Зло и спасение 1

ОСНОВОПОЛОЖЕНИЯ
(сущность, дух, смысл, бытие) 

Поскольку материальная природа наявного мира, – в наиболее расширительном понятии слова «природа», – не есть для нас саморазумеющийся адекват сущности и поскольку понятие сущности для нас одно из основоположных, необходимо сразу определить наше представление о сущностном и о сущности. Сущностно лишь то, что нетщетно, то есть непреходяще, нетленно. А нетщетен, нетленен, непреходящ лишь дух. Только Дух свободен от тления, которому тотально подчинена вся мировая плоть. «Томление духа», о котором говорит Проповедник «Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все – суета и томление духа!» /Еккл. 1, 14/ – и есть подтверждение нетленности духа, страждущего над тленной плотью. Плоть истлевает, а дух томится, не в силах спасти плоть от тления. Дух есть единственный нетщетный, непреходящий смысл, и духу как смыслу невыносима бессмыслица падшего мира. Дух есть не только единственный в самом себе смысл, но и единственное смыслодающее. Сущности есть силою духа раскрывающиеся в тварности логосные содержания.
Для нас только сущности есть реальности, и только сущностное означает реальное. Мы считаем сущности реальными именно потому, что с нашей точки зрения сущность всегда есть некое о-духо-творённое содержание, то есть такое содержание, в котором реализован или реализуется духовный смысл. Что духа в себе не содержит, то лишено смысла и не образует реальности. Бездуховное не есть реальное. Сколь бы ни было оно «убедительно» и даже давяще принудительно, в материальной своей сугубости, – а именно таковы тягота мира, боль и страдание жизни, большинство её неоступных забот, наконец, сама её тленность, – всё это остаётся для нас ирреальностью, призраком. Замечательное образное выражение этого нашего внутреннего виденья мы находим у гениального русского духовидца, Андрея Платонова: «Чагатаев улыбнулся; он знал, что горе и страдание есть лишь призрак и сновидение, их может разрушить даже Айдым своими десткими силами; в серце и в мире бьётся, как в клетке, невыпущенное, ещё не испробованное счастье, и каждый человек чувствует его силу, но чувствует лишь как боль, потому что действите счастья сжато и изуродовано в тесносте, как сердце в скелете» («Джан»). Дух сжат в падшей материи, умалён ею, сдавлен и подавлен плотью, как сердце в скелете... но, как сердце, он бьётся о бездуховную плоть, требуя восуществления в вечности, и мощь этого биения, давая человеку жгучую и сладкую боль, самой болью доносит обетование иной жизни, иного, непризрачного смысла, смысла духовного.
Прежде чем определить, что такое духовный смысл, мы должны ответить на основной вопрос, – т. ск. вопрос вопросов, – что же такое Дух? Наша вера даёт нам уверенность в том, что Дух исходит только от Бога, а то тварное, что обладает духом, получает его от Бога. Поэтому поставленный нами основной вопрос звучит так – что есть Дух Божий? Ключевыми для понимания здесь являются слова Торы: «Во Руах Элохим мерахэфет...» («…и Дух Божий носился…»). Древнееврейское слово Руах, имеющее много значений, как то: ветер, порыв воздуха, дыхание, дух, сущность… соединяется здесь в смысловой напряженности со словом мерахэфэт, обозначающим парение, нежное заботливое витание, но также содержащим в себе значения: покрывать, защищать, лелеять, беречь, дрожать, трепетать. Из этого соцветия оттенков мы извлекаем одно недвусмысленное и всеохватывающее значение – Любовь. Дух Божий – Руах Бога – есть не просто некое дуновение или некий порыв, Дух Божий есть дыхание Неизреченной Любви, неисчерпаемое и неукротимое желание (воление) творческого оплодотворения, всепобеждающая Воля к Творению. Таким образом, слово Руах (ruah), которым именуется в Книге Бырейшит, первой книге Торы, а соответственно и в Книге Бытия, Дух Бога («Во Руах Элохим мерахэфэт аль пнэй хамайм» /Бырейшит 1, 2/; «и Дух Божий носился над водою» /Быт.1, 2/), – означает неукротимое любовное желание, любовное стремление.
Дух Бога – Руах – есть Дух Святой. «Святой Дух есть дух Божий; дух Божий – дух Отца и дух Сына – есть Святой Дух, Который есть не только Святой Дух, как Третья ипостась, но и дух Божий»4а. И Дух этот есть Любовь. Некоторые авторы дефинируют Святой Дух как материнскую любовь Бога к Творению и твари, ссылаясь на то, что на иврит слово Руах – женского рода. А отдельные источники, впрямую дефинируют Руах, как любовное желание, указывая на параллель не только с греческим понятием пневмы, но и с греческим же понятием Эроса4а#. В дальнейшем, говоря о Духе Божием, мы будем опираться на греческое слово Эрос. Оно означает для нас то же самое, что и Руах, – любовное желание, любовное стремление, – но более привычно и одновременно имеет в нашем контексте б;льшую полемическую заострённость, ибо слишком часто обыденность именует «эросом» («эротикой») и определяет как «эротическое» то, что в действительности к Эросу отношения не имеет и даже прямо ему противоположно. 
Итак, Дух Божий есть абсолютный ЭРОС – Неизреченная Любовь, безначальное и неукротимое любовное желание, заряженное беспредельной созидательной мощью («…отнимешь дух их – умирают… пошлёшь дух Твой, и созидаются…» /Пс. 103, 30/). Эту созидательную мощь мы в дальнейшем будем называть творящей силой. Безрелигиозная или квазирелигиозная (то есть тоже безбожная) западно-европейская философия конца ХIХ и ХХ веков всяко пыталась осмыслить и препарировать Дух Божий. Она замыкала Его в сюсторонности наявного мира (без Бога или в очень расплывчатом признании Бога как некоего абстрактного «абсолюта», «изначального бытия», «мировой основы» и т.п.). Однако лишенный конкретной связи с Богом, то есть не признанный в своей исконной Божественности, – связываемый исключительно с человеком («воля к власти» Фридриха Ницше) или полагавшийся в безликую и безличную «мировую основу» («воля и представление» Артура Шопенгауэра, «дух и стремление» Макса Шелера), – Божий Дух, как смысл, неизменно ускользал. Само представление о Духе коверкалось, разлагалось и, в конце концов, гасло в рассудочности философских попыток разложить Дух и уяснить его т. ск. по результатам описи составных частей. Дух Божий не есть сплав или состав в человеческом понимании составов. Ещё у Прокла в «Первоосновах теологии» есть простые и внятные интуиции о бессоставности божественного: «Всё объединённое отлично от того, что едино само по себе. Всякое множество вторично в сравнении с единым»4х. Дух не есть в себе бинарность воления (бессодержательной воли) и представления (безвольной мысли). Дух Божий есть единый духовно-волевой «ветер». В стремлении (воле) этого «ветра» всё пронизано духом, в представлении (воз-духе) этого «ветра» всё напряжено волей. Таков в слиянности эротической воли и эротического представления в;домый человеку любовный порыв, – могучее одухотворяющее движение Эроса. ЭРОС Божественный беспредельно больше, победительней, мощней, чем любой человеческий Эрос, ибо и сам Эрос человека, Эрос тварный, есть частица Божия Духа, духновение весмогущего Божественного ЭРОСА.
Необходимо установить сразу, что ни ЭРОС Бога, ни Эрос тварный, даруемый твари Богом, не есть сексуальность и вообще не есть проявление плотское. Эрос, которому определено быть одним из ключевых понятий в нашем контексте, есть Эрос в понимании Платона, восходящем к архаической греческой мифологии, где он (Эрос) «трактуется в качестве одной из космических протопотенций и персонифицирует тот важный момент созидания, который мы сегодня назвали бы целеполаганием»4а*. У Платона Эрос выступает как «любящее начало», универсальный творческий движитель, питающийся неукротимым стремлением к желанному. Для нас Эрос – «любящее начало» и универсальный творческий движитель – есть Дух Божий, Святая Божественная Воля, и мы уже не назовём её «одной из космических протопотенций», ибо космос в Боге, Бог больше космоса, Он есть его Творец. Те потенции, – потенции хаоса, – о которых речь пойдёт ниже, есть потенции антикосмические и антиэротические, потенции антитворческие, к Духу Божию и Воле Бога отношения не имеющие.
Теперь же мы хотим сделать ударение на том, что «любящее начало», – что, собственно, и называем мы Эросом, Любовью, – духовно. ЭРОС Бога, Его Святой Дух, не есть желание, порождаемое плотью. Эрос безосновно коренится в Боге и вольно изливается от Бога, а в Боге нет и не может быть никаких половых разделений и присущих плотской природе твари сексуальных тяготений. Бог ни в каком аспекте не есть плоть, Бог есть Абсолютный Дух. Эрос не есть сексуальность, потому что не порождается плотью, а не порождается плотью именно потому, что источник Эроса есть Абсолютный Дух. Всё то бесконечно-тривиальное и неотступно-озабочивающее, что обыденность подразумевает под словом «эротика», и что в действительности выражает сексуальность, плотское притяжение полов, часто вообще не имеет к Эросу никакого отношения. Руах Бога – Эрос, Любовь – есть сила творящая, а не рождающая. В платонической иерархии Эрос представляет лестницу восхождения от низин дольнего мира Афродиты Пандемос (Всенародной) до высот горнего мира Афродиты Урании (Небесной), от телесных единичностей к предельным и универсальным духовным сущностям.
Эрос тварный может захватывать сферу сексуальности (мы говорим здесь о тварном Эросе, потому что сексуальность имеет отношение только к твари), и тогда духовное «любящее начало», сотворяющее в твари Любовь (в этом случае любовь половую), может становиться началом рождающим. Рождение в Эросе всегда вторично, первично же творение. Зависимость Эроса от функции рождающей плоти есть плен Эроса, его падение, искажение в грехе. Но даже и в падшести Эрос может могущественно раскрываться в своей творящей силе, не рождая и вообще не имея сексуальных вибраций. Вся творческая энергия и творческая продуктивность мира есть энергия и продуктивность эротическая. Гигантским всплеском эротического духа было творчество Микельанджело Буонарроти и гигантским всплеском эротического духа было творчество Рихарда Вагнера. Оба они были великие эротики, но в созданиях Микельанджело, творившего конкретными зримыми образами, вопреки его одержимости наготой человеческого тела почти нет сексуальных вибраций, а у Вагнера, творившего отвлечёнными звуками, – тембрами, метро-ритмами и гармониями, – целый океан сексуальных вибраций. Красота обнаженных тел, сотворённых Эросом Микельанджело, потрясает, но при этом парадоксальным образом почти не затрагивает плотскую чувственность, не тревожит сексуальность. Вагнер более магнетичен и более заземлён, потому что красота, сотворённая его Эросом, в огромной степени затрагивает плотскую чувственность, сильнейшим образом тревожит сексуальность. А если вспомнить Андрея Рублёва, то в сравнении с его «Спасом» Звенигородского деисусного чина не только Вагнер, но и Микельанджело может покажется заземлённым. Лик Христа, сотворённый Эросом русского иконописца, излучает такой духовный свет, который плохо поддаётся человеческому постижению и практически не поддаётся словесному выражению. Эрос Рублёва не только лишён всякой сексуальности, но вообще отрешён от чувств падшей плоти мира. В звенигородском «Спасе» – и это редчайший случай в истории творческого гения – проглянуло сквозь черты человеческие содержание сверхчеловеческое.
Руах – Дух Эроса – универсален и всемогущ в своей творящей силе, он способен оплодотворить творческую личность любого индивидуального спектра. Дух Эроса обитает в абсолютном Творце и от Творца изливается на тварь. Творящей силой эротического духа оплодотворены мысль всякого истинного мыслителя, око и слух всякого истинного художника, сердце всякого истинно влюблённого. Всё это есть вдохновение... в-Дух-новение... движение в твари духа Эроса. Каждому человеку от сотворения (не от рождения, ибо рождается человек во плоти и от плоти, но прежде творится духовно, сотворяется из духовно-эротического единения двух, вдохновенных Эросом половой любви) Богом даётся это в-Дух-новение, даётся как «дыхание жизни»: «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни...» /Быт. 2, 7/; «Любовь Божия излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам» /Рим. 5, 5/. Бог есть сама Любовь, сам ЭРОС, и Дух Божий в человеке есть универсальная эротическая воля, подвижность, летучесть, несущая в себе неукротимое стремление к творческому наслаждению. Эта-то эротическая воля и дарует смысл, раскрывая его как наслаждение творением, делает всякое истинное наслаждение духовно-творческим, стремится реализовать смысл Любви во всём.
1. Дух – от Бога, и смысл духа эротичен. Мы веруем в это, потому что веруем в Бога-Духа, Который есть Любовь. 2. Всеблагая Воля Божия есть ЭРОС творящий. Непобедимая сила Любви есть сила эротической воли к наслаждению творчеством. Мы веруем в это, потому что веруем в Бога-Творца, Который есть абсолютное творящее начало всего и всяческого. «Бог как Дух – это предельное единство силы и смысла»4а**.
Теперь мы можем в полноте определить, что же такое духовный смысл. ЭРОС есть творящий дух. Любовь духовна, и как дух она есть смысл всего и всяческого. Смысл же этот есть нетленность творимого, непреходящее бытие сотворённого, ибо тленность, утрачиваемость, преходящесть противны духу Любви. Бог вечен. Вечен творящий дух Эроса. И творит Эрос на вечность. Таким образом, духовный смысл есть нетленность. О-смысл-енное есть о-духо-творённое, о-духо-творённое есть не-тлен-ное, не-тлен-ное есть сущност-ное.
Тленность есть временность. Что тленно, то временно. Духовный смысл несовместим с тлением, то есть противоположен времени. Дух Любви, который есть абсолютный смысл, вечен сам и требует вечности для всего того конкретного, в чём он себя реализует. Сотворённое Любовью именно потому сущностно, что взыскует вечности и наследует вечность. Сущность есть реализация Любви для вечности. Реализация есть творческое внесение в жизнь эротического смысла, смысла Любви, смысла духовного, смысла вечного. Время есть тяжкая рана Эроса, ибо в вечности Любовь реализуется как непреходящий, пребывающий смысл, а во времени угасает как тленное, утрачивается. Сущность в полном, безущербном смысле и может быть только вечной. Гениальная догадка об этом содержится в разговоре Сократа с Диотимой в «Пире» Платона:
«...Ведь ценят люди вовсе не свое (если, конечно, не называть все хорошее своим и родственным себе, а все дурное - чужим), нет, любят они только хорошее. А ты как думаешь?
-Я думаю так же, - отвечал я.
-Нельзя ли поэтому просто сказать, что люди любят благо?
-Можно, - ответил я.
-А не добавить ли, - продолжала она, - что люди любят и обладать благом?
-Добавим.
-И не просто обладать им, но обладать вечно?
-Добавим и это.
-Не есть ли, одним словом, любовь не что иное, как любовь к вечному обладанию благом?
-Ты говоришь сущую правду, - сказал я.
 При всей кажущейся элементарности умозаключение – «... любовь к вечному обладанию благом...», – это одно из глубочайших духовных прозрений не только греческой, но и мировой мысли! Всё сущностное творится духом Любви и творится для вечности, изначально желает вечности и желается на вечность. То, что уже изначально предназначается времени, то, что не жалается на вечность, то не творится, а рождается или делается, оно может быть плотью, предметом, может иметь природу, но не может иметь сущности. Если дитя человеческое только рождается, то рождение это бессущностно и в нём полновластно царствует время. И смерть тогда не есть ни в каком смысле проблема, ибо временное и предопределено к тлену («Бог дал, Бог взял»). Но если это рождение озарено творящим духом Любви, то оно сущностно, оно востребует вечности, и тогда кричаще проступает катастрофизм падшести, в которой бессмертный дух обуздан смертной материей мира. «Он и сам не понял вначале, отчего он вдруг приник к земле, но, когда смерть стала напевать над ним долгой очередью пуль, он вспомнил мать, родившую его. Это она, полюбив своего сына, вместе с жизнью подарила ему тайное свойство хранить себя от смерти, действующее быстрее помышления, потому что она любила его и готовила его в своём чреве для вечной жизни, так велика была её любовь» (А. Платонов «Одухотворённые люди»). Творящий Эрос материнства предназначает дитя вечности, а рождающее лоно матери выбрасывает его на поживу времени и тлену.
Творящий Эрос духовен и несёт в себе, как непреклонный смысл, требование вечности. Всё преднамеренно временное, то есть всё то, что по замыслу имеет лишь временное значение, бессущностно, потому что лишено эротического духа, не содержит в себе требования вечности. Эрос не примиряется с временем. Любовь не мыслит себя во времени или на время. Что подчиняется времени, то перестаёт быть реальностью, делается химерой, теряет смысл. Что утратило, или изначально не имело, эротичекого требования вечности, то утратило бытийность, или изначально не содержало её.
«Непроизвольно выросшее тело» – так Андрей Платонов характеризует бездуховную плоть5. Сама по себе плоть падшего мира бессмысленна, поскольку подчинена времени. Плоть «непроизвольна», инстинктивна, то есть, не властна в своём рождении и смерти. Она бессущностна, ибо лишена Эроса. Побуждения «непроизвольно выросшего тела» сексуальны, но безэротичны, инстинктивны, но бездуховны. Если плоть движима Любовью, то она уже не «непроиз-воль-на», а побуждается волей Эроса. В падшем мире Эрос, нисходящий на плоть, порождает страшную трагедию Любви. Ведь Любовь творится как сущность и неизбежно требует для себя вечности, а подпадает времени, то есть, обречена пройти через испытание увяданием и смертью. Сама же по себе падшая плоть (весь ужас грехопадения в том и заключается, что плоть способна быть «сама по себе»!) безэротична и потому бестрагична. Плоть способна манифестировать лишь временную бессущностную сексуальность. Она бессильна не только реализовать, но даже востребовать вечный духовный смысл, а только востребованный и реализованный/реализуемый духовный смысл есть сущность, то есть восуществление Эроса ради вечности. «Наслаждение» временным уродливо, болезненно, и в любом случае ущербно. Оно неистинно, оно изначально отравлено ядом временности, мучительной заботой, предощущением неизбежной утраты. Истинное наслаждение возможно только в вечности. Временные смыслы вообще не есть смыслы, но лишь разноформие бессмыслиц, дурная бесконечность перманентно утрачивающегося, истлевающего, распадающегося в ничто.
Эрос есть что. Любовь есть что – конститутивный признак бытия, она есть Дух, она есть смысл, она есть требование вечности. Это требование вечности знакомо и сокровенно всякой душе, и с этой точки зрения можно сказать, что человек не имеет в падшем мире истинного наслаждения. Эрос мира отравлен ядом времени, пропитавшим мировую плоть. Вот почему высшие радости, которые доступны человеку в этом мире и которые могут быть отчасти соизмеримы с истинным наслаждением, есть не суетные радости ублажения плоти, а укоренённые в вере радости творчества. В них человек ближе всего подступает к Богу и к вечности, которая есть Дух Божий – единственный и одновременно абсолютный смысл, единственное истинное наслаждение, единственное истинное бытие.
Всякая сущность эротична по интенции, по реализуемому и реализующемуся смыслу, «потому что Бог есть Любовь» /1 Иоан. 4, 8/. Всё бытийное и всякое бытие эротично по своему энергетизму, поскольку реализует смысл Любви. Эротическая природа бытийных энергий настолько очевидна, что даже материалисты порой не могут не констатировать этого. Вот что встречаем мы у Евгения Дюринга: «Мировое существование достигает в любви своего непосредственно высочайшего выражения, и если бы мы стали в этих чувствах ближе отыскивать отдельные их элементы, то оказалось бы, что они вообще содержат в себе все черты жизни с её творческим стремлением, с её удовлетворением по достижении, даже с её напряженными, но не получившими ещё удовлетворения возможностями»5а. Любая содержательная конкретика, любая специфичность бытия (даров), – а она изначально духовна, ибо имеет свой исток в ЛОГОСЕ, АБСОЛЮТНОЙ СУЩНОСТИ Бога-Духа, – восуществляется в тварности эротически, обретает себя, как тварную сущ-ность, силой творящего духа Любви: «Дары различны, но Дух один и тот же» /1 Кор. 12, 4/. Сущность тварная сущностно определяется по вложенному в неё вечному духовному смыслу Любви, по излучению Эроса, сначала Божественного, а в последствии богочеловеческого.
Творящий духовной энергией Эроса человек и восуществляет, и восуществляется, то есть не только созидает иное, но и самого себя через творчество обретает как сущность. Всё, что человек творит духовно-эротически, всё, во что он вкладывает Любовь, всё, что он переживает как Любовь, – всё это имеет в себе непреклонное требование вечности и как таковое только и обретает сущностность, будь то единение с возлюбленным или сочинённый стих, интеллектуальное открытие или святое дело милосердия. С другой стороны – ни что бессущностное не требует вечности, поскольку не несёт в себе напряжения духовно-эротической воли, не есть сотворённое, но лишь рождённое или сделанное.
Истоком всякой тварной сущности является АБСОЛЮТНАЯ СУЩНОСТЬ Бога – ЛОГОС – пронизанный Святым Духом Любви и раскрывающий себя по Воле Святого Духа. Всякое тварное, то есть относительное бытие обязано своим возникновением безначальному и абсолютному ЭРОСУ Бога, творящему Духу Сверхбытия. Воля Бога есть воление Духа, неукротимый и всепобеждающий порыв творящего ЭРОСА. Святость Духа Божия и означает, что Дух этот есть абсолютно, только и исключительно дух Любви: «Дух Святой есть сама ипостасная Любовь» 6. Всё творимое Богом духовно-вечно, свято. Человек получает сущность, то есть духовный смысл, как прямое в-духновение частицы Духа Божия, «дыхания жизни», дыхания эротического: «Дух Божий создал меня и дыхание Вседержителя дало мне жизнь» /Иов. 33, 4/. Получая частицу Духа Божия, человек приобщается святости. Всё остальное Творение сущностно постольку, поскольку охвачено, одухотворено Божиим Замыслом, ЭРОСОМ Создателя, Его Любовью, поскольку реализует собою целостный богодуховный Замысел, удовлетворяющий ЭРОС Бога-Творца. Отпадающее от Замысла отпадает от Бога-Духа, выпадает из вечности ЭРОСА. Отпадающее же от Бога лишается эротической воли к вечности, овременивается, теряет творческое стремление. Отпадающее перестаёт реализовывать (восуществлять) духовный смысл, то есть впадает в бессмыслицу, в без-сущностность. Бессущностность же есть не-бытие.
Творение воздвигнуто Творцом как космос сущностей, то есть реализованных духовных смыслов, смыслов эротических, смыслов вечных, ибо ЭРОС Божий, Любовь Бога, реализует Себя только в вечности и только на вечность. В этом залог невянущей свежести всего истинно творческого. Только вечное, то есть не обусловленное временем, не стареет, не черствеет. Райская природа во всей её одухотворённой цельности и многообразии была реальностью, миром явленных сущностей, эротических духовных смыслов, неповреждённой и нетленной природой целосущностного и вечного тварного бытия. Таким обазом, можно сказать, что истинное тварное бытие есть незатронутое временем существование сущностей в Эросе, в духе взаимной Любви. Быть – это значит в полном и безущербном смысле существовать, то есть иметь сущность не тронутую, не повреждённую бессущностным. Тварное бытие, которого коснулось тлетворное время, утрачивает свою полноценную истинность. Оно калечится временем, ущербляется, начинает терять сущностность и соответственно существование, влечется к состояниям голой природности, состояниям бессущностным, то есть неудержимо сползает в не-бытие, и если и сохраняет некоторые черты бытийности, то лишь в относительных  и карликовых формах бывания (о бывании подробно ниже). Мы начисто отвергаем установку атеистического экзистенциализма – «существование предшествует сущности». Установка нашей веры, прямо противоположна, но ничем не менее основательна, чем установка экзистенциалистов-атеистов: «сущность предшествует существованию, существование есть состояние бытия сущности в некоей форме» в основе всякого тварного существования, как формы бытия тварных сущностей, лежит Сверхбытие, то есть безначальное сверхтварное бытие вечных сущностей ЛОГОСА. ЛОГОС же есть АБСОЛЮТНАЯ СУЩНОСТЬ Бога-Творца. Поэтому космос для нас есть тварный, а Творение есть бытие тварное, то есть сотворённое, получившее существование Волею Творца, а не самопроизвольно возникшее.
После грехопадения первых людей с тварным бытием произошло именно то, о чём сказано выше, – бытие утратило свою полноценную истинность, ибо пало в тлетворность времени. Природа лишилась целостной райской одухотворённости. Плоть мира оторвалась от Эроса (Руах), от творящего духа Любви, то есть от источника нетленности. Плоть мира обессмыслилась и вместе с тем предъявила бытию саму себя, свою сугубость, как единственную данность и исчерпывающий смысл, то есть фактически поставила тварный мир перед очевидностью его бессмыслицы. В бездуховной (безэротической) своей сугубости плоть неизбежно тленна и таким образом противоположна смыслу, ибо смысл – мы уже установили это – есть именно нетленность. Бытие, покорившееся диктату сугубой плоти, обессмыслилось, а в тех ситуациях, где плоть окончательно завладела бытием, бытие лишилось сущностей, впало в состояния чистой бессущностной природности, то есть перешло в не-бытие, в ничто.
Оторвавшись от Духа и, тем самым, лишившись смысла, плоть мира стала «непроизвольной» и от этого страдающей. А мировая душа, ожесточившись в страдающей плоти мира, отупела, сделалсь ровной, почти неотзывчивой к вибрациям творящего духа Любви. Да и сам дух Любви страшно ослабел в падшем человеке – единственном тварном существе, носящем во плоти (во-площающем) прямое дух-новение Божие. Нельзя говорить, что материальный мир стал нацеленно жесток, он стал туп, равно-(ровно)-душен, но само по себе равно-душие есть одна из тяжелейших форм жестокости. Первоначальная райская отзывчивость мироздания к творческой духовной новизне сменилась тупым материальным зачатием, рождением, произрастанием, ничему не внемлющим выживанием ради воспроизводства, бесконечным устареванием вплоть до отмирания и бесконечным же воспроизводством через новое зачатие. Плотская природа впала в порочный круг «вечного возвращения», где вопреки определению «вечное» нет ничего от вечности и свободы, где властвует дурная бесконечность (законо-мерность) временных циклов. Таким образом, материальная природа, – плоть падшего мира, сама по себе, – не знает сущности, не есть бытие, не есть что. В послании к Галатам Ап. Павел не просто указывает, а тычет в разрыв и разлад между плотью и духом: «Я говорю: поступайте по духу, и вы не будете исполнять вожделений плоти; Ибо плоть желает противного духу, а дух – противного плоти: они друг другу противятся, так что вы не то делаете, что хотели бы» /Гал. 5, 16-17/. Вот как проступает дурная бесконечность у Платонова: «Когда Захар Павлович был молодым, он думал, что когда вырастет, то поумнеет. Но жизнь прошла без всякого отчета и без остановки, как сплошное увлечение; ни разу Захар Павлович не ощутил времени, как встречной твердой вещи, — оно для него существовало лишь загадкой в механизме будильника. Но когда Захар Павлович узнал тайну маятника, то увидел, что времени нет, есть равномерная тугая сила пружины. Но что-то тихое и грустное было в природе — какие-то силы действовали невозвратно. Захар Павлович наблюдал реки — в них не колебались ни скорость, ни уровень воды, и от этого постоянства была горькая тоска. Бывали, конечно, полые воды, падали душные ливни, захватывал дыхание ветер, но больше действовала тихая, равнодушная жизнь — речные потоки, рост трав, смена времен года. Захар Павлович полагал, что эти равномерные силы всю землю держат в оцепенении — они с заднего хода доказывали уму Захара Павловича, что ничего не изменяется к лучшему — какими были деревни и люди, такими и останутся. Ради сохранения равносильности в природе, беда для человека всегда повторяется. Был четыре года назад неурожай — мужики из деревни вышли в отход, а дети легли в ранние могилы, — но эта судьба не прошла навеки, а снова теперь возвратилась ради точности хода всеобщей жизни» («Чевенгур»). Возвращение судьбы ради «хода всеобщей жизни», «равносильность в природе», ради которой «беда для человека всегда повторяется» – вот это и есть гениально схваченная в художественном образе безэротичность, бессущностность, небытийность падшей природы, которая в бездуховности своей и не может быть ни смыслом, ни участием к человеку, а только слепым ничтоженьем, только дурной бесконечностью «вечного  возвращения». 
         Итак: природа, в которой не реализован или не реализуется духовный смысл, – которая не движется Любовью, и не реализует Любовь, – есть природа без сущности, сказать точнее, природа бессущностного, природа не-бытия, ничто. Голые материальные стихии падшего мира лишены духа Эроса, не знают Любви (хотя кипят бессмысленной сексуальностью, рефлексом воспроизводства) и потому не знают вечности, обречены слепому круговороту времени. Они суть природа не-бытия, ничто, сумма явлений без сущности, абсурд бездуховности в дурной бесконечности плотских возникновений и исчезновений, рождений и смертей. С афористической силой это выражено у Жака Маритена: «... о чём говорят феномены, эти обманчивые волны голой эмпирики, как не о том, что то, что есть – не существует...»7. О сущностях в применении к актуальному состоянию мира можно говорить лишь как «о том, из чего бытие “выпало”, как об утерянной истинной и неискаженной природе вещей» (П. Тиллих). Мир падшей плоти вопреки всей его наявной физически-осязательной убедительности сам по себе не существует ибо он природен, но не сущностен. Сам по себе этот мир есть мир без-сущностных призраков, а не сущностных реальностей. Функция соития тленной плоти для воспроизводства и размножения во тлен, то плотское тяготение, которое падший мир слишком часто принимает за Любовь, в котором видит явление Эроса, есть в действительности бессмыслица дурной бесконечности рождений и отмираний, бездуховная дьявольская карикатура на Святой Дух Божественного ЭРОСА, надругательство мирового равно-душия над самой интенцией Творения,  над Божиим Замыслом о Любви. Дионисизм7* есть культ сугубой плоти, помрачение духа через плотское разнуздание, и этот культ разоблачает провал в сугубую плоть, как утерю сущности, как ничтоженье. В дионисовой оргии человек совлекается образа человеческого, впадает в звериность. В дионисийском (вакхическом) экстазе человек исступает из себя настолько, что делается способен к людоедству. Акт экстатического растерзания человеком человеческой плоти замыкает бессмысленной агрессией адский круг «вечного возвращения», которое в любых формах всегда и неизбежно есть ничтоженье, торжество бессущностности.
Обманчиво оптимистические строки Пушкина:

  И пусть у гробового входа
  Младая будет жизнь играть,
  И равнодушная природа
  Красою вечною сиять.

создают жуткую картину «вечного возвращения», безысходно вращающегося колеса не-бытия. Это тихий, солнечный ужас. Есть ли что-нибудь более угнетающее, чем ликующая красота природы, в которой царит смерть. Духовно развитые и душевно чуткие люди во все времена с болезненной остротой переживали это. Мы решаемся привести три фрагмента на эту тему из русских писателей, И. Тургенева и Ф. Горенштейна. Первые два – скорей сердечные сетования, а третий – жесткое умозаключение.
1.«Неизменный мрачный бор угрюмо молчит или воет глухо – и при виде его ещё глубже и неотразимее проникает в сердце людское сознание нашей ничтожности. Трудно человеку, существу единого дня, вчера рождённому и уже сегодня обречённому смерти... вся душа его замирает; он чувствует, что последний из его братий может исчезнуть с лица земли – и ни одна игла не дрогнет на этих ветвях; он чувствует своё одиночество, свою слабость, свою случайность» (И. Тургенев «Поездка в Полесье»).
2.«Человек – дитя природы, но она, всеобщая мать, и у ней нет предпочтений... и ей всё равно: что она создаёт, что она разрушает – лишь бы не переводилась жизнь, лишь бы смерть не теряла прав своих... Где же нам, бедным людям... сладить с этой глухонемой слепорождённой силой, которая даже не торжествует своих побед, а идёт, идёт вперёд, всё пожирая?» (И. Тургенев «Довольно»).
3.«День был истинно северный, пушкинский “мороз и солнце”, богатый день, сверкающий. Всякий, кто сомневается ещё в бездуховности природы, мог в тот день убедиться, что природа красивая, но неверная жена для человека. В радости и удаче она готова расточать ему свои красоты и ласки, но в беде она тут же покидает его, к убийцам у кровавых могил льнёт она, равнодушно взирая на трупы тех, кого ещё недавно ублажала зеленью своей травы, пряным запахом осенней листвы и хвойным снежным воздухом… Убийцам достаются красота, щедрость, ласки и наслаждения природой как добыча от погубленных, но Господь не может достаться убийцам» (Ф. Горенштейн «Псалом»).
Человек ранен бессмыслицей природы, которая в бездуховности «вечного возвращения» равно-(ровно)-душно (безэротично) отрицает его – человека – как сущность, как вечный смысл. Человек и видит Бога в бесподобных образах мироздания (которые он же сам и сотворяет духом своим – об образе и без-образии подробно ниже),  и не может найти Бога в ледяном безучастии природы, в её жестоком равнодушии к его жизни и судьбе. Это порождает духовный протест и одновременно отчаяние в очень, порой, различных эмоциональных спектрах. Гениальная юность Марины Цветаевой взрывается возмущением навстречу равнодушию бессущностной природы:

Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверстую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.

Застынет всё, что пело и боролось,
Сияло и рвалось:
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.

И будет жизнь с её насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет всё – как будто бы под небом
И не было меня.

Гениальная зрелость Фёдора Тютчева стоически произносит:

Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы,
И перед ней мы смутно сознаём
Себя самих – лишь грёзою природы.

Поочерёдно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной.

А Сергей Есенин бросается отчаянием, как грудью, навстречу неизбежности:

Не жалею, не зову, не плачу,
Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.

Но великая сокровенность не только есенинских строк, а любой поэзии, – в том, что человек и жалеет, и зовёт, и плачет. Истина поэзии, как и всякого духовного творчества, – в том, что человек не может примириться с природой, которая «знать не знает о былом», которой «чужды наши призрачные годы». Человек протестует против «золота увяданья», не желает согласиться душой, что после его смерти «будет всё, как будто бы под небом и не было меня». Пушкину, как мало кому другому, удавалось скрыть свою тоску под нежной «архаической улыбкой», но и через улыбку проступает тоска:

Младенца ль милого ласкаю,
Уже я думаю: прости!
Тебе я место уступаю:
Мне время тлеть, тебе цвести.
 
Дух человеческий, особенно дух современного человека, заглянувшего в пустыни космоса, потрясён и угнетён величием и одновременно бестрепетным равно-душием природы, её красотой и в то же время глухотой, бессущностной неотзывчивостью человеческим страданиям, человеческой судьбе. «Дух человеческий в плену» у падшей материи мироздания. Жизнь людей, если она проходит исключительно под диктатом плоти, если обозначена и озабочена лишь рождением, прокормлением, удовлетворением плотских нужд и новым рождением, есть без-сущностность, есть природа не-бытия, ничто.
Но человек не обречён на замкнутость в не-бытии падшей природы, на «…тягость согбенной жизни, истраченной без сознательного смысла и погибшей без славы где-нибудь под соломенной рожью земли» (А. Платонов «Чевенгур»). В нём даже и после грехопадения обитает Эрос, частица Духа Божия. В нём не до конца истреблено первотварное что, не окончательно уничтожен смысл, как эротическая воля к сущности, и потому он способен реализовать – и в своей собственной падшей природе, и в падшей по его вине природе мира – духовные смыслы, тем отчасти очтоживая природу, возвращая ей и самому себе сущностность, бытийность. «Он хотел помочь, чтобы счастье, таящееся от рождения внутри несчастного человека, выросло наружу, стало действием и силой судьбы» (А. Платонов «Джан»). В этих, – как часто бывает у Платонова, – наивных, даже нелепых, на первый взгляд, мыслях героя бродит творящий дух Любви, сквозь них пробивается лучик Истины, Истины о богоданной сущности, заложенной в каждом человеке от его сотворения в духе и таящейся в нём от плотского его рождения, как потенция «счастья». «Счастье» же есть восуществление, ибо только оно творится духом Любви, а счастье и есть то, и только то, что творится духом Любви, что переживается эротически, как требование вечности и встреча с вечностью, как целостное чувство совершённости в «действии и силе судьбы». Но трудно, страшно трудно «счастью» восуществления «вырасти наружу», сделаться «действием и силой судьбы», ибо паший мир лежит во зле бессущностного, и материя природы, отпавшей от духа, в своём преимущественном не-бытии чаще всего беспощадна к «несчастному человеку».
У Вячеслава Иванова есть мысль, прямо попадающая в мучительную диалектику отношений падшего человека с падшей природой: «С тех пор как он осознал себя, Человек остаётся верен в затаённой воле своей: победить Природу. «Я чужд тебе», – говорит он ей – и знает сам, что говорит неправду...»10. Но дело сложней, чем думает Вяч. Иванов. Вся суть тут в этом «говорит... и... знает», говорит одно и знает другое, а ещё точней – знает больше, чем говорит. Говоря природе: «Я чужд тебе», – человек говорит одновременно и правду, и неправду.
1. Правда здесь в том, что человек, «с тех пор как осознал себя», – то есть в актуальном своём состоянии, – действительно чужд природе. Он чужд ей потому, что единственный во всём мироздании ощущает в себе пусть и помрачённый, но дух, пусть и ослабевшую, но всё же творящую силу вечного Эроса, которой природа падшего Творения утратила. Природа и имела одухотворённость только через непомрачённый дух райского человека, центральную тварную сущность и – по Божию Замыслу – господина над всем тварным мирозданием. По вине человеческой стало Творение пр;клятым («Адаму же сказал: ... проклята земля за тебя» /Быт. 3, 17/), покорилось времени и тлену, сделалось безлюбовным, востребовало от людей пота лица и мук рождения, По вине человеческой земля приносит ему «терние и волчцы» /Быт. 3, 18/, тянет его во прах («ибо прах ты и в прах возвратишься» /Быт. 3, 19/). Отчуждение человека и природы взаимно. Эта обоюдная разобщённость и вражда – результат грехопадения первых людей повлекшим богоотпадение мира. Бессущностность падшей природы, сильнее всего выражается в тотальной тленности мировой плоти. Плоть есть тлен, и как тлен она отрицает человека как сущность, как вечный духовный смысл, а стало быть, и как смысл вообще, ибо всякий временный «смысл» есть лишь разновидность бессмыслицы. Но человек, даже и падший, не может смириться с этим. Дух Божий и свобода обитают в нём. Он борется с природой и преследует цель «победить Природу», в том числе и собственную свою природу, ибо ощущает не только разрыв с природой мира, но и мучительный разлад в самом себе («...плоть желает противного духу, а дух – противного плоти...»). Однако чаще всего человек не знает, что победить природу – значит эротически одухотворить её, возвысить вечным смыслом Любви, а не унизить и тиранически подчинить временной материальной корысти. Когда человек подступает к природе с побуждением духовным (любовным), её материя становится менее равно-душной и жестокой, нередко открывается и расцветает навстречу творческому движению человека. Когда же человек подступает к природе с побуждением материальным (безлюбовным), она встречает его тупой и враждебной косностью, замыкается и сопротивляется его вмешательству, а изнасилованная, жестоко мстит людям во времени.
2. Неправда же здесь в том, что в райской своей первотварности человек не был чужд природе, ибо и она была одухотворена, охвачена Божественным ЭРОСОМ Замысла и предназначена творящей силе человеческой Любви. В предназначенности духу Любви человеческой реализовался духовный смысл природы. Через Любовь твари и природа была бытием. И человек интуитивно постигает это, в нём осталась прапамять о былом единстве с природой, в нём выжило могучее спонтанное желание эротически слиться с ней, хотя ныне она и враждебна человеку. Природа была вручена человеку Богом не как объект корыстной эксплуатации, а как субъект Любви и священственного призрения за стихийностью земли, за всею низшею тварью мироздания. И всегда, когда человеку удаётся установить отношения Любви с живым существом природы, он видит, как очеловечивается, просветляется бессловесная тварь, как светлеет и отвечает ему вещество природы. Сам человек переживает при этом восхитительные просветления. В них, как во вспышках духовной памяти, ему являются образы его изначального бытия в гармонии с природой, бытия духовно-эротического, райского. Но чаще отношения падшего человека с падшей природой есть именно отношения борьбы и властвования, отношения тиранические и своекорыстные. Власть падшего человека над природой безэротична и потому бездуховна. Она осуществляется не в Любви и священственном призрении, а во вражде и истребительной войне.
Как заложник падшести и носитель зла, человек насилует и убивает падшую природу, ничтожит её, и вместе с тем сам ничтожится, делаясь рабом её бессущностности, так переживая свою чуждость ей.
Как носитель духа, человек способен чувствовать страждущую душу мира, очеловечивать, отогревать огнём Эроса «равнодушную природу», частично одухотворять и тем очтоживать её, возвращать сущностность её явлениям.
Сущность всегда от духа. Смысл сущности духовен и постигается только духовно. Материя, оторванная от духа, бессущностна, безэротична, безлюбовна. Она есть извращение целодуховного образа Творения, искажение ЛОГОСА, гримаса зла. И лишь бездуховно человек может полагать и принимать это искажение в качестве нормы – бездуховно воспринимать, бездуховно потреблять и бездуховно же истреблять. Лишь в забвении духа человек может принимать бессущностную материальную природу падшего мира за сущность, почитать ложь богоотпадения за истину. Такое бездуховное восприятие есть ложное «постижение». Сама по себе равно-душная природа в конце концов приводит и человека к тихому отчаянию равно-душия, к безнадежной («спокойной») констатации тотальной бессмыслицы мира. Но: «Духовная привилегия человека, свидетельствующая о его божественной природе, – в том, что он может действительно (подчёркнуто авт.) постигать только истинно сущее, а не его извращенные отражения в стихии Зла. Сын Логоса, он обретает смысл только в том, что причастно Логосу». ЛОГОСУ же причастно только то, что просветлено вечным Божественным ЭРОСОМ, что проникнуто тврящим духом Любви – единственным и всеохватывающим смыслом Творения.
Голая (сугубая) природа падшего мира – «нечестивая земля, убеждённая в своей вечности» (Ф. Горенштейн «Псалом») – бессущностна и потому без-образна. Без-образна не в смысле непременно уродства, а в смысле отсутствия в ней образа. Бессущностность и есть без-образие… без-;бразность, отсутствие образа, ибо образ есть всегда лик сущности. Образ духовен, он творится Любовью. Нам, конечно же, возразят, что сознание сплошь и рядом творит образы ужасного и отталкивающего, отвратительного, то есть такого, что никак не может побуждаться Любовью. Но всё дело в том, что такое «творение» есть именно коверканье сущности, её умаление и разрушение в бессущностном, её ничтоженье. Да падший человек, окруженный со всех сторон падшим миром, видит вокруг себя пугающее без-образие распавшихся, выхолощенных, искалеченных сущностей, и сознание его часто работает как зеркало, отражающее без-образие. Больное сознание падшего человека научилось «творить» без-образия. Более того, оно заболело тягой к без-образному, к отталкивающему и уродливому, к такому, что невозможно любить, но чем можно потрясти и без того затравленное падшестью человеческое воображение. Эту тягу человек способен даже принять за Эрос, но в действительности – это антиэротическое притяжение ничтоженья. «Творение» без-образного есть обезображивание. Обезображивание же есть деградация, разложение, то есть интенция бессущностного. Даже дидактика, – показ отталкивающего и уродливого в морально-педагогических целях, как, например, у Босха, – не устраняет интенции бессущностного в «творении» без-образия.
Образ же есть совершенствующее, возводящее. Образ интенционально сущностен, эротичен. «Как прекарсен божий мир» – восклицает человек в эротическом восторге, ибо творящим духом Любви он интуитивно отбирает и синтезирует те черты явленного мироздания, которые даруют ему красоту, удовлетвоярют его Эрос. Это и есть свидетельство того, что Бог предназначил Творение человеку, его Эросу, его творящему духу. Только человек отчасти возвращает падшей природе образность, духовно-эротически переживая её в творческих актах. Творящий дух Любви, несмотря ни на что обитающий в человеке, способен восуществлять природу, возвращать ей утраченное сущностное лицо. Само же по себе естество природы безлико, оно без-;бразно, ибо оторвано от эротического духа, не может обрести сущность.
То, что человека оскорбляют его так называемые естественные проявления, не случайно. Расхожая житейская мудрость, – «что естественно, то не безобразно», – лишь жалкий лепет материализма, лишь безнадежная попытка примирить человека с тем, с чем он, как ни старается, всё равно примириться не может, попытка оправдать отталкивающую бессущностность падшей природы, в том числе и его собственной природы, признать её хорошей и правильной в том виде, как она досталась человеку, утратившему Рай. Но, увы! в падшем Творении естественное как раз именно без-образно. Естество падшего мира не имеет образа, потому что лишено сущности, бездуховно. Очень точно наблюдение Сиорана: «Чем больше в человеке естественного, тем он меньше художник»11*, ибо художник есть тот, кто, как раз, менее всего способен примириться с без-образием, кто напряженно ищет духовный образ, кто бескомпромиссно нацелен на его сотворение. Естественное же в своей сугубости без-образно, образ формируется на пути к сущности, то есть на пути одухотворения. А одухотворение – это узнавание и раскрытие в падшем лишенном сущности естестве неких черт сверхъестественного, духовного, сущностного.
Любовь, которую мы переживаем как самое «естественное» человеческое проявление, именно не-естественна. Естественна, например, сексуальность, но она-то как раз бессущностна в самой себе, она может побуждать в человеке тяготение и без Любви, без напряжения в нём пре-обра-жающей духовно-эротической воли, воли к сотворению сущности. Естественная сексуальность (вообще плотская чувственность) сама по себе без-образна, ибо не сотворяет образа, не знает Лица. Человеку ли не знать, сколь безэротичны и безлики, сколь без-образны в голой животности его естественно-чувственные, в частности сексуальные, влечения! Естественны пищеварение и испражнение, но и то, и другое без-образно. В сфере естественного человека преследует и подстерегает стыд, и этот стыд есть мучительное переживание человеком пажшести своего естества, убожества своей сугубой материальности, неодухотворённости своих естественных проявлений. Любовь же духовна, она именно сверх-естественна, то есть возникает и живёт в человеке вопреки и сверх его падшего естества. Любовь тварная не атрибут тварной природы, Любовь тварная – от Духа Божия, Любовь есть Божие Дух-новение в тварь, Любовь есть смысл, ибо Дух Божий и есть сама Любовь творящая. И только Любви дано преодолевать невменяемую сугубость плоти, то есть нарушать естественный порядок падшести. Только Любовь сотворяет образ и тем отчасти выправляет без-образие падшей природы, слепо и глухо «верящей в своё действие и назначение». (А. Платонов «Джан»).
В проявлениях естественных (природных), в отправлениях сугубой плоти, есть неизбывно оскорбляющая человека безэротичность, есть угнетающая бессущностность, есть такое, чего он не может в себе любить, не может принять, не может пережить духовно-эротически, хотя повседневно принимает и переживает плотски: например, желудочно-кишечно (пищеварительно) или генитально (сексуально). Фрейд даже выделил в плотском становлении человека фазу инфантильной (догенитальной) сексуальности, а внутри неё специфические периоды оральной и анальной сексуальности. Всё это вполне вписывается в симптоматику падшей плоти, но совершенно чуждо духу, лишено Эроса. Есть отталкивающая без-духовность и без-образие в отправлениях падшей плоти, диктующей человеку свои законы: цикличность отторгающихся выделений11*, неизбежность нечистот и распада, наконец, последнего тотального разложения плоти в тлене. Падший человек с ужасом вынужден констатировать, что разлагается уже при жизни. Эти законы совершенно чужды живущей в человеке духовно-эротической воле к сущности, как вечному, нетленному и совершенному образу. Они враждебны человеку как персоне, как красоте и красотою оправданной гармонии. Платон считал, что Эрос ведёт ум к истине, Аристотель говорил, что всем движет любовь к совершенной форме. И в той и в другой мысли частично отражается вечная Истина. Но естество падшей природы чуждо духовно-эротическому порыву человека, его потребности быть оправданным красотой, найти в красоте Истину, открыть и утвердить себя в совершенстве. Падшее естество не творится и не творит для пребывания в сврехъестественном порядке вечности, оно рождается и рождает, поглощает и выделяет для функционирования и отмирания в естественном порядке времени. Андрей Платонов, до жути остро переживавший гнёт падшей плоти мира и столь же остро ощущавший витающий над плотью, но не слитый с нею, дух Любви, мог написать в «Чевенгуре»: «В избе чевенгурца никто не встретил; там пахло чистотою сухой старости, которая уже не потеет и не пачкает вещей следами взволнованного тела…» – соединив в одной короткой фразе и мучительное отвращение человека от собственных своих плотских проявлений и любовь к плоти, волнения которой так неотступно ему довлеют, так страстно его притягивают. С мучительной, почти невыносимой прямотой фиксировал Платонов духовную травму плотью, от которой съёживется и внутренне стареет ребёнок, маленький Саша Дванов, впервые сталкивающийся с шокирующим без-образием неприкрытой плотской жизни: «Настал декабрь, а снегу не было — озимые вымерзали. Мавра Фетисовна родила двоешек.  “Снеслась, — сказал у ее кровати Прохор Абрамович. — Ну и слава богу: что ж теперь делать-то! Должно, эти будут живучие — морщинки на лбу и ручки кулаками”. 
         Приемыш стоял тут же и глядел на непонятное с искаженным постаревшим лицом. В нем поднялась едкая теплота позора за взрослых, он сразу потерял любовь к ним и почувствовал свое одиночество — ему захотелось убежать и спрятаться в овраг. Так же ему было одиноко, скучно и страшно, когда он увидел склещенных собак — он тогда два дня не ел, а всех собак разлюбил навсегда. У кровати роженицы пахло говядиной и сырым молочным телком, а сама Мавра Фетисовна ничего не чуяла от слабости, ей было душно под разноцветным лоскутным одеялом — она обнажила полную ногу в морщинах старости и материнского жира; на ноге были видны желтые пятна каких-то омертвелых страданий и синие толстые жилы с окоченевшей кровью, туго разросшиеся под кожей и готовые ее разорвать, чтобы выйти наружу; по одной жиле, похожей на дерево, можно чувствовать, как бьется где-то сердце, с усилием прогоняя кровь сквозь узкие обвалившиеся ущелья тела». («Чевенгур»). В этом жутком «пейзаже» функционирования «непроизвольно выросшего тела» душа человеческая – нежная душа ребёнка, ещё не успевшего по-взрослому стерпеться с без-образием тленной плоти, – переживает адское одиночество, страх и стыд, от которого чувствуешь потребность сбежать, от которого хочется спрятаться, от которого можно безвозвратно утратить любовь к жизни.
         Но в том же самом «Чевенгуре» мы встречаем откровение человеческой мечты о плоти идеальной, чистой, не замаранной падшестью. Платонов передаёт смутные, но совершенно религиозные по сути, ощущения своего героя, простого человека, разглядывающего скульптуры: «Дванов грустно вздохнул среди тишины… и снова оглядел колоннаду – шесть стройных ног трёх целомудренных женщин. В него вошли покой и надежда, как всегда было от вида отдалённо-необходимого искусства. Ему жалко было одного, что эти ноги, полные напряжения юности, – чужие, но хорошо было, что та девушка, которую носили эти ноги, обращала свою жизнь в обаяние, а не в размножение, что она, хотя и питалась жизнью, но жизнь для неё была лишь сырьём, а не смыслом, – и это сырьё переработалось во что-то другое, где безобразно-живое обратилось в бесчувственно-прекрасное». Слово «бесчувственно», как почти все слова у Андрея Платонова, выступает в своём глубочайшем первичном значении. Оно не квалифицирует привычно понимаемую под словом бесчувственность поверхностную чёрствость, но пролагает нашему сознанию тропинку к самой мощной инстинктивной чувственности падшей плоти. Именно плоть с её инстинктивной чувственностью, обособившейся от духа, есть то «безобразно-живое», что тяготеет над падшим миром и падшим человеком. «Бесчувственное» (без-чувственное) у Платонова означает не совершенно лишенное каких-либо чувств, а отрешенное от нечистых чувств падшей плоти, от автономных побуждений «непроизвольно выросшего тела». В повести «Джан» у Платонова есть два, почти что рядом расположенные, фрагмента, которые в совместности своей провидчески вскрывают всю муку падшести... всю пропасть неустранимого противоречия между духом и плотью: 
1. «Однако Чагатаев не мог вынести своего чувства к Вере на одной духовной и бесчеловечной привязанности, и он вскоре заплакал над нею, когда она лежала в кровати, по виду беспомощная, но улыбающаяся и непобедимая».
2. «Лишь рот портил Ксеню – он уже разрастался, губы полнели, словно постоянно жаждали пить, и было похоже, что сквозь невинное безмолвие кожи пробивалось наружу сильное разрушительное растение».
С одной стороны (фрагмент 1) человек не может вместить себя в чистую духовность... он мучается бездействующей плотью, даже переживает духовность как холод бесчеловечия – и в этом есть элемент великой превоначальной Истины: Бог сотворил человека духом во плоти, значит бесплотное безбожно и бесчеловечно. С другой стороны (фрагмент 2) плоть падшая, но и в самой падшести своей неумолимо расцветающая к смерти, воспринимается чуткой душой как прорастание из человеческих недр чудовищного разрушительного растения. Пронзительный духовный взор Платонова уже в самом расцвете молодости улавливает не только пожирающее время, чреватое тленом, но и страшную бездуховную мощь «непроизвольно выросшего тела», набирающий силу эгоизм, которому предстоит стать почти полновластным диктатором и в пределе разрушителем этой пресловутой непроизвольной телесности.
Большинство людей обыденности никогда не примет таких мыслей, не разделит таких переживаний. Истина о мире мучительна, и без спасительной веры в Бога может даже представляться человеку убийственной: «Истиной он жить не мог, он бы умер сразу от печали, если б знал истину про себя. Однако люди живут от рождения, а не от ума и истины, и пока бьётся их сердце, оно срабатывает и раздробляет их отчаяние и само разрушается, теряя в терпении и работе своё вещество» (А. Платонов «Джан»). Жизнь человеческая в большинстве случаев зачинается не в свете Истины, и даже не в согласованности с умом, а в слепой тьме инстинктивной телесной непроизвольности. И сердце падшего человека бьется и трудится не в Истине, а во всё том же «непроизвольно выросшем теле», которое сначала непроизвольно растёт, а потом непроизвольно разрушается. Но осознать и принять неистинность собственного рождения в грешной плоти могут лишь те, кто видит мир духовным взором: «Ибо живущие по плоти о плотском помышляют, а живущие по духу – о духовном» /Рим. 8, 5/. Очень метко желчное замечание Сиорана: «Если не прибегать к порядку более высокому, чем душа, последняя утопает во плоти и физиология оказывается последним словом наших философских благоглупостей»11**. Ведь если душа не восприемлет духа, на раскрывает в себе Эроса, «дыхания жизни», то она обречена остаться узницей падшей плоти. Лев Толстой записывает в своём дневнике: «Говорят: нет духовного начала, всё от тела. Если люди живут для тела, заняты только телом, никогда не борются с ним, то как же им думать иначе»11***. Мука, с которой дух переживает нелепость и скверну плоти, –платоновское «безобразно-живое», – чужда, а нередко и враждебна большинству, ибо оно – большинство – целиком и без остатка во плоти, то есть «живут для тела и заняты только телом». Душевная стихия большинства целиком подчинена плоти, кондиционирована её самопроявлениями. Именно в инстинктивно самопроявляющейся плоти, в скверне «безобразно-живого», черпает человеческое большинство энергию для тех тёмных желаний, в плену которых и мечется обыденная жизнь. «... я в скверне моей до конца хочу прожить, было бы вам это известно. В скверне-то слаще: все ее ругают, а все в ней живут, только все тайком, а я открыто....» – этот истерический взвизг Фёдора Карамазова выражает всё… всю глубину пропасти, в которую рухнул мир, отпавший от Бога. Это боль и стыд Достоевского не только за других, но и за себя самого, ибо и его (как всех нас!) повергала в рабство скверна самопроявляющейся плоти. Андрей Платонов с мудростью истинного духовидца называет художество «отдалённо-необходимым искусством», ибо оно и отдалено от скверной жизни повседневного человека и вместе с тем совершенно необходимо людям, как очищение и возвышение, как одухотворение и надежда, как единственная возможность если не созерцания, то хоть осознания своего потенциального совершенства. По-своему Платонов утверждает то же самое, что раскрывается в пушкинских строках: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Для плоти и её нужд, владеющих мировой обыденностью, «отдалённо-необходимое искусство» никаким образом не истинно. Для души, духа не воспринявшей, «низкие истины» плоти аксиоматичны и равны непререкаемому закону. Перед бестрепетным ликом «низких истин» плоти всякое восхождение и всё возвышенное – лишь мираж, обман. Но дух знает, что возвышающее не есть обман, что творчество даёт душе воз-дух, пространство одухотворяющих восхождений. В частности художественное творчество, то самое «отдалённо-необходимое искусство», о котором говорит Платонов, – но не как хилое, вечно придирающееся и нытливое эстетство, не как «претензия на рай в грехе» (Бердяев), а как одно из самых могучих явлений Эроса, как достигнутая красота, как сотворённый образ сущности, – помогает человеку хотя бы духовно-символически преобразить свою падшую природу и падшую природу мироздания, и так эротически воспринять и пережить себя, воспринять и пережить мир, то есть познать себя и мир в потенциальном совершенстве. «Возвышающий обман» – не обман, а реализация и потенция реальности, воля к сущности, восуществление в духе.
Обманом же, как раз, является актуальное состояние природы мира и природы человека, естественный порядок, с его кошмарной доминантой бессущностного. Естественный порядок есть скверна, искажение мироздания в стихии зла, нелогосное, неэротическое, неистинное состояние Творения. И лишь действительно постигнув это, – а постигнуть он это может не разумом, а эротическим духом, – человек способен различить между бессмыслицей и смыслом, между призраком и реальностью, безлюбовностью и Любовью. Только так может он сквозь бессущностность тленного мира прозреть вечные сущности ЛОГОСА.