Детский остров

          Я городской житель, родилась и выросла в городе, но родители мои из деревни. Мой дед по папиной линии, когда Украину в 1933 году душил мор и голод, получил подъёмные на строительство дома, собрал немногочисленные пожитки, посадил в поезд жену и четверых малолетних детей,  и уехал в Сибирь.
          Вышел на полустанке, состоявшем из несколько десятков домов, но строиться там не стал, а построил хутор с двумя товарищами в стороне от поселения. Там у него родился ещё один ребёнок. Когда приехал регистрировать сына в сельсовет, бурят, работавший там, посмотрел на ребёнка и сказал:
          - Однако, русский.
          И в графе «национальность» записал – «русский». Так в украинской семье появился «русский» ребёнок.
          Подросшие дети, быстро разлетелись по белу свету. Умер дед, и осталась его вдова Елена Ивановна. А вскоре, опустевший было дом, наполнился детскими голосами: это повзрослевшие дети привозили ей внуков на лето.
          Недалеко от дома протекала речка. Так себе речка - не судоходная, не полноводная, но рыба была. Два десятка лодок зимой мирно покоились на высоком речном откосе, чтобы весной, при разливе, река не прихватила их с собой в  далекое путешествие. А как только шуга сходила, лодки смолили и спускали на каменистый берег ближе к воде. Напротив деревни был остров, назывался он Детским. Островок маленький, вокруг него ивы плакучие ветками к самой воде склонились, будто прощения у неё за что-то вымаливали. От берега до острова метров тридцать, и если вброд идти – взрослому человеку по пояс будет. Каждую весну, как только река вскрывалась, появлялись на ветках ивы разноцветные шёлковые ленты. И что удивительно, никто никогда в деревне не видел и не знал, кто и когда эти ленты привязывал. А привязывали их по ночам, и только ранней весной. Вечером  мы играем на берегу - лент нет. Утром встанем, а на  ветках новые, не выцветшие, ленточки в воде полощутся. А ведь лодки ещё не смолили и с откоса не спускали.
           В этом месте реки течение не быстрое, летом вода прогревалась, и ребятнёй мы с удовольствием плескались и плавали на чёрных автомобильных баллонах. Но на остров не заплывали, хоть и назывался он Детским. Жутковато на нём было. Разные страшные истории придумывали мальчишки про тот остров.
          - Один убийца крал маленьких детей, выпивал из них кровь и съедал сердце, - самозабвенно врал мне и сестре Гале десятилетний двоюродный брат Вовка, – а потом закапывал детей на острове, поэтому его и назвали Детский остров. И сейчас чёрной-чёрной ночью, чёрные-чёрные дети встают из могил и тянут свои чёрные-чёрные руки, и говорят… - Вовка тянул к нам свои худые, грязные в цыпках руки, и вдруг орал во всё горло: - Отдай мое сердце!
          -А-а-а!!  - вопили мы с Галей и убегали под бабушкину защиту.
          - Да чтоб ты жил лучше всех, пакостник! - баба Лена шлепала Вовку по затылку. – Ты зачем их пугаешь?

          Когда я выросла и стала матерью, бабушка рассказала, что эти ленты привязывают женщины, которые сделали аборт или ребенка потеряли. За каждую убиенную душу по ленточке. И в наказание себе идут они по ночам по пояс в ледяной воде до острова, так они просят прощения у тех, кому не разрешили прийти в этот мир.
          - Мать сама себя наказывает, когда приходит понимание того, что она сделала,  и никто не может наказать строже - ни люди, ни Бог, -  говорила бабушка.

          Жизнь закрутила, завертела: работа – дом – дети – работа - дом.
          И когда в семейной жизни возникла проблема и встал вопрос «что делать?», решила всё сама. За всех решила, никому ничего не сказала, ни у кого совета не попросила. Утром ушла, вечером пришла. Всё. Проблемы нет.
          И опять всё с начала: работа – дом – дети – работа – дом.
          Год пролетел незаметно. А после года началось: увидела как-то на улице молодую женщину с белым свертком в руках, перевязанным розовой лентой, и вдруг подумала: «Я бы сейчас также с Ней гуляла».
          Дальше - больше. Увижу ребенка, неуверенно шагающего по дорожке, и думаю:
          «И Она сейчас  делала бы первые шаги».
          «А вот теперь Она пошла бы в детский сад».
          Жизнь кипела вокруг меня, и я вместе с нею летела куда-то, дышала, любила, а где-то внутри меня, в самых потаенных уголках души, семь лет подряд что-то, как метроном, отсчитывало время не рожденного мной ребенка. Подруги недоумевали:
          - Все через это проходим. Забудь! Тебе детей надо поднимать, надо жить дальше.
          Больше ни с кем и никогда не говорила об этом. Просто жила дальше. Да и кому интересно, что при виде ребенка у тебя внутри оборванной струной рвётся нерв, хотя при этом ты улыбаешься и что-то говоришь. Ни родным, ни знакомым это не интересно, у них свои заботы, своя жизнь. И ты остаешься один на один с собой и со своей невысказанной болью.
          Последняя капля страдания переполнила сердце весной. Я бежала по аллее и улыбалась всему: весне, деревьям, людям. Впереди на одной из скамеек сидела молодая мама лет двадцати. Рядом с ней полуторагодовалая девочка в красном комбинезоне стучала лопаткой по скамейке. Вдруг девочка обернулась, увидела меня, обрадовалась и закричала:
          - Мама! Мама! – и бросилась ко мне.
          Молодая женщина схватила её и прижала к себе:
          - Я твоя мама! Это чужая тетя! Я твоя мама! Не смотри туда!
          Но девочка вырывалась, тянула ко мне ручки и пронзительно кричала:
          - Мама!!
          Пробегая мимо, я улыбнулась девочке и скрылась за поворотом. И тут началось: горло сдавило, и откуда-то изнутри вырвался глухой раздирающий сердце стон, который копился семь лет, и рыдания захлестнули меня. Я шла, от слез, не видя ни людей, ни машин, а в голове звучал детский голос: «Мама! Мама!».
          Я зашла в кассу и купила билет на поезд. Надо успокоиться, собраться с мыслями подальше от людей и дел. Взяла отгул, домашним сказала, что на выходные поеду к бабушке, помочь по хозяйству. И уехала.

          Трудяга поезд тащился по рельсам, останавливаясь на каждой станции и полустанке, пропуская пролетавшие мимо скорые поезда и задыхаясь от запаха мазута, проходивших товарняков. Ехать несколько часов. В голове вертелись мысли: «Ну, почему я тогда не остановилась? Почему не обняла, не прижала к себе, а пробежала мимо?» И сама же себя спрашивала: «А что бы ты сказала ей, её матери? На свете появилось бы ещё два несчастных, ничего не понимающих человечка».
Прислонилась головой к окну, и закрыла глаза. Не хочу никого видеть и поддерживать беседу не хочу, нет сил и желания. Пусть думают, что я сплю. В голове под стук колес стали слагаться стихи:

                Сколько пройдено по земле дорог,
                Привела одна на родной порог,
                На родной порог да в ненастный день.
                Память прошлых лет за спиной, как тень.

                Поклонюсь ручью, попрошу водицы,
                Зачерпну ведром той воды напиться.
                А в ведре вода, как судьбы начало:
                Значит, надо мне всё начать сначала.

          Поезд дёрнулся и остановился. Остановка три минуты. Я спрыгнула на гравийный откос, под ногами осуждающе зашуршали-зашушукались бело-серые камушки. Люди, сошедшие со мной с поезда, шли к деревянному станционному зданию, выкрашенному зеленой краской. Но мне туда не надо. Я жду, когда пройдёт мимо меня поезд, и иду через пути на другую сторону. Три километра по проселочной грязной дороге, через березовый лес, и я в хуторе. Там всего-то три дома: в одном живет моя баба Лена, в других баба Нюся и дед Микола. Молодых нет, все разлетелись по городам и поселкам. У деда Миколы и родных-то не осталось, у бабы Нюси один сын, да и тот где-то во Владивостоке куролесит. Доживут эти трое свой век, и вместе с ними умрёт и хутор.
          Я остановилась на пригорке, чтобы передохнуть от тяжелых сумок. Внизу, ближе к реке, виднелись темные пятна домов, в щемящем одиночестве жмущихся друг к другу. Кругом была тишина, и от чёрно-серых красок ранней весны повеяло тихой печалью.
          Открыла калитку и вошла во двор. Пепельно-серый комочек подкатился ко мне и залаял звонким, ещё не окрепшим голоском. Погладила по голове, и щенок от радости облизал мне руки и завилял хвостом. Ну, здравствуй, новый житель подворья.

          Бабушка лежала на кровати и тяжело дышала.
          - Я думала, Нюся пришла. Не ждала тебя в такую пору, думала, по теплу приедешь. Расхворалась я. Простыла, видать. Лежу второй день. А ты чё приехала-то?
          - Тебя повидать, - я потрогала лоб – горячий, температура. - Сейчас чай заварю, лимонов привезла.
          - Ты лимонов-то много привезла?
          - Много.
          - Ты Нюсе отнеси, а то она тоже, наверное, хворает, у меня с утра ещё не была, а уже, поди, вечер.
          - Отнесу. И деду Миколе отнесу.
          - А ему не носи.
          - Почему?
          - В контрах мы. Неделю не разговариваем. Я у него кобелька попросила, у него сука  ощенилась, а моя-то Шурка померла недавно. Так не дал, говорит, продам, денег заработаю, потому как натуральная лайка. Не дал.
          - А это что у тебя бегает во дворе?
          Я отдернула на окне шторку рядом с кроватью, и бабушка приподнялась на локте, чтобы посмотреть. Пепельно-серый комочек по-хозяйски терзал и без того многострадальный обтрепанный валенок.
          - Подкидыш. Подкинул-таки.
          - Я на станцию за лекарствами схожу. Ключ возьму, а ты поспи пока, - сказала я, надевая куртку.
          - Куда на ночь глядя? Поди, всё закрыто.
          - Я быстро. Аптечный киоск на станции работает до восьми часов, успею.
          - Ты Подкидыша в хату загони, ночи-то ещё холодные.

          Выпив лекарства, бабушка задремала. Рядом с ней на вязаном полосатом половичке спал Подкидыш, тихонько поскуливая, и отбиваясь лапкой от нападавшего на него во сне валенка. Нехотя светила керосинка, просясь на покой, и кот Генерал изредка приоткрывал один глаз, чтобы посмотреть, почему я нарушаю порядок и не сплю, как все остальные. Я сидела и смотрела в окно в темноту ночи, которая обволакивала мир, прятала его от меня, и манила в свои объятия. Тихо встав, и, накинув куртку на плечи, вышла на крыльцо. На улице было не так темно, как казалось из дома, мир был наполнен светом луны и звёзд. Звёзды смотрели на меня сверху и дружески подмигивали. Значит, я не одна. На душе стало спокойнее. Сунула руку в карман: вот она, красная шёлковая лента, которую купила вечером на станции.
          Постояв на крыльце, я шагнула в ночь.
          Талая вода обожгла, как адова смола в котле.
          Господи, прости меня грешную!