Целое детство

(уже публиковалось под заголовком "Я помню все лето", переделано)


ЦЕЛОЕ ДЕТСТВО
(сценарий по роману Р. Брэдбери «Вино из одуванчиков»)


Лицо мужчины лет сорока: он задумался; скрипят качели; мужчина поднимает голову, прислушивается; где-то стучат трамвайные колеса, слышны детские крики, еще какие-то голоса, уличные шумы – звуки быстро множатся, уже не слышно скрипа качелей и трамвая; мужчина вскакивает. Он стоит посреди абсолютно пустой, залитой солнечным светом маленькой улочки и оглядывается по сторонам, а звуки все множатся; перед мужчиной круглый письменный стол, на нем раскрытая тетрадка, в руке, опершейся о стол, самопишущая ручка. Мужчина продолжает оглядываться, сейчас крикнет. Улочка ограничена заборами, за заборами деревья, сквозь кроны там и здесь проглядывают крыши домов, улочка сужается и теряется за поворотом, пространство полно звуков, но никого не видно; «Эй! Есть тут кто-нибудь?!» – кричит мужчина.
 – Что ты хочешь вспомнить? – раздается совсем рядом негромкий голос, принадлежащий пожилому человеку; мужчина замирает, потом медленно поворачивает голову, стараясь увидеть говорящего; шум городка отдаляется.
 – Вспомнить детство.
 – Все целиком? День за днем?
 – Да.
 – Тогда ты ничего не напишешь. Выбирай, – раскрытая тетрадка, ветер шевелит чистые листы, пальцы выпускают ручку, она ложится между листами.
 – Я не знаю, – мужчина уже не оглядывается, он растерян.
 – Что тебе вспоминается? – мужчина старается вспомнить, звуки стихают, остается только скрип качелей.

Еще темные, слитные, как волны, верхушки деревьев колышутся, едва освещенные первым светом, отделившим лесное море от неба, и в небе резко очерчены контуры быстро летящих облаков, а навстречу деревьям и облакам взмывают ввысь качели – тонкая дощечка, закрепленная канатами на невидимых столбах; на дощечке, держась за канаты, стоит спиной к нам, чуть сгибая ноги, откинувшись назад и запрокинув голову мальчик; взлетев до самых макушек деревьев, мальчик стремительно падает вниз, остается светлеющее небо с летящими навстречу облаками, и лесное море внизу; мгновение – картина замирает, а затем лесное море стремительно летит на нас, шумят деревья, пронзительный крик восторга и страха. Летит прямо на нас башня с окном во всю стену, разделенным на бесконечное множество маленьких окошек; на фоне окна силуэт мальчика, за башней приближающееся с каждой секундой небо утренних сумерек с бледными звездами. Широко открытые глаза мальчика. Обрушивается сверху рассветное небо с облаками. Восторг в глазах мальчика, его губы шепчут что-то, лицо резко срывается вниз и вправо, далеко внизу огромная пустая комната, еще темная, посреди комнаты расстеленная кровать, одеяло отброшено; шлепанье босых ног по полу. Мальчик, раскинув руки, взлетает вверх. Окно, уже подсвеченное рассветом, все ближе. Мальчик, одетый в бежевую расстегнутую рубашку и коричневые брюки, подбегает к окну, руки его словно распахнуты для объятий, на лице счастливая улыбка ожидания; замерев перед окном, мальчик смотрит вниз. Внизу огни городка, смутно видимые очертания домов, а дальше – четко очерченное лесное море и посветлевшее небо на горизонте. Мальчик шевелит губами, потом втягивает в себя воздух и дует. Городские огни гаснут. Мальчик улыбается, потом взмахивает руками – перед ним появляется краешек солнца, раздается одиночная птичья трель. Мальчик замирает, словно внезапно пораженный, закусывает губу и выбрасывает вперед руку – «стоп»   звуки обрываются. В утренних сумерках замер у забора велосипед. Лежит в траве синий мячик. Висит на ветке яблоко. Замерла дощечка-качели. Высовываются из-под кровати носки тяжелых ботинок. Мальчик медленно поднимает правую руку. Двери. Ступенька. Минутная стрелка. Мальчик резко опускает руку. Внизу освещенный утренним солнцем город, каскад звуков, но раньше всего – пение птиц. Над дальним лесом солнечный диск. Мальчик стоит за оконным переплетом, руки скрещены на груди, в лице гордость и радость; он поднимает левую руку к уху и щелкает пальцами – скрип распахиваемой двери. Дверь широко распахнута, на пороге мальчик помладше первого, в цветастой рубашке и коротких штанах; он задыхается от быстрого бега, пытается выкрикнуть что-то, но получается не сразу; за спиной мальчика смутно виден черный провал лестницы.
   Дуг, первый день лета! – полушепчет-полукричит мальчик. Лицо Дугласа: он вот-вот сорвется с места.
 – Бежим! – Дуглас подскакивает к брату, брат хватает его за руку.
 – Дуг, ты босиком! – смеется Том. Дуглас смотрит на свои ноги, потом оглядывается. Из-под кровати торчат носки ботинок.

Лицо мужчины; он медленно поднимает голову от исписанной страницы и задумывается; снова шум городка. «А что было дальше?» – спрашивает пожилой; мужчина закрывает глаза, и среди звуков отчетливо выделяется звон дверного колокольчика.

В просторном помещении магазина, за прилавком, в тени, стоит высокий худощавый мужчина лет пятидесяти; яркий солнечный свет льется сквозь витрины и стеклянную дверь; пол блестит нестерпимо, все тени резко вычерчены. Мужчина вытирает платком лоб, ослабляет узел галстука и расстегивает верхнюю пуговицу рубашки, при этом щурится на свет, резко ударивший в лицо, и отодвигается в тень; потом берется за борта пиджака и пытается обдуть ими тело; ворчит дальний гром. Свет меняется, по полу разливается, как вода, прохладная тень, звенит колокольчик. Мужчина, прищурившись, смотрит в сторону двери. На пороге, тяжело дыша, стоит Дуглас, дверь остается полуоткрытой. Мужчина улыбается и вопросительно смотрит на Дугласа; волосы мужчины шевелит ветерок, за его спиной вдруг резко взлетает под порывом ветра и опадает темная драпировка. Дуглас смотрит на мужчину, как будто хочет что-то выкрикнуть, потом опускает глаза в пол. Ноги Дугласа обуты в тяжелые желтые ботинки; шаг – ботинки громыхают. Дуглас медленно подходит к прилавку, за спиной продавца все сильнее развевается ткань, волосы шевелит ветер, он словно перелистывает бумаги, лежащие перед продавцом, продавец пытается пригладить волосы. Дуглас останавливается и поднимает глаза вверх. Мужчина улыбается ободряюще и чуть грустно, кажется, что он стоит где-то на вершине холма, так яростно ветер треплет его волосы. Дуглас опять хочет что-то сказать, но вместо этого, продолжая глядеть на мужчину так, будто сейчас заговорит, поднимает руку. На прилавок из разжатой ладони падают несколько монет.
   Все ясно без слов, мистер Дуглас: тебе нужны тенниски, а еще тебе нужен кредит,   с шутливой серьезностью произносит мужчина; гремит гром, порыв ветра срывает драпировку за его спиной, звон перекрывает грохот, сверкает молния, дикий ветер треплет волосы мужчины, воротник рубашки, развевается галстук; а за спиной уже не темная драпировка, а густая зелень, рвущаяся вверх под неистовыми порывами ветра.
   Нет! Не кредит! – Дуглас выпаливает единым духом и, переведя дыхание, продолжает скороговоркой. – Сейчас объясню, только сперва скажите мне, сэр, мистер Сандерсон, пожалуйста, скажите, когда вы сами в последний раз надевали такие туфли?! – Сандерсон недоуменно смотрит на мальчика, галстук чуть не забивает ему рот, мужчина срывает с себя галстук и отшвыривает прочь, галстук улетает.
   Ну…наверное, лет двадцать…не помню,   Сандерсон пытается перекричать ветер.
   А вы примерьте. Если долго чего-нибудь не пробовать, забываешь, как это бывает,   Дуглас подпрыгивает вверх, вытянув руку, словно срывает с невидимой ветки туфли и протягивает их Сандерсону (совершенно непонятно, откуда он их берет, ведь Дуглас продолжает стоять посреди магазина, за его спиной, по стеклу витрины, мечутся тени ветвей, они мечутся по полу и стенам). – Примерьте, пожалуйста!   Гремит гром.
   Да, пожалуй…   Сандерсон протягивает руку, берет туфли. Дуглас улыбается радостно и следит за мужчиной, словно ждет чуда. Сандерсон прислоняется к стволу дерева, пытается надеть туфель, потом, не отпуская туфли, скидывает с себя мешающий ему пиджак, снова, скинув ногами обувь, легко подтягивает колено к животу.
   Как вы себя чувствуете?! – мальчик стоит посреди магазина и во все глаза смотрит на Сандерсона, будто случилось нечто необъяснимое; гремит гром, за витриной обрушивается с неба стена дождя.
   Отлично! – Сандерсон стоит под огромным деревом на вершине холма, ветви неистово колышутся – маленькая фигурка под огромным деревом среди бесконечного неба.
   Что? – Сандерсон без пиджака и галстука стоит за прилавком и с удивлением рассматривает ноги, потом поднимает одну ногу, вертит ступней, вытягивает подъем, осторожно ступает на носок. Сандерсон вдруг подпрыгивает, причмокивает от удовольствия и качает головой, он не слышит Дугласа, который тем временем говорит: «Так я и объясняю, сэр, они бегут сами! Хлоп, и я разношу вашим покупателям товар! Хлоп, и я приношу вам кофе! Хлоп, и я на почте! Хлоп, в магазине! Я буду делать для вас все, если обуюсь в эти туфли, сэр!»   Как ты говоришь? – Сандерсон приходит в себя и удивленно-радостно смотрит на мальчика.
   Это все туфли, мистер Сандерсон, возьмут и помчат по улице, как бешеные,   шепчет раскрасневшийся от возбуждения Дуглас. – Да-да!
Ворчит, затихая, гром, в магазине светло, падают за стеклом крупные капли, солнечные лучи отсверкивают и прыгают по магазину зайчиками, мальчик и мужчина стоят друг напротив друга, и вдруг мужчина встает на пуанты, солнечные лучи бьют в витрину, зайчик мечется по потолку, и слышен, приближающийся легкий шелест шагов. Детские ноги, обутые в тенниски мелькают, поднимая уличную пыль. Сандерсон в накинутом на плечи пиджаке протягивает Дугласу коробку, Дуглас берет ее в руки, открывает и завороженно смотрит на тенниски. Мужчина, надевая пиджак, подходит к прилавку, но вдруг оборачивается.
   Послушай, не хочешь ли ты лет эдак через пять продавать у меня здесь ботинки?
   Спасибо, мистер Сандерсон, только я сам еще не знаю, что захочу делать,   Дуглас, сидя на низкой скамеечке, шнурует тенниски.
   Что захочешь, сынок, то и станешь делать, и никто тебя не удержит,   Сандерсон пишет что-то, склонившись над прилавком, останавливается, услышав шлепки по полу, смотрит на Дугласа, улыбаясь в усы. Дуглас прыгает на месте. – Подойдите сюда, мистер Дуглас,   Дуглас еще раз подпрыгивает и подбегает к прилавку, Сандерсон протягивает ему листок. – Вот тебе кое-какие поручения. Когда все сделаешь, мы квиты. Идет?
   Спасибо, мистер Сандерсон! – Дуглас кивает, хватает листок и бежит к двери.
   Постой! – Дуглас оборачивается, но лицо такое, будто он смотрит сквозь мужчину, видя далеко цель неистового бега, и вот-вот готов сорваться.
   Ну как?! – громко и взволнованно шепчет Сандерсон – Газели?! – Дуглас мгновение смотрит на Сандерсона непонимающе, будто его оторвали от чего-то важного, потом соображает, едва кивает головой, вскрикивает и срывается с места. Звенит колокоьчик, магазин пуст и светел, дверь распахнута настежь, слышен замирающий шорох туфель. Сандерсон вслушивается, глядя на залитую солнцем улицу, потом поднимает ворот рубашки, надевает лежащий на прилавке галстук, тяжело вздыхает, затягивая узел, направившись к пустой коробке, стоящей у скамеечки рядом с забытыми желтыми ботинками, вдруг спотыкается и смотрит вниз. Строгий костюм двойка, белая рубашка и темный галстук, а на ногах голубые тенниски; узкие штиблеты под цвет костюма – вот обо что он споткнулся, они отлетели и перевернутые валяются поодаль. Сандерсон поднимает ботинки, еще раз смотрит в направлении настежь раскрытой двери, опять вздыхает, подходит к скамеечке, кряхтя, садится, ставит свои штиблеты рядом с ботинками Дугласа и медленно стягивает с себя тенниску.

Шумят деревья; мужчина складывает из листа самолетик, задирает голову. Вверху небо и кроны деревьев. Мужчина привстает и оглядывается. Он на вершине холма, город далеко внизу, никакого стола нет и в помине. Мужчина пускает самолетик, он плавно кружит, улетая к городу.
 - А один раз мне пришла в голову странная мысль…даже не мысль, а ощущение: ничего не кончается, поэтому я могу идти куда хочу, делать, что хочу. Я свободен.
 - Вы тогда поехали в лес, правильно? – спрашивает пожилой.
 - Да. Я убежал от всех, – ветер стихает, «Дуг! Дугла-а-ас! А-у-у! Ду-у-у гла-ас!» – кричат ребенок, мужчина и женщина, шуршат о гравий тенниски.

Дуглас бежит по дороге; слева, за пестрой вырубкой, темнеет лес; Дуглас вдруг резко останавливается, словно натыкается на натянутую поперек дороги нить, слышен едва уловимый звук. Дуглас напряженно, даже испуганно прислушивается, потом медленно оборачивается; метрах в двухстах, у обочины, стоит синяя машина, за нею пышные кусты и поворот дороги, кругом плотная темная стена елового леса. Дуглас настороженно прислушивается, поворачиваясь вокруг себя, шелест, Дуглас резко оборачивается вправо. Зеленый с белыми крапинками плащ взлетает у самой обочины. Дуглас замирает, открыв рот, потом успокаивается-выдыхает. Зеленый куст с белыми ягодами – ветки шевелятся, затихая; трава с цветами; шипение; из травы, среди ярко-красных пятен, выглядывают рога. Дуглас замирает, с трудом сглатывает слюну и переводит дыхание. Палка-рогулька торчит из травы, а кругом нее – крупные ягоды земляники; опять лес за вырубкой, дорога уходит вверх, и вместе с нею поднимается лес, обрываясь в огромное высокое, голубое с белыми легкими прожилками небо, из звуков – только одинокая птица. Дуглас отступает к середине дороги, делает шаг, птица вдруг смолкает, замерший Дуглас во все глаза смотрит перед собой. По дороге ползет неясных очертаний тень. Дуглас резко вскидывает вверх голову. Раскачивается нависшая над дорогой ветка одиноко стоящего на обочине дерева. Дуглас снова переводит взгляд на дорогу. Из тени на свет выползает муравей, тень, словно волна, лениво отступает и вновь наползает, скрывая муравья, из схлынувшей тени неторопливо выползает муравей, перед ним вырастает тень мальчика, муравей останавливается, вновь ползет, набегает тень ветки, сливается с тенью мальчика, и раздается вдруг вздох. Дуглас, присевший было на корточки, вскакивает. Верхушки деревьев у недалекой линии горизонта заметно раскачиваются, по небу плывут белые полоски. Дуглас бежит по дороге вверх; все ближе обрыв в небо. Дуглас оглядывается, ветер шевелит его волосы. Внизу равнина меж двух больших холмов: белые пятна домиков и черные проплешинки вскопанной земли среди зеленого океана; тень несется через равнину к Дугласу. Дуглас стоит у самой кромки: дорога резко срывается вниз, справа и слева верхушки деревьев и широкое, высокое небо с огромным темным облаком; Дуглас стоит, глядя вниз, тень скользит к его ногам, Дуглас срывается с места, тень накатывает на опустевшую дорогу, вдалеке слышен треск кустов. Дуглас стоит на краю вырубки, под огромной елью и прислушивается, готовый в любую секунду побежать, там, куда всматривается Дуглас, за стволами просвечивает небо, но уже набегает неясный шелест-гул, а тень меняет освещение между стволами. Дуглас оборачивается: глаза широко открыты, рот открыт и вбирает в себя воздух, кожа влажная. Все звуки вдруг замирают, тень накрывает вырубку. Шуршание воды по песку, Дуглас приседает, обхватив руками голову, в тот самый миг, когда тень захлестывает его. Вновь возвращаются обычные звуки, Дуглас выглядывает из-под руки. Среди травы красные ягоды земляники в ярком солнечном свете, пятна тени на листьях травы, пятна тени на одежде Дугласа, на его лице, Дуглас поднимается, слушает, и тени скачут по его лицу, по одежде, по вытянутым рукам, повернутым ладонями вверх.
   Дуг!
   Ду-у-глас! – кричат детский и мужской голоса.
   Да-а-а-а! – самозабвенно-восторженно кричит Дуглас и бежит через вырубку. Там, где он только что стоял, распрямляется примятая трава, шуршание и шевеление в траве, но никто не показывается. Вырубка пуста. На дороге, у обочины, стоит синий автомобиль.
   Ду-углас!
   А-у-у!
   А-у-у! – кричит Дуглас.

   А потом ты увидел, что такое несвобода, – пожилой едва заметно смеется.
   А, история с выборами! Да, помню! – смеется мужчина; стучат каблуки.

Слегка покачивается белая головка одуванчика, ниже зеленые листья и тянущиеся вверх желтые цветы; стук каблуков все ближе и ближе, дамская нога в туфле на высоченной шпильке давит одуванчик, топот удаляется. Дуглас поливает засаженную травой лужайку, посреди которой лежит бронзовая собака; в стороне, под деревом, сидит прямо на земле пожилой мужчина в рыжих штанах, клеенчатом фартуке на голое тело и широкополой шляпе, он гладит щенка, поит его из соски и что-то напевает, рядом с ним лежит брезентовая куртка; топот, Дуглас и мужчина оборачиваются, очки на носу мужчины сидят криво. По улице, тряся поднятой вверх рукой, бежит Эльвира, она вырывается на маленькую абсолютно круглую площадь, образованную пересечением двух улиц, ограниченных деревянными заборами и металлической оградой сада, в глубине которого просматривается неуклюжее двухэтажное общественное здание, перед входом в сад поилка для лошадей, у поилки только одна стреноженная лошадь, поодаль телега с брезентовым верхом; центр площади – лужайка, вокруг которой стоят скамьи; Эльвира несется через площадь прямо на Дугласа. Дуглас хочет что-то крикнуть, но успевает только отскочить и резко дернуть шланг; «Миссис, миссис!...» - кричит пожилой мужчина. Эльвира, выбегает на лужайку, цепляется за шланг и падает поперек бронзовой собаки, Дуглас бросается к ней, отшвырнув шланг, который выгибается и обдает Эльвиру и Дугласа струей воды; мужчина бросается к стоящей под деревом колонке, а щенок с радостным тявканьем, вихляя мощной попой, трусит к лужайке. Мокрые лопатки, плечи, лямки платья и корявые позвонки Эльвиры, мокрые растрепанные волосы; Эльвира со стоном поднимается, встает на четвереньки, опираясь о спину бронзовой собаки, подбежавший щенок, с лаем прыгает под струей, потом отряхивается прямо в лицо Эльвире, она взвизгивает, щенок падает навзничь и машет лапами; Эльвира, оседлав бронзовую собаку, сосет палец, вынимает его изо рта и смотрит, будто не верит, что палец ее, потом вдруг всхлипывает.
 - Том, сходи со мной к ней, а то я боюсь. Все это ее штучки! Колдовство! И заметь: она католичка! Они всех нас изведут! Весь мир зла ополчился против меня! Но я не сдамся! Пойдем, Томас! – Дуглас пытается что-то возразить, но Эльвира не слушает, вскакивает, хватает мальчика за руку.
 - Я не Том, - тихо говорит Дуглас.
 - Бог ты мой! Дуглас! Как я могла спутать?! Дуглас! – Эльвира тянет мальчика за собой. – Ты позвонишь в звонок и скажешь, что я хочу говорить с ней, только ничего не бойся, она не посмеет тебя тронуть! У тебя чистая душа! Ты не подвластен козням Сатаны! – тараторит Эльвира; тем временем они переходят наискось площадь, Эльвира показывает пальцем, изображая, как звонят в звонок, но Дуглас просто толкает калитку, и оба входят во двор; щенок, постояв немного, бежит за ними; со двора раздается голос Дугласа: «Миссис Клара! Вы дома?»
 - Эльвира, Дуг! Вот это компания!... – Клара сидит на подоконнике во втором этаже в руках ее книга. Эльвира пытается принять вызывающую позу, взгляд опасливый и злой. Клара смотрит встревожено и недоуменно. - Что-то случилось? Я сейчас, – она скидывает веревочную лестницу и соскальзывает по ней прямо на крыльцо. Эльвира открывает рот и смотрит во все глаза. – Так что случилось, Эльвира? – Клара уже на крыльце.
 - Вы занимаетесь колдовством, миссис Гудуотер! Я знаю! – Эльвира не сразу справляется с голосом.
 - Эльвира,… - удивленно и укоризненно произносит Клара. - И почему так церемонно?
 - Не отпирайтесь! Вы сами говорили Сэму, когда он принес эти проклятые книги! Вы ведьма! И вот доказательство. Что вы делали только что? Вы читали… – крыльцо высокое, и Эльвира с Дугласом заметно ниже Клары; Эльвира делает несколько шагов вперед, отчего неравенство положения становится еще заметнее.
 - Я читала Барри. «Питера Пэна». А с Сэмом просто пошутила. Он так удирал! Ты же знаешь, я люблю… - смеется Клара, сходя на ступеньку вниз.
 - Знаю, что вы любите, миссис! Власть! Власть вы любите! – наступает Эльвира.
 - Ты с ума сошла! Мы же вот с таких… - Клара чуть нагибается и тянет ладонь к ступеньке.
 - Вот вы председательница клуба уже лет десять, так скажите честно, может, это все колдовство, и дамы не по доброй воле вас выбирают, а? – Эльвира задыхается от пафоса, глаза выпучены. Клара вдруг хитро улыбается и сразу лицо делается таинственно-надменным.
 - А вы в этом сомневаетесь, сударыня? – Клара становится королевой: плечо и левая нога вперед, голова повернута к собеседнице.
 - Значит, и завтра на выборах вы будете колдовать?! Так?! – Эльвира подходит все ближе и становится все ниже.
 - Слушай, Эльвира, брось нести чушь! Ты же со мной за одной партой сидела! А книги для сына. Он… - тон и поза Клары мгновенно и неуловимо меняются: сейчас она самая обыкновенная женщина, ничуть не красивей собеседницы.
 - Так ты и ребенка совратила! – Эльвира брызжет слюной.
 - Эльвира… – Клара поднимает руку, останавливая собеседницу, которая, стоя внизу, под самым крыльцом, чуть не подпрыгивает.
 - А, все вы католики! Слуги Сатаны! И сын твой католик и Сатана! Господи, почему Джордж на тебе женился?!
 - Кажется, полюбил, – пожимает плечами Клара.
 - Я буду бороться с тобой золотым крестом! Я поведу на бой все добрые силы!... – за забором коротко тявкает, потом подвывает заждавшийся щенок, Эльвира резко оборачивается и съеживается, потом грозит кулаком по направлению улицы и, разворачиваясь обратно, несет кулак внутренней стороной вверх перед собою. – А-а! Началось! Испугать меня решила?! Собак натравить?!
 - Может, вы зайдете в дом? – вкрадчиво прерывает ее Клара и смотрит при этом так, что у Эльвиры слова застревают в горле. – У меня тут как раз готовы разные травки, я научу кое-чему и тебя. Иди сюда, - Клара спускается еще на одну ступеньку. Эльвира отступает. – Если взять копытень и руту душистую, смешать ее с листьями сарсапарели, папоротником и горькой полынью, замораживающей кровь и пули в стволах ружей, то можно летать по ночам, как нетопырь, а если добавить черную философскую серу, костную муку и атанор…
 - Из костей?! – вскрикивает Эльвира, шарахается от медленно наступающей Клары и непроизвольно дергает согнутой в локте рукой. Дуглас вскрикивает и потирает грудь.
 - Хватит валять дурака, ты же парню локтем в грудь заехала. Давай поговорим. Ты хочешь стать председательницей клуба? Но я ж не виновата, что за тебя не голосуют, - Клара меняет тон и направляется к Эльвире.
 - Не приближайся, тварь! – взвизгивает Эльвира, загораживаясь руками.
 - Хорошо, я выдвину тебя на должность и буду…
 - Не смей! Сглазить хочешь?! Все мои несчастья из-за тебя! Как ты подойдешь к моему дому, так я с ног валюсь, тарелки падают, суп киснет! Ты меня сглазила! Я знаю: сглазила! – за забором вновь тявкает щенок.
 - Я пойду, - Дуглас направляется к калитке, но Эльвира хватает его за руку.
 - Нет, останься! Ты будешь свидетелем, а завтра мы вместе пойдем на выборы! Слышишь?! Я посчитаюсь с тобой! – Клара поднимается на крыльцо. – Мне нет и тридцати пяти, а уже седые волосы! Все из-за тебя! – Эльвира тычет пальцем в висок. – Видишь?! Видишь?!
 - Вырви один волос, только седой, - оборачивается через плечо Клара, - и сунь его в кувшин с болотной водой: наутро он превратится в червя. Достань его голыми руками, только смотри, чтоб не впился тебе в безымянный палец, а не то высохнешь, как сморщенная фига…
 - Издеваешься?! Издеваешься?! – визжит Эльвира; Дуглас вскрикивает и пытается вырвать руку.
 - Если ты сейчас не исчезнешь сама, - Клара уже в дверях, она лениво разворачивается и говорит самым обыденным голосом, - я сделаю тебя невидимой, - и с этими словами поднимает вверх руку, Эльвира бежит к калитке, Дуглас задерживается и показывает Кларе большой палец, а та разводит руками; в этот момент Эльвира оборачивается, видит жест Клары и с криком «Мама! Помогите!» вылетает из калитки, следом выходит Дуглас. Эльвира, отбежавшая от калитки на порядочное расстояние, возвращается к Дугласу.
 - Дуглас, ты видишь меня? Скажи честно?! – глаза у Эльвиры широко раскрыты, рот тоже. Дуглас хочет пошутить, но в этот момент раздается визг. Дуглас подбегает к хромающему и визжащему щенку, на которого наступила Эльвира.
 - Он меня не видел, - трагически шепчет Эльвира, указывая на щенка. Дуглас поднимает собаку и встает прямо перед Эльвирой.
 - Вас видно, - бросает он ей в лицо и уходит.

Эльвира сидит за столом, читает и облизывает пальцы, перед ней раскрытая книга и блюдо с одноногим цыпленком; вздохнув, она отодвигает книгу, отрывает цыпленку вторую ногу, поедает ее, роняя кусочки желе. Стол завален пакетиками, сверточками, травами, корешками и пузыречками, над столом горит бра; на плите соковарка, отводная трубка вставлена в бутыль, на дне которой копится мутного цвета жижа, крышка соковарки подскакивает, из-под крышки вырываются клубы пара; окно распахнуто, на подоконник бесшумно вспрыгивает черный кот. Крышка соковарки подскакивает все чаще. Эльвира обгладывает цыплячью ножку и утирает губы тыльной стороной ладони. Кот крадется к столу. Крышка подскакивает. Кот вспрыгивает на буфет, стоящий за спиной Эльвиры, подползает к краю, теперь он над самой головой Эльвиры и примеривается к решающему прыжку. Эльвира откладывает на блюдо кость и облизывает пальцы; раздается хлопок, Эльвира поворачивается к плите, смотрит бессмысленно и удивленно. Крышка подпрыгивает над соковаркой, Эльвира замирает, кот приникает к буфету; крышка, рухнув вниз, застревает, раздается резкий свист, крышка летит вверх. Кот падает на голову Эльвиры, вцепляется всеми четырьмя лапами в ее пышные волосы, Эльвира приподнимает руки с растопыренными пальцами и визжит, крышка соковарки расплющивает остатки цыпленка. На кухню врывается муж Эльвиры в полосатой пижаме, замирает с тем же тупым удивлением и шепчет: «Колдовство». Эльвира визжит, на голове у нее сидит черный кот и пронзительно мяучит.

Дуглас приоткрывает дверь и вертит головой. Клара стоит за председательским столом; зала полна женщин, все они тихо шушукаются, поэтому в собрании шумно. Голова Дугласа в дверях, он ищет кого-то взглядом, наконец, находит. Эльвира с пластырем на лбу и перебинтованной головой сидит, вытянувшись в струнку, на коленях у нее «Библия», обеими руками она держит жестяную баночку, закрытую крышкой и смотрит на нее, будто никак не может решиться. «Милые дамы», - громко говорит Клара, Эльвира резко поднимает голову. Клара смотрит в зал и взмахивает рукой.
 - Сударыни, сегодня мы выбираем председателя. Перед началом процедуры высказаться желает миссис Эльвира Браун, - Клара говорит с расстановкой, и все это время Эльвира сидит, впившись взглядом в баночку с надписью «рис» и не решаясь ее открыть; в зале становится тихо, Клара умолкает, возникает пауза, Эльвира оглядывается. Все смотрят на нее. Эльвира открывает баночку и, пугливо озираясь, выпивает ее содержимое – по лицу проходит судорога. Эльвира вскакивает, и «Библия» с грохотом падает на пол, Эльвира хватает «Библию» и несется к столу, натыкаясь на сидящих, словно слепая. Клара стоит и ждет. Добежав до стола, Эльвира останавливается прямо против Клары и смотрит на нее с вызовом; баночку и библию Эльвира прижимает к груди. Клара, улыбаясь, открывает сумочку и кивает Эльвире, приглашая посмотреть. Эльвира опускает глаза. В сумочке лежит облаченная в платье восковая фигурка, истыканная ржавыми кнопками и иголками. Эльвира поднимает вверх обе руки, в одной баночка, в другой «Библия»; стакан с водой, стоявший на столе, падает и разбивается, вода заливает стол и пол.
 – Вот. Знаете, что тут было? Все это у меня внутри. Меня защищает магический круг. Никакой нож мне не страшен, даже топор! – Эльвира потрясает баночкой чуть не перед лицом Клары, но та не реагирует: она роется в сумке, достает носовой платок и, присев на корточки, осторожно собирает осколки. Эльвира оборачивается к публике. – Я жалею вас. Я знаю, чего вы натерпелись за десять лет. Все это время только я пыталась бороться, хотя поначалу не знала, какой тяжелой будет борьба. Я, как и все вы, как все мы, даже представить себе не могла, что эта женщина обманывает нас всех. Чтобы добраться до власти, она прибегла к богопротивному колдовству. Может, кто-то здесь и знал о ее шашнях с дьяволом, но молчал, потому что боялся. Еще бы! У всех есть мужья, дети, всем надо кормить семью! Тут уж не до борьбы за свои права! Но теперь вы можете ничего не опасаться! Всему этому пришел конец! Я принесла с собой слово истины! Сейчас мы изгоним бесов из этой ведьмы! Мы все были слепы! Все боялись! Теперь прозрели! Мы знаем истину! Нам открылся свет! Мы вышли из тьмы египетской. К свету! – Эльвира выкрикивает фразы через паузы, взмахивая поочередно то «Библией», то баночкой. Клара у ее ног собирает в платок осколки, потом поднимается, смотрит на залитый стол, оглядывается в поисках тряпки, одна из дам подает ей свой платок, Клара вытирает стол. Сидящие в зале недоумевают.
 - Кто ведьма? – громко спрашивает кто-то.
 - Это я, - Клара продолжает вытирать стол и даже не смотрит в зал, только поднимает руку; тон ее настолько обычен, будто ее спросили, кто здесь Клара.
 - Мы все были как слепые! Теперь прозреем! И увидим! Раньше мы считали белое черным, а черное белым! Поймите! Мы называли белое черным! Черное белым! А надо наоборот! Тогда наступит свет истины! Все придут в лоно веры и добра! Мы изгоним бесов! - Эльвира замолкает, вытягивается вверх, опускается и вдруг мигает сначала правым глазом, потом левым.
 - Тебе плохо? – Клара вытерла стол и уже некоторое время с тревогой смотрит на Эльвиру. Эльвира качает головой и тяжело дышит.
 - Вот! - она поднимает баночку, как факел, - Во мне сейчас элексир! Я чувствую, как сила наполняет меня! Волшебство разных добрых корней! - Эльвира умолкает, пошатывается, икает. – Во мне… - еще раз икает, и лицо принимает отсутствующее выражение, руки бессильно опускаются, баночка и «Библия» падают на пол, – винный камень, цветы ястребинки, - продолжает она, хватая ртом воздух, потом замолкает и продолжает шепотом, - молоко, заквашенное при луне, - Эльвира зажмуривается, открывает глаза, прикрывает рот и издает диафрагмой низкий звук.
 - Тебе нужно выйти, мы подож… - Клара касается пальцами плеча Эльвиры, та дергает плечом, глядя неотрывно на графин с водой, тянется налить, но стакана нет, и Эльвира замирает с беспомощно-страдальческим выражением лица. - Эльвира, тебе плохо? – Клара заглядывает в лицо Эльвиры. – Что ты выпила? Ты серьезно? – и, не дождавшись ответа, оборачивается к залу. – Заседание откла…
 - Мне хорошо, - пищит Эльвира, - сила рас-тет, - и тут вновь прикрывает рот, силясь не икнуть, тянется к графину, а потом говорит низким голосом, - корень розмарина и цвет лютика едкого, - тут раздается одинокий детский смешок, почти одновременно рычание, и голос Эльвиры превращается из баса в фальцет, - сушеный лист бе-бе… - впечатление, будто на пластинке подскакивает игла, Эльвира останавливается и бессмысленно смотрит на графин, полный воды, оглядывает стол, и тут возникает ниоткуда искаженный до неузнаваемости, вовсе не человеческий голос, словно останавливается пластинка. – Лаванда, - Эльвира приседает, наваливается грудью на стол и подтягивает к себе графин.
 - Перерыв! – Клара звонит в колокольчик.
 - Нет! – невероятным усилием воли Эльвира заставляет себя выпрямиться и теперь стоит, покачиваясь, вцепившись в край стола одной рукой, а другой сжав горлышко графина. – Голосовать! За меня! Кто?! За истину! – секунды в зале тишина, Эльвира громко икает, в животе у нее бурчит, весь зал неподвижен, и тут опять слышен короткий детский смешок. Клара пытается отнять у Эльвиры графин.
 - Дайте стакан! – командует она. – Эльвира, отдай графин, я тебе налью, слышишь? – но Эльвира уже ничего не слышит, она, не мигая, смотрит перед собой, слегка покачиваясь и все больше наклоняясь вперед, горлышко графина сжато намертво. Кто-то протягивает бумажный стаканчик, несколько женщин бросаются поддержать падающую Эльвиру, та поднимает и разводит руки, словно ныряет, одно мгновение Клара с Эльвирой напоминают известную скульптурную группу Мухиной, на обеих льется поток, потом графин оказывается в руках у Клары, а Эльвира, вытянув вперед руки, несется к дверям; в зале уже столпотворение, Клара бежит за Эльвирой, а та, распахнув двери, резко машет руками, теряет равновесие и срывается вниз – грохот и визг – визжат женщины; живая волна захлестывает двери и откатывается, еще слышен стук падающего со ступеней тела, а потом тишина. Клара стоит на верхней ступени лестницы и с ужасом смотрит вниз, позади стоит Дуглас. Под лестницей неподвижное тело Эльвиры, лестница испятнана бурой жижей, Клара сбегает по лестнице, встает на колени, приподнимает Эльвиру за плечи, садится, кладет голову Эльвиры к себе на колени и гладит по запачканным щекам, по волосам, что-то бессвязно шепчет, качает головой, всхлипывает, верхняя площадка заполняется женщинами; «Врача. Надо врача», - громко и неуверенно шепчет кто-то. Дуглас сбегает вниз, присаживается на корточки. «Я же не хотела, я только подразнить, я не знала, я не знала», - плачет Клара; Эльвира вдруг открывает глаза и смотрит бессмысленно перед собой, потом глубоко вздыхает, узнав Клару. Клара улыбается счастливо и чуть слышно шепчет:
 - Как ты?
 - Ага, - шепчет в ответ Эльвира и улыбается.

Скрипят качели; мужчина оглядывается. Том, сидя на качелях, лениво отталкивается носком сандалии от земли.
   Я теперь все записываю,   Дуглас стоит, обхватив руками столб и прижавшись к нему лбом. – Вот, смотри, сегодня я съел на завтрак две груши, два персика и яблоко. Только за один день, а если умножить на все дни, хоть приблизительно, потому что я необязательно столько съедаю, то получится около семи тысяч,   Дуглас отрывает голову от столба и глядит вверх. Карабин скачет по крюку вперед-назад. – А сколько раз я за лето умывался? Жутко представить! А вчера я читал сказку, и мы все вместе ходили на фильм с Баком Джонсом, а всего я их посмотрел двадцать семь,   карабин прыгает все быстрее, громче скрипят веревки. Дуглас не слушает, думает и вдруг подскакивает к Тому, хватается за веревки.
   Подожди! Мы же многое делаем каждый день!
   Ну и что? – Том пожимает плечами и недоуменно смотрит на Дугласа. Дуглас восторженно смотрит на Тома и шевелит губами. – Ты чего?
   Каждый день, Том. Ты молодец,   шепчет Дуглас. – А все знают, что они живые?! – Дуглас приближает свое лицо к лицу Тома. Том с недоумением смотрит на Дугласа.
   Ну да,   неуверенно произносит Том.
   Мы много чего делаем каждый день и не думаем при этом, что живем, не замечаем, и жизнь проходит мимо нас, как будто мы уже не живем! – скороговоркой произносит Дуглас, хлопая Тома по плечу.
   И…? – Том выжидающе смотрит на Дугласа. Дуглас вдруг хватает обеими руками доску-качелю и, рванув на себя, отпускает; Том чуть было не переворачивается; Дуглас отскакивает.
   Знаешь, что значит, когда садится солнце?
   Значит спать пора! – язвительно цедит Том и спрыгивает на землю.
   Значит, оно где-то встает! – Дуглас обнимает Тома, увлекая его за собой.
   Дуг,   Том удивленно смотрит на Дугласа,   У тебя волосы вьются…чуть-чуть…Смешно, как у девчонки,   Дуглас сначала почему-то пугается, потом смотрит прямо перед собой растерянно. Мужчина смотрит на него тревожно, пытаясь вспомнить, о чем подумал Дуглас; сначала чуть слышно, а потом все громче стучат каблуки: двое бегут по дороге, вдалеке гудит паровоз; мужчина вдруг вспоминает.

Дуглас и Джон почти одновременно взлетают над забором, но Джон, едва коснувшись руками досок, перебрасывает обе ноги и прыгает, а Дуглас наваливается животом на забор и преодолевает препятствие с видимым усилием, а приземлившись, съезжает в канаву. Джон уже на той стороне канавы, он подкидывает ногой ком земли, руки в карманах. Дуглас выбирается из канавы, за спиной Джона круто вверх уходит железнодорожная насыпь, Джон резко поворачивается, взбегает вверх, порыжевший гравий сыплется из-под ног; Дуглас бежит следом, и, как только он достигает полотна, возникает неясный гул; Дуглас встает на четвереньки, приникает ухом к рельсе, тяжелый гул, отдаленный протяжный гудок, Дуглас улыбается; с другой стороны полотна – свист. Дуглас вскакивает, бежит через рельсы, под насыпью стоит Джон и машет рукой, Дуглас подбегает к нему, и оба исчезают за кустами; тонкие деревца вдоль полотна, пыльная трава из-под рельсов и между шпал, разросшиеся под насыпью кусты, и постепенно нарастающий гул оттуда, где сходятся рельсы, а следом протяжный гудок паровоза.
Дуглас останавливается, вынимает из кармана штанов пару размякших абрикосов, выворачивает карман и, сорвав пучок травы, обтирает ткань; Джон медленно идет по дороге, насвистывая и позванивая чем-то в кармане, Дуглас догоняет его, и теперь оба неторопливо идут по узкой улочке, сворачивают в почти незаметный проулок; Дуглас на ходу протягивает Джону один из абрикосов, другой запихивает в рот. Проулок упирается в широкий мелкий ручей, перекрытый узким дощатым мостиком. Ребята останавливаются на мостике. Вода абсолютно прозрачна, дно усеяно мелкими камнями, большие валуны торчат из воды; по белым плоским камням бегут волнами блики, солнечные лучи прорезают тень листвы склонившихся над ручьем деревьев; блики на лицах ребят, ребята жуют абрикосы, Джон облизывает пальцы, потом, нагнувшись над ручьем, разжимает ладонь. Косточка падает в воду, разогнав отражения лиц, ложится на дно, всплеск, и рядом с первой косточкой опускается вторая; далекий перестук, звонок трамвая, хлопки белья, далекий голос окликает кого-то, совсем рядом кудахчут и хлопают крыльями куры.
   Дуглас,   Джон смотрит в воду, говорить ему неприятно,   я сегодня уезжаю в Милуоки. Буду теперь жить там.
   Что? – Дуглас поворачивается к другу с беспомощным выражением на лице.
   Ты же слышал, Дуг…Отец нашел там работу,   Джон присаживается на корточки и пытается дотянуться до воды, отражающей мальчиков, пальцы совсем рядом с темной и гладкой поверхностью, а на дне две косточки.
   Почему ты раньше не говорил? – Дуглас наклоняется, трясет Джона за плечо; тот, чтобы не упасть, опирается рукой о мостки и садится.
   Не хотел болтать по-пустому. Могло и обойтись,   Джон впервые смотрит на друга, быстро повернув к нему голову. Дуглас все так же беспомощен, но во взгляде уже появилась безнадежная тоска.
   Теперь точно? – Джон кивает, отведя глаза, взгляд его снова упирается в воду; в воде все так же два отражения и две косточки. Опершись на локоть, Джон зачерпывает пригоршню воды и плещет в лицо Дугласу, потом вскакивает и перебегает мостик. Дуглас вытирает лицо, смотрит вслед Джону, а тот бежит, не оглядываясь; сразу за ручьем начинается пологий подъем на холм, на вершине холма купа деревьев; Дуглас бежит за Джоном. Ребята бегут по склону, за ними темная лента ручья в тени и мостик. Пустой проулок с прыгающими пятнами света заворачивает в полутьму деревьев и теряется там. Качается трава между шпал, рельсы, перекрещиваясь на стрелках у станции, вытягиваются в четыре линии и уходят к горизонту среди полей, кусты и за кустами станционный домик, какие-то сараи, ангар, опять кусты, молодые деревца, лес и четыре стальных полосы до узкой полоски горизонта. Голоса мальчиков слышны так, будто они перекрикиваются где-то далеко.
   А ты сможешь приезжать хотя бы раз в неделю? – Папа сказал, раза два в год: восемьдесят миль. – Восемьдесят? Это же раз плюнуть, да? – Конечно, Дуг, просто…билеты, деньги…и все такое…школа…   Давай еще поговорим. – О чем? – Про кузнечиков. Ты обещал рассказать. – Сейчас не могу, ладно?
Ребята сидят на холме, город, поделенный темно-зеленой полосой на две неравные части, лежит внизу: бежит по улице трамвай, среди шаров-крон проглядывают крыши, темные или ослепленные солнцем оконные стекла, белые каналы пыльных улиц и белое, окруженное домами неправильной формы озерцо – площадь.
   Джон, что с тобой? – Дуглас хлопает друга по плечу и пытается заглянуть ему в глаза, а Джон смотрит на город и отвечает не сразу, сначала оборачивается, но смотрит странно, будто сомневается в чем-то или хочет спросить – взгляд блуждает.
   Дуг, ты помнишь дом Тарла? Какой там верх?
   Да,   Дуглас отвечает не сразу, лицо настороженное.
   Ну? – Джон хлопает ладонью по траве, глазами требуя ответа.
   Там…маленькие круглые окошки…с цветными стеклами,   Дуглас пугается и отвечает сбивчиво.
   Они всегда были такими? – в лице Джона отчаяние.
   А какие еще? – Дуглас совершенно растерян. Джон кивает, опускает голову, машинально забирает в кулак пучок травы и дергает.
   Я сегодня шел мимо Тарла и увидел цветные стекла…Как я их раньше не замечал? – уже почти шепчет Джон.
   Велика важность – окошки! Брось! – Дуглас старается говорить бодро, но тон искусственный, Дуглас протягивает руку, чтобы хлопнуть друга по плечу, но рука опускается.
   Ты не понял. Получается, я много чего не замечаю, и тогда мне нечего будет вспомнить,   в наступившем молчании Джон поднимается, медленно идет к городу, кажется, еще шаг – он сорвется вниз; Дуглас идет следом, Джон вдруг останавливается и резко поворачивается к Дугласу. – Помнишь, ты говорил, что забыл мамино лицо, когда в лагерь ездил?
   Ну ты…   Дуглас останавливается, подойдя почти вплотную, ищет слов, не находит и пожимает плечами. Джон хватает Дугласа за руку у самого локтя и наклоняется так, будто хочет рассмотреть лицо друга.
   Я тогда ночью попытался вспомнить маму и не смог. Пришел к ним в комнату, посмотрел, пришел к себе и опять не смог вспомнить, – отчаянно шепчет Джон. Дуглас смущается и опускает глаза.
   Джон…ты об этом не думай.
   Дуг, ты меня запомнишь? – Джон встряхивает руку Дугласа, тянет ее к себе.
   Я тебя и так помню,   бормочет Дуглас, стараясь не глядеть на Джона.
   Посмотри на меня внимательно и закрой глаза,   Дуглас мельком смотрит на Джона и почти сразу закрывает глаза; далеко внизу город, ребята стоят над ним и медленно кружатся, словно на поворотном круге. – Какого цвета у меня глаза? Только не подглядывай! Какого?! – Дуглас стоит, зажмурившись изо всех сил, на лбу морщины, брови сдвинуты. Джон смотрит на друга с надеждой. – Какого?!
   Это не честно! – Дуглас закусывает губу, чтоб не заплакать и открывает глаза. – Дай, я погляжу! – Джон отворачивается и зажмуривается. – Карие! – выкрикивает Дуглас.
Не надо. Ты не помнишь. – Дуглас хватает голову Джона за затылок и подбородок, поворачивает к себе.
   Да повернись ты! – Джон открывает глаза и смотрит в лицо друга. – Зеленые! Я запомнил! Они почти карие, только светлее! – кричит Дуглас, прыгая вокруг Джона и тряся головой, будто стараясь отогнать видение.
   Дуг, не ври,   выдыхает Джон, обнимает друга за плечо и увлекает вниз с холма; город внизу, и над ним мелькают, как брошенные камни, птицы; у горизонта расплывается и застывает дымок, гудит паровоз, над остановившейся картиной проступают отражения облаков, и город вдруг исчезает, разойдясь кругами, две косточки лежат на дне, освещенные лучом солнца, песчинки ложатся на них, шевелятся ниточками недоеденные волокна абрикоса, а песчинки все оседают, отмечая своим движением быстрое течение.

Ребята сбились кучкой перед Джоном.
   А когда мне исполнится семнадцать, я уеду в Цинцинати и стану пожарником на железной дороге,   говорит высокий, чернявый в кепке.
   А у меня дядя в Нью-Йорке. Я поеду в Нью-Йорк и буду там печатником! – парень с острым личиком прыгает на одной ножке.
   Так мы тут что, одни с Томом должны жить?! – Дуглас с досады кидает яблоко в ствол дерева, яблоко разлетается.
   Сколько лет пройдет. И мы, может, уедем. Кусни,   Том протягивает Дугласу яблоко.
   Давайте в статуи, поезд скоро,   Джон раздвигает окруживших его ребят и выходит вперед.
 – Я вода! – кричит Дуглас.
   В жизни такого не слыхал, чтоб кто-то сам вызвался! – смеется Том.
   Ну и ладно! Бегите! – ребята разбегаются, Дуглас и Джон остаются одни, Джон подходит к Дугласу и смотрит на него, а тот делает вид, что не замечает Джона и, глядя сквозь него упорно, стиснув зубы, шипит: «Раз, два, три…». Джон пятится, потом отбегает и замирает, остальные уже стоят неподвижно по всему перекрестку. – Замри! – Дуглас оглядывается. В косых лучах вечернего солнца отчетливо видны силуэты. Дуглас медленно подходит к Джону, оглядывает его всего: испачканные штаны, ссадины на коленях, порезанные осокой пальцы и потный лоб со следами пальцев. – Стой тут три часа.
   Дуг,   Джон едва шевелит губами, жалобно улыбаясь, переводит взгляд на заходящее солнце, потом опять смотрит на Дугласа, будто просит,   Надо идти.
   Замри! Нечестно! – Дуглас бьет кулаками по коленкам. Джон оживает. Оба смотрят друг на друга, раздаются возгласы, ребята подходят, недовольные задержкой.
   Ну и чего вы?
   Вдвоем играть решили?
   Давайте еще раз! Я вода! Раз! Два! – кричит Джон, отпрыгивая и поворачиваясь в прыжке. Все порскают в разные стороны. – Три! Четыре! Пять! Замри! – Джон оборачивается, Дуглас стоит перед Джоном. – Замри и еще три минуты стой,   голос у Джона глухой, Дуглас смотрит поверх головы друга, по лицу текут слезы. – Замри, Дуг,   шепчет Джон, уже готовый заплакать, и срывается с места; Дуглас плачет, но старается не шевелиться, шаги затихают; «Дуглас! Том!»,   кричит мать; «Чарли!», «Лео!»; Дуглас оборачивается. С перекрестка расходятся ребята. Дуглас, размазывая слезы, бежит к калитке, рывком открывает ее, пробегает лужайку, на крыльце стоит мать, Дуглас взбегает на крыльцо, рядом останавливается запыхавшийся Том. Дуглас еще раз вытирает рукавом запачканное лицо и оглядывается. Улица пуста, по всему кварталу хлопают двери, позади тоже хлопает дверь. Дуглас оборачивается. На крыльце никого. Дуглас стоит на крыльце, напротив него, за пустой улицей, садится солнце, и далеко гудит паровоз, его гул нарастает, выше садящегося солнца ясное вечернее небо.

Где-то еле слышно хлопают выбивалки; мужчина отрывается от тетради и напряженно прислушивается.
 – А еще мы выбивали ковер, – шепчет он в задумчивости.
 – Помнишь, о чем вы тогда говорили с Томом? – спрашивает пожилой.
 – Кажется… – неуверенно произносит мужчина.

Дуглас и Том идут через двор, в руках у обоих выбивалки; на заборе висит ковер, отец проходит куда-то с лопатой, у ковра мать орудует выбивалкой, она останавливает мужа и тихо заговаривает о чем-то. Дуглас вдруг замирает, Том натыкается на него.
 – А ты знаешь, что у нас есть?
 - Как что? Пара выбивалок! – Том пытается хлопнуть брата по спине, но тот уворачивается.
 - Дурак ты! Я серьезно!
 - И что? – Том машет выбивалкой перед собой, Дуглас затрудняется объяснить.
 - Я просто подумал…У нас есть…история, в смысле то, что мы видели, а маленькие уже не увидят. Понимаешь, трамвай в нашем городе – история и особняк миссис Лумис, и…
 - Ну, если так, тогда тополь, который папа спилил, – тоже история, одуванчики, облака на небе, ветер…короче, куда ни глянь – сплошная история. Вон, тени наши – тоже история, - Дуглас смотрит ошеломленно. Под ногами короткие тени.
 - А ты прав, – шепчет он.
 - Ну и хорошо, что прав. Пойдем, мама ждет.
Мальчики подходят к маме, снова принявшейся выбивать ковер, становятся рядом с ней. Дуглас примеривается, замахивается. Ковер расшит мелким вытершимся местами узором, испещрен разноцветными пятнами; удар, клубится пыль, из пыли возникает совсем иной узор, снова удар, пыль, узор меняется. Дуглас опускает руку, вытягивает шею, пытаясь вглядеться, кругом хлопанье, летит пыль, едва пыль оседает, сквозь нее проступает картина: Дуглас бежит с ребятами по улице. Дуглас всматривается, летит и оседает пыль. Дуглас и Джон Хаф стоят друг против друга. Взлетает пыль – молодой человек и пожилая женщина сидят за столиком в кафе; взлетает пыль,   старик в военной форме, закрыв глаза, откинулся в кресле; взлетает пыль – открытое окно веранды, на подоконнике стакан лимонада; взлетает пыль – горит сарай, от сарая к дому идет мужчина; взлетает пыль – солнце садится за черным оврагом, крутая деревянная лестница уходит в прохладную тьму, откуда поднимаются темные кроны деревьев; взлетает пыль – отходит от остановки трамвай, вожатый машет рукой из кабины; взлетает пыль – мужчина кладет на подушку яблоко, голова Дугласа – мальчик спит; взлетает пыль – мать, бабушка, Дуглас и Том выбивают ковер. Дуглас, тяжело дыша, неотрывно, сосредоточенно глядя на выбранное для удара место, замахивается. Весь город виден с холма. Дуглас стоит на вершине холма с выбивалкой наотлет, он бьет. Над холмом летит пыль; где-то далеко стук колес, потом трамвайный звонок.

Трамвай останавливается посреди улицы, двери с выдохом и лязгом открываются, медные полосы горят, и вишневая полировка бликует. Вожатый выходит из кабины в салон, выглядывает из дверей, придерживая фуражку, призывно машет рукой, затянутой в белую перчатку. Из дворов на улицу выскакивают дети, сбегаются к трамваю, раздается настойчивый, призывный звон. Дети несутся по улице, лишенной тени, вскакивают на подножку, запрыгивают в салон, толкаются, кричат, смеются. Вожатый стоит у кабины и улыбается.
 - Добрый день.
 - Добрый день, мистер Тридден! Добрый день, мистер Тридден! – дети рассаживаются, весело переговариваясь, вертясь, подскакивая и подзывая друг друга.
 - Ну, сегодня последний рейс. Завтра пускают автобус, так что прокатимся с вами напоследок, - Тридден проходит по салону и раздает всем цветные билетики, потом вставляет катушку в ящичек кассы со стеклянным колпаком сверху, взмахивает рукой, поворачивается спиной к детям, входит в кабину. Трамвай резко трогается с места и сразу заходит на поворот. Дуглас сидит и напряженно смотрит в окно, будто старается ничего не пропустить. В стекле то исчезает, то появляется отражение сидящей впереди девочки – это трамвай то входит в тень, то выезжает на свет. Вагон катит по широкой, улице, она пустынна, дома выглядывают из бездвижной зелени фруктовых садиков; и во всей неподвижности только трамвай плывет, раскачиваясь, только трамвай стучит и звенит, вот он плавно останавливается у последнего дома, в тени деревьев. Тридден сидит неподвижно, положив руку на рычаг, перед ним залитый солнцем луг, ниже деревья светлой рощи, полузаросшая колея спускается туда. В салоне дети застыли и ждут, в затененных стеклах их неподвижные отражения.
 - Все. Задний ход – приехали! – Чарли вскакивает и машет рукой Триддену. Тридден оборачивается, качает головой, и вдруг поднимает руку. Дуглас сидит, вцепившись пальцами в спинку переднего сиденья, и смотрит вперед, в стекле его отражение, а рядом – отражение девочки.
- Поехали! – левую руку Тридден опускает вниз, раздается щелчок, правая рука сдвигает рычаг, и трамвай, плавно набирая скорость, врывается в свет и зелень луга; Триддена, а потом и всех заливает яркий свет. За окном ковер, расшитый белым, красным и лиловым, и дикие подсолнухи качаются над ним. Трамвай летит вниз, к роще. По тускло поблескивающим рельсам течет прозрачная вода. Дуглас заворожено смотрит в окно. Тени сидящих скользят по траве. Вдруг тень Дугласа исчезает, хотя освещение не меняется. Дуглас привстает, смотрит за окно, помертвев, рот приоткрыт. Пальцы всепились в металлическую дугу переднего сиденья. Тени вагона и детей в окнах скользят по траве, исчезает тень девочки с бантом. Дуглас оборачивается, хочет крикнуть. Девочка продолжает сидеть на своем месте. Дуглас оборачивается к окну. Тени скользят по траве, исчезает еще одна, еще, еще, еще. Дуглас вскакивает и бежит к кабине. Врывается в кабину, вскрикивает, но Тридден останавливает его властным движением, и Дуглас замирает, стоя за его спиной, не отбрасывая больше тени, как не отбрасывает ее и Тридден.
Шпалы затянуты песком, поток мелок и довольно широк, за ним тень деревьев, и там рельсы будто пропадают. Ветки хлещут то и дело по стеклам, пронизанные солнцем деревья соскальзывают вниз. Рука Триддена, затянутая тончайшей перчаткой, переводит рычаг, плечо и голова отклоняются вправо, перед трамваем бегут вниз деревья, они бегут к заводи с голубой водой. За окном ветхий навес, и помост остановки усыпан ничуть не истлевшими, даже не выцветшими цветными билетиками. Деревья справа несутся наперерез путям, озеро уже совсем рядом, отчаянно звенит звонок. Листья над стеклом мелькают, а потом уже плывут, просвеченные солнцем все медленнее и просверкивают солнечные лучи, ослепляя лишь на мгновение, наконец, все замирает. Трамвай стоит на краю поляны, спускающейся к озеру; слева, под деревьями, течет широкий ручей с пологими берегами и впадает в озеро, образуя песчаную отмель; прямо по ходу трамвая, несколько ниже старая эстрада, местами провалившаяся. Ребята приникли к стеклам, выдыхает и лязгает дверь. Тридден проходит в салон ( все сидят, зачарованные зрелищем), открывает ящик перед передним сиденьем и достает огромные корзины, накрытые белыми скатертями и движением факира сдергивает скатерти. Дети хором визжат от восторга, Тридден спускается по ступеням, ребята помогают ему нести корзины.
Из трамвайных дверей видно, как разбегаются во все стороны дети, и похоже, что это поток, распадающийся на ручейки и исчезающий в высокой траве; а на потемневшей, полуразрушенной эстраде вдруг появляется Тридден, взмахивает руками в тончайших белых перчатках, и с рук его срывается музыка. Пальцы лелеют оранжевые солнечные апельсины. Плывут в воздухе миски с красной клубникой. Раскачиваются на свету вишни и рассыпаются по белой скатерти абрикосы. Взмахи затянутых в перчатки рук и трепет стрекозиных крыльев. Плеск воды и качанье цветка. Детские лица, венки на головах девочек и мельканье босых ног. Тридден вдохновенно дирижирует. Уплывающие вверх стволы, сливающиеся вверху кроны, легкие полоски облаков – все качается в танце. За эстрадой низкое солнце, на эстраде Тридден.
Ленивый плеск, жужжанье, шелест, эстрада съежилась и ушла в тень, солнечная рябь пересекает озеро, камыши черные и солнце едва проглядывает из-за деревьев; дети сидят лицом к озеру, не шевелясь – трамвайный звон – все оборачиваются, на траве и земле лежат их тени. На краю поляны стоит трамвай, солнце отражается от меди и мешает разглядеть его, но тут солнце, еще задерживаясь на отдельных медных деталях, уходит, и становится видно: маленький мистер Тридден машет рукой, стоя у кабины.

Дети выходят из трамвая, смеются, благодарят Триддена, машущего им из окна кабины; Чарльз и Дуглас останавливаются напротив Триддена и смотрят на него, а тот улыбается и снимает с левой руки перчатку. Перчатка падает на стеклянный колпак кассы, закрыв прорезь.
- Мистер Тридден… - Тридден улыбается, будто вздыхает, и едва пожимает плечами.
- Вот теперь и в самом деле приехали. Спасибо вам, ребята.
- Спасибо вам за рассказ, за поездку, за то что вы…такой, - шепотом заканчивает Чарли и отворачивается.
- Спасибо, - говорит Дуглас. Тридден вдруг подмигивает и смеется.
- Бегите домой! – ребята отворачиваются и делают несколько шагов; вздох и лязг; оба оглядываются. Двери закрыты, высокая, прямая, неподвижная фигура в кабине, трамвай трогается с места, резко заворачивает и исчезает.
- Чарли… - Дуглас вот сейчас заплачет. Чарли машет рукой и отворачивается.
- Пойдешь после ужина в футбол? – спрашивает он, не глядя на Дугласа.
- Угу, - Чарли кивает и проскальзывает в свою калитку. Дуглас останавливается посреди улицы и слушает затихающий стук трамвайных колес.

Прохладная полутьма комнаты, светлый квадрат окна, спящий на кровати мальчик; вдалеке звучит набирающий скорость трамвай. Солнце падает на подушку, на лицо Дугласа, он жмурится, улыбается, поворачивается к окну; а звук все нарастает. Дуглас вскакивает с кровати, подбегает к окну, одним движением распахивает его, встает коленями на подоконник и выглядывает. На улице вовсе нет рельсов; а трамвай вот-вот выскочит из-за ближайшего поворота.

Мужчина зачеркивает написанное и замирает, склонившись над тетрадкой; стук падающего яблока; мужчина поднимает голову. Над забором качается тонкая ветка.

Стук падающих яблок, вечерний свет; отец, Том и Дуглас собирают в корзины паданцы.
 - Том, Дуг! – мать стоит на крыльце и держит в каждой руке по маленькому свертку, насаженному на палочки; она подзывает ребят энергичным кивком головы, подмигивает и хитро улыбается. Ребята взбегают на крыльцо, и мать одновременно протягивает каждому эскимо, смеется, поворачивается, словно танцует, изгибаясь легким движением вправо, исчезает за дверью, а смех все слышен; на крыльцо поднимается отец, хлопает сыновей по плечам, улыбается и уходит в дом. Том вдруг срывается с места, несется к забору и уже оттуда призывно машет брату. Дуглас качает головой и медленно спускается с крыльца; за дверями тихий шепот, женский смех, стук ножа о доску, громыханье сковородки или кастрюли. Дуглас медленно идет к качелям. Задумчивое лицо Дугласа, домашние звуки смешиваются с уличными, но не ослабевают, и равномерный стук ножа о доску ведет всю симфонию. Дуглас садится на качели, ест мороженное, и все звуки постепенно отступают, последним уходит стук, и нет уже дома, мимо которого Дуглас шел к качелям, нет сада, заросший бурьяном фундамент, молодые дички, густая высокая трава, и на качелях, единственно сохранившихся, висящих на старых темных столбах, сидит мужчина и ест мороженное; голос мужчины:
Теперь произносятся пять
Как пальцы, отчетливых звуков.
А нас отсылают играть,
А воздух свежеет от лука
И щиплет глаза, и кружки
Белее («Люблю», - это с кухни),
Чем пена, чем берег руки,
А дом потихонечку рухнет.
Пока звучит стихотворение, медленно проплывают заросшие обломки фундамента, какие-то старые, ржавые предметы, торчащие из травы: руль велосипеда, сломанные грабли, ведро, остатки рассохшейся бочки, стянутые темными обручами; голос умолкает.
 – Что ты еще помнишь? – спрашивает пожилой.
 – Однажды вечером я услышал весь город.

Нога мальчика слегка отталкивается от земли; скрипит веревка. Дуглас, прижавшись виском к веревке, отталкивается и слушает; где-то брякает расстроенное пианино. Дуглас отталкивается сильнее; лает собака, чирикают воробьи, кто-то кричит. Дуглас раскачивается сильнее; жужжит мотор, стучат на стыках трамвайные колеса. Дуглас раскачивается сильнее, под ним проплывают соседние дворы, целые кварталы, весь город; стучат молотки и топоры, стучат подковы и дребезжат колеса, журчит вода и отскакивают от земли мячи. Дуглас раскачивается над городом и слушает; скрипят сверчки и качалки, шуршат конфетные обертки, страницы книг, веера, скрипят половицы, чиркают спички, стучат о стекла мухи, булькает вода в кастрюлях, и шепчутся, шепчутся, шепчутся тысячи людей; вокруг темнеет, шепот перекрывает другие звуки. Дуглас слушает; из шепота выплывают разрывы, выстрелы, крики, вой бомб и снарядов, лица в дыму, мужские лица, они смеются, кривятся в яростном крике, мужчины страстно доказывают, обвиняют, недоумевают, плюют презрительно; и вдруг всплескивают вскинутые худые руки и огромные глаза возникают совсем рядом, занимают все пространство.

 - Хватит! Хватит вгонять людей в гроб! Вы все здесь тоже не бессмертные! – кричит маленький человек, похожий на Чарли Чаплина, взбегая по ступеням на помост; у него худые тонкие руки и огромные глаза. На открытой террасе кафе, погруженной в первые сумерки, за столиками, перед кричащим человеком сидят мужчины и женщины, они оборачиваются на крик, кто недоуменно, кто с добродушной усмешкой.
 - В мире всегда есть правые и виноватые, Лео. Главное, правильно во всем разобраться и вовремя наказать виноватых, - улыбается пожилой господин в пиджаке и шляпе.
 - Бросьте истерику, Лео, мир не рухнет оттого, что мы тут судачим! – кричит кто-то из глубины.
 - Изменится! Изменится! Если вы готовы наводить порядок, найдутся те, кто вас использует! – Лео беспрерывно машет руками и наклоняется вперед, будто хочет прыгнуть; выкрикнув фразу единым духом, он бежит с крыльца и, споткнувшись, падает в объятья деда, рядом с дедом Дуглас и Том.
 - Вы правы, Лео, они каркают на свою голову, но…пока гром не грянет… - дед обнимает Лео за плечи и ведет обратно в кафе. – Давайте лучше пропустим рюмочку и придумаем что-нибудь забавное. Всегда можно смастерить любопытную вещь, если голова с руками дружат, - Лео по-детски улыбается и пожимает плечами.
 - Правильно! Сделайте машину счастья! – кричит Том, прыгая по ступенькам. – А, дядя Лео! А нам мороженное, деда, да?! – сидящие на террасе дружно смеются, раздаются выкрики: «Парень дело говорит!», «А слабо всех осчастливить?!», «Давай-ка повозись с задачкой, мастер Лео!»; Лео останавливается, смотрит в пространство, потом вдруг круто разворачивается и летит вниз, соскользнув с верхней ступеньки, вскакивает и оттуда, снизу, кричит, потрясая худыми руками.
 - Зря смеетесь! Для чего у нас машины?! Чтоб люди плакали!!! Из машин делают смерть! А мальчик хочет счастья! Он прав! Я смогу! – Лео вдруг опускает руки, тихо подходит к велосипеду, поглаживает руль, о чем-то думая. Дед с мальчиками стоит на помосте, глубже – все остальные, неотрывно глядя на маленького человека, который гладит руль велосипеда и говорит самому себе. – А что мне терять? Несколько фунтов железа и несколько часов сна? Зато всем от этого счастье. Я ее сделаю, - Лео поднимает голову, смотрит в глаза подошедшему деду, потом вскакивает на велосипед и растворяется в темноте; еще долго слышно треньканье спиц; Том подходит к деду.
 - Деда, он сделает, правда?
 - Не знаю, - тянет дед задумчиво, - не знаю, - потом вдруг резко оборачивается в сторону притихших болтунов. – Ну…и кто из вас за такое возьмется?...Душегубы-теоретики, - машет рукой дед. – Пойдемте есть мороженное в аптеку, - обращается он к внукам, и все трое уходят.

Лео въезжает в калитку, маленькая девочка с видимым напряжением удерживает ее; двое мальчиков сразу хватают Лео за руки, еще двое держат руль велосипеда, подбегает девочка и пляшет вокруг.
 - Папа! Папа! У нас сегодня мороженое! – Лео упирается ногами в землю, подхватывает двоих помладше на руки и перекидывает ногу через раму, мальчик лет шести перебирается к отцу на плечи, двое постарше, державшие руль, принимают велосипед и везут его к большому сараю, Лео подставляет освободившуюся руку девочке, та запрыгивает
 - Мороженое? И вы его еще не съели?
 - Нет! Даже не попробовали! И мама давно уже хочет есть!
 - Сейчас мы все исправим! – Лео несет детей в дом, на пороге стоит полнеющая женщина сильно за тридцать, лицо круглое, миловидное, она смеется и нетерпеливо машет рукой, Лео на ходу целует жену и вся процессия исчезает в доме.

Лео сидит на качелях и смотрит вверх, над лужайкой с качелями и над домом желтеют звезды, тихое шуршание. На качелях рядом с мужем сидит Лиина в белой ночной рубашке. Она опирается спиной о плечо мужа, нащупывает его руки и кладет их себе на талию, скрипят качели.
 - Лиина, как ты думаешь, эти часы недавно запущены или завод уже на исходе? – Лео кивает на звезды.
 - А что? Ты хочешь изобрести подъемник до самого неба и подкрутить пружинку? – улыбается Лиина.
 - Я хочу сделать машину счастья, - глаза Лиины блестят в лунном свете, громко скрипят качели, раскачиваются вверху звезды.
 - Зачем она нам?
 - Почему только нам? Машину можно сделать сразу для всех, - Лиина закрывает глаза и трется затылком об ухо мужа. Качаются звезды, скрипят качели, внезапно скрип обрывается. Качели пусты.

Лео изо всех сил налегает на ручную дрель - сверлит отверстие в металлическом листе. Мальчик бежит к воде и бросается в нее, поднимая фонтан брызг, выныривает с выражением полнейшего блаженства. Лео ожесточенно стучит молотком, выпрямляя железку. Девушка прыгает на одной ножке и хлопает в ладоши – перед ней женщина держит свадебное платье. Лео выпиливает железный кружок, полотно застревает и ломается. На перрон выходит пожилой мужчина, к нему бросается собака и прыгает вокруг него с улыбкой до ушей, норовя лизнуть в лицо; поодаль стоит женщина, руки прижаты к груди, бессмысленная улыбка. Лео с усилием вертит лерку. Лиина, держа над головой поднос, босиком прыгает по лужам, грибной дождь барабанит по подносу. Лео отшвыривает в сторону деталь, пинает ногой массивную конструкцию, та заваливается на бок и рассыпается, а Лео скачет на одной ноге.

Нож танцует, вырезая в тесте затейливые узоры, хлопает дверь. Лео врывается в кухню и замирает у двери, любуясь Лииной, а она, мельком взглянув на мужа, продолжает вырезать узоры.
 - Лиина, скажи, ты довольна, спокойна, весела, в восторге? Тебе во всем везет? Все удается? Все в твоей жизни идет лучше некуда?...Ты почему молчишь?! – Лиина вдруг замирает и запрокидывает голову.
 - Повтори мне еще раз. Скажи что-нибудь.
 - Господи, Лиина, все это про счастье! Ты счастлива? – Лео подходит к Лиине и пытается заглянуть ей в лицо, Лиина стоит все в той же позе, и глаза ее закрыты.
 - Где ты взял это определение счастья? В каком-нибудь дурацком словаре? – говорит она очень тихо, почти что одними губами шепчет, словно боится спугнуть кого-то или что-то, полуотворачивается от мужа и поднимает правую руку, желая остановить, задержать, продлить. – Не прикасайся ко мне, подожди, Лео, – я сейчас счастлива.
 - Чем счастлива? Почему? Ответь мне! – Лео разворачивает ее к себе за плечи.
 - Отвечаю, милый, - Лиина открывает глаза и смотрит на мужа с нескрываемой насмешкой. – Довольными бывают коровы, в восторг впадают младенцы и несчастные старики, а насчет веселья…я сейчас похожа на веселую женщину, Лео? С чего мне веселиться? Ты проторчал в сарае все выходные, даже ночью, - Лео опускает голову.
 - Да…Но я хочу…Я должен…
 - Лео, я не жалуюсь, - Лиина устало улыбается и вновь принимается за работу, но без прежней легкости; муж стоит рядом и смотрит в пол. Лиина резко поворачивается, отшвырнув нож, и кричит. – Лео! С тобой тяжело! Даже рядом стоять! Я не прихожу к тебе с идеями из словаря и не прошу показать язык, легкие, печень! Я же не спрашиваю, почему у тебя сердце бьется, когда ты обнимаешь меня! И когда не обнимаешь! А можешь ты выяснить, что такое любовь?! Почему мы любим?! Друг друга любим, Лео! Кто об этом знает?! Ты ведь меня о моем счастье спросил? Да? Оно вот здесь! И здесь! И здесь! – она тычет в себя, в мужа. – Тебе еще не приспичило понять, как я дышу?! И чего ты смотришь на меня, будто в первый раз видишь?! Перестань! – Лео смотрит на жену изумленно, Лиина опять вдруг замирает и бросается к духовке, распахивает ее, резко рвет противень голыми руками, тот с грохотом выпадает, а Лиина, вскрикнув, хватается за мочки ушей. – Господи!!! Это ты виноват!!! – Лео стоит неподвижно, расставив руки и ноги, словно клоун, ловящий мяч, в кухню врывается старший сын, хватает полотенце и поднимает с полу противень с подгоревшим хлебом, Лиина прыгает по кухне и трясет обожженными руками – Это все твое счастье!!! Из-за него мы ссоримся впервые за полгода!!! В первый раз за семнадцать лет у нас на ужин угли вместо хлеба!!! Мне не до счастья!!! Я просто, просто счастлива! – кричит Лиина и бьет мужа локтями в грудь, Лео дико озирается и пытается обнять Лиину, но та вырывается и плачет, в кухню набились дети, младшая вдруг садится на пол и тоже ревет, Лиина хватает ее на руки, принимается целовать и выбегает с кухни. Лео смотрит на детей, в полной растерянности, потом мотает головой; по полу рассыпаны мелкие звездочки из теста.

Лео пилит деревянный брус. Качается из стороны в сторону ветка. Лео строгает брус. Ветер несет по улице тополиный пух. Лео забивает гвоздь. Капля воды пробивает песок. Лео сваривает раму. Блещут на небе молнии. Лео завинчивает гайку. Над горизонтом показывается солнце. Лео отвинчивает гайку. Солнце уходит в воду. Лео сидит, обхватив голову руками, вокруг мигают звезды.

Открывается дверь, на пороге появляется Лео, глаза запали, руки бессильно опущены, он пошатывается и опирается о косяк; детский крик внезапно стихает; Лео делает шаг в комнату. Лиина укачивает на руках девочку, двое средних шмыгают носами, красные и злые, все испуганно смотрят на Лео.
 - Машина счастья готова, - хрипит Лео, Лиина встает с девочкой на руках и делает шаг к мужу.
 - Ты две недели не видел детей. Они сами не свои, дерутся, плачут, старших нет дома…Я так не могу, - очень тихо говорит Лиина. Лео делает шаг и падает.

По часам с кукушкой скачут солнечные пятна, спрыгивают на стену и несутся по комнате, шумит ветер. Лео садится на кровати, стоящей под окном; за окном шумит море, звучат мелодии, грохочут огромные города, поют птицы, рычат звери; звуки возникают и исчезают, постоянен только шум деревьев; Лео опирается на подоконник и откидывает занавеску. Деревья и кусты рвутся от сильного ветра. Перед сараем сидят несколько собак и поскуливают, вдоль забора стоят люди и, закрыв глаза, запрокинув головы, слушают; дети лежат на лужайке головами к сараю, будто спят; мимо них проходит кошка, подходит к дверям сарая и призывно мяучит. Лео смотрит в восхищении, вдруг пугается и вскакивает с кровати. Перед ним стоит грустная Лиина, глаза ее заплаканы.
 - Кто ее включил?! – Лео хватает жену за локти.
 - Ты велел Саулу ее разогреть, - Лиина кладет голову на грудь Лео. – Если это все вопросы, иди завтракать.
 - Лиина, - Лео отстраняет жену и смотрит на нее, не в силах сдержать восторга, - она же работает! Даже собаки! Я чувствую запах жареных каштанов! Париж! – Лео пытается пройтись с женой в вальсе, но она берет его руки за запястья и мягко опускает.
 - Уже девять утра, а я успела только детей накормить, надо еще…
 - Лиина, ты не представляешь, что я сделал! – Лео пытается подхватить Лиину на руки, но она выпрямляет ноги и соскальзывает.
 - Ты все про свой ящик…А в нем можно спрятаться от смерти?
 - Почему от смерти?
 - Я не видела тебя две недели! Две! Ты надорвался! А если бы ты умер, что мне? Влезла бы в твой ящик и сразу стала счастливой?! А дети? Они без папы скучают!
 - Я хотел…
 - Лео, милый, брось ты эти часы с вечным заводом, в них никакая кукушка не приживется. Пойми, родной мой, ты занялся не тем делом, я же чувствую.
Лео хочет возразить, но Лиина кладет пальцы на его губы, а потом целует. Лео и Лиина целуются, а солнечные зайчики мечутся по большим настенным часам с кукушкой и маятником над их головой и срываются сверху на их волосы и лица; а за окном, не умолкая, шумит весь мир, и только один звук постоянен – деревья дышат под ветром.

Лео открывает глаза, за стеной детский плач и отдаленный шум стадиона. Лео привстает – Лиины в кровати нет, одеяло откинуто. Лео вскакивает, выбегает из залитой лунным светом комнаты, пробегает по коридору до двери, она открыта, открыто и окно в детской, шум стадиона здесь слышен отчетливей, на постели сидит Лиина и гладит по голове всхлипывающего мальчика, оборачивается на шлепанье ног, машет рукой – прогоняет. Лео стоит в нерешительности, потом переводит взгляд на окно и замирает. В окно видно: двери сарая распахнуты. Лео вбегает в сарай. Луч фонаря выхватывает открытую дверцу машины. Лео влезает в кабину по пояс, и шум стадиона разом умолкает; Лео вылезает из кабины, стоит, глядя под ноги, потом, спохватившись, выключает фонарь, выходит из сарая, закрывает дверь, вешает замок и, нашарив под приступкой ключ, запирает замок, оборачивается к дому и застывает в ужасе. Из окна выпархивает белый комок. Лео смотрит напряженно, потом успокаивается. Еще раз выпархивает белое – краешек занавески и исчезает в провале окна, а спустя секунду занавеска вылетает и рвется на волю. Лео бежит к дому. Лео вбегает в столовую – всхлип. За столом, уткнув лицо в ладони, сидит Лиина. Лео тихо подходит к ней и хочет обнять.
 - Иди спать, Лео, - шепчет Лиина, не меняя позы, - завтра поговорим, ладно? – Лео выходит, а Лиина продолжает сидеть и, силясь не всхлипывать, качает головой. Лео проходит мимо открытой детской, в окне мечется занавеска, на кроватях спят дети. Лео тихо закрывает дверь, проходит в спальню и садится на кровать, опустив руки между колен.

 - Лео, я не могу так жить! Ты все рушишь! Ты одержимый! – Лицо Лиины искажено болью, глаза горячие и влажные от слез. – Хватит! – Лиина вырывает руку из рук Лео, бросается к шкафу, распахивает его, руки ее бессильно опускаются, она стоит, потом делает пару шагов назад и падает в кресло. – Мы поживем с ребятами у мамы…потом…все потом…я устала.
 - Лиина, я тебя прошу! Ты только попробуй, сядь в нее! Она не опасна детям! Я буду следить! – Лео падает перед женой на колени.
 - Господи…Лео, дело же в тебе, при чем здесь машина?! – Лиина горячо смотрит на мужа и стискивает руки, будто хочет донести, втолкнуть простую мысль.
 - Ну пожалуйста, Лиина, - Лео утыкается в ее колени, целует руки.
 - Ладно. Пойдем, - Лиина тяжело поднимается, поднимается и Лео, не отпуская рук жены; в комнате разгром: открытые, не до конца упакованные чемоданы, разбросанные вещи, два стула посреди комнаты, прислоненные к стене часы с вывихнутым, подломленным, безжизненным маятником, заваленный вещами стол, и среди этого всего три ребенка-погодка: младшая девочка на диване, тоже заваленном вещами, и мальчики на двух стульях в самом центре шквала.
Лиина и Лео идут через двор, подбегает Саул, готовый заплакать.
 - Мама, не надо! – Лиина проводит рукой в воздухе, словно гладит мальчика и говорит спокойно, слишком спокойно.
 - Саул, ты же попробовал. Я тоже хочу, - теперь Лиина действительно гладит мальчика по голове, а потом входит вслед за мужем в сарай, глядит вопросительно, Лео молча открывает дверцу выкрашенного суриком огромного ящика и неуверенно подает жене руку; Лиина садится в кресло, смотрит перед собой, а потом поднимает глаза на мужа.
 - На что здесь жать?
 - На черную, - тихо отвечает Лео и осторожно закрывает дверцу, раздается щелчок, потом гуденье, Лео отступает в дверной проем, к нему подбегают трое мальчиков, окружают его; «Папа!» - Лео оборачивается. Дочка бежит через двор, падает и ревет. Лео всплескивает руками, издает нечленораздельный звук, как от боли, и бежит к девочке, рядом бежит Саул, остальные стоят, где стояли, и смотрят то на отца, то в сарай. Лео подхватывает дочку, целует ее разбитую коленку, сажает на плечи, говорит что-то невнятное или даже поет и поворачивается к гаражу. Дети по обе стороны двери, около машины, в самой глубине сарая, стоит Лиина, она стоит в самой нелепой позе: руки и ноги широко расставлены, она стоит так совсем недолго, потом идет к мужу, а он к ней; по лицу Лиины текут слезы; дети окружают их, а они стоят друг перед другом и молчат.
 - Лиина, ты почему плачешь?
 - Я танцевала, - шепчет Лиина и рыдает уже в голос. – Мы… семнадцать лет… - Лиина падает Лео на грудь, он гладит ее одной рукой по волосам, едва касаясь, другой рукой придерживает за ногу дочку.
 - Мы завтра же идем на танцы, - у Лео в глазах крупные слезы.
 - Я была в Париже, как мы мечтали, - шепчет Лиина сквозь всхлипы.
 - Мы… - по щекам Лео катятся слезы.
 - Это не важно, Лео…не важно, - шепчет Лиина, и снова рыдания.
У забора собираются соседи, собаки, кошки, на лужайке стоит вся семья Ауфман, множество звуков наполняют вечер – звуки всего мира.
 - Лео, ты сделал машину, исполняющую желания. Я была в ней молодой и красивой. Но исполнение желаний и счастье…не одно и то же. Я не могу тебе объяснить, почему не одно и то же, - Лиина уже не плачет, поднимает голову и смотрит на мужа так нежно, как только она одна и может смотреть. Теперь плачет Лео.
 - Ты молодая и красивая, - говорит он сипло, а по лицу текут слезы, и Лиина вытирает их.
 - Я бы потанцевала с тобой завтра…А сейчас уже почти восемь, я пойду ужин готовить, и надо еще вещи… - Лиина берет на руки дочь и уходит, за ней бежит старший сын: «Мам, я помогу», следом идут остальные. Лео смотрит им вслед, оглядывается на сарай, еще не зная, что делать, потом машет рукой и бормочет: «А гори она…» и уходит. Лиина входит в дом с девочкой на руках, сын открывает ей дверь, остальные дети уже почти догнали мать, последним идет Лео, за его спиной пылает сарай, и в вечернем свете пламя легкое, невесомое, почти бездымное.

Том останавливается перед кустами, растущими на обочине, в кустах кто-то плачет, подумав немного, Том раздвигает кусты. Дуглас сидит, вытирая лицо рукавом, и испуганно смотрит на брата, глаза заплаканные.
 - Ты чего? – спрашивает Том, Дуглас отчаянно шмыгает носом.
 - Я? Это ты чего? Чего пришел? – Том подходит к Дугласу и садится рядом, обняв брата. – Что мне плакать нельзя? – Дуглас сплевывает.
 - Ладно, пойдем домой. Мама, кстати, меня за тобой послала: обедать пора.
 - Как по-твоему, Том, каким будет следующее лето?
 - В смысле?
 - Лучше или хуже?
 - Ты зря меня спрашиваешь, я мир не создавал…пошли, - Том поднимается, хлопает по плечу брата, тот не двигается с места и не смотрит на Тома. – Хотя мне иногда кажется, что все выходит, как я хочу. У тебя так бывает? – Дуглас поднимает глаза на Тома.
 - Бывает…
 - Ты знаешь, у меня предчувствие, что следующее лето будет очень длинным. Дни будут длиннее, люди будут умирать и рождаться, а я заблужусь там и так и останусь.
 - Как это?
 - Как будто лето это лес, понимаешь? – Том что-то мычит, и по лицу его видно, что он ничего такого представить не может, не знает, как поддержать разговор, что сказать. Дуглас встает, оба выходят из кустов и идут по улице Дуглас резко останавливается и хватает брата за руку. – У меня такое…мне кажется, что мы уже так шли! Все уже было и повторяется! - в лице Дугласа недоумение, граничащее со страхом. Улица пуста, остаются только голоса, хотя дома стоят, сады ухожены, слышны обычные для маленького городка звуки, нет на улице и во дворах ни людей, ни животных.
 - Ты сегодня странный. И мысли у тебя странные…А почему ты плакал?
 - Сегодня качели будем снимать. Жалко.
 - А может, попросим деда, чтоб не снимал?
 - Попросим.
Голоса детей становятся все тише, сливаются с общим шумом, посреди улицы стоит стол, за ним сидит мужчина и пишет, мужчина все ближе, он поднимает голову от бумаги, оборачивается в нашу сторону, прислушивается и почти сразу звучит его голос, ему отвечает пожилой: мужчина рассказывает, пожилой обдумывает рассказанное и соглашается, потом подсказывает, а в финале сочувствует рассказанному и хвалит рассказчика:
 - И мокрый сад здесь некогда кружил,
Но не ушел ни разу от дороги.
 - Должно быть, так.
                - И если ветер был,
То лист старался постелить под ноги.
И кто-нибудь глядел через забор.
 - Том Сойер, ожидая: выйдет Бекки.
 - Все так и происходит до сих пор.
 - И я не сомневаюсь, что навеки.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ


ВТОРАЯ ЧАСТЬ

Яркий полдень, тусклая от пыли зелень и коротенькие тени дети что-то строят в куче песка, женщина стирает белье, старик копает грядку под деревом, мужчина возится с мотоциклом, слышно тарахтенье колес. Дети прекращают играть и всматриваются. Женщина бросает стирку и подходит к забору. Старик отставляет лопату и подходит к забору. Мужчина бросает инструмент и подходит к забору. Тарахтение все слышнее, к нему прибавляется пение, и вот в улицу въезжает длинный крытый выцветшим брезентом фургон на огромных колесах; мужчина в широкополой шляпе, серой брезентовой куртке и штанах рыжего цвета сидит на козлах под ярко-красным зонтом и держит в руках вожжи, но руки мужчины бессильно опущены, голова склонена на грудь, кажется, он спит, а пенье слышно неизвестно откуда. Дети бросаются к фургону, возница выпрямляется, поправляет очки (они сидят криво: вместо одной дужки – резинка, надетая на ухо) и делает приглашающий жест, лошадь уже стоит посреди улицы, дети с криками забираются в фургон, а пение незаметно исчезает, вместо него возникает мелодия песни, и она продолжает звучать, набирая силу; тем временем возница спрыгивает с козел, к нему подбегает женщина и о чем-то просит, возница кивает, перегибается назад, достает из фургона детский стульчик и отдает женщине; потом подходит к старику, приветливо машущему рукой, и угощает его сигаретой, к ним подходит мужчина и что-то объясняет, возница кивает, оба идут к фургону, возница достает из-под сидения какую-то штуку в промасленной тряпке, мужчина улыбается, кланяется, прижимая руку к груди, и бежит через улицу, торопясь приняться за работу. Возница заглядывает в фургон. Дети роются среди стульев кресел, кастрюль, роликовых коньков, санок, пепельниц, чернильниц, штанов, зонтов, кукол…Мальчик хватает ролики и поднимает их над головой. Возница смотрит на мальчика внимательно. Мальчик опускает коньки, качает головой, пряча глаза, возница улыбается и неожиданно гладит мальчика. Тот не поднимает глаз и вдруг весь подбирается, а взгляд замирает. На дне кастрюли блестит пряжка от ремня. Мальчик хватает пряжку и счастливо улыбается. Улыбается возница, заслоняясь при этом рукой, будто от яркого солнца. Мальчик выскакивает из фургона, а на его месте появляется девочка, она прижимает к груди ролики и чуть не плачет от счастья. Дети подбегают к фургону и кладут в него игрушки, другие дети все еще выбирают. Возница беседует с молодым человеком, одетым по-воскресному, юноша волнуется, а возница пытается его успокоить, кивает понимающе, потом хлопает собеседника по плечу и указывает на место рядом с собой.

 – А что было дальше? – спрашивает пожилой; мужчина отрывается от тетрадки, по странице движется тень, накрывая руку с зажатой между пальцами ручкой.
 - Дальше? Я помню, что каждое лето мы выбивали ковры.
 – А однажды летом с улицы сняли трамвайные рельсы.
 – Качели в саду каждое лето вешали и каждое лето снимали.
 – А однажды летом сгорел сарай Лео Ауфмана.
 – Яблоки тоже собирали каждое лето.
 – А как-то раз, в середине лета, умер полковник Фрили.

Дуглас испуганно оглядывается. Со скрипом закрывается дверь, зеленоватый свет, как сквозь толщу воды; комната уходит высоко вверх, где поскрипывают половицы; в тонком луче крутится и опадает просыпавшаяся пыль. Дуглас оглядывается, рядом с ним Том и еще один мальчик, стоящий поодаль. Посреди залы огромный стол, к нему придвинуты несколько стульев и кресло, над спинкой кресла откинутая назад голова старика, бледное лицо, глаза закрыты, на старике просторный вишневого цвета халат.
   Полковник,   Чарли стоит под винтовой лестницей и зовет полушепотом, позади него Дуглас и Том,   Полковник! Полковник Фрили!
   Он совсем как мертвый,   Дуглас подходит к Чарли и шепчет ему на ухо, глаза испуганные, вот-вот бросится вон из комнаты; Чарли отрицательно качает головой.
   Он живой, просто, решает, куда бы поехать, в какой год. У него есть такая…   скрипит кресло, мальчики оборачиваются. Голова приподнимается, поворачивается, губы улыбаются, оживают попавшие в свет глаза, по лицу разбегаются морщинки. Старик медленно поворачивается вместе с креслом-каталкой.
   Чарли!
   Полковник, сэр Фрили, доброе утро! А это Дуглас и Том, они пришли…   все трое шагают вперед, Чарли первый, братья чуть сзади; в свет попадают лица, руки, рубашки; стоячая вода колеблется – то ли пыль кругом, то ли дым.
   Рад вам, ребята, садитесь сюда, садитесь,   прерывает мальчика полковник, улыбаясь светло и покойно. Мальчики проходят к столу и садятся, словно ныряют из света в колеблющуюся воду; Дуглас осматривается.
   А где?... – Чарли толкает его локтем и делает страшное лицо.
   Ты о чем? – полковник улыбается заинтересованно.
   Он хотел спросить, сэр, где же ружья, сабли, пистолеты, раз вы полковник. Он думал, у полковников по стенам развешаны трофеи и боевые карты с флажками, знаете, вот…   Чарли еще раз толкает Дугласа, но смотрит при этом на полковника.
   Ничего, Чарли, не обижай своего друга. Вопросы есть вопросы, и лучше спросить, если хочется,   полковник подмигивает Дугласу, чуть повернув голову. Дуглас улыбается в ответ. – Видишь ли, я не выношу лишнего хлама в комнате. Хочется, чтоб было просторнее, особенно когда годами прикован к креслу. Ты же тоже любишь прерию, бесконечные леса, солнечный свет…
   Полковник, сэр, расскажите о прерии! – Чарли стукает ладонью по колену. – Вы же видели живых бизонов!
   Полковник,   отворяется маленькая дверь за спиной полковника, из соседней комнаты выходит высокая красивая девушка, поток света прорезает зал и сразу исчезает,   доктор запретил…
   Сессии, милая, сядьте с нами, отдохните…а еще лучше, принесите джентльменам чего-нибудь выпить и закусить. Хоть лимонаду с печеньем. Они ненадолго, я обещаю,   Фрили с видимым трудом пытается круто развернуть кресло, поворачивается всем корпусом к сиделке, тон его становится преувеличенно беспечным.
   Но, сэр…
   Не стоит огорчать меня, Сесси,   сиделка вежливо улыбается и выходит. Полковник поворачивается к ребятам. Свет касается левой руки полковника, лежащей на подлокотнике кресла, пробегает по складкам халата, очерчивает щеку, и снова смыкается вода. – О чем мы говорили, джентльмены?
   О бизонах! – Чарли подается вперед, ладонь похлопывает по коленке.
   А, да-а…Мы с Биллом…   глаза полковника закрыты, голова медленно опускается, лицо погружается в тень, слышны только мерные хлопки, нарастает гул. – Семьдесят…в семьдесят пятом…
Ш-ш-ш, - говорит он, - слушай.
Мы стоим на холме, и кругом, как волны перекатывается прерия – это ветер гонит по холмам травы. Океан дышит до самого горизонта. Настоящий зеленый океан. Над холмами ясное солнце и дымка у горизонта, там и гудит. И тут я только смог прошептать: «господи, помилуй»: яркое солнце, серая туча стелется над землей, нарастает грохот. – Земля бьется, словно обезумевшее сердце! О, какой грохот! И весь мир закрыла туча! Это песок! Он как мука и сверкает на солнце! Билл кричит мне что-то!   голос полковника прорывается сквозь слитный гул; солнце едва светит сквозь пылевую бурю, мужчина с серым от пыли лицом широко разивает рот. Дуглас тяжело дышит. Чарли тяжело дышит. Том тяжело дышит. – И тут я увидел! Клянусь, я увидел! Им не было конца! Я же был для них, как божья кара! И я не выстрелил! Я бы убил тысячи! Они затоптали бы друг друга! – Фрили дышит коротко и быстро, лицо восторженно, рука протянута вперед. Трое ребят смотрят туда, куда указывает полковник, их рты широко раскрыты. – И тут упал песок и скрыл их! – гул обрывается, полковник откидывается в кресле и переводит дыхание, потом продолжает глухо. – Я словно окаменел. Потом оглянулся – вокруг никого. Миль сто шел пешком до жилья и не слышал человеческих голосов. И рад был, что не слышу. Хотелось, чтоб в ушах звучал гром древних прерий. Я и сейчас иногда слышу, летом, когда движется гроза и над холмами стеной стоит дождь,   полковник в такт покачивает склоненной головой, будто слушает музыку, глаза его открыты, но ничего не видят. – Вот бы и вам услышать такую грозу,   лицо полковника то отдаляется, то приближается, шум ливня. Полковник летит над прерией на качелях, перед ним стена дождя, подлетев вверх, он врывается в дождь. Лицо полковника, его голову заливают потоки воды, глаза закрыты, глубокий вздох, лицо полковника срывается вниз. Полковник летит на качелях над прерией, разделенной стеной дождя, внизу под дождем идет он же, а вокруг скачут дети.
Ребята смотрят на полковника. Полковник сидит молча, глаза закрыты, дыхание ровное, как у спящего. Ребята переглядываются. Чарли встает. Полковник поднимает голову.
 - Сэр?
 - Здравствуй, Чарли, - Фрили улыбается радостно.
 - Добрый день, сэр. А это Дуглас и Том, они со мной пришли, - Чарли показывают на ребят, те в замешательстве привстают.
 - А вы уже, смотрю, давно пришли, - заметив их смущение, полковник, извиняясь, разводит руками. – Я заснул. Со мной бывает, частенько. Вы долго ждали? – ребята садятся. Фрили бледен, голова склонена на бок, улыбка теперь беспомощная и тонкая, звенящая, будто хрустальная.
 - Вы нам… - Том смотрит с восторгом. Чарли пихает его. Полковник чуть поворачивает голову.
 - Я… мы с вами о чем-то беседовали? – спрашивает он неуверенно. Полковнику трудно говорить, и дышит он глубоко и редко, губы полуоткрыты, взгляд поминутно ускользает.
 - Про войну севера и юга, - Дуглас говорит громким шепотом.
 - Да, конечно, только где… на чем мы…
 - Антайтем, - Чарли, подавшись вперед, пожирает глазами полковника.
 - Я там был…Мы развернулись…еще не светало.
 - А Бум Ран?! – не выдерживает Том, он вскакивает и подбегает к полковнику.
 - Я был…Только…меня ранили…почти сразу…
 - И при Шайло? – Чарли смотрит горящими глазами.
 - Да, да, - полковник роняет голову на грудь и глухо вздыхает.
 - А расскажите, как вы побеждали, - Дуглас сползает на пол, к ногам полковника. – Вы же выигрывали сражения?!
 - Даже не знаю, - освещены только лоб полковника, прядь желтоватых седых волос на лбу, да еще кончик носа и пальцы на подлокотниках. – На войне не выигрывают…Никто ничего…Только проигрывают…Кто проиграл…последний…просит мира…Мы шли и дрались. Было страшно…больно хоронить…Хорошо, когда все кончилось. Вот это выигрыш, Чарльз…Правда, пушки здесь уже ни при чем…Так вы хотели?...
 – А на чьей стороне вы были? – Том уже сидит у ног старика. Фрили поднимает голову в замешательстве.
 - На чьей?...Да?
 - Какой на вас был мундир? Какого цвета? Это же просто! – Том дергает полковника за полу халата, Дуглас отвешивает Тому затрещину.
 - Ну, мальчики, не стоит, - качает головой полковник. – Я не помню цвет…Сейчас думаю, на чьей стороне мог быть…Странно…Я родился здесь, учился в Вирджинии, женился в Нью-Йорке. Дом у меня был в Теннеси. И за кого я тогда мог быть? Это семьдесят лет назад. Без малого семьдесят. Цвета путаются…куртки, кепи…Мы шли в разные стороны…На Потомаке… - открывается дверь, свет падает на полковника и ребят, резко обрывается.
 - Молодые люди, полковнику надо отдохнуть, - сиделка подходит к Фрили, белая и прямая.
 - Но, Сеси, я не устал…поймите… - сиделка берет руку полковника, щупает пульс, одновременно делает ребятам знак, они поднимаются.
 - Вы совершенно без сил, полковник. Разговоры только волнуют вас и ничего больше.
 - Машина времени, настоящая, - шепчет Том.
 - А? – Фрили пугается, но справляется с собой. – Вот ка-ак, машина времени, забавно, - Чарльз хочет что-то сказать, но сиделка резко машет рукой.
 - До свидания, полковник, сэр, – выдыхает Чарли.
 - До свидания, спасибо, сэр, – в тон ему произносит Дуглас.
 - До свидания, - отвечает Фрили; ребята идут к дверям, Дуглас оглядывается. Голова Фрили откинута, сиделка, стоя над ним, за изголовьем кресла, готовит шприц.
 - Сэр! – Дуглас бежит к полковнику, Чарли пытается его удержать, но не успевает; полковник поднимает голову.
 - Машина времени, - вдруг светло улыбается Фрили, - как мне самому не пришло в голову?! - он заразительно совсем молодо смеется.
 - Сэр, мы… - Дуглас стоит перед полковником, за ним остальные.
 - Полковник, подайте даме руку, - смеется сиделка и над головой Фрили показывает детям кулак.
 - Приходите в любое время, джентльмены, когда вздумается, - полковник протягивает сестре правую руку, а левой машет ребятам; сестра склоняется над ним, высокая, вся в белом; ребята тоже машут и отступают к двери.

Яблоко выглядывает из листьев, его наливной желтый бок отражает солнце; яблоко срывается, задев листья, почти сразу за ним другое, невидимое яблоко летит вниз – вздрагивает ветка, шуршат листья – два глухих удара раздаются почти одновременно. Деревья усыпаны яблоками, особенно их макушки, стук падающих яблок; мужской голос читает:
Я запер ос на чердаке,
День запер в полусне,
Как будто у меня в руке
Все, что и нужно мне.

Летят два яблока весь день,
Как солнце к нам течет.
Считать недолго, просто лень,
Когда наперечет.
Фрили открывает глаза, оглядывается сосредоточенно (голос Фрили): «Странный сон. Детством пахнет. Ожиданием»; полковник переводит взгляд на телефонный аппарат, стоящий посреди пустого стола. Подъехав вплотную к столу, Фрили приподнимается, упирается локтем в столешницу, достает трубку, кладет рядом с аппаратом. Фрили набирает номер, прислушиваясь к чему-то; а когда раздается скрип, резко вскидывает голову и поворачивается в направлении маленькой двери; потом подтягивает трубку к краю стола, опускается в кресло и прикладывает трубку к уху – в лице трепет надежды; гудки, гудки.
Дуглас осторожно крадется во тьме передней и приоткрывает дверь. Щелчок в аппарате и голос: «Буэно!», Фрили счастливо улыбается; «Алло! Алло!»; Фрили спохватывается и радостно кричит в трубку: «Хорхе! Привет, Хорхе!»
 - Полковник?! Сеньор полковник!...Но это же ужасно дорого! Дорого! Черт побери! Я рад! Рад! Сеньор!
 - Хорхе! Хорхе! – кричит полковник, приподнимаясь в кресле. Дуглас приоткрывает дверь шире. У стола полковник, он вот-вот встанет, маленькая дверь резко распахивается, входит сиделка. Фрили застывает с беспомощным выражением в лице, прижимая к уху трубку, и глядит на стройную девушку в белом, а та стремительно подходит, вырывает у полковника трубку, из которой несется: «Сеньор! Сеньор! Как вы там?! Сеньор! Вы слышите меня?! Как вы?!», резко бросает трубку на рычаги и поймав руку Фрили, щупает пульс. Длинные сильные пальцы с красными ногтями сжимают запястье полковника. Фрили сидит обмякший, словно его ударили, и смотрит перед собой.
 - Ведь вы обещали этого не делать. Волноваться вредно.
 - А что полезно? – полковник не смотрит на сиделку, та качает головой.
 - Телефон и мальчишки вам противопоказаны. Опять будет приступ, - сиделка наклоняется к лицу Фрили, стараясь заглянуть в его глаза.
 - Я рассказывал ребятам о бизонах, о войне, о том, что они не видели. Ради этого стоило поволноваться, - полковник поднимает глаза на Сесилию. – Мне-то…если жить нормально, чувствуя, значит умереть, я хочу умереть. Умереть, но делать что-то! – Фрили вновь молодеет, становится выше, вот сейчас встанет. Сиделка выключает телефон и начинает сматывать кабель. – А теперь включите телефон и оставьте меня в покое! – оба смотрят друг на друга, взгляды волевые, непримиримые.
 - Хорошо, хорошо, - взгляд сиделки меняется, - я оставлю телефон. Но моя задача предупредить врача и вашего внука…
 - Как хотите, - машет рукой Фрили, смотрит куда-то в угол и закрывает глаза. – Внука…Где он? – горько усмехается полковник. Сиделка подходит к нему.
 - А сейчас вам нужно немного полежать, - она катит кресло полковника к двери, - а я пока схожу в магазин. Ну-с, молодой человек, перебирайтесь на кровать, - слышен ее голос из другой комнаты, Дуглас тихо отходит от двери и прячется за драпировку. Сиделка выкатывает в зал пустое кресло, раздвигает шторы, распахивает половину окна, направляется в прихожую, оттуда слышен хлопок двери и почти сразу – еще один. Дуглас тихо пересекает комнату и заглядывает в неплотно притворенную дверь. Фрили, кусая губы, садится на кровати и спускает ноги. Ноги желтые и невероятно худые. Фрили смотрит на свои ноги, потом переводит взгляд на дверь и медленно встает, постояв, вытягивает вперед руку и идет через всю комнату на негнущихся ногах, кажется, что он сейчас упадет и только левая рука, опирающаяся о воздух, удерживает его. Дуглас смотрит зачарованно. Фрили все ближе. Дуглас прижимается к стене. Дверь широко открывается, Фрили стоит в проеме, едва удерживая равновесие, потом делает шаг и попадает в яркий солнечный свет, идет к окну, и заметно, что он ничего не видит – ослеплен светом; покачнувшись, он взмахивает рукой.
 - Сэр! – Дуглас успевает подставить плечо, полковник хватается за Дугласа и удерживается на ногах. Они стоят рядом, залитые светом в шуме деревьев.
 - Мистер Дуглас? – тихо спрашивает полковник и улыбается, повернув к мальчику лицо. Дуглас с отчаянием и жалостью смотрит в ничего не видящие глаза и пытается что-то сказать, но только шевелит губами.
 - Я, - чуть слышно произносит мальчик.
 - Постоим у окна?...Вдвоем? – так же тихо спрашивает полковник и Дуглас кивает, а по лицу его текут слезы, но взгляд успокаивается, нет уже ни отчаяния, ни жалости. Мальчик и старик идут к окну, останавливаются. – Когда вы ушли, я задремал, и мне приснилось, что в саду падают яблоки, как в детстве. Я, ты знаешь, любил тогда вскочить рано-рано с кровати, выбежать сюда, распахнуть окно и стоять, а все еще спали. А потом мы стояли здесь с внуком, и я обнимал его вот так, - Фрили говорит без запинок, дышит легко, а потом прижимает Дугласа к себе, обняв за плечо; и кажется, что стоит он совершенно свободно, без усилий. – Мы еще постоим немножко, а потом ты отведешь меня к столу и пойдешь домой. Договорились? – Фрили и Дуглас стоят в раме окна, они все ближе и ближе, а перед самым окном качается ветка с единственным яблоком.

Мужчина скользит взглядом по предметам и вдруг улыбается. У забора цветок одуванчика; из всех звуков выделяются шелест травы и журчание воды.
 – А еще каждое лето мы собирали одуванчики, – шепчет мужчина.

Дед стоит посреди лужайки, полной цветов одуванчика и, склонив голову на бок, слушает, перед ним замерли Дуглас, Том и молодой человек лет двадцати.
   Дед,   шепчет Дуглас, широко открытыми глазами глядя вверх. Дед и бесконечно высокое небо. Желтый поток бежит к забору и разбивается об него; крики: «Деда! Том! Дуг! Билл!» За забором желтое озеро. Вдоль забора колеблются желтые волны и расплескиваются о живую изгородь кустов. Два потока вырываются из кустов и несутся вдоль узкой тропинки. Океан одуванчиков. Множество желтых потоков, обтекая препятствия, расплескиваясь и собираясь вновь, втекают в огромный луговой океан. Дед взмахивает рукой. Желтая волна цветов плещет под пресс. Ребячьи ноги бегут вдоль желтого потока; крики, смех. По желобу течет сок. Ребячьи руки срывают цветы. Бутылка наполняется соком. Качается под ветром одуванчиковый океан. Дед пьет из ковша, передает ковш Дугласу, Дуглас, отпив, передает Тому, Том, Биллу, Билл, сделав глоток, льет воду на цветы. Дед, полузакрыв глаза, слушает шум воды. Далеко внизу, среди огромного океана одуванчиков, Дуглас, Билл и Том рвут цветы, а океан бесконечен, детей уже не видно, юноша едва заметен.
Дуглас и Том подают деду бутылки, тот лепит на них этикетки с датой и ставит на полки; в погребе полутьма.
   А где у нас Билл?
   Пошел покурить…Дед, а деда,   Дуглас смотрит на деда, приклеивающего этикетку,   Том теперь записывает, что делал каждый день.
   Зачем? – Дед смотрит на внуков поверх очков, потом ставит бутылку на полку.
   Лето огромное, а хочется все запомнить,   отвечает Том, Дуглас берет у него бутылку и передает деду. Бутылка переходит из рук в руки, освещая пальцы.
   Еще какое огромное,   подхватывает Дуглас,   Тут только успевай запоминать: вот сегодня, а вот уже завтра,   детские и стариковские руки встречаются в луче света, смыкаются и размыкаются. Одна, две, три, четыре бутылки встают в ряд на полке. – Каждый день разный, и я все-все помню, без всяких записей,   полки, уставленные бутылками, дед с внуками далеко в глубине погреба, а дед все принимает от внуков бутылки и ставит их на полки.
   Дед, а дед,   Том растерянно смотрит на деда; дед стоит спиной к полкам, на полках ряды бутылок, полки тянутся вдоль стены, бесконечные полки, бесконечные ряды бутылок, и вдали маленький квадратик света,   Я не помню, что делал в прошлый четверг. Я все записал и не могу вспомнить.
   В четверг…я не помню, каким было позапрошлое лето, а ты говоришь «четверг», - доносится издали голос деда; Дуглас поворачивает голову и мгновенно пугается. Дед стоит лицом к ребятам далеко-далеко перед бесконечными рядами бутылок.
   Все?! – кричит дед.
   Все, – растерянно шепчет Дуглас.

Мужчина грустно кивает головой; рука разглаживает исписанную страницу; «Все», – тихо шепчет мужчина.
 – Нет, не все, – отвечает старик; совсем рядом звучит записанный на пластинку женский голос, поющий какой-то незатейливый джаз.
Все та же улочка, вечер; мужчина сидит за столом и напряженно слушает, вот-вот вскочит, он, и в самом деле, встает.
 – Кого ты вспомнил? – спрашивает невидимый старик, мужчина чуть поворачивает голову в направление звука.
 – Лавинию Небс. Гадалку.
 – И миссис Лумис? – мужчина кивает и, взяв со стола тетрадку, медленно идет по улице; к пению прибавляются детские крики и бой часов.

По улице несется ватага ребят, впереди всех кричащий в упоении Дуглас, ему отвечают несколько криков; вечер, пыльно, по мостовой идут редкие прохожие, опущены жалюзи на витрины, мужчина запирает двери магазина, воздух над мостовой колеблется, и тени пересекают наискось всю улицу; на крыльце дома, в глубокой тени, разговаривают смутно видные люди. За плавным поворотом улица становится уже, мостовая еще есть, но посреди улицы разом исчезает, далеко впереди перекресток, за ним овраг; женский голос поет джаз. Дуглас притормаживает и оглядывается. Под забор шмыгает кошка, хлопают двери, лают собаки; за штакетным забором выкрашенный в салатный цвет аккуратный домик, у окна, сидит высокая, статная белокурая девушка, остриженные волосы, до половины прикрывающие длинную шею, слегка вьются; девушка держит в левой руке стакан изумрудного лимонада, отпивает из него, рядом с ней, на подоконнике, патефон. «Привет, Лав!» - Дуглас подпрыгивает и машет рукой. Девушка запоздало кивает и отпивает еще глоток. «Лав!» – у калитки стоит большеглазая худенькая брюнетка, ребята пробегают мимо нее и стоящего поодаль Дугласа. Лавиния выглядывает из окна, улыбается, ставит на подоконник стакан и быстро исчезает. «Дуг!» - кричит Том. Дуглас оглядывается, но не двигается с места. «Мы тебя у старухи Бентли подождем!» – кричит, выглядывая из едва заметного проулка, Том. Дуглас неопределенно машет рукой, смотрит он на калитку. Из калитки выходит Лавиния.
 - Девочки, вы куда? – перед калиткой останавливается полицейский.
 - В кино, а что случилось, сержант?
 - Да нет, ничего. Через овраг не ходите на ночь глядя! – Дуглас, не отрываясь, смотрит на Лавинию.
 - Чем пугать, хоть бы раз на танцы пригласил! – смеется девушка.
 – И приглашу. Будьте уверены.
 – Так, может, прямо сейчас?!
 – Не могу, – вздыхает полицейский, разводя руками и виновато улыбаясь. – Вот в следующее воскресение…
 – А почему не следующим летом? – хохочет Лавиния, хватает за руку подругу и увлекает ее за собой, по дороге, ведущей к оврагу.
 – Девочки, вы куда? – кричит вслед потерявшийся полицейский, потом переводит взгляд на стоящего рядом Дугласа: «видал»; и, махнув рукой, медленно бредет следом за убежавшими девушками.
Дуглас переводит взгляд на домик, медленно подходит к забору и, привстав на цыпочки, заглядывает в сад. Окно открыто, слегка колышется занавеска, на подоконнике патефон и стакан лимонада. Дуглас продолжает смотреть так, будто увидел что-то невыразимо притягательное; где-то недалеко хлопает дверь; мальчик оглядывается. Улица пуста. Дуглас глубоко вздыхает, словно собирается нырнуть, еще секунду медлит и прыгает через забор. Оказавшись в саду, он, пригнувшись, бежит к окну. Подоконник со стоящими на нем патефоном и стаканом все ближе. Дуглас останавливается под окном, выпрямляется, приподнимает рукой край занавески и заглядывает в комнату; сервант с посудой, перед ним стол, к нему придвинуты стулья, справа, у самой двери, маленький диванчик, в углу его смятая подушечка; дверь открыта, за ней полутьма коридора. Дуглас отпускает занавеску, его взгляд блуждает и вдруг мгновенно на чем-то сосредотачивается. Недопитый стакан совсем рядом. Дуглас протягивает руку, берет стакан, пару мгновений держит его, потом, прикрыв глаза, отпивает; где-то далеко бьют часы, и почти сразу – в доме; мальчик вздрагивает, быстро ставит стакан на подоконник и пускается наутек. Стакан стоит гораздо глубже, чем раньше: едва колышущаяся занавеска слегка прикрывает его. Дуглас оглядывается по сторонам и перепрыгивает через забор; далекие городские часы продолжают бить.

Бьют часы; Билл вбегает в аптеку, смеясь, оборачивается к бегущим позади Дугласу и Тому.
 - Я выиграл! Мой первый заказ!
 - Не надо! Ты махнул через старуху Бентли! Мы видели! – ребята повисают на плечах Билла.
 - Ну ладно, ладно, - смеется тот, - ясно, я б не успел по Сиреневой. А теперь тише, здесь приличное заведение. Мистер Тарл может обидеться, - все трое смеются и проходят к столику в глубине зала; за соседним, спиной к двери, сидит статная, высокая женщина в белом платье и ест мороженое. Билл смотрит на женщину, будто пытается вспомнить и садится на вертящийся стул так, что посетительница оказывается к нему в профиль; Дуглас садится слева от Билла и вертится в кресле; глядя на него, начинает вертеться Том, сидящий к женщине спиной; подходит официант, улыбается не заученно, а приветливо: все знакомы.
 - Какое желаете, - подмигивает он и добавляет с шутливой важностью, - джентльмены?
 - А какое сегодня есть? Знаете, Джеф, что-нибудь редкое, - смеется ему в ответ Билл и тоже подмигивает мальчикам. – Прав ли я, джентльмены?
 - Ну, редкое…
 - А кто?.. – Билл кивает в сторону женщины, наклонившись к официанту.
 - Вернулась миссис Лумис.
 - Лумис?... – Билл еще что-то хочет сказать или даже встать.
 - Мистер Финчер, вы хотели рассказать нам что-то интересное о мороженом, - степенно произносит Том и прыскает.
 - Да. Прошу меня простить, - в тон ему отвечает официант. – Могу предложить с грецкими орехами и вишней, ананас и папайю в сахаре с добавлением тертого шоколада, бенедиктин с корицей и…
 - Синей птицей! – кричит Том. – Я – бенедиктин! – и прокручивается, запрокинув голову.
 - А мне вишню, - Дуглас глядит на Билла, тот смотрит на статную женщину, будто ждет, а потом с усилием и даже недоумением оглядывается, и Дуглас поворачивает голову. Женщина все так же сидит за столиком, но не ест и вся фигура – ожидание.
 - А какое еще есть? – спрашивает Билл, словно кто-то помимо него произносит эти слова, а взгляд блуждает, как у потерявшегося или пытающегося вспомнить.
 - О, сколько угодно: мокко с черносливом, взбитые сливки, мороженое с ванилью и лимоном, такое ели когда…
 - Да. С ванилью и лимоном, - почти одновременно произносят Билл (он выдыхает громким шепотом) и звонкий женский голос; Билл смотрит на подсказавшую, будто нашел то, что искал. Том и Дуглас смотрят на Билла, Том еще по инерции прокручивается на стуле, а за его спиной уже встает женщина. Билл удивленно-растерянно вскакивает. Женщина делает несколько шагов: ей уже много лет, но возраст – только морщины, фигура, осанка, глаза, походка принадлежат девушке; и звучит первый аккорд или даже одна нота. Женщина не знает, что делать, она и смущена и растерянна, как застигнутая врасплох первым признанием; музыка уже набирает силу. Билл тоже ничего не понимает, он и смущен и растроган, как будто уже услышал «да». Билл и женщина неуверенно идут друг к другу, официант и дети, замерев, смотрят на них; на стыке кадров мелодия изменяется, рождается из реплик, из стилизованного стука шагов; и только в финале развивается по линии и в неумолимом темпе начала, но если в начале она и трагическая и чувственная («тем громче музыка печали, чем выше музыка любви», правда, здесь не печали, а прямой обреченности), то в финале останется только неудержимость и неумолимость происходящего, со всем пафосом неизбежности смерти и будущей встречи.
Пасмурное небо, внизу-впереди огромный виадук, напоминающий Финляндский железнодорожный мост; мост неуклонно приближается; по мосту навстречу друг другу быстро идут Элен и Билл (их можно угадать только по одежде); по середине моста, у перил, спиной к нам, стоят они же.
 - Впервые вижу женщину, которая вовремя приходит на свидание. Правда, я и сам в первый раз не опоздал, - Билл оперся локтем о перила и смотрит сбоку на старую Элен Лумис.
 - А мы могли опоздать? – Элен чуть поворачивает голову; она стоит спиной к перилам, откинувшись назад, и вцепившись заведенными за спину руками в металлические конструкции, словно сейчас оторвется от земли, но из последних сил старается удержаться на мосту: вся фигура устремлена вверх ветер треплет платье, его подол, широкие рукава.
 - Не знаю, - мост с идущими и стоящими Биллом и Элен приближается.
 - Он уже лет пятьдесят, как умер, и я не ожидала увидеть человека…даже не знаю…вы с ним так похожи, что я заранее чувствую, как вы поступите, как посмотрите, что скажете, и при этом восхищаюсь вами, - молодая Элен быстро идет по мосту и улыбается беззащитно-радостно, глядя вперед, вот-вот вскрикнет и побежит.
 - Я увидел фотографию девушки с ясным лицом и тихой застенчивой улыбкой, вырезал фотографию и весь день таскал с собой. Я не знал, что снимок сделан семьдесят лет назад, но вы не изменились, я вижу, - Билл улыбается радостно и застенчиво и все ускоряет шаг.
 - Я всю жизнь считала, что перевоплощения – бабьи сказки, а вы как думаете, мистер Сполдинг? – старая Элен из последних сил цепляется за перила, чтоб не улететь и улыбается Биллу, желая ободрить.
 - Не знаю, - Билл смотрит на Элен, как смотрят, желая надолго запомнить или остановить.
 - И я не знаю, а спросить нам не у кого, - мост с идущими и стоящими парами приближается.
 - Когда-нибудь юная Элен зайдет в аптеку и спросит…
 - Редкий сорт мороженого, а Билл уже будет ждать… - Билл останавливается напротив стоящей у перилл пары и тяжело дышит, глядя вперед, подбегает юная Элен и тоже останавливается, глядя на Билла.
 - Сидя за столиком, и когда услышит… - вот-вот арка скроет обе пары.
 - У нас мало времени! - выкрикивает Элен и смотрит на Билла с отчаянием женщины, бессильной помочь любимому человеку.
 - Мы же увидимся завтра?!
Билл смотрит так, словно цепляется за Элен взглядом, тут уже не желание запомнить, а страх утопающего. Элен мотает головой, уже не в силах ответить, а потом вдруг замечает стоящих перед ней молодых и счастливо улыбается. Увидев улыбку Элен, Билл оглядывается, замечает, наконец, молодых; и вот здесь музыка вступает в финальную стадию. Билл и юная Элен смотрят друг на друга, все еще тяжело дыша от быстрой ходьбы, улыбаясь стесненно, будто извиняются, не понимая, зачем они бежали друг к другу, но сейчас, кто-то из них заговорит первым, потому что оба рады встрече. Две пары неумолимо исчезают, скрытые арматурой моста, будто камера цепляется за них до последнего и проваливается под мост в туннель, в темноту, а потом вновь пасмурное небо, и ниже успеваем заметить мост, отлетающий по касательной вниз, а по мосту уходят вправо, держась за руки, Билл и Элен, и узнать их на таком расстоянии можно только по одежде.

Мужчина с тетрадкой под мышкой идет по улице, улица вливается в маленькую площадь, посреди площади стоит пушка, на ней сидит мальчик, второй лежит под пушкой. Мужчина останавливается, словно внезапно что-то вспомнил и задохнулся – вот-вот заплачет. Том сидит верхом на пушке, за его спиной садящееся солнце, вокруг вечернее небо.
 - Бум! Бум! Салют полковнику Фрили!
 «Месяц назад в нашем городе закончилась гражданская война. Убежало навсегда огромное стадо бизонов», - глаза глядящего в небо Дугласа и его голос.
 - Бум! Бум! Салют мистеру Триддену! – выкрикивает Том, взмахивая рукой.
Глаза Дугласа, его голос: «Так каждый день. Потом никто не будет помнить ни полковника, ни Триддена, ни трамвай».
 - Бум! Бум! Салют мистеру Сандерсону!
«И нас тоже не будут помнить».
 - Дуг, больше не будем давать салют? – Том наклоняется и смотрит вниз; Дуглас лежит под пушкой.
 - Элен Лумис умерла сегодня, - не сразу отвечает он.
 - А что Билл? – Том наклоняется и заглядывает под пушку.
 - Вроде, не плакал, - Дуглас садится, он старается не заплакать. Том ложится на пушку, прижимается к ней щекой и, глядя в пространство, шепчет: «Бум».

- Лав, не надо! Я боюсь! – Франсина упирается, взгляд помертвевший, черные кудри падают на лицо. Лавиния тянет ее за собой по тропинке, уходящей вправо, через ручей, в овраг; солнце еще цепляется за верхние ветки деревьев, поднимающихся из тьмы провала, тропинка погружена в полумрак, где-то тренькает гитара, перекликаются детские голоса, журчит вода.
 - Э-эй! Душегуб, выходи! – Лавиния, крича и смеясь, увлекает за собой подругу; обе, одна высокая белокурая, крепкая и статная, а другая пониже ростом, черноволосая, совсем худенькая, исчезают за склоном; трещат ветки, осыпается под ногами земля. Хлещут ветки, летят из-под ног огоньки светляков, треск, осыпается земля, мелькают тела, руки, ноги. Франсина чуть не падает, вскрикивает, едва видная в темноте, и хватается за плечо Лавинии, чуть не сбив подругу с ног (та, в светлом платье, белокурая, видна куда лучше); Лавиния резко тормозит. Они у самого дна, тропинка впереди – едва белеет вытоптанный песок – кругом смутный гул, треск, шуршание, шлепки по воде, журчание, кваканье лягушек.
 - Здесь никто не ходит, Лав, давай обратно, - девушки стоят, держась за руки, потом Лавиния, осторожно ступая, увлекает за собой заметно упирающуюся Франсину.
 - Значит и душегубам здесь делать нечего, кого ж они будут душегубить, лягушек что ли или ужиков? – смеется Лавиния; огромные глаза Франсины, застывшее бледное лицо.
 - Давай, побежим, - шепчет она.
 - Нет! Пойдем шагом.
 - Не пойду! – Франсина выдергивает руку из руки подруги, Лавиния оступается, вскрикивает, падает в кусты и, чертыхаясь, пытается подняться. Стоящая над ней Франсина почему-то прижимает ладони к щекам, взвизгивает и замирает. Резко согнувшаяся ветка открывает совершенно белое лицо, такое же белое голое плечо (подбородок мертвой уткнулся в плечо, будто голова приподнята и вывернута), белую руку ниже локтя; Лавиния встает на четвереньки, ее голова оказывается прямо над мертвым лицом, девушка секунду смотрит и слабо вскрикивает. Отпущенная ветка бьет ее сбоку, отбрасывает в сторону, мертвой не видно; Франсина истошно кричит.

Ковбой на экране роняет пистолет и хватается рукой за грудь. Дуглас вскакивает, лицо застывшее. По улице все ближе мчатся всадники, стреляя направо и налево в выбегающих из домов людей. Дуглас бежит перед экраном, его лицо в мерцающем свете не меняется, как маска. Далеко впереди открывается квадратик света, маленькая фигурка врывается в свет и исчезает; пальба сменяется тишиной. Дуглас моргает, привыкая к яркому свету. Вокруг ходят люди, шумит улица, за его спиной вход в кинотеатр, из дверей выбегает Том, бросается к Дугласу.
 - Ты чего?! – Том хватает Дугласа за плечо и встряхивает. Дуглас дергает плечом и медленно идет вдоль улицы, Том за ним, Дуглас смотрит на противоположную сторону улицы. Проезжает автобус, за ним открывается витрина аттракциона, кукла, сидящая перед маленьким столиком, поднимает голову, призывно взмахивает рукой, рука бессильно падает, плечи опускаются, кукла склоняется над столиком и замирает. Дуглас секунду смотрит на куклу, а потом бросается через дорогу.

Луч фонаря освещает голые колени, тело в белом, испачканном, порванном платье, руки вытянуты вдоль тела, кусты; слышны тихие всхлипы, потом голос Франсины: «Мне холодно», и какое-то неясное полувсхлипыванье-полубормотанье; луч выхватывает спину Лавинии, голову уткнувшейся ей в плечо Франсины, тонкие стволы подлеска.
 - Вы, девушки, идите, а завтра, пожалуйста, зайдите уж в участок, наверняка, надо будет уточнить кое-что…бумажки…эх…Договорились? – говорит уже знакомый сержант; Лавиния и Франсина снова попадают в круг света, ниже, в темноте, шарит еще один фонарь, Лавиния, глядя куда-то в сторону-вниз, отрешенно отвечает.
 - Да. Только в глаза не светите, - луч скользит в сторону, на секунду возникает лицо умершей, накрываемое в этот момент простыней: шея сильно вывернута, поэтому подбородок развернут влево; Франсина продолжает всхлипывать, но реже.
 - Простите…Вас проводить? – фонарь выхватывает мощную спину в форменной рубашке.
 - Посветите, чтоб из оврага выйти.
 - Как скажете, но я бы…
 - Пойдем, Фрэни, - обрывает полицейского Лавиния; луч пробегает по сплетению ветвей, по ногам в ботинках, по телу, накрытому простыней, нащупывает тропинку. – Пойдем, я тебя провожу, - Лавиния обнимает подругу и ведет ее перед собой по узкому лучу, луч пляшет, выхватывая из темноты ветки, комья земли, корни; кто-то идет по тропинке им на встречу, шаги легкие, метнувшийся вперед луч хватает сразу всю, будто из-под земли выросшую фигурку Дугласа, он жмурится, прикрывает глаза рукой. Луч фонаря скользит в сторону и утыкается в накрытое простыней тело.
 - Кто это?! – Дуглас смотрит на покойницу, будто не верит своим глазам, проходят секунды три. – Лизи…нашли? – неуверенно произносит он.
 - Иди домой! Домой, я сказала! – визжит Франсина и разражается рыданиями, упав на грудь подруги.
 - Пойдем с нами, мы тебя доведем, а то родители с ума сойдут, - Лавиния обнимает подругу и улыбается одними губами, в отрешенном голосе и в улыбке пугающая сила.
 - Я доведу мальца, а вы, девушки, идите домой, - говорит полицейский; в наступившей тишине где-то очень далеко пугающе глухо бьют часы.

Мужчина сидит на крыше, обняв руками колени. Старуха стоит на коленях и прощупывает черепицы, вынимает прохудившуюся; звуки кругом обычные, летние; рядом со старухой расставлены детская ванночка, сковородка, ведро, таз, кастрюля; старуха вынимает из кастрюли новую черепицу и кладет ее взамен старой, а старую спускает вниз. Старческие руки достают из таза черепицу. Сморщенные руки трут о доску, опущенную в таз, ворот рубашки; и руки, и доска, и рубашка в мыльной пене. Руки достают из сковородки черепицу. Руки лепят котлету и кладут на сковородку. Руки достают из ведра черепицу. Руки отжимают в ведро тряпку. Руки достают из ванночки черепицу. Руки намыливают голову ребенка. Руки выкладывают черепицу. Руки кладут на тесто начинку. Руки вытягивают черепицу. Руки натягивают на ребенка одеяло. Рука прощупывает черепицу. Рука ложится на детский лоб. Мужчина сидит на краю крышы, старуха стоит рядом; перед ними кроны деревьев, среди листвы две три соседских крыши.
 - Бабушка, - мужчина прижимается головой к ногам старухи, - я тоже могу умереть. Как ковбой в фильме, как полковник Фрили, как Элен Лумис…как все, - бабушка садится рядом и гладит внука по голове, перед ними только синее небо.
 - А может, через сто лет, - отвечает бабушка и протягивает руку. – Ты посмотри, отсюда все видно, – мужчина оглядывается, будто за ним не скат крыши. Кругом, далеко внизу, город, открытый во все стороны, как со смотровой площадки, леса, луга, озеро и сверкающие лезвия тонких речек. – Я каждую весну сама забиралась сюда. С тех пор, как у меня появился дом, я всегда чинила крышу, а однажды, когда уже родились вы, я залезла, как обычно, сюда и поняла, что только с нашей крыши виден весь город. Он тянется к лугам, а луга к лесу, а лес к озеру, и дальше все бесконечнее и бесконечнее. Этого достаточно, чтоб сидеть вот так, на самом краю.
 - Бабушка! Бабушка! – мужчина оглядывается, испуганно вертит головой во все стороны. Он стоит посреди пустой утренней улицы.

Дуглас распахивает дверь и влетает в аттракционный зал, полный народа, в основном, детей; все толпятся возле автоматов, смеются, кричат, взвизгивают. Дуглас поворачивается вправо. Ковбой бьет ножом гориллу, из-за спины героя выглядывает перепуганная красавица. Кругом смеющиеся, азартные лица. Дуглас пытается протиснуться в дальний угол, поворачивает влево и оказывается перед новым автоматом. Полицейские гонятся за грабителем, выскакивают из-под колес неожиданно возникшего на их пути автомобиля. Смех, выкрики, раскрасневшиеся лица. Дуглас пытается выбраться из толпы и вновь оказывается перед ковбоем, бьющим гориллу. Взвизгивает, прижимая ладони к щекам, девочка в очаровательных черных кудряшках. Дуглас продирается сквозь толпу. Горит город, кругом напряженные, возбужденные лица. Дуглас продирается сквозь толпу. Перебегают дорогу полицейские, едва не попадая под машину. Дуглас тонет среди водоворота голов. Глаза Дугласа. Ковбой бьет гориллу. Дуглас вылетает из толпы, падает на пол и поднимает голову. Напротив него, в стеклянном ящике, кукла-гадалка в роскошном красном платье и черных перчатках, достающих почти до локтя, склонилась над колодой карт, разложенных на низеньком столике.
 - Дуг, ты чего? Чесанул, как резаный! – Дуглас поднимается, перед ним стоит Том, он испуган и в то же время рассержен. – Слушай, давай поиграем в грабителей и сыщиков!
 - Том, подожди…она меня позвала, - Дуглас кивает на гадалку, говорит он медленно, будто даже себе.
 - Чего?! Пойдем луч… - Том засовывает руки в карманы.
 - Иди, - Дуглас отворачивается, шарит по карманам в поисках монеты, Том протягивает ему медяк, Дуглас кивает и опускает монету в щель; механизм надсадно взвывает, гадалка дергается и замирает
 - Брось ты это старье! Она гадала еще дедушке! Он сам говорил! – Том пожимает плечами с независимым видом. – Я лучше пойду…
 - Иди, только отстань, - цедит Дуглас; мимо нетвердой походкой проходит человек в черном смокинге и цилиндре. – Мистер Мрак, с гадалкой что-то неладно, - обращается к нему Дуглас, Мрак только рукой машет и бормочет что-то неразборчивое, Дуглас вцепляется в его рукав. – Мистер Мрак, пожалуйста!
 - И с ней неладно, и со всеми этими дурацкими автоматами, и со мной, и с вами, и во всей стране неладно…неладно…неладно, - бормочет Мрак, тупо глядя на Дугласа, и нетвердой походкой, продолжая бормотать, направляется к гадалке, останавливается, смотрит, пошатываясь, и вдруг бьет по колпаку кулаком, стоящий позади него Дуглас вскрикивает, Мрак оборачивается к Дугласу и смотрит на него, будто пытается понять, кто перед ним, потом поворачивается к автомату, шарит между колпаком и стеной, вынимает табличку «Не работает» и вешает на колпак вверх ногами. Табличка закрывает лицо гадалки.
 – И во всем мире неладно, - вдруг говорит мистер Мрак отчетливо, повернувшись к ребятам. - На помойку пора эту рухлядь. Сплошной ремонт. Денег даже на виски не наскрести. Хватит. К черту, - бормочет он, пытаясь продраться сквозь толпу.
 - Ну чего? Пойдем? – спрашивает Том, тормоша брата.
 - Подожди, - Дуглас достает еще одну монету и кидает в прорезь. Гадалка дергается и вдруг поднимает голову, мальчики отшатываются. Взгляд куклы жив, осмыслен, пронзителен. Левая рука гадалки мечется, останавливается над картой, правая рука опускается и пишет на выбранной карте, останавливается, снова пишет; автомат тарахтит, сотрясается, раздается звон, из автомата к ногам Дугласа падает карта. Гадалка еще раз вскидывает голову, но в лице уже нет того выражения, оно скорбно и безжизненно, всего секунда – голова куклы бессильно падает и утыкается подбородком в плечо.
 - Я же повесил! Табличку! А ну, прочь отсюда! – еле прорвавшись сквозь толпу, к ним бежит на подгибающихся ногах Мрак и трясет кулаком поднятой вверх правой руки, левая согнута в локте и ходит взад вперед, как заведенная. Дуглас хватает карту. Ребята срываются с места и ввинчиваются в толпу, Мрак останавливается недоуменно, а потом грозит кулаком, как кажется, всем собравшимся. – Чтоб я вас больше здесь не видел! Сосунки!
Ребята выбегают на улицу, перебегают дорогу, останавливаются под деревьями.
 - Ее надо спасти! – горячо шепчет Дуглас.
 - Кого?
 - Гадалку!
 - Ты совсем поехал?!
 - В порядке я! Эта гадалка живая, понял?! Только заколдованная!
Том недоверчиво смотрит на Дугласа; бьют часы. Дуглас только что нетерпеливо смотревший в глаза Тому, замирает, будто вдруг увидел что-то.

Сосредоточенное лицо Лавинии. Лавиния и Франсина идут по улице, освещенной фонарями; улица пуста, где-то хлопают двери, слышны приглушенные голоса, прочие вечерние звуки; небо звездное.
 - Лав, Фрэни, вы куда? – из калитки выбегает девушка.
\ - Фрэни боится идти домой одна, вот я и провожаю, - девушка подбегает к подругам.
 - А вы уже знаете? – Франсина хочет что-то сказать, лицо ее кривится, губы пляшут. Лавиния смотрит на Франсину сурово. Стискивает ее руку.
 - Да, знаем. Лизи нашли, - Франсина коротко всхлипывает.
 - Девочки, я сейчас за свитером, и проводим Фрэни вместе. Подождите! – девушка проскальзывает в калитку; позади тяжелые мужские шаги. Подруги резко оборачиваются. По улице идут двое полицейских.
 - Почему ты ей не сказала?
 - Не надо сейчас. Завтра расскажем, - кроме шагов двух мужчин, почти ни звука; линия фонарей и кое-где желтые пятна окон. Лавиния смотрит вверх. Звездное небо и скопище огоньков у горизонта.
 - Я здесь! – Элен выскакивает из калитки, Лавиния, ничего не ответив, идет по улице.
 - Мы просто сумасшедшие, что гуляем сейчас: нет ведь никого, - Элен догоняет Лавинию и придерживает ее за локоть. – А сколько звезд!
 - Втроем неопасно…И… не станет он убивать сейчас. Два дня прошло…Его нет в городе. Ручаюсь, - на лицо Лавинии резко падает тень, шаги сразу замирают. От дерева, растущего у забора, отделяется фигура; девичий визг.
 - А-а-р-р-р! Попались! – мужчина смеется, привалившись спиной к дереву.
 - Фрэнк! – Лавиния быстро подходит к мужчине, тот, продолжая смеяться, шагает ей навстречу.
 - Добрый вечер, Лав. Гуляете…? – и осекается.
 - Ты!... – Лавиния смотрит так, что Фрэнк теряется и отступает.
 - Прошу прощения, Лав… - Лавиния плюет ему на брюки.
 - Это все, на что ты способен?! – Лавиния так же быстро разворачивается и бежит к подругам; Франсина всхлипывает, Элен обнимает ее.
 - Послушайте, я только хотел… - Фрэнк идет следом, Лавиния оборачивается.
 - Иди к черту! В овраг сходи, потом посмейся! – Лавиния опять разворачивается, подбегает к подругам и увлекает их за собой, мимо обалдевшего от крика Лавинии Фрэнка.
 - Подождите! Я провожу! – он направляется было за девушками.
 - Ради бога, оставь нас в покое! – кричит Лавиния, не оборачиваясь, с таким презрением, что мужчина останавливается, глядя вслед девушкам, видно, что ему неловко. Девушек уже не видно.

 - Хорошо, ты можешь подождать десять минут? Я вызову такси, и дело с концом! – Франсина стоит еще по эту сторону калитки, держась одной рукой за штакетину, готовая в любой момент потянуть калитку на себя. – А еще лучше, оставайтесь у нас, послушаем что-нибудь…
 - Я не поеду в такси, - перебивает подругу Лавиния, Франсина вдруг кидается к ней и обнимает.
 - Лав, Лав…ты такая красивая…я прошу! Ну, пожалуйста! Пожалуйста!
 - Не начинай все заново, - Элен внимательно смотрит на Лавинию, словно пытается схватить ускользающую мысль, хватает ее и мрачнеет. – Жизнь – скучная штука, особенно, для старой девы, так что не мешай мне почувствовать в ней хоть что-то, тем более, что…ничего не случится, - последние слова Лавиния удерживает, говорит совсем не то, что хотела бы, и лицо ее вдруг холодеет, становится вновь отрешенным и волевым.
 - Тогда я пойду с тобой и переночую у тебя! – выкрикивает Франсина в отчаянии, почти в исступлении.
 - Глупая, - Лавиния вновь становится ласковой и заглядывает в лицо подруге. Элен пугается, хочет что-то сказать, но удерживается, - да на тебя сейчас лист упадет – ты умрешь от разрыва сердца, - Лавиния обнимает Франсину за плечи, открывает калитку. – Я тебе позвоню, как только доберусь до дома.
 - Обещаешь?
 - Конечно. Иди домой, - Лавиния заводит Франсину в калитку и закрывает ее, Франсина делает несколько шагов, оборачивается и подбегает к калитке.
 - Правда, позвонишь?
 - Ну обещаю! – смеется Лавиния и отходит от калитки, Франсина смотрит, будто еще что-то забыла или не решилась на важный шаг, потом приоткрывает калитку.
 - Лав…как тебе не страшно одной?
 - Старым девам уютно в одиночестве, - опять смеется Лавиния, потом берет за руку Элен, обе отходят, пожелав подруге спокойной ночи; Франсина все еще стоит в створе калитки, Лавиния оборачивается и машет ей рукой, Франсина делает слабое движение в ответ и остается стоять, а шаги затихают, кругом ночная тишина с ее таинственными звуками, и вдруг часы резко бьют один раз.

Две девушки идут по улице и поют; фонари, квадратики окон, чуть впереди, почти над их головами, Луна, расплывающиеся кусты, неясные громады деревьев, глыбы построек.
 - Тише! – Элен прерывает песню, останавливается, прислушивается к уже несколько секунд звучащему и все нарастающему скрипу.
 - Качели…Интересно, - Лавиния обводит рукой вокруг, темноту кое-где прокалывают лучики окон, - они прибегут, если звать на помощь? – девушки замедляют шаги, останавливаются у маленькой калитки, освещенной фонарем.
 - Почему…ты спросила?
 - Не знаю.
 - Мне кажется, - Элен резко поворачивается к Лавинии и на полуслове, испугавшись, замолкает.
 - Что? – улыбается Лавиния.
 - Мне кажется, что ты ищешь… - с трудом выговаривает Элен, будто ей не хватает дыхания. За границей круга, очерченного фонарем, мелькают светящиеся точки, и Луна висит над девушками низко.
 - Просто, я не боюсь. Мне даже любопытно. А потом, надо же думать головой: кругом переполох, полиция на ногах, какой сейчас душегуб?
 - Брось. Твоя полиция давно дома спит.
 - Ну хорошо. Я развлекаюсь, хоть и рискованно, но…риск маленький. Если бы я чего-нибудь испугалась…
 - Ты просто не хочешь жить, - выпаливает Элен; свет меняется: Луна заходит за тучу.
 - Глупости. Спокойной ночи, - жестко отвечает Лавиния.
 - Подожди! Мне совестно, что я буду дома…
 - Я тоже буду дома через двадцать минут. Могу и тебе позвонить, - отрезает Лавиния и уходит за границу света так быстро, что фигура ее теряет очертания, пропадает.
 - Лав, подожди! Элен бежит за ней следом, Лавиния неожиданно возникает перед ней, Элен отшатывается.
 - Что? – Элен мнется, не зная, что сказать, и смотрит в глаза подруге, будто зовет или просит помощи; Луна выходит из-за тучи.
 - Может, останешься?
 - Нет. Я пойду домой. Пока, - Лавиния отводит глаза и быстро добавляет. - Я помню, осталась одна, года три мне было или четыре. Луна вот так светила прямо в окно, а я села на кровать и…даже страшно не было. Пустота, - возникает пауза, лунный свет стирается, Лавиния вдруг исчезает, не сказав больше ни слова. Элен изумленно смотрит, пытаясь увидеть подругу. Неясный силуэт возникает посреди дороги, пропадает, угадывается только движение, а до следующего фонаря, что на повороте, еще далеко. Лавиния то уходит в тень, то появляется, когда Луна вливается в просвет облаков; стук туфель по сухой глине, редкие звуки. Лавиния замирает, ныряет в тень: мужской голос поет, голос все громче, уже слышны неторопливые шаги, луч фонаря и фигура мужчины в полицейской фуражке; Лавиния выходит из тени, луч, резко скакнув, хватает ее, а затем упирается в землю у ее ног.
 - Доброй ночи, мисс Небс, - полицейский качает головой, в тоне неодобрение.
 - Ах, сержант, - Лавиния говорит быстрым шепотом и слегка задыхается, будто сейчас бежала, луч фонаря шарит вокруг. – Не-ет, я одна.
 - Что это вам вздумалось здесь гулять, Лавиния? Давайте-ка, я вас провожу, – сержант подходит к Лавинии. Лавиния вдруг пугается.
 - Не надо. Я сама.
 - Через овраг? – сержант внимательно смотрит на девушку.
 - Я быстро пойду. Спасибо, - скороговоркой оправдывается Лавиния.
 - Тогда я здесь подожду. Если что – кричите…А лучше все-таки вместе… - Лавиния кивает головой, недослушав полицейского, и быстро идет по дороге. – До свидания, мисс Небс! – в голосе полицейского недоумение; Лавиния машинально взмахивает рукой, даже не обернувшись; постояв пару секунд, сержант медленно идет следом. Лавиния возникает, как призрак, под фонарем у широкой лестницы, стоит, а потом исчезает.

 - Она живая по-настоящему. Он с ней иногда разговаривает, я видел, - шепчет Дуглас, приходя в себя, он переводит взгляд на руку, в которой зажата карта, переворачивает ее, карта пуста. – Не может быть. Она же писала, - потрясенный Дуглас смотрит на карту, потом беспомощно оглядывается на галерею аттракционов.
 - Дуг, ничего…она просто… - Том смотрит на Дугласа растерянно и пытается сказать что-то утешительное, - сломалась, наверное… - заканчивает он.
 - Она же работала! Писала! Я же видел! – взрывается Дуглас, взмахивая кулаком, будто гвоздь заколачивает.
 - Чернила кончились! - неожиданно радостно выпаливает Том и осекается. – Дуг, чернила… - Дуглас в упор смотрит на Тома с той силой во взгляде, с какой смотрела Лавиния.
 - Нет, Том. Она живая. Она писала невидимыми чернилами, ясно?
 - Ясно. А зачем?
 - Чтоб он не прочел. Подержи, - Дуглас отдает Тому карту, роется в карманах, достает спички; Том держит карту двумя руками. Пальцы чиркают спичкой, спичка ходит под картой, края карты обугливаются, на поверхности бумаги проступают линии.
Том! Вот! - карта вспыхивает. Том вскрикивает и роняет карту, она падает на асфальт и горит, Дуглас пытается ее схватить, потом наступает ногой, приседает – на асфальте только кучка пепла и клочок недогоревшего картона. – Том она нам писала. Ее надо спасти! – Дуглас смотрит на брата снизу вверх, Том энергично трясет головой.
 – Как хочешь. Иди домой – Дуглас встает.
 - Дуг… - в лице Тома появляется внезапно возникшая мысль, но высказать ее Том решается не сразу.
 - Ну?
 - А почему она раньше никого не звала?
 - Может, звала, - Дуглас решительно направляется к галерее.
 - Ты что, украсть ее хочешь? – Том удерживает брата.
 - Да. Я спрячусь, пока народ там, а когда он напьется…
 - Знаешь, Дуг…воровство…
 - Она живая! Живая! – Дуглас вырывается и перебегает на другую сторону улицы как раз в тот момент, когда из галереи выходят толпой посетители, и свет в заведении разом гаснет; Дуглас прячется за афишную тумбу, к нему подбегает Том. Оба выглядывают из-за тумбы.
 - Опоздали, - шепчет Том. Солнце почти не проникает в галерею, за стеклом угадывается грузная фигура, бредущая словно ощупью между автоматами, фигура то пропадает, то появляется; Мрак подходит к гадалке, загородив ее собой, останавливается, отступает, потеряв равновесие, снова шагает вперед и чуть не налетает на стеклянный колпак, сейчас Мрак виден отчетливо – этот угол галереи еще освещен отраженным светом, мужчина, кажется, говорит что-то, потом вдруг пинает автомат ногой, раздается звон разбитого стекла. Дуглас бежит к двери, с силой дергает ее и чуть не падает: дверь открыта. Мрак оборачивается, держа за волосы куклу, теряет равновесие и падает, ломая карточный столик; кукла падает ему на ноги. Дуглас и следом Том подбегают к мужчине, тот лежит без движения и храпит.
 - Дуг, он живой?!
 - Да! - Дуглас оттаскивает в сторону куклу, потом пытается собрать карты.
 - Дуг, брось! Бежим! – Том смотрит на улицу за стеклом, на Дугласа, готовый бежать. Дуглас шипит от боли, облизывает палец, отшвыривает собранные карты, и те веером летят к витрине. Дуглас взваливает куклу на плечи. – Дуг! Ты совсем?! Он тебя видел! Это же воровство! Брось ее! – Дуглас бежит к двери. – Погоди! Давай вдвоем! – Том бросается за братом, поднимает ноги куклы; братья выбегают из дверей галереи, пересекают улицу и скрываются в тени.

Лавиния, прижав руки к груди, стоит в свете фонаря, перед ней уходящие в темноту ступени, она стоит неподвижно, неожиданно, далеко и глухо, часы бьют два раза, потом только шуршание и смутный переплеск. Лавиния закрывает глаза и глубоко вздыхает. Ладонь ложится на перила, стук каблука о дерево. Стук каблуков очень медленный, дыхание затрудненное, проплывают то отдельный лист, то часть ступеньки, то перила и пальцы. Широко открытые глаза. Выплывает забор и стоящая под фонарем Элен. Заплаканное лицо Франсины. Настороженное лицо сержанта. Ночной перрон с одиноко стоящей женской фигурой; вскрик. Вдалеке, под фонарем, у самого дна оврага, мелькает и исчезает во тьме мужская фигура; и остается только фонарь, освещающий доски настила и громады черной листвы, абсолютная тишина, прерываемая только дыханием. Лавиния стоит лицом к перилам, вцепившись в них обеими руками, словно сейчас бросится наверх. Глаза напряженно всматриваются, бьется в зрачках ужас, дыхание выравнивается, затихает. Под фонарем никого. Лавиния, оборачивается назад, поднимает голову и смотрит вверх. Едва освещенный квадратик неба, как в колодце. Через непроницаемый мрак влево-внизу все тот же фонарь. Рука соскальзывает с перил, стук каблука. Стук, стук, стук; фонарь уходит все выше, уже виден только столб, стук, стук, стук; фонарь перестает уходить рывками вверх, стук замирает, и в следующее мгновение выше – другой стук, тяжелее, а потом тишина. Лицо Лавинии застыло, она силится обернуться, потом быстро делает три шага вниз и замирает – опять сверху, как запоздавшее эхо, тяжелый стук и тишина. «Сержант?» - негромко и неуверенно спрашивает Лавиния, с трудом сделав треть оборота по направлению звука; лицо перекошено; тишина. Голова Лавинии медленно поворачивается вправо, глаза огромные. Резкая голая ветка-рогулька, и волной захлестывает музыка. Мелькают доски настила в пятнах бледного света, носки туфель, ветки, ветки, ветки; ступени вверх, вверх, вверх, ветки, ветки, ветки; голые колени сгибаются и выпрямляются, плещется подол платья ветки, ветки, ветки, и уже в грохоте оркестра врывается звездное небо. Лавиния бежит меж деревьев к повороту, к заборам улицы. Глаза ее уже ничего не видят, лицо искажено мучительным усилием. Заборы по правой стороне, калитка. Лавиния всем телом наваливается на калитку, чуть не падает, бежит по дорожке. Дверь все ближе, а мелодия взлетает вихрем. Пальцы бьются, пытаясь повернуть ключ в замке. Безумные глаза. Дверь распахивается в черноту. Голова поворачивается влево, глаза. Патефон и стакан лимонада на подоконнике, за полуоткрытым окном, стакан, пронизанный лунным светом; дверь захлопывается, темнота. Лавиния врывается в освещенную Луной комнату, захлопывает окно. Мелькает на секунду дорожка, падает взвихренная занавеска, и стакан взрывается, упав к ногам Лавинии, а сама она вскрикивает, отскакивает, музыка обрывается. В тишине – лежащие на полу осколки, вновь возникает окно, рассеянный занавеской молочный свет. Лавиния, приподнимает край занавески и выглядывает. За окном дорожка, калитка, за ней пустая улица, позади Лавинии шорох. Падает занавеска, медленно опускается рука, волосы, плечо, вырез платья и ключица, щека и шея: Лавиния медленно нагибается; негромкий мужской кашель; щека и шея резко падают вниз, через секунду - лицо Лавинии, взгляд – отчуждение и воля, грудь высоко вздымается, взмах руки, сверкнувший кристалл осколка и крик мужчины.

Последние уже холодные лучи освещают дорогу, обрывающуюся в овраг, из провала поднимаются кроны деревьев, от края оврага разбегаются в стороны тропинки и дорожки, солнце уходит за деревья, к оврагу с трудом бегут, а потом останавливаются Дуглас и Том, они несут женщину; руки женщины неестественно вскинуты и согнуты в локтях, ноги так же неестественно согнуты в коленях; ребята осторожно опускают женщину на обочину, в траву; и она остается все в том же положении – это кукла в рост взрослого человека, руки, выглядывающие из разорванных рукавов платья, гладкие, безжизненно-розовые; ребята прислушиваются, где-то далеко слышен тяжелый топот.
 - Я больше не могу, - Том затравленно оглядывается по сторонам. – Спрячем ее и домой, а ночью заберем. – Том оборачивается к брату, тот молчит и тоже напряженно оглядывается. Направо вдоль оврага дорожка пересекает стекающий в темноту ручей и растворяется среди выползших из провала зарослей. Дуглас поворачивает голову влево. Влево и вверх овраг заканчивается, узкая тропинка взбегает к глухому забору, упирающемуся в осыпь; забор и ворота полусгнили, трава и кусты захлестывают их, раздвигают доски, врываются в ворота; виден заросший угол двора, за ним покосившийся сарай. Дуглас снова оглядывается. Еще одна тропинка уходит назад и влево. – Дуг, давай спрячем, а? – волны глухой травы и кустов накатывают на гниющую у развилки телегу, переливаются через тропинку и ломятся в заборы. Дуглас поворачивается прямо к оврагу. Помост, торцы перил уходят прямо вниз – туда идет главная дорога, там тьма. Дуглас присаживается над куклой; позади нарастает топот, Дуглас вскидывает на секунду голову. Забор скрывает преследователя.
 - Давай!
 - Дуг! Я туда не… - Том хватает брата за руку и тянет в сторону развалюхи, - Дуг, давай к глухому Билу, там ее кинем… - Дуглас отмахивается, берет куклу за плечи и пытается взвалить себе на спину, Том хочет помочь брату, но только мешает, а тяжелый топот все ближе; бьют часы. Дуглас взваливает на спину куклу и бежит к оврагу, за ним Том: «Дуг…давай…вместе», - шепчет он на бегу. Овраг уже близко, тропинка вправо, та, по которой бежали девушки, еще ближе. «Дуг!» - кричит Том. Дуглас оглядывается. Том приостановился, из-за поворота тяжело выбегает человек в черном, в одной руке у него большой черный предмет, в другой – электрический фонарик, луч его мечется из стороны в сторону. Ребята сворачивают вправо, совсем рядом топот, луч света прыгает по бегущим. Том летит в кусты, откинутый догнавшим их мужчиной, Дуглас успевает обернуться. Мужчина вырывает у него куклу и поднимает ее над головой.
 - Она моя! Какого черта! – Мрак плюет в куклу, держа ее за шиворот и локоть, трещит ткань платья. Дуглас бросается на мужчину и, охнув, отлетает. Кукла взлетает над кустами и исчезает в овраге, слышен шелест листьев и хруст веток. Дуглас вскакивает. Мрак вскрикивает, балансирует на краю откоса и в последний момент хватается за тонкий ствол. Дуглас, собравшийся уже кинуться на Мрака, замирает в испуге.
 - Зачем? – негромко спрашивает он. Мрак делает пару шагов от обрыва.
 - Скажи спасибо, что я тебя туда не отправил, звереныш чертов, - Мрак разворачивается и, бормоча себе под нос, уходит по тропинке к улице. Дуглас подходит к сидящему на земле Тому.
 - Ты как?
 - Ничего, нормально.
 - Беги домой и скажи родителям, что я скоро буду.
 - Ты что, в овраг полезешь? Она же ломаная! – Том смотрит на брата умоляюще. Дуглас идет к обрыву. – Я тоже с тобой.
 - Папа будет нас искать. Беги домой, - Дуглас пытается рассмотреть хоть что-нибудь.
 - Дуг, лучше завтра, - Дуглас оборачивается.
 - Я тебя серьезно прошу, давай домой! – Том бежит вверх и скрывается за краем откоса. Дуглас осторожно спускается ниже, наклоняется, держась за ветки, смотрит. Внизу что-то белое. Ветки, листья, шуршание, ветки уходят в стороны; и вдруг – совершенно отчетливо – белое женское лицо, только лицо: одежда сливается с черной листвой.

Взрослый Дуглас выходит на площадь с бронзовой собакой, под мышкой у него тетрадка, у поилки все так же стоит лошадь, рядом телега под брезентом, пожилой мужчина поит лошадь и треплет ее по холке, он оборачивается и машет Дугласу. Растерявшийся Дуглас взмахивает тетрадкой, листы разлетаются, кружат над площадью и ложатся под ноги Дугласа. Дуглас растерян до жалкости. Перед ним лежат чистые листы.
 - Видишь, ты вспомнил все, что было важно, – пожилой подходит к Дугласу, именно этот человек разговаривал с Дугласом, оставаясь невидимым.
 - Я не помню главного.
 - А-а… – тянет старик, - ты не можешь закончить историю. А что главное?
 - Я помню, что однажды заболел… – Дуглас замолкает, не зная, что сказать.
 - Я расскажу тебе, – старик смотрит на Дугласа внимательно, но в этом внимании есть нечто ободряющее, даже поощряющее.

Женская рука ложится на лоб Дугласа, глаза мальчика закрыты. Оглушительный стрекот цикад, короткие тени столбов в раме окна черные, а улица белая, белесое небо, напротив бронзового цвета черепичная крыша. Черная колонка, вокруг белый песок, под краном темное пятно. Из крана падает капля. Бочка, прислоненная к ней лейка, тень лейки ломается об железный обруч. В окне первого этажа изломанное, текучее отражение: отец идет, неся на плече косу. Тропинка петляет и словно иссякает в зарослях лопухов, огромные листья покрыты пылью, в их тени – морда собаки, опущенная на лапы, глаза полузакрыты, язык высунут. Растрескавшаяся глина – глубокая колея со следами колес. Белесое небо расчерчено сверкающими проводами. Белые простыни висят на веревке посреди выгоревшей лужайки, отдаленный хлопок двери. Том вбегает в комнату, где все так же громок стрекот цикад, и занавеска не колышется перед распахнутым настежь окном. На диване лежит Дуглас, неподвижный, незаметный, рядом стоит мать, держа что-то обеими руками. Том подходит ближе, в залитой солнцем комнате тяжелое дыхание и стрекот цикад, слабо шевелится Дуглас. Что-то звякает за окном, коротенькие тени пятнают пол. Белое лицо, утонувшее щекой в подушке, пот течет по лбу. Том поднимает глаза на маму. Белое лицо матери, отрешенный взгляд. В руках матери миска полная воды, в воде белая тряпка. Том и мать стоят над больным, он в черном, она в белом, и вся комната залита светом.

Мужчина с саквояжем в правой руке и панамой в левой выходит из дверей, оборачивается на крыльце, коротко пожимает плечами, потом смотрит вверх, надевает панаму и еще раз смотрит вверх; мать остается за порогом, вся в раме открытой двери, она еще что-то спрашивает, доктор кивает в ответ и быстро идет к сверкающей машине. Том отходит от окна и подходит к дивану, где лежит Дуглас, обложенный валиками мокрых полотенец; на улице ревет мотор, а когда он затихает, отчетливо и непереносимо стрекочут цикады; Том прикасается к белой щеке Брата кончиками пальцев, и Дуглас вдруг поворачивает голову, шевелит губами, но, кроме неясного хрипа, ни звука. Том оборачивается. Мать стоит на пороге и хочет что-то сказать, но вдруг быстро подходит к кровати и садится в ногах Дугласа; Том берет ее руку в свои, оба смотрят на лежащего Дугласа, стрекот цикад убивает другие звуки.

Вздрагивает и бессильно падает занавеска, против окна садится солнце, трещат цикады, Том и отец сидят у постели Дугласа: отец в ногах, на диване, Том на стуле, у самой подушки. Мать открывает дверцу буфета, отражение кровати будто всплывает со дна полировки, и женщина замирает. В столовой только она одна, за ее спиной, в окне, садящееся солнце, и сквозь стрекот – далекое пение, тарахтение и скрип, будто открываются и закрываются двери; мать поворачивается к окну, и пение становится отчетливым, будто поющий уже под окном; мать подходит к окну, но пение обрывается раньше, чем она пересекает столовую, и скрипит дверь, мать оборачивается. На пороге возница.
 - Как Дуглас? – мужчина спрашивает спокойно, серьезно, без лишних эмоций. Его голос уже звучал раньше – голос старшего из двоих, читавших стихотворение. Мать пытается сказать и не может произнести ни слова, вот-вот бросится мужчине на шею. – Позвольте мне его повидать, мэм, - мужчина входит в столовую и останавливается, едва оставив порог за спиною; мать все еще не произносит ни слова, но чуть заметно качает головой. – Мы с ним старые знакомые. Видимся каждый день, с тех пор, как он научился ходить. И с тобой, Лора, знакомы уже лет тридцать. Так?...У меня для него кое-что есть, - возница хлопает себя по карману, и раздается тихий шелест, словно ветер шевелит листву. Лора все не может говорить, но опускает голову, словно ей стыдно, а отказать надо. Возница видит все. – Видишь, так получилось, что у вас в семье все было слава богу, и даже лучше, так что мы с тобой редко теперь встречаемся, но я могу…
 - Он…еще не проснулся, мистер Джонас…и доктор не велел его будить, - Лора подходит к Джонасу и закрывает его собой. Лора поднимает глаза. Внимательный взгляд Джонаса. Лора в смущении бормочет:
 - Мы просто не знаем, что с ним.
 - Мне бы очень хотелось его видеть, даже если он не проснулся, - Джонас смотрит все так же внимательно. На глазах Лоры слезы, она оборачивается к лестнице на второй этаж, затем порывисто поворачивается к старьевщику, словно на что-то решившись.
 - Я не могу…спасибо вам, что зашли…это… - мать умоляет взглядом.
 - Да, я понимаю, - Джонас оборачивается к двери. – Дуглас поправится, – говорит он, полуобернувшись на пороге и, подняв очки на лоб, долго смотрит на Лору, словно хочет ее убедить именно взглядом, а не словами, потом выходит, и дверь за ним закрывается. Лора подходит к буфету, на буфете миска, Лора берет ее в руки и застывает, вновь трещат цикады.

Залитый лунным светом пруд, улица, все то же пение. В пруду отражаются громады деревьев, водомерки рассекают отраженный мир, в черных провалах видны колеблющиеся, едва проглядывающие сквозь тьму водоросли. Огромное звездное небо, под ним маленькие деревья и игрушечные крыши домов; и пение, пение, пение, тарахтенье колес и пение. Свет наплывает, заливая собой диван, где лежит Дуглас, в ногах его спит Лора, а по ним бегут уже тени веток, руки Дугласа на одеяле, и сразу – трава, цветы, залитые лунным светом, забор, за забором улица, пение ближе и ближе, появляется фургон, пение звучит все громче, ворота открыты, фургон едет по дороге к дому, открываются двери дома, за дверями сад, и фургон въезжает в него, мимо спящих под деревьями домочадцев к яблоне, где стоит диван; спит мать в ногах Дугласа, спит сам Дуглас, и только ветер шевелит тени перед старьевщиком, теперь к пению примешивается шум ветра. Джонас садится в изголовье дивана.
 - Дуг, ты послушай меня. Мир открыт, и никакие стены не уберегут от ветра. Я могу войти в любой дом, потому что он так же открыт, как поле. Ты тоже можешь войти, куда захочешь. В мире нет ничего лишнего, потому что все существует, даже то, чего никто никогда не делал. Ты третьего дня свернул к магазину Ранмайера, а мог бы налево или прямо, так вот, в мире существует и твое «налево» и твое «прямо», существует и сейчас, и будет существовать всегда, потому что мир абсолютно полон, и все возможности в нем уже есть, уже и всегда есть. А если все есть, значит, ты можешь все, что захочешь, потому что это уже есть, и не надо говорить, что ты чего-то не можешь, даже думать так не надо, ведь твой страх тоже есть, и твое «не могу» есть. Проще, не надо ничего бояться - это и есть свобода. Смотри, - Джонас протягивает руку, срывает с ветки яблоко и в тот же миг раздается стук падающих по всему саду яблок. Теперь диван с Дугласом, сидящим в головах Джонасом и спящей матерью стоит под деревом среди бесконечного сада, и всюду, куда ни глянь, падают яблоки. Джонас поднимает на лоб очки и смотрит сначала мимо камеры, а со второй фразы прямо в камеру тем убеждающим взглядом, каким смотрел на Лору. – Лето не кончается, и столько всего случилось…Я сейчас еще немного посижу и пойду, пора мне дальше. Только ты не лежи, не пугай родных - сразу вставай…А до того, что я тебе тут рассказывал, ты сам додумаешься. И когда додумаешься, тебе вдруг покажется, что ты всегда это знал или слышал где-то, просто, не мог подобрать нужных слов, а подобрал и сразу все понял. И ведь согласись, нельзя этого не знать, и не понять этого нельзя. Помнишь, сказано было «Мир наш есть юдоль страха», так это для тех, кто еще не знает...что мир сотворен целиком, - последние слова Джонас произносит тихо, для себя, задумчиво, медленно вертя между пальцев яблоко и уже не глядя в камеру; потом, посидев еще секунду-другую, встает, привычным жестом, даже не глядя, кладет яблоко на подушку Дугласа – свист ветра. Ветви рвутся под ветром вверх, волосы спящего Дугласа треплет ветер. Старьевщик идет через сад от дивана среди мечущихся веток, в свисте и вое ветра. Лицо Дугласа: он вот сейчас проснется – трепещут ресницы, на подушке – яблоко, а за окном шум ливня. Комната: распахнутое настежь окно, летящая занавеска, шум ливня, Дуглас приподнимается на локте и смотрит на светлеющее небо в рваных тучах, на далекие верхушки деревьев, потом смотрит на мать и тут замечает яблоко. Дуглас берет с подушки яблоко, улыбается и откусывает кусок; и в этот момент едва уловимое за шумом дождя пение прорывается. «Мама», - шепчет Дуглас, а потом настойчивей: «Мама», а пение уже перекрыло все уличные шумы. Дуглас глядит на мать: «Мама».

КОНЕЦ