Змейка ОРБ

Его тело пылало. Пылало как огненный шар Солнца, все выше и выше взбиравшийся на небосвод, волоча за собой тех, кто сам приковал себя к нему. Приковал себя игрой пацанов, в которую некогда они никак не могли доиграть во дворах, с неохотой оставляя луки и стрелы в кустах и расходясь по домам к мамам, кормившим их пирожками.
 
"Перекур", - негромко бросил сержант. 10-15 минут. Это уже слишком много, чтобы огрузнуть и еле-еле затем оторвать свое тело от такой ласковой и манящей колючей поверхности горного камня. Тело, заваленное грузом в 45 килограм и скованное килограммами тяжелого бронежилета. Как же тяжело это всё на себе вновь и вновь отрывать от земли, разомлев после привала. 

Его тело пылало и жаждало одного – сбросить с себя этот жар, который все сильнее раздувал сонные артерии, захлебывающиеся от жара, пытаясь охладить мозг. Мозг – это самый слабый на жаре орган, так стремительно и необратимо перегревающийся, перед тем как тело свернётся калачиком и навсегда уснет, если рядом стоящие не успеют вылить на тебя канистру воды, сбивая тяжесть солнечного удара. А потому к килограммам оружия, обмундирования и боекомплекта, на каждого из 12 курсантов учебного отделения время от времени выпадала еще одна ноша. По очереди тащить бьющую по ноге при каждом шаге проклятую канистру 8 - 12 килограмм весом, неудобно держа её за рукоятку рукой и мечтая украдкой хлебнуть из нее хотя бы глоточек. Глоточек воды, за который потом ответишь по полной. Ответишь, молча перед стоящим строем, когда будешь блевать выпитой частью из этой канистры воды, которую заставят влить тебя себе в свою глотку. Поэтому его тело пылало и требовало ветерка, обдувающего на этой вершине.

И потому он медленно медленно повернулся, как маленький ялик среди огромного океана ветров, и поймал его, поймал свой ветер. Поймал и пошел навстречу. Сел, свесив ноги. Закурил. Докурил и бросил бычок вниз, который долго падал вниз к подножию этого ущелья. Затем встал, отошел пару метров и прилег. Ведь в запасе еще есть минут пять – семь, чтобы впасть в покой дремы, экономя последние силы. Их надо еще так долго отдавать, проживая еще раз свой день здесь, когда утро только перевалило за свою последнюю треть. Продолжая с четырех часов утра и до часу ночи терпеть эту каждый день повторяющуюся вновь и вновь гонку. Гонку наперегонки с самим собой.

Когда тело пытается выжить, разум имеет слишком мало времени и сил, чтобы думать. Поэтому ты так спокоен. Ты спокоен и даже не понимаешь, что сейчас происходит с тобой. Ты поймешь это только годы спустя. Когда опять вот так вот подойдешь и взглянешь вниз в пропасть и поймешь, нет, увольте. Сесть, свесить ноги, покурить, бросить бычок, отбрести пару метров и заснуть? Тебе теперь страшно. Очень страшно, когда ты на такой высоте. И вот тогда твою, наконец-то имеющую время подумать голову, посетит простая мысль. Странно, а ведь тогда тебе не было страшно? Почему? Все очень просто. Ты просто не думал тогда, не имел этой глупой привычки, на которую люди тратят так много времени и сил, жуя и пережевывая постоянно свои мысли, словно жвачные животные, пасущиеся на лугу, даже не задаваясь вопросом, как много тратится при этом их энергии внимания и жизни на эту зачастую совершенно бессмысленную и непродуктивную напрасную деятельность. Ты просто не думал, а потому твое тело пылало и требовательно разворачивало тебя к такому прохладному и упоительному ветерку, который медленно, медленно и нежно струился над пропастью, над которой ты и нашел свое место. Это не героизм, и даже не сумасшествие. Это обычная жизнь, жизнь на цепях под солнцем. Жизнь с фляжкой воды в полтора литра на весь этот длинный жаркий солнечный день. Очень длинный и очень солнечный день!

День, завершающийся после ужина, обычно в час ночи перед отбоем. Когда он осоловевшими глазами вглядывается в пасть своего автомата, пытаясь понять, вычистил он его или нет? Содрал ли со ствола пороховой нагар этого длинного дня? Пороховой нагар, который уже пропитал его тело и душу насквозь на всю оставшуюся жизнь. Въелся воспоминанием, как тошнотворно пахнет пороховая гарь, когда с утра и до позднего вечера учат только одному: как убивать других и не смотря ни на что оставаться при этом живым самому. И эта тошнота будет накатывать на него вновь, когда он увидит очередную порцию пацанов, играющих с луками. Да мало ли чем и с чем сейчас играют пацаны? Иногда гордо стреляют друг в друга на поле виртуальных игр. Потом так же гордо сидят и пьют пиво, бросая гордые взгляды вокруг. А он, замечая эту «гордость» в их взглядах, будет вспоминать только одно.

Боже мой! Как же тошнит от запаха пороховой гари во время ежедневной многочасовой стрельбы. От порохового нагара, который потом приходится еще и сдирать со ствола автомата замасленным лоскутом тряпочки, намотанной на шомпол. Сдирать в час ночи. Сдирать и знать, что вот еще пять минут прошло, а ты все еще не заснул, ожидая такой простой звук счастья - Отбой! Не заснул в ожидании завтрашнего, нет уже сегодняшнего подъема в четыре часа утра. Чтобы вновь ступить на свой семьдесят седьмой круг ада учебки ОРБ. На круг, по которому бежишь день за днем вновь и вновь, наперегонки со стремлением твоего тела избавиться, наконец, от всех маминых пирожков, которые теперь застревают тяжелым комком в твоей глотке. Стремлением совершенно неосознаваемым.

Эх вы, мамины пирожки! Как долго и медленно вы будете нас покидать. Нас, которых теперь приучают к совсем другим блюдам. Блюдам из самих себя и друзей, готовившимся на солнечном гриле, подвесив эти еще недавно откормленные мамиными пирожками тушки на цепях к солнцу. К солнцу, которое ползет за отметку +50 градусов по Цельсию. Именно так это потом будут рисовать в своих блокнотах или заставлять это делать за них других, те, кто сейчас как и он вслед за солнцем взбирался на эту вершину. Ну вот. Вот и завершился перекур, привал на этой вершине.

Подьем!!! Подъем - это только форма речи. На самом деле теперь начнется спуск. Твой первый такой спуск, команду к которому тебе, как и всем тем, кто вместе с тобой разгоняется, вытягиваясь в длинную цепь, дали. Начинается твой первый такой разгон. Весь взвод, постепенно набирая скорость, змейкой петляет по склону горы. Бегом. То по каменистому склону, то по языкам россыпей щебенки, камней и булыжников, ускользающих и летящих из-под крепко пришнурованных к ногам тяжелых подошв горных ботинок. Правый поворот, левый поворот, задним местом к склону. Ты вновь и вновь падаешь, если можно назвать падением то, что происходит сейчас со всеми вами. Ты просто бежишь, бежишь и методично перехватываешь в руках автомат. Перебрасываешь его из руки в руку и вцепляешься в него вновь и вновь. Это твой единственный шанс удержаться от падения, когда ты, теряя равновесие, упираешься рамой железного приклада, с прибинтованным резиновым жгутом для остановки крови охватившим пакет стерильного бинта, накрепко впаянного внутрь рамы приклада, которого все равно не хватит, если это все таки произойдет. Поэтому твой единственный шанс только ты сам и все остальные, такие же как ты сам. Склон справа. Левая рука на цевье, правая где-то ниже. Склон слева. Правая рука на цевье, левая где-то ниже. Склон сзади. Неважно, где правая и где левая рука. Важно, что приклад уже намертво застрял где-то у тебя между ног, когда ты, в который уже раз, за эти дни, отбивая свой копчик, отбрасываешь тело назад, всей массой налегая на этот свой последний шанс – АКСН («Автомат Калашникова, Складывающийся, Ночной» - с креплением для прибора ночного видения).

Ты падаешь влево, падаешь вправо, падаешь назад, но твой родной АКСН, который ты так лениво чистишь ночами, вновь и вновь продолжает спасать ваши жизни. Жизнь твою и всей вашей цепочки, которая вряд ли сможет дальше держаться, если хоть один из вас покатится вниз. Покатится, вздымая все выше и выше облако пыли и сдвигая камни, которые начнут вместе с ним съезжать вниз камнепадом, постепенно срывая за собой и весь склон горы. Ты ничего не понимаешь. Ты ни о чем не думаешь. О чем можно думать на такой скорости, когда ты просто видишь: склон справа, склон слева, склон сзади? Когда твой взгляд просто вслед за тобой перебегает туда, сюда. Скользит назад и вперед, влево и вправо, отмечая дистанцию спин. Дистанцию, которая то немного растягивается на прямой, то снова сжимается перед поворотом, а затем снова растягивается.

В этом великий смысл для всех вас. Смысл, который недавно вам объяснили, а теперь днями и ночами вдалбливают в вас по нарастающей. Сопка, горка, гора и так всё выше и выше, пока ты не пришел на эту вот свою очередную вершину. Цель и задача проста: верхний не должен оказаться прямо над нижним, а все время стараться быть чуть в стороне. Чтобы, не дай Бог, камни, летящие из под ног верхнего, не впились в череп нижнего, который кубарем тогда полетит вниз, увлекая за собой всех остальных. Туда, где далеко внизу виднеется подножие этой горы, по склонам которой они и бегут. Все эти мальчики, стриженные под «кожаный чулок», кубарем летящие вниз, растерянно улыбаясь навстречу обходящей их раз за разом смерти. Растерянно и даже счастливо: Слава Богу, может быть, все это прямо здесь и сейчас наконец-то закончится?

Счастливо для них, но не для их грустных на всю оставшуюся жизнь матерей. Матерей, которые увидят «груз 200» – тяжелый и деревянный, скрывающий в себе еще один ящик – цинковый, последний в жизни их сыновей костюм. Жизни, так никогда и не добежавшей до чего то более радостного, пусть и не настолько торжественного и грустного мига, когда мать обнимет этот, под номером 200, ставший ей вдруг дороже любых других костюмов размера 48-50-52-54, а не 200, более привычных на телах пацанов. Мать прильнет к этому «200 -му ящику», превратившемуся в последний в жизни ее сына костюм, всем своим сердцем, пытаясь хоть на миг разглядеть, что же там такое лежит? Белея или чернея за этим маленьким стеклянным окошечком, наглухо впаянным в цинк?! А рядом стоящий грустный седой капитан будет, в который уже раз в своей жизни, отрывать материнские руки, вцепившиеся до крови в цинк и пытающиеся разорвать его в клочья.

Разорвать и увидеть то, о чем и кричит её сердце: Что вы мне привезли?! Тут же будет стоять рядом суровый отец и сбегающаяся со всех сторон родня, и соседи, гудящие как рассерженный улей. А капитан будет вновь и вновь просить их, и умолять - не надо! Не надо вскрывать и выпускать на Свет Божий этот мрачно смердящий запах, сгущающийся там внутри. Он никогда и никому из них не сможет объяснить, почему внутри лежат куски мяса и костей, вперемешку с камнями, одеждой, и всем остальным, чем набиты тела сыновей при жизни. Как не сможет объяснить и то, что никто больше не знает, кто это или что? Чей это сын или куски чьих сыновей скрываются за этим маленьким мрачным окошком? Как он сможет объяснить им, что это то, что приехало юзом по гравию, а не добежало, к подножию той вершины, у которой даже нет названия. Как он сможет сказать им, что виной всему стали пирожки одной из мамаш? Домашние пирожки, которыми она так напичкала своего сына, что он не смог удержаться на склоне и сорвал его вниз? Как капитан сможет бросить в лицо матери, прощающейся с гробом сына такой грустный вопрос: Это твои пирожки прилетели с очередной вершины, не сумев удержаться на ней?!

А чтобы этого не случилось, нужно держать дистанцию и не сать по пустякам. Бежать и делать простое, в сущности, действие - справа, слева, внизу, справа, слева, внизу … Бежать и ни о чем не думать, не подпускать в свое сердце предательский страх, из-за которого и подворачиваются ноги. Просто бежать и не спотыкаться. Бежать и точно держать дистанцию. Бежать и верить, что и позади тебя, и впереди тебя все делают в точности то же самое, что и ты. То, что вам и объяснили накануне.

И тогда змейка ОРБ - цепочка курсантов Отдельного Разведывательного Батальона Туркестанского Военного Округа, "курсов", как презрительно их называли более умудренные бойцы, петлявших по склону горы, продолжит свой полет от вершины к вершине, восходя и спускаясь, поднимаясь и cнова слетая вниз. Не думая, не надеясь и не боясь, выполняя работу, которую эти пацаны выбирали, бегая со стрелами и луками во дворах, игнорируя звонкие крики их матерей из окон. Матерей, вновь и вновь пытавшихся накормить их своими пирожками. Вкусными, как казалось им домашними пирожками, сытный запах которых потом долго и болезненно будет выветриваться из душ их сыновей, бегущих навстречу чему-то посреди этих горных вершин. Чему-то, неведомому и им самим.