Это ты, Эдичка!

                Михаил Заборов
               
   Умер Эдуард Лимонов, и невольно вспомнилось то немногое, что могу о нем вспомнить, ибо встречался с ним лишь однажды. Но услышал о нем гораздо раньше, и это момент ностальгический, потому что было то в относительной еще молодости, а молодость - ностальгия старости. Можно было бы вспомнить многое, написать эпопею, не о самом Лимонове, а о той среде, об эпохе, в которых прозвучало мимолетно имя Лимонов.   
   Я приезжал в Москву изредка и останавливался всегда в совершенно страшной “мастерской” Жени Бачурина. Кавычки не потому, что мастерская не была настоящей, нет, в ней творил-живописал Бачурин - настоящий художник. Но дело в том, что то был чердак, настолько пропитанный пылью, что спасения от нее не было никакого, а я ведь там ночевал. И вот этот чердак, нет эти чердаки, их кажется было очень много - целая чердачная цивилизация художников-нонконформистов, которой потом Михаил Гробман присвоит звание второго русского авангарда. Так вот эта чердачная цивилизация сама по себе - эпоха, московский Монмартр, достойный и романов и исследований, но это не мой жанр.   
   Впрочем воочию я видел еще только один творческий чердак и не чей-нибудь, а самого Ильи Кабакова, впоследствии взлетевшего на вершины славы. Его чердак был еще хуже чем бачуринский, для того, чтоб в мастерскую попасть, нужно было пробираться  через какие-то чердачные бревна, рискуя сломать о них голову и ноги поочередно. Но в глубине, внутри был маленький оазис: на небольшом возвышении стоял стол конечно всегда с закусью и бутылками, тут и билось сердце московской богемы! И были тут конечно престранные опусы Кабакова, которые он именовал не менее странным именем диван-картины. Но и это все  придется оставить будущим летописцам.
   Имя Лимонов я впервые услышал от Жени Бачурина, был Бачурин вообще-то заядлый критикан, но о Лимонове всегда говорил с уважением и мне показалось даже, что была там какая-то психологическая зависимость. Бойкий и дерзкий, Бачурин подчинялся иногда  сильной личности. Так показал мне Женя однажды тетрадку стихов Лимонова, длиннющие, безрифменные, непонятные… а Бачурин восхищался, говоря, что Россия еще не погибла, коль скоро есть в ней такие стихи.
   Сам Бачурин, талантливый художник, для меня был в основном прекрасным, совершенно неподражаемым бардом. Когда я сам под влиянием того же Бачурина стал “бардеть”, мог петь только Бачурина и Окуджаву. И должен похвастать, Бачурину очень нравилось мое исполнение его песен: “Бежит ручей, ручей течет и в нем играют в чет нечет стрекозы и рыбы, как мы бы могли бы…” Он однажды даже сказал, что будь у него такой как у меня голос, он бы только пел, и пел, впрочем он и так пел и пел!
   И вот все это схлынуло, отринулось, отдалилось - эмиграция!
Перед самым отъездом, будучи в Москве, я позвонил Жене и сказал между прочим, что уезжая я не теряю надежды в будущем еще встретиться, намекая при этом на то, что советская власть колеблется. Думаю, что Бачурин думал также, но он думал и о том, что нас могут и подслушивать, и потому ответил не мне а им, что советская власть прочна и устойчива.
   Мы еще действительно встретимся, но не в Москве, а в Париже, где в то время уже жил и творил мой знаменитый брат Борис. И однажды мы оказались с Бачуриным в Париже одновременно. В братовом салоне собрались люди, а как при этом без водяры и гитары? Решено было, что мы с Женей будем петь поочередно - это был наив, ибо как только гитара попадала в руки Бачурина, вырвать ее из этих рук было уже невозможно, и Женя пел целый вечер. И то правда, что соревноваться с Женей я конечно не мог.
 Расстались навсегда!
   А с Лимоновым новая “встреча” состоялась уже в Израиле. Но сначала я был совершенно потрясен другой встречей - встречей с “истиной” буржуазной демократией, о которой так мечтал там. Приехав в Израиль, я поспешил связаться с двумя израильскими журналами: “Время и мы” и журнал “22”. Поспешил не с пустыми руками, а со статьей резко критикующей абсорбцию! И что же, как вы думаете?! Вы правы - Кукиш, большой пребольшой - вот и вся демократия, и вся “свобода слова”.
   Редактор журнала 22 Рафа Нудельман, прочитав мои тамошние статьи, сказал: ясно, Вы наш человек. Он познакомил меня с писателем Феликсом Розинером, с которым и с его женой Таней мы подружились. Но когда я принес Рафе свою критическую статью, он резко изменил свое ко мне отношение и довольно грубо в публикации отказал. Это был первый, но “навсегдашний” и мощный шок, полученный на свободном демократическом  “западе”.  Понял я, что все обман, что тут как и  там можно ругать то что там, но ни в коем случае не то что тут - все как там! Все куплено Сохнутом, тот пресловутый ленинский денежный мешок никуда не делся, он на своем месте - центр мира, вокруг него все вертится.
   Был в Израиле только один не купленный журнал “Шалом”, резко критиковавший абсорбцию и прочее, и вот однажды прихожу я в министерство абсорбции, за мной, или передо мной в очереди сухонький и немолодой человек.  Разговорились, оказалось, что это и есть редактор журнала Шалом, пришел проситься, извиняться за критику, обещая: больше не буду! Дайте денег! Не простили, не дали и исчез Шалом - свободная печать.
   Вся демократическая печать оказалась антидемократичной, в газете пишут только профессионалы, но все ведь они на службе у того же денежного мешка, простому человеку даже войти в редакцию не дано - по пропускам, а уж что-то опубликовать и не мечтай. Все напишут другие за тебя, у тебя не спросясь . Письма в редакцию - записки в стену плача, ответов не бывает, по ночам вывозят их на огромную “мизбале”, от чего выросла около Тель Авива огромная мусорная гора, потом ее пытались превратить в парк, дабы безответные человеческие крики страдания превратились в веселую музыку. Ощущение от демократии было удушливое!
   И в этот момент кто-то мне сказал, что появилась книжка Лимонова “Это я Эдичка” и что книга эта пошлая. Слово пошлость в адрес книги я слышал несколько раз прежде чем она попалась мне в руки, стал читать и понял, что это единственное слово правды в море лжи об эмиграции. А пошлость, она в том, что писатель описывает как сношался с негром “нетрадиционным” способом-сексом. А секс этотмежду прочим ведет свою древнюю традицию еще со времен Содома и Гоморры, это если по Библии, а без библии “традиция” уходит в  бесконечность. Секс всегда пошлость! В глазах ханжей! Но по моему нет ничего  пошлее самого ханжества. И вот слово горькой правды в море сладкой  лжи об еще одном великом исходе евреев, захватившем и не евреев.
   Спустя какое-то время, поехал я  в Париж к брату, а приехав узнал от брата, что Лимонов с подругой живут этажом выше в том же подъезде. Я конечно залюбопытствовал и попросил брата представить меня Лимоновым. Встреча состоялась у них в доме. Лимонова я представлял иначе, по разным сведениям он был хулиганом, но при встрече он совсем таким не казался: в очках очень такой литературный, даже библиотечный интеллигент. Присутствовала и женщина, она в беседе участия не принимала, сидела поодаль. В романе она от Эдички ушла, и я подумал, что успех романа ее вернул, атмосфера казалась мирной, домашней.   
   Меня несколько стесняло присутствие брата, и беседа не очень клеилась, так или иначе я сказал автору то что думал, рассказал и о том как мне опошлили его книгу, и о том, как я воспринял ее словом правды в океане лжи. Часто ли вам приходилось видеть живьем героев романа? Я их увидел и был доволен, но потом засомневался, а та ли это женщина, может другая? Но через пару дней Лимоновы из квартиры исчезли, кто-то сказал, что заплатить забыли , не знаю, не проверял, но подумал что это вполне соответствует авантюрному духу героев романа.
   Не помню как, но я еще переписывался пару раз с Лимоновым. Во время войны с Саддамом послал Лимонову еще одну критическую статью, которую в Израиле опубликовать было невозможно, о неподготовленности к войне, о тель авивской мэрии и еще,  просил его перевести на французский и поместить во французской газете. Статья Лимонову понравилась, но он сказал, что его французского недостаточно для адекватного перевода.
   Вот так я встречался с Лимоновым! Потом еще слышал о политических его похождениях, но чего не видел, о том не пишу. Давно уже нет прекрасного барда Жени Бачурина, вот и ушел очень нестандартный очень талантливый и интересный человек-писатель Лимонов, ушла та незабываемая эпоха - светлая ей память! И мне ли судить тех, кто нынче предстал пред судом божьим! Царь Соломон написал на своем кольце “все проходит” и это непреходящая истина.