нутро угробишь ими, и не поймешь от чаво...

Наконец, автобус тронулся со скрипом, с чёрным дымом поехал, увозя в своей пыльной утробе подпрыгивающего на кочках лёгонького старичка в смешной кепке, с маленькими непонятного цвета слезливыми глазками, с доброй щербатой улыбкой, с заросшей сивой шерстью шеей, тонким ростком торчащей из застиранной байковой теплой рубашки.

В знакомый край уезжал Анисим Степанович — Павла новый надёжный друг, — драгоценная кладезь знаний о пережитом прошлом; о людях, важных и не важных; местах, где теперь металась, тосковала Пашкина память, разбуженная, растревоженная дедовским неторопливым повествованием.

Павел Иванович, провожая затуманенным взором тающий вдали автобус, твердо решил для себя — он обязательно, ещё хотя бы один раз, должен увидеться с Анисимом Степановичем! Только тогда говорить станет он сам, без вранья, без сомнения, всю свою правду расскажет, покается, — обязательно прощения за сегодняшнюю встречу попросит!

                19.

        Одинокий запущенный двор. Небольшая сиротливая хата не вмещала разбитое нервическое состояние нежданного гостя. Наглотавшись таблеток, каких-то травой пахнущих капель, Павел, не раздеваясь, пластом валялся на диване, не зная, как сладить с навалом больно терзающих мыслей. Не читалось, о другом и подавно не думалось. А только: «Как же так получилось!?.. Почему, столько десятков лет сюда приезжая, всю тайгу исходив, ни разу не ёкнуло сердце, не захотелось пройти вновь знакомые километры? Ради тех самых счастливых минут юности, почему ни разу не прозрел истиной?.. Хотя бы из благодарности должен был проведать милую старенькую Архипову избушку! Почему ни разу не заспешил однажды утром в долгую дорогу, чтобы искупаться в тёплом карасёвом озере, как бывало; голой задницей посидеть на приметных крепеньких пеньках-сваях пропавшей в небытие мельницы; на знакомых сухеньких бревнах под солнышком полежать? Всего-то шесть осенних километров от пастушьей избы преодолеть, чтобы малолюдную деревеньку увидеть! Со стороны огородов обойти, чтобы с тёплым сердцем на знакомую баньку глянуть, где любовь их была, цвела. У шаткой изгороди с влажными глазами постоять, пережитое вспомнить. В выбеленной баньке, его чёрная колдунья когда-то любила исхлёстывать берёзовым веником его игривое молодое тело. Нестерпимого пара накидывая, всегда хохоча, покрикивая, в бесстыдстве любви своей в раскрасневшуюся пятнистую попу его целуя: «Это тебе, чтобы ножки твои не забыли сюда дорогу!.. Это тебе, чтобы сердечко всегда просилось сюда!..»

Ах! Как давит непростительный груз внезапно осознанных ошибок! Сколько было тех затяжных отпусков! И ни разу не поинтересовался Пашка судьбой Марии, словно и не было ничего. Будто кто стер из памяти, замазал, покрыл туманом былое…

Ворочается мужик, внутри сладу нет, душа бьется, рвется на волю, память колоколом гудит на всю округу. «Господи! Скажи, почему я не находил столько лет сил сорвать замки с затуманенной памяти, чтобы однажды — не стерпеть, рвануть, возможно, сразу круто направление жизни изменить?»

Только под утро страдалец забылся тяжёлым мутным сном; измученным забытьем сковало его по-прежнему не раздетое тело.

Тяжело давалась Павлу Ивановичу знакомая когда-то дорога. Современную брошенную тайгу не узнать через столько годков. Рубцуются широкие дороги, сплошняком затягиваются высоченной травой, в смелый молодой лес превращаются милые сердцу ненаглядные поля. В каком-то нереальном виде пребывают и старенькие заброшенные деревеньки. Кривые полуразрушенные обездушенные домики печально смотрят пустыми окошками в землю, которая давно позабыла тепло человеческих ног. Когда-то живописные покосные луга, мимо которых на свидания когда-то бегал Пашка, заросли молодым сосняком, хоть корабли строй!

В горьком запустении любимая древняя сторонка-сторона, только чёрная гарь от безумных пожарищ, да уродливые плешивые места диких лесосек повсеместно встречаются, совсем запутывая путь «непутёвого» охотника. «Так Мария когда-то ему сказала... А ведь, в общем-то, ничего и не поменялось.»

От такой лютой бесхозяйственности холодела душа, да раненая войной нога уже мучила, ныла от непривычно долгой ходьбы, от густой, ещё крепкой, желтеющей растительности на заросшей тропке, от внезапной смены погоды, он затяжных подъёмов и кривых, заваленных гнильём спусков.

«Какая безнадежно скучная зелёнка, какой страшно пустой путь! Даже рябчик не прокричал, тетерев из-под ног не выпорхнул», — уныло думал человек, периодически поправляя бесполезное ружьё на плече. Оно казалось таким неудобным, тяжёлым, лишним, как и полный термос чая в рюкзаке.

Ноги шли и шли. Километры всё тянули и тянули в прошлое, всё больше увеличивая нагрузку на сердце, воскрешая наивной молодости счастливые моменты. «Сын! Пашка сын!.. Ах, Машка, моя ты цыганка-ведьма! Не боялась, знала, что так может случиться, когда на две недели к себе в дом звала!». Тридцать два года жизни, как один день! Как пролёт прощальный гусей над головой, как тоскливый крик старого журавля на дальнем болоте!

                20.

       А вот и знакомая конечная дорога. По спине пробежала мелкая рябь приятной волнительной дрожи. Вот, за той низиной будет резкий поворот направо и подъём. Там Архипа-кулака обширный пустырь-поляна, когда-то богатой пасеки разнотравные места. Нынче должны загоны для скота стоять, а за ними уже их с Машей "свиданная" изба. Ах! Не узнать место! Никаких загонов, никакого напоминания о пастухах, о стадах, о той жизни.

Ну, Мария Назаровна!.. Ну и развернулась!.. Ноги несли сами, уже не обращая внимания на боль. Законная собственность огорожена, с надписями, с предупреждениями. Вот это молодчина! От кого загородилась-то? От медведей с волками? Закрыто на замок. Никого нет. Не буду нарушать закон, ею установленный! Пойду сразу в деревню.

Павел задержался на минуту, облокотился на плетёную крепкую изгородь. «Вот здесь, на крыльце, мы когда-то с ней полуголые сидели, ели карасей, мечтали, планы строили, клятвы давали… Как он тогда её любил! Словно заворожённый, опившись до одурения каких-то её чародейских чаёв из болотных трав. Тогда всё от души, по-настоящему!.. Всё остальное в жизни — только жалкая копия… Букет! Букет! И ты — всегда молчаливый, верный пес, с бескрайне добрыми глазами, рядом с хозяйкой…

Круто взяв влево, потянулся путник к знакомой деревне. Шёл в сплошных раздумьях, спорах, волнениях, где было всего навалом: и неуверенности в себе; и опасений, что не так встретит, как хотелось бы; подозрений: а вдруг с кем-то сейчас живёт, планы строит, и я тут — здрасьте вам! Понятно одно: он для неё давно погибший, пропавший на той страшной... Господи, как ты допустил: никому не нужной войне.

«Здравствуйте!», — говорит и кивает головой Павел Иванович первому встречному. Крепкий мужик степенно отвечает, проходит, через несколько шагов останавливается, смотрит незнакомцу с ружьём в спину.

«День добрый», — уже старушке, с маленькой рябой девочкой за ручку. Тоже отзываются, удивленно разглядывают, меж собой тихонько перешептываются, не могут понять, к кому идёт, хромой незнакомец, с серебристой головой, да ещё с оружием.

Собаки привычно лают, иногда к ногам прямо в упор подбегают, готовые зубами за шрамное мясо ухватить. Бедны и грубы деревенские строения, их серые от времени остатки. Щербатая деревня. Изба, пустырь, изба, обгоревшие остатки забора, а дальше — вообще покосившаяся рухлядь.

От собачьего предупреждающего звона, люди начинают из калиток выходить, в окна поглядывать. «Ну, мне ещё этого всеобщего спектакля не хватало… Так хотелось тихо пройти, к знакомой калитке подобраться. Эх, надо было со стороны огорода сунуться, к отдельной её бане», — думал Павел, усмиряя шаг, боясь ошибиться памятью.

«…У яе крыша жалезная, зялёная, таких ни у каво в дяревне нема», — так сказал, пояснил Степаныч, когда рассказывал, как Машка, единственная в деревне крепко развернулась.

Знакомый и незнакомый дом, знакомая и незнакомая калитка, с широкой лавочкой справа. Чувствуется хозяйская рука, деда хватка. Какая просторная веранда! Прям, как у бывалой старорежимной купчихи. Отвлекай, не отвлекай общими деревенскими картинками сердца переживания, только с приближением к заветному месту, оно покоя себе не находит, не знает, как себя поведёт при встрече.

Машкин железный конь-УАЗ у палисадника стоит, мотором, в кубы обрезной доски смотрит. Колёса, в тяжёлой, густой засохшей грязи. «Видно, в непролазную глушь моталась!..», — скумекала голова, внутри тела нагоняя смелого духа, волнительно трогая дверную ручку.

Калитка с почтовым ящиком, быстро без скрипа поддалась. Воздуха больше набрал, оглянулся: деревня звенит, лает, чужими глазами инвалиду в спину смотрит.
Там, у забора женщина замерла с лопатой. У колодца бородатый мужик подкуривает, что-то говорит хозяйке с мохнатой метлой в руках. Все глазеют, судачат, не могут признать незнакомца.

— Можно к вам, хозяйка!? — кричит Павел, сразу заметив, как к его ногам покатился шебутной комочек мелкого чёрно-белого щенка, без лая, виляя хвостом, игриво кружась у ног.

                21.

         Павел больше всего боялся больших, спущенных с цепей собак. В глухих деревнях такие — самые опасные, скорые на расправу. Будка стоит, цепь с ошейником у миски пустой валяется.

Пришелец напрягся, готовый быстро дёрнуть на улицу, если вдруг огромный мохнатый сторож, агрессивно из-за угла набросится. Двор был ухожен и тих, только одинокая курица качалась на краю таза с водой, цепляя клювиком холодные глотки.

— Можно зайти, хозяюшка?! — ещё громче крикнул, пытаясь уловить ответные звуки и шевеления.

По деревенской дороге медленно протарахтел старенький Восход, управляемый пьяными парнями, что-то матерно выкрикивающими в спину незнакомцу. Где-то в стороне бывших коровников, ударил ружейный хлопок, отчего над ближним леском взвилось в небо с громким карканьем черное вороньё.

Значит — дома. Перед избяной дверью замер, перекрестился, попросил Господа, чтобы всё случилось, так, как целые сутки уже мечтал.

— Можно к вам? — спросил с порога, не широко открывая дверь, медленно ступая в ухоженную избу, быстро пробегая глазами по опрятной обстановке.

— Вась, это ты?.. — хрипло и простужено донеслось из соседней комнаты. — Ты долг мне, что ль, принёс. — Вась! Мне ж не горит…

Павел замер, вслушиваясь в знакомый устало звучавший голос. Снял бесшумно ружьё, поставил в угол, рюкзак тоже туда мягко положил, погладил кошку, спящую на широком подоконнике под кудрявым цветком.

Понял, что тянет время, пытаясь сладить с дыханием, с сердцем, глянул в большое зеркало на стене. «Чёрт, какие чёрные круги под глазами! Это — неотвязные думы, бессонная ночь и дорога дали о себе знать…», — последний раз подумал гость, прежде чем решился переступить через главную и последнюю черту.

— Вась! Ты где?.. Я чуточку приболела… отлежусь…

Павел замер перед проёмом, ещё раз осенил себя крестным знамение, с просьбой поцеловал крестик, окончательно набравшись духу, сделал шаг в просторную горницу.

— Вы кто??? — испуганно дёрнулась женщина, забрасывая на себя одеяло, вползая телом повыше к изголовью, подтаскивая за собой густые черные, как смоль, волосы, без единой сединки, знакомо тараща дикие колдовские глаза.

— Здравствуй, Маша! Это я — твой малолетка! Узнаешь? — клокотнулся из груди дребезжащий звук.

Мужчина прохромал к кровати, и кривясь от боли в больной ноге, встал на колени перед взволнованной хозяйкой.

— Нет! Нет! Этого не может быть!.. Это жестоко!.. — закричала женщина, — протягивая подрагивающие руки к седой голове нежданного гостя. — Пашка! Пашенька, мой любимый, навсегда потерянный!.. Мамочки! Мамочки!.. Как же так? — Мария почти кричала, прижимая белую голову к своей уставшей, больной груди, словно боялась снова отпустить, опять потерять.

Павел, высвободившись из её отчаянных объятий, целовал её сильные руки, лицо, волосы, пытаясь всю обхватить руками:
— Машенька! Родная! Успокойся!.. Я живой! Я рядом!
— Господи! Как больно! Какой обман?!… Вся жизнь…, — и она обмякла, раскрасневшаяся, разбитая, не отпуская его руку от груди, сомкнув глаза, обессиленная опустилась на подушку. Из ее закрытых глаз по смуглым щекам катились странно огромные слезы, словно хрустальные бусины скатывались с родного любимого Пашкой лица.

— Живой… живой… вся жизнь зря… вся жизнь мимо... — шептала опаленными болезнью губами Мария, постепенно приходя в себя.
— Маша! Родная ведьма ты моя! Спасибо старичку вашему — Анисиму Степанычу! Это он нас с тобой соединил. В районе мы с ним случайно встретились, разговорились, — Павел не мог оторваться от Марии, целовал ее руки, гладил волосы и рассказывал, рассказывал.

Она же, словно в тумане: не слышит ласковых слов к ней обращенных; держит крепко своего гостя за руку; отвернулась к стене; долго лежит; тяжело дышит; периодически шмыгает больным носом; свободной рукой смахивает все еще выплывающие из закрытых глаз слезы.

— Пашенька, любимый ты мой!.. Ты живой!.. — словно очнувшись, поворачивается к нему совершенно разбитая, бордово-пунцовые щёки горят. — А я ещё думаю вчера: никогда Анисим не заходил, а тут, раз — и стоит на пороге, и давай о моей молодости любопытно расспрашивать, все фотокарточки по несколько раз пересматривать, будто кого-то искал...

                22.

       Павел Иванович стоит на коленях, весь податливый, уже отсыревший, легонько положив голову на её грудь, правой рукой поглаживая её мокро-пунцовую щёку. Она же, как и много-много лет назад, привычной манерой теребит ему остаточное серебро волос, сглатывая горлом накатывающие один за другим комки.

— Ах, хитрец Степаныч! А я ещё подумала, что знает что-то, чёрт, хочет ещё больше спросить, но не решается…
— Анисим Степанович — мужик! Слово дал три дня не говорить, вот и мучился.
— Пашка, ты весь белый, как мои ромашки летом... — помнишь, где они росли? — женщина ищет под подушкой платочек, шумно сморкается, выдавливая зажмуренными глазами последние тяжёлые слезы.
— Конечно! Справа от нашей избушки, где дорога сворачивает на твоё карасёвое озеро. Куда мы с тобой, помнишь, босиком, можно сказать голые, бегали ополоснуться… Вспоминаю, будто кино про чужую жизнь вижу, — Павел растроганно тянется губами к её огрубевшей крепкой ладони. — Узнаю, как всегда, в ссадинах, мозолях, без лака и ногтей…

Буря эмоций постепенно стихает, в колдовских глазах хозяйки оживают глубоко спрятанные дорогие сердцу воспоминания:
— А, ты, всё такой же ласковый и нежный, как и раньше! Сохранился!.. А я, видишь — и баба, и мужик… Всё сама и сама, — хозяйка рукавом халата прикрывает рот, сухо кашляет. — Ты, наверное, есть сильно хочешь? Выйди, я оденусь, соберу что-нибудь.

Гость медленно ест, Мария сидит напротив, иногда, то подливая, то подкладывая, смотрит то на него, то на фото в рамочке на стене. Там младший Пашка с женой на Красной площади стоит счастливый. У ног родителей уже большой сыночек с маленьким флажком далёкой бабе Маше машет, привет из столицы великой Сибири передаёт.

Павел Иванович, осведомленный на автостанции дедом Анисимом о всех перипетиях бабьей жизни, не задает вопросов о её прошлом. Только здоровьем, да сыном и внуком больше интересуется. Захочет — сама расскажет, может быть. Марии же — всё значимо, интересно в Пашкиной судьбе.

Долго говорили, честно выложились, не заметили, как день к концу подошел. Тут, неминуемо подобрались к главному, самому трудному: «Как такое могло произойти?»
Павел, словно глыбы в душе своей ворочает, самое сокровенное на свет божий добывает, тяжело вздохнув, первым начинает объяснение:
— Ты ж мне, Маш, единственное тогда письмо в учебку прислала. В Мары, в Туркменистане, я ещё тогда там был, перед отправкой «за кордон». Вот, в нём, чёрным по белому, было, примерно, так написано, слушай!..

Павел Иванович, как когда-то свои стихотворения, читает по памяти слова того злополучного письма:
— Было коротенько! Примерно так: «Не держи зла. Я для тебя старая. Выхожу замуж за своего любимого геолога. Уезжаю навсегда в город. Спасибо за всё доброе».

Женщина не может поверить тому, что слышит, промокает влажный от повышенной температуры лоб, знакомо таращит цыганские свои глаза, но терпит, не перебивает.

В волнении берёт булку хлеба в руки, начинает в полной растерянности тупой стороной ножа ненужную добавку гостю отрезать. Не сладила, отбросила булку и нож, скрючивается, сворачивается на лавке в комок, будто живот заболел, и вдруг начинает, как дикая волчица выть, потом бросается к Павлу:
— Пашенька! Родной! Не писала я такого письма! — Мария падает перед ним на колени, крепко обхватывает его ноги, прижимается всем телом, размашисто крестится. — Перед тобой, как перед Богом, стою, и клянусь — я ни одного письма тебе не написала!

Павел, успокаивая себя и её, гладит взлохмаченную цыганско-казачью голову, чувствуя ногами жаркое и сильное её тело. В середине груди своей начинает ощущать разгорающийся пожар — надорванное сердце о себе напоминает.
— А почему не писала?
— А ку-у-да, Паш-ш? — больно крикнули в хате. — У меня и адреса-то не было, я ни одного письма от тебя не получила!
— Как так?
— Не знаю, Пашенька! Я все глаза тогда выплакала, не могла поверить, что ты так можешь со мной поступить!
— А зачем после такого письма больше писать? — совершенно обескураженным, как за соломинку, цепляется за это мнимое письмо, оно одно — единственное ему оправдание. — Я из-за него, проклятого, после Афгана в армии остался дальше служить, еще пришлось повоевать, в госпиталях поваляться…

Мария, совсем поникшая, опустив голову, как в тумане пребывает, ничего не может понять, продолжает шептать:
— Я ничего не писала! Я только ждала, ждала и ждала, с маленьким Пашенькой в животе…
— Маш! А кто тебе сказал, что я «того» — в Афгане?

                23.

        Мария сидит рядом с гостем, прислонившись к креслу, держит голову в руках, чуточку качается, всё думает, отрешённо, не моргая, бродит где-то далеко в памяти, потом вскидывается, начинает рассказывать:
— В районе, в больнице, в женской консультации была, там встретила шуструю бабёнку из ваших деревенских, с такими большими яркими накрашенными губами, и вечно тараторит, вдобавок, всех врачей матом кроет! Такие, обычно, всё про всех всегда знают. Вспомни, у неё сынок ещё слабоумненький, лопоухенький…
— А, Зинка-информатор! Есть такая… — и что?
— Вот, от нее я и узнала, что похоронка к твоим родным из части пришла! Думала, скину Пашку! Так испугалась! Если бы ты знал, как мне жить, быть на земле тогда не хотелось… Так выходит, вранье все было? Не было похоронки?
— Да, Маша, была! Армейского бардака, страшная ошибка! Я тогда ранен был сильно, врачи думали не спасут, но организм сдюжил, выкарабкался. А в армейской канцелярии поторопились родным страшную весточку отправить! С годами, Маш, пришёл к выводу, что это твой крестик меня спас, помог тогда в живых остаться!

Павел выщупывает под подсыревшей рубашкой крохотный оловянный крестик, аккуратно снимает с шеи витой шнурочек, одевает ей, возвращая талисман хозяйке, та сразу сопротивляется:
— Зачем, Паш!.. Не надо... Ну-у, Паш, пусть оберегом у тебя будет!..
— Он меня сберёг, к тебе — путь указал, поэтому пусть возвращается на законное свое место! — А, помнишь, когда ты одна, на мотике, в снег и холод, в два часа ночи на железнодорожный вокзал примчалась меня провожать, еле успев к отправке новобранцев?

Женщина кивает головой, всё ещё не веря случившемуся чуду, пытаясь успокоить себя, его больше рассмотреть, запомнить.

— Маш! Иногда глаза закрою, и вижу: валит белыми бабочками беззвучный снег; вокзальный рупор что-то в ночь бубнит, объявляя кому-то пути и перроны, только не нашей стриженной гурьбе. И мы, такие замёрзшие, злые, человек сто двадцать, как зэки серые, в фуфайках, с сумками, рюкзачками, угрюмо дымим на полустанке выжидая команду на погрузку. Ещё не догадываясь, куда везут, ещё не зная, что многие уже никогда не вернутся домой.

Мария закусывает губу, отворачивается, глаза наполняются горькой солью слёз, она сильно жмёт его пальцы.
— Я прошу, не надо…
— Помнишь, как ты по белой-белой платформе в валенках, в белом полушубке неслась, громко выкрикивая мою фамилию, и как новобранцы радостно тебе в след улюлюкали…
— Паш! Это так давно было! Не надо вспоминать…
— А помнишь, что ты мне в сумке привезла? У тебя ещё нос белый и щёки были обморожены. Как же ты в такую даль, на Ижаке своём отважилась в мороз нестись?..
— Любила, вот и понеслась… Всё Паша, не рви сердце, а то сильней разревусь!..
— Мои любимые пирожки с черёмухой, такие замёрзшие-замёрзшие, и са…

Мария его перебивает:
— Правда, что ли?
— Ерунда, умололи все! И сала несколько шматков с чесноком. Это в дороге нам очень пригодилось. Ты, не знаешь, как мне парни завидовали! А старший — капитан Стеблов, которого, оказывается, жена недавно бросила, даже с завистью сказал: «Сынок! Ради такой женщины тебе всё надо вытерпеть и домой к ней вернуться!»
— Как же мама твоя вынесла, пережила ту страшную бумажку?
— Как? Как?.. — Павел Иванович тяжко вздыхает, отваливается на спинку кресла, закрывает глаза, продолжает. — А, помнишь, как ты бежала за моим вагоном, вся шальная, обмороженная, как споткнулась, упала. Как потом сорвала с себя крестик, и уже не успевая догнать, сунула его в руки проводнице последнего вагона, и всё кричала, кричала: «Передайте Михалевичу Павлу из Тургеневки! Передайте малолетке в седьмой вагон!..».
— Ну, зачем ты так больно делаешь мне?

Он нежно жмёт горячую руку, чувствуя ее кожи и души нестерпимый жар.
— Машенька! Поедем домой, а?!
— Это куда?.. — спрашивает хозяйка, со стоном, через силу, поднимается с пола, начинает собирать опустевшую посуду со стола, беспрестанно шморгая носом, рукавом вытирая испарину с воспаленного лба.
— Поехали в нашу дорогую избушку. Туда, где нам всегда было хорошо. Где мы не замечали времени, где у меня всё было в первый раз. Там и полечим тебя. Потом костёр, как прежде, во дворе развёдем, по чу-чуть примем. На звёзды будем смотреть, помечтаем, вновь клятвы дадим, а!?». — гость рассматривает свой уставший образ в зеркало:
  — Как ты себя чувствуешь, сможешь ехать?

Из кухни раздаётся:
— Что за странный вопрос? Конечно, смогу! Я вот всё думаю за то письмо. И прихожу к выводу, что всё это происки покойной Таисии.
— Вашей почтальонши!
— Ты, и про неё знаешь? Что там ещё Степаныч тебе нащебетал?

Павел входит в кухню, Маша моет посуду. Липнет, обнимает сзади за плечи, льнёт, закрыв глаза, запах волос вдыхает:
— Ничего уже не имеет значения в этой жизни, кроме факта нашей встречи, и будущего, надеюсь — нашего совместного будущего! Поедем?
— Обязательно! Сейчас только слегка приведу себя в порядок…

Женский взгляд отражается в настенном зеркале, выражает удивление совершенно разбитому состоянию оригинала. Мария охает, всплескивает руками, восклицает:
— О, Господи!

                24.

         Таёжный вечер задумчиво безмолвствовал. Костёр устало догорал, тускло освещая ухоженный двор и таких разных людей. Горизонт закрашивался лёгким алым румянцем, недавно проводив солнце на покой.

На Архипову заимку постепенно накатывался густой сумрак с бодрящей прохладой. Эти двое, тесно сидящие у костра, много молчали, по очереди подбрасывая дрова. То и дело, в разнобой, смакуя приятный вечер под ягодную настойку, под вспоминания о прошедшей юности, всё не решались откровенно перейти к настоящему — сблизиться телами, столько лет тоскующими по прошлой безумной любви!

Вдруг, на карасёвом озере слышно вскрикнул журавль, чуть погодя, ещё — более протяжно, как знаковое напоминание.
— Узнаешь? — с улыбкой допытывается Мария, пристально рассматривая Павла, на лице которого прыгают, танцуют тёплые отсветы костра. Ему, от происходящего уже давно хорошо, внутри все успокоилось, шалившее иногда сердце теперь, как и тогда, в юности, замирает от волнующей близости любимой женщины.

Он не отрывает от нее своих пьяно-влюбленных глаз:
— Не может быть, Машунь!.. — быстро вскидывается Павел, и, прихрамывая, спешит за ограду, в одинокую темноту. — Этого просто какое-то колдовство!.. Архип!.. Подранок ты мой!

Павел заходит за избу, подальше от света, там уже сплошная немота, безветрие, тайна! Наглядевшись в кромешный мрак, что есть силы, кричит:
— Архип! Архип!.. Ого-го-го-го!.. Архип, это я, твой спаситель! Ого-го-го-го!..
 
Завибрировало эхо, пугая всё живое вокруг, только не одинокую хромую птицу в густой камышовой воде.

— Паш!.. Ты меня не понял, ты вспомни, сколько лет-то прошло, — вздыхая, сказала уставшая женщина, — наши с тобой журавли давно уже умерли... Это, возможно, их правнуки уже...

«Кур-Кур-Кур», — донеслось из одного угла озера. Как сразу из другого — более мягко, запевно: «Лы-Лы-Лы-ы!».

— Да! Да! Машунь, я совсем во времени потерялся! Они же всего лет десять, от силы, живут.... Я только не понял, там их два?
— Там он и она. Там — пара! — прильнув к нему сзади, ответила Мария, чувствуя предательский простудный ещё озноб.
— Мне, Марусенька, показалось, что это крик Архипа... Помнишь, он всегда мне отвечал?!
— Павлуш! Пойдём лучше в дом, меня что-то знобит! Да и нога твоя за день устала... Лучше завтра придём на берег к нашим пенькам. Сядем, подождём, покричим, смотришь — и увидишь птиц на той стороне, во всей их красе и заботе...
— Машунь, но почему они ещё не улетели?
— Дорого гостя, вот, дождались! Завтра сходишь, познакомишься, побратаешься с ними. А там глядишь, — и сорвутся. Ведь скоро холода подтянутся…
— Я знаю, как ведьма скажет, — так и будет!..

Чёрная тайга уже дрёмотно спит, укрывшись тёмно-синим пледом —- небом-одеялом, а в избе — дорогой гость. ОН — под впечатлением, лежит в постели, ОНА же нервозно копошится в серванте.

— Какой интересный старинный сервант, — говорит Павел, рассматривая редкую мебель в знакомой лесной избе. Хозяйка, суетливо перебирая книги, газеты, журналы, не сразу отвечает:
— Это дедушка Архип сам когда-то сделал! Он был мастер на все руки, а как пел казацкие песни! Мама рассказывала. Как купила дом, сразу и перевезла, как память.
— Удивительно! В этой убогой глуши этакое чудо сотворить. Машунь, а что ты ищешь?

Она, находит нужное, листает, смотрит, двигаясь к нему, на ходу плотнее запахивая халат. «А, раньше бы, она халат скинула. Как луны тень на воду, нагой легла…», — вдруг подумал он, уже неоднократно заметив, какой она стала стыдливо-нерешительной.

Женщина ложится рядом и начинает читать выборочно.
— Да ты что-о? Это же мои стихи! — удивлённо кричит Павел, наваливаясь на неё, пытаясь выхватить из рук тетрадку. — Сохранила! Немыслимо! Сберегла!

Мария спокойно отдаёт в руки старую тетрадку, отодвигается от него, облокачивается на руку, пытается зацепиться взглядом, как крючком, за его сердце, больше, за правду души:
— А, ты, мои, — три, четыре секунды молчания, — сберёг?

Павел начинает оправдательно долго рассказывать про сложную армейскую судьбу с четырнадцатью переездами, мотаниям по разным уголкам России, про сложную семейную жизнь…

Маша, на полуслове, пальчиком, перекрывает торопливый рот, останавливая поток ненужных объяснений:
— Не надо, Паша, слишком много слов. Просто скажи — нет! Я всё пойму. А, ты сейчас пишешь?
— Нет! Уже не могу, знаешь, будто и не было раньше всего этого, — и Павел равнодушно бросает свои наивные стишки на кресло. — А ты?
— Ну, у меня теперь столько дел, столько работы! Я прихожу домой и падаю, мне не до пера и бумаг. Я их по дороге, перед сном, в бане моясь, или, когда косой машу, иногда громко читаю, на ходу сочиняя. А назавтра всё, конечно, забываю.

Она подвигается к нему вплотную, пальчиками пытаясь раскрутить на груди седых волос колечки, волнующе говорит:
— Не поверишь, сын — такой же полоумный на них был в школьные годы, ну точно, как ты молодым. Глаза горят, сердце скачет, хочет всю любовь сразу выплеснуть, весь мир подарить!

Мария смолкает, печально прячется в подушку.
— А, у Пашки, была здесь большая любовь?
— Ещё какая! Целая трагедия! Еле справилась с ним, образумила.
— Не понял, это как?
— Да, так! Втрескался до беспамятства в одну из соседнего села, хоть привязывай! Я-то мотоцикл ему не давала, так он — на велосипед и двенадцать километров по тайге... Уже люди стали смеяться. Нет — и всё! Люблю, без неё жизни не вижу! Да, главное, и та — такая же! Глаза бесстыжие вытаращит: не отдам — и всё! Мой! Хоть вожжами секите!
— А, ты... что? Ездила к ней? — тут же удивляется Павел.
— А, как же! Поехала, увидеть хотела, понять дурочку!..

Мужчина подтягивается телом выше, громко смеётся, вскидывая под спину большую подушку, удивлённо смотрит на хозяйку.
— Не пойму тебя, Мария Назаровна! А, зачем разлучать? Если от сока любовного такие красивые побеги душа даёт? Зачем, Маш?.. Это же так редко бывает в жизни человека, кому-то и сладкого кусочка по судьбе не достанется.

Мария сердито смотрит в дедовский потолок, руки в боки, в глазах молнии (казачка, что сказать!) с паузой, на выдохе возмущенно выдаёт:
— А, потому что! Она старше его и выше!

В избе между ними образовывается живая пауза. Павел вдруг прыскает смехом, от ее удивления пуще гогочет, толкает Марию, весельем своим заражает:
— Ну, надо же! Точно копия какая! До боли знакомая история! — сквозь удушливый смех проталкивает вопрос. — О-о! И на сколько старше?
— На четыре года! — отвечает Мария, расплываясь в широкой улыбке. — Это сейчас смешно, а тогда я думала — умом тронусь! Как в институт поступил, полгода ещё подергался, попереживал, а там и Лену окончательно свою встретил, вот как было!
— Да-а! Вот это сюжетец! Как скопировался коротенький кусочек нашей жизни, —трудно даже и поверить… фантастически невероятно! А, они где встречались?
— Ну, откуда мне знать!.. Я, думаю — у неё на сеновале, а мож..., — женщина как-то подозрительно окидывает взором внутреннее убранство избы, словно что-то начитает подозревать.
— Ну, что? Романтично! Но жестковато. Да и нет тёплой печки, как у нас была!
— Моей учительницы сестра в их деревне живёт, так она говорила при встрече ей, вроде так, нечаянно, что, вот, мол, Пашка женился хорошо, удачно, а этой Вальке — не повезло! Со своим мужем мучается, вроде нашего Пашку, по-прежнему вспоминает, вроде, как ещё любит…
— Значит, говоришь, такой же был полоумный!?.. Эх, Маш, как здорово быть им! Я бы сейчас хотел вернуть то юношеское безумие, ей-богу!.. Как тогда искрилась жизнь?! Ни одного пустого серого денёчка!

Затянуто молчат, никак не решаясь закрутиться в любовном вихре. Наконец-то осмелев, успокоив болтливый слегка хмельной язык, мужчина откидывает на пол одеяло. Маша же, в порыве женской скромности, пытается затянуть его обратно на постель. Никуда не денешься — годы берут свое! Нет уже той юной уверенности в себе, да и долгая разлука сделала их слегка чужими друг другу.

Надо потерпеть, подождать, постараться ласками и нежностью растопить лед отчуждения, скопившийся в сердцах за эти тысячи дней и ночей, которые они провели далеко друг от друга!

Понимая это, Павел не спешит, гладит, целует смуглое тело. Мария с радостной жадностью, краснея, всем своим существом принимает его нежности, шепчет неразборчиво ласковое что-то, покусывая за ушко. Загорается наползающим любовным и ознобным жаром, уже окончательно расплавившись от предвкушения сладкой близости, привычно закусывает нижнюю губу, покорно прикрывает веки, нетерпеливо ждет…

— Ужас! Какие синие шрамы! Жуть! Пашенька! — женщина целует шитые метки войны, ещё тяжело дышит, пристально изучая его битое рубцами покрытое тело, расслабленное от любви.
— Да ты сама, как после битвы, еле дышишь, Машенька, — мужчина легким поцелуем касается её мокрого лица.
— Ничего! С тобой ещё разок пропотею, смотришь, — и поправлюсь! К утру вновь качественной шоколадкой буду.

Павел вспомнил: как он её после загорелого лета так называл. Мария подползает ближе к его глазам:
— Скажи честно! Я сильно старая стала?.. — обострённо внимательно следит за каждым его движением.

Он, пребывая в приятной внутренней расслабленной радости от произошедшего сейчас меж ними, пытается шутливо, как в юности, поиграть с её чувствами:
— Да, ваще, не узнать! Просто старая ведьма!
— Да, иди ты!.. — женщина обижена шуткой, толкает его мокрого в бок, отворачивается, натягивает одеяло на голову, замирает.

Плечи ее вздрагивают. Мужчина резко разрушает её укрытие, откидывая одеяло прочь, оголяя её непонятную плаксивость. В ее затёкших уставших глазах плещется бескрайняя обида, сухие от болезни и любви губы сложились в горькую улыбку.

Опомнившись, Пашка бросается спасать её, выпрашивая прощения за глупую шутку, выцеловывая каждую солёную слезинку на щеке.

— Я знаю, Паш, я старая стала!.. Пустое, не извиняйся!.. Я же вижу себя в зеркало, — Пашкины старания производят обратный эффект. Слезы текут теперь мощным потоком, вперемешку со словами. — Вся жизнь мимо... Как страшно! Как нечестно! Боженька, родной... за что, ты меня так страшно наказал?!

Павел вдруг понимает — не по своей ушедшей юности она плачет! Не в честь ее морщинок такая вселенская скорбь проявилась! Мария на некоторое время замолкает, что-то думает, вытирает ладонями мокрые щеки, не сводя с него взгляда. 

Не выдерживая, не справляясь, срывается: с невыносимой болью, с упрёком, прямо ему в лицо бросает созревшие слова:
— Почему ты меня не искал?!!.. Почему ко мне не вернулся?!.. По-че-му!!! — с каждым слогом она била нервно сжатыми кулаками по подушке, по его груди. — По-че-му ты все это время спокойно жил!?.. Ты же мне здесь когда-то клятву давал... — за первую, настоящую и чистую до конца биться, насмерть стоять!.. По-че-му!?.. Господи!.. Какой-то глупой бумажке, дурной писульке поверил! Почему лично сам не захотел обо всем спросить?!..

Мария, надрывно выла, почти кричала, не находя обиде выхода, растрепанными чёрными космами утирая себе, нос и глаза, раскачиваясь из стороны в сторону на широкой измятой кровати.

Павел был раздавлен ее горькими словами. «Она во всём права!..» Он ещё вчера все эти вопросы себе задавал!
— И ведь ты, наверное, часто к родителям ездил, да?.. Мог бы по старой дружбе, просто мой дом проведать, нашу с тобой избушку навестить! Издалека на мою деревянную лавочку глянуть, где мы с тобой сидели в ночи, подсолнухи белками щёлками, прижавшись друг к другу... Помнишь, как на звёзды пялились, мечтали!?.. Мог бы со стороны леса зайти, на нашу жаркую баньку посмотреть!.. Скажи!.. Мог?..

                25.

        Павел не знал, что сказать, что ответить, понимая: любые оправдания пусты и ничтожны!
— Пашенька, почему ты так быстро сдался, а?.. — она страшной урёванной ведьмой подползла к нему, слёзной чернотой сверкнув сверху вниз. — Как ты жил?..  И ни разу не испытывал во мне потребности, а?

Мария больно впивается пальцами в его плечи, прижимается лицом, начинает снова безудержно плакать, в горячем болезненном пылу вскидывая лицо, всхлипывает, импульсивно стонет:
— Вся красота моя и здоровье растерялись на этой страшной дороге к тебе, а с этими остаточками я тебе вовсе уже не нужна! Правда, мой милый?..

Женщина всхлипывает, вытирает глаза, смотрит на него растерянного, надломленного...
 — А почему ты не спрашиваешь, как я жила всё это время?.. — выдавливает из себя уставший звук, сглатывая удушливые комки в горле.

Он успокаивает её, снова гладит пылающее от хвори тело, пытаясь близко прижать, защитить от роковых признаний:

— Машенька! Я всё знаю, не надо об этом! Это всё уже прошло и забыто!
— Да, что дед Анисим про мою жизнь знает? — женщина догадалась, кто просветил в этих вопросах ее возлюбленного:
— О-о, Господи!.. Ну, что посторонние люди могут знать, а? Сплетни только что одни! А это — все равно, что вранье!

Павел запальчиво вскакивает, резко сдёргивает с вешалки какую-то чужую тёплую куртку, быстро исчезает за входной дверью. Сделав несколько глубоких вдохов, захлебнулся ледяным воздухом. Стараясь успокоить снова защемившее сердце, разглядывает бездонное мерцающее небо, уже окончательно засыпающие угольки костра, по давней привычке, бессознательно подёргивает ноющей шрамной ногой.

Хозяйка вышла минут через десять. Тихо и покорно села рядом. Лицо умыто, гладко причесанные, закручены в тяжелый узел чарующие волосы. В руках — тёплое верблюжье одеяло.

С едва слышным вздохом садится рядом с Павлом на ступени нового широкого крыльца, заботливо укутывает его и себя. Она уже спокойна, пытается даже улыбнуться:
— Прости!.. Не сдержалась!.. Нервы давно все порваны, с одними лохмотьями живу... Долго ли еще осталось?

Мужчина, молчит, она ещё ближе жмётся, касается его раненой ноги.
— Я сама знаю, я, правда, сильно изменилась. От такой жизни огрубела, резкая стала, как соседская дворняжка, — только что не кусаюсь пока. — Мне надо к тебе привыкнуть, понимаешь?.. Так всё неожиданно, так невероятно, так ошеломляюще, что я пока не могу себя понять! То я счастлива, то вдруг такая обида рвёт душу, что хочется всех виноватых сразу найти и наказать!.. Да, что толку? Что это изменит?.. Да будут ли эти изменения?.. Вот, возьмешь — и уедешь снова, оставишь меня, такую дуру глупую! Зачем тебе я такая — старая и глупая?

Мария, роняет слова, всё тише и тише. Тайком ждёт, что любимый, дорогой ей по-прежнему человек, остановит ее грустные размышления, прервет поцелуем, начнёт убеждать в обратном! Но нет!

Павел вздыхает и говорит совсем не то, что она ждала:
— Я хочу сыну с внуком квартиру оставить... пусть живут!
— А ты-ы куда?(в глазах вопрос, размером с луну)
— А я к тебе навсегда сюда перееду! Примешь?.. — инвалид, в упор посмотрел в глаза рядом, не стараясь больше скрывать своё разрушающие одиночество.
— Т-ты... шутишь?..
— Нисколечко! Вот здесь и буду жить! Или ты против?
— А, не побоишься? Меня, знаешь, как местные называют? Ведьма! Черная вдова! Меня уже давно мужики сторонкой обходят. Не хотят в список моих жертв записаться! — горькая усмешка кривит ее роковые губы.

Павел широко обнимает женские плечи, нежно чмокает в раскрасневшийся распухший от простуды, нос:
— Знаешь... не боюсь! Я твоего колдовства еще в юности хлебнул! Закалённый! И, потом, ты — моя ведьма! Только моя!!! — долгий поцелуй поставил точку в этом страшном, тяжёлом для обоих разговоре.
 
Хозяйка, вся восхищённая, совершенно счастливая, не может слов подобрать, чтобы выразить свою радость, до конца ещё не веря, что всё это происходит в её трудной жизни.

Вернувшись в избу, лежат, обнявшись, мечтают:
— Мы вместе с тобой рванём в столицу, дела все кардинально и окончательно решать. Нет, сначала в городе тебя приоденем, шубу купим, высокие сапоги, чтобы все в Москве обзавидовались — какая ты у меня, ладная!
— Паш! Ну, какую шубу, и пуховика тёплого хватит, — млеет женщина от его душевного и физического тепла.
— Какую? Какую? Только норковую! Мы ж перед детьми должны в самом лучшем виде показаться!

Мария, от лавины чувств, готова залезть ему под мышку, навсегда спрятаться, уже воочию ощущая лавинное Божье вознаграждение за все перенесённые страдания и беды.

— Подарков детям накупим и рванём! Здорово!.. Как раз на мой день рождения успеем! А, там, смотришь, — загадочно молчит, с вопросом смотрит, на неё слегка растерянную, — а, там, смотришь?.. Ну-у?..
— Не понимаю, Паш!
— А, там, смотришь, — в храме обвенчаемся!
— А, как же комсомол? Не обидится? — улыбнулась Мария. — Здорово! А, в ресторан сходим? Всю жизнь мечтала красиво одеться и под оркестр потанцевать.
— Не только туда, но и в театр, в цирк, на выставку — куда пожелаешь!

Таёжница, совершенно расцветая, льнёт к нему, озабоченно вздыхает:
— А, на кого, Павел Иванович, я хозяйство-то свое оставлю?
— А, Анисиму Степанычу и оставим, с его Меланьей Петровной! Заплатим денежку, сильных таблеток побольше купим. Присмотрят, пока мы в отъезде будем! Он — мужик порядком ещё крепкий, на слово — надёжный!
— Ты это всё серьёзно говоришь, Пашенька? Не могу поверить!
— Перепишу квартиру на родного сыночка. Как хочу его увидеть... внучика больше! Машенька, расскажи, какие они? Ну, вообще всё, что захочешь, о твоей прошлой жизни.

Она устраивается поудобнее, видимо история будет долгой, и начинает рассказывать, словно стихи свои читать, пытаясь самое важное не забыть. Один вопрос только и задал Павел в самом конце ее откровенного повествования:
— Невестка-то тебе по душе?
— Хорошая девочка! Главное — хозяйка! Мужики наши грязными и голодными не ходят…

Павел Иванович задремал, невыносимо длинным и сложным оказался этот день! А чёрная вдова, оперевшись на руку, не сводила глаз с роковой «потери», каждую морщиночку, каждый седой волосочек нежила взглядом.

«Неужели, мои муки кончились? Из небытия воскрес, вернулся любимый человек! Как изменится теперь жизнь!.. Сколько сразу решится проблем!.. У сыночка, в отдельном государстве Москва, будет своя крыша над головой. Мамочка... это же сон! Самый сладкий и желанный сон в моей запутанной жизни!.. Смышленый внучок будет ходить в самые лучшие школы, и со спортом обязательно дружить!.. Может, дай Бог, и за границу молодые будут ездить?.. Создатель услышал мои молитвы, значит видел все мои ночные, ручьём, слёзы... — даром, что ведьма!», — Мария улыбнулась своей крамольной шутке. «А, здесь, как когда-то планировала, построим небольшую базу отдыха, места-то здесь сказочные!.. Ой, как с Пашенькой заживём!..» — восторженно думала о будущем счастливая женщина, теперь уже можно было мечтать, не страшась ничего!

                26.

       Прохладное туманное утро. Через сетку оконной тюли пытаются просочиться первые солнечные лучи, чтобы дать больше света и ясности просторной Архиповой избе. Ночью, по крыше шумно лупили тяжёлые капли. Мария это слышала сквозь сон, какой раз за утро переживая: вновь намокли половики — третий день, как выброшенные для просушки на изгородь.

В доме тихо и ещё тепло; недопитая настойка на столе, солёные грузди в сметане с редкими колечками Машкиного местного лука, всё ещё источают неописуемый манящий грибной аромат.

В дверь, жалобно поскуливая, уже битый час скребётся крохотный щенок. Надеется, что хозяева, непременно, его, — маленького Букета, впустят в дом, и вкусненьким чем-то угостят.

Мария тихонечко сползает с кровати, на цыпочках движется, запахивается в халат, бесшумно исчезает за дверью. Букет радостно взвизгивает, крутится у ее ног. Привычно, по-хозяйски, женщина садится на крыльцо, смотрит на просыпающуюся величественную пеструю тайгу.

«Ах, какая благодать!.. Какая дикая тишина вокруг!..», — восхищенно думает хозяйка тайги и памяти о дедушке, нежно поглаживая вертлявого щенка. Спасибо, мой дорогой дедушка, Архип, за этот уголок земли, тобой выстраданный. Он мне столько счастливых минут в жизни подарил!.. Сегодня обязательно на твою могилку с Пашей сходим, за помин души твоей выпьем».

Мария, по-охотничьи бесшумно проникает в избу, на цыпочках движется к измятой постели, мягко скидывает халат, ныряет под одеяло. Мельком глянув на неподвижно лежащего Павла, вдруг встрепенулась, замерла. Всматриваясь в утреннем полумраке в родные застывшие черты, осторожно дотронулась до любимого… И тут её опытное сердце сорвалось в чёрную глубину, дыхание перехватило. Осознание происшедшего взорвало мозг и ошалевшую душу.

Дикий отчаянный крик разнесся над тайгой, над озером, над всем миром, круша в пыль все сказанные и связанные любовью, — клятвы, придуманные мечты и планы:
— Не-е-т!.. Не-е-т!.. Господи, за что-о?.. Зачем ты нашёл меня, Пашенька?! Зачем вернулся?!.

                Март 2020 г.