Данила сидел на завалинке во дворе бабушкиного деревянного дома, стоящего в начале переулка, который когда-то в довоенные годы был назван в честь одного героя-революционера, и наслаждался утренним теплом восходящего над городом Сибирском июньского солнца. На дворе стояло лето 1989 года, в воздухе летали снежинки тополиного пуха и пахло смородиной. Судя по тому как припекало уже в начале десятого утра, день обещал быть жарким, но не только по столбику термометра. – Даниле сегодня предстояло поехать в университет и, сев в одну из его больших поточных аудиторий вместе с доброй сотней других абитуриентов и абитуриенток, написать вступительное сочинение на предложенную экзаменаторами тему. Молодой человек поступал на филологический факультет и от этого первого и главного испытания, как говорили на подготовительных курсах, зависело все: допустят ли к двум последующим устным экзаменам и, если это произойдет, то будут ли к тебе по-инквизиторски строги на них, либо, посмотрев на хорошую оценку за сочинение, снисходительно поставят тебе «четверку» или даже «пятерку» и ты, в итоге, набрав нужное количество баллов, пройдешь по конкурсу. Сочинение на филфаке, как ни крути, решало практически все. Однако была еще и третья причина для повышения столбика внутреннего термометра. Надо признаться, что месяца за полтора перед вступительными испытаниями, в начале мая, Данила умудрился вляпаться в одну неприятную историю. Дело было в следующем.
На момент поступления в университет Данила был уже молодым специалистом, закончившим политехникум одного небольшого городка центральной полосы России – Белореченска – и отрабатывающим советскому государству за его заботу о молодом поколении в одном из цехов некоторого важного ведомственного предприятия, как это было заведено, «по распределению». Помимо этого Данила, как практически все дети «перестройки», культивировал так называемую «свободу», символом которой был «запад», его образ жизни и, в частности для Данилы, западная поп- и отчасти рок-музыка. Данила обожал дискотеки, на которых модный парень – диск-жокей – всегда рассказывал о какой-нибудь уже известной или новой группе, показывал ее слайды из глянцевого журнала, а потом, зарядив ленту в катушечный магнитофон, включал саму песню. Данила лихо отплясывал под эти волшебные, уносящие из «черно-белого» «совка» в какой-то другой «цветной» мир, ритмы и даже курсе на втором политехникума задумал невероятное: самому стать диск-жокеем.
Для достижения этой заветной цели Данила начал копить деньги на хороший катушечный магнитофон, собирать коллекцию магнитных лент с записями и стараться одеваться по моде, ибо какой же диск-жокей ходит в советских серых брюках и связанном по моде 60-х годов свитере? Техникумовской стипендии тут, конечно же, не хватало и поэтому Данила решил, как и некоторые студенты его группы, прифарсовывать. Вместе с друзьями-одногруппниками они ездили на «точки», где останавливались на ночлег дальнобойщики из братских европейских социалистических республик, и покупали у них всякую мелочевку: модные ремни, очки, футболки, жевательные резинки и проч. Конечно, кто-то покупал и куртки, и джинсы, и часы, но на это нужны были уже большие, по меркам Данилы, деньги; да и сбывать это надо было потом на барахолках – то есть становиться настоящим барыгой-фарсовщиком. Серьезно заниматься этим «ремеслом» юноша не хотел – данная торговля была для него скорее вынужденным и временным средством. К тому же где-то в глубине его души внутренний голос интонацией толи комсомольца, толи рыцаря Айвенго говорил ему, что не слишком-то это хорошо: покупать очки в одном месте за 10 рублей (пусть даже с риском быть пойманным нарядом ментов), а потом их продавать обеспеченным первокурсникам со стопроцентным «наваром» за 20. Однако неприятность возникла не из-за «баловства» фарсовкой.
Ко времени окончания техникума Данила приторговывать уже практически перестал, ибо острая потребность в зарабатывании личных денег посредством фарсовки постепенно сходила на нет: за преддипломные практики платили пусть небольшие, но уже реальные зарплаты, магнитофон был куплен (бэушный, с рук – у однокурсника, но катушечный и стерео), фирменные джинсы со стильной рубашкой тоже. Однако главное – Даниле удалось в конце апреля 1989 осуществить свою мечту и устроиться в студенческий (от соседнего института) дискоклуб «Грот». Любимый публикой диск-жокейный дуэт Алексея и Андрея уходил «на пенсию» – ребята заканчивали институт и уезжали из города «по распределению», поэтому дискоклубу требовался новый состав ведущих. Вот этим новым составом и стали Игорь – студент института – и Данила – выпускник политехникума при этом же институте. Конечно, в микрофон говорить (объявлять песни, рассказывать об исполнителях и запускать в публику модные шутки) Даниле не доверили – на роль ведущего был назначен на пару лет старший Игорь, – но и стать звукооператором на популярной городской дискотеке – ловко заправлять ленты в катушечный магнитофон и работать с микшером – было для Данилы огромным счастьем. В мае того же года Данила получил свою первую зарплату за звукооператорскую работу – 50 рублей. И несмотря на то, что оклад выпускника политехникума на предприятии был назначен ему в размере 90 рублей, гордости за выполненную работу и чувства личного удовлетворения от проведенных в течение месяца дискотек было несоизмеримо больше, чем от ежедневной отработки трудодней на предприятии.
Вхождение в команду дискоклуба несколько изменило отношение молодого человека к самому себе – Данила задумался о своем призвании и понял, что та профессия, которую он получил в техникуме, его совершенно не интересует. Диплом он защитил – довел дело до конца – но никакой душевной привязанности к работе, на которую стал ежедневно по расписанию ходить, не испытывал. Что ему нравилось на предприятии – так это общаться с коллегами по цеху: с мастером о новой не «соцреалистической» литературе, которую стали публиковать в «перестройку», с одним молодым инженером о рок-группах и с одним только что отслужившим дембелем о девушках, импортной технике и модных «тряпках». Отработав месяц молодым специалистом в том же самом подразделении, где проходил преддипломную практику, Данила почувствовал желание учиться дальше, но не на инженера-техника, а попробовать освоить какую-нибудь гуманитарную профессию. Поскольку в Белореченске не было ВУЗа с подобным профилем, а пройти по конкурсу на гуманитарный факультет какого-либо московского института после четырех лет обучения на техника-электрика казалось просто невероятным, то он обдумывал совет бабушки поехать в город своего детства и попробовать там поступить в университет. В этом городе – Сибирске – 19 лет назад молодой человек родился, пошел в школу, а в 1980 году мама Данилы – Татьяна Сергеевна, – желая начать новую жизнь, уехала из него вместе со своим десятилетним сыном в Белореченск. После техникума Даниле светила, как и любому выпускнику (если он не шел учиться дальше), служба в армии, однако успех в дискотечной жизни зародил дерзновенную смелость в душе юноши и он, несмотря на многочисленные колебания и сомнения, все же решился на поступление в университет: стал готовиться по билетам, собирать документы и зарабатывать отгулы на предприятии тем, что добровольно записался на двухнедельную смену в подшефный колхоз. Никто из сотрудников предприятия особо не рвался месить в гумнах колхозное зерно и перебирать вилами стога сена, но за смену работы в колхозе давали чуть ли не две недели отгулов и Даниле это как раз было на руку.
На такой положительной жизнеутверждающей и дерзновенной волне Данила встречал Первомай, который спаялся по календарю в том году с другим, забытым по понятным причинам, но все же отмечаемым в народной среде праздником христианской Пасхи: в воскресенье Пасха, а в понедельник на следующий день – 1 мая. Мама Данилы, с которой он жил в двухкомнатной «хрущовке», была в то время не особо верующая, да и сам Данила носил комсомольский значок, но вот уже третий год подряд он на Пасху ходил в одну деревенскую церковь. Собирались они небольшой группой ребят и шли километров за пять поглазеть на церковную службу; кто-то даже выпивал, кто-то после церкви собирался в деревенский клуб чувих местных «цеплять» – планы были в ту романтическую ночь у каждого свои. Однако ночь эта была, действительно, особенная для Данилы: с одной стороны, она была вторая, после новогодней, в которую позволено было дискотеку «крутить» не до 23.30, но аж до утра, а с другой – по какой-то особенной атмосфере таинственности и благодати, которую улавливал юноша как во всей природе, так и в своей душе.
Ходил Данила в деревенскую церковь на Пасху не за тем, чтобы развлечься и после службы «забуриться» на местную дискотеку – самогонные радости деревенского клуба его мало интересовали. Влекло его в пасхальную ночь в церковь какое-то непонятное для него самого странное чувство, сотканное из запаха старой Библии, которую когда-то подарил ему двоюродный дедушка, лирических баллад русских рокеров (особенно Варшавского с его «Звездным водоемом»), оттенков булгаковского образа Иешуа Ганоцри и каких-то затаенных ноток тоски по тому самому освобождению, о котором так часто писали в «перестройку». Ни смысла службы, ни догматов христианской веры он не знал и даже точно не мог ответить на вопрос, что же нужно правильно кричать в ответ на возглас батюшки «Христос воскресе»? – Вроде бы стоящие рядом бабульки шамкали что-то на подобие «Воистину воскресе», но его одноклассник Витька, у которого бабка была «верующей» (и об этом еще в школе знал весь класс), горланил, стоя за его спиной на службе, «Воинственный воскрес!» ...
Сходив ночью в церковь, а потом солнечный майский денек проведя на пикнике с родственниками, Данила вечером в воскресенье решил с небольшой группой друзей съездить в соседний небольшой городок к одному знакомому диск-жокею Алексею на его дискотеку. – В «Гроте» был выходной и Даниле хотелось просто, как обычно раньше, потанцевать и послушать, чего же новенького привез на этот раз Алексей из Москвы на своих катушках? Алексей любил русский рок «новой волны», а потому все медленные композиции были из новых альбомов «Алисы», ее главного конкурента «Кино» и всеми любимого «ДДТ». Заканчивал же Алексей свои музыкальные программы, как обычно, «Моим поколением» Константина Кинчева. Проскандировав заключительные аккорды и увидев, как включается большой свет в зале, молодежная публика стала вываливать из Дома культуры на улицу. Одним из последних вышел из зала и Данила со своей компанией.
Дойдя до остановки, ребята обнаружили, что автобус (последний по расписанию) стоит с погашенными фарами и без водителя в кабине. «Понятно, – сказал один из друзей Данилы Сашка, – сломался значит. Что делать будем? – Денег на такси у нас нет, да и кто нас впятером сейчас в полдвенадцатого ночи посадит в машину?» – «Пойдем пешком и будем по ходу тормозить попутки – может кто и остановит», – предложил Игорь. «Далековато будет – километров 7 до дома». – «А что делать? – Если быстро будем идти, то за час дойдем». На том и порешили. Путь домой лежал через окраины городка и длинный пролесок. Несмотря на то что день был предпраздничный, все парни были трезвые – такая была у них компания – ходили на дискотеку, чтобы музыку новую послушать и потанцевать, – от этого и ловили «кайф». Шли по ночной дороге и куражились – выкрикивали куплеты рок-песен вперемежку с лозунгами предстоящей завтрашней демонстрации. И вот на углу практически последнего дома, за которым начинался длинный темный пролесок, ребята увидели два висящих красных флага. Идея созрела молниеносно сразу в нескольких головах и кто-то первый задорно крикнул: «Чуваки! Завтра же демонстрация! А давайте со своими флагами пойдем?! Мы же команда! Мы же – сила!». Никого уговаривать долго не пришлось и ватага, с улюлюканьем подбежав к углу дома, дружно подсаживая Данилу и Сашку, поскольку они были полегче других, быстро вытащила древки из отверстий крепежа и также быстро ринулась бежать со своей первомайской добычей к уходящей в ночную даль дороге.
Шли по темной дороге, размахивали флагами, и горланили со смехом фразы из Интернационала. «И почему нельзя объединить демонстрацию с дискотекой?! Я вот по телеку видел, что в Италии, что ли, есть такие карнавалы, где люди просто веселятся, а не кричат эти дебильные лозунги «Слава КПСС!». Даже апельсинами друг в друга кидаются!» – «Ну это же Европа! Там свобода! Хотя сколько же денег надо, чтобы апельсины топтать? Они у нас по три рублика за кило! И то в очереди надо стоять!...». Настроение у парней было на пике, завтра предстоял выходной праздничный день, ночь была теплая. Однако пройдя около километра с флагами, Сашка с Данилой поняли, что успевать за всей компанией им тяжело – полотнища развевались от быстрой ходьбы и мешали идти. «А давай стянем флаги с древка, а завтра на демонстрацию опять натянем?» – «Точно, давай!» – и ребята стянули полотнища, свернули их, а затем повесили себе на шеи как пионерские галстуки. Идти с голыми древками оказалось намного проще. Так прошли еще около километра. Дискотечный кураж немного спал, куплетов уже не горланили, а просто шли быстрым шагом и перекидывались отрывочными фразами. Вдруг сзади ночную темноту резанул свет дальних фар. «Кто-то едет! Может нас возьмут? Давайте голосовать!». Приближающийся автомобиль слепил фарами, ребята не разглядели его марки и просто, поддавшись эйфории света посреди ночной тьмы, махали руками. Автомобиль проехал мимо. «Так это легковушка. Жигуленок. Мы бы и не влезли все». Но, обогнав их компанию метров на 100, автомобиль неожиданно остановился и стал сдавать назад. «Он назад едет. Чего это он?». Жигуленок задним ходом проехал мимо ребят и остановился шагах в 10 от них, слепя фарами. Хлопнули две дверцы – не заглушая двигателя, водитель и пассажир энергично вышли из машины. Когда их силуэты попали в свет фар, то ребята сразу опознали в них по форме омоновцев. «Кто такие? Куда и с кем биться идем, пацаны?», – смело и нагловато крикнул один из них, добавляя к слепящим фарам еще свет своего фонарика. «Да мы не драться идем. Мы с дискотеки протвинской возвращаемся домой в Белореченск. Последний автобус сломался и вот пешком идем». – «Ага. Сами из Белореченска, значит. С дискотеки идете? А палки зачем?» – «А это не вовсе палки. Это древки от флагов», – пытаясь наивно оспорить обвинение в агрессивных намерениях, ответил Сашка и тут же осекся. «Каких таких флагов? – подойдя вплотную к нему и подозрительно оглядывая, допытывался омоновец. – А это что за красная ткань у тебя на шее?» – «Так это и есть флаг». – «А взяли откуда?» – «Так вон – с дома сняли», – ляпнул кто-то из пятерых. «Как с дома сняли???» И тут ребята наперебой стали, извиняясь, объяснять, что ничего плохого они делать не хотели, а чисто ради забавы сняли флаги с дома, чтобы завтра пойти с ними на демонстрацию. «Так это воровство, ребятки. А ну ка залазьте в машину и поехали в участок», – с какой-то ернической радостью в голосе, будто бы найдя долгожданную зацепку, приказал омоновцев. Делать было нечего. Невероятным образом пятеро парней упаковались на заднем сиденье омоновского жигуленка; последний, чихнув, тронулся с места и за 10 минут натужного хода дочапал их до местного участкового отделения милиции.
«Отпустите нас, пожалуйста! Мы не знали и не думали, что это воровство». – «Ну сейчас акт составим и отпустим. Что мы, зря вас ловили на дороге и везли сюда? А после праздников участковый решит сам – воровство это или не воровство. Петрович, принимай гостей…». После того как с соблюдением всех формальностей был составлен акт изъятия и опознания, ребят отпустили. Понурые, уставшие и с испорченным настроением они только к 4 часам ночи добрались до своих домов.
Проснувшись на следующий день около 12, проспав демонстрацию, Данила раздумывал: говорить или не говорить о случившемся матери? Это было первое в его жизни столкновение с органами правопорядка и, если честно, то он испугался последствий – вдруг и вправду их обвинят в воровстве и привлекут к ответственности? – вот позора-то будет! Данила и его друзья были, можно сказать, образцовыми ребятами: не пили, не курили, травкой не баловались, не задирались на дискотеках, даже старались не материться, общаясь меж собой. Учились в техникуме, занимались спортом, читали, слушали музыку, ходили танцевать на дискотеки; прифарсовывали иногда, но без особой страсти к наживе, а чтобы деньги были на музыкальные записи, кассеты и какие-н. модные вещицы. И тут вдруг – привод в милицию, да еще и обвинение в воровстве! «Нет, надо сказать. Предупредили же, что будет вызов в милицию, а потому все равно узнает. Лучше сейчас, сразу скажу». И Данила, с мрачным лицом войдя в комнату матери, смущенно и как-то скомкано вывалил ей события прошедшей ночи. Мама Данилы, женщина, работающая на двух работах, неожиданно для него как-то спокойно отреагировала на рассказ сына. «Ой, Данила! Ну что же вы творите такое! Неужто заняться больше нечем? – с укоризной, но в то же время и с легкой иронией ответила она. – И это ж надо до такого додуматься? Вот сорванцы! Но какое же это воровство? Это же наша, народная собственность. Вы же не в магазин залезли, и не человека обворовали, а флаги с дома сняли. Они у нас в ДК на складе десятками пылятся. Глупенькие! Сказал бы мне – я б тебе хоть 5 флагов принесла и пошли бы с ними на демонстрацию, если уж так вам в голову взбрело. ОМОНу просто план по задержанным надо выполнять, вот они до вас и докопались. Не переживай. Ничего страшного не будет. Административный штраф, в крайнем случае, вам выпишут – рублей десять, наверное, конечно, придется заплатить, но ты сейчас богатенький у нас – заплатишь, – и мама по-доброму с хитрецой подмигнула сыну. – Эх, чудики! Это ж надо – флаги с магазина снять! Сашка матери своей рассказал? Сейчас пойду Тамаре позвоню…». У Данилы как гора с плеч свалилась. «Действительно, какое это воровство? Максимум что – административное взыскание наложат и на том все забудется. Десятку, конечно, придется выложить, но это сейчас не проблема. У меня уже рублей 150 скопилось на поездку в университет», – думалось как-то само собой во время позднего завтрака.
Через пару дней после Первомая Данила на две недели поехал в колхоз зарабатывать отгулы. На свежем воздухе, на грубой мускульной работе и простой, но натуральной кухне он практически забыл к окончанию смены о происшедшем, но буквально за 2 дня до отъезда в их колхозный барак постучал деревенский почтальон, спросил Данилу Алексеева и вручил ему повестку в прокуратуру.
«Что значит в прокуратуру?» – ёкнуло сердце молодого человека. Хорошо, что рядом никого из соработников не было, иначе посыпались бы ненужные вопросы. Через пару дней, когда служебный автобус в полдень их привез из колхоза в город и Данила оказался у себя дома, он первым же делом позвонил Сашке. Трубку никто не взял. «В институте, наверное. Не буду дожидаться. Если он уже там был, то сообщил бы моей маме, а она записку бы оставила, перед тем сегодня на работу идти. Поеду сейчас». Наскоро перекусив и сунув паспорт в карман, Данила поспешил на остановку.
В прокуратуру он приехал часам к четырем по полудню. В приемной ему сказали, что по делу «Алексеева-Белова» принимает помощник прокурора Эннов Виктор Сергеевич в 214 кабинете на втором этаже. «По делу Алексеева-Белова», – резануло металлом в сознании Данилы, – на нас завели дело?! Но какое же это воровство? Воруют вещи, которые можно продать. Мы ничего не воровали с целью поживиться. Да, мы сглупили, мы куражились, но никакого урона мы никому не нанесли. Я сейчас пойду и все объясню…». Данила молнией влетел на второй этаж и постучал в дверь кабинета. «Войдите», – ответили за дверью каким-то высоким, женоподобным голосом.
За столом сидел молодой, но какой-то уже обрюзгший мужчина в очках лет 27 с остреньким, как у синички носиком и жиденькими волосами. «Виктор Сергеевич? Здравствуйте! Я Данила Алексеев. Мне повестка пришла и я вот приехал» – «Данила Леонидович, добрый день, добрый день. А мы Вас давно ждем. Проходите. Присаживайтесь вот, на стульчик. Повесточку-то когда получили? – Три дня назад? А почему сразу не явились?» – «Не мог. В колхоз от предприятия ездил» – «В колхоз, говорите? Колхоз – это хорошо. Но вот, Данила Леонидович, накануне 1 мая Вы с Вашими дружками, напротив, очень нехороший поступок совершили – сняли с магазина «хозтовары» флаги Союза Советских Социалистических Республик. Было такое дело?» – «Да, было, – потупив глаза и немного покраснев, признался молодой человек. – Но мы…». И тут Данила несколько сумбурно и косноязычно попытался объяснить заместителю прокурора, что ничего плохого они делать не намеревались, что воровать они флаги не хотели, а после демонстрации они точно так же поздно вечером воткнули бы их в крепежные втулки на доме и тем самым вернули бы их государству, что они раскаиваются в содеянном и готовы заплатить штрафы… Виктор Сергеевич, слушая, медленно пролистывал какие-то бумаги и, когда Данила закончил свой покаянный монолог, медленно ответил: «Молодой человек, Вас и Вашего напарника, а также сообщников никто не собирается обвинять в воровстве», – чиновник посмотрел на Данилу и как-то масляно улыбнулся. На какое-то мгновение белокрылый голубок счастья махнул юноше своим крылом. – «Но видите ли», – и тут масляничная улыбка ощерилась волчьим оскалом, – дело ваше не простое; в нем, видите ли, уважаемый Данила Леонидович, скрыт политический смысл. Наш прокурор увидел в вашем поступке ни много, ни мало, а хулиганство и надругательство над символами нашего государства». У Данилы зашумело в ушах. «Как хулиганство и надругательство? – Да мы же не хулиганы. Мы же учились хорошо…», – только и сумел пролепетать он пересохшим горлом. «Ну, ну, не волнуйтесь так. Поверьте, я тоже не считаю вас хулиганами и думаю, что дело это скоро мы закроем. Я тут, знаете ли, вообще на преддипломной практике. Вам сколько – 19? А мне 26. – закрадываясь в душу, пытался перевести казенную беседу на откровенный разговор Виктор Сергеевич. – Я вас с ребятами прекрасно понимаю: ну выпили, потом пошалили немного, с кем не бывает…» – «Мы не пили. Мы трезвые были. Мы вообще не пьем». – «Трезвые?» – и помощник опять маслянично и на этот раз как-то хитро прищурил глазки. – Ну хорошо, трезвые, так трезвые. Осознанно действовали, значит». – последнюю фразу он произнес уже вполголоса, как бы для себя. – Но повторяю, я на вашей стороне. Дело в течение месяца, я думаю, мы закроем, но вот поездить сюда придется: формальности – пару очных ставок надо будет провести, ну показания кое-какие дать. Процедура, понимаете ли, такова. Сейчас готовы дать показания?». Данила, первый раз в жизни столкнувшийся с вопросом следствия и не понимая толком, что происходит, согласился. Домой из прокуратуры с первого допроса он вернулся только к восьми вечера.
До середины июня Данила ездил в прокуратуру еще пять раз – было еще два допроса с дачей показаний (допытывались до мельчайших подробностей, вплоть до того, кто кого подсаживал, когда снимали флаги, на какой высоте они висели, кто кому помогал стягивать полотнища с древка и проч.) и три очные ставки: с Сашкой, с Игорем и Ильей. Основными фигурантами по делу проходили они с Сашкой – у кого, собственно, полотнища на шее и обнаружили; остальные шли как свидетели. Помощник прокурора постоянно заверял, что дело скоро закроют, но почему-то от каждого посещения Данилы прокуратуры папка по делу становилась все толще и увесистее. Как-то раз Данила и Игорь встретились с ним даже на спортивной площадке за школой и Виктор Сергеевич в очередной раз их стал заверять в том, что до суда дело не дойдет. «Не бойтесь, ребята. Наши допросы – чистая формальность». Однако мать Данилы за несколько недель в корне поменяла свое отношение к происходящему. «Не нравится мне все это. Говорит, что ничего серьезного, дело скоро закроет, а сам тебя чуть ли не через каждые три дня к себе вызывает. Знаешь что, надо проконсультироваться с профессиональным юристом».
Знакомых адвокатов в Белозерске не было, поэтому пришлось обращаться в кооперативную контору. Ухоженная и благоухающая какими-то явно не советскими духами дама лет 45-50 с золотыми перстнями, в которых были вделаны не большие рубиновые камни, какие видел Данила на перстнях своей мамы и тети, а маленькие и красиво играющие солнечным светом, покачала головой и сказала, что дело здесь непростое, «с каким-то политическим шлейфом». «Даже не знаю, что Вам, молодой человек, посоветовать. Наши юристы специализируются кто на административных, кто на уголовных делах. А Ваши флаги ни туда, ни сюда не вписываются. Да и по сути разобраться, прецедент ваш яйца выеденного не стоит. Знаете что, сейчас у нас «гласность» – попробуйте написать о Вашем случае в какую-нибудь газету…». Больше ничего по сути барышня не сказала, однако за свой профессиональный юридический совет взяла с Данилы 5 рублей.
Вечером того же дня Данила описал на 4 страницах суть произошедшего, по совету мамы в конце прибавил покаянный абзац и утром следующего дня отнес свое писание в местную газету, прославившуюся за последние годы своими историческими статьями о жертвах сталинских репрессий. В редакции взяли текст, дали номер телефона и сказали перезвонить через неделю. Через неделю Данила перезвонил, ему ответили, что материал передан на рассмотрение штатному журналисту и нужно перезвонить еще через две недели…
Между тем пришло лето, середина июня, и Даниле нужно было собираться в Сибирск на вступительные экзамены. На последнем визите у помощника прокурора юноша решительно спросил его, когда наконец-то будет закрыто дело? – «А что Вы так волнуетесь? Подождите еще немного», – невозмутимо отразил он эмоциональный напор молодого человека. «Мне ехать поступать в университет надо». – «В университет?? – удивленно переспросил последний. – В университет – это серьезно». И коротко расспросив Данилу о предстоящей поездке, сказал, что без самого прокурора этот вопрос решить не может. «Погодите немного, сейчас я доложу ему о нашей ситуации, и, если он сможет, то примет Вас». Помощник вышел. Через 10 минут он вернулся и пригласил Данилу проследовать за ним. Пройдя по длинному коридору, они уперлись в большую дверь с золотистой табличкой «Прокурор Баздырев В.П.». Помощник открыл дверь: «Проходите».
Данила вошел в просторный вытянутый кабинет, в центре которого стоял длинный стол с множеством стульев; в конце стола в кресле сидел поджарый, рябоватый мужчина лет 50. «Здравствуйте», – пролепетал юноша. «Здравствуйте-здравствуйте. – прокурор метнул на него колючий взгляд, от которого Данила поежился. – Как мне сказал Виктор Сергеевич, Вы, молодой человек, хотите на время уехать из Белореченска, чтобы поступать в университет?». Данила подтвердил. «Но видите ли, Данила Леонидович», – с какой-то недоброй ухмылкой продолжал прокурор, – дело-то ваше с Беловым еще не закрыто…» – «Но нам Виктор Сергеевич обещал его в ближайшее время закрыть, ведь мы ничего плохого не хотели делать», – пользуясь случаем встречи с самим прокурором уже как по заученному хотел было начать юноша в очередной раз свой извинительный монолог, однако прокурор властным голосом перебил его: «Виктор Сергеевич – это Виктор Сергеевич. То что он вам обещал – это вы выясняйте с ним. Я вот изучал ваше дело и могу сказать, что оно пока не закрыто, а потому должен лично Вам сказать, что вы с гражданином Беловым должны находиться здесь» – и прокурор исподлобья просверлил Данилу острым взглядом. Дыхание молодого человека сбилось, кровь хлынула к его лицу: «Да как же? А что же мне делать? Я должен ехать поступать. Я, я столько готовился… Товарищ прокурор, пожалуйста! Я уже и билет купил… Что я матери скажу?...», – Данила вспотел, слова путались в его голове. Прокурор продолжал смотреть на юношу все тем же колючим взглядом, но через какое-то мгновение его губы изобразили некое подобие легкой ухмылки: «Вот как преступные действия совершать, так все мы герои, а как расплачиваться за них – так чуть ли не в слезы. Да, Данила Леонидович?». И тут прокурор встал из своего кожаного кресла, подошел к молодому человеку, с каким-то подобием заботы положил ему руку на плечо и уже другим, более мягким тоном продолжил: «Ну, ладно, ладно, не волнуйся так (прокурор перешел на «ты»), под свою личную ответственность отпущу я тебя. Сколько тебе нужно времени? – 4 недели, месяц? – Хорошо. Но ты мне должен будешь подписать одну бумагу». Услышав, что его отпускают и он может ехать поступать, Данила будто к жизни вернулся. «Да, конечно, любую бумагу подпишу, конечно! А что за документ?» – «Подписка о невыезде», – коротко ответил прокурор. «Подписка о невыезде? – округлил от удивления глаза Данила, – а как же мне тогда выезжать, если я такую подписку дам?» – «Ну а поедешь ты под мою личную ответственность. И смотри мне, чтобы через четыре недели ты был здесь как штык! Иначе дело ваше не закроем». – «Хорошо, хорошо…», – и Данила словесно запнулся. «Владлен Павлович я», – напомнил свое имя-отчество прокурор. «Хорошо Владлен Павлович, через 2 дня я вылетаю, следовательно, через 4 недели и 2 дня, т.е. через месяц я буду здесь же, в этом кабинете перед Вами как штык!» – «Вот и договорились», – и прокурор протянул бланк подписки молодому человеку. Пока Данила расписывался, прокурор с ухмылкой обратился к сидевшему все это время в углу помощнику: «Витя, выведи парня из здания, а то заблудится еще».
«Ну вот видишь, как все прекрасно складывается», – идя по коридору, говорил помощник, – сейчас сдашь экзамены, приедешь, а мы уже и дело к закрытию подготовим». На Данилу вдруг нахлынула волна какого-то детского щенячьего восторга: «Спасибо, спасибо Вам, Виктор Сергеевич, большое. Я не подведу, обязательно через 4 недели вернусь». – «Это не мне спасибо. Я ж тебе говорил – у меня тут просто практика преддипломная. Тут все Владлен Павлович решает. А он – очень хороший человек. Знаешь, кстати, что его имя означает?» – «Нет, но, действительно, раньше не встречал никого с таким именем», – признался Данила уже у выхода из прокуратуры. – «А означает оно Владимир Ленин – сокращенно Влад-лен. Все. Удачного поступления и не забудь о данном обещании». – И помощник указал Даниле на дверь.
………
Город детства встретил Данилу радушно. Он прилетел в Сибирск с бабушкой. Поселились они у бабушкиной родной сестры Катерины в ее половине старого деревянного дома. Это было родовое гнездо, поделенное когда-то в приблизительно равных долях между тремя сестрами: Валентиной, Катериной и Викторией. Однако год назад Данилина бабушка – Виктория – продала свою долю и уехала из Сибирска к дочери (Данилиной маме) в Белореченск. Днем Данила оформлял документы для поступления, штудировал учебники, освежал в памяти литературные произведения и ходил на краткосрочные подготовительные курсы. По сравнению с другими абитуриентами Данила выглядел крайне слабо и, пообщавшись в университетских коридорах с некоторыми из них, понял, что шансы на поступление у него крайне малы. За пробное сочинение он получил твердую «двойку». Данила и дома догадывался, что после изучения на протяжении четырех лет технических дисциплин вклиниться в ряды гуманитариев будет весьма непросто. Несмотря на то что Москва по удаленности была намного ближе Сибирска, никакой московский ВУЗ для поступления он, по изложенным выше причинам, даже не рассматривал и, если бы не бабушкин совет – поехать в родной город, который славен своим старейшим университетом, – Данила все же не решился бы на этот шаг. Однако подняв в справочниках данные о прошлогоднем конкурсе на филфак, он увидел, что на факультете был даже недобор. Этот факт его приободрил, и на фоне своих дискотечных успехов он все же решился на попытку стать студентом университета.
По вечерам же бабушка водила Данилу в гости к многочисленным родственникам, со скрытой гордостью показывая им «выросшего внучка», который «приехал в родной город, чтобы поступать в наш университет». Родственницы-женщины «Данилку» сюсюкали, что по понятным причинам не очень нравилось молодому человеку. Но вот когда они пришли в гости к двоюродному дяде, работавшему помощником судьи – Александру Сергеевичу – тот, сразу после родственных объятий и приветственных слов как-то строго и с сожалением взглянул на племянника и посетовал: «Звонила мне Татьяна сегодня и все рассказала. Только что ж вы раньше-то молчали? Запустили вы, друзья мои, ситуацию-то, ох как запустили. Ну пойдемте-ка за стол…». И действительно, Данила вдруг поймал себя на мысли, что в первую очередь, когда возникла потребность в юридической помощи, надо было звонить дяде Саше (который, к слову сказать, шесть лет назад закончил юрфак этого же самого Сибирского университета), а не ходить в платные кооперативы, где все равно ничего, по сути, толком не посоветовали. «А сейчас, дорогой мой, я вообще не знаю, чем и как тебе помочь. – продолжал Александр Сергеевич, ставя на стол угощения. – Запустил ты, племяш, ситуацию». Данила и его бабушка растерянно хлопали глазами, не соображая, о чем он говорит. А дядя Саша, разлив по чашкам ароматный чай, начал постепенно излагать суть «запущенной ситуации», открывая им глаза на истинное положение дел с флагами. С его слов картина вырисовывалась очень нехорошая. На Данилу и его друга было мастерски состряпано «политическое дело» с обвинением по двум уголовным статьям «злостное хулиганство» и «надругательство над советской символикой» сроком до 7 лет тюрьмы. Обещания закрыть дело до суда было, по мнению Александра Сергеевича, отвлекающим маневром так называемого «доброго следователя», который прикрываясь этой личиной, легко вытягивает из обвиняемых все нужные ему для протокольных документов сведения. Так «шьется дело», разъяснил дядя, а ничего не подозревающий обвиняемый сам себе своими показаниями «копает яму». «Надо было сразу, как только ты получил повестку из прокуратуры, позвонить мне. Я бы не допустил этого безобразия!» – волновался дядя Саша и опрокидывал очередную маленькую стопочку вкусной бабушкиной черносмородиновой настойки. «Ну да, диплом на вашем деле эта гнида состряпает себе просто на 5 с «+». Да чего там диплом, он потом на вас и кандидатскую защитит. Это же не какие-то там бытовухи, «кастрюлькины дела», а тут статьи-то серьезные! И вдобавок ко всему, племянник ты мой дорогой, ты дал подписку о невыезде, а сам – уехал! Как так?» – и Александр Сергеевич с досады шлепнул ладонью по столу. «Дядя Саша, дядя Саша, ну погоди, но ведь мне обещали, что если я вернусь через 4 недели, то они просто закроют дело и все!» – «Закроют…, – горько улыбнулся Александр Сергеевич, – ты полагаешь, что они результаты следствия пустят коту под хвост? Думаешь, что мне мать сегодня звонила? – прокурор ей уже сообщил о том, что суд точно будет. Вот только дату пока не назвал. Сказал: ждите повестку… Если хочешь, позвони ей сейчас от меня». Данила, возбужденный, выбежал в коридор к телефону, набрал дрожащими пальцами код Белореченска, потом их номер, услышал взволнованный голос мамы – она подтвердила слова дяди Саши.
«Ну я понимаю, что система наша трещит по швам и непонятно куда все эти реформы приведут, – продолжал немного захмелевший от настойки Александр Сергеевич, когда Данила, на котором после короткого телефонного разговора с матерью просто не было лица, вернулся к столу, – и никто этого не знает… Но вы-то, вы-то, птенцы, чего хотели доказать этим своим поступком: сняли с магазина флаги, зачем-то стянули полотнища с древок…?» – «Не знаю, дядя Саша, – с поникшим взглядом, глядя куда-то сквозь пол, отвечал племянник, – просто весело было и хотелось как-то по-новому на демонстрации пройти. Хотелось, чтобы и у нас флаг был, а не только у впереди идущих знаменосцев». – «Ну так те флаги и знамена символизируют социалистический коллектив, его трудовые победы – это же не просто тряпочные игрушки какие» – «Да, понимаю, но ведь мы и не хотели позорить эти победы, как-то порочить их… Вот ты сам говоришь, что проблемы у нас сейчас с этой самой «системой» и ее «социалистическим трудом» – никто не знает, что дальше будет. А представляешь, я это чувствую – неинтересно мне было на советском предприятии, а вот в дискоклубе очень даже… Я вот сейчас анализирую наше поведение и свое, в частности, и знаешь, может я тебе сейчас и запрещенные вещи скажу, но где-то бессознательно мне, видимо, хотелось нашу дискотеку в демонстрацию внести… Бред, да? – Александр Сергеевич округлил глаза и хотел было что-то сказать, но Данила продолжал. – Само по себе шествие мне нравится, но лозунги эти – неимоверно скучны! Да и что кричать «Слава КПСС», когда эта самая компартия как фашистская СС еще какие-то 40 лет назад зверски расправлялась с узниками ГУЛАГа? Но ты пойми, я не против нашего народа, его достижений, его подвигов – просто мы должны что-то осознать, по-новому взглянуть на старые вещи» – «И для этого надо веселье в демонстрацию вносить? Чтобы наша демонстрация в какой-то шутовской праздник превращалась?» – не вытерпел Александр Сергеевич. Данила покраснел, но, помолчав несколько секунд, ответил: «Я вот, дядя, на курсы сейчас хожу, и вчера лектор по истории нам цитату из Маркса зачитал. Точно не помню, но как-то так: «Человечество смеясь расстается со своими прошлыми ошибками». Понимаешь, когда-то на демонстрации шел сплоченный коллектив людей и все эти люди были предельно серьезны. В этой серьезности они могли натворить ошибок, которые сейчас нам становятся известны. Так почему же сейчас этому самому коллективу не пройти сегодня ту же народную демонстрацию, но только с веселым смехом над своими ошибками?». Александр Сергеевич внимательно посмотрел на племянника, потом улыбнулся, взял бутылочку настойки и, наливая себе еще одну рюмку, спросил: «Ты племяш, на какой факультет-то надумал поступать – на философский?» – «Нет, – ответил смущенно Данила, – на филологический». – «Реформатор ты наш гениальный. – сказал, дружески похлопав племянника по плечу, Александр Сергеевич, – завтра Вовке Гроховскому расскажу про то, как ты предлагаешь по Марксу нашу систему спасать! Это ж надо! … Помнишь дядю Вову? – Он тебя, когда ты маленький был, лет 7 тебе было, учил из лука по консервным банкам стрелять? Он депутат у нас сейчас». – «Да чего ж ему не помнить Володю, – вмешалась в разговор бабушка, – Данилушка, помнишь, усы у него еще такие были и ты его «усатым дядей» звал?». Юноша одобрительно кивнул. Перед ним всплыл образ «усатого дяди» из детства, его волосатые руки, натягивающие тетиву, и звук жестяных банок, слетающих с деревянной перекладины. «Однако, Саша, что мы все о наших проблемах? Расскажи, как ты живешь? Не собираешься ли жениться?» – «Да подумываю вот уже, тетя Вика», – ответил, улыбаясь и переключаясь на другую волну, дядя Саша. «Пора уже, голубчик, пора…». Так, плавно меняя темы разговора, слово за слово пролетел еще один летний вечер у родственников. Без четверти десять Александр Сергеевич провожал гостей на троллейбусной остановке: «Не знаю, Данилушка, получится у меня или нет, через область выйти на вашу районную прокуратуру. Ничего обещать не могу. Но ты меня сейчас держи в курсе, как дело движется. Договорились?» – «Договорились, дядя Саша», – отвечал юноша, пожав его руку и заходя вслед за бабушкой в дверцы троллейбуса.
Встреча с дядей Сашей что-то перевернула в душе Данилы: если раньше будущее ему рисовалось по-большей части в светлых тонах и была надежда на хороший исход его жизненных перипетий, то, проснувшись на следующее утро, он почувствовал желание не вставать с постели, а наоборот, зарыться поглубже под одеяло. После вчерашнего вечера молодой человек уже не знал, чего ждать от грядущего: приглашения ли к вступительным экзаменам или повестки в суд? Однако повалявшись в кровати минут 15, он все же набрался духу и встал. Жизнь требовала действий и усилий. «Буду делать то, что задумал, а там, что суждено, то и произойдет», – подумал юноша и начал свой очередной день подготовки.
День прошел как и предыдущие – сначала лекция на курсах, потом чтение книг, а вечером – запланированный поход в гости к очередным родственникам. На этот раз бабушкой было намечено навестить ее троюродного брата – дедушку Витю. Этот дедушка раньше занимал какую-то важную должность на городских мельницах (кажется, был главным инженером-электриком), но, выйдя лет 5 назад на пенсию, увлекся историей древнего мира: покупал и читал разные книжки по Др.Египту, Вавилону, Греции, посещал лектории в городской библиотеке и даже хотел в районной детской библиотеке организовать что-то наподобие детского познавательного кружка. Встреча с дедом Витей и его женой бабой Валей, как и другие встречи с родственниками, кроме вчерашней – с дядей Сашей, – проходила по однотипному сценарию: обнимания-смотрины, расспросы о жизни в Белореченске, потом показ родственниками своих фотографий, потом застолье. Когда Данилина бабушка стала вытаскивать из сумки с гостинцами к столу свою «фирменную» бутылочку черносмородиновки, глаза деды Вити радостно блеснули: «Виктория, как же давно мы не пили твоей божественной настойки! Сколько лет живу, у кого ни пробовал, а ни чья с твоей сравниться не может! Знай, Данилка, 20 лет назад сам директор мелькомбината заказывал у твоей бабушки 5-литровую бутыль этого чудесного напитка и знаешь для чего? – для того, чтобы поставить ее на стол председателю горкома партии, когда тот приезжал на открытие нового зерноперерабатывающего цеха!» – «Да ладно тебе, Виктор, наговоришь ты сейчас небылиц, – пряча улыбку и немного порозовев от воспоминания, пролепетала бабушка, – сами поди ее тогда в своем цеху выпили». – «Как сами! Это ты Виктория не сочиняй! Петро Сергеевич пил да причмокивал, а потом возьми и спроси: «Кто же такую чудесную настойку у вас готовит?» – дед Витя весело подмигнул Даниле и в его взгляде промелькнула легкая хитринка. «А ты знаешь, Данила, какой бог в Др.Греции за виноделие отвечал?» – неожиданно разворачивая настоечную тему совсем в другое русло, спросил юношу дед Витя. – «Дионис, кажется», – ответил молодой человек, вспоминая, книжку «Мифы и легенды Др.Греции», подаренную ему мамой лет 5 назад на 23 февраля. «Да, правильно. Но знай, что он не только виноградом командовал, но и вообще всем урожаем. Он, понимаешь ли, был у греков богом, который отвечал за всю плодоносящую силу природы. И вот, – продолжал дед Витя, подсаживаясь поближе к Даниле и меняя свой шутливый тон на серьезно-поучительный, – так у них получалось, что бог этот каждый год весной рождался заново». – «Ну да, как земля наша». – «Правильно! Но самое интересное, внучок, в том, что он не сам умирал, а его убивали». – «Как убивали? Кто убивал?» – удивился юноша. – «А сами же греки на своем празднике весны, чтобы он вернулся к ним возрожденный, с новыми силами и опять принес урожай». – «Вот этого я не знал, конечно». – «Но слушай дальше: на этом празднике греки сначала везли Диониса на праздничной колеснице, ну естественно, не самого бога, а человека, который играл его роль. Эта колесница по латыни как же... «карус новалис» называется, а по нашему – карнавал. Греки пели ему хвалебные песни… как же они, запамятовал опять… дифирамбы! А потом – убивали его!» – «Кого? – самого человека, актера?» – изумленно округлил глаза Данила. «Ну нет, написано было, что убивали заместителя – быка, овна – его кровь смешивали с вином и пили… но в самые древние времена могли и человека убить даже, и это была у них священная жертва самому богу». – «Ничего себе, а они трезвые были?» – «Да что ты! На то он и бог вина, чтобы на своем празднике всех упоить, причем упоить до безумия, до выхода из себя, до экстаза!» На слове «экстаз» Данила прыснул, ибо из уст дедушки это окрашенное для Данилы в сексуально-эротические тона слово звучало как-то уж очень нелепо, но, уважая авторитет старшего, он тут же подавил приступ смеха. Дед Витя же упоенно продолжал. – И после убийства этого бога-бычка греки терзали его на части и пожирали в священном безумии…». – «Ты чего там ребенка пугаешь? Дикошарые они были, Данилка, эти греки!» – послышалось с кухни. «Да какой он ребенок? Смотри вымахал-то за 10 лет как! – откликнулся дед Витя и, опять повернувшись к Даниле и махнув в сторону кухни рукой, продолжал. – Так вот, через какое-то время после этого кровавого пиршества, когда спадал хмель, все участники праздника начинали горько раскаиваться, посыпали себе голову пеплом, стонали, рыдали, короче, показывали, как они страдают. И все это входило в, так сказать, содержание, праздника». – «Ничего себе, праздничек!» – «Да, древние греки относились к нему очень серьезно, несмотря на то, что напивались на нем до беспамятства. Но знаешь, Данила, что тут интересно? – поучительно поднял указательный палец вверх дедушка. – То что из этих самых экстатических оргий и покаянных плачей и родился впоследствии театр». – «Опа на!» – вырвалось от изумления у молодого человека. – «Да, так родилась трагедия!» – и дедушка немного откинулся назад, посмотрев на юношу как миссионер на обращенного в правую веру аборигена. «Но если ты еще минутку вытерпишь, я расскажу тебе самое главное». – «Так это еще не все?» – «Конечно нет, слушай: греки говорили, что они не сами выдумали так убивать своего любимого бога, а что это произошло когда-то в некое вневременное время между самими богами» – «Вневременное время? Это как?» – «Ну они полагали, что там, где живут боги, времени вообще нет – там вечность. Представь, что это нечто наподобие четвертого измерения». «Ого!» – только и успевал повторять от удивления юноша. – «Так вот в этом четвертом измерении когда-то произошла такая история: владыка богов Зевс, который когда-то победил и сверг титанов, влюбился в одну земную женщину – Семелу, кажется, но не важно – сошел к ней со своего Олимпа и, короче говоря, родился у них чудесный мальчик – получеловек, полубог» – «Дионис?» – «Правильно ты угадал – он самый. До поры до времени этот божественный ребенок рос себе, резвился, пока не заприметили его титаны, которые хранили в своем сердце обиду на Зевса за свержение их. И вот решили титаны, отомстить владыке богов за его победу над ними, восстать против него и убить божественного ребенка. Подкараулили они как-то его и схватили. Написано, что Дионис начал облики свои менять и выкручиваться из их рук, поскольку как полубог обладал чудесными способностями метаморфозы, но, когда он превратился в быка, не удалось ему выкрутиться и титаны, растерзав на части Диониса, стали его пожирать. И уже практически съели всего, осталось только бедро… или печень… запамятовал, но не важно, как появилась Афина. Афина знаешь кто?» – «Да, богиня мудрости» – «Правильно. И дочь Зевса. Афина мигом выхватила у титанов оставшуюся часть Диониса и также быстро сообщила о об этом преступлении отцу. Тогда Зевс разгневался, взял свой скипетр, направил на титанов огонь молнии, грома и сжег их. Титаны превратились в пепел и этот пепел, вникни», – и тут деда Витя поднял руку и, смотря куда-то вдаль, пошевелил медленно пальцами, – медленно-медленно посыпался из вечности и четвертого измерения в нашу трехмерную реальность и во время. И вот из этого пепла и появились мы, современные люди… Красиво?» – «Обалдеть можно!» – не смог сдержать своих восторженных эмоций молодой человек. – «Так вот и значит, Данилушка, что все мы, люди, состоим наполовину из бога, а наполовину-то из богоборцев-титанов. И во всех наших поступках, когда мы добиться чего-то в жизни хотим, даже когда хотим стать умнее, образованнее, а уж тем паче, когда желаем стать богаче! – во всех наших действиях два эти начала, Дионис и титаны, обнаруживаются» – сказал дедушка и пристально посмотрел на Данилу. – «Деда Витя, вы такой умный! С Вами так интересно!» – «Да Данила, – как бы не слыша комплимента, продолжал уже задумчиво дед Витя, – и если человек в своих делах этого не замечает, а думает, что своими хорошими делами мир спасает, ведет мир ко всеобщему счастью и изобилию, то тут он в хитрые сети титанов и попадает! И тогда ждет поражение человека в его делах… Придет другое поколение и разрушит его титанические стройки. Вот так же и мы, хотели как лучше, хотели мир ото зла спасти, счастливое царство коммунизма построить, а на деле получили вот, – и дед Витя развел руками, – строили что-то строили…», – голос его начинал звучать уже как-то грустно и одновременно пророчески, что завораживающе влияло на юношу. Дедушка вздохнул и хотел было продолжить излагать свои умозаключения, как на пороге комнаты появилась бабушка Валя и торжественно с улыбкой произнесла: «Так! Ужин готов! Всех ученых историков прошу к столу!»
Рассказ деда немного отвлек Данилу в тот вечер от гнетущих мыслей о предстоящем суде, но в то же время и заставил задуматься. «Неужто это все правда про Диониса и про происхождение людей из пепла? Неужто дед это все не выдумал?» Как-то так, действительно, совпало у него этой весной, что пробуждение индивидуальности, выход во взрослую жизнь, который был ознаменован одновременно и первыми трудовыми буднями на советском предприятии, и первыми проведенными дискотеками, каким-то самым невероятным и неожиданным образом совпал с проступком, который спустя полтора месяца уже представлялся как настоящее преступление. «И ведь вот что странно, Леха Бушман, мой одноклассник, школьный драчун, накачал бицепсы в подвале, сошелся сейчас с бывшим уголовником Калиной и «держит» нашу районную дискотеку. А друг Игорь перед моим отъездом сказал, что они даже кооператоров стали «трясти» на рынке – рэкетом занялись. И на них никто никаких дел не заводит! А Вовка Цепель, недавний одногруппник по техникуму, сейчас уже партиями джинсы и кроссовки возит из Польши, уже тысячами рублей воротит, настоящим фарцовщиком стал – и тоже все, как будто, по закону! А они с Сашкой сняли два каких-то уже изрядно потрепанных флага с дома и на тебе – две уголовные статьи светят. Да что там говорить, в апреле на своей прощальной дискотеке Андрюха Бурлака – звукооператор старого состава «Грота» – в самый разгар программы достал красный советский флаг и на глазах у всей толпы поджег его. Жестко, конечно, поступил, я бы так никогда не смог, но толпа заулюлюкала. Вот уж где надругательство, но Андрюхе даже замечания потом никто не сделал». – вспоминал, лежа в постели, перед сном Данила. Чувства обиды, какой-то дьявольской несправедливости, недоумения и страха перед будущим наполняли его душу и отзывались гудящим роем обрывочных мыслей в голове. «Может быть, я и есть та жертва, которую в те древние людоедские времена терзали на части? Но с другой стороны, как я могу быть жертвой-Дионисом, когда я сам из пепла?». Даниле не спалось. Он встал, тихонько зажег настольную лампу. Двоюродная бабушка Катя поселила внучатого племянника в комнату, в которой когда-то еще совсем недавно жил ее старший сын Саша, а сейчас Александр Сергеевич – помощник судьи; его некоторые вещи, пластинки, книги еще населяли комнату. Данила надел наушники «Электроника», включил проигрыватель «Вега» и поставил пластинку В.Высоцкого. В последние несколько недель Данила как-то отошел от современной поп-музыки, даже рокеров стал меньше слушать, а вот хрипловатый голос кумира 70-х проникал в самую душу и откликался в ней надрывным эхом. «…И ни церковь, ни кабак, ничего не свято. Эх, ребята, все не так. Все не так, ребята…». Слушая пластинку, Данила заметил в книжном шкафу «самиздатовскую» тетрадь. Достал ее и обнаружил, что в ней были отпечатаны на немного пожелтевших страницах стихи Высоцкого. «Любит, оказывается, дядя Саша Высоцкого. А с другой стороны, кто из поколения моих родителей его не любит?». Что Владимир Семенович помимо песенных стихов сочинял стихи еще и собственно для печати, Данила знал. Как-то в прошлом году к ним в ДК приезжал актер Валерий Золотухин с гастрольной программой «Памяти Высоцкого», на которой очень выразительно и ярко декларировал его стихотворения. Тогда Даниле просто эмоционально понравилось актерское чтение. Но сейчас, впиваясь глазами в строчки, он уже как-то по-новому и глубоко осознавал их, впитывал в себя их дух и каждым нервом старался прочувствовать каждую из них «… чуть левее наклон – упадешь, пропадешь; чуть правее наклон – упадешь, пропадешь… я не люблю, когда наполовину, или когда прервали разговор; я не люблю, когда стреляют в спину; я также против выстрела в упор…». Заснул Данила только глубокой ночью с тетрадкой «самиздата» рядом с подушкой.
Следующий день Данила провел как и предыдущие в подготовке к экзаменам, но еще днем сказал бабушке, что в гости сегодня идти ни к кому не хочет, т.к. через два дня первый экзамен – сочинение, и поэтому – не до гостей. Бабушка согласилась: «Ну а я тогда Катерине по хозяйству помогу». Вечером после ужина Данила ушел к себе в комнату и снова достал тетрадь со стихами поэта. Почитав их, он включил проигрыватель и прослушал несколько песен. Потом остановил пластинку, аккуратно убрал ее в конверт и задумался. «Пускай я из пепла, во мне живет богоборец и где-то в глубине души этим своим поступком я восстал против советской системы, хотя мы не саму демонстрацию отвергали, а просто хотели внести в нее что-то веселое, новое. Однако допустим, что это наше и лично мое желание новизны есть преступление, но ведь есть же что-то во мне и что-то хорошее! И само вот это веселье не есть ли бог Дионис? Я могу что-то сделать. Я должен что-то сделать, чтобы доказать, что «я в колесе не спица». Я буду бороться за свою свободу и за свободную мысль в России, как боролся поэт. Они не сломают меня!». Данила достал из письменного стола лист бумаги, ручку и начал писать. В начале третьего ночи перед ним лежали три листа бумаги, на которых меж зачеркнутых строчек виднелись четко прописанные четверостишия.
*********
Утром Данила вновь поехал на курсы – они заканчивались и молодому человеку было очень жаль. Ему понравилось ходить на лекции по гуманитарным предметам – по истории, литературе, русскому языку. Особенное впечатление произвели на него лекции по истории, на которых университетский преподаватель Малышенко читал уже новую историю 20-го века России – не ту, что читали им в техникуме, не большевистскую, а критически к ним заостренную, местами с колкой иронией по отношению к лидерам РСДРП б и их деятельности. Прослушав последнюю лекцию в главном корпусе университета, он вышел из здания и, перед тем как ехать домой, решил немного прогуляться по университетскому парку.
В начале пятого по полудню юноша подходил к бабушкиному дому и, зайдя в дворовую калитку, неожиданно обнаружил немую сцену: на лавочке во дворе сидели его бабушка Вика со своей младшей сестрой бабушкой Катей и, тихонько всхлипывая, плакали. Однако, когда они подняли свои глаза и посмотрели на Данилу, то молодой человек не нашел в них скорби или печали, скорее, сквозь слезы проглядывала внутренняя радость. «Баба, баба Катя, что случилось?», – удивленно спросил он. «Присядь, присядь сюда с нами, Данилушка». Данила присел на лавочку, его бабушка взяла в свои мягкие ладошки его уже мужскую широкую ладонь и тихонько сказала: «Наш папа жив. Он жив еще, представляешь!»
На заре «перестройки», когда Даниле исполнилось 15, как-то после семейного ужина мама с бабушкой поведали ему историю о бабушкином папе – прадедушке Данилы –Димитрии. В 1930-е годы он был конным прасолом, молодым мужем своей любимой жены Ефросии и отцом пятерых «золотничков» – так, по словам бабушки, называл прадедушка их – своих дочек. В 1937 он работал в армейских конюшнях и вот неожиданно среди лошадей случился мор. Умерло от какой-то болезни около дюжины животин. «Завели следствие и по чьему-то ложному свидетельскому показанию, по доносу, стали обвинять во всем нашего папу, будто какой-то работник видел, как он лошадям в корытца с водой в стойлах тайком порошок подсыпал. И вот папу стали обвинять как врага народа, а потом приговорили к высшей мере и расстреляли. Но папа тогда говорил, что не делал этого. И вообще, лошадей он очень любил. Никогда бы в жизни он такого не сделал», – говорила дрожащим голосом тогда бабушка. «И даже тела покойного не отдали, а прислали какую-то бумажку, в которой было написано, что наш папа как враг народа был приговорен к высшей мере наказания – расстрелу и что приговор был приведен в исполнение в октябре 1937 года. Мама наша, узнав об этом, стала часто болеть, а через год «ушла» от нас; как сказала она перед смертью – «к папе вашему, доченьки, ухожу». И вот остались мы одни – дети «врага народа». Тяжело нам, внучек, пришлось. Нина, старшая, сначала всех нас до войны тянула. А когда война началась, Людмила, вторая после Нины, на фронт в 1942 в 18 лет ушла. Погибла она через год под Курском. Валентину, третью, потом родственники из Горького забрали к себе. А мы вот с Катей так в Сибирске и остались. Ее на время родственники в область к себе брали, но потом Нина ее назад, совсем худенькую, привезла. Катя 7 классов закончила, а я и вовсе 5. Когда война началась, меня как дочь «врага народа» заставили идти работать на мельницу. Мешки я там подставляла под вальца, с которых мука сыпалась. Ну а после войны мне уж 18 исполнилось и поэтому школу заканчивать я не стала, а пошла после мельницы сразу работать на завод – жить-то на что-то надо было. Так на заводе и осталась. С него же и на пенсию ушла», – немного приободряясь продолжала свой рассказ бабушка. «Мама, но ты же мне говорила, что потом, кажется, в 1957 году вы получили реабилитацию на дедушку». – «Да, Танечка, конечно. Получили мы ее, когда уже все повзрослели. Валентина тогда вернулась из Горького, уже за Петром была и Валерку родила. У Кати с Сергеем свадьбу сыграли и буквально через неделю пришла нам эта бумажка. Получили мы ее, поплакали все, помянули маму с папой и, что делать? – дальше стали жить».
Историю о репрессированном и посмертно реабилитированном прадедушке Данила знал и потому известие о том, что он еще жив, сначала вызвало в нем крайнее удивление, а потом быстро перетекло в настоящий восторг. «Так это же здорово! Баба, баба Катя, так это же просто чудо! А как он выжил? А где он? Как вы узнали о том, что он жив? Может быть можно его увидеть? к нему съездить?» – сыпал вопросами и ликовал Данила. «А вот послушай, внучек, – вытирая платочком щеку, сказала бабушка. – Еще где-то за год до войны, когда мама уже умерла, водитель один к нам на ЗИСке, грузовичке таком, однажды заехал и привез гостинец «от деда Мина». Раньше мы о нем не слыхали. Лёлечка, Нина наша, старшая, гостинец взяла, но велела водителю, чтобы тот расспросил у этого «деда», откуда он нас знает? В следующий раз, когда водитель (Василий, кажется, его звали, хромоват он был на одну ногу) приехал с новым гостинцем, то сказал, что это двоюродный дядя нашей мамы Ефросии, что он узнал, что мы сиротами остались и решил нам помогать, чем может». – «Молодец какой. А что в гостинцах было, баба?» – «А продукты всякие. Когда как: когда сметанка, маслице, а когда мед, вкусный такой, лесной, а когда и орешки кедровые, и сальце бывало… Нам и до войны это вспомощью было, помогать-то детям «врага народа» никто особо не спешил. Обижать – обижали, а вот помощи ждать не от кого было. А уж во время войны нас эти гостинцы так выручали, что и не знаю, Катя, выжили бы мы без них? И всю войну нам дед Мин каждые две недели через Василия посылочки передавал». – «Да и после войны, Вика, ты вспомни: Василий нам года до 46-го гостинцы все возил, пока у него зрение совсем не село и ему не запретили грузовик водить». – «Да, да, Катя права ты. А потом, году в 47, Андрей стал приезжать, молоденький такой, но уже реже – раз в месяц где-то… А мы всегда, внучек, письма дедушке этому писали и благодарили за каждую посылочку, писали как мы живем, как работать пошли, а он нам тоже записочки посылал – хвалил нас, все просил, чтобы мы учиться куда-нибудь пошли. Писал, что живет где-то в деревне под Каргаском, но в какой именно, скрывал. И вот году в 48 Лёлечка деду Мину написала, что мы приехать к нему хотим в гости, поблагодарить его за все доброе, что он нам сделал – мы уже взросленькие стали. И что ты думаешь: с этого письма пропал дед Мин. Перестал гостинцы слать. Мы тогда недоумевали и даже расстроились – что случилось? Никак заболел сильно или вообще умер? Но год спустя, когда я за дедушку твоего Сергея замуж выходила, видим в окошко – грузовичок новенький такой подъезжает к дому, останавливается и – стук в калитку. Помнишь, Катюшка, прямо дня за два до моей свадьбы, – глаза бабушки оживились и как будто бы сразу помолодели. «А как же, как же не помню!» – «Мы – во двор, калитку открываем, а там Андрей стоит. Поправившийся такой, а то после войны-то худой-прехудой был. И конверт достает – письмецо, говорит, от деда Мина получите. Ну мы его аж расцеловали от счастья, что дедушка-то наш жив. Зашли мы в дом, распечатали конверт, а там – письмо коротенькое, но уже каким-то другим подчерком, написанное, однако с подписью внизу «дед Мин» – он всегда так подписывал, и, ты представляешь, Данилушка, 300 целковеньких! Это на свадьбу мне он послал тогда – подарок молодым! И Кате на свадьбу посылал потом, и Валентине. А вот Лёлечка у нас так замуж и не вышла… Мы у нее за детей были, а она нам маму заменяла, царство ей Небесное…», – и сестры, вздохнув, перекрестились. «И вот, внучек, – продолжала свой рассказ бабушка, – хотели же мы дознаться все – где наш дедушка под Каргаском живет, в какой деревне? Андрея сколько раз спрашивали и так, и эдак, но он, етишкина жись, как Штирлиц, «не знаю», говорит, «приходит к нам на базу дедушка, передает мне для вас вот посылочки и уходит потом». Так мы ничего про него разузнать толком и не смогли. И на рождение деток он подарочки присылал, а мы ему писали про то, как у нас жизнь протекает. И на твой день рождения, Данилушка, он прислал гостинчик. Таня, мама твоя, помню, обрадовалась очень, что дедушка наш жив… И на Валиных внуков, и когда у Миши твоего, Катя, Машулька родилась – все Андрей привозил подарочки от деда Мина. И вот же вопрос – откуда он все узнавал? Ведь мы коротенькие письма Андрею передавали, только когда он уже с гостинцем приезжал – что успеем написать за 10 минут, пока Андрюша ждет, то и напишем обо всех нас. А ведь откуда же узнавал о том, что у нас происходит!» – «Давай уже, Вика, главное внуку говори, а то он с учебы и кушать уже хочет, засиделись мы здесь», – перебила сестру баба Катя. «Ну хорошо. Так вот, не получали мы вестей от деда Мина уже лет 7, а то и 8, и уж грешным делом, думали в церковь сходить и за упокой его светлой души свечки поставить, как сегодня пошла Катя с утра, после того как ты на занятия ушел, за хлебом, на обратном пути, как всегда, открывает почтовый ящик, а там письмо, подписанное тем же почерком, каким дедушка наш последнее время писал. Ну мы его открыли, а там…», – и у бабушки вновь стали наворачиваться на глазах слезы, но сдерживаясь, она пыталась продолжить, – а там…». – «Дай я скажу, Вика. А там говорится о следующем: некая сестра Пелагея, монашенка Данилова монастыря, а у нас под Каргаском, действительно, сохранился монастырь, – пытаясь говорить четко и строго, подхватила рассказ баба Катя, – нам пишет, что ее наставница Марфа еще до войны осенним утром 1937 года, проходя мимо Ильменского оврага издали услышала выстрелы; подойдя чуть ближе, она увидела, как люди в солдатских шинелях и несколько человек в черных плащах садились в машины. Чутьем угадав, что произошло что-то неладное, она, дождавшись, пока машины скроются за горизонтом, подошла к оврагу и увидела в нем труппы расстрелянных. Она села и стала читать молитву об убиенных. И вдруг ей послышалось, что кто-то стонет. Она прислушалась и, действительно, – из оврага доносился едва уловимый стон. В этой части овраг был не очень глубоким. Она спустилась и посреди трупов увидела истекающего кровью, но еще живого мужчину. Как ей удалось его вытащить из оврага, довезти до монастыря и, в конце концов, выходить – это одному Богу известно, но когда раненый стал возвращаться к жизни и смог говорить, то он назвался Димитрием, рассказал о себе все, что с ним произошло, как его оклеветали, приговорили к расстрелу и как у него осталась семья с пятью малолетними дочерьми. Стал он жить тогда в одной избушке при монастыре. Сестры никому о нем не говорили, назвали его «дедом Мином» и хранили меж собой его тайну, а он «духовным братом» им нарекся, работы кое-какие помогал им выполнять по монастырскому хозяйству. Года через два сестра Марфа решила про нас справки навести, и когда узнали, что мы живы-здоровы, они – «дед Мин» и монашенки – собирали нам гостинцы, которые мы и получали каждые две недели. Так-то, Данилушка… Но да что мы тут сидим. Пойдем уже в избу. Ужинать пора, а мы еще не обедали! Остальное ты сам в письме дочитаешь».
Они зашли в дом и пока сестры готовили на стол, Данила дочитал из письма следующее: прадедушка и после войны остался жить в своей избушке. Местные жители, в конце концов, прознали, что неподалеку от монастыря живет какой-то человек и им даже заинтересовался участковый, но сестры убедили милиционера в том, что этот бородатый седой отшельник – дед Мин – монах Серафимовой пустыни – мужского монастыря, что в двухстах километрах вверх по Оби, что он решил принять аскезу и уйти от своей братии. Участковый хотел было все же привести деда к себе в отделение, но как-то добравшись до его лесной обители и деловито зайдя к нему в избушку, вышел через полчаса из нее какой-то задумчивый и потом уже никогда не беспокоил деда. Между тем сестры стали замечать, что у деда взгляд прозорливый становится – говорит о том, чего не видит, а оказывается, так оно и есть. После войны же летом 1948-го предсказал, что собирает последнюю в этом году посылочку «золотничкам» – и точно: после нее пришло письмо от девушек, что навестить они «дедушку» хотят. В 1949 сестра Марфа «к Богу отошла» и следующие письма от «деда» «внучкам» писала под его диктовку уже сестра Пелагея, которая написала и сейчас. В конце письма было приписано, что если дочери захотят приехать к отцу, то милости просим, за их дальнейшую судьбу «дед Мин» больше не боится, ибо времена изменились и им не будет больше уже ничего угрожать.
«Баба, баба Катя, когда мы поедем к прадедушке? Это далеко отсюда?» – дочитав письмо, взволнованно спросил Данила. «Мы думаем ехать завтра. Это километров 100, часа два на автобусе». – «И я с вами». – «Так у тебя же послезавтра экзамен». – «Ну и что. Мы можем рано утром выехать и вечером приехать». – «А готовиться когда будешь?» – «Да я уже готов практически! В автобусе книжку еще почитаю; сколько мог, я уже подготовился». – «Ну смотри, внучек. Сегодня тогда вечером хорошенько позанимайся».
Во время позднего обеда обсуждали вопросы предстоящей поездки, а после Данила пошел в свою комнату «добивать» оставшиеся экзаменационные темы и вопросы. Ночью же, когда стемнело и мозги стали сопротивляться волевым импульсам духа познания, Данила достал черновик своего стихотворения и переписал его набело, немного еще подровняв. «Да…», – подумалось молодому человеку, – и как это у меня вчера родилось? И зачем? …. А подарю-ка я это завтра прадедушке!». И Данила еще раз переписал от руки стихотворение, чтобы завтра оставить один «авторский экземпляр» «деду Мину».
*******************
Чуть меньше 100 км. «икарус» пролетел за полтора часа и в начале 11-го сестры с внуком были уже в Каргаске, где пересели на «лиазик» районного сообщения и поехали в монастырь. Всю дорогу Данила подремывал и, открывая глаза, изумлялся красоте «сибирских яков» (так он окрестил кедры), стоящих вдоль трассы и поджимающих ее с обоих сторон своими мохнатыми «холками». До монастыря ехали сначала по асфальтовой, а потом по грунтовой дороге и без хвостика 12 уже стояли перед его воротами. Постучали в калитку. Через минуту ее отворила женщина в черном одеянии и платке – монашенка. «Мир вам. К кому вы, милые люди, пожаловали?» – «Здравствуйте. Мы к сестре Пелагее по ее письму приехали». – «К сестре Пелагее, по письму», – в глазах монашенки блеснул радостный огонек, – ну проходите, проходите. И юноша с вами?» – «Да, это внучок наш, Данила».
Монастырь был небольшой. Территорию его окружали старая кирпичная местами осевшая и с отбившейся штукатуркой ограда, за которой путники увидели два невысоких храма с потемневшими куполами, но чистыми, свежевыбеленными стенами. За священными строениями виднелись три двухэтажных дома с кирпичным низом и деревянным верхом. Проходя мимо храмов, бабушки крестились, а вслед за ними и Данила. Дойдя до самого дальнего дома, монашенка попросила присесть гостей на лавочку и подождать, сама же, между тем, исчезла за дверью. Минут через 5, дверь отворилась и к ним вышла уже немолодая, судя по морщинам, но с девичьи чистыми лучистыми глазами монашенка. «Виктория, Катерина – это вы?» – «Да, а Вы – сестра Пелагея?» – «Да, это я. А это внук, значит, ваш, – сказала сестра, показывая на юношу. – Ну здравствуйте». И монашенка, подойдя ближе, каждому слегка пожала руку, доверительно по-доброму заглядывая в глаза. «Проголодались с дороги? – Проходите в дом. У нас тут на первом этаже трапезная. Сперва откушаем, а потом пойдем к нашему дедушке».
Данила, как видимо и его бабушки, первый раз были в монастыре, а потому все в его пространстве и какой-то невыразимо-потаенной атмосфере их удивляло: и плавность движений монахинь, и сосново-восковой с легкими нотками хлеба запах в трапезной, и деревянная мебель с большим столом посередине, и тихая быстрая молитва перед началом этой самой трапезы. Да и сами кушания были необычны: казалось бы молоко, хлеб, кедровые орехи, постный суп, сметана, мед, но какие-то иные, нежели дома. Даже в колхозе, где все было тоже «деревенское», Данила не пробовал такой вкусной натуральной пищи. Показалось юноше, что не просто он еду потребляет, а вместе с ней, еще что-то внутрь его заходит – слова какие-то, но слова необычные, несказанные слова, добрые и умиротворяющие.
Покушав и опять «сотворив молитву», что для Данилы тоже было как-то непривычно, сестра Пелагея повела их к «дедушке». Они вышли из монастыря, но уже не через калитку центральных ворот, а через потайную дверцу в стене, обращенную к лесу. Путь лежал по узенькой песчаной дорожке, усыпанной игольчатой желтоватой «шерстью» «сибирских яков». «Идти минут 20», – предупредила сестра Пелагея. Минут через 5 умеренной ходьбы Даниле начало казаться, что во всем кедраче стоит едва уловимый ухом звон и что исходит он не из какого-то определенного места, а разлит по всему лесу, будто источает из себя его каждое дерево. «Баба, ты ничего не слышишь?» – спросил он вполголоса. «Нет, ничего. Плохо слышать у меня стало одно ухо. А что?» – «Да нет, ничего, наверное, кажется, что в ушах звенит» – «Это от свежего воздуха. Места-то заповедные», – ответила бабушка. В эту секунду сестра Пелагея, шедшая впереди, обернулась и, с какой-то многозначительной улыбкой посмотрев на гостей, произнесла: «Сам мир и все в нем – Божье творение. И деревья эти тоже».
Пройдя по лесу еще минут 15, путники увидели просвет между деревьев и вскоре очутились на опушке у небольшой поляны, на противоположной стороне которой стояла ладно срубленная, но потемневшая от времени изба; вокруг – невысокий частокол. «Ну вот и пришли, – молвила монашенка. – дедушка дома сейчас должен быть». «Ой, Вика, сердце у меня сейчас так и выпрыгнет», – призналась раскрасневшаяся не столько от ходьбы, сколько от важности и волнительности предстоящего момента, баба Катя. «Давайте присядем на минутку». – «Давай, Катюша. Господи, неужели мы, действительно, сейчас увидим нашего папу?! Сестра Пелагея, подождите нас минуточку, пожалуйста». Присели, немного попили из пластмассовой фляжки с выдавленным на ней рисунком горного оленя воды, которую набрали в монастырском колодце, и через несколько минут уже стояли у калитки частокола. «Сперва я зайду…», – начала было говорить монашенка, но не успела она закончить фразу, как дверь избушки отворилась и в ее проеме показался убеленный сединами и немного согнувшийся в пояснице, а потому опирающийся на палочку, старец. «Дедушка Мин, это к тебе. Встречай гостей», – пролепетала монашенка. Даниле показалось, что еле уловимый его чутким ухом звон вдруг разросся до настоящего колокольного ликования и заполонил собой весь лес. Бабушки стояли как вкопанные, потеряв дар речи. Тогда старец вышел из дверей, подошел к ним и, роняя свою палочку, вдруг неожиданно упал перед пожилыми женщинами на колени, произнеся тихо, но тем не менее внятно: «Простите, простите меня, ненаглядные мои, доченьки мои, простите меня, окаянного». Этот неожиданный жест «деда Мина» вернул сестрам способность двигаться и они обе, всхлипнув, бросились поднимать его с колен, заключая в свои объятия. «Папа, папочка, да за что же тебя прощать? Ты же ни в чем не виноват!» – «Простите, что не защитил вас от бед, которые выпали на долю вашу, что росли сиротами, а я тут в лесу отсиживался». – «Да что ты говоришь! Тебя же расстреляли! И если бы ты вновь появился живой, то об этом наверняка кто-нибудь да узнал бы и потом нам всем еще хуже стало – затаскали бы нас по допросам, а тебя нашли бы и точно тогда уж убили бы!» Сестра Пелагея, наблюдавшая за всем со стороны, одобрительно кивала головой. «Ты все сделал правильно и стал нам самым лучшим и дорогим «нашим дедушкой Мином»!» Данила, стоявший рядом и робко пытающийся погладить по плечу своего прадедушку, увидел, как из его глаз закапали слезы. «Простите, простите меня, доченьки мои», – повторял он осипшим голосом… «Дедушка, разрешишь ли гостям дорогим зайти к тебе в дом?» – как-то вовремя вмешалась сестра Пелагея. – «Конечно. Что ж мы тут стоим. Заходите, ненаглядные мои!» – и они по очереди стали заходить в сруб.
Изба прадедушки показалась Даниле настоящей кельей лесного отшельника. Ничего в ней не указывало на современность, ничего даже намеком не говорило о цивилизации. Юноша подумал, что точно так же русские люди могли жить при царе Мономахе – все, вплоть до ложек и чашек, было рукодельным. В переднем углу на полочке стояли три иконы в красивых резных окладах, посреди стоял стол, покрытый льняной самотканой скатертью; на нем уже виднелись деревянные чашки с лесными угощениями. Казалось, что прадедушка будто бы ждал их в этот день и именно в это время. «Папа, папочка… – не уставали повторять бабушка и баба Катя. – А ты узнал нас? Я Вика, а это Катя». – «Да как же мне не узнать золотничков своих». – «А Нины нет больше, а Людмила на фронте погибла, а Валя сейчас опять в Горьком живет. У нее уже внуки есть. Но мы тебе об этом писали – ты же знаешь». – говорила, поглаживая своего отца по руке, Данилина бабушка. «А у нас с Катей тоже внуки уже есть. Вот смотри – мой внучок какой вырос – Данила. Мы о нем тебе тоже писали». – Дедушка посмотрел на правнука, глаза их встретились и Даниле показалось, что прадед знает о нем абсолютно все, знает даже то, чего юноша сам о себе еще не ведает. «Ну подойди к деду, милый человек, дай мне тебя поближе разглядеть». Данила мигом подлетел к нему, обнял его и поцеловал прадеда в мягкобородатую щеку. Несмотря на возраст и согбенность в пояснице объятия дедушки показались ему довольно крепкими. «Прости и ты меня внучок», – промолвил он негромко. «За что, дедушка? За что мне тебя прощать?» – «А это Господь знает, за что… Ну вот у нас тут стол накрыт. Давайте присядем и попотчуем, чем Бог послал – никак время обеда». Хотя не прошло еще и часу с того момента, как путники вышли из трапезной монастыря, предложение «деда Мина» показалось им очень своевременным; они подошли к столу, дедушка с сестрой Пелагеей сотворили короткую молитву, потом все расселись и застучали деревянной посудой.
Во время обеда вели неторопливую беседу обо всем и ни о чем, перескакивая с темы на тему. Данила в основном орудовал непривычной для себя деревянной ложкой, жевал и слушал. Отведав простой, но как ему показалось безумно вкусной лесной дедовой кухни, в перерыве пока «дед Мин» пошел заваривать чай, юноша решил выйти из избушки полюбоваться на кедры. Спустя минуту он увидел, стоящего на пороге деда. «Красиво?» – «Очень! Дедушка, а можно задать тебе вопрос?» – «Ну задай, а я, если смогу, то отвечу. Пойдем вон на скамейку присядем». – «И все таки, деда, за что ты у меня прощения попросил?». «Дед Мин» бросил на правнука свой бездонный взгляд, потом медленно его отвел в сторону теневой кромки леса и задумчиво произнес: «Выразить это, внучок, словами не просто, но попытаюсь. С твоей прабабушкой Фросей жили мы хорошо – в ладу, согласии да уж и плодовито – пятерых дочек Господь нам послал. Была на нас благодать такая – мужчины в моем роду труд любили, к порокам пристрастия не имели; в роду же Фроси женщины тоже хозяйственные были, не избалованные. Воспитывались мы по традиции наших предков; так взростить и своих детей должны были бы, ибо родили их на свет этот. Но постигла род наш с Фросей беда – знаешь, что со мной произошло. И еще тебе скажу: год меня сестры этого монастыря выхаживали, а когда встал я с постели в конце 1938, то понял, что не могу до конца распрямиться, косточки позвоночника повредила мне пуля. Ну да не о том сейчас речь. Из-за того, что «врагом народа» меня нарекли и с точки зрения государства не стало меня, а супружницы моей ненаглядной и вовсе не стало…», – голос прадеда дрогнул, с полминуты он молчал, поднося кулак к глазам, – «так вот, оттого что не смогли мы детям нашим передать то, что передавали нам наши родители, покинула благодать род наш с Фросей. Не оградил я дочерей своих от злого начала мира этого и проникло оно в них, исподволь, помимо желания их самих, но проникло». – «Дедушка, погоди, но ведь моя баба, баба Катя, баба Нина – Лёлечка, баба Валя – не злые и не плохие люди, а баба Люда, которая на фронте погибла, так вообще орден за отвагу имеет посмертно, да и у моей бабы сколько медалей за доблестный труд!» – удивленно попытался возразить прадеду внук. «Это ты все правильно, милый мой человек, говоришь, но я тебе тоже скажу: самая старшая наша – Нина, так и осталась в девицах, потому что матерью стала младшим сестрам – долг свой исполняла перед родом, не сложилась у нее личная жизнь. Вторая наша – Людушка – как ты сам сказал, под Курском погибла…, – дед опять замолк и поднес кулак к глазам. – Третья наша, Валюша, вышла замуж в Горьком за коммуниста, начальника, Федора. Приехали они Сибирск, в наш родной дом, и начал этот начальник в нем командовать, как в собственном, а Валюша-то ничем ему прекословить не смела, боялась его. Когда Нина еще жива была, она его командирство это как-то усмирять умела, а как Нина «ушла», так дело чуть до беды не дошло между ним и Катюшей, за которую стал вступаться ее муж Сергей… Слава Богу Федора вскорости отозвали обратно в Горький. И по сей день с той поры не знается Катюша с Валей…» – «Деда, погоди, – удивленно перебил его Данила, – а откуда ты все это знаешь? Мне баба вчера говорила, что они тебе об этом не писали, а сообщали только о хорошем: они же думали, что ты их старенький дедушка и не хотели тебя расстраивать…» – «Я много что знаю, внучок», – глядя на кедры таинственно-задумчиво ответил «дед Мин». «Катюшу после смерти Фроси, еще девчоночкой, родственники наши дальние к себе в деревню забрали. Жила она у них там как «в людях», натерпелась и насмотрелась всякого. Рыбы холодной много чистить приходилось... Когда Нина через год ее навестить приехала, то прямо без разговоров и забрала ее обратно. А твоя бабушка, Витюшка наша, после пятого класса пошла на мельницу работать. Наравне со взрослыми мешки там воротила. А через года три, когда война уже началась, поставили ее вечером баржи с мукой и картошкой для фронта покараулить на часок, да плохо трос к кнехту закрепили, а река в том месте неспокойная была, оторвало баржу с Витюшей от берега, понесло по течению и километров 15 так несло, пока на песчаную отмель не села. И вот всю ночь девушка, совсем молоденькая, на барже в лесу провела, пока под утро ее не нашли – сторожила провизию для фронта. Натерпелась она одна на лесной отмели страху…» – «Да, деда, бабушка нам рассказывала про это и говорила, что совсем не страшно ей там было…» – «Да это сейчас, спустя 50 лет, вспоминать не страшно, а тогда все иначе переживалось… Страх вошел в детей наших с Фросей, укоризна за то, что «дети врага» народа они; появилась, с одной стороны, любовь к родине, но, с другой стороны, ненависть к ней за то, что она вот так с ними, детьми невинными и беззащитными, обошлась. И поскольку малые они тогда были, то не смогли отогнать от себя это зло, не впускать его в себя. Та любовь, что была между нами с Фросей исказилась в них. У первой ответственность за младших сестер затмила собой всю ее личную жизнь, у второй в душе огонь войны вспыхнул, третья до рабской покорности мужу повиноваться стала, слова поперек сказать не смея, младшенькая же наша – пятая – наоборот, над мужем своим такой верх взяла, что порой обижать его рукоприкладством стала. Казалось бы у Витюшки нашей в браке чувства сильные были и взаимные, но слаб волей оказался супружец ее, змию зеленому стал поклоняться и стала она, милая, как блаженная до полного забвения своего женского и человеческого существа между заводом, малолетними дочерьми и ремонтом своей части нашего некогда общего дома разрываться… все в одном потрепанном заводском халатике ходила. Так я ее и видел всегда – в этом синем заводском халатике», – и дед опять поднес кулак к глазам. «Где видел, деда?» – удивился Данила. «Дед Мин» поворотил взгляд на внука и будто лишь ему одному, чтоб не услышали даже кедры, произнес: «Там, где всех нас, грешных, видать». Но потом, повернувшись к ним опять, продолжил в прежнем тоне: «Держит невольное зло это детей наших с Фросей и потомков их в родовом плену, а плен тот в страхе заключается. Берется этот страх в них непроизвольно. Как будто из неоткуда черной тучей на ясном небе он набегает и тогда не обойтись чаду без какого-либо дерзкого поступка, который может тенью лечь на всю его жизнь. Да и в супружеской жизни родовой плен сказывается – дети в браке своем как будто отстоять попранную некогда родовую правду хотят, а не любить половинку свою, не угождать ей во всем. Или же, наоборот, бояться начинают половинку свою, раболепствовать перед ней. И нет свободы в душе от этого страха… И самое-то главное, Данилушка», – тяжело вздохнув, продолжил дед, – что нет оружия против этого страха, ибо всякое оружие хитро и ловко страх оборачивает со временем против самого же человека». – «Деда, погоди, но ведь сейчас, когда мы нашли тебя живым страх должен уйти!» – неожиданно для себя самого породил догадку юноша. «А ты сообразительный у нас», – ответил прищуриваясь дед. «А коли так, то смекни, что не один такой наш род в этой стране. И даже пуще того тебе скажу: перед тем как в нас ему войти, этот страх вошел в души руководителей наших. А вошел он в них потому, что замыслили они что-то очень дерзкое, и даже убийство совершили кого-то очень-очень важного, а после – затеяли они великое строительство царства своего на земле» – «Деда, я уже не понимаю, о чем ты…». Но дед, казалось, не слышал внука и продолжал: «И стали искать они поддержки и знаний даже у тех, кто жил очень-очень давно и память о которых земля схоронила до поры до времени в себе. И еще знай внучек, что имен у этих строителей два, хотя сегодня думают, что одно. Но вижу я во взгляде твоем, что дано тебе узнать имя второе. А потому тебе мой наказ – несмотря на то, что узнаешь ты имя это и соблазнять оно будет тебя поклониться ему, не делай сего, а поклоняйся Иисусу Распятому, ибо он есть истинный Спаситель, Христос-Мессия. Но вижу, что не прост путь твой». Неожиданно юноша почувствовал, что между ним и дедом начинает расплываться взявшийся из неоткуда густой туман. «А за то, что жив я, по-твоему, – продолжал уже откуда-то издалека дед, – что жив в душе твоей, спасибо тебе, внучок» – «Как понять, по моему, деда?» – уже вовсе ошарашенно завопил в молочную густоту тумана ничего не понимающий юноша. – «Ты жив не по-моему, а своему, и по мнению всех нас!». Но тут дед, будто бы вынырнув из млечности, вновь повернул голову к Даниле, и молодой человек вдруг с ужасом обнаружил, что не дед это вовсе, а какой-то молодой парень непонятной смешанной русско-еврейско-чеченской национальности с кудрявыми черными волосами и греческим носом. Данила почувствовал, что куда-то проваливается, а лицо этого парня, летит вслед за ним, настигая его все быстрее и быстрее. Вдруг лицо прямо перед носом Данилы улыбнулось рядом ровных белых зубов и весело заголосило: «Алё! Алё! Пожарная тревога! Спать на скамейке запрещено! Конспекты разлетаются по парку!»
Данила открыл глаза и нашел себя на скамейке парка. Этот парк когда-то давно сотрудниками университета был романтически назван «рощей». Тетрадь с конспектами юноша держал в руках, а вот черновик стихотворения о Высоцком, который он взял с собой для возможной доработки рифмы (если вдруг Пегас неожиданно его настигнет в течение дня), действительно, выпал из рук и листы лежали на щебне под ногами. Два листа, видимо немного отлетели в сторону, и их подобрал проходящий мимо молодой «грек», который и выдернул Данилу из полуденного сонного забытья своим артистическим возгласом. Однако, подобрав листы черновика, «грек» протянул их не сразу Даниле, а, воспользовавшись мгновениями прихода последнего в себя, заглянул в них, быстро пробежав по строчкам, растянул губы в улыбке сатира, театрально ахнул, возвел глаза к небу и продекларировал: «Гаврила был примерным мужем! Гаврила женам верен был!» – «Какой еще Гаврила? Листы давай сюда», – возвращаясь из сна в явь, чуть осипше пробасил Данила и протянул руку, чтобы забрать черновик у «грека». Тот покорно, но при этом не снимая иронической усмешки со своей интернациональной физиономии, повиновался. «Как какой Гаврила? – Вы, молодой человек, разве не знакомы с творчеством великого поэта современности Никифора Ляписа-Трубецкого? Как же Вы планируете поступать на филфак? А-яй-яй», – продолжал ёрничать «грек». «Не знаком», – пробубнил Данила. Смерив незнакомца косым взглядом, юноша встал со скамейки и собрался было идти, но в тот же момент увидел, что «грек» уже дружелюбно протягивает ему руку. «Ну ладно, ладно, без обид. Я Саша. Приехал вот поступать в сей славный ВУЗ» – «Данила», – бросил в ответ юноша и чуть посильнее сжал в рукопожатии более узкую кисть своего нового знакомого. «Данила?! – Так я практически угадал?» – не удержался и прыснул со смеха «грек». Даниле это уже явно не понравилось, он бросил руку знакомца и насупившись пробасил: «Ну Данила, а чо ржать-то?» – «Все, все, извини. Просто прикольно все вышло. Ладно. Тебе в какую сторону. К выходу? Я тоже уже домой. Пойдем, ворота вон там». И они вместе пошли по извилистой дорожке университетской «рощи», обмениваясь, как это бывает в начале знакомства, друг о друге общими сведениями. «Грек» Саша оказался тоже абитуриентом филфака, приехавшим в Сибирск с Камчатки. Здесь он оказался после неудачной попытки поступить в Ленинградский университет.
«Что-то ты задержался сегодня. Время уже – шестой час. Я переживать начала», – встречала Данилу у калитки дома его бабушка. «Да, у нас сегодня последний день курсов был. Послезавтра первый экзамен. Решил вот прогуляться по университетской роще и познакомился с одним парнем – тоже будет поступать на филфак». – «Как зовут-то? Проходи, на кухне уж остыло все. Подогревать надо. Устал поди», – сыпала фразами бабушка. – «Саша, – обронил Данила, а потом как-то оживившись спросил, – баба, а ты знаешь, кто такой дед Мин?». Бабушка обернулась на внука и удивленно посмотрела ему в глаза. «О! Деда Мина вспомнил. С чего бы?... Так я же тебе как-то о нем рассказывала. Помнишь? Это по нашему папе дедушка такой был, под Каргаском где-то жил. Он папе двоюродным или троюродным дядей приходился. Лёлечка говорила, что, когда мама умерла, он нам даже несколько раз картошку присылал. Умер он после войны, кажется. Не помню, надо у Кати спросить. А тебе-то что он на ум пришел?» – «Да не знаю, – как-то рассеянно ответил Данила, но вновь оживляясь припечатал, – а под Каргаском есть женский монастырь?» – «Монастырь женский? – опять удивилась бабушка, – да нет, какой там монастырь-то? – Там дом престарелых, я знаю есть. А ты с чего вдруг все про Каргасок-то говоришь? Этот твой новый знакомец, Сашка, оттуда что ли родом? Из Каргаска приехал поступать?» – «Нет, он с Камчатки... Да так что-то, не знаю, само на ум пришло». Бабушка своими добрыми глазами посмотрела на внука и поставила на стол тарелку с салатом для окрошки. «Сметану и квас сам, сколько хочешь, добавляй – все на столе перед тобой. Вид у тебя уставший, отдыхай уже, сегодня не занимайся больше. Никуда сегодня не пойдем. Пораньше спать ложись». – «Ладно», – откусывая кусок ржаного хлеба пробормотал юноша. Оставшийся вечер он посвятил своему стихотворению, местами дорабатывая его и переписывая набело.
**********************
Данила сидел на завалинке во дворе бабушкиного деревянного дома и наслаждался утренним теплом восходящего над городом Сибирском июньского солнца. Смешанные чувства одолевали душу молодого человека. Казалось, жизнь была так прекрасна, впереди открывались манящие горизонты, которые непременно хотелось покорить, стать великой личностью, «в колесе не спицей», и одновременно с этим давило смутное беспокойство за верность пути собственно своего «колеса» жизни. Вспоминались слова дедушки Вити о том, что всякое человеческое желание что-либо построить, сотворить всегда связано с дерзновением и даже переступанием через запретную черту устоявшегося порядка, с богоборчеством и даже убийством, убийством «бога-младенца» – любимого ребенка владыки богов. Смущал и сон, приснившийся позавчера в университетской «роще». – Что за злое бремя зависло над родом прадедушки после трагедии его расстрела? И вообще, что за «дед Мин» приснился ему?... Мысли роились в голове и фокусировались то на предстоящем экзамене, то на «деле» с флагами: что будет на суде? Ведь он неизбежен – об этом говорят и дядя Саша, и мама. «Да и каковы мои шансы поступить? – негромко проговорил юноша, щурясь, но все же не отводя глаз от солнца. – Сейчас поеду на сочинение – и что я там напишу? Неделю назад я накатал пробное сочинение и заработал 2 балла… Так, может, и не позориться? – мелькнула молния сомнения, но тут же погасла, – ну уж нет, пускай ставят «пару», но пройти это испытание я должен… Ладно, поеду, что-нибудь да напишу, а там: будь что будет...». Так, посидев на завалинке минут 10 и собравшись духом, Данила зашел в дом, быстро позавтракал, одел чистую белую рубашку, брюки и пошел к троллейбусной остановке.
В университете, рядом с корпусом, где должны были писать сочинение, уже толпилось около полусотни абитуриентов. Лица некоторых были Даниле знакомы по курсам, но по имени он никого не знал, кроме того Сашки-«грека», с которым познакомился случайно в «роще». Сашки в толпе он не увидел. Без четверти 10 входные двери отворились и в них показался молодой мужчина в очках. Он громко объявил, что все, кто подал заявление и документы на поступление на филологический факультет приглашаются в такую-то поточную аудиторию для написания вступительного экзаменационного сочинения. Молодежь, большую часть которой составляли девушки, живо стала заходить в двери здания. По-джентельменски немного подождав и пропустив девичью толпу, зашел и Данила. Университетская аудитория показалось ему огромной – в техникуме таких не было. Каждому абитуриенту полагался отдельный стол, Данила выбрал рядом с окошком.
После вступительной речи о правилах написания сочинения, на которое выделялось 4 часа, член комиссии начал оглашать темы по вариантам. «Ну вот, наконец-то, дошли и до моего», – затаив дыхание, приготовился записывать Данила. «3 темы на выбор». – отчеканил член комиссии, – Первая: «Сюжетное и жанровое своеобразие повести А.С.Пушкина «Капитанская дочка»», вторая: «Роман М.Горького «Мать» как предтеча социалистического реализма» и третья тема – свободная: «Поэт, которого я для себя открыл». Пользоваться заготовками, различными записями и шпаргалками нельзя. Если потребуется цитирование произведений – подходите к столу…». Данила дослушал члена комиссии и искра надежды блеснула в его глазах: в его варианте оказалась тема, которую он мог осилить и которую он волею судьбы недавно творчески «подготовил»; которую «подготовила» ему сама жизнь и теперь вынесла на экзамен. Он поднял руку, еще один из членов комиссии, молодой загорелый мужчина, подошел к нему. «Скажите, пожалуйста, а в стихах можно сочинение написать?» – тихо спросил юноша. – «В стихах?» – несколько удивленно переспросил мужчина, – конечно можно. Вы же на филфак поступаете. Это даже очень у нас приветствуется, хотя встречается не часто. Пишите, молодой человек, пишите», – приятно улыбнувшись, так же тихо ответил он.
В Даниле будто бы сработал какой-то переключатель: его утренняя задумчивость и сомнения вмиг исчезли. Он вынул ручку из кармана рубашки, взял лист бумаги и сосредоточенно стал вспоминать строчки своего стихотворения о Высоцком. Через два с половиной часа был готов черновик. Дабы немного размять мышцы и взбодриться, юноша походил вокруг столов, на которых были разложены для поиска цитат книги-произведения известных писателей; потом он вернулся за свою парту и за оставшиеся час с небольшим переписал стихотворение на чистовик, в конце проверив его на ошибки. На излете четвертого часа, когда членом комиссии (тем самым молодым загорелым мужчиной) было объявлено о скором истечении экзаменационного времени и возможности сдавать сочинения, Данила встал из-за своей парты, подошел к столу экзаменаторов и положил на него свое творение. Член комиссии принял его. «В стихах», – услышал его негромкое обращение к своим коллегам Данила. «Спасибо, молодой человек. Результаты будут вывешены завтра после обеда».
Данила вышел из университетского корпуса с радостным чувством неожиданной востребованности своего творчества. Второй раз в этом году ему казалось, что судьба ему благоволит и что никакие усилия в жизни не пропадают даром. Первый раз, когда Алексей предложил ему войти в новый состав диск-жокеев «Грота». Второй раз сейчас – в решающий жизненный момент. Но помимо осознания везения и чувства благодарности судьбе за длительные старания в достижении заветной цели, сейчас появилось новое и пока смутное ощущение того, о чем Данила раньше даже и думать не мог. В техникуме стихи он практически не писал. Бывало, баловался рифмой для стенгазеты; или же на парах по ОБЖ, специально усаживаясь на галерку, пытался подражать знаменитому московскому диск-жокею Сергею Минаеву и вырисовывал на последних страницах тетради незатейливые рифмы. Самым серьезным достижением Данилы той поры был стишок на день рождения мамы, когда он учился на 3 курсе техникума. В работе же над стихотворением о Высоцком Данила открыл для себя какой-то новый мир преодоления своих жизненных переживаний посредством творчества. И вот случилось так, что этот его пусть неумелый, еще не зрелый, но искренний порыв, возникший из желания как-то справиться с давящей проблемой, оказался востребованным в ситуации испытания, экзамена, от которого могло решиться его, Данилино, будущее. Ощущение того, что этот творческий акт нужным и мог положительно повлиять на его жизнь, распахнуло за спиной юноши крылья. «Моя жизнь оказывает влияние на мое творчество, а творчество потом влияет на последующую жизнь. – озарило его. – Не поеду домой на троллейбусе – пойду пешком!».
Молодой человек летел над расплавленным июльским солнцем асфальтом и улыбался изнуренным от жары прохожим. Несмотря на усталость, духоту и прилипающий ко всем открытым частям тела тополиный пух, он был счастлив. 7 троллейбусных остановок до дома распахнувшиеся крылья Данилу донесли незаметно. Зайдя во двор, он увидел бабушек: «Ну что, студент, на первом семестре учиться будем? Вижу, глаза светятся», – улыбаясь спросила баба Катя. «Ну как, Данилушка? Как сочинение?» – повторила за ней сестра. «Кажется, написал. Может и хорошо. Не знаю. Сказали, завтра после обеда результат будет», – переводя дух от быстрой ходьбы, выдохнул юноша.
Вечером Данила пошел с двоюродной сестрой Таней в кино. Ночью, перед сном лежа в постели Данила думал, что даже если он и не получит положительной оценки, он все равно будет потом вспоминать с благодарностью эти дни за то, что они подарили ему какие-то неведомые ранее и удивительные ощущения свободы от сочинения его собственных, Данилиных, рифм; ощущения преодоления жизненных проблем духом творчества.
Встав на следующий день несколько позже обычного, юноша первым делом подумал о том, что же его ждет сегодня в университете? После завтрака заняться он толком ничем не смог, поскольку каждый нерв замирал в ожидании результата экзамена. Сходил, по просьбе бабушки, за молоком в соседний гастроном, потом выбросил мусор и, наконец, собрав книжки, которые для подготовки к сочинению он брал в местной районной библиотеке, юноша решил ехать в университет. «Я за результатами, а заодно зайду в библиотеку – книжки сдам», – сказал он бабушке. «Не рано ли ты собрался?» – спросила она участливо. «Нет, если что в «роще» погуляю, может, Сашку, нового знакомого, встречу». – «Ну с Богом», – благословила внука его бабушка.
К университету Данила, действительно, подъехал на полтора часа раньше назначенного для оглашения результатов экзамена времени. Поэтому он, выйдя из троллейбуса, не спеша двинулся по направлению к центральным воротам университетской «рощи». Рядом с ними стояла старая, исклеенная пестрым разноцветьем афишная тумба, на которой бросалось в глаза свеженькое и еще чистое объявление, состоящее из ключевых, читаемых издалека фраз «Сибирская консерватория…. Опера… Р. Вагнер «Тристан и Изольда»». В нескольких шагах от тумбы Данила увидел двух парней, старше его года на 3, которые живо о чем-то беседовали. Подойдя ближе, он краем уха услышал обрывки их разговора. «… короче, ты завтра на пару недель в Киреевск со своими, а потом возвращаешься, неделю здесь и через неделю мы нашей компашкой рвем в Бийск – сначала к моей бабуле заезжаем, а от нее уже на Белуху». – говорил светловолосый своему товарищу. «Все, старина, заметано. Ты только Геше не забудь напомнить, что он обещал новую палатку взять, ту которую ему дядька из Германии привез, а не старую свою, дырявую. – отвечал брюнет, поворачивая голову к тумбе. – Смотри ка, Тристана поставили, – как это обычно бывает в уличном разговоре, перепрыгнул он с одной темы на другую. – Пойдешь?» – «Ой, не знаю, как Наташка моя, если захочет, то, может и сходим – мы-то в Киреевск не едем, тут болтаться придется», – с некоторым сожалением в голосе отвечал светловолосый. «Но зато ты с Наташкой, а я с предками потащусь», – парировал, театрально состроив грустный взгляд, брюнет. «Ничего, ничего, думаю, ты там в одиночестве не заскучаешь, – весело и с хитрецой подмигнув, хлопнул собеседника по плечу светловолосый, – а помнишь, как нам Фаза читала про Тристана на первом курсе по средневековой зарубежке и глаза закатывала? Мне все казалось тогда, что она в обморок упадет от преизбытка чувств!» – «Да уж, было дело…». При слове «фаза», остановившийся немного поодаль Данила, сразу вспомнил техникум и курс «Электродвигатели и электроустановки» с трехфазным питанием этих машин. «А если серьезно, то мне до сих пор помнится тема моря в этой легенде», – продолжал разговор брюнет. «А что там с морем?» – «Ну помнишь, там в сюжете парадокс такой: когда Тристан этого великана, кажется, Морхольта победил, то сам, весь израненный, умирал от ран его ядовитого меча. И тогда король Марк, не зная противоядия, решил отправить племянника на волю судьбы в лодке по морю. И это самое море, совершенно случайно вынесло Тристана на берег к Изольде, которая знала противоядие и вылечила своего будущего любовника. Такое спасительное море было в начале, когда от него герои ничего не ждали – оно подарило жизнь. А в конце, когда Изольда ждала корабль с Тристаном под белыми парусами, которые означали бы, что ее возлюбленный жив, а по факту увидела на горизонте черные, и, неверно поняв, что он мертв, бросилась со скалы, выходило, что это же самое море принесло героям смерть…». – «Точно, вспомнил. Как там Фаза говорила – амбивалентный символ или архетип моря». – «Да, да, если ничего не ждать от моря, то, выходит, оно само чудесным образом дарует спасение, а если делать на него ставку и ждать чуда, то оно безжалостно разрушает все чаяния и надежды…». – «Да уж… Так, ладно, не будем о грустном. Оставим трагедию Вагнеру», – и светловолосый взглянул на часы, – все, старина, мне пора на вокзал. Потяпал я. Покедова! Встречаемся 25-го у тебя. Не скучай там, в своем Киреевске!» – «Да уж постараюсь! Вы тут тоже с Наташкой не расплавьтесь как сырки в этих асфальтовых джунглях!» – «Да уж! Сравнил Сибирск с Нью-Йорком!». И товарищи, чуть приобнявшись, пожали друг другу руки и направились каждый в свою сторону. «Старшекурсники…, – подумал Данила, – эх, как бы я все же хотел поступить в универ…» – затаенная грусть промелькнула в его взгляде.
Дойдя до корпуса, где находилась приемная комиссия, он увидел возле него уже десятка два девушек и несколько ребят. «Да, – перевел на уме Данила, – прямо цветник какой-то. Прямая противоположность техникуму – там у нас в группе вообще девчонок не было – одни парни». Данила зашел в корпус и застал там еще больше абитуриенток, среди которых были и их родителей. «Извините, не знаете, скоро ли вывесят результаты», – стараясь быть предельно вежливым в «храме науки» обратился он к стоявшей рядом девице с косой вьющихся светлых волос и остреньким носиком. «Да, говорят, уже вот-вот должны», – смущенно покраснев пискнула та. Мысль о том, что через какие-то минуты должна будет определиться его дальнейшая участь с поступлением заставила екнуть Данилино сердце. Ладони вспотели. Он медленно прошелся по просторному коридору и остановился у окна неподалеку от дверей приемной комиссии. Несмотря на негромкие разговоры и движение рядом людей, мир для него на время будто бы замер…
Вдруг двери комиссии распахнулись, из них вышли две молодые женщины с бумажными листами в руках, подошли к большой доске объявлений и начали ловко крепить их на канцелярские кнопки. Стайкой разноцветных рыбок стоящие в коридоре абитуриентки метнулись к доске объявлений и уже через несколько мгновений начали раздаваться тихие взвизгивания, радостные ахи, грустно-печальные охи и прочие выражения еле сдерживаемых девичьих эмоций. Подошел к доске и Данила. Найдя взглядом свой вариант и начальную букву своей фамилии, он медленно стал опускаться взглядом по списку: Абакумова, Астахова, Алексеев… 4 балла. «Четыре балла», – пронзило огненной стрелой сознание молодого человека, – четыре не пять, но не два и не три… Так, надо зайти в приемную и спросить…». Он быстро, но аккуратно протиснулся сквозь толпу облепивших доску разноцветных «рыбок» и метнулся к дверям приемной комиссии. Постучавшись и просунув голову, он сходу бросил первым попавшимся и уставившимся на него глазам в очках вопрос: «Скажите, пожалуйста, а каков проходной балл будет в этом году» – «Каков будет в этом году?», – с некоторой строгостью в голосе ответили «очки», – мы пока не знаем, но если у Вас, молодой человек, за сочинение ниже четырех баллов, то Ваше поступление сомнительно». – «А у меня 4», – сходу выпалил Данила. «Так, зайдите, пожалуйста, и закройте двери… Если 4 балла, то у Вас есть все шансы пройти по конкурсу, если, конечно, не завалите устные экзамены», – уже немного смягчаясь и чуть-чуть, как показалось Даниле, картавя, продолжала пышнотелая женщина лет 40 в строгих профессорских очках, – но скажу Вам по секрету, – сдвинув двумя пальчиками очки на нос и поверх них как-то совсем по-свойски прибавила она, – что на устных экзаменах ориентируются на сочинение. Поэтому с 4 баллами повод для радости есть, но смотрите совсем уж перед устными не расслабляйтесь. Все, молодой человек, извините, у меня дела». – и очки опять пальчиком придвинулись к переносице. – «Спасибо Вам огромное! – в блаженной улыбке растекся Данила. – Спасибо! До свидания!» – и растаял в дверях.
«Этого не может быть! Я получил проходной балл за сочинение!» – громом победы грохотало в голове юноши. Его распирало от радости и, казалось, в эти минуты, пока он быстро шел вдоль длинной университетской ограды, все проблемы его молодой юношеской жизни чудесным образом исчезли. «Я могу поступить! Это реально! Сейчас остается только устные сдать – с этим легче: билеты у меня есть. Главное – 4 балла за сочинение! Иеех!» – и Данила подбросил вверх и ловко поймал модный, но уже изрядно измятый заграничный пакет, в котором он носил томик с рассказами М.Булгакова и который взял с собой по привычке. Как и после самого сочинения, он хотел было добраться до дома пешком, но проходя мимо остановки, увидел тормозящий троллейбус своего маршрута и решил запрыгнуть в него.
Доехав до знакомого поворота, Данила выскочил из шлепком распахнувшихся дверей и буквально побежал со светящимися от счастья глазами до деревянного дома бабушки. Было жарко, а потому вскоре юноша перешел на быстрый шаг. Подходя раскрасневшимся и радостным к дому, он увидел стоящих около калитки свою бабушку и бабушку Валю – супругу деды Вити – лица у них были крайне чем-то озабочены. «Баба, баба Валя, здрасти!» – весело крикнул Данила. «Здравствуй внучок, здравствуй Данила, – ответили они. Но далее, вместо ожидаемого вопроса «ну что получил за экзамен?» бабушка серьезным тоном, от которого Даниле вдруг стало как-то не по себе произнесла: «Мама недавно звонила Вале. У Кати-то телефона нет. Просила срочно ей перезвонить. Поэтому пойдем быстрее к ней». – «А что случилось?» – с нескрываемой тревогой, резко меняясь в лице, просипел юноша. «Не знаю, ничего пока не знаю, но сказала: как придет, чтобы срочно перезвонил», – уже строго и с каким-то неожиданным металлом в голосе повторила бабушка. «А я четверку за сочинение получил», – как-то растерянно и будто бы в пустоту уронил юноша. «Ну молодец, поздравляю, но надо идти», – казалось, совсем безразлично к радости своего внука ответила бабушка.
Шли молча, изредка перебрасываясь короткими фразами о выдавшемся в этом году жарком лете – старались скрыть накатывающее на всех волнение. «Что случилось? Зачем срочно звонить маме?» – испуганно думал Данила. Через 15 минут баба Валя уже открывала ключами дверь их с дедой Витей квартиры, приглашая гостей. Деда дома не оказалось – в это время он каждый день снимал метеопробы в будке неподалеку – подрабатывал на пенсии. «Разувайтесь, проходите, Данилка, телефон видишь где?» – «Да, баб Валь, спасибо». Телефон старого послевоенного образца висел на стене. Данила начал крутить его диск, выбирая пальцем дырочки с нужными цифрами. Пошли гудки и через несколько секунд Данила в шипящей и немного потрескивающей трубке услышал знакомый, родной, но какой-то очень взволнованный и возбужденный голос мамы: «Сынок, сынок, это ты?» – «Мама, привет! Привет, это я» – «Сынок, послушай меня: тебе завтра срочно надо быть на суде, обязательно быть, слышишь?» – «На суде? Как? ...» – «Сегодня утром пришла повестка о том, что заседание суда по вашему делу назначено на завтра, на 10 утра. Я звонила прокурору, он принимать меня отказался и только сказал, что Ваш сын давал подписку о невыезде» – «Как??? Мам, так он же мне сам лично разрешил поехать поступать, он же знает, что меня сейчас нет в Белореченске!» – «Даня, дорогой мой, я знаю, ты мне это все говорил, но видишь что случилось… – и Данила услышал в трубке всхлип. – Деньги на билеты там у бабы должны быть, если не будет хватать, займите у бабы Кати или еще у кого-нибудь. Сынок, прилетай! Ты должен быть завтра на суде! Это очень важно!» – «Но у меня нет билета! Сейчас горячий сезон! Все летят из Сибирска отдыхать! Да и следующий экзамен скоро» – «Даня, экзамены сейчас надо отложить», – молил взволнованный материнский голос в трубке, – поступление и на следующий год можно перенести, или после армии, но если ты завтра не приедешь, то я не знаю, что будет… Прилетай, родной мой! Я буду тебя ждать!» – и в трубке раздались гудки.
Несколько мгновений он стоял как вкопанный и слушал их. Психологический паралич сковал движения тела и ума. Первый раз в жизни Данила испытал чувство крайней беспомощности. Гудки все шли и шли, а он все стоял… Вдруг их прерывистость оборвалась и ее сменил один протяжный гудок. Молодой человек очнулся и сразу разум огненным жалом пронзила мысль о том, что он оказался в западне. Бывшая час назад эйфория от возможности поступить в университет быстро менялась на отчаяние от нависшей угрозы загреметь по двум уголовным статьям. «И не том что университета не увидишь, а даже в армию не попадешь», – простучало в висках. Мгновенно вспомнился разговор с дядей Сашей и его негодование по поводу того, что «все так запустили», «не сообщили ему вовремя» и что он «тут поделать уже ничего не может». Постояв с трубкой еще несколько секунд, Данила наконец-то ее повесил и медленно отвернулся от стены с телефоном. На него смотрела грустным, но в то же время каким-то строгим взглядом бабушка; взглядом, доставшимся ей с детства, когда она в полной мере ощутила на себе тяжесть бремени дочери «врага народа». «Ну что, Данилушка, надо ехать в аэропорт. Деньги на билет у меня есть», – будто бы слышавшая весь разговор, сказала она не громко, но отчетливо. «А как лететь, когда нету билетов? Мы же их сюда за месяц брали! Сейчас, наверное, весь аэропорт забит желающими улететь их Сибирска куда-нибудь на юг!» – «Да, верно говоришь…». С кухни послышался голос бабы Вали; предчувствуя, что разговор Данилы будет отнюдь не на приятные темы, она корректно решила удалиться из зоны видимости, но, будто бы невзначай сейчас услышав фразы про авиабилеты, подхватила разговор: «Вика, а может Анатолию Карташову позвонить, он у нас в аэропорту, если мне память не изменяет, начальником каким-то работал. Правда на пенсию вот уже как лет семь вышел. Но, может, связи какие остались? А вдруг он поможет билет срочно достать?... А еще кто у нас из знакомых есть?» – «Анатолию? – А давай-ка, Валя. Номер у тебя есть его?». Баба Валя вышла с кухни, одела очки и стала листать записную книжку «Вот он, набирай…».
Однако звонок Анатолию ничего не дал. Трубку взяла его дочь и сказала, что родители уехали неделю назад в Минеральные Воды отдыхать на курорт и прямо сейчас с ними связаться не получится, можно заказать звонок, но, вероятно, на связь отец сможет выйти только завтра утром. Баба Валя решила «порыться в памяти» и найти еще кого-нибудь, кто смог бы помочь с билетом «по блату», но так никого и не вспомнила. Тем временем Данила, несколько пришел в себя и пытался экстренно вырабатывать план дальнейших действий. Однако также ничего иного, как просто ехать в аэропорт и пробовать там купить билет на ближайший рейс, который, может быть, появится после отмены чужой брони, ему в голову не приходило. На том они с бабушкой и порешили. «Ладно, Валя, мы сейчас сначала к Кате, возьмем паспорт, деньги и на такси в аэропорт. Спасибо тебе» – «Матушки-матушки мои, да за что ж спасибо-то, Вика, я вот тут ужин готовлю. Через полчаса Виктор придет. Может, подождете, поужинаете и потом поедете?» – «Нет, Валюша, спасибо еще раз, ты уж не обессудь, но дело у нас очень срочное». – «Ну удачи вам, дорогие мои».
Сидя в такси, оказавшись на какое-то время без активного физического движения, Данила в уме попытался воссоздать всю картину происходящего. Выходило так, что его, а также его друга Сашку, прокурор со своим молодым помощником жестоко обманули: в глаза говорили одно, а по факту готовились к серьезному обвинению молодых людей в преступлении против советского строя. И ко всему прочему факт отъезда одного из подозреваемых с места постоянного проживания после подписки о невыезде как нельзя кстати приходился в пользу доказательства его вины. Получалось так, что он, Данила, чувствуя, что совершил преступление, нарочно скрылся, сбежал, а потому и не явится завтра на суд… Ото всех этих мыслей молодого человека прошибал холодный пот. Вот так ни с того, ни с сего, из-за какой-то юношеской шалости может надломиться молодое деревце его жизни и вместо университета его упрячут за решетку или, впаяв ему условный срок, отправят служить в стройбат.
Тридцать километров до аэропорта по свободной трассе таксист пролетел минут за 20. Рассчитавшись и зайдя в здание аэровокзала, Данила с бабушкой поняли, что взять билеты на ближайший рейс не представлялось практически никакой возможности: у трех из десяти закрытых касс, толпилось порядка двадцати человек. На окошках же самих касс фломастером жирными буквами виднелись надписи «На ближайший рейс до Москвы билетов НЕТ». «Что будем делать, баба?» – «Ты присядь пока здесь, – ответила она, указывая внуку на металлическое сиденье лавки, – а я пойду поищу начальника аэропорта…». Минут через 15 томительного ожидания бабушка вернулась с безрадостным лицом: «Нет уже его на рабочем месте, а начальник смены сказал, что ничем помочь не может. Тут и на похороны люди летят, и в срочные командировки, и, так же как мы, на суд некоторые…» – «И что же мне делать, баба? Ведь я завтра с утра должен быть на суде», – жалобно и как-то совсем по-детски растерянно спросил 19-летний юноша. «А что, что, внучек – что и все: займем сейчас очередь и будем в ней стоять» – «Но какой смысл стоять, когда написано, что билетов нет?» – уже со скрытым отчаянием в голосе продолжал Данила. Бабушка как-то по-армейски взглянула на внука – грустно, но в то же время с неуклонной обязанностью повиноваться некоему независящему от ее желания долгу – и тихо, но твердо произнесла: «Мы с тобой, Данилушка, сделаем все, что можем сейчас. А что будет, то Бог на небе Сам решит. Надо будет всю ночь простоять в очереди – простоим». Слова бабушки подействовали на Данилу не убеждающей логикой, а каким-то глубинным чувством. «Ладно, – так же тихо и уже смиренно согласился он, – а что еще остается делать?».
Заняли очередь. По сути и вставать-то в нее не пришлось, ибо все «впереди стоящие» оказались сидящими на лавках. Очередной выброс билетов невостребованной брони ожидался под утро, за два часа по расписанию до самого рейса. Вновь прибывающий народ, потолкавшись у касс, постепенно рассасывался: кто вообще уезжал из аэропорта назад в город, кто занимал очередь и присоединялся к сидящим в зале ожидания. Вечерело. Бабушка попросила внука сходить в буфет и что-нибудь купить. Данила принес коржики, пару булочек и бутылку лимонада с бумажными стаканчиками – этим и поужинали, сидя на металлической лавке. «Кушай, Данилушка, – пытаясь отдать внуку свою булочку, говорила бабушка, – ты ж как с утра позавтракал, так больше ничего в рот и не брал…». Импровизированный ужин немного успокоил юношу. Перекусив, он решил выйти из здания аэровокзала и пройтись вдоль него – телесное движение несколько снимало внутреннее напряжение. «Я пойду – немного прогуляюсь», – сказал он бабушке.
Выйдя на свежий воздух и попав в атмосферу вечерней прохлады после жаркого июльского дня, Данила понял, что впереди долгая ночь ожидания и можно, никуда не торопясь, побродить по округе аэропорта. Он увидел дорожку вдоль его решетчатого забора и направился по ней. Юноше вспомнилось, как лет 15 или 12 назад, когда он был совсем маленький, они приезжали сюда с мамой смотреть, «как взлетают и садятся самолетики». Это воспоминание на мгновение согрело душу. «Как там моя мамочка? Наверное, не спит, ждет меня, а я вот тут гуляю и ничего поделать не могу», – вновь обожгла сознание Данилы нахлынувшая реальность. «За что же мне такое выпало? – За то, что я родился в более свободное время, чем мои предки, жившие при советском строе, и у меня появилось больше свободы в своих поступках? Свободы… И в этой своей свободе я, как и сотни тысяч других представителей советской молодежи, решил отвергнуть старый строй, порядок и…. И принципиально нового-то я ничего взамен предложить не могу… Вот только с восхищением смотрю на Запад и Америку… Эх… Но, с другой-то стороны, я же в этом своем отвержении старого порядка не… не… (Данила пытался подобрать правильное слово) не кощунствую (вырвалось само собой). Вот если бы мы с ребятами флаги, действительно, при народе сорвали, втоптали в грязь, сожгли – вот это было бы надругательство! Это было бы зверское попрание памяти… Но я же очень люблю свою бабушку, очень ценю ее труд на заводе, люблю гладить ее натруженные руки с увеличенными от постоянной работы с металлическими болванками суставами. Да и подвиги наших советских солдат во время войны я очень ценю. Моя двоюродная бабушка Людмила погибла на фронте… Мы же сняли флаги и аккуратно стянули полотнища, а потом повесили их себе на грудь… Мы просто в своей свободе хотели чего-то нового. Может быть что-то отменить, что-то поменять, от чего-то плохого отказаться, но над тем хорошим, что совершалось под этими флагами, мы никогда и не помышляли глумиться. Да и на демонстрацию мы хотели пойти… Но только почему-то нам хотелось пройти на ней весело, как на карнавале». Данила остановился и задумался. Юношеское размышление давалось с трудом. Фразы начинались и потом как-то обрывались толи от преизбытка эмоций, толи от вечерней усталости и расслабленности ума. За забором, метрах в 300 от него шел на посадку какой-то «кукурузник». «Из области, наверное, – вспомнились слова мамы из детства, – если с винтами самолетик, то не далеко летит, а если с турбинами, то далеко – в Москву или в Ленинград». «Может, это и неправильно было – делать из демонстрации карнавал. Но утомились мы от этой серьезности. В школе, в техникуме – пионеры, комсомольцы, «политинформация», на обществознании – один диалектический материализм, на истории – большевики и «партия Ленина – наш рулевой»… Ведь прав Цой, когда поет «Нам уже стали тесны одежды, сшитые вами для нас одежды». Тесны они, тесны!... но никто не собирается плевать на них и рвать их в клочья, – в сердцах вырывалось у Данилы, – однако если в реальности меня осудят, то, значит, я должен буду признать свою вину… Эх, прав был деда Витя, когда рассказывал мне историю об этом греческом боге и добавил в конце про то, что в любом человеческом поступке можно найти как божественное, так и богоборческое. Вот и мои первые самостоятельные шаги в жизни каким-то невероятным образом оказываются двойственными – что-то строю, а что-то ломаю… что-то возвожу, а что-то низвожу…». Очередной рокот мощного двигателя за забором заставил Данилу повернуть голову к взлетно-посадочным полосам: на этот раз шел на взлет какой-то винтовой Ил. «И как понять, чего в этой жизни у меня больше – строительства или разрушения? … Если старого не разрушишь, то нового не построишь. Но как сделать так, чтобы потом на месте старого дома можно было построить новый? Как? И можно ли строить новое, не разрушая так болезненно старое?». Данила остановился – забор закончился и вместе с ним уперлась в тупик насыпная дорожка. Стемнело. «Надо бы идти назад, а то бабушка меня потеряет». Юноша развернулся, увидел в полутора-двух километрах от себя огни здания аэровокзала и какая-то болезненная тоска сжала его сердце. «Вот не прилечу сейчас на суд. Прибавится отягчающее обстоятельство. Дадут мне срок, посадят и будет от меня весь цивилизованный мир с огнями его прогресса так же далеко, как сейчас это здание аэровокзала. Значит, выхода нет? – молодой человек закрыл глаза. – Все, что бы я ни делал по жизни, будет иметь двойной смысл. И все, что бы я ни строил, будет когда-то разрушено. Если не мной самим, то кем-то другим. И вот сейчас: я начал строить свою жизнь и сам свое строение, выходит, что гублю?». Данила открыл глаза. Он стоял в ночной темноте, под мерцанием звезд и отблеском огней взлетно-посадочной полосы, чувствуя, как по его щекам бегут слезы. Он поднес к ним кулак и вдруг его пронзила интуиция о том, что этот же самый жест уже недавно был, но не у него, а в нем самом. Да, да, именно в нем, во сне, который приснился ему тогда, в университетской «роще». Загадочный образ «деда Мина» из его сна на какое-то мгновение всплыл в сознании, вспомнились слова «деда» о своих дочерях, о плене рода и… последнее, что «дед» сказал: «Богу Иисусу Распятому молись, Данила и никакому другому…». «Господи, Иисус Христос, помоги мне, – прошептал пересохшим ртом сквозь слезы юноша, – прости за поступки глупые и двойственные мои: за то, что списывал иногда на контрольных работах в техникуме, фарцовкой мелкой промышлял, чтобы записи модные слушать и на дискотеки ходить, прости за флаги эти, прости за все…» – и Данила взрыднул. Плакать он не умел, так как с детства, несмотря на спокойный и добродушный нрав, не позволял себе расслабляться, хныкать и давать себя в обиду. Поэтому этот приступ рыдания удивил его в своих собственных глазах и он, будто то бы от кого-то прячась, начал интенсивно растирать слезы ладошкой по лицу. «Господи, помоги мне. Я знаю, что ты есть. Ты есть. Я верю в тебя…», – не переставая шептал он, потом поднял голову вверх, посмотрел на звездное небо и перекрестился как умел – как 2 месяца назад в церкви на Пасхе. Успокоившись через несколько минут, Данила вспомнил о бабушке, и подумав, что она его, видимо, совсем потеряла, решил уже своим быстрым спортивным шагом топать к аэровокзалу. Пройдя около ста метров, он услышал отдаленный гул двигателей снижающегося самолета. Повернув голову к полосе, юноша увидел огни идущего на посадку лайнера. «Это уже не из области, не винтовой, – подумалось мимоходом, – интересно, откуда?» В расписании, которое Данила внимательно изучил, когда ходил за лимонадом и коржиками, ночных прилетов обозначено не было. «Может, пропустил чего. Да и какая разница, откуда он прилетел? Меня вылеты интересуют». И молодой человек ускорил шаг. Быстрое движение по ночному свежему воздуху понемногу успокаивало его разволновавшуюся душу.
Минут через 10 он вошел в двери аэровокзала и двинулся к ряду металлических лавок, на которых оставил бабушку перед прогулкой, но не застал ее там. Он огляделся: около одной из билетных касс было небольшое оживление – народ толпился и что-то обсуждал. Вдруг из центра этой толчеи вынырнула его бабушка и с каким-то немного ошалелым выражением лица быстро засеменила к нему. Данила увидел, как вслед ей мужчина средних лет с животиком и подтяжками бросил завистливый взгляд; в руках у бабушки была ее сумочка, накидной замочек которой был почему-то открыт. Данила направился к ней. «Баба, у тебя замок на сумке открыт». Бабушка мельком глянула на сумочку и, вместо того чтобы ее закрыть, быстро сунула ее подмышку и схватила внука за локоть. «Пойдем, Данилушка, пойдем скорее выйдем, я тебе сейчас что-то расскажу», – непонятно отчего взволнованно и счастливо вполголоса пропела бабушка, после чего они буквально бросились к дверям. Оказавшись на улице, бабушка, быстро осмотревшись, заприметила невдалеке безлюдную скамейку и устремилась к ней. Усевшись на нее, она блаженно посмотрела на внука и быстро заговорила: «Ну что, внучок, ты, значит, ушел гулять, а я посидела-посидела немного и дай, думаю, тоже по вокзалу пройдусь. Походила, посмотрела на карты, на расписание, значит, иду мимо касс – там первые три-же окошечка билеты продавали, а я к десятому, значит, подошла – просто так, почитать, что написано, потом к девятому – они все закрытые. Так я дошла до пятого и вижу – за стеклышком календарик, значит, с видом Ленинграда – Исаакиевский собор – облокотилась я на подручник кассы и стою-вспоминаю, как мы в 1974 году на поезде Дружбы ездили от нашего завода в Ленинград. Стою я, значит, стою, и вдруг, – бабушка положила на руку внука свою ладошку и округлила глаза, – Данилушка, представляешь, окошко это открывается и женщина сонным голосом из него говорит: «Кому билеты до Москвы?», а я ей сразу в ответ: «Мне». Она мне: «Паспорт пассажира. Пятьдесят девять рублей тридцать копеек. Вылет через два с половиной часа – в час тридцать пять по местному времени». Я ей: «Хорошо». Достаю мигом твой паспорт, кошелек из сумочки и отсчитываю 6 целковеньких. Стою, жду, пока она билет оформит. Оглядываюсь, а вокруг меня уже люди стали ходить и так на меня, значит, посматривать. И тут включается громкоговоритель и произносит: «Товарищи пассажиры, транзитный рейс «Чита-Москва» номер такой-то совершил посадку на дозаправку топливом. На борту имеется шесть свободных мест. Желающих приобрести билеты, просим к кассе номер пять в порядке очереди». И тут все около меня ходящие как бросятся к моей кассе, а кассирша билет-то мне уже оформляет! Ну и все – через минуту, значит, она мне уже его отдала. На, держи, – и бабушка вложила в руку внука драгоценный билет – «через два часа у тебя вылет».
Данила не верил ни своим ушам, ни своим глазам. Он впал в оцепенение и несколько мгновений молча сидел и смотрел, моргая глазами, то на бабушку, то на билет. «Данилушка, ты меня слышишь?» – глядя на внука счастливыми глазами, тихонько нараспев протянула бабушка. Наконец, очнувшись, юноша обнял свою «бабу Вику» и крепко поцеловал ее в щеку. «Спасибо, спасибо тебе, родная моя!» – «Богу спасибо скажи», – тихо ответила она. «Ты билет-то в карман спрячь, а то мы, выходит так, без очереди купили. Но, с другой-то стороны, кассовое окошко раньше открылось, чем громкоговоритель потом объявил об этом транзитном рейсе», – немного смущенно призналась бабушка. «Баба, так его же в расписании нет. Откуда этот рейс вообще появился?» – «Нету, правильно. Когда народ стал ко мне подходить, я краем уха услыхала, что этот самолет один раз в месяц из Читы летит и, если у него топлива не хватает, то он делает посадку у нас в Сибирске на дозаправку, а если хватает, то не делает и летит прямиком до Москвы. Поэтому его и не ставят в расписание, понимаешь?» – «Понимаю», – глядя на бабушку и одновременно как-бы сквозь нее, прошептал Данила. «На суд ты должен успеть, – меняя радостный тон на серьезный, продолжала она. – Часа в 3 ночи по Москве ты будешь в Домодедово, доберешься до Киевского вокзала, а там на первой электричке до Белореченска за 3 часа доедешь. Начало заседания в 10.00 – как раз успеешь заехать домой, позавтракать и сразу в суд. Хорошо, Данилушка?» – и бабушка заглянула в глаза внуку. «Да, конечно, бабулечка, я должен успеть», – до сих пор до конца не веря, что небо посылает ему спасительный шанс, пролепетал Данила. «Ну все, билет прячь в карман. Пойдем в аэропорт, купим еще лимонаду с коржиком, да я поеду к Катерине, а то она тоже переживает там».
Коротко перекусив, самым вкусным в мире, как показалось тогда Даниле, коржиком с лимонадом «Буратино», он проводил бабушку до стоянки такси и, дождавшись, когда огоньки машины скрылись за поворотом, пошел на регистрацию рейса.
*********************
В ту ночь он летел на самолете, ехал в икарусе, под утро сел в электричку, а потом автобус его вез до дома. В начале девятого он позвонил в дверь родительской квартиры и буквально через несколько мгновений защелкал механизм замка – мама не спала. Когда Данила взглянул на ее лицо, увидел тяжелые припухшие веки и синеву под глазами, тяжелая волна раскаяния окатила его с головы до ног – он многое мог пережить над собой, но страдания родного и дорогого сердцу человека были для него невыносимы. «Прости, прости меня, мамочка!» – бросился юноша в материнские объятия. «Ничего, ничего сынок. Я знала, что ты приедешь. Мама мне ночью позвонила. А я сердцем чувствовала…». Разомкнув объятия, она указала сыну на двери в ванную: «Давай сходи в душ, потом быстренько позавтракай и поедем уже… Чистая рубашка на стуле в твоей комнате», – добавила она, опустив глаза и поднося платок к носу.
Около 9 часов утра они вышли из дома и направились к автобусной остановке. Огромное солнце уже взошло над деревьями и начинало припекать. Июльский день обещал быть жарким. «Диск пламезарного солнца» вспомнилась Даниле цитата из стихотворения одного русского поэта, творчество которого среди многих других он пытался экстренно осилить во время подготовки к сочинению. Тогда его заинтриговало это слово, показавшееся ему каким-то магическим: «пламезарное» – пламя, плазма, заря, озарить, светозарный – сколько же смыслов уместилось в нем? Данила озвучил его маме; она улыбнулась уставшим и бледноватым лицом так, что юноша осекся и понял, что сейчас не до поэтических неологизмов. Он попытался вспомнить фамилию поэта, но бессонная ночь резала память на мелкие фрагменты, которые всплывали на поверхность сознания не по воле ее хозяина, а как-то произвольно, спонтанно. Вспомнить не получилось.
Без четверти 10 они были уже в здании районного суда и сидели в ожидании приглашения на деревянных и немного расшатанных стульях, выставленных вдоль коридора рядом с дверями в зал судебных заседаний. Напротив, на таких же стульях примостились Сашка со своим отцом. «И кто бы мог подумать, что так дело обернется, – рассуждал наполовину с мамой Данилы, наполовину с самим собой дядя Миша – Сашкин отец, – вот ведь надо же – тихони-отличники (Сашка был в школе отличник)! В школу ни разу не вызывали, к классному руководителю ни разу не ходил, кроме как по ремонту класса, а тут на тебе – в суд пришлось идти…» – потирал он своей широкой ладонью брючину колена. «Да и твой, Татьяна, тоже на пару с моим все книжки читали, марки собирали, записи, вон, модные друг другу таскали на магнитофонах и что в итоге натаскали?» – и дядя Миша строго и с негодованием взглянул на Сашку, отчего тот мигом покраснел как рак и потупил взор. «Да, да Михаил Семенович, я ведь поначалу тоже не поняла, что произошло и во что это могло обернуться. Думала, ну оштрафуют в крайнем случае рублей на 10….» – «Да и мы тоже с Варей разве могли такой нешуточный оборот дела предвидеть? Сейчас вся надежда на судью, – переходя на шепот, продолжал дядя Миша, – он, благо что, выздоровел и даже сейчас жениться собрался. Свадьба у него скоро. А ты, кстати, слышала, что, оказывается-то, прокурор с судьей в контрах? Судья-то наш, говорят, радикал (!), чуть ли не с самим Сахаровым в Москве екшается! А у них взгляды сама знаешь какие – передовые! Так что, может, все и обойдется…», – и, повернувшись к ребятам, в полный голос, – но вы сморите не расслабляйтесь! Чтобы лица понурые были, мол, раскаиваетесь, прощения просите и впредь никогда такого себе не позволите…». На этих словах дяди Миши двери в зал суда отворились и появившаяся в них молодая женщина энергичным голосом произнесла: «Кто по делу Алексеева-Белова, заходите в зал, заседание начинается».
Быстро вставая со стула, Данила вдруг почувствовал, что реальность темноватого коридора и его крашенных стен начинает раздваиваться. В это же мгновение он бессознательно вспомнил, что нечто похожее с ним уже однажды случалось где-то лет в 12. Тогда, в детстве, он якобы проснулся среди ночи от кошмарного сна, открыл глаза, увидел темную комнату, силуэт спящей мамы, но в то же время как будто и продолжал спать. Паранормальность ситуации заключалась в том, что образы кошмара стояли будто бы вторым планом реальности и никуда не уходили от пробуждения: какая-то неимоверная сила наподобие ядерного взрыва заставляла рушиться с большой высоты огромные каменные глыбы – мегалиты, – бессознательно ощущался неимоверный древний ужас и страдания за глыбами многих тысяч живых существ, от которых хотелось сильно кричать. Однако самое жуткое для подростка-Данилы тогда было то, что где-то совсем рядом перед его внутренним взором стояла молодая тоненькая березка, которую эти каменные глыбы могли вот-вот сломать, раздавить и навсегда поглотить своим хаосом. «Мама, мама, помоги! – лишь наполовину ощущая свой голос, простонал тогда мальчик, – я не знаю, что это…». Данилина мама проснулась, включила свет, щурясь спросони и сама не понимая, что происходит с ее сыном, стала задавать ему какие-то вопросы, но, увидя, что он весь в поту, побежала в ванну, намочила полотенце холодной водой и стала обтирать им сына. Психическая аномалия продолжалась и при включенном свете, реальность кошмарного сна не уходила еще какое-то время, но потом вдруг стала таять. Может быть от того, что он тогда попил воды, а может быть от того, что мама открыла балконную дверь и в комнату мощной струей ворвался поток прохладного весеннего воздуха, а может от того, что она крепко его обняла, второй, кошмарный, план реальности постепенно исчез. Данила помнил лишь, что очнулся он тогда сидящим на коленях у мамы, с мокрым полотенцем на голове и смотрящим в зияющую черноту открытой балконной двери, из которой прилично тянуло холодным воздухом.
И вот теперь реальность опять стала раздваиваться, в ушах что-то зашумело и сквозь этот шум Данила услышал свой же, но какой-то уже отдаляющийся собственно от него самого голос: «Я должен войти в зал». Никто в плохо освещенном коридоре не заметил бледности Данилиного лица. Желая казаться, быстрым и бодрым, как Сашка, он встал и пошел было вслед за другом по направлению к дверям. Но когда он стал заходить в залитый солнцем зал, ноги его подкосились и, цепляясь за ручку двери, пересохшим горлом идущему вслед за ним Сашкиному отцу он только и успел вымолвить: «Дядя Миша, постойте, мне кажется нехорошо…». На этот раз раздвоение реальности привело к тому, что явившийся фантом полностью вытеснил на какое-то время окружающую молодого человека действительность и с Данилой случилось нечто наподобие обморока.
В распахнувшихся дверях у противоположной им стены просторного зала юноша увидел возвышающуюся на подиуме фигуру мужчины. Чуть сбоку и за ним стояла женщина. Вид и наружность их были для юноши в высшей степени необычны. Мужчина одет был во что-то по виду напоминающее белый халат, переходящий к низу в комбинезон с плотно прилегающими друг к другу прямыми брючинами. Широкие рукава халата были лишь до локтей, а потому обнажали поднятые вверх руки, в одной из которых он держал что-то наподобие небольшой плетки на изящно инкрустированной палке и в другой – что-то напоминающее скипетр. Таинственный незнакомец был с черной бородой, но удивило Данилу, что опускалась с подбородка она не свободно, а была собрана в прямую косичку, немного загибающуюся на кончике. На голове же мужчины был странный белый вытянутый вверх колпак с тянущимися вдоль него перьями какой-то большой птицы (толи павлина, толи страуса). Однако более всего поразили юношу цвет и кожи и структура обнаженных частей тела незнакомца – кожа была какого-то зеленоватого отлива. Части же тела – руки, лицо, шея – были испещрены многочисленными шрамами так, что казались будто бы сшитыми из лоскутов. На какое-то мгновение Даниле показалось, что перед ним мертвец или восковая фигура. Но мужчина подал знак жизни – повернул голову в сторону женщины и та ответила ему встречным жестом. Незнакомка выглядела не так шокирующее, но не менее экстравагантно. Облечена она была в расшитую звездами мантию, которую можно было также принять за шикарное покрывало и подол которой был окаймлен цветами. Область ниже пупка была украшена полумесяцем. Странно было то, что в одной руке она держала ведро с водой, а в другой – неизвестный юноше предмет, чем-то напоминающий ударный музыкальный инструмент. Приглядевшись, Данила заметил, что и одной ногой она стояла в разлитой на полу луже. У женщины было красивое лицо с прямым идущим ото лба носом. Локоны ее густых черных волос свободно ниспадали на плечи. «Экстравагантная парочка», – пронеслось где-то внутри Данилы, но неожиданно в ответ на это ироническое замечание внутри юноши что-то затрепетало и ему даже захотелось упасть перед незнакомцами на колени. «Кто же это? Как они сюда к нам в Белореченск попали и что тут делают? Может это загримерованные актеры? Может у нас снимают какое-то кино? К нам приехал Мосфильм? А может это восковые фигуры? Но как тогда они поворачивают головы? А не инопланетяне ли это???...» – вопросы приходили не мыслями, а какими-то летучими образами, картинками. Брались из неоткуда и через мгновение таяли, исчезали там же, в небытии. Однако эти сменяющиеся картинки и переливы образов нисколько не напрягали существо юноши, а даже наоборот, как-то мягко и блаженно расслабляли его, создавая видимость жизненного движения. Юноша даже заметил, что каждый его новый образ возникает синхронно с переливом сияния звезд на мантии женщины…
Так бы стоял он, созерцая незнакомцев, неизвестно какое количество времени, если бы вдруг не почувствовал дыхание горячего ветра, дунувшего откуда-то снизу, будто бы из-под пола. Тут же он заметил, что взгляд мужчины, равно как и женщины, сильно изменился и стал предельно напряженным, словно они почувствовали какую-то серьезную опасность. В считанные мгновения ветер усилился настолько, что Даниле пришлось даже присесть на корточки, чтобы тот не сбил его с ног; к тому же в потоке ветра невесть откуда оказался мелкий песок, от которого хотелось щуриться и который начал образовывать между юношей и незнакомцами нечто наподобие вихревой воронки. Спустя еще несколько мгновений концентрация песка в ней настолько увеличилась, что Данила стал различать все более и более набирающий формы силуэт. И вот перед взором юноши из воронки чудесным образом предстала фигура стоящего к нему спиной, а к незнакомцам лицом по пояс обнаженного и мощно сложенного воина. То, что это был именно воин, Данила понял по висящему у него на поясе большому мечу-палашу и странным, непонятным, но внушающим страх татуировкам на его теле. Невыразимое и ужасное ощущение хаоса пронзило существо Данилы, сравнимое с тем детским ощущением, которое он испытал во время ночного кошмара от падающих с неба мегалитов, грозящих уничтожить что-то очень хрупкое и живое. Однако сейчас противостояла олицетворению хаоса не молодая и беспомощная березка, а загадочная пара незнакомцев. Данила вдруг увидел, что звездочки с мантии женщины засветились намного ярче, не мягким мерцающим, как ранее, но слепяще ярким светом и стали направлять пучки этого света в воина, отчего тот стал издавать что-то наподобие звериного рычания, а потом выхватил из-за пояса свой палаш и попытался им замахнуться. Но тут таинственный незнакомец, в свою очередь, взмахнул плетью и из нее посыпались мириады хрустальных искр в воина. Сам же загадочный гость в белом колпаке при этом как-то изнутри засветился и его зеленоватая кожа стала изумрудной, а по многочисленным шрамам на ней вдруг заструились потоки какой-то светящейся жидкости, отчего они на глазах стали рассасываться. Палаш воина от искр, летящих из плети, начал рассыпаться, а сам он упал на колени и замотал с громким ревом головой. И тут вдруг Данила увидел, что голова-то у него была вовсе не человеческая, а какая-то толи козлиная, толи ослиная, но при этом с волчьим оскалом, обнажающим ряд острых клыков. В тот самый момент, когда воин-монстр мотнул головой наиболее сильно и Данила узрел его страшную морду с налившимся кровью красным глазом в полный профиль, юноша понял, что монстр заметил его, притаившегося на корточках. И не успел молодой человек встать, как вмиг звероподобное чудовище повернулось на 180 градусов и ринулось на него. Но в это же самое мгновение мужчина в белых одеяниях быстро вытянул свою руку, держащую скипетр и его закругленной частью заарканил сначала пасть, а потом и шею монстра. Попав в петлю скипетра, чудовище неожиданно почему-то стало уменьшаться в размерах и, в конце концов, сократилось чуть ли не втрое, превратившись из трехметрового гиганта в менее чем метрового карлика. Тогда таинственный незнакомец притянул скипетр с пойманным в его кольцо карлом назад к себе и начал вращать, словно юлу, по часовой стрелке. От вращения маленький монстр стал покрываться чем-то наподобие белёсых широких лент так, что через короткое время его тело было упрятано в плотно смотанный кокон. После этой чудесной манипуляции другим концом скипетра незнакомец ударил по полу, отчего тот раздвинулся на две части, и между ними зазияла бездна. Данила уловил холодящий и резковатый запах. Еще один удар скипетра – и кокон падает в эту бездну, части пола начинают сдвигаться, но странный запах почему-то не уходит и даже более того, усиливается. Вдруг вспышка света озаряет залу и фигуры таинственной парочки начинают быстро растворяться в нем, посылая Даниле импульс какого-то нетелесного тепла и спокойствия… «Ближе к носу ватку поднесите, ближе!» – слышит выныривающий из другого пространства и резко усиливающийся в нем мужской голос Данила и вдруг, открывая глаза, одергивает голову от резкого запаха нашатыря на кусочке ваты. Он видит испуганные лица людей, нависшие над ним: самое близкое – лицо мамы, потом дяди Миши, какой-то молодой женщины… «Ну вот, опять в строю… Пришел в себя, наконец-то… Переволновался, видимо…. Ночь не спал, да еще и жара вон какая стоит…», – наперебой твердили голоса. «Вот возьмите стакан воды, выйдете на 5 минут на свежий воздух и потом особо не мешкая заходите в зал. Судья ждет. Пора начинать заседание», – говорила молодая женщина-секретарь. «Хорошо, Любовь Петровна, хорошо. Мы сейчас», – немного суетясь отвечала мама Данилы. Сашка подошел к встающему со стульев Даниле: «Ну как ты, можешь идти? Держись за меня. Пойдем немного во дворе в теньке подышим» – «Все нормально», – пытаясь держаться бодро просипел бледными губами Данила, – «спасибо…».
Заседание суда в связи со случившимся обмороком одного из обвиняемых было отложено на полчаса. В 10.30 судья Белореченского районного суда Орисов Николай Денисович стукнул маленьким молоточком в висящую на подставке металлическую тарелочку и объявил слушания по делу «Алексеева-Белова» открытыми.
Сначала слово предоставили следователю. Им, как и предполагалось, выступил тот самый помощник прокурора, который так панибратски общался с ребятами за все время ведения дела. Зачитывая материалы следствия, в бумажном виде которые представляли собой толстую и туго сшитую папку порядка шестиста листов, он ни разу не взглянул ни на Данилу, ни на Сашку. В следствии по делу было собрано, скрупулёзно запротоколировано и подшито все что только можно, вплоть до мельчайших деталей, как например: на какой высоте дома находились крепления для флагов и сколько в этой высоте приходилось на фундамент, а сколько на кирпичную кладку, кто из компании ребят кого подсаживал, а кто вытаскивал флаг из крепления и т.д. и т.п… Пока следователь зачитывал выдержки из материалов своей работы, судья неприкрыто позевывал и периодически посматривал на часы. Наконец, после прочтения очередного протокольного абзаца он немного раздраженно произнес: «Достаточно, слово предоставляется обвинителю». Обвинителем выступил сам прокурор Баздырев. Он начал издалека – говорил о том, что значит флаг для Советского государства и его народа, о том, как уважение к государственным символам влияет на чувство патриотизма у советской молодежи. Закончив свою вводную часть, он бросил жесткий колючий взгляд в сторону ребят и с какой-то неизвестно откуда взявшейся злобой начал укорять их в отсутствии уважения к советскому государству, его народу, его истории, подвигу солдат в ВОВ и чуть ли не во всех возможных грехах против советской власти. Закончил он обвинением Данилы Алексеева и Александра Белова по двум уголовным статьям УК СССР – 206 «злостное хулиганство» и 329 «надругательство над советской символикой» – с просьбой вынести им соответствующий их проступку приговор. В течение всего времени выступления прокурора Данила не переставал чувствовать себя маленьким безропотным ягненком, над которым разинул свою пасть страшный хищник и вот-вот вонзит свои клыки в его мягкую податливую плоть. «Какие же мы с Сашкой глупенькие простачки, если позволили этому зверю так нас обмануть. Ведь буквально 3 недели назад мы еще наивно полагали, что все закончится без суда, что материалы они собирают просто так, для проформы. Да и поехал я поступать, дав подписку о невыезде! Глупец! Глупец!» – стучало в висках молодого человека. Данила посмотрел на Сашку – то сидел опустив голову и поджав губы. После обвинения слово предоставили защите.
Адвокатом у ребят была барышня средних лет, какая-то старая знакомая Сашкиного отца – Лидия Тимофеевна. Она зачитала положительные характеристики ребят из школы, из Данилиного техникума и из Сашкиного института; говорила что-то о порядочности семей ребят, о психологических трудностях переходного возраста. В риторическом плане она выглядела заметно слабее прокурора и на его хищном фоне смотрелась наивным травоядным млекопитающим. Судья смотрел на нее от силы минуту, а потом начал листать папку с делом.
После речи адвоката слово предоставили самим обвиняемым, сначала Даниле, потом Сашке. Речь Данилы была коротка. Он сказал, что раскаивается в содеянном, что злого умысла надругательства над символами СССР у него не было, что он любит свою Родину и просит прощения у нее в лице представителей судебной власти за свой глупый, безрассудный поступок. Так его научила мама, когда еще утром они ехали в автобусе на суд. Молодой человек говорил слабым, осипшим голосом, но твердо и искренне. Он заметил, что судья пару раз на несколько секунд останавливал на нем свой, как показалось юноше, глубокий и будто пронзающий насквозь взгляд. Потом говорил Сашка и чуть ли не слово в слово повторил речь Данилы. На этом первая часть судебного заседания закончилась и был объявлен часовой перерыв.
Выходя из зала суда, Сашкин отец сказал, что знает неподалеку одно заведение общепита, где сносно готовят и можно неплохо пообедать. Мама Данилы согласилась и под молчаливое одобрение ребят вся их небольшая компания двинулась по раскаленному июльским солнцем морщинистому асфальту в столовую.
Наскоро пообедав, через час они уже вновь сидели в коридоре перед залом суда и ждали приглашения. Прошел ровно один час перерыва, но никто двери в зал не открывал. «Ничего, подождем, – пытаясь казаться уверенным, сказал Михаил Семенович, но вышло как-то рассеянно и будто бы в пустоту, – видимо не пообедали еще…». – «Не обедают они, они нас обсуждают», – попытался оспорить отца Сашка. «Сиди уж, – неожиданно резко прикрикнул на сына отец и тут же осекся, на что лицо Сашки опять мгновенно залило красной краской, – молчи, хотел сказать. Молчи мне! Нужны вы им! Обедают они, обедают! – и тут Данила увидел, как нижняя губа Сашкиного отца задрожала. – Дурни! Чего им вас долго обсуждать? Нужны вы им!». Тут Михаил Семенович резко встал и быстро направился в конец коридора к открытому окну. Наблюдавшая этот короткий диалог мама Данилы не выдержала, ком подкатил к ее горлу и, всхлипнув, она заплакала. «Сыночек мой, Данилушка…» – «Мама, мамочка, не плачь! Все будет хорошо, вот увидишь», – обнимая, пытался успокоить ее сын. Еще во время обеда к Даниле стали постепенно возвращаться силы; сейчас же он чувствовал, что несмотря на жару и духоту в коридоре, несмотря на бессонную ночь и случившийся недавно обморок, у него будто бы открылось второе дыхание и он был бодр как погожим утром после крепкого и продолжительного сна. Тонкая, едва уловимая интуиция пронеслась в его душе и на мгновение в его сознании всплыл образ незнакомца в белых одеждах, скручивающего длинными пеленами в мумию какое-то темное тело. «Ну ладно, ладно, ну не плачь»…
Прошло еще десять минут ожидания, потом еще десять, но дверь в зал суда так и не открывалась. Мама Данилы успокоилась и сидела молча, закрыв глаза. Даниле показалось, что она молится, хотя раньше молящейся ее он никогда не видел. Михаил Семенович медленно вышагивал по коридору, периодически подходя к высоким, обитым дорогим дерматином, дверям в зал суда и, приникнув в ним ухом, пытался разобрать, что за ними говорят. «Обсуждают что-то… Крикнули даже… Но ничего не понять…». – «Ладно, паап, не услышишь ты ничего», – протянул отцу Сашка, вытирая ладонью испарину со лба. «Молчи уж мне», – опять построжился на сына, но уже не так резко и громко, а скорее для проформы, отец… Прошло полчаса томительного ожидания и всем показалось, что эти полчаса тянулись дольше, чем само четырехчасовое заседание до перерыва. Самым бодрым казался Данила, поскольку ощущал внутри себя какое-то непонятное уму спокойствие, толи от перенапряжения, когда нервная система просто начинает блокировать какие-либо раздражители из внешнего мира, толи от неведомой разуму интуиции будущего. Вдруг где-то на 40-ой минуте ожидания двери в зал изнутри наконец-то отворились и та же, что и утром, девушка-секретарь, но уже изрядно уставшая и немного раздраженным голосом коротко объявила: «По делу Алексеева-Белова – заходите».
Первое, что сразу бросилось Даниле в глаза, когда он вошел в зал – это какая-то совершенно неестественная для подобной ситуации поза прокурора, который демонстративно вытянув вперед и скрестив ноги, растянулся, словно кукла, вдоль своего большого мягкого стула в левом проходе между длинным на подиуме судейским столом и рядами стульев для слушателей. Закрыв глаза, он, казалось, ничего не слышал и пребывал в какой-то прострации. Напротив, судья показался Даниле несколько возбужденным, но не нервно, а возбужденным в торжестве. Он сидел в одной белой рубашке без пиджака, две пуговицы у горла были расстегнуты, узел галстука был сильно ослаблен, в его взгляде Данила уловил высокую концентрацию интеллекта и воли. Помощник судьи с взъерошенными волосами знаком указал входящим рассаживаться по прежним местам. «Всем встать, суд идет». – опять послышался голос секретаря. Все встали, медленно встал и прокурор. Сели. – «Для вынесения приговора по делу Алексеева-Белова слово предоставляется судье Орисову Николаю Денисовичу». Сказано это было таким тоном, что бывшее пять минут назад спокойствие с Данилы слетело как запоздалый кленовый листок от порыва осеннего ветра; молодого человека прошиб холодный пот, все окружающее как-то посерело и на этом сером фоне выделилось только одно белое пятно – рубашка судьи.
«… после рассмотрения материалов дела с учетом раскаяния обвиняемых районный суд города Белореченска постановил: отклонить иск прокурора Баздырева о привлечении Алексеева Данилы и Белова Александра к уголовной ответственности по уголовным статьям УК СССР – 206 «злостное хулиганство» и 329 «надругательство над советской символикой». Также суд постановил привлечь вышеназванных граждан к административной ответственности в виде штрафов в 50 рублей каждому…»
Когда судья начал оглашать свое решение, прокурор медленно повернул голову к ребятам и, прищурив глаза, с бессильной злобой саркастически улыбнулся. На словах же об административной ответственности он вперил свой колючий взгляд в Данилу так, что молодой человек почувствовал, словно какой-то невидимый тонкий и сверхпрочный буравчик пытается высверлить у него во лбу отверстие, а он как завороженный не может оказать никакого сопротивления этому проникновению чужеродного элемента в свою голову. Но тут Данила ощутил легкий толчок в локоть и одернул взгляд в сторону – Сашка, ликующе округлив глаза, смотрел на друга. Потом Данила повернулся к маме и, увидев ее просиявшее лицо с заблестевшими от радости глазами, понял, что для него и его друга Сашки это были слова спасения. «… имеются ли возражения касательно решения суда у обвиняемых?» – «Нет», – ответил Данила, тряхнув головой. «Нет», – повторил Сашка. «Имеются ли возражения касательно решения суда у обвинителя?», – повторил тот же вопрос судья, обращаясь к прокурору. «Да, – резким голосом выстрелил тот, – я не согласен с решением суда, Ваша честь» – «В этом случае Ваше право его оспорить в вышестоящем судебном органе. На данный же момент решение принято и отмене не подлежит. Заседание суда окончено».
Судья и два его помощника начали собирать лежащие на его столе бумаги. Молодые люди с родителями, сдерживая свои радостные эмоции, направились к выходу из зала.
Оказавшись на улице, они стали по очереди обниматься, поздравляя друг друга. Сашкин отец пригласил вечером к ним на ужин. «Да мы бы с радостью, но у Данилы послезавтра с утра в Сибирске следующий вступительный экзамен, поэтому мы сейчас сразу же в авиакассы», – добавляя в радостные интонации немного сожаления, отвечала мама Данилы. «Да, дядя Миша, Саня, не обижайтесь, но мы не знаем, как там очередь сейчас – боюсь, что до закрытия в этих кассах проторчим» – «Ну смотрите сами, вам виднее, а то – к восьми подходите, будем рады отпраздновать успешное завершение всей этой катавасии! Какой все же судья у нас хороший! Настоящий человек! Не чета прокурору» – «Да, умница он», – подхватила мама Данилы, – дай Бог ему здоровья!». И постояв рядом со зданием суда еще несколько минут они стали расходиться в разные стороны: Сашка с отцом пошли к автобусной остановке по направлению к дому, а Данила с мамой – к авиакассам.
Билет на завтрашний вылет, действительно, удалось купить только прямо перед закрытием касс. Вечерний полупустой автобус домчал Данилу с его мамой до дома быстрее обычного – водитель, видимо, тоже спешил закончить смену этого жаркого июльского дня и проезжал пустые остановки только чуть притормаживая на них. Едва они переступили порог квартиры, как почувствовали, что сил у них уже ни на что нет. Идти к Беловым в гости они поняли, что не в состоянии и, достав из холодильника сыр с маслом, съели по бутерброду, запили его теплым морсом из свежего клубничного варенья и упали от усталости на кровати каждый в своей комнате.
Закрыв глаза и проваливаясь в сон, Данила вдруг увидел всплывающий образ прокурора, который неожиданно стал превращаться в мускулистого монстра с ослиной башкой. Однако теперь, несмотря на свой ужасающий вид, монстр не вызвал у юноши страха и он не почувствовал опасности, ибо между ними чудесным образом появилось и заколыхалось звездное полупрозрачное покрывало. Монстр кинул на Данилу хитрый и лукавый взгляд, оскалил свою пасть и, оглушая пограничье Данилиного сознания саркастическим смехом, стал быстро удаляться и исчезать в небытии. Исчезало на время, но только уже в царстве Морфея и сознание Данилы.
********************
«Ну смотри, сынок, теперь не в малом не оплошай – сочинение ты написал, на суде тебя оправдали. Осталось тебе пару устных экзаменов сдать и ты – студент университета. Удачи тебе, родной мой», – напутствовала мама своего сына, провожая его на следующий день в московском аэропорту Домодедово обратно в Сибирск. «Буду стараться, мамочка. – целуя ее в щеку, отвечал Данила. – Русский язык устно я еще со школьных экзаменов помню, а по истории я на подготовительные курсы ходил к Малышенко – он очень интересно нам читал, особенно про Ленина, да и в техникуме, помнишь, нас Борисов гонял по истории» – «Помню, помню, сынок. Но ты там смотри, сильно не критикуй КПСС, если билет на эту тему попадется», – и в материнском взгляде появился оттенок тревоги. «Нет, мамочка, что ты! Какая критика!? Исключительно факты по учебнику, по конспектам курсов – и достаточно. Ну все, счастливо оставаться! Если за земляникой от работы поедите, то свари мне пятиминутку, пожалуйста, – она мне больше всего нравится», – уже находу, продвигаясь в очереди к паспортному контролю отвечал Данила. «Я знаю, сынок, я знаю. И абрикосовое еще, и абрикосовое…», – говорила вслед уходящему на посадку сыну мать.
Из-за разницы во времени в Сибирск Данила прилетел поздно вечером и добрался из аэропорта до бабушкиного дома только к 12 ночи. Бабушка с сестрой Катей полусонные, но радостные (ибо проводив Данилу, его мама позвонила дедушке Вите, рассказала о решении суда и о сегодняшнем возвращении Данилы в Сибирск, а тот все скоренько сообщил бабушкам) открыли ему калитку, расцеловали, накормили окрошкой и уложили спать.
Исполняя материнское напутствие, два устных экзамена Данила, действительно, сдал хорошо. И по истории, и по устному русскому языку его особо «не мучили», да и сам он держался не плохо, в результате чего он набрал проходной балл. Когда он получил результат третьего экзамена, зашел в приемную комиссию и, поинтересовавшись какие он имеет шансы поступления с его количеством баллов, узнал, что шансы практически равны ста процентам и что его набранный балл даже чуть выше планируемого проходного в этом году, ему показалось, что это сон. Он часа три гулял по разогретому июльским солнцем городу и до конца никак не мог поверить, что все перипетии, все испытания, свалившиеся на его голову и головы его близких, закончились; что ему – Даниле Алексееву – открывается выход в новый и интересный жизненный цикл.
Через три дня вывесили списки поступивших, в которых молодой человек нашел и свою фамилию. Данила стал студентом филологического факультета Сибирского университета.
Даниэль
© Copyright: Игорь Чиндин, 2020
Свидетельство о публикации №220032001431
Свидетельство о публикации №220032001431
Рецензии