Счастливая Женька. Начало 17

ГЛАВА 17.

— А я тебе говорю, что это вполне реально! Вот ты смеёшься, а я рассказывала о Туське, помнишь? Мы с ней с института дружим. Так вот она родила первый раз в 36 лет, между прочим, — глядя на Шурочку снизу вверх, говорила Женя. За окном шумел и упивался собственным буйством фонтанирующей энергии зеленый и душистый май. Женя с детьми жила уже полгода в квартире своей ближайшей подруги Шурочки, которая сейчас, накануне лета, пыталась отыскать свои какие-то вещи, в частности, совершенно умопомрачительные босоножки. Без них лето почти не имело смысла. Так она и заявила Жене. Услышав такое от равнодушной к материальным ценностям вообще, а уж к тряпкам и даже не новой обуви и подавно Шурочки, было настолько дико, что Женя немедленно включилась в поиски. Попутно они обсуждали возможность деторождения в недавно появившейся ячейке общества. Владимир и Шурочка поженились. Женя, как подружка невесты, и вообще друг им обоим, активно участвовала в принятии жизненно важных решений в этой семье. — Я помню, ты рассказывала о прелестной Тусе, это, если не ошибаюсь, та, что родила от твоего мужа? — Шурочка кряхтя, вытащила ещё одну коробку и протянула её Женьке, — Вот, ещё эту посмотрим и все! Женя, обхватив картонные стенки руками, выразительно уставилась на Шурочку, — Боже мой, ну наконец-то, святоша Шурочка превращается в нормального человека! Добро пожаловать в реальный мир, — Женя, наклонив голову и изображая величайшее смирение, подала ей руку, — Вот это да! — смеялась Женя, — Ангел начал интересоваться шмотками, и даже не убоялся ехидно пройтись по бедной Туське. — Представь себе, многое, как выясняется, нам также весьма близко, — резонно заметила Шурочка, открывая коробку и доставая оттуда несколько свертков, альбом с фотографиями и какие-то письма. — И потом, ты забываешь, что Володю, мягко говоря, женщины не очень интересуют, — Шурочка, с огорчением стала укладывать вещи обратно, — Нет, здесь тоже их нет, где же они могут быть. Женя собирала с пола несколько выпавших из альбома фотографий, — Женщины — да, не интересуют, но ты — это совсем другое.
— Женя, не стоит издеваться над пожилой и не очень здоровой женщиной. Посмеялись и хватит! Ладно, гулять так, гулять, куплю себе новые, ведь не каждый деньвсе-таки молодой и красивый супруг приглашает в Грецию, а, Жень?Шурочка обернулась и увидела, что подруга внимательно рассматривает какую-то фотографию. На ней молодой парень, в солдатской форме и русоголовая женщина с мягкой полуулыбкой одинаково напряженно вглядывались в объектив камеры.
— А, это мои родители, — заглянув Женьке через плечо, тихо сказала Шурочка. Мамы уже столько лет нет, а я все никак не наведу порядок в нашем семейном архиве.
— А твой отец где сейчас? — глухо спросила Женя.
— А кто ж его знает? Я его и не видела ни разу, мы раньше жили в Тверской области, он служил там, — Да что с тобой, Женя?
— 1964 год, — прочитала Женя надпись на обороте, — Все правильно, а ты ведь 1965 года рождения…Ну да, ну да, — сосредоточенно о чем-то думая, рассеянно бормотала Женька…
— Да что случилось-то? — Шурочка испуганно разглядывала подругу, — А то случилось, — подняла на неё глаза Женька, — что парень на этой фотографии — мой отец…
Димка, хмурый и заспанный вошел утром в комнату и застал странную картину: заваленный фотографиями, письмами, какими-то свертками,диван и стол, уснувший в кресле Владимир и оживленных, громким шепотом переговаривающихся теть Шуру и маму. Обе с сияющими глазами и явно взволнованы. Димка, молча прошел на кухню, заглянул под стол, понюхал чашку… — Странно все это — подумал он… Вернувшись в комнату и покосившись на безмятежно спящего Володю, он ничего не понимая, спросил:
«Вы что и спать не ложились?» И тут эти две взрослые женщины не сговариваясь, захихикали, как пятиклассницы в школьном коридоре. Мать, переступив через вытянутые ноги Владимира, шепнула сыну, что расскажет ему обо всем, но не сейчас, и отправилась на кухню готовить завтрак. Шурочка, такая же радостно-возбужденная, как и мать, чмокнув его в щёку, спросила, как дела в колледже и, выслушав его невнятное бурчание, ласково пробежала рукой по его волосам и тоже упорхнула на кухню. Димка поплелся в ванную, откуда прекрасно слышал, как мать рассказывала тете Шуре о его успехах в колледже олимпийского резерва, куда он легко и незаметно поступил, когда ушёл из гимназии.
— Так он спортсмен! А почему именно прыжки в воду, а, Дим? — спросила Шурочка громко. Ещё одно нечленораздельное бормотание. Женя, у которой были «вкусные» руки, доставая из микроволновки рулетики с фирменной начинкой «из того, что есть в холодильнике», весело ответила за сына, — Ой, ты знаешь, он с семи лет «заболел» водой, долго на плавание ходил,и первый юношеский в тринадцать лет имел уже. А сейчас уже полгода кандидат в мастера спорта. — Ма, прекрати сейчас же! — раздраженно крикнул Димка уже из коридора. Женя нагнулась к Шурочке и зашептала, — Ужасно не любит, когда говорят о нем, вообще терпеть не может ничего, что так или иначе его касается. — Нашла чем хвастаться, — уже одетый Димка, заскочив на кухню, отпил протянутый Женей чай, в мгновение ока, без всяких жевательных движений проглотил два рулета, и, обращаясь к Шуре, сказал — Первый разряд и девятилетний пацан может заработать, да и кандидатов в мастера, сколько угодно среди пятнадцатилетних. Выскочив в прихожую, чтобы обуться, он крикнул уже оттуда: «А у меня все с опозданием и все ни к месту… Лишний человек, одним словом…» Шурочка непонимающе уставилась на Женю. Та махнула рукой, — Не обращай внимания, ему семнадцать будет летом, они все такие в этом возрасте… Сын открыл входную дверь, — Ма,буду поздно, не наяривай мне двадцать раз, имей в виду, что у меня телефон разрядится все равно… До свиданья, теть Шур... Они переглянулись и снова рассмеялись: «Теть Шур…» — прыснула в кулак Женька, — А ведь даже не знает, что ты действительно его тетка. — А сами-то мы давно узнали? — резонно заметила Шурочка. У Жени округлились глаза, — Боже мой! Который час? Анька спит что ли до сих пор? Вот это да, и Димка-паразит, не разбудил. Только, когда она влетела в детскую, стала будить спящую дочку, которая посмотрела на неё нежно-голубыми со сна глазами и напомнила матери о том, что наступила суббота, Женя поняла, насколько её выбило из колеи открытие, что они с Шуркой сестры.
— Это же с ума сойти, — у меня есть сестра! — продолжала она думать и на своей новой работе — в махоньком захолустном кабинетике, чуть ли не на территории автовокзала, принадлежащем неродственнику родственника Владимира, средних лет армянину созвучным, лаконичным и совершенно не подходящим ему именем Рафаэль. Рафик, как он сам предложил Жене к себе обращаться, был толст, лыс и чудовищно необразован. В самом широком смысле. Женя вначале удивлялась, каким образом он умудрился не только открыть кабинет (здесь, как раз все было понятно), но и проводить элементарные стоматологические манипуляции. Хотя и с этим довольно быстро она разобралась.Сам он не практиковал, ему это было не нужно. Он всегда мог найти таких запутавшихся, провинциальных дурех, как Женя и иже с ней. Слушая с каким акцентом он разговаривает, она сомневалась, что этот мужчина умеет читать и писать. У Рафика было три отличительных черты: зашкаливающая за все мыслимые и немыслимые пределы уверенность в своей личной исключительности, в частности, и представителей армянского народа вообще, не зависящая от времени года сильная потливость и бросающаяся в глаза неряшливость.Которая, к слову, проявлялась везде: в делах, в одежде, в еде, в вопросах личной гигиены. — Зато его не очень волнует, что за статья в моей трудовой книжке и на каком это учете я состояла. А может и до сих пор ещё состою, — мрачно огрызалась сама на себя Женька, — Так что заткнись и работай молча, — припечатывала она дополнительно, когда уж очень сильно её одолевала тревога по поводу четвертой отличительной характеристики Рафаэля, а именно его общенациональной мужской слабости к женскому полу. Его поползновения в отношении Жени носили, хотя ещё и не очень настойчивый, но вполне себе угадываемый характер. После того, как Владимир по собственной инициативе, (после Шурочкиных намеков), встретил пару раз Женьку с работы и о чем-то негромко говорил с Рафиком, это временно прекратилось. Володя, провожая Женьку до метро, был расстроен гораздо больше, чем она. — Не думаю, что он отстанет надолго, вот же удружил я тебе с этим Рафиком! — выпалил он в сердцах. Женя, придержав его за руку, развернула к себе, — Послушай, Володя, от всех Рафиков спасти все равно не получится, так что не расстраивайся. В конце концов, я уже большая девочка, сама разберусь. Володя усмехнулся, — Знаешь, что он сказал? «Нравится, она мне, брат, прямо сердце болит каждый день!» — Сердце болит, — задумчиво протянула тогда Женька, — Ты знаешь, это не удивительно, он ест очень много жирного, и курит, наверное, две пачки в день. Они невесело посмеялись. — Как ты, Жека? — спросил тихо Володя и оба прекрасно знали, о чем речь, — Держишься? Женя посмотрела в сторону на толпу исчезающих в дверях метро людей, — Держусь, Володь, но так тяжело, будто огромный груз несу. Я не знаю, насколько меня хватит, честно, не знаю. Понимаешь, мне не то, что не интересно жить на трезвую голову, мне страшно, отвратительно и мерзко. Ты хорошее слово подобрал, хотя я его терпеть не могу — «держишься», именно держусь, Володечка, по-другому и не скажешь. Скриплю зубами, но держусь, закушу удила и держусь. Работаю, еду в метро, готовлю, стираю, разговариваю, помогаю Анютке с уроками и ... держусь. Понимаешь, я думаю, что самое ужасное в этой ситуации, то, что это — не мой выбор. Я держусь, потому что должна, потому что обещала, потому что иначе все будет ещё хуже, чем сейчас. Но это не то, чего я хочу, — Женька судорожно поправила волосы и закашлялась, — Володя, — она лихорадочно всматривалась ему в глаза, надеясь увидеть хоть какой-нибудь отклик на то, что её так мучило и терзало последнее время, — Скажи мне, я что, выродок? Последняя сволочь? Алкашка конченая? Что со мной не так, ответь мне!? Ты так часто меня выручал, подсказывал и даже направлял. Володя, «глядя» в сторону, негромко произнес: «Женя, мы говорили с тобой и не один раз, ты не то, ни другое и не третье. Ты — больной человек. Понимаешь, ты никак не хочешь или не можешь это признать! Помнишь, как в глупой дразнилке «Больной на голову, а лечит ноги!»? Так вот, это про тебя. Ты готова на что угодно, ты лечишь нервы, желудок, сердце. Оправдываешься проблемами, усталостью, стрессами, чем угодно, а главной причины не видишь, или не хочешь видеть…»
Женя заканчивала работу и поджидала Карпухина, с которым продолжала сотрудничать и на новом месте. Он должен был подвезти образцы и самолично убедиться в верности Женькиных поправок. Случай был трудный, в кресле сидела женщина с нестандартной формой челюсти, которая, как и другие пациенты отыскала её по новому адресу. Многие звонили и записывались на прием именно по рекомендации её бывших пациентов. Женькин работодатель, за все время существования кабинета не видел такого наплыва желающих записаться на прием именно к Евгении Валерьевне. Хотя в кабинете и так стояло только одно кресло, второго стоматолога, равно, как медсестры и уборщицы, Рафик изначально не только не планировал, но и считал это совершенно излишней расточительностью. Женя обожала трудные случаи. В такие моменты она была сосредоточена и необыкновенно работоспособна. Голова работала ясно и четко, движения рук были точными и безукоризненными. Сейчас она вспомнила, как разозлилась тогда на Володю. Опять он про алкоголизм! Да сколько можно, в конце концов. Она видела алкашей спящих в парке на лавочке… Или когда в пальто на голое тело… Или вот Райка, бедная… Она ему так и сказала: «Если надо, я месяц или два капли в рот не возьму, ну какой же я алкоголик?» Володя тогда покачал головой, — Ты не пьешь месяц, но какой ценой тебе это даётся?! Какими усилиями!? Ты ведь и сама говоришь об этом… Жень, я рассказывал тебе о Витьке, это мой товарищ, по интернату. Он крепко присел на стакан, ещё в юности. Как только ни старались, — все было напрасно! Он пропил все! А сейчас не пьет уже четыре года. Женился, родился сын, зрячий, между прочим, работает, организовал семейный бизнес. Давай я узнаю, он ходит куда-то… Женька тут же перебила: «О, нет, нет, ты опять за своё? Я говорила и ещё раз скажу! Никаких сект, никаких каких-то анонимных чего-то там, никаких молитвенных песнопений, никакой этой мути…». Володя замолчал и грустно добавил: «Значит, ты не готова, может твоё время ещё не пришло, хотя…, — он с сомнением покачал головой, — Ты сама должна захотеть, а самое главное признаться самой себе, что у тебя есть проблемы с алкоголем. До тех пор никто помочь тебе не сможет». Сейчас Женька прокручивала в голове тот их разговор с Володей. Конечно, он прав, — думала она, убирая эжектор и выключая светильник, — И я знаю, что проблемы есть, да ещё какие! И надо быть полной дурой, чтобы отрицать это, но считать себя алкоголичкой, — извините, я действительно не готова.
Вернулась домой поздно, долго обсуждали с Карпухиным текущие заказы. Дома она застала одну Аню, которая исправно заканчивала приготовление уроков. Дочка, которая уже год, как освоила нехитрый способ разогрева еды в микроволновке, кинулась подогреть матери ужин.
«И в кого она такая? — с искренним удивлением думала Женька — Самостоятельная, чуткая, ответственная, послушная, — ума не приложу!» Она долго не могла заснуть. Димка опять не пришел ночевать. И телефон его снова был отключен. — Что-то неладное с парнем творится, — мелькали в голове тревожные мысли… Постоянные звонки эти, то угрюмое, то напряженное выражение лица сына, когда он смотрел на дисплей телефона… Это его однообразное «угуканье» в ответ на реплики невидимого собеседника. — Как достучаться до него, — в который раз думала Женя, — Он закрыт, не подпускает к себе никого, любые её попытки к сближению высмеивает, или резко обрывает. Именно в такие моменты у Димки появлялась эта снисходительная кривая улыбочка, как у его отца. Этот презрительный взгляд, частенько сопровождаемый язвительным тоном, у Леонида, так же, как и у их сына появлялся тогда, когда он был непоколебимо уверен в абсолютной бесперспективности и даже смехотворности предпринимаемых с её стороны усилий. Она терпеть не могла это выражение. Особенно невыносимо было его видеть на лице своего ребенка. Этим, — Женька была уверена, — он как бы говорил: «Я, разумеется, с удовольствием побеседовал бы с тобой, но ведь это совершенно бессмысленно! Надеюсь, ты и сама это отлично понимаешь, ведь иначе ты бы не стояла здесь с таким дурацким, пришибленным и жалким видом. Ах, ты хочешь мне помочь? Надо же, как интересно! А каким, собственно, образом? Скажи, будь любезна, чем кому-либо может помочь человек, который не в состоянии навести сколько-нибудь заметный порядок в своей собственной жизни?» Ну и так далее… Женька читала все это и многое другое на застывшем, холодном лице сына, как в открытой книге. Она спотыкалась об этот его взгляд, о его холодность и враждебность, как о предательски натянутую леску в темноте, сбивалась, путалась и выглядела, наверное, и в самом деле весьма жалко. Но она любила своего мальчика. Любила так, что начинало болеть сердце. Каждым нервом и клеточкой своего тела. Ей казалось, что он отталкивает её, потому что она не может, не умеет высказать это. Он не доверяет ей, потому что не чувствует её любви. Не видит её. От этого Женя приходила в ещё большее замешательство, чувство вины накрывало её с головой, она тоже отстранялась и молча страдала. До следующего раза.
— Ничего, — пыталась она успокоить бешеное сердцебиение, — сейчас перейдет на второй курс, там каникулы, отправлю его на Ставрополье вместе с Анюткой. Нужно оторвать его от этих подозрительных друзей и сомнительных компаний. Бабушка и дедушка скучают ужасно, все время зовут. Женя вспомнила недавний разговор с матерью по телефону. Отец стал часто болеть. Мать жаловалась, что он ударился в вегетарианство. В настоящее время начал практиковать сыроедение. Раздражался и злился по малейшему поводу. Зинаида Евгеньевна рассказала Жене в несвойственной ей доверительной манере, что они могут не разговаривать целыми днями. Таким образом, отец наказывал свою жену за то, что та отказывалась по её собственному выражению «сходить с ума, занимаясь на старости лет подобной чепухой». Она очень хотела, чтобы приехали внуки.Димку, родители Жени не видели уже два года. Зинаида Евгеньевна сказала дочери, что разговаривала с Сергеем, и узнала, что он будет в начале лета в Москве и охотно привезет обоих. Услышав за бывшего мужа, Женя непроизвольно поморщилась, — Мам, Димка совсем взрослый, что они сами не долетят? А вы их встретите.
Думая об отце, Женька вспомнила рассказ благообретенной сестры о его знакомстве и мимолетном, но головокружительном романе с матерью Шурочки. Оксана, мать Шурочки, была третьей из пяти сестер в их семье. Две старшие вышли замуж, а у двух младших были женихи. Оксану никто пока не сватал, отчасти из-за её замкнутого, уединённого образа жизни, а также в силу некоторой созерцательности характера, неторопливости и погруженности в себя. На Соминке, большом и отдаленном районе Твери, где они жили, её считали диковатой, странной и чуть ли не душевнобольной. Младшие сестры уже открыто говорили ей, что она стоит у них если не поперек горла, то поперек дороги точно. Причем, её сестры единодушно веровали в то, что подлая Ксюха делает это чуть ли не намеренно. То есть стоит перед ними, и тем самым загораживает путь, ведущий к их большой цели и святому предназначению, то бишь, замужеству. Под давлением сестер, к которым, в конце концов, примкнула и их робкая, всегда будто испуганная мать, Оксана стала выходить «в свет»: бывать на танцах, участвовать в молодежных посиделках, и изо всех сил делать вид, что ей очень весело и интересно. И что она такая же, как все. Хотя это, очень мягко говоря, вовсе действительности не соответствовало. Нужно заметить, что внешность у Оксаны была, хоть и маловыразительная, но вполне достойная. Только уж очень неявная. Как будто при её создании природе не хватило красок, а те, что были, давно выгорели. Смотришь — девица, как девица: руки и ноги на месте, волосы там, глаза и уши, все как надо, а отвернешься на секунду, и не вспомнишь ни за что. Волосы? Как будто светлые, нет-нет, скорее русые… Глаза? Серые? Или зеленые? Скорее всего, карие, хотя… Черт знает что такое, ведь только разговаривали… Фёдор увидел её первый раз на какой-то очередной гулянке, когда она исправно обтирала подоконник и без всякого выражения разглядывала танцующих. Федору было двадцать пять лет, и служил он в звании прапорщика в близлежащей воинской части. Вновь зазвучала музыка. Он подошел к ней. Не то, чтобы пригласить, в её согласии он не сомневался, а как бы четко обозначить свое присутствие в её жизни. С этого самого момента. Под грозным взглядом сестер, Оксана, залившись пунцовым румянцем, низко опустив голову, слабо кивнула и пошла танцевать с этим незнакомым, пугающим её до онемения, человеком в военной форме. Через неделю Федор пришел к её родителям. За ним шли сваты, друзья-однополчане, и несли ящик портвейна. На крыльце ухмылялся её пьяненький отец. Мать испуганно выглядывала из летней кухни. Это был один из тех редких вечеров, когда Федор был трезв.Но и в тот день весьма недолго. Назначили свадьбу. После брачной ночи, Оксану долго и мучительно рвало в уборной.Её пьяный вусмерть новоиспеченный муж, не снимая кителя, царапая её лицо и руки нашивками, грубо пытался овладеть ею, нещадно матерясь и обдавая супругу густым, невыносимым запахом перегара. Стараясь восстановить дыхание после очередного желудочного спазма, Оксана увидела в проеме двери перекошенное злобой, обезображенное лицо Фёдора. Он бил её долго, как будто получая удовольствие, методично нанося удары то правой, то левой рукой. Когда Оксана упала, он продолжил её бить ногами. Она не кричала, было очень стыдно. За стенкой жила семья замполита с маленьким ребенком. Кроме того их домик был самый крайний и стоял ближе всех к казарме. Бойцов тревожить нельзя. К тому же она каким-то своим природным, женским естеством хорошо понимала, что это не только бесполезно, но и,возможно, спровоцирует новый, ещё более страшный приступ его ярости. Такие вспышки случались у мужа довольно часто. Фёдор регулярно пил, часто избивал жену, а когда изредка бывал трезв, ходил угрюмый и молчаливый. Каким-то образом безмолвная и робкая Оксана, окончившая в свое время медучилище, сумела устроиться на работу в медсанчасть. В военном городке ходили слухи, что пригласил её туда на работу лично комбат. Более того, когда Федора несколько раз собиралось выгонять из армии за систематическое пьянство и рукоприкладство, имевшее недюжинное терпение военное начальство, только благодаря своей жене он все же в самый последний момент оставался служить, хотя звания выше прапорщика так никогда и не получил. Известно было, что Оксана ходила к комбату и говорила с ним при закрытых дверях, после чего её очередной раз набедокуривший муж отделывался строгим выговором с предупреждением, а то и просто легким испугом. Зная Оксану, а также короткого на расправу бешеного Федьку, даже самые ядовитые и болтливые сплетницы и предположить не могли ничего крамольного и предосудительного. Тем мучительнее была неизвестность.
— Чем таким могла зацепить руководство эта недалекая курица, тихоня и мямля? — негодовали более достойные жены более достойных офицеров, — Ни кожи, ни рожи, ходит вечно носом в землю и глаза прячет, будто украла чего, святоша! — кипела праведным возмущением местная общественность. — А может и украла, — тот час весело отзывался другой голос, — Знаете, как говорят, в тихом омуте — черти водятся. А вид у неё — это вы правы, такой, что ну сейчас в монастырь. — Да какой монастырь! — вступала третья, — Что вы, в самом деле! Пришибленный у неё вид и забитый, только и всего! — Я бы посмотрела на твой вид, если бы тебя муж через день колошматил! — осаживала её четвертая. После этого беседа принимала часто совсем другое направление, но это уже, как говорится, совсем другая история.
Однажды в медсанчасть пришел, хромая, солдат-первогодок. Шурочка рассказывала Жене, что мама всегда так светло улыбалась, когда вспоминала об этом. — Такой чистенький, вежливый, домашний мальчик, я просто обомлела, а глаза, ярко-серые, будто промытые. Он портянку не так намотал и растер сильно. Очень стеснялся, краснел и все время извинялся, что с таким пустяком обратился. Такой хороший, славный мальчик, — рассказывала дочери Оксана. — Знаешь, я даже удивилась, когда выяснилось, что он всего на семь лет младше.
— Она, — в свою очередь говорила Жене Шура, — До самого конца считала его ребенком, которого надо оберегать, защищать и лелеять. — Бедная моя мамочка! Наверное, это самое чудесное, самое прекрасное событие в её тяжелой, беспросветной жизни. Вот этот мимолетный роман. Ну и ещё, конечно, моё рождение. Ты знаешь, Женечка, — глядя куда-то вдаль, мечтательно говорила Шурочка, — Она меня так любила, что я заряжена этой любовью, наверное, до конца жизни. Более светлого и доброго человека я не встречала… — Тебе для этого достаточно подойти к зеркалу, — пошутила тогда Женька. — Что ты, — замотала головой Шура, — И близко нет, так, может лишь слабая, бледная тень. — Ты представляешь, что за жизнь у неё была с Фёдором!? А она его жалела, оправдывала. Говорила, что он не виноват, что душа его светлая… Только вот демоны одолели и застят свет… Мама говорила, что потому и живет он в темноте, и сам больше всех от этого страдает и мучается. — Знаешь, Жень, — рассказывала Шура, — Я долго не понимала ничего… Злилась на неё, думала так же, как остальные, что мать слабая, безвольная, раз позволяет так с собой обращаться, стыдно вспоминать… Я требовала, чтобы она развелась с Фёдором, а однажды сгоряча выкрикнула ей в лицо, что он правильно делает, что так относится к ней, значит она этого заслуживает. Представляешь? Мама ничего тогда не ответила, только как-то поникла лицом и вышла из комнаты. Когда я поняла, что она не оставит Фёдора, я стала молиться, чтобы этот гад умер. Неумело, по-детски, но горячо и искренне. — И что? — со смутной нарастающей тревогой прошептала Женька. — И он умер. Мне тогда было десять лет, и мы жили в Вышнем Волочке. Фёдора туда сплавили после одной грязной, наделавшей шума истории… Впрочем, у него их было много… Шурочка с грустной улыбкой добавила: «Это я сейчас понимаю, что при таком образе жизни, который вел этот несчастный человек, он вряд ли бы мог окончить свой путь как-то иначе… А тогда мне, десятилетнему ребенку казалось, что это я его убила. И ежедневно я ожидала кары небесной. Я, наверное, тронулась бы умом, если бы не рассказала все матери. Она такие слова нашла, что я смогла, наконец, успокоиться. Сказала, что он на небесах, и там ему хорошо, а здесь было очень плохо. Потому он и вел себя так, а теперь он в покое и радости». Шура посмотрела на Женю долгим, взглядом, будто издалека и продолжила: «Я ведь так и не знаю, догадывался ли он, что я не его дочь или нет, но только после его смерти я вдруг вспомнила, что меня он, никогда, ни разу в жизни пальцем не тронул. То ли чувствовал, что уж это будет перебор, и мать такого ему ни за что не простит, то ли считал ниже своего достоинства — растрачивать свой пыл и энергию на всякую мелюзгу вроде меня. Или права мама, которая искренне считала его великомучеником и одним из добрейших людей на земле. Не знаю… Но когда я стала подрастать и вставала между ним и мамой, пытаясь её защитить, он, беззлобно, и как будто даже с интересом и удивлением некоторое время разглядывал меня, словно не понимая откуда я взялась, а затем молча уходил».
Оксана пережила Фёдора только на двенадцать лет. В двадцать два года Шурочка осталась сиротой. По её словам у матери был дар. Она исцеляла словом, прикосновением. К ней шли за советом даже в простых, обыденных делах, знали, что она почти никогда не ошибается. Оксана, как никто умела слушать, переживать, ощущать боль и страдание, находить именно те слова, которые минуя цензуру разума, чудодейственным бальзамом питали израненную душу. Многие это подсознательно чувствовали ещё при жизни Фёдора и тянулись к ней.Но были и такие, ктоне понимал, боялся и даже люто ненавидел. У Оксаны по разным причинам не было ни единого шанса дожить до глубокой старости в спокойствии и здравии. Здесь и несчастливый брак, и её вселенское сострадание и милосердие. И постоянное стремление всем на свете помочь. И осознание невозможности этого. Она просто надорвалась. Даже её большому сердцу это было не под силу. И оно не выдержало… В 48 лет Оксана умерла от разрыва сердца.
Женя с Шурой мечтали о том, как вместе поедут на Ставрополье. Представляли встречу Шурочки с отцом. Но пока все это были лишь наметки, робкие предположения. Во-первых, совершенно непонятно каким образом этот факт преподнести: они и сами-то иногда с трудом верили, что в многомиллионном городе, вот так взяли да и нашли друг друга родные сестры! — Чёрт знает что такое, — ворчала иногда Женька, — Действительно, сериал какой-то получается, причем сериал дешевый, пошлый и глупый! — Ну да, точно, сериал, — хохотала в ответ Шура, — А может даже индийское кино! Во-вторых, неизвестно, как примет эту новость мать Жени, вряд ли слишком обрадуется. В — третьих, и сам отец тоже под вопросом: человек он уже немолодой, не очень здоровый, да и характер тот ещё. Словом, пока решили вопрос этот отложить, так сказать до лучших времен.
Бессонная ночь подходила к концу, надо было вставать и собираться на работу. Димка так и не вернулся. Женя медленно поднялась, чувствуя разбитость во всем теле, усталость и огромное раздражение, направленное в адрес сына. В 6.45 раздался звонок. Женя почему-то даже не удивилась, как будто ждала звонка не всю ночь, а в это конкретное время. Она действительно ждала хотя бы чего-нибудь. Хоть какого-то действия или события: останавливающегося у них на площадке лифта, поворота ключа в двери, робких шагов в коридоре, чего угодно, но не этой ночной, застывшей беззвучности и тягостно-вынужденной остановки движения. Только отвечая на звонок, поняла в каком напряжении была она последние 7 или 8 часов. Лицо застыло наподобие маски. Казалось, она вся превратилась в слух.В трубке Женя услышала чужой мужской голос. Она никак вначале не могла сообразить, кто звонит и по какому вопросу, потому что в голове, перекрывая все звуки мира, ритмично и громогласно ухало: «Дима, Дима, Дима..»Звонившего, похоже, уже оставляло терпение:
— Женщина, вы меня слышите? Я вам третий раз повторяю, ваш сын Соколовский Дмитрий Леонидович, 1991 года рождения, несовершеннолетний, в данное время находится у нас, в 51-ом отделении милиции, куда был доставлен в состоянии тяжелейшего наркотического опьянения, — Женя начала задыхаться, некоторые слова и даже целые фразы просто выпадали, не затрагивая сознание, — …Освидетельствование… — вдруг прорывался снова телефонный голос, — …Вам необходимо с его и своим паспортом явиться по адресу …к девяти утра …в кабинет номер…
Первую мысль, когда её мыслительные способности относительно восстановились, — немедленно позвонить Лёне, Женя с содроганием отбросила. Она перестала бесцельно носиться по квартире, а собрала необходимые документы, оделась и позвонила Рафику, что сегодня будет позже. Рафик горестно засопел и начал что-то говорить. Женя даже не пыталась вникнуть в сказанное: «Потом!» — коротко бросила она и положила телефон в сумку. Отправив Аню в школу, с горечью подумала, что через три недели дочь и сын должны были лететь в Ставрополь. Теперь, видимо, об этом не может быть и речи. — Что делать? — проносилось в голове сверлящей, назойливой мыслью, — Что же теперь делать? В милиции ей объяснили, что в результате совместного рейда или, говоря проще облавы, наркоконтроля и милиции, было задержано восемь человек, которые уже давно подозревались сотрудниками УВД Москвы в употреблении и распространении наркотических, сильнодействующих или психотропных веществ. Хозяев и гостей наркопритона, в числе которых был и означенный Дмитрий Соколовский,увезли в районный отдел — для составления протокола, после чего доставили в наркологическую больницу для освидетельствования, и, разумеется, постановки на учет. — Занавес! Аплодисменты! — усмехнулась про себя Женя. — Теперь сообщат в колледж, а в этом спортивном учреждении хорошо известно отношение администрации к наркозасветившимся… Выставят в два счёта и пикнуть не успеет… И снова у неё в голове понеслось по кругу: «Что же делать? Что же теперь делать?»

Продолжение следует...