Два градуса до Сахары

Два градуса до Сахары
Рассказ

Ковалёв вошёл в свой подъезд и прикрыл за собой дверь. И остановился – перевести дух, остыть от того возмущения, того гнева в душе, которые принёс с улицы. В подъездной тишине немного успокоился, как будто идти по городу было чрезвычайно опасно, а стены и дверь подъезда отгородили от  этой опасности. Хотя на улицах ничего особо опасного и не происходило. Всё как обычно: уроки в лицее (сейчас у него вторая смена) и потом сорок минут неторопливой ходьбы до дома. И весь путь по центру города – провинциально уютного, обустроенного, с университетами, театрами, библиотеками, музеями, филармонией и прочим очень хорошим содержанием. Вот мраморный размах центрального входа драмтеатра. А вон, за пёстрым переплетением ещё обнажённых веток небольшого сквера, просматриваются окна гуманитарного корпуса классического университета. День заметно удлинился, и вузовские окна только-только осветились жёлто-белым неоном. Валерий Иванович много лет почти каждый день видит их, но всякий раз снова и снова взгляд его обращается к ним. Словно под действием светлой магии памяти, Ковалёв всматривается в эти большие стеклянные квадраты: «…там был деканат, там кафедра…» Родной университет.  «Кто-то сейчас сидит за столами в аудиториях… Кто они? Какие?..» Незаметно дошёл до главного проспекта. На другой стороне его за фонтаном центральная библиотека. И тоже вспоминается: светлые читальные залы, особый запах книг… И почему тогда хотелось поскорее пролистать нужные страницы и бежать? Сейчас бы, кажется, вернись то время, сидел бы и сидел в той тишине, за теми страницами. И прочитал бы в тысячу раз больше. Но… прошлое не изменить.
Валерий Иванович свернул на проспект, дальше – по прямой к дому. Всё тот же неспешный шаг. Лёгкий ветер в лицо. В нём ещё бодрящий холодок, но уже угадываются чудные вести о скором большом тепле. «Какая славная прогулка»,- губы трогает невольная улыбка. По пешеходному переходу перебрался на другую сторону. Здесь возвышается строительный колледж – красивое здание с большими колоннами, известное каждому коренному горожанину. Дворники старательно убрали с тротуаров снег, а пригревающее солнце выпарило все его льдистые остатки. Асфальт перед колледжем сухой и чистый. Недалеко от ведущих к парадному ступеней стоит кружком компания молодых людей – четыре парня и девушка. Сколько им? Лет по семнадцать. Они так молоды, что даже уже приглушённый вечером дневной свет играет бликами на их коже. Добротная одежда: разноцветные куртки, короткие, в обтяжку джинсы, спортивные штанишки. Кажущиеся на тонких ногах очень большими, как в мультфильме, кроссовки и ботинки. На головах разные парикмахерские премудрости: выбритости, похожие на пухлые котлеты чубы, ополовиненные чёлки, подкрашенные завитушки. Выползающие из-под футболок на шеи разноцветные татуировки довершают картину.
Ковалёв остановился. Нет, не яркие приметы молодёжной моды остановили его. В своём благодушном настроении он и их принял бы за признаки быстро наступающей весны. И так бы и продолжил до самого дома  ловить лицом вешний ветер. То, что увидел Валерий Иванович, в одну секунду выдернуло его из благодушия и засунуло в тошнотное омерзение: в центре и вокруг компании асфальт сплошь покрывали окурки и плевки. Так это выглядело, будто целая стая дрянных глупых птиц вся разом испражнилась тут.
- Что же вы оставляете после себя?!- нахмурившись, укоризненно покачал головой Ковалёв.
Компания повернулась к говорящему. И тут же прозвучал ответ.
- А вы борец за чистоту и порядок?- голубые глаза молодого человека смотрели оценивающе-насмешливо.- Вы тогда подметите здесь, а мы вам заплатим. Вы же старый, у вас денег мало. А мы вам пятьсот рублей дадим,- и он демонстративно бросил на асфальт очередную докуренную дымящуюся сигарету и плюнул перед собой.
- Ах ты дрянь сопливая!- вскипел от неожиданного ответа Валерий Иванович. Ему подспудно, наверное, представлялось, что молодёжь сконфузится и начнёт неловко оправдываться: «Мы так больше не будем…» Но услышанное взорвало его подсознание. Да и сознание. Порыв гнева оставил одно желание – ударить по заострённому, обросшему пушком подбородку. И правая рука, державшая большой, старомодный учительский портфель, даже дёрнулась от этого желания. И портфель неповоротливо и нелепо тоже дёрнулся вместе с ней.- Свиньи!
- А детей бить нельзя. Вас за это в тюрьму посадят,- угадала по дёрнувшейся руке намерения пожилого человека девушка. И её окурок полетел на асфальт.
Ковалёв ослеп. Как будто все его мысли сгребли в пучок и рубанули по ним большим топором из мясных рядов. И он видел теперь только красную пелену их срезов. И ещё почувствовал себя вытащенной из воды рыбой – хватал ртом воздух, хватал, а его не было. Развернулся, пошёл прочь. За спиной многоголосо засмеялись. Куда-то исчез вешний ветер, и совсем не угадывались чудные вести о скором большом тепле. Вместо них в груди получилась отравленность, словно ему невольно пришлось хлебнуть из козлиного копыта мутной, вонючей жижи.
Ноги отяжелели и затекли. Валерий Иванович устало шагал и прислушивался к появившейся в левом плече оскоминной, пробирающейся в самые кости боли. Боль сползла по спине к лопатке и лизнула её огнём. «Скорей бы дойти… Как долго я иду…» Наконец дом приблизился. В тишине и сумерках родного двора отлегло – задышал, боль в плече отпустила. Всё позади, двадцать шагов до подъезда.
- Мужчина!- услышал Ковалёв за правым плечом. И сразу даже и не понял, что это окликнули его, продолжил идти.- Эй, мужчина, постойте!- повторил совсем рядом чей-то голос.
Остановился, обернулся. В метре от него темнела высокая, худощавая, широкоплечая мужская фигура. Узкое лицо скрывал далеко выступающий козырёк бейсболки, над которой возвышался чёрным куполом капюшон. Руки фигура держала в карманах куртки. И Ковалёв почувствовал, что отравленность в груди его, принесённая от строительного колледжа, перетекает, как в сообщающихся сосудах, в злобу.
- Что хотел?!- хрипло и резко спросил он.
- Добавь пару сотен на пузырь,- ощерилось узкое лицо и пустило в воздух густой винный запах.
- Не дам, не могу.
- Жадный?- в кармане куртки у фигуры лязгнуло что-то металлическое.
- Мамка не разрешает. Велела всё домой принести,- отчеканил слова Валерий Иванович, отвернулся и направился к своему подъезду.
Фигура дёрнулась за ним, намереваясь, видимо, ударить, но в этот момент из-за противоположного угла дома вывалила большая, весёлая, шумная компания. Узкое лицо задвинулось под козырёк бейсболки и удалилось. Ковалёв вошёл в свой подъезд и прикрыл за собой дверь. Остановился перевести дух, остыть от возмущения и гнева. Ничего, казалось бы, опасного на улицах. Всё как обычно. Надо успокоиться, оставить весь душевный раздрай здесь, на входе, ничего не нести с собой в квартиру. Медленно поднялся на четвёртый этаж, нажал кнопку звонка.
- Привет!- открыла ему жена.- Что это с тобой?- спросила тут же.
- Привет!- переступил порог Валерий Иванович.- А что со мной? Ничего со мной, всё нормально.
- Ты меня-то не обманывай. Лицо такое, будто чума в городе, или из знакомых кто-то умер. Что случилось?
- Ну, ты не выдумывай,- поставил в прихожей портфель Ковалёв и расстегнул куртку,- наговоришь сейчас. Все, слава богу, живы-здоровы.
- Как сердце?
- И сердце нормально, стучит,- Валерий Иванович в уютных мягких тапках отправился в ванную.
- Ну, помолчи, помолчи, партизан. Мой руки, сегодня – твой любимый борщ.
- Отлично! Имя твоему борщу – государь, не меньше,- мылил руки Ковалёв.- Это же счастье, когда жена умеет такие борщи варить.
- Я растаяла,- зарделась жена,- пойдём к столу.
Поварёшка в её руке зацепила со дна погуще, как любил Валерий Иванович. Он сел, погрузил в свекольный цвет борща большую ложку белейшей, густой сметаны. От тарелки поднимался горячий, душистый пар.
- Твои супы в Париж на выставку надо отправлять. Это что-то невозможно вкусное. Спасибо!- быстро одолел Ковалёв первую порцию.
- На здоровье. Добавки?
- Непременно.
- Всё-таки, что же произошло?- наполнила жена опустевшую тарелку.- В лицее или по дороге?
- Нет, Нин, тебе не в музее, тебе в ФСБ работать надо. Ты хоть кого разговоришь и нужную информацию выудишь.
- Ну, меня, главным образом, одна информация интересует – как твоё сердце?
- Да всё нормально, сейчас всё нормально. Прихватило немного, когда шёл. Ты представляешь, центр города, красивое здание…
И Валерий Иванович всё рассказал. И про компанию, загадившую асфальт у строительного колледжа, и про пьяного во дворе.
- И ведь их много, их чудовищно много, вот таких, холёных, сытых и со слепыми душами. Им не стыдно быть такими, им это по нраву, ибо нравственность в них отсутствует.
- Думаю, следует отправить эту братию из памяти прямиком в забвение и не терзать по их поводу своё сердце. Они того не стоят.
- И на какую кнопку в памяти нажать, чтобы сразу отправить их? Ты же сама выпросила всё рассказать.
- Для того и выпросила, чтобы ты пар выпустил, а не держал всё в себе.
- А-а,- притворно укоризненно прищурился Ковалёв,- так эти расспросы в оздоровительных целях?!
- Именно,- поставила перед ним чайную чашку жена.- Сейчас чай с лимоном, а на десерт мандарины. Кроме того, поверь мне, хороших людей тоже много. У нас в музее, к примеру, открылась персональная выставка работ одной девочки, Аллы Кощеевой. Удивительный ребёнок. Какая в ней сила жизни! У неё от рождения ручки только до локтей. Мама, когда родила, не оставила дочку в роддоме, а вот папа спасовал, струсил, сбежал. Представляешь, как трудно женщине без поддержки с ребёнком-инвалидом. Она всю себя положила, чтобы дочку поднять.
- И что же, от мужа никакой помощи?
- Насколько я знаю, никакой. Но бог ему судья, речь не о нём. Дело в том, что у девочки очень рано, годиков с трёх, проявилось большое желание рисовать, и мама, умница, это заметила. У Аллы на локотке два отросточка. Так вот она в них умудрялась зажимать карандаш или фломастер и рисовала, постоянно рисовала. Потом им очень повезло, они познакомились с замечательным  художником-кукольником Борисом Щербаковым. Он сразу разглядел, что девочка талантлива, и предложил обучение рисованию. Разработал для неё индивидуальные методики и к ним изобрёл такие специальные приспособления для ручек Аллы. Они на локотки надеваются, а в них вставляются карандаш или кисточка. Вот, считай, лет с четырёх Щербаков с ней начал заниматься. Сейчас девочке двенадцать, а она уже лауреат специальной премии «Растущим надеждам» в номинации «Живопись», и у неё уже не первая персональная выставка. А знаешь, как у нас называется её выставка?
- Как?
- «Девочка, влюблённая в жизнь».
- Здорово. Да, действительно, есть чему порадоваться. Значит, не всё так уж удручающе плохо в нашем мире.
- Она прямо излучает эту любовь, ко всему живому, ко всему миру. Столько в ней света и энергии бесконечной! А какие чистые цвета на рисунках! Ты бы видел! Мне кажется, от неё даже в какой-нибудь безнадёжной Сахаре возродилась бы жизнь.
- Хм…- захлопал в ладоши Ковалёв,- хорошо говоришь. А мне кажется, сейчас от тебя самой можно зажечь свет жизни. Сколько эмоций!
- Есть от чего, скажу тебе. И ведь понимает ребёночек, что всё в мире связано в единство. Представляешь, завитки улитки у неё плавно переходят в хвост собаки, а руки водяного превращаются в рыб. А космонавта нарисовала, просто невероятно… Представь, от человека в космосе шланг тянется не к кораблю, а к земле, как пуповина. Всё в её рисунках гармонично связано. И это осознаёт и создаёт ещё совсем маленький человек.
- Непостижимый и счастливый детский мир. Только в нём так естественно и просто собака становится продолжением улитки. И продолжение это очевидно и бесспорно,- Валерий Иванович очистил два мандарина.- Но нас так много на планете, нас, взрослеющих и стареющих. И мы такие разные, что в ближайшие времена гармония вряд ли свяжет нас во что-то стройное. Даже если кто-то и схож внешне, за внешней схожестью часто кроется бездна несовпадений. Один тащит чужой кошелёк, и ножом ещё пырнёт при этом, если надо. Потом забегает в подворотню, достаёт из него деньги и радуется: «Ура! Живём!». А другому удаётся на свои последние гроши купить в приют для котят и щенков корм, и он тоже радуется: «Ура! Живём!»,- Валерий Иванович очистил ещё два мандарина.
- Мне половинку,- разломила жена свой мандарин,- это тебе.
- И эти оба «Живём!» как два противоположных полюса. А между ними лежит поле жизни, по которому катится всяк на своей телеге. И колёса у этих телег болтаются на оси туда-сюда, то к одному полюсу, то к другому. Люфт у них, допустимая болтанка, допуски такие по жизни. Допустимо наступить на ногу и не извиниться – мелочи. Допустимо оставлять после себя мусор – придёт дворник и уберёт, он ведь за это зарплату получает. Можно обижать слабого, отнимать у него всё, что вздумается, по праву сильного. И даже жизнь, чужую жизнь, Богом данную и единственную, допустимо отнять, если она мешает устраивать собственную жизнь. Много чего можно, огромные допуски. И как только колёса у телег не отвалятся при таком-то люфте?! А начни судить об этом строго, тут же бывалые люди разъяснят: «Да ладно тебе, это же жизнь. Она сложнее наших теорий о ней. Всё можно понять, всё относительно.» А я уверен, нравственность не может быть относительной. Она или есть у человека, или её нет. Украл, например, чиновник хоть тысячу, хоть миллион – это одинаково безнравственно. Только не воруют чиновники по тысяче,- усмехнулся Ковалёв,- у них миллионная арифметика. И миллиардная броня на совести.
- Наверное, ты прав. Я хочу дорассказать историю маленькой художницы Аллы. Про неё показали сюжет по центральному телевидению. Про то, что они с мамой ютятся в однокомнатной квартирке, что у одарённого ребёнка нет своей комнаты для занятий. Эту передачу увидел какой-то московский предприниматель и помог им купить двухкомнатную квартиру. Теперь девочка занимается в своей комнате.
- Да, замечательный поступок. Та самая человечность, та нравственность, без которой жизнь слетит с катушек. Слава богу, она встречается.
- И человек этот пожелал остаться неизвестным.
Ночью Валерий Иванович увидел сон. В нём завитки улитки плавно переходили в хвост собаки. И сам хвост тоже напоминал завитки – собака была лайкой. Она катала на спине большую садовую улитку. Они приветливо здоровались с другими собаками и улитками их сада. «Как и рассказала Нина,- подумал во сне Ковалёв,- всё здесь гармонично связано». Видимо, от целебного воздействия рассказа жены проснулся он в отличном настроении. Юношеская лёгкость в груди сегодня аннулировала его двухгодичной давности инфаркт. На работу в лицей во вторую смену Валерий Иванович отправился с улыбкой и добрыми чувствами. Лёгкий вешний ветер снова гладил лицо. Синее небо весело смотрело прямо в глаза. «Как же хорошо!»- шёл по родному, охваченному весной городу Ковалёв. Но пройдя совсем немного, вдруг свернул, пересёк проспект и дальше пошёл дворами. Это душа его, подспудно, неосознанно, лишь отторжением, так сопротивлялась памяти о вчерашнем дне и не хотела проходить в том месте (у строительного колледжа), где вечером столкнулась с гадостью. «Во дворах уже просохло, можно идти. Подойду к лицею со стороны стадиона. Там за металлическими гаражами дыра в заборе. Пролезу, ничего».
Снег ещё таился в закутках, лежал на газонах. Но пешеходный асфальт очистился от него совершенно и просох. Вон уже видны те самые металлические гаражи. За ними лицейский забор, а в заборе дыра. На асфальтированной дороге, ведущей к гаражам, толпился десяток молодых людей – парни и девушки. «Какие они нарядные, какие красивые на них вещи»,- издалека увидел их Валерий Иванович. А подойдя ближе, рассмотрел, что это те самые старшеклассники, у которых будет сейчас его урок. Две девушки напротив друг друга прыгали попеременно то на одной, то на двух ногах. Они то расставляли ноги в стороны, то сдвигали их. Остальные вокруг громко смеялись и хлопали в ладоши. От компании шёл обильный сигаретный дым. «Парни, конечно, курят, балбесы. Да там, кажется, и девушки не отстают… А эти две прыгают. Здоровенные уже, а как первоклашки. А-а, это же они в классики играют,- догадался учитель.- Надо же, столько лет прошло, а у них всё те же классики. Как и в нашем детстве у девчонок…» Ученики же, увидев учителя, неожиданно подошедшего с этой стороны, перестали прыгать, смеяться, бросили окурки, похватали свои рюкзаки и сумки и буквально всей толпой ринулись в ту дыру в заборе, на которую рассчитывал сегодня и учитель. «Что это они? Из-за курения испугались? Но многих уже ловили с сигаретами, и не раз. Не такой уж и секрет, чтобы так испугаться…»,- Валерий Иванович подошёл к тому месту, где пару минут назад веселилась компания учеников их лицея. И увидел ту гадость, которой ещё с вечера обострённо и усердно сопротивлялась его душа: асфальт сплошь покрывали плевки и окурки. «Будто целая стая дрянных глупых птиц вся разом испражнилась тут,- вылезла из памяти вчерашняя сцена у строительного колледжа.- А сегодня, вот сейчас, перед собой он видит не стоящее далеко в стороне чужое учебное заведение, а лицей, где работает учителем. Конечно, это не центральный вход, здесь задворки. И не территория лицея. Но что это, по сути, меняет?» Детские классики были начерчены белым мелом на асфальте тут же, рядом с плевками и окурками: в ширину рядком три квадрата и примерно десять таких рядков друг над другом в длину. И в каждом рядке написано слово из трёх букв. «Это по ним сейчас так задорно прыгали две девицы…- опешил Ковалёв.- А остальные хлопали в ладоши и хохотали. Такие вот у них теперь классики…» Валерий Иванович достал носовой платок, намочил его в талом снегу на обочине и принялся стирать слова с асфальта. «Как с учебной доски,- шли сами собой мысли,- после урока, на котором ученики не уяснили ничего из того, чему их учили. Видимо, плох учитель. Он – плохой учитель».  На асфальте остались размазанные белые пятна.
Через дыру в заборе попал на стадион. Шёл по нему к лицею и не знал, что скажет сейчас ученикам на уроке. «Погрозить пальцем: «Ай-яй-яй! Так нельзя!»- чушь. Сделать вид, что не заметил – ещё хуже. Это означает признать, что ты им не учитель». Остановился перед входом, бросил в урну мокрый, грязный, истёртый об асфальт носовой платок. В левом плече появилась оскоминная, сползающая к лопатке боль. «Этого только не хватало. Надо успокоиться…тихо…тихо…» У гардеробов шум, толчея. В учительской всё хорошо, всё спокойно, все приветливы. «Ничего не случилось».
Прозвенел звонок. Валерий Иванович вошёл в кабинет. Класс встал.
- Здравствуйте, садитесь,- остановился учитель у своего стола.
И не мог поднять на учеников глаз. «Что им сказать? Этот разговор не обойти, он неизбежен, нельзя сделать вид, что не заметил. И это глупое сердце ещё зачем-то заболело. Нашло время.  Что им сказать?» Вдруг вспомнился рассказ жены о девочке художнице, влюблённой в жизнь, о её картине, на которой шланг от космонавта тянется к земле, как пуповина.
- Вчера в нашем городе я увидел убитую землю,- внезапно произнёс слова, которых и сам от себя не ожидал. Как будто их кто-то продиктовал.- Это было не здесь, в стороне. Землю убили незнакомые мне молодые, здоровые, хорошо одетые люди. Сегодня я снова увидел убитую землю, увидел здесь, рядом с нашим лицеем. Здесь землю тоже убили молодые, здоровые, хорошо одетые люди. Это были вы. Я не рассмотрел, кто именно. Поэтому прошу встать со своих мест тех, о ком я говорю.
Наступило молчание. Оно затянулось. Никто не вставал.
- Вы хотите сказать, что я ошибся?
- А какая разница, кто был?- поднялся всё же один из учеников.- Я был. Вы можете считать, что все были, весь класс. И зачем вы говорите такие громкие слова: землю убили? Что мы такого сделали? Набросали окурки и наплевали? Так у нас везде плюют и бросают окурки. И рыгают, и мусорят ещё покруче. Ничего же не случается от этого, все живы,- ученик сделал паузу, помялся.- А то, что на асфальте написали, это так, для прикола. Сейчас все над всем прикалываются, ничего особенного. Мы же сделали это на задворках. Перед входом мы бы этого не сделали.
- У земли нет задворок,- учитель почувствовал, что огненная боль от лопатки перебралась в грудь и подожгла сердце,- задворки есть у человеческих душ. И на этих задворках видно, что и для кого допустимо, а что нет. Есть такие нравственные допуски. Для одного допустимо радоваться, что удалось взять чужое. Другой рад, что поделился своим и сделал чью-то жизнь лучше. Кто-то оставит после себя в лесу кучи мусора, кто-то уберёт за собой и подберёт чужой мусор. Просто, по своим нравственным допускам, чтобы было чисто. Я знаю одну девочку, у неё до локтей нет ручек. Но она научилась рисовать, писать картины. Стремлением души своей она создаёт красоту. А что оставляете после себя вы, здоровые, сильные? Какие у вас нравственные допуски? К чему тянется ваша пуповина?- боль всё сильнее жарила сердце, всё труднее становилось говорить. Но надо было досказать, досказать. Шёл его урок.- Представьте, что у земли тоже есть кожа, как у вас. Свою кожу вы покрываете красивой одеждой, а на коже земли от вас лишаи и проказа. Такие у вас нравственные допуски? К ним привязана ваша пуповина? Одни идут по жизни так, что гибнут оказавшиеся рядом жизни других. А от кого-то даже в безжизненной пустыне возрождается жизнь. Знаете, там, где сейчас пустыня Сахара, прежде процветала жизнь: зелёные пастбища, сады, плодородные земли. Но стоило углу наклона земной оси измениться всего на два градуса, всего два градуса, и на их место пришла безжизненная пустыня. Сопоставьте большую планету с человеческой душой. На сколько же градусов ей, душе созидающей, творческой, любящей, нужно подвинуться, чтобы превратиться в мёртвую пустыню? Два градуса, один, или меньше? Какие допустимы допуски? И на сколько градусов мы уже подвинулись?
Давящая, жгучая боль в груди прервала не только речь, но и само дыхание. Ковалёв покачнулся, упёрся ладонью в учительский стол.
- Валерий Иванович, вам плохо? Вам помочь?!
- Нет, ничего не нужно, сидите спокойно,- пошёл он из кабинета. Открыл дверь и по коридору медленно двинулся к учительской.
«Надо дойти. Как же это было бы неловко и неудобно лежать перед учениками без сил или даже мёртвым. Нет, надо обязательно дойти и из учительской вызвать скорую».
- А Валерон то наш совсем дохлый,- донеслось через открытую дверь из оставленного кабинета,- не дотянет до пенсии.
- Заткнись, придурок тупорылый!
- Сам придурок!  Сам тупорылый!
И сразу полетели крики, удары, что-то грохнулось.
«Дерутся,- понял учитель,- значит, есть ещё у души шанс».