Мысли Галактионова

            Казалось, что полярная ночь этим холодным мартовским днём длилась как никогда долго. На мрачном небе почти не было видно звёзд, лишь одинокий месяц освещал заснеженные макушки редких ив. «Этим согнутым карликам никогда не расправить голых сучьев, они словно стыдятся взглянуть на небо и устремить свои тощие стволы навстречу солнцу. Так и простоят они тут одинокими стражами этой холодной, мёртвой земли, склонившись под настом свинцового снега», — размышлял Галактионов. Ему на мгновение даже захотелось достать из-за пазухи блокнот, но для этого нужно было распахнуть свою телогрейку, что означало сразу же схватить бронхит на таком морозе. Он больше не писал, но зачем-то всегда брал с собой свёрток со сморщенными от холода и пожелтевшими от времени клочьями страниц. Когда-то в Петербурге, объявляя Галактионова публике, пьяный конферансье съязвил: «Этого молодого, но уже известного поэта, когда-нибудь сошлют на север за дерзость...». «А ведь этот дьявол был прав», — с грустью подумал Галактионов. Яркие воспоминания бесследно ушедших дней, как и крепкий алкоголь, вот, пожалуй, всё, что могло нарушить покой этого больного сознания.

            Когда он пришёл домой, было без четверти двенадцать. Хозяйка давно уложила детей спать и теперь, впервые за день ощутив свободу, отдалась на кухне какому-то молодому солдатику, на её счастье оказавшемуся в этих краях. В местном гарнизоне кормили, прямо сказать, отвратно, всё «меню» составляли постный бигос и перловая каша. Иногда, впрочем, во время летней навигации с материка приходили рыбные консервы, а по выходным особо отличившимся бойцам полагалось яйцо и небольшой ломтик масла. Не привыкшие к такому рациону солдаты, пользуясь попустительством своего начальства и несовершенством казарменного заграждения, по ночам сбегали в город, где подворовывали в местных столовых, но находились и такие, как наш солдатик, которых подкармливали сердобольные одинокие женщины и старики.

            Галактионов по привычке скинул с себя балахон, расшнуровал кирзовые сапоги и аккуратно размотал свой шерстяной колючий платок, который в детстве связала ему мама. Он не обратил никакого внимания ни на крадущийся из-за приоткрытой двери табачный дым, ни на силуэты двух, случайным образом соединившихся тел, которые убеждали друг друга томными вздохами в своём мимолётном экстазе. Пройдя по длинному тёмному коридору, Галактионов отворил дверь в низенькую каморку и, не зажигая керосинки, без чувств упал на провалившийся матрас старой кушетки. На кухне раздался хлопок — это наш пьяный солдатик вскрыл штопором бутылку шампанского «Дуайен», которую хозяйка так бережливо хранила «до лучших времён», но душа Галактионова уже давно покинула стены старого барака, и, необременённая заботами бренного мира, парила над облаками в царстве благодатного Морфея.

            Вдоль каменистого берега по раскалённой гальке с серьёзным видом шёл двенадцатилетний мальчуган, внимательно наблюдая как из-за полного штиля не может покинуть залив запоздавший траулер. В окошках прибрежных домов зажигали свет и становилось видно, как местные хозяйки снуют взад и вперёд, готовясь к вечерней трапезе. Серое небо своим незримым куполом повисло над крышами, из труб которых валил весёлый дымок и где-то вдалеке слилось с безмолвным морем. Всё это навевало на мальчика особую чарующую тоску, и он предавался самым смелым мечтам, не обращая никакого внимания на крики стоящей в нескольких сотнях метров няни, которая отчаянно размахивала руками, с ужасом вглядываясь куда-то вдаль.  Но холодный ветер своей хлёсткой пощёчиной словно пробудил ото сна паренька. Подняв глаза на небо, ещё мгновение назад объявшее горизонт своей пеленой, он увидел, как у морской косы из самой верхушки внезапно налетевшего грозового облака вырастает чёрная воронка смерча. Прошло ещё несколько минут, и всё вокруг заволокла беспросветная мгла, которую словно лучи прожектора подсвечивали яркие вспышки извилистых молний, морская бездна разверзлась под натиском вихря, в щепки расколов дамбу и увлекая на дно несчастный траулер. Ослеплённый резко упавшей на побережье темнотой, мальчишка бросился прочь, на ощупь карабкаясь по отлогому склону. Напрасно он старался что-то разглядеть в этой мгле, темнота поглотила светящиеся окошки прибрежных домов, сигнальные огни терпящего бедствие судна и пухлую фигуру перепуганной няни. Бедняга попытался позвать на помощь, но его детский, ещё «не сломавшийся» голос заглушал страшный гул сирены, возвещающей о начале шторма. Время неслось пугающе быстро, с каждой минутой свирепые волны всё отчаяннее наваливались на материк, будто владыка морей Посейдон посылал их, сотрясая трезубцем водную гладь, чтобы обрушить свой гнев на мятежного человека.  Тем временем нескончаемый рёв сирены усиливался, и в налетевшем на побережье чёрном облаке мальчик ощутил, как какая-то неведомая сила пытается увлечь его в море. Тогда он закричал, надрывая свои связки из последних сил, закричал неестественно сильным и громким голосом, словно истерзанным годами тяжёлой работы, пьянства и дешёвого табака.  Это был голос вскочившего с кушетки Галактионова.

            На часах только четыре утра, а смена начиналась в семь, это означало что можно ещё немного вздремнуть.  Но как ни старался Галактионов, этой ночью он больше не уснул. Его первой мыслью после столь резкого пробуждения было «как бы кого не разбудить». Однако напрасно он боялся нарушить покой этих обшарпанных пожелтевших стен. Привыкшие к постоянному шуму и ругани дети крепко спали, вся красная и расчувствовавшаяся хозяйка Марфа, словно кошка, свернувшись калачиком, посапывала на маленьком кухонном диванчике. Солдатик, безусловно, довольный, что помимо харчей ему попалась ещё не успевшая состариться вдова, неохотно покинул свой новый приют, чтобы успеть незамеченным явиться к утреннему построению на плац.

            Немного полежав, глядя на тянущуюся вдоль стены полоску света, Галактионов встал и набросив на плечи тяжёлый стёганный плед вышел на балкон. Окинув взглядом пару заброшенных изб, железный купол пивного ларька и тёмные раскосые окна соседнего барака, из унылых фасадов которых и состоял рабочий квартал города М. он вздохнул и закурил.  Вот уже седьмой год Галактионов был квартирантом в одном из таких домов, снимая маленькую комнатку под самой крышей. Когда-то он обучался в академии и мог часами бродить по уютным улочкам Петербурга в поисках Музы. Элегантностью костюма и непринуждённостью манер этот молодой человек сводил с ума юных поклонниц, ловя завистливые взгляды мальчишек. Где бы он не был, вокруг него всегда собирались кружки, в которых он часами мог рассуждать о литературе, политике и живописи.  О, как непохоже это было на его теперешнюю жизнь! Иногда Галактионову даже казалось, что та далёкая юность была либо мимолётным сном, либо эхом кем-то рассказанной истории, а может быть и вовсе очередной необузданной фантазией его пошатнувшегося рассудка. Совсем недавно ему исполнилось двадцать восемь, но из-за дурной еды и ежедневного физического труда многие думали, что Галактионову больше сорока. Он не был рождён для такой изнуряющей работы, его длинные музыкальные пальцы и нежные юношеские черты быстро загрубели от постоянного пребывания возле мартеновской печи. На высохшем лице рано обнаружились первые следы старости: две глубокие морщины, словно борозды от колёс на мягком грунте легли на его высокий лоб, который зрительно удлиняли появившиеся залысины. От некогда горделивой осанки не осталось и следа из-за того, что этому астеничному телу ежедневно приходилось таскать тяжести. Не выдержав в таком лёгком прикиде и нескольких минут на кусачем морозе, к которому, к слову, он до сих пор не привык в М., Галактионов снова отправился в своё скромное пристанище. Он ненавидел этот затерявшийся в тайге городок, эту грязную и тесную коммуналку, в которой постоянно пахло клопами и квашенной капустой, он внутренне презирал хозяйку, заботившуюся о нём как о собственном сыне, несмотря на их маленькую разницу в возрасте.  Молодой человек искренне не понимал радости вернувшегося с рыбалки соседа Савелия, и лишь какое-то снисходительное благородство (этот отголосок былой добродетели) заставляло его слушать очередной рассказ о том, как «щука в этом году рано пошла на нерест, а хариуса нынче не достать». «Чёрт подери, да эта щука и есть для него вся жизнь», — с горечью думал Галактионов, равнодушно глядя в большое, красное лицо старика. Их разговор, в котором молодой человек принимал самое посредственное участие, лишь изредка позёвывая и кивая разгоряченному Савелию, обыкновенно заканчивался тем, что сосед, выговорив весь свой набор заранее заготовленных фраз о рыбалке, погоде и здоровье хозяйки Марфуши, пыхтя покидал комнату, оставив на столе пузатого хариуса.  «И всё-таки он славный малый оттого, что добряк…», — рассуждал Галактионов, провожая взглядом тучную фигуру старого рыбака.

            Позавтракав свежевыпеченной крапивной лепёшкой и простоквашей, он наскоро оделся и вышел из дома. Металлургический комбинат, на котором работал Галактионов располагался примерно в десяти километрах от М., так что путь предстоял неблизкий. Проходя по редким улочкам и просёлочным тропам, его любимым занятием было воображать себя героем какого-нибудь приключенческого романа, волею судьбы занесённым в эти дикие земли. Не меньше любил он представлять и своё возвращение в Петербург. Вот он, опальный поэт, прославившийся написанным в изгнании трактатом, сидит в окружении хорошеньких женщин на светском рауте. А вот он в слезах целует мокрую брусчатку мостовой, не обращая никакого внимания на испуганные взгляды прохожих. А вот Галактионов стоит за кафедрой, обращаясь к самому честному и неподкупному в мире судие, решившему покарать подлого стукача, так жестоко оклеветавшего молодого поэта. А вот он ступает на перрон, выходя из душного синего вагона и сразу же попадает в тёплые объятья матери. «Тише, маменька», — еле сдерживаясь говорит Галактионов, платочком утирая ей слезы и нежно целуя руку. «Двадцать лет, двадцать лет я не видела своего Коленьку, своего маленького птенчика!» — навзрыд повторяет эта седовласая, мудрая женщина, которой наконец вернули её смысл. Но вдруг Галактионов вздрогнул, вспомнив прошлогоднее письмо, каким-то чудом принесённое в эту пустынную землю, из которого он узнал, что мать умерла ещё семь лет назад, и месяца, не прожив без своего Коленьки. «Убили, убили, твари, проклятое жандармское племя!» — сквозь зубы процедил Галактионов, с трудом шевеля посиневшими от холода губами. «Только бы одним глазком взглянуть на Петербург» — подумал он, — «мне бы всего несколько минут, всего несколько минут внимания Его Величества, я бы всё им объяснил».

            Несмотря на то, что устав запрещал Галактионову нарушать черту осёдлости и покидать М., он не оставлял надежды вернуться в свет и изложить в стихах свою ссыльную жизнь. Но пока опальный поэт находился здесь, посреди этих таёжных лесов, он не мог писать. И не от того, что бумаги в городке хватало разве что на канцелярские нужды, и не от того, что стены единственного пристанища — шумного барака не знали покоя ни ночью, ни днём. Единственной причиной такого безмолвия было то, что у него не оставалось никаких сил после трудового дня, а в свой единственный выходной он был вынужден помогать хозяйке, чтобы хоть как-то расплатиться с этой доброй, но расчётливой женщиной. Летом Галактионов заготавливал дрова, возделывал холодную и неподатливую таёжную почву, зимой расчищал снег и колол лёд на местном озере, чтобы дать напиться скотине. Единственное, что было ему по душе — это занятия с хозяйскими детьми. Их румяные пухлые пальчики с трудом выводили на бумаге неуклюжие, нескладные, но уже различимые слова. Уставив свой взгляд на пыльный клубок паутины в углу, дети весело наблюдали за тем как большой сонный паук готовится съесть засохшую муху. Они ни капельки не понимали того, что говорилось их учителем, терпеливо ожидая, когда он кончит с арифметикой и найдёт момент, чтобы рассказать о Петербурге. Несмотря на то, что эти краснощёкие карапузы не знали и половины слов, которые произносил Галактионов, этот город с его вереницами богато отделанных зданий, величавым покоем церквей, пышной зеленью садов и размахом мощёных площадей представлялся их детскому воображению по истине волшебным.

            Дорога, которой обычно ходил на комбинат Галактионов, огибала стены губернского острога, а дальше шла параллельно таёжному ельнику. Оттуда было хорошо видно, как в низине трудятся каторжники, расчищая поросший ольхой и диким шиповником дёрн и голыми руками укладывая стальные рельсы поверх разложенных в линию сосновых шпал. Среди заключённых большую часть составляли молодые революционеры из числа разночинцев, которых вынудили зарыть свои пытливые умы в эту промёрзшую землю, проведя в грязной яме лучшие годы жизни.  Но были и уже успевшие состариться здесь рабочие из числа бунтовщиков, и мелкие ростовщики, попавшиеся на краже, и батраки, не уплатившие долга, и даже молодые повесы курсанты. «А ведь в какой-то степени им даже повезло, подобно Сизифу, навечно обречённому катить в гору огромный камень, они будут влачить здесь свою ношу, не оставляя места тяжёлым мыслям и разрывающей на куски пустоте», — подумал Галактионов и сразу устрашился своей мысли.

            К этому времени он наконец приметил на просеке чёрный снег, это означало, что до комбината оставалось меньше километра. Через каких-то двадцать минут Галактионов уже шёл через центральную проходную, миновав высокие раздвижные ворота. На «чермете» он держался в стороне от любых разговоров, которыми подслащали свои трудовые будни мужики во время перекура, из-за чего о нём тут практически ничего не знали, кроме того, что это был «разжалованный интеллигент из Петербурга». Местные таких не любили: если они открыто и не показывали своей неприязни, то только из-за какого-то особенно уродливого в таком положении чинопочитания, чувства, невольно передавшегося им ещё с молоком матери. Поэтому работяги относились к молчаливому «барчуку» настороженно-подозрительно. Галактионов, в свою очередь, брезгливо держал себя с мужиками, косясь на их широкие вымазанные сажей и железной пылью лица, от того казавшиеся ещё грубее и небрежнее. В этот момент он вспоминал о том, что каждый день на сорокаградусный мороз выходят рыть траншеи сотни несчастных каторжников, большую часть которых составляли студенты, принесшие свои молодые жизни в жертву идеалам гражданской свободы. «Ну а по этим деревянным лицам, от которых каждый день за версту несёт перегаром и жареным салом, и не скажешь, что она им сильно-то нужна», — заключил Галактионов.

            Очередная десятичасовая смена завершилась на этот раз без задержек, и уже к девяти вечера он сидел с хозяйкой и её детьми за маленьким кухонным столиком, сверху перетянутым клеёнкой какого-то мышиного цвета. Довольная появлением своего квартиранта Марфа с жаром начала пересказывать всё, что услыхала сегодня на базаре, а он, сделав над собой усилие, притворно кивал, смотря тупым взглядом промеж её больших карих глаз. «И от чего голова этой бабы всё время напоминает мне морду кобылы нашего полицмейстера», — подумал Галактионов и с жадностью набросился на специально приготовленные к его приходу куриные шейки. Покончив с ними он уже собрался покинуть это опостывшее ему общество, но Марфуша, наклонившись всем своим весом вниз, вытащила из-под стола пузатый графин самогонки. «А что, недурственно, — смекнул Галактионов, — посижу ещё тут полчасика». Но незаметно для себя он пробыл на этой тесной прокуренной кухне до поздней ночи. Сегодня она казалась ещё меньше чем обычно от того, что на переброшенной крест-накрест верёвке сохли хозяйские простыни, похожие на какой-то уродливый занавес, деливший пополам и без того маленькое пространство. Когда часы с кукушкой отсчитали двенадцать ударов ровно, Галактионов всё ещё зачем-то сидел здесь, слушая гортанное "Во лузях, во-о-о лузях" — песню, которую любила петь Марфа, воодушевлённая присутствием своего единственного слушателя. Весь измученный и отрешённый вид Галактионова в этот момент как будто бы говорил: «Пропадите вы все пропадом!». Наконец, осушив последний до краёв наполненный стакан, он смачно впился остатками зубов в ломоть жареного сала и, с трудом оторвав ими большой кусок, поспешил удалиться из-за стола.

            На следующий день его разбудил стук в дверь, настолько сильный и беспрерывный, что было отчётливо слышно, как гуляют в сенях половицы, и дрожит под опальным поэтом его хлипкое ложе. Вскочив с кушетки, Галактионов кинулся к окну, чтобы посмотреть кому могло прийти в голову ломиться в их барак этим воскресным утром, да ещё и в такую рань! Аккуратно выглянув из-за низко повешенной шторки, он обомлел, там, под дверью его поджидали двое в тёмных шинелях и меховых «драгунках» из каракуля. В поясах этих людей блестели кавалерийские изогнутые шашки, а один из них уже направил на дверь свой револьвер. Ужасная дрожь прошла по всему телу Галактионова, опухшее от самогона лицо, ещё вчера пылавшее румянцем, потеряло свою краску, сделавшись мертвенно-бледным. Не поверив собственным глазам, он нащупал в темноте кусок ржавого гвоздя и с размаху вонзил себе в руку, но стоявшие под окном никуда не исчезли, а по его холодному запястью струйкой потекла кровь. «Вот и до меня добрались», — пронеслось в голове у Галактионова, и, схватив спрятанную под кушеткой пыльную стопку исписанных страниц, он бросился в коридор к маленькой кирпичной печке, в которой ещё тлели обугленные головешки. «Не получите, ничего не получите, проклятое жандармское племя», — еле сдерживаясь, шептал в темноте опальный поэт, пытаясь раздуть в топке угасшее пламя, но отсыревшая бумага никак не хотела гореть. Непрекращающийся стук наконец стих. «Может мне это снится», — с надеждой подумал Галактионов, но в тот же миг с первого этажа донёсся сильный хлопок: неподатливая дубовая дверь, не выдержав натиска конвоя наконец сдалась, мёртвым грузом рухнув на пол. Он слышал эти тяжёлые шаги, слышал, как бряцает о ступени трухлявой лестницы кавалерийская шашка, чувствовал, как кто-то в темноте уже возвёл курок, направив на него ствол. «Бежать!» — повисло в наэлектризованном воздухе, и поэт, просунув свои влажные ладони в рукава балахона, рванулся к окну, которое теперь сделалось его единственным спасением. Но напрасно он спешил. Раздался выстрел. За ним последовал глухой удар. «От себя не убежишь», — с горькой усмешкой прохрипел едва слышный голос из темноты и снова всё стихло. Морозный ветер распахнул настежь ставни убогой коморки и наполнил воздух утренней свежестью, раскидав по полу клочья испачканных кровью страниц.
От этого страшного звука проснулась хозяйка и перепуганная, в одной ночной рубашке побежала наверх. Позёвывая вышел из своей комнаты и старик Савелий. Поднявшись, они  приоткрыли незапертую дверь и увидели на полу распростёртое тело, истекающего кровью самоубийцы.

            «Эх, Марфуша, говорил я тебе, странный он был», — сказал Савелий и перевёл взгляд на оставленного им вчера хариуса. «Да почём я могла знать, миленький, он же всё время молчит!» — всхлипывая, проговорила хозяйка,
— «И откуда только, откуда взялся у него этот револьвер? Посмотри лучше, старик Савелий, на это лицо, ни морщинки, ни царапины, он словно впервые нам улыбается. А всё-таки за эти годы мы к нему привязались…». На лестнице послышался весёлый топот. «Это дети», — вздохнула Марфа и, сделав жест Савелию, вышла из комнаты.
— Маменька, маменька, что это было? Отчего же ты плачешь? Почему не идёт завтракать дядя?
— Идите ко мне, мои воробушки! Дядя очень любил ваши румяные мордашки и просил меня расцеловать их! Утром сегодняшнего дня он отбыл в Петербург.