VI. Печник. Глава из романа Расовая война

   
     Борис Моисеевич Путинсон прошёл через всю деревню и стал подниматься по ступеням длинной каменной лестницы, сложенной из вросших в землю штук ракушечника. Лестница вела от подножья холма к большому выступу посередине склона, где находился двор печника и ютился старый каменный дом под позеленевшей от времени шиферной крышей. Лестница оканчивалась деревянной калиткою, перед которой и остановился запыхавшийся Борис Моисеевич. За калиткой, во дворе, послышался звон железной цепи — большой серый пёс лениво вылез из будки и, злобно глядя в глаза чужаку, оскалил зубы и зарычал. Путинсон вынул платок, отёр губы, ища глазами кнопку несуществующего звонка. Пёс залился протяжным лаем.
      Григорий Кузьмич был в хате, он сидел за столом у окна, которое выходило в сад. Старик только что пообедал. Скудной трапезы — хлеба краюха, яичница на растительном масле, головка лука да стакан горячего чаю с сухариком — ему хватало до вечера. Он в задумчивости смотрел в окно, вспоминая, как сажал он с отцом каждое деревце в этом саду. Это было то время, когда налог на плодовые деревья почему-то перестали взимать, и люди мало-помалу возрождали некогда вырубленные сады. Отец был стар, но ещё полон сил: «Тем, кто работает на земле, — говаривал он, — она даёт силушку». Яблоньки садили по осени, вишни — весною. Сад рос быстро, и уже на второй-третий год были первые яблоки, а ещё через пять урожай дали вишни. Теперь сад стоит уж который год неухоженным. И Григорий Кузьмич задумал по мере сил омолодить деревья, начав с обрезки ветвей старой груши. Был бы сын у него, дело пошло бы живее…
     Лай собаки прервал размышления старика.
     «Кого-то нелёгкая принесла», — подумал Григорий Кузьмич, заслышав лай, и, собрав в ладонь крошки со стола, направился во двор
     За калиткой стоял узкий в плечах и широкий в бёдрах, как баба, небольшого росточка мужичок в чёрной куртке, потёртых джинсах и начищенных до зеркального блеску чёрных туфлях. Тот самый, который уже заглядывал как-то, пытаясь уговорить старика продать ему дом. В тот раз Григорий Кузьмич еле отделался от него; даже имени просителя не спросил, не любил он назойливых. В деревне этот прохвост всего ничего, без году неделя, а уж порядком успел построиться — трёхэтажный пансионат за одно лето себе отгрохал на месте купленной им развалины.
     Старик приструнил собаку, бросил крошки наземь под стену сарая для птиц, прошёл через двор и стал отворять калитку.
     — Здорово, хозяин! Как оно, ничего? — панибратски первым заговорил пришедший.
     — Ничего и есть ничего? А ты всё с тем же ко мне пожаловал? — спросил Григорий Кузьмич, нехотя пропуская гостя во двор.
     — Да надо ж решить. Время не терпит. До сезона успеть. Подшаманю домик и впущу отдыхающих. Тут работ на пару месяцев. Деревья старые во дворе спилю. Антенны спутниковые поставлю, — деловито рассуждал вслух незваный гость. — А вот крышу перекрывать пока не буду, починю слегка, всё равно ведь этаж надстраивать…
     — Ты рассуждаешь, будто ужо купил…
     — А что? Или бабки тебе не нужны совсем? — при этом гость сощурил глаза, выражая тем самым не то усмешку, не то презрение к старику.
     — Да, уж, — вздохнул старик. — Теперь дома-то у моря недёшево стоят, поднял ваш брат на них цену.
     — Но твой-то старый. Небось, тебе ровесник?
     «Срубит деревья он! — подумал старик, — ишь какой самоуверенный дьявол. Хозяйничает в мечтах, как на своей земле. Деревья срубит… Да эти акации ещё мой отец сажал, и под ними детство моё прошло — солнечная пора, счастливая…»
     Григорий Кузьмич отворил дверь в летнюю кухню, и гость, не разуваясь, прошёл по старенькому, но чистому половику, огляделся и, присаживаясь на табурет у стола, сказал:
    — Небогато у тебя тут…
    — Да уж как можем, — грубо ответил старик.
    — Ну так как, на десяти сойдёмся? Десять тысяч зелёных — деньги немалые, комнатку себе в городе купишь со всеми удобствами: вода холодная, вода горячая, газ, центральное отопление, телефон…
    — А куда и кому звонить-то мне?
    — Да хоть скорую помощь вызвать, и то хорошо.
    — Ну, разве что ради этого переехать в город… Так ведь медицина теперь — повальный бизнес: не лечат, а лишь калечат. Да и невесело как-то — дни последние доживать на чужбине, да в бетонном ящике.
    Старик помолчал.
    — А ты напорист. Сразу видно, что будешь из этих… — старик запнулся, ища подходящее слово.
    — В смысле? — скалясь золотой улыбкой, спросил гость и тут же завершил дедову фразу: — Из новых русских!
    — Из новых? — хмуро переспросил старик. — Да нет, ты из старых. Какой ты русский? Ты ведь жид.
    Гость сконфузился, и золотая улыбка на его лице перетекла в кривую ухмылку.
    — От вас никуда не денешься, — как бы сам себе проговорил старик.
    Григорий Кузьмич не любил жидов. Было у них в колхозе два махровых жида: один парторгом работал, если можно это назвать работой, а другой — счетоводом, и оба хитрые, работы мужицкой чурались: первый всё партсобрания устраивал, доносы строчил куда-то, а второй трудяг обсчитывал. Ещё была семейка странных кровей: муж жидок европейской внешности, а жена — цыганка. В колхозниках они никогда не числились: он завмагом работал в единственном тогда на селе государственном магазине, а она — у него продавщицей. Кличку им деревенские дали — Жадыманы.
     — Да, еврей, — придя в себя, ответил гость. — А что?
     — Стало быть, жид, по-нашему.
     — Жид — звучит оскорбительно…
     — Отчего же? Это слово классическое. Оно и в словаре Даля имеется, и бранным никогда не считалось.
     Упоминание словаря Даля деревенским стариком резануло ухо Бориса Моисеевича, и он подумал: «А дедок-то непрост».
     — Идём! — коротко молвил старик и поднялся с табурета. Он накинул на ходу фуфайку себе на плечи и вывел гостя во двор. Взял сухую ветку, отломил от неё длинную хворостинку и, придерживая одной рукой фуфайку, стал выводить на земле латинские буквы.
     — Вот поглянь сюда… Слово «Jude». Это слово от названия местности — Иудея, откуда взялось ваше окаянное племя. Во многих языках это слово читается — «жюде», «жюд», отсюда и древнерусское слово «жид».
     — Верно, дед. Но сегодня это слово звучит оскорбительно.
     — Почему оскорбительно? — удивился хозяин. — В наши дни в той же Польше, Словакии да и в Чехии слово «жид» общеупотребительное. Там даже на памятнике мертвякам вашим из варшавского гетто по-польски написано: «народ жидовский».
     — Откуда знаешь?
     — Ездил я в молодые годы в Польшу, по обмену опытом как агроном. Али полагаешь, ежели мы деревенские, то дальше своей деревни и носа не кажем?
     — Но мы не в Польше. И здесь у слова иное значение.
     — А кто виноват?
     — Языки ваши злые.
     — А я вот иначе думаю. Виноваты в этом жиды, ваше племя. Слово, «юде», «жюде» — это быть может искаженное слово «люди». Разве не написано в ваших священных книгах, что вы есть люди, а все прочие — скоты двуногие? Так может нам теперь считать оскорбительным само слово «люди»?
     — А ты, дед, и впрямь начитанный.
     — Не начитанный, а образованный. Начитанным может быть и болван. А вот образ в себе иметь от самой природы-матушки, — это даётся с рождением. Потому образованный, значит, природный, а не искусственный и начитанный. Природный — почитай, цельный, а не ущербный. Образованный — полный, а не частичный. Образование суть завершение. Это как вот завершённый дом, над которым воздвигнута крыша. Ведь без крыши нет дома, а только стены, которые ветер и дождь быстро разрушат.
     Два голубя, заметив крошки, уселись на стрехе, не решаясь слететь на землю.
     — И откуда же ты такой «природный, полный и завершённый»? — съязвил Борис Моисеевич.
     — Я старообрядец. А старообрядцы все образованны, и до вашего брата на Руси были промышленниками да купцами высших гильдий. А это значит, что в деле торговом, по-современному — в бизнесе, и мы не хуже вашего разбираемся.
     — Ну, значит, братья мы, — ухмыляясь лукавым прищуром, сказал Борис Моисеевич. — Вот и ударим с тобой по рукам, отец. Тебе — деньги, а дом этот — мне.
     Григорий Кузьмич усмехнулся, вспомнив пословицу русскую: назови жида братом, он и в отцы полезет.
     — Э нет, — возразил старик, — жид человеку не ровня. На этот счёт в народе много пословиц бытует. С жидом знаться — с чёртом связаться — слыхал, небось, такую?
     В иной ситуации Борис Моисеевич не стерпел бы всех этих антисемитских выпадов старого гоя, но сейчас перед ним была важная цель — заполучить этот дом, и потому он вынужден был вести неприятный для него диспут, надеясь исподволь расположить к себе старика.
     — Существует различие: есть евреи, а есть жиды, — уточнил Борис Моисеевич. — Жиды — мошенники, а евреи — народ Израиля.
     — Это ты для чего разделяешь на две категории один народ? Желаешь сберечь честное имя своему племени? Или, разделяя, желаешь одержать в нашем споре верх?
     — Я к тому, что все люди разные, и в каждом народе есть честные, есть преступники. И с этой точки зрения можно утверждать, что в любом народе есть свои «жиды» — преступники.
     — Хитро ты вывернул: «честные, стало быть, евреи». По-твоему все честные люди это и есть евреи? — засмеялся старик. — Вот-вот, именно за честных людей попервой и принимают другие народы всегда жидов. Тем самым большую оплошность они допускают. Отродясь не было у жидов ни грамма чести. А именно честь и порождает честность.
     — Всё это…
     — Не перебивай, я ещё не всё сказал. Так вот, вначале и слово «жид» не несло в себе негатива. Но со временем те, кто именовался им, зарекомендовали себя лживыми захребетниками, и слово «жид» стало напрямую означать лукавого дармоеда.
     — Да демагогия это…
     — Не перебивай! — Григорий Кузьмич отшвырнул хворостину. — Я знаю, что говорю. Значит, когда испоганили жиды своё имя, тогда стали себя называться евреями. Имя-то поменять — дело нехитрое, а вот сущность мерзкую изменить нельзя, потому как она жиду даётся с рождения. И новое имя стало опять загаженным. И нет на земле народа, который не презирал бы жидов, ведь ваше племя паразитствует там, где живёт.
     — Почему же мы паразиты?..
     — А потому, что вылезают ваши колена аж с самого сотворения мира, когда Авель зарезал Каина…
     — Ты перепутал, дед. Каин убил Авеля. Так записано в священных книгах.
     — Что напишет жидовский писака, от того блюёт даже собака — поговорка такая есть. Ничего я не перепутал. Это талмудисты ваши произвели шахер-махер — написали навыворот, когда Библию под себя мастрячили. Тут и дитятке ясно, кому сподручнее было брата убить. Тому ли, кто никогда ни одну животину не заколол и по сути своей только растениями питался, или резнику тварей? Для последнего и брат родной, что та скотина, поедающая траву.
     — Не убедительно, — покачал головой гость. — Нет доказательств.
     — Доказательства нам даёт сама природа. Земледелец-то землю потому и возделывает, что ему природой назначены в пищу растения. А пастух — скот разводит, потому, как еда его — мясо. Что же тут непонятного: жажда конкретной пищи определяет и дело жизни. Кто хочет хлебушка, тот растит его; а кто жаждет кровушки — убивает.
     — Складно, дед, говоришь. Выходит, евреи хищники?
     — Да какие вы хищники? — усмехнулся старик и разгладил бороду. — Хищник смел и зело[1] работящ — льву, чтоб догнать животину много силушки приложить приходится. Волка ноги да смелость кормят. А вы — что глисты. Вас, паразитов, чужая наивность и доброта откармливает.
     — Допустим, мы по природе животноводы и мясоеды. В чём тут зло?
     — В чём зло?.. — и Григорий Кузьмич презрительно смерил глазами гостя. — Будь ты хоть мясоедом, хоть супер веганом,[2] но живёшь-то ты за счёт других. Биология у вас, жидов, такая. А для людей выливается это в бесконечные войны, кризисы, — загибая узловатые пальцы, перечислял старик, — революции, перевороты, голодоморы и… геноцид.
     — Всё это, дед, теория.
     — Не теория это, а жизнь. Там, в моей хате, подле печки, кошка нежится, а вот тут, видишь, у будки пёс сидит на привязи. Эти двое тоже ведут войну извечную. А всё по той же природной схеме. Кошка прибилась к хлебопашцу, амбары да житницы от грызунов хранить; недаром же в Древнем Египте, в этой земледельческой цивилизации, кошку почитали священной. А собака была прикормлена пастухом-кочевником; и далеко ему за нею ходить не пришлось — она шакал, по следам кочевника шла, питалась костьми на кочевьях брошенных. И норовом эти звери разные: кошка к человеку добра и ласкова, потому и являла богиню радости; а собака лишь на того не скалится, кто ей кость швыряет.
     — Собака в Египте кого являла? — с усмешкой поинтересовался гость.
     — В вашем Талмуде… — не обращая внимания на вопрос, продолжал старик, — кажись говорится: «Кто не еврей, тот враг еврею». Так же и пёс меркует — кто не с моего двора, того грызу. И заметь: кошка вольно бродит, в дом забегает, у печки греется, а собака на цепи сидит, во дворе, на холоде. Не так ли и нам стоит поступать с жидами, повадившимися ко всем народам на их дворы за поживой лазить? — на цепь да на холод! Только вот у этой собаки, не под стать тебе, душа живая имеется.
     — У животных нет души, — возразил Борис Моисеевич. — Точнее, Тора указывает, что у животных материальная душа, без продолжения. Она связана с кровью, которую нам запрещено употреблять в пищу. — И ухмыляясь, напомнил: — Ты мне не ответил про божественность пса в Египте.
     — Судья мира загробного.[3] Чай сам не знаешь? Не мои же предки триста лет Египет грабили. Тебе, кочевнику, про собак-то лучше знать.
     — Мои там были три тысячи лет назад. А ты, вероятно, совсем недавно. По обмену опытом, как в Польше?
     — Книжки читаю. В Египте не был.
     Оба замолчали. Григорий Кузьмич о чем-то задумался. Борис Моисеевич ещё раз окинул проворным взглядом поместье: «Широкий двор. В центре фонтан устрою, в зной от него свежесть клиентам будет», — размышлял он, прикидывая смету предстоящих капиталовложений. Стайка резвых воробьёв налетела и стала склёвывать хлебные крошки подле сарая. Голуби с крыши последовали за воробьями, но тут же сцепились клювами в схватке за корм, поднимая пыль взмахами крыльев. Собака рванулась в их сторону и, осаждённая цепью, глухо рявкнула. Голуби взмыли, громко хлопая крыльями и скрылись в голой поросли сада. Борис Моисеевич полез в карман за носовым платком — при виде пыли у него зачесалось в носу. Он громко чихнул, высморкался в платок и, посмотрев в него, скомкал в руке. Он брезговал голубями, будучи убежденным, что они разносят заразу.
     — Пройдём в беседку, — предложил Григорий Кузьмич, указывая рукой на край двора, где под увитыми голой лозой железными прутьями на вкопанном в землю столбце был устроен круглый деревянный столик, который полумесяцем огибала дощатая некрашеная скамейка.
     — Да у тебя отсюда барский вид! — щерясь фиксами, проговорил гость, усаживаясь на скамейку. — А море-то! Каков простор!
     «Экой настырный жид,— подумал Григорий Кузьмич, приживаясь с другого краю — Запал мой обитель прохвосту. Оно и понятно: чудный вид на деревню, на берег и эта бескрайняя голубая ширь».
     — С собакой и кошкой — это, старик, не тот образчик — возобновил разговор Борис Моисеевич, пряча платок в карман. — Я тебе другой пример приведу. Видел, голуби тут сидели? В них голод и страх очень долго тяжбу вели. Пока «птица мира» кумекала, воробьи шустрой стайкой на корм набросились, пример голубям подали. А они тут же драку устроили, корм разметали в стороны. Еды уже нет, а они всё дерутся. И что в результате? Голуби все побитые, злые, голодные, а воробьи сытые, целые и довольные.
     — Подметил верно, — согласился Григорий Кузьмич. — Голуби и на порожней кормушке скубутся. Законы природы для всех одинаковые, только каждый вид по-разному в эти законы вписывается.
     — Ну тогда согласись, дед, что русские тоже не совсем вписались, как эти тупоумные голуби. Голуби в мусорных баках жратву ищут, и русские там же роются. Для русского — «лишь бы не было войны», а сами миллионы своих трупов в войнах кладут. Так и голубь — птица мира, а без драк не может. Много общего, — хихикнул Борис Моисеевич. — А евреи, что воробьи — стайкой друуужно держатся. В России-то как воробьёв называют?
     — Жидами.
     — То-то же.
     — Урвать по-жидовски — это ваш приём.
     — Не урвать, а быстро думать и принимать решение. Русский мужик всегда быстро едет, да перед тем долговременно запрягает.
     — Значит, чтобы побольше урвать, вы лбами другие народы сталкиваете, войны да революции им устраиваете, а тем временем под шумок их страны и обираете? — спросил Григорий Кузьмич.
     — Причём-таки мы? Разве голубей воробьи стравили? Ты же сам сейчас всё своими глазами видел. Природа.
     — Понимаю — везде природа. Паразит — это тоже природа, и бациллы — природа.
     — Тогда я тебе, старик, другую притчу расскажу. Ответь: собак между собой легко стравить?
     — А то как же? Камень в стаю метни, и готово.
     — Ещё вопрос: лошадь против лошади натравить камнем получится?
     — Лошадь супротив лошади?.. — переспросил Григорий Кузьмич. — Не припомню такого. Чай и боевых коней не столкнуть меж собою.
     — Вот, старик, все неевреи это собаки, которые по своей природе склонны к агрессии внутри своей гойской стаи. Согласно Торе это категория «муад» — агрессивные, опасные животные. А евреи, как лошади, между собой не воюют. Это категория «там». Природа у вас — славян, немцев, румын, итальянцев… — «муад», собачья. Камень в вашу свору брось — и пошла война! и пошла революция!
     — Лихо ты вывернул дело, списав всё на счёт собачьей сущности.
     — Как я тебя, старик, деревенского антисемита? А? — и Борис Моисеевич, сплюнув наземь, отёр губу носовым платком.
     — Какой же я антисемит?
     — Антисемит это тот, кто не способен взять свою судьбу в собственные руки, и когда ситуация становится таки необратимой, он валит вину на евреев.
     — Ты опять по-своему, по-жидовски всё с ног на голову воротишь. Арабы — вот они семиты, а я к арабам претензий отродясь не имею. А кто враг арабов на их родной земле? Жиды. Выходит, жиды и есть самые настоящие антисемиты.
     — Ты дед, элементарный юдофоб.
     — Снова мимо. Фобия — это страх. А чего мне жидвы бояться. Кто жида боится — невелика птица, а вот кто жида порубил, тот страх загубил. Поговорка народная. Молодым был да не боялся, а теперь и подавно. Баталию тут супротив тебя идеологическую веду. Стало быть, я жидобой.
     — Бей жидов — спасай Россию! — знаем мы ваш лозунг, старый.
     — Я хоть и старый, да смелый, а ты — вор пархатый.
     — Не шибко, дед, словами бросайся.
     — А у меня слова правдивые. Под кагалом я не хожу — не чиновник и не холуй. Я свободный, в своей стране, на своей земле.
     — Это на Украине бандеровцы безнаказанно языками брешут, а тут Россия теперь. Подам на тебя бумагу — и загремишь на нары баланду хавать.
     — В каталажку за правду?
     — За разжигание национальной розни, по статье два восемь два.
     «Упечь бы этого старика за решётку, — подумал Борис Моисеевич. — Да нет проблем. Теперь даже школьникам дают сроки за пустяки — за лайки в соцсетях. Но я не за этим сюда пришёл: тут повыгодней сделка выгореть может».
     — А что, прикажешь с тобой лобызаться? — старик смахнул со стола сухой лист.
     — Уважать.
     — Да ты ж сам, Иуда, ненависть к себе возбуждаешь. Вишь, донос на старика строчить собрался. А я тебя звал к себе? Не нравится, так катись отсель в свой Израиль.
     — Да ладно, дед, я ж пошутил. У нас говорят: б-г дал человеку два уха и один рот, чтобы он больше слушал и меньше говорил.
     — У нас тоже поговорка есть: когда жид на селе показался, то язык привяжи, а собак с цепи спусти!
     Борис Моисеевич сплюнул.
     — Вот ты на евреев бочку катишь. А ты на свою жизнь посмотри. Может жил не так. Русские сами профукали всё: удачу, богатство и жизнь свою. Вот ответь мне, дед, чем вы столько лет занимались на своей земле? При царях душили друг дружку крепостничеством, капитализмом, а жить вы по-человечески начали, когда мы вам колхозы дали.
     — Колхозы ваше пархатое племя нам навязало, чтобы мы, как скот в загоне, рабами были за трудодни. Когда ваша власть уничтожила справных крестьян на земле — раскулачила, расказачила — когда обрекла на голодную смерть миллионы, когда ваш военный коммунизм не оправдал себя, тогда спохватились гниды кремлёвские, что и сами передохнут с голоду, коль не останется тех, кто накормит. Устроили НЭП[5], и крестьян, которых добить не успели, насильно в колхозы согнали.
     — Но ведь вам колхозы пошли на пользу, — возразил Борис Моисеевич. — «Прокати нас Петруша на тракторе…»,[6] — радостно распевала вся страна.
     — И какой ценой? За поднятый со своей земли колосок десять лет тюрьмы.
     — А иначе как? Русский же всё разворует и всё пропьёт. Тут, старик, крыть тебе нечем. Что мы сегодня видим? Дали вам демократию и что таки видим? Колхозы все разворованы, к земле мужик не вернулся, в бизнес русские ринулись и… прогорели.
     — Так ваши же разворовали. Где советская золотая казна? Где народные сбережения? В чьих руках нынче наши фабрики и заводы?
     Григорий Кузьмич имел право задать этот вопрос еврею, чьи соплеменники в очередной раз залезли в карман народа, у которого на момент перестройки в сберегательных кассах хранилось шестьсот миллиардов рублей. В числе этой гигантской суммы был и его, Григория Кузьмича, скромный вклад — три тысячи рублей шестьдесят семь копеек, собранные за всю трудовую жизнь.
     — Сбережения? Инфляция сожрала, — отчеканил Борис Моисеевич.
     — Инфляция? — усмехнулся Григорий Кузьмич. — Уверен — всё в Израиле. И с заводами вы народ обчубайсили, объегорили, обгайдарили…
     — Мы всё честно приобрели за приватизационные чеки. Ты за свой приватизационный чек, что себе приобрёл?
     — В Крыму были украинские ваучеры.
     — Ну, ваучер куда вложил?
     — А куда его надо было вкладывать?
     Григорий Кузьмич не интересовался, был ли отпечатан для него ваучер, и какая от него могла быть ему корысть. Население огромной, и как считалось, самой образованной и читающей в мире страны по причине элементарной экономической неграмотности не поняло и не стремилось понять, что нужно делать с ваучерами. Советский народ считал, что за каждого думает партия и всё решает правительство. И хотя на чеках была инструкция, но безынициативная масса кухарок, стахановцев и ударников коммунистического труда, только что прозевавшая сверхдержаву, ждала, когда каждого поведут, как первоклашек, за ручку и сделают совладельцами фабрик, заводов, магазинов, месторождений нефти, угля и газа, согласно лживой идейки еврея Ленина, воспетой красным пиитом языком поэмы: «Мы и кухарку // каждую // выучим // управлять государством!»[7] Всё, что в начале девяностых писали о приватизации газеты и вещало телевидение, обыватель воспринимал как очередное весёлое шоу с удачливым Лёней Голубковым, богатеющим, сидя у себя на кухне за счёт купленных акций финансовой пирамиды жида Мавроди.[8] В итоге те, у кого были деньги, отдали их миллионеру Мавроди, а у кого не хватало на хлеб, понесли продавать свои ваучеры на улицу, где нанятые состоятельными жидами ещё желторотые трейдеры, дилеры, брокеры скупали их за бесценок. Прикупил себе сотню ваучеров и Борис Моисеевич, обменяв их с успехом на двести тысяч дешёвых акций РАО «Газпром» в Нижегородской области, рыночная стоимость которых уже в 2008 году составила семьдесят миллионов рублей. Тогда как несведущие в экономике люди погнались приобретать дорогущие акции столичных универсамов, рыночная стоимость которых в том же 2008 году составляла на один ваучер всего 100 рублей. Приватизация обогатила и бывших советских руководителей предприятий: используя административное давление, они скупали акции у своих рабочих и становились полноправными хозяевами производств.
     — Я даже не знаю, как тот ваучер выглядел, — сказал Григорий Кузьмич. — На руки мне его никто не давал.
     — Не получал? — удивился Борис Моисеевич.
     — А смысл? Треть украинцев и в глаза те ваучеры не бачила, а другая треть куда-то вложила — до сих пор ищут, найти не могут. Я ж не дитё, чтоб с жидвой играть в напёрстки. Ведь, что киевский, что кремлёвский жид — одна порода. Стало быть, и результат один.
     — Ты вроде бы агроном? А простой бухгалтерии рассчитать не мог. Калькулятора под рукою не было?
     — И на деревянных счётах бы счёл, да толку.
     Пёс лениво поднялся с места; потянулся, прогнув спину, зевнул и улёгся, положив голову на передние лапы.
     — Таки не вписались в экономику алкаши, — и Борис Моисеевич захихикал. — Всё равно бы всё пропили. Ваш брат-мужик не к сохе, не к плугу, не к трактору, а к бутылке тянется, заливая свою свободу водкой. А зачем вам свобода? Была бы нужна свобода русским, вы бы от нас ещё в сорок первом избавились. Но при немцах-то вам ещё страшнее — там культурными нужно быть, зубы утром и вечером чистить, выражаться без мата и водку не пить. А это для русского мужика страшнее всякой неволи. Зато наша власть позволяет: пей, гуляй, в грязи валяйся, только в срок нам плати налоги.
     — Ну, я, к примеру, совсем не пью. Так, на праздник немного вина хорошего, а всё остальное время трезвый.
     — Трезвый? Вон у тебя земли сколько, а вся заросла бурьяном. Сам-то за картошкой в город на базар каждую неделю ездишь; даром, что землю имеешь.
     — Да, — согласился старик, — заросла бурьяном. Двадцать соток. Сад большой. Огород за домом. К сожалению, гуляет земля уж не один год сряду — некому родимую обрабатывать. За сараем, вон там, у меня есть небольшая делянка: в прошлом году картошку на ней посадил, так за ночь кто-то выкопал. Теперь только зелень растёт.
     — Я твой сад, старик, вырублю, дачи стоять на его месте будут, дачников запущу. Да что это за вишнёвый сад? Сплошная поросль; ты ж и за фруктами в город ездишь. Ну хочешь, я тебя сторожем в этот дом на работу возьму?
     Григорий Кузьмич на минуту представил, что на месте милого сердцу отчего дома стоит коробка из бетона и пластика, и по двору, где прошло его детство, чванливо разгуливают в плавках, купальниках и очках от солнца беспечные курортники — тучные особи обоих полов. Как на старого больного кота наседает сонмище мух и, вгрызаясь в шкуру, откладывает в кровоточащие раны яйца, и черви пируют в его немощном, но ещё живом теле, так этот жид во дворе старика, чуя запах смерти, вершит свой чёрный гешефт.
     — Лучше своя хата, чем жидовская палата, — ответил русской поговоркой старик. — Это нынче в моём саду поросль, а раньше вишни росли раскидистые! А варенье какое мать варила?! — рубиновое! А сушёная вишня?! — мягкая, вкусная как конфекта, своим ароматом всю зиму наполняла хату.[9] А теперь я, конечно, уже не тот, чтобы весь сад поднять. Мне и зелёной делянки с головой хватает. Да и то, что посадишь, воруют ублюдки; их теперь расплодилась тьма, по чужим огородам ночами шастают. В прошлом году городские, заезжие голодранцы ночью с забора колючую проволоку на металлолом стащили; сад теперь не огороженный.
     — А что дети твои? Они тоже старые? — съязвил Борис Моисеевич.
     — Из детей у меня лишь дочь. И та в городе. Одна, без мужа живёт. Да внучка. Теперь все в город подались. Им тут делать-то нынче нечего.
     — Как это, делать нечего? А земля? Обрабатывай, выращивай и мне продавай — питание для моих курортников.
     — Одним женщинам на селе без мужицкой силы землю-то не потянуть, — махнул рукой Григорий Кузьмич. — А потом, все одно твои оберут до нитки.
     — Работали ж бабы на поле в царской России, и рожали, не выпуская серпа из рук. А теперь не могут. Разбаловала вас советская власть.
     — Вообще-то, правильно, — продолжал Борис Моисеевич. — Сады, дед, в прошлом. Теперь времена не те. Сушёной вишней не разбогатеешь, а вот курортный бизнес преобразит деревню — вместо полуразваленных хат будут стоять многоэтажные исполины, отражаясь в вечернем море огнями, и будут приносит владельцам хорошую прибыль. Это тебе не в земле ковыряться за трудодни да копейки. Здесь из воздуха сами денежки образуются, в прямом смысле слова. Не нужно сооружать ветряков, солнечных батарей и гидроэлектростанций. Солнце, ветер и море преподнесут мне золотого тельца!
     Борис Моисеевич, всякий раз, раскрывая перед собеседником-лохом свой дар делать деньги, чувствовал своё превосходство. Это всё тот же делец Лопахин, коего Чехов обозначил словом «купец», не указав национальности. Да оно и лишне. Они узнаваемы во все времена и эпохи, как предвестники революций, упадка и гибели государств.
     — Вырубить сад!.. — ощерился Борис Моисеевич. — В хрусте старых его ветвей мне слышится хруст новых купюр! Да что там какой-то сад? Мы тайгу превращаем под музыку пил в золотые слитки! Вырубки леса приносят четыреста миллионов долларов ежегодно.
     — Стало быть, красавец наш русский лес пастухам претит? Видать, холмы безлесные, усеянные пеньками напоминают вам древние пастбища. Потому лесные ландшафты превращаете вы в пустыню. Животные гибнут. Климат меняется…
     — Да, климат меняется. Не любим мы холод и всё ваше нордическое! А ты думал, дед, откуда взялось глобальное потепление? — и жид залился тонким смехом. Утерев мокрым платком губу, он сунул платок в карман. — Тайга большая, она эти вырубки не заметит.
     — Тайга не заметит… Тебя-то и не заметит, задохнувшегося в грязной от выхлопов атмосфере. Потому что не будет той самой тайги, которая кислород даёт всей планете. Ещё тайга — это мощная фабрика фитонцидов, от которых гибнут вирусы. Вырубите тайгу — вирусы всех пожрут. Говорю тебе, как знаток растений.
     — Мы на этой планете хозяева! — грубо сказал Борис Моисеевич. Его налитые кровью бычьи глаза смотрели с презрением на этого полунищего старика, который возомнил себя учителем всех евреев, и у которого он, Борис Моисеевич Путинсон, должен выпрашивать то, что и так принадлежит ему по праву рождения как еврею.
    — А как Турция да заявит на Крым свои права? — улыбнулся Григорий Кузьмич. — Крым до прихода сюда московитов османским был. Вот тогда-то шугнут вас отсель татары.
     — Не боись, старик. Мы очистили Крым от них в сорок четвёртом. А эти, которые возвратились сюда в девяностые — аллахова мелюзга, как арабы в Израиле.
     — То-то гляжу, вы без малого сто лет в Палестине сидите, а эту самую мелюзгу арабскую одолеть не можете.[10] А татары крымские — не арабы. Татары — вторая по численности национальность в России после русских. Ну а полноправные хозяева Крыма — немцы. Потому, что до османской империи готы тут проживали.
     — И немцев мы в сорок пятом раком поставили. Они в рабстве у нас и дань нам платят.
     — Ну так тут ещё казаки имеются. А они тоже германской крови.
     — Мы казаков в девятнадцатом расказачили.
     — Вы тут пришлые, но всем нагадили: одних выгнали, других обложили мытом, третьим геноцид устроили... . Сговорятся меж собой казаки, татары и немцы... Аль запамятовал, как они в одном строю ваших коммунистов били? Вырежут вас, как барашек, попомнишь мои слова.
     — Старик, золото, банки в наших руках. Армия служит нам, спецслужбы, полиция... У нас всё схвачено.
     — Везде-то всё у вас схвачено. Вот-вот и Россия-матушка рухнет, что тот исполин, подточенный сонмом незримых жучков-точильщиков. И всё из-за вашего, как ты говоришь, бабла. Да куда ж вам столько денег? Неужто Израилю уже не хватает тех репараций, что платит обманутая Германия?
     — Евреям Тора предписывает жить, не работая, в роскоши. Не смыслишь ты в настоящей жизни, старый. Ты никогда не жил, а только работал. Хоть ты гой, но и ты мог бы давно заниматься курортным бизнесом.
     — Да куда уж, — вымолвил Григорий Кузьмич. — Брать с людей деньги шальные за проживание? Не в моей это натуре. Земледелец я, садовод. И хотя мой сад в «Энциклопедическом словаре» не упоминается,[11] но и он есть трудовое наследие рода, живая память о родном отце.
     — Твои дни сочтены, старик, и кому оставишь свой сад? Меня мой отец бизнесу научил, а вот ты свою дочь к земле не приучил. Или опять скажешь — мы виноваты? Или вас советская школа от родной земли отучила? Нет никого на твоей земле, старик. На всей вашей русской земле нет тех, кто любил бы её и на ней трудился.
     Григорий Кузьмич и сам понимал: уходят люди и с ними уходит эпоха, которую эти люди создали. И уходит она безвозвратно, если не был передан потомкам дух отцов, праотцев, народа, нации, расы. Другой народ занимает пустое место, ломает старое, чуждое для неё и возводит на обломках свой мир, свою цивилизацию. Свято место пусто не бывает.
     — А я один, что ль такой в деревне? — в оправдание молвил Григорий Кузьмич. — Что ни хата, то бобыль или же бобылиха в хате. Замест домовых караулят своё хозяйство. А для кого сторожат? Ни детей, ни внуков.
     — Как собаки на сене, — вставил жид.
     — Сам ты пёс шелудивый, — вырвалось у Григория Кузьмича. — Не взыщи уж, что отвечаю тебе на твоё твоим. Наши старики в своих домах живут, своими руками построенных. Беда в том, как живут. Вон Касьян со своею Варварой, одни доживают старость. Его баба бедро сломала. Он давай дочери-то звонить в Севастополь, мол, мать отвезти к врачам надобно. А она в ответ: вот ещё, буду я свою машину по вашим ухабам гонять, нехай так лежит, а помрёт, на погост свезём. И это родная дочь!
     — Их дочка прагматик. Она права: больной человек и жирная корова приносят пользу только после смерти.[12]
     — Что значит, права? Матери-то каково слышать такое от дочки. А сын — в Киеве. У него, видишь ли, там работа, ему свою жену и дочь кормить надо, не до старухи-матери, зато каждым летом, на море позагорать заявляется. И отцу не в радость — в огороде-то бузина, зато сын в самом Киеве.[13] У старухи от лежания ноги коростой покрылись, рожа по коже пошла, боль, зловоние. Десять лет, как заживо гниёт человек. Касьяну восьмой десяток, а он, как мать, за Варварою доглядает. Детки-то терпеливые — дожидаются, когда старики хату освободят.
     — Больные родственники — дальние родственники.
     — Это по вашей логике так. Но Касьян-то с Варварой не жиды. Откуда ж их дети вашего прагматизма набрались? Вот помрёт Варвара, слетятся мигом, Касьяна в богадельню сбагрят, он-то примаком[14] живёт, а землю и дом продавать начнут, перессорятся, а уж вашему брату только польза от этого — знай-хватай по дешёвке.
     Григорий Кузьмич перевёл дух.
     — Спрашиваешь, кто наших детей от земли отучил? Да, может и школа. Ведь воспитание было доверено школе да телевизору, а в обеих этих системах программа одна — разрушение всего русского, патриархального.
     — Обоснуй.
     — А что тут тебе обосновывать? Жидокоммунисты реформой русский язык обрезали и программу школьную составили так, чтобы нового человека вывести — интернационального раба среднего рода — ни мужчину, ни женщину. С этой целью ввели и совместное обучение мальчиков с девочками. Сделали равным то, что от природы неравно. Мальчики развиваются долго и основательно, а девочки быстро, и уже лет в тринадцать-четырнадцать могут вобрать тот объём, который мальчики освоят только к годам восемнадцати. Девочкам давать больше гуманитарных знаний, а мальчикам — технических. Потому программы обучения должны быть разными. А так смешали всё, и подлинной учёбе конец пришёл. До революции, когда ваш брат ещё не хозяйничал в сфере образования, иначе было: гимназии с учителями-женщинами — для девочек и школы с учителями-мужчинами — для мальчиков. Это как в семье — отец обучает сына, а дочь учится у матери.
     — И при чём здесь совместное образование? Не понимаю.
     — А при том, что умышленно готовить стали женщину со школьных лет к наёмному труду. И оказались женщины на заводах, спецовки надели, шпалы укладывать стали… Коммунизм для жидов строить взялись. Эту б энергию деткам, в виде материнского тепла и заботы, да мужу в виде поддержки духовной. А какое уж тут тепло да поддержка, когда все калории женской души станки да шпалы выжали. Планы, пятилетки, соревнования… Ткачихи-многостаночницы, бабы-трактористы… Раньше-то как? Муж кормилец был, а жена — хранительница огня семейного, источник любви и заботы. А когда в доме два добытчика, двое в штанах, два убитых наёмной работою батрака, тогда это уже не семья в её подлинном смысле, а общага рабочая. А всё из-за чего? Да жаба жидов душила, что цельная половина населения им не платит налогов. Женщина, когда дома сидит, то ни пенсионного, ни подоходного и никакого другого мыта с неё не стащишь, так ведь? Вот и погнали на работу баб — пущай, мол, тоже доход нам приносят.
     — Дебри всё это, старик.
     — Да не дебри, а точь-в-точь по Марксу о прибавочной стоимости. Читал, небось, своего собрата? Ну так вот. Ежели в улье потеряна матка, то прекращается строительство сот. Если в семье нет женщины или подавлены в ней природные женские функции, то мужчина перестаёт трудиться на созидание; потенциал его жизненных сил понижается и он либо ищет женщину на стороне и, не находя таковой, потому что все батрачат, впадает в отчаяние, или как теперь говорят, в депрессию, или спивается, в общем, гибнет.
     Потеряна матка в улье — и вся семья пчелиная распадается. Превратили женщину в батрака — и весь народ, вся нация перестала плодотворно трудиться, перестала созидать свой родной национальный дом. А когда патриархальная семья рухнула, то и земля осиротела. Земля-то, она трёхпоколенной семьи требует — рук трёх поколений сразу, как в той русской сказке про репку. Мудрая сказка!
     — Ты не совсем понимаешь, старик. Просто город поглотил деревню. Город всегда противостоял деревне.
     — Это неправда, что город противостоит деревне, это умышленная ложь. Город не может быть супротив деревни, потому что она его кормит. Деревня — это, прежде всего, земля, а она — сила народа, нации. А кому опасна сильная нация? Знамо дело — жидовию вашему. И город деревне не враг, ибо он даёт ей всю технику. Вы всегда боялись крестьянина и спаивали его. И, доведя мужика до нищеты, вынуждали его податься в город и там наниматься на завод или фабрику. А в семнадцатом руками этих оторванных от земли рабочих, вы стали уничтожать крестьян физически, раскулачивая, расказачивая и насильно сгоняя с земли их. Жидовству наёмный раб нужен, а не вольные землепашцы. Так что ты мне в вину не ставь злодеяния твоих сородичей. Не по своей воле моя дочь в городе жить стала.
     — Давай вот что, дед… Лучше разговор этот отложим. Я к тебе по делу пришёл, а ты дебаты политические затеял. Я хочу тебе дать заработать. Пенсия у тебя маленькая…
     — А по чьей вине она маленькая? — перебил гостя старик.
     — Ну уж не по моей, это точно.
     — Ездил я на той неделе в район, землю свою приватизировать, чтобы внучке-то по наследству её передать…
     «Внучке? — подумал Борис Моисеевич. — Ну что ж, окочуришься, может внучка посговорчивей будет».
     — И там… — продолжал старик, — ваш брат, куроед,[15] лайдак,[16] в кабинетах сидит. Говорят: «не хватает справки», «приезжайте на той неделе». Два года резину тянут, денег хотят, взятку им подавай. А где эти деньги взять? С пенсии? Так едва на хлеб хватает. Ты вот денег заработать пенсионеру предлагаешь. А много ли ты заплатишь? Как всегда и во все времена.
     — Жизнь — это игра, старик. И в этой игре, кто борзее, хитрее, кто шустрее, пронырливей, тот и в выигрыше.
     — Стало быть, ты игрок, — старик усмехнулся в бороду, — и нагло прёшь со своим уставом в чужой монастырь, и когда твои правила принимаются одураченным человеком, ты, как заправский шулер, простофилю-то и обчищаешь.
     — А, по-твоему, жизнь это что?
     — По-моему — честный труд.
     — Ошибаешься, дед. Ты же видишь результаты твоего векового труда. Финал твоей жизни — нищета. А я уже в тридцать три стал миллионером. Трудом заработать можно только болезни. А миллионы всегда выигрывают.
     — Что ж, что я нищий. Зато людям в глаза могу смотреть, и совесть меня не гложет.
     — Так и меня совесть не мучает.
     — Ясное дело, её у тебя нет.
     — И что пользы тебе, что о тебе другие думают? Ты людским мнением о себе дорожишь, а где они — люди? А те, что есть, тебя же за твою нищету презирают, и все двери перед тобой закрыты. Зато наличием бесполезной совести можешь похвастаться. И разве меня беспокоит, что нищие гои мне дули в своих пустых карманах показывают, а на деле шапки передо мной снимают…
     — Закалякался я с тобой, игрок, — оборвал жида Григорий Кузьмич. — А у меня сегодня ещё дела имеются.
     — Да и я к тебе шёл по делу…
     — Дом выторговывать? Я же сказал тебе ещё в прошлый раз…
     — Постой, старик. Печник мне нужен.
     — Ну а я при чём?
     — Мне Пафнутич тебя посоветовал.
     — Говоришь, Пафнутич?
     Старик вздохнул, помолчал и спросил:
     — Чего собственно сделать-то надо?
     — Печи сложить в новом корпусе. Материал есть: кирпич огнеупорный, отменный, колосники классические, чугунные. Там только работа. Я заплачу.
     — А на кой тебе печи в пансионате для летнего отдыха?
     — Решил зиму здесь провести, подышать морским воздухом, здоровье поправить, — ответил Борис Моисеевич.
     И тут Григория Кузьмича аж покоробило: «Эвоно как, — подумал он. — Здоровьице решил жидок подправить, а я ему, стало быть, в благодарность за всё про всё печи сложить должон, чтобы он, значится, в Крыму хозяйство обрезанное не отморозил… Для жида и печь устроить?..», — и соседство двух этих слов «жид» и «печь» развеселило печника.
     — Да завсегда с превеликой охотой! — бодро сказал он вслух. — А что специалистов-то из городу не привез?
     — Да там…
     — Понятно, дорого городские берут, — усмехнулся дед. — Да и нет, поди, нынче хороших-то печников. — Звать тебя как?
     Только сейчас Григорий Кузьмич спросил имя жида. Не любил он по имени обращаться к тем, кого не уважал в душе изначально. Да и как уважать-то? На этом племени кровь и смерть его дедов и прадедов, слёзы русских матерей и детей. Вот он, внук того красного комиссара, кто отбирал хлебушек у детишек, кто стрелял в спину русским солдатам, идущим в атаку.
     Борис Моисеевич тоже не спешил узнать имя первым, ибо был врождённым психологом, как и все евреи. Потому он чуял — человек охотно делится сокровенным, когда имя его не ведомо собеседнику. Кому из нас в жизни не приходилось, оказавшись в одном купе с незнакомым попутчиком, излить свою душу, не зная ни имени его, ни звания и самому не представившись. Пусть сам собеседник изъявит желание назвать своё имя. Тогда, если случится ещё раз встретиться, тут уж и крепкие рукопожатия и похлопывания по плечу, будто встретились старые кореша. Этот самый эффект безымянной исповеди применял Борис Моисеевич и в повседневной жизни, когда нужно было ему уже со второго знакомства стать закадычным товарищем в глазах нужного человека.
     — Борис. Можно просто по имени, — протягивая волосатую руку, представился жид.
     «Знамо дело, — подумал Григорий Кузьмич, — отчества-то у вас пархатых отродясь не водилось. По мамеле генеалогию проклятое племя ведёт, половина, небось, и отцов-то своих не знает. В кочевом стане у жидовки хахалей — не перечесть, и, поди знай, от кого понесла она».
     — Григорием Кузьмичом меня кличут, — сухо сказал печник и, не протягивая руки жиду, направился из беседки.
     — Гигогий Кузьмич, — засуетился Борис, и вместо имени старика у него вышло нечто, похожее на гоготание гуся. — А ко мне когда же?
     — Сейчас не могу. Эти дни буду занят. Зайди-ка на той неделе. И чтоб готово всё было. Простаивать не люблю.
     И с этими словами он открыл калитку, выпроваживая жида со двора.


Следующая глава: VII. Казак-язычник. - http://proza.ru/2020/05/22/1037

Иллюстрация автора.
________________

[1] Зело — очень.
[2] Веган — (англ. vegan) — человек, следующий принципам веганства — наиболее строгой формы вегетарианства. (Википедия).
[3] Имеется в виду Анубис — древнеегипетский бог погребальных ритуалов и мумификации (бальзамирования), «страж весов» на суде Осириса в царстве мёртвых, знаток целебных трав. (Википедия).
[5] НЭП — Новая экономическая политика, проводившаяся в 1920-е годы в Советской России и СССР, сменив политику «военного коммунизма», проводившуюся в ходе Гражданской войны, которая привела Россию к экономическому упадку. Новая экономическая политика имела целью введение частного предпринимательства и возрождение рыночных отношений, с восстановлением народного хозяйства. (Википедия).
[6] Строки из популярной советской песни 20-х годов прошлого века «Прокати нас Петруша на тракторе». Слова Ивана Молчанова. В основу песни была положена пропагандистская история об «Огненном трактористе» Петре Дьякове, якобы убитом и сожжённом кулаками, которого десятилетиями считали погибшим, и который много лет спустя раздавал интервью газетам и умер в 1990 году в возрасте 78 лет. Источник — [7] Маяковский В. В. «Владимир Ильич Ленин».
[8] Мавроди С. П. — мошенник, создатель пирамиды «МММ» В России от действий мошенника пострадали более десяти миллионов человек. Как минимум 50 покончили жизнь самоубийством. (Википедия).
[9] Аллюзия к пьесе А. П. Чехова «Вишнёвый сад». В первом действии 87-летний старик Фирс говорит: «В прежнее время, лет сорок-пятьдесят назад, вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили, и, бывало...». <…> И, бывало, сушеную вишню возами отправляли в Москву и в Харьков. Денег было! И сушеная вишня тогда была мягкая, сочная, сладкая, душистая... Способ тогда знали...». Чехов А. П. Собрание сочинений в двенадцати томах. Т. 9. М.: Художественная литература, 1963. Стр. 617.
[10] Имеется в виду еврейская террористическая организация «Хагана», сформированная в июне 1920 г. социал-сионистской партией МАПАЙ с целью жёсткого подавления арабских волнений в Иерусалиме, которые были направлены против присутствия евреев в Палестине. В начале террористами «Хаганы» были поселенцы из России, приверженцы киббуцианского движения. Первые отряды «Хаганы» базировались в сельской местности и насчитывали тысячу террористов. (См. Крылов А. «Еврейские военизированные формирования, действовавшие в Палестине до образования государства Израиль в 1948 г.»)
[11] Аллюзия к словам Гаева: «И в "Энциклопедическом словаре" упоминается про этот сад». Чехов А. П. Вишнёвый сад. Там же. Стр. 616.
[12] Еврейская пословица.
[13] Аллюзия к русской поговорке «В огороде бузина, а в Киеве дядька».
[14] Примак — муж, живущий в доме жены. (Большой толковый словарь донского казачества).
[15] Куроед — мелкий чиновник взяточник.
[16] Лайдак — бездельник, плут (от польского lajdak).