Безжизненность

     В ожидании моей приятельницы Ксюши я сижу в коридоре городской больницы. Поток больных, которых везут на обследование, не иссякает. Те, кто может сам добрести до кабинета ультразвукового исследования, медленно бредут вдоль стены, покрашенной в зелёный цвет масляной краской по образцу советского стандарта. Я думала, что этого уже не бывает. Ошиблась. Другие, которые сами уже ничего не могут, и даже идти, приезжают на каталках и тоже ждут своей очереди в коридоре. Весёлый врач-узист, в несвежей одежде и стоптанных пластмассовых сабо, шутит по поводу и без повода, и это несколько странно звучит в этом печальном месте. У моей приятельницы подозрение на опухоль молочной железы. Чтобы  подготовиться к оперативному вмешательству требуется масса обследований, в том числе УЗИ всех органов.
     Ксюша выходит из кабинета с заключением врача, и мы спускаемся по лестнице на улицу. Там еще лето. В этом году оно серое и прохладное. Во дворе огромная клумба. Цветущие розы, яркие, разных цветов и оттенков от нежно белых до ярко вишневого цвета буйствуют, покачивая соцветиями в такт порывам ветра. Красота цветов не соответствует настроению Ксюши, да и моему тоже. Мы прощаемся. Послезавтра её будут оперировать, а потом после гистологии мы узнаем, какова её дальнейшая судьба. Она уходит в подъезд корпуса, а я медленно иду по аллее к выходу.
     На мою тропу ступает парочка стариков. Оба крупные, круглые, как две копны прошлогоднего сена. Она крепко держит дедушку под руку и практически ведёт его, видимо не только по тропе, но и по жизни. Седые растрёпанные волосы колышет ветерок. Причёски у обоих одинаковы, как и черты лица: блёклые маленькие глаза, носы сливой и тонкогубая щель вместо рта. Они шествуют вразнобой, не в ногу, поэтому несколько неритмично досаждают друг другу движениями. Смотрят в разные стороны. Глаза пустые, бессмысленные. Бывшие люди, доживающие свой век, или нет – уже дожившие и даже пережившие самих себя, автоматически живущие, идущие не известно куда и неизвестно зачем и держащиеся друг за друга. Мне казалось, если старуха опустит свою руку,  ей станет легче идти дальше, а старик и не заметит, что он свободен в своем движении. Траектория его пути останется прямой до первого препятствия, а её освободившаяся рука, несмотря на облегчение, будет искать привычную тяжесть, ношу, крест. Каждый несёт свой крест. Каждый возделывает свой сад.
     Я обогнала этих равнодушных стариков, во всём облике которых царила вселенская усталость от жизни. Эта серая тянущая боль, о которой говорила Ксения, как будто наполнила меня, я вспомнила фотографию, которую мне прислала подруга из путешествия. На ней арабский мужчина, который в своей мокрой одежде работал в порту за кусок хлеба, вот этот человек, я знала точно, никогда не читал ни  Достоевского, ни Толстого, но жил именно так как писали эти художники слова, тяжело и мучительно. Я думала о мире, полном предрассудков, насилия, мучительства, угнетения и глупости. Всюду люди страдают, и причина этих страданий — в общественных институтах, порочных законах, и в том, что все ЭТО такое огромное размазанное по всему земному шару сейчас не имеет для этих двоих стариков никакого значения. Осталась одна физиология тела и всё. На переходе через дорогу завизжали тормоза лихого водителя, и я поняла, что нужно возвращаться в мир настоящий, ещё существующий для меня, который я всё ещё могу анализировать и воспринимать и где ещё осталось место улыбке, смеху, теплоте дружеского участия и любви к ближнему. Накрапывал дождь. Я обернулась – старуха на трамвайной остановке усаживала деда на лавку и вытирала его мокрый лоб платком.