de omnibus dubitandum 109. 317

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТАЯ (1896-1898)

Глава 109.317. А ОТ ВАС МНЕ ЕЩЕ ГОРЧЕЙ…

    Радостное, с чем я проснулся и что сияло во мне весь день, сменилось тоской и болью. Я почувствовал пустоту в душе, словно покинут всеми. Лучезарная Зинаида, являвшаяся мне в ней, погибла.

    …Неужели она – смеялась?… Заглядывала в садик, нежно ласкала Мику… И этот небесный голос! «А то бы я вас расцеловала!»…

    А сегодня! Напевала: «Кого-то нет, кого-то жаль…». Показывала косы, завлекала, а сама обещалась Сеньке, прогуливалась с ним под ручку. Самая бессердечная кокетка!

    …Сенька прекрасно знает, как надо с ними. «Когда идешь к женщине, бери хлыст и розу!». И там, в «Первой любви», ударяли ее хлыстом, а она целовала руки! И это – Зинаида, самая дивная из женщин! А эти акушерки…

    Я ненавидел Сеньку, хотел, чтобы с ним что-нибудь случилось, чтобы наскочил извозчик… Теперь он уже подсунул письмо под дверь. Она уже прочитала, спешит в Панский Кут…

    Может и не догадаться, что это Пушкин! Увлечется его «талантом», лестью… Женщины любят, чтобы льстили. «Но кто не любит вас, тот во сто раз глупей!». Какая тонкая лесть!..

    …Посвятил стихи… горничной! Ни один поэт не посвящал прислуге… «Тебе, прекрасная из Муз!». Она даже не поняла, спросила: «А что такое „измус“?». Какая гадость! Всегда с тряпкой, возится с кучерами, говорит «екзаменты учут», спит в каморке на сундуке, неграмотная, и руки жесткие… И ей я поднес стихи!..

    Я вспоминал с отвращением, как она сказала: «Ежели до гроба любят, так всегда бывает один предмет!». Прендмет!.. Только портнихи говорят так: «Прендмет»! «Ужли это вы сами насказали?!». Насказали! У Сеньки поражающая красавица, с дивными волосами, развитая, была на курсах, а у меня неотес, прислуга! «Прекрасная… измус»! Боже, что я наделал!

    Я услыхал Дашины шаги, и меня передернуло. Чего она ко мне все лезет? Вот нахалка!..

    Не спросясь, она отворила дверь.

    – Сердются, останетесь без чаю! Все отпили…

    Я не оглянулся, крикнул:

    – Не сметь входить в мою комнату без спросу!

    – Ишь, строгие какие стали! – сказала она шутливо.

    – Чего надулись? Она так смеет! Не оглядываясь, я крикнул:

    – Можете так говорить… конторщикам, с кучерами возиться… а не со мной! Не желаю чаю!..

    – По-думаешь!.. страсти какие, испугали! – сказала она дерзко, постояла, – я все-таки не оглянулся! – подождала чего-то и хлопнула дерзко дверью.

    «Вот какая!.. – подумал я, – а потому что я с ней запанибрата. С ними нельзя запанибрата!».

    Дверь приотворилась. Я оглянулся – и увидел Дашу. Лицо у ней было красно, глаза блестели.

    – Вы, Андрей Григорьевич (на фото Андрей Шкура на лошади), не смеете так, не смеете!.. – зашептала она прерывисто. – Я не гулящая какая, не шлющая!.. Что у меня отца-матери нет, так… – губы у ней запрыгали, – позорите?… Все ругают, а от вас мне еще горчей…
И ушла, хлопнув дверью.

    Это меня очень удивило. Мне казалось, что она за дверью, стоит и плачет. Я схватил геометрию и бросил на пол. Поглядел на тополь. Увидал пролески в стакане… Мелькнуло утром, светлым теплом и холодочком, и я услыхал, как пахнет тополями.
Зачем я ее обидел?!.

    Я послушал: шуршало в коридоре, как будто – плачет? И меня охватила жалость.
Но чем я ее обидел? Она не должна, конечно, входить без спросу… А что она с кучером возилась… это правда! Сбила с него картуз, выхватила билетик, всегда смеется… И я должен еще просить прощенья?!.

    Из столовой кричали – Да-ша! Я слышал, как она побежала на носочках. Значит, она стояла, дожидалась, что я выйду и попрошу прощенья? Никогда не попрошу прощенья! Подарила пролески, думает, что теперь… А я посвятил стихи! Это выше ее цветов… Они у нее за лифчиком… А если она покажет?

    И меня охватил ужас.

    Вдруг она кучеру покажет, конторщику?!. Весь двор узнает, Гришка, все лавочники, скорнячиха, Василь Васильич!.. Похвастается, что я влюбился, стишок написал любовный! Узнают наши, и тетка, и «екатеринодарка»… Уточку подарил с душками, ухаживал! С уточки началось… Зачем я подарил уточку?! Всю неделю не покупал на завтрак, откладывал все на уточку!..

    Нет, не скажет. Она подарила мне яичко, пролески! Конечно, я не скажу, у меня хватит благородства, я-то ее не опозорю!.. Нет, не скажет… Конечно, надо объясниться, я вовсе не хотел оскорбить… Так меня все расстроило…

    И тут я вспомнил, что ОНА собирается в Панский Кут!..

    Я кинулся к воротам. У ворот сидел на дежурстве Гришка, со свистком и бляхой. Я выскочил к нему как угорелый. – Ай кто едет?! – перепугался Гришка и быстро оправил бляху.

    Мы выскакивали к воротам, когда проезжал Царь в Панский Кут. Но я нашелся:

    – Пожарные будто скачут?…

    – А я че-го подумал!.. Нет, с каланчи не подавали. Да и народ не бегет… – осмотрелся Гришка. – Садитесь, подежурим…

    Идя из сада, я столкнулся в сенях со Сметкиным. Он проскочил так быстро, словно гнались собаки. Мне мелькнуло: шептался с Дашей! А он, уже со двора, крикнул:

    – «Листок» хотел попросить, про «Чуркина»-с!

    Когда я вошел в переднюю, Даша метнулась ко мне из коридора. Она быстро облизывала губы и тараторила:

    – А я за вами идти хотела, надоел Мишка, «Листочка» просит! Говорит, страшно написано, опять Чуркин убьет кого-то! А вы не сердитесь? Не сердитесь, чего надулись? А я все про вас мечталась… – сказала она тише. – Стишки все вспоминала…

    «Нет, она не шепталась с Мишкой!» – подумал я.

    – И с чего вы взяли… с Мишкой! – шептала она, облизывая губы. – Ндравлюсь я ему, сватать меня хотел, а… паршивый он! – уткнулась она в руки, словно ей стыдно было. – А я… хорошенького люблю, мальчика одного!..

    И побежала-запрыгала по коридору. Я так и замер.

    «Хорошенького люблю, мальчика одного!..». А если она нарочно, чтобы я не думал, что она с ним шепталась? Женщины очень лживы…

    Есть даже песня:

Ты мне лгала и обещалась,
Сама другому предалась!
Любви все тайны сокровенны,
Предав, ты с ложью обнялась!

    Я нашел «Листок», вышел в столовую. Гадала на картах тетка.

    - Сейчас на тебя раскинула… могила тебе вышла! – сказала она язвительно.

    – Мо-гила?!. какая могила?… – не понял я.

    – Не совсем могила, а крест будет. Значит, провалишься!

    – Сами вы провалитесь! Всем только гадости говорите!

    Засиделись в девках, потому и злитесь! – истерзанно крикнул я.

    – А ты… пащенок! Матери дома нет, так ты зубастишься с теткой, наглец ты эдакий!

    И она стала плакать.

    – Дай вам Господь хорошего жениха! – сказал я кротко и искренно. – Простите меня, я так расстроен. Вот ей-Богу! А теперь хочу всех любить, по Евангелию… – бормотал я, чувствуя, что действительно хочу всех любить.

    – Правду ты говоришь? – обрадовалась тетка и стала милой.

    – Ей-Богу, сущую правду. И пусть вы выйдете замуж за мельника с Пашковки. Он очень хороший человек. И если бы я был богат, я дал бы за вами пятнадцать тысяч, как он просит. Вы еще молоды… вам тридцать два года только…

    – Мне тридцать один только… – задумчиво сказала тетка. – Правда, ведь он хороший человек?

    – Он… красавец! – воскликнул я. – У него щеки розовые, а когда в бобровой шубе… Нет, Пантелеев очень симпатичный и солидный человек!

    Она вздохнула и посмотрела в карты.

    – Ах, Андрюша-Андрюшка, – сказала она, вздыхая, – вот смотрю я в карты… а ведь ты не провалишься! Девятка, смотри, треф как легла! Ты бубновый, а она рядышком! И дамочка около. А пиковый хлан отворотился. Нет, тебе хорошо выходит…

    – И вам, тетя… очень хорошо выйдет! – растроганно сказал я, и защипало в глазах от слез.

    – На, тебе, Андрюшка, на орешки гривенничек… – сказала растроганная тетка, доставая деньги из носового платка, – я знаю, ты добрый мальчик! Пойдешь на екзамен, я за тебя пойду помолиться к Иверской. И когда я выйду за Пантелеева, если Бог даст… я тебе подарю золотой. И ты помолись тоже!

    – Конечно! Я пойду пешком к Троице и… все будет хорошо. А когда я женюсь… я всем привезу по бонбоньерке!

    Я запрыгал по коридору и закричал:

    – Даша, Даша!!

    Даша отозвалась: «а-у-у!»

    И я вспомнил радостное утро. Радостный был и вечер.