Девочка с голубыми волосами

Она появилась в аудитории позже всех, уже и звонок напомнил о начале занятий, и преподаватель, войдя чуть шаркающей стариковской походкой, подошёл к столу и стал раскладывать необходимые для проведения лекции материалы, а студенты нехотя поднялись со своих уже насиженных мест для традиционного приветствия и тут же плюхнулись на сидения, уже и запоздавшие юноши, притихшей группкой, чуть задержавшись у входа, быстро прошмыгнули к своим местам, судорожно разыскивая в  сумках тетрадки для конспектов и шариковые ручки. Аудитория приготовилась к постижению новых истин, и тут в проёме двери в лучах сентябрьского солнца, дверь как раз выходила на окно, расположенное в конце коридора, буквально соткалась из света, воздуха, пыли девочка-девушка с голубыми волосами. Она стояла, не проходила дальше, ждала, когда на неё посмотрят и разрешат войти. Но профессор не замечал вновь появившейся студентки, занятый своими бумагами, стараясь быстрее привести их в порядок и начать лекцию. Она стояла и ждала, не проронив ни звука, а студенты, очарованные, глазели на неё, не понимая, почему она не проходит, а стоит и чего-то ждёт.

Среднего роста, пухленькая девушка-ребёнок, она уже начала приобретать формы взрослой женщины, но шортики, очень короткая туника и светлые старенькие тапочки на голую ногу не просто говорили, а громко кричали о том, что переходить во взрослую жизнь девочка-девушка не торопилась, более того, мечтала о продлении детства. На правом оголённом плече её небрежно зависла тряпичная, сшитая, видимо, своими руками, холщовая сумка, на которой автор шедевра изобразила и скрипичный, и гаечный ключи, и книжку, и скрипочку, и стамеску, а поверх всего этого многообразия – букет полевых цветов, что говорило о разносторонних интересах этого человечка. Голубые, чуть волнистые волосы разметались по плечам, короткая чёлочка чуть прикрывала брови и томные, с поволокой, серые глаза, голубизна которых подчёркивалась яркой синей подводкой. Ей   уже надоело ждать, когда преподаватель обратит на неё внимание, и она, чуть кашлянув, пропела, да-да, именно пропела, потому что тембр её голоса был созвучен песенной мелодии, лёгкой, воздушной, серебристой, точно колокольчики зазвенели:
- Простите, можно войти?

Наконец преподаватель обернулся, внимательно поглядев на неё поверх очков. Она, видимо, довольная произведённым эффектом, сделала крохотный шажок по направлению к столу и снова пропела высоким серебром:
- Я опоздала, извините, можно войти.
Преподаватель молчал, не понимая, как такое летнее, совсем даже не ученического вида создание могло прийти и просить его быть к ней снисходительным и разрешить всё-таки войти и поприсутствовать на лекции.
- А вы… кто? - вопрос был уместным, так как и вправду, не совсем понятно было, с какой целью девочка с пляжа прошла по коридору и вошла в их аудиторию, может, перепутала что-то, например, с расписанием не разобралась.
- Я студентка этой группы.
- Хорошо, почему я вас раньше не видел?
- Так ведь занятия только-только начались.
- У нас же первый курс, мы ещё не учились, - раздались реплики из аудитории, студенты явно хотели поддержать опоздавшую.
- Понятно, проходите на место, - преподаватель оценивающе посмотрел на девушку, проводил её пристальным взглядом старого дамского угодника, хорошо разбирающегося в женской красоте.
 
Голубоволосая проплыла мимо, чуть скосив глаза, чтобы понять, произвела она впечатление на профессора или нет, спиной ощущая его то ли снисходительный, то ли одобрительный взгляд, она не совсем поняла, но вся её мягкая, хорошо сложенная фигурка чуть-чуть расслабилась, источая женские флюиды, хорошо понятные зрелым мужчинам, но пока ещё не знакомые подросткам. На стул она не села, а точно влилась в него, будто присела на край мягкой перины. Всё это время преподаватель не спускал с неё восхищённых глаз, точно оказался под гипнозом, но не только он, а и все, сидящие в аудитории. Всё это произошло при полнейшей тишине, студенты ждали, затаив дыхание, что же будет дальше.
Сбросив с себя оцепенение, преподаватель чуть охрипшим голосом произнёс:
- Староста, кто отсутствует? - получив ответ, начал лекцию, стараясь не смотреть в сторону опоздавшей студентки.

Она достала из своей самодельной сумки шариковую ручку, общую тетрадку для лекций и, нахмурив высокий покатый лоб, стала старательно записывать всё, что говорил преподаватель, всем своим видом показывая, что одежда – это так, маскарадный костюм, а на самом деле она настроена на рабочий лад и не потерпит, если кто-то попытается её отвлечь от дела. Поначалу студенты, особенно юноши, ещё пытались привлечь к себе её внимание записочками и хихиканьем, но она не обратила никакого внимания на потенциальных нарушителей спокойствия, и постепенно те угомонились, их внимание настроилось на лекционный материал, и до звонка никаких происшествий больше в аудитории не было. После лекции напоследок преподаватель метнул восхищённый взгляд в сторону голубоволосой, но та как раз в это время разговаривала с соседкой по парте и не обратила на того никакого внимания, разочаровав старого пройдоху. Аккуратно, листочек за листочком, он сложил свой конспект, втиснув его в старенький, потёртый во многих местах, некогда дорогой, портфель, чем-то похожий на докторский саквояж, покашляв, закрыл его и, не глядя на студентов, засеменил к двери.

Это был его последний год работы в институте, которому он отдал без малого шестьдесят пять лет своей жизни. Он поступил на службу сразу после защиты диплома, летом ему предложили, как студенту-отличнику, остаться на кафедре, но по-настоящему он влился в коллектив только через много лет, когда вплотную стал заниматься преподавательской и научной работой, затем окончил аспирантуру, докторантуру и защитил докторскую диссертацию. Конечно же, он систематически публиковал научные труды в различных журналах и участвовал практически во всех конференциях, которые проходили не только в институте, но и в других городах, где находились крупные научные центры по изучению тех проблем, которым он посвятил свою жизнь. Несколько раз он выезжал за границу, но там не печатался, его останавливал постоянный страх, который буквально преследовал его с того самого момента, как он решил посвятить свою жизнь науке. Этот страх настолько глубоко проник в его сознание, что стал частью самого профессора, и теперь всё, что выходило за рамки его компетенции, вызывало в его душе негодование, которое с годами всё труднее и труднее ему стало скрывать от окружающих, причём не только от студентов, которым он читал лекции, но и от коллег-преподавателей. Только к пятидесяти годам он стал профессором, но страх поселился в его душе значительно раньше, годам к сорока, когда ему уже было что терять.

Все звания, многочисленные регалии были приобретены им усилием воли, неимоверным напряжением как физических, так и душевных сил. У него было достаточно много противников, с которыми в молодости он расправлялся легко и непринуждённо, но с годами противников появлялось всё больше и больше, его теория теряла свою актуальность, а страх с каждым годом усиливался. Он понимал, что жизнь не стоит на месте, сам в своё время кричал, что прогресс не остановить, но новые веяния, новые технологии отметали все принципы старой школы, вносили не только поправки, но и серьёзные коррективы, и даже полное отвержение старых устоев и установок. Теперь уже даже и студенты часто на лекциях высказывали, пока ещё осторожно, чтобы не обидеть всеми уважаемого профессора, что новая наука говорит об обратном, что всё старое скоро уйдёт в небытие, и изучать его не имеет никакого смысла. Где-то там, глубоко в сознании, профессор понимал, что все его оппоненты правы, но смириться с тем, что жизнь прошла, грубо говоря, впустую, не только не мог, но и не хотел. Изменить хоть что-то он уже был не в состоянии, а смириться… нет, это удел слабаков, к коим профессор себя не причислял.

Он по-настоящему теперь был счастлив только тогда, когда читал свои лекции, мысленно уносясь в незабвенные времена, когда был молод, силён, когда каждое его слово схватывали, затаив дыхание, когда он был в почёте и славе. Но занятия закончатся, пройдёт ещё один день, неизменно приближая профессора к последней черте, которую принято называть в народе роковой. Многие его родные и друзья постепенно оставили этот мир, сын уехал за границу, обзавёлся там семьёй и забыл про отца. Знал, что где-то живёт его внук, которого он никогда не видел, да и не пытался ни увидеть, ни познакомиться. Если бы у него была дочка, она бы его, конечно, не оставила, но дочери не было, как не было рядом с ним и жены, покинувшей его пять лет назад хмурым октябрьским утром. Уже много лет они были чужими друг другу, но продолжали совместно существовать, заполняя те пробелы, которые возникли в жизни, духовные, физические, материальные, и когда жены не стало, мир погрузился во тьму, лишив профессора радости существования. Из этой тьмы он выходил долго, пытаясь приноровиться к жизни без жены, но по-настоящему так и не приспособился. Эта женщина, которая подарила ему сына, буквально вросла в его жизнь, поэтому раны продолжали кровоточить, лишь чуть-чуть затянувшись, болели и не давали жить полноценной жизнью.

Конечно, он был любимцем многих дам, его обожали, его боготворили и коллеги-женщины, и тем более студентки. Когда был молод, статен и силён, довольно часто увлекался, но романы быстро проходили, не оставляя следа, наука всё-таки брала своё и не позволяла целиком погружаться в любовный водоворот, а жена всегда была рядом, она прощала лёгкие флирты своего знаменитого мужа. И вот жена покинула его, наука потеряла свою прелесть, а душа жаждала чего-то нового. Тело с годами стареет, это так, но душа – нет, она молода даже тогда, когда человек достигает критического возраста, душа готова к новым взлётам и падениям даже когда тот стоит на пороге вечности.

Подойдя к двери, профессор столкнулся буквально лицом к лицу с голубоволосой студенткой, которая непостижимым образом успела слететь со своего места и припарковаться возле преподавателя. Он вдруг увидел её всю: открытая светлая улыбка чуть припухлых капризных губ, лёгкий румянец на щеках, широко открытые с голубой подводкой глаза устремлены именно на него, точно в ожидании чего-то, статная фигурка подобрана.
- Можно, я помогу вам?
- Поможете? В чём?
- Я понесу ваш портфель.
- Не говорите глупости. Идите на место.
Она опустила голову, понимая, что сморозила глупость, и тихо пошла в глубь аудитории. Чуть подумав, он остановил её:
- Но, если хотите действительно помочь и вам это будет не в тягость, приходите после лекций на кафедру, поможете мне кое в чём, - и вышел из аудитории.
 
Профессор был уверен, что желание оказать помощь старенькому профессору – шутка, к которой частенько прибегали студентки, чтобы привлечь к себе его внимание, и потом, во время экзаменов, напомнить о себе в надежде на снисхождение, но так проявлять себя в начале учебного года было совсем не типично, и это насторожило. Он был уверен на все сто процентов, что девчонка на кафедре даже не покажется, струсит или не захочет оставаться после занятий, ведь молодых ждёт много интересного. Их жизнь не ограничивалась учёбой, их мир был намного привлекательней и разнообразней, чем его, стариковский, мир.

Он работал во вторую смену, и часто именно его лекции завершали рабочий день института. Обычно уборщицы, убрав пораньше аудитории, выключали свет и в коридорных пролётах, оставляя освещёнными только рекреации, поэтому дверь на кафедру была не освещена, и приходилось пробираться к ней наощупь, но профессору здесь были знакомы не только все ступеньки, но и все трещинки и выбоинки на стенах, так что пройти по неосвещённому коридору не представляло для него никакой трудности.
 
 Каково же было его удивление, когда, возвращаясь с последней лекции, он буквально столкнулся с девочкой, с этой голубоволосой бестией, как он мысленно уже окрестил её, стоящей в тени коридора и внимательно рассматривающей то, что было написано на стенде, хотя разобрать там что-либо в темноте было практически невозможно. Впрочем, он не столько увидел, сколько неожиданно для себя почувствовал её присутствие по внезапно переставшему биться, а потом вдруг резко и громко заколотившемуся своему собственному сердцу. Остановился перед ней, переводя дыхание и всматриваясь в растворившуюся во тьме коридора фигурку.
- Вы, - полу спросив, полу ответив, произнёс он.
- Да, - прозвенел робкий колокольчик.
- Что ж, проходите, - он галантно пропустил её перед собой в неосвещённый проём двери на кафедру, затем протянул руку к выключателю. Ярко вспыхнул свет, озаряя всё вокруг, и профессор прошёл к своему столу.
- Вечером бывает прохладно, вам как, ничего в таком виде…
- Да я привыкла, и потом, ещё не так холодно.
- Хорошо, я просил вас о помощи. Так вот. В этой папке, - он взял со стола увесистую потрёпанную папку для бумаг непонятного мышиного цвета, - кое-какие материалы, которые надо разобрать, привести в порядок. Сейчас уже поздно, возьмите её домой, а завтра принесёте. Согласны?
- Конечно, - просто ответила она, взяла тяжёлую папку и попыталась засунуть в свою самодельную сумочку, но из этого ничего не получилось, тогда, упрямо тряхнув головой, отчего голубые её волосы взметнулись пышной речной волной, прижала папку к груди и приготовилась покинуть кабинет. – Я завтра принесу, обязательно. Можно идти?
- Да уж постарайтесь. До свидания.
- До свидания.

Профессор шёл домой по ночному городу, впервые за много лет испытывая наслаждение от простой прогулки. Эта дорога была его любимым местом. Обычно после работы он не садился на автобус, а медленно, не торопясь, шёл вдоль аллеи, которую освещали тусклые фонари, и в свете этих фонарей мир казался фантастическим, волшебным. Вдоль всей аллеи были расположены скамейки, так что можно было присесть, отдохнуть, поразмышлять о том, что волновало. Справа и слева проходили две дороги. Днём обычно по ним вереницей двигались легковушки, но вечером стояла такая тишина, которую не прерывал ни шорох колёс, ни шум толпы. Город опустел, постепенно погружаясь в ночную спячку.Он медленно шёл, не думая о работе, он вспоминал своё детство, юность, свою первую встречу и первые годы жизни с женой, когда они были по-настоящему счастливы... Сердце пронзила острая боль, оно буквально затрепетало, ноги вдруг стали ватными, захотелось куда-нибудь присесть.  Вокруг никого не было, да он и не хотел, чтобы кто-то видел его минутную слабость. Но чувство беспокойства нарастало, и ему вдруг показалось, что именно сейчас, в эту самую минуту произойдёт это нечто, неотвратимое, которое он и ждал, и панически боялся.

- Спокойно, спокойно, - прошептал он пересохшими губами и потянулся к замку своего портфеля, чтобы открыть и достать нитроглицерин, который с некоторых пор постоянно носил с собой на всякий пожарный случай. Сейчас случай был, видимо, именно такой, пожарный, потому что грудь горела, сердце трепетало и не собиралось, видимо, биться так, как ему биться было положено. Тело покрылось испариной, руки дрожали, но профессор был в здравом рассудке, контролировал все свои действия. Наощупь достал коробочку с лекарствами и… погрузился в тягучую, вязкую ночь…

Профессор лежал в постели, не открывая глаз и прислушиваясь к тому, что происходит вокруг. Но вокруг была тишина, лишь иногда прерываемая отдалёнными восклицаниями и чьим-то бормотанием. Тогда он чуть приоткрыл глаза, сквозь ресницы пытаясь разглядеть, где находится. Он лежал под капельницей, рядом стояло кресло, на котором, свернувшись калачиком, спала… голубоволосая девочка-девушка. Поза была явно неудобная, но бестия спала крепко, иногда причмокивая пухлыми губками и что-то бормотала, будто спорила с кем-то во сне. Профессор улыбнулся. Он совсем не чувствовал своего тела, но понимал, что жив. Это было главным. Он в больнице, значит, всё в порядке.
 
Открылась дверь, вошла медсестра в накрахмаленном голубом брючном больничном костюме. В его молодости врачи и сёстры ходили в белых халатах, но теперь та мода ушла в небытие, современные врачи предпочитают цветные шапочки, разных цветов костюмчики, некоторые, конечно, по-прежнему отдают дань старой моде, моде строгих белых халатов, но в большинстве своём молодёжь, которая приходит на место стариков, носит врачебные костюмы разных цветов. Поглядывая на спящую девушку, сестра тихо проговорила:
- Капельницу уберу, как чувствуете себя?
- Как в раю.
- Это хорошо, значит, будете ещё долго жить.
- Нет, долго Он не позволит, а вот годик-другой не помешало бы, не хочется с этим миром прощаться.
- И правильно, живите и радуйтесь, что всё обошлось. Она – ваш ангел-хранитель, - сестра кивнула головой на спящую голубоволосую, - можно сказать, спасла вас. Скорую вызвала вовремя. Внучка?
- Нет, студентка, учится у меня.
- Хорошая девочка, всю ночь тут вас охраняла. Да вы тоже поспите, после капельницы отдыхать надо, больше вас никто не потревожит.

Сестра ушла, профессор закрыл глаза и погрузился в полудрёму. Вдруг скрипнула половица, он прислушался, не открывая глаз: голубоволосая встала с кресла, немного размялась и, наклонившись над профессором, прислушалась, спит ли. Потом тихонько, на цыпочках, прошла к двери и вышла в коридор.
- Да ты не волнуйся, всё уже позади, - услышал он чей-то воркующий мужской голос за дверью, а в ответ чуть тише, разобрать было практически невозможно, колокольчик, слабый-слабый, постепенно стихающий. И снова что-то воркующее, мужское, а потом уж и не слышно почти – тихое «динь-динь-динь». Видимо, они уходили по коридору всё дальше и дальше, и профессору вдруг стало нестерпимо одиноко, тоскливо, точно он потерял какого-то очень близкого ему человека. Он крепко сжал глаза, почему-то испугавшись, что может нечаянно расплакаться, полежал так несколько минут, успокаиваясь. Где-то там, в глубине души, он надеялся, что девушка вновь появится в палате, но надежда эта была такой призрачной, такой ненастоящей, на грани ощущения, вот оно есть, а вот его уже и нет, что комок, подкативший к горлу, долго не отпускал, не давал расслабиться. И всё-таки слеза выкатилась из закрытого глаза, а со слезой постепенно стала уходить и боль.

Голубоволосая появилась только через три дня. За это время к профессору приходили и коллеги-преподаватели, и студенты разных курсов, и даже соседи по подъезду, с которыми он иногда встречался, когда уходил на работу. Такое обилие посетителей не только удивляло, но и настораживало больного, ведь он вёл достаточно замкнутый образ жизни. Люди приходили, улыбались, приносили ему всякие вкусности, особенно женщины, те считали, что в больнице кормят так себе, поэтому тащили в сумках не только фрукты и соки, но и стряпню, а одна принесла жареную курицу, её, конечно, пришлось отдать обратно. Студенты старались налегать на сладкое, когда шумной гурьбой втискивались в небольшую палату, стеснялись, конечно, но от конфет и фруктов не отказывались. Коллеги, главным образом солидные мужчины и женщины, забегали ненадолго, говорили о работе, спрашивали, когда уже вернётся в их дружный и слаженный коллектив, немного посидев с больным, извинялись, сетуя, что времени совсем нет, и убегали, оставляя коробки с конфетами и соки. Потом вновь появлялась молодёжь, и сладости исчезали в их ненасытных желудках.

Профессору уже разрешили вставать, он даже несколько раз прошёлся по палате, правда, быстро устал, но это был успех и, главное, - надежда, что его уже скоро выпишут. Лежать в больнице ему порядком надоело.
Дверь осторожно открылась, и в палату вошла голубоволосая.
- Здравствуйте.
- О, моя спасительница, здравствуй, пришла?
- Как вы чувствуете себя?
- Отлично. Что же, давай знакомиться, ведь я так и не знаю, как тебя зовут.
- Софья Андреевна.
- Как официально.
- Карелина Софья Андреевна. Моего папу зовут Андрей Витальевич Карелин, он ваш внук, мой дедушка – Карелин Виталий Львович. А вы – мой прадедушка. Вот так.
Она стояла прямо, вытянувшись в струнку, и выпалила всё это на одном дыхании.
- Что? Вот так фокус. Не ожидал, - казалось, это всё не удивило профессора, он был спокоен и настроен, по-видимому, иронично. – Так ты специально пришла учиться именно ко мне в группу, чтобы познакомиться?

Девушка молчала. Она ожидала чего угодно, но только не этого, спокойного, уверенного в себе, в правоте своей, тона, чуть ироничного, даже насмешливого.
- Профессию так не выбирают, деточка, она – как женщина, должна быть одна и на всю жизнь. Для тебя перефразируем по-другому, она – как мужчина, должен быть один и на всю жизнь. А то, что ты творишь с собой – недопустимо. Подумай над этим. И как ты меня нашла? Я не общался ни с сыном, ни с внуком уже очень, очень давно, а последние пять лет о них даже не вспоминал. И поверь, это не мешало мне жить. По-своему я был счастлив. И что же теперь? Ты вошла в мою жизнь, чтобы заявить о себе, с какой целью, смею вас спросить, моя дорогая? – последняя фраза прозвучала даже чуть враждебно.
- Извините, я просто хотела познакомиться с вами. Мне от вас ничего не надо. Просто познакомиться.

- Ну, хорошо. Познакомились. И что дальше? - она молчала, опустив голову. – Ладно… Идите, - он устал от этого беспредметного разговора, захотелось просто лечь, полежать, подумать, в конце-то концов. Как ни крути, а сообщение это завело его в тупик, и он понятия не имел, как выйти из этого непростого как для неё, так и для него положения. Внучка… А может, просто какая-то аферистка, которая решила выдать себя за его внучку, внучка… о её существовании он просто понятия не имел. Сколько ей? Лет шестнадцать – семнадцать. Неужели Марина знала? Знала и молчала? Не может быть. О таком она бы обязательно рассказала ему, значит, она тоже не знала…

Он лежал, а мысли его уплывали далеко-далеко, в то время, когда он был ещё неоперившимся птенцом и постигал азы жизни. Его воспоминания там, в аллее, были прерваны чем-то нехорошим, чем-то страшным, но теперь воспоминания вновь, уже с новой силой, нахлынули, закрутили его бурной волной, и понесли через годы к тому самому дню, когда он впервые познакомился со своей будущей женой.

Будучи студентами, его одногруппники частенько ездили в летние каникулы то в деревню строить коровник, то на комсомольскую стройку помогать возводить новые здания, обычно горком комсомола посылал их туда, где не хватало рабочих рук, где нужны были неквалифицированные работники, где строились свинофермы, птичники, какие-то жилые дома. Таких строек по стране было великое множество. Его как студента-отличника, подающего большие надежды, обычно на этот летний период оставляли на кафедре, преподавателям приятно было работать с молодым, начинающим, выдвигающим постоянно новые идеи студентом. А идеи его частенько претворяли в жизнь, но никогда, ни разу за всё время учёбы ни под одной идеей он не поставил своей фамилии. Он понимал, что идеи эти беззастенчиво разворовывались, но молчал, ждал своего звёздного часа, когда станет совсем самостоятельным, независимым, и тогда уже полноправно подпишется под той разработкой, которая войдёт в историю науки, сделав его знаменитым, и будет принадлежать только ему и никому другому. Ждать, кстати, пришлось довольно долго.

А в это лето как-то особенно грело солнышко, как-то необычно трепетало сердце, точно в ожидании чего-то, и он написал заблаговременно, до начала летней практики, заявление в горком комсомола, чтобы его отправили на комсомольскую стройку, да куда-нибудь подальше, чтобы мог спрятаться понадёжнее от поднадоевших ему за учебный период преподавателей-аспирантов и всякого рода кандидатов, желающих безвозмездно воспользоваться его мыслями, мечтами, его проектами. В горкоме на заявление откликнулись практически сразу, предложили ехать с такими же студентами на отдалённую комсомольскую стройку после завершающего учебный процесс экзамена, что он и сделал, никого, кстати, на кафедре не предупредив, чтобы не было никакой мороки с отъездом. В конце-то концов он ведь не просто так сбежал, а уехал по велению сердца осваивать отдалённые уголки нашей необъятной Родины.

Таких, как он, оказалось много. Разместили ребят довольно быстро в жилом доме, выделив его специально для тех, кто приехал по комсомольской путёвке. Поселился в крохотной комнатке на двоих большой трёхкомнатной квартиры. Его соседом стал тихий юноша с печальными голубыми глазами, впервые уехавший от родителей. В остальных комнатах поставили вплотную кровати так, что в одной проживало десять, а в большой – аж пятнадцать человек. У каждого была тумбочка, одежду держали в чемоданах под кроватями. Ребята, не только студенты, а просто молодёжь, главным образом, из деревень в поисках заработка, не имели никаких строительных специальностей, поэтому всех направили сначала на недельные курсы, а потом устроили помощниками-учениками в разные бригады: кто-то освоил профессию столяра, кто-то – плотника, несколько человек стали малярами, штукатурами, отделочниками, один парень стал каменщиком, двое пошли учиться на сварщика, это была самая востребованная специальность, но брали в ученики туда не всех, а самых надёжных с точки зрения самих мужиков-преподавателей. Его записали в бригаду плотников. За пару месяцев, что он проработал на этой стройке, научился и полы настилать, и окна ставить, любую дверь, что входную, что межкомнатную так мастерски встроить, что от работы профессионала не отличишь. Короче, сам стал профессионалом. И гордился этим.

Чем занимался его сосед по комнате с печальными глазами, долгое время оставалось для него загадкой, потому что практически с ним не общался: утром уходил рано, вечером возвращался затемно, уставший. Какие тут разговоры? Знал, что зовут его Тимофей, что он сбежал от мамы с бабушкой, которые замучили его своим постоянным контролем, поругался и сбежал, даже им, бедолагам, записку не оставил, о чём каждый раз перед сном тихо сокрушался. Но однажды бригадир послал за инструментом на склад. Вот тут лицом к лицу он и столкнулся со своим соседом: тот работал кладовщиком. Что ж, хорошая работа для маменькиного сынка. Не пыльная. А потом, уже перед отъездом, заканчивалось время его летней практики, увидел этого же голубоглазого с повязкой штабиста на рукаве, тот следил за порядком в общежитии, а рядом с ним - хрупкую девчушку в брюках и малиновой кофточке, собственно говоря, внимание его привлекла эта малиновая кофточка, яркая на сером фоне стены, а уж потом он почувствовал, как неожиданно для него самого усиленно забилось сердце.

Девчушка что-то отчаянно доказывала голубоглазому, а тот бубнил в ответ нечто нечленораздельное. Она вновь пыталась что-то ему доказать, но тот стоял на своём, будто не замечая, что девчушка чуть не плачет, отстаивая свою правоту. Пришлось вмешаться. Да ноги и так как будто сами понесли его в то направление, где разговаривали эти двое. Оказалось, что спор был самый банальный: девушка нашла котёнка, стала его прикармливать, а тут – проверка. Выяснилось, что по правилам общежития заводить каких бы то ни было животных строго запрещалось. Котёнка надо было выбросить, таковы требования. Но, так всегда бывает в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях, выход найден!
- Вас как зовут?
- Марина.
- Вот что, Марина, завтра я уезжаю и возьму с собой вашего котёнка, только обещайте мне, что будете интересоваться его дальнейшей судьбой.
- Обещаю.
- Будете звонить мне каждый день вот по этому телефону.
- Хорошо. А вас… как вас зовут?
- У меня самое обычное имя – Лев. Скажу больше, я и по гороскопу – Лев.
- По гороскопу? У вас в июле день рождения, да? А сейчас как быть? С котёнком? – похоже, именно этот вопрос волновал её больше всего.
- А сейчас молодой человек сделает вид, - он многозначительно посмотрел на голубоглазого, - что никакого котёнка не было, и мы спокойно уйдём по своим делам.
- Спасибо.
- Да, кстати, я уезжаю завтра в восемь. Не опоздайте, и корзинку для питомца приготовьте. Договорились?
Девушка счастливо улыбалась спасителю своего любимца, потом повернулась и стремглав умчалась к последнему подъезду, с шумом открыла и закрыла входную дверь.

На следующий день с рюкзаком за плечами и корзинкой в руках Лёва возвращался домой, где его ждали любимый институт, последний курс, потом работа на кафедре, аспирантура… а ещё – телефонные звонки. Именно с этих ежедневных телефонных звонков и начался его бурный роман с Мариной, будущей женой и матерью его единственного сына Виталика.
- Очень скучаю, когда же мы встретимся? – этот вопрос беспокоил обоих. Учёба затягивала, не давала возможности сорваться и просто приехать для встречи с любимой. Она тоже была занята, работала секретарём начальника большой стройки, и встречу они откладывали сначала на Новый год, потом на каникулы, потом на майские праздники, и лишь ближе к лету уже конкретно договорились встретиться после защиты диплома. Он взял путёвку на двоих, и они отправились в путешествие по Кавказу, восемьдесят шестой маршрут, пешком, в составе группа от Нальчика до Батуми. Да, это было незабываемое время… Марина, Мариночка… Марине… Как же так, как же так ты ничего не знала? Или, может, всё-таки знала…

Однажды, это было за пару лет до болезни, она как-то тихо так сказала: «Так хочется, чтобы у нас была внучка». Да, он помнил, что она сказала именно так, тихо и с каким-то даже вопросом, мол, как ты посмотришь на то, что у нас есть внучка… Конечно, знала. Знала! А он? Он просто пропустил её слова мимо ушей. Да, да, да, сделал вид, что не слышит. И всё. Больше о внучке Марина не говорила. Интересно, наверно, встречалась с ней или её матерью. Кстати, а кем была мать этой голубоволосой? Как же так, как же так… Виталька в Германии уже ого-го сколько, там и Андрей родился… Так, значит, Андрюшка где-то здесь, в России, и у него такая большая дочь, странно, что он никак не напомнил мне о себе, всё-таки я – родной дед. Эх, молодо-зелено. О стариках-то и не помнят… Что ж, меня в его жизни тоже не было, никогда. Да… Сам виноват. Наука – она дама капризная, не терпит, когда распыляешься по мелочам. По мелочам… Но дети, внуки, разве это мелочи? Это и есть, по большому счёту, настоящая жизнь. А капризная дама подвела, ещё как подвела, хвостом вильнула и ускакала. Вот так. Ускакала к другим везунчикам, молодым, современным… а нам – на покой. Таблетки глотать и роковой черты дожидаться.  Жизнь прошла, как будто и не было…

Когда он переступил порог преподавательской, коллеги были не только удивлены, но и обрадованы его появлением, пожимали руку, даже по-приятельски похлопывали по плечу, и он вдруг понял, что они действительно, искренне переживали за него, что он – часть этой небольшой, такой разношёрстной, не очень дружной, но семьи, что другой семьи у него просто-напросто нет и никогда не было. А студенты встретили громкоголосым «о-о-о» и аплодисментами, заставив старенького профессора улыбнуться и поблагодарить за столь радушный приём. Голубоволосая сидела на своём обычном месте и улыбалась, и радовалась со всеми. Он посмотрел на неё и вдруг понял, что улыбается в ответ, глядя в её широко раскрытые с голубой подводкой глаза.