По-бабьи

   Она сидела  напротив и плакала. Анатомически верные черты лица, чистая кожа, продуманный беспорядок волос и прочие женские прелести, которым непросто перерасти в достоинства... точнее - в достоинство, которое одно весомее всего видимого и того, что прилично лишь угадывать, рассуждая о женщине.

   Любил ли я её? Когда-то - да. Описывая свои чувства к ней, мог поклясться, что винил себя в излишней деликатности, а после положился на то, чисто бабье, что непременно должно было присутствовать в ней, но, как оказалось,- ошибся.   
Если бы меня спросили, что главное в женщине, я бы ответил, что это любовь к жизни. Воплощение которой дети, собаки, ветер с моря, тень ворона над дорогой, божьи коровки, пирующие у блюдца со сладким чаем. Я искал в ней это всё, и , казалось, находил, но на самом деле, - просто видел своё отражение в её пустых глазах.
    Я дал ей выплакаться и, протянув немодный льняной носовой платок, спросил:

- Так что же, всё-таки, стряслось?
- Ах! Ты меня никогда не понимал! - попыталась было возобновить свои рыдания она, но я перебил:
- Перестань. Это всё давно не имеет смысла, расскажи, что произошло.

И она, уже без слёз, а с тихой безнадёжностью поведала мне о том...

- Когда мы расстались, я была немного расстроена, но вспомнила от том, что всё, что ни делается - к лучшему, решила продать квартиру и уехать к сестре в Грецию. Она давно меня звала, но наша с тобой связь, её неопределенность, держала меня здесь. Покупатель на квартиру нашёлся быстро, и вот, утром того дня, когда должны были быть подписаны все документы, мне стало нехорошо, и... в общем... Оказалось, что я беременна.
     Покупатель торопил, сестра настойчиво звала к себе... и я решилась на аборт.
Знаешь... ночь накануне... этого... была самой страшной в моей жизни. Я никогда не думала, что так страшно расстаться с человеком, которого как бы ещё не существует, но он уже здесь.
    Видит меня изнутри... насквозь. Смотрит на мир моими глазами, и не узнаёт его, не узнАет его теперь иным. Такой ничтожный сгусток тепла, но как мы все жалки по сравнению с ним. Он не верил  в моё благоразумие, но ему... ему! было меня жаль, это ощущалось так остро.
С какой радостью я дождалась бы ласки его мягких губ и неловких прикосновений к груди маленьких ладоней....
    Он наверняка знал, что я намереваюсь сделать, и представляла, как ему будет страшно, когда в тёплый сумрак колыбели ворвутся  жала стали и света. Когда биение нежной точки, трепет двух сердец, соединённых в одно, будет вырван и уничтожен кем-то третьим: грубым, чужим, привыкшим к этому чёрному ремеслу. Так... будет?!!!
    Тогда же я поняла, что, когда он уйдёт, останусь совсем одна, насовсем. Навсегда. И когда мы были с ним вместе, ту, последнюю ночь, я поняла, что он - единственный, действительно родной для меня человек, который боится не за себя. Он был сильнее меня...

   Она замолчала. Пытаясь осознать происходящее, я тоже оказался не в состоянии говорить. Её образ, и без того небезупречный, теперь казался  воплощением всего самого ужасного и гадкого. Кроме брезгливости, что обуревала перед тем, волна ненависти  подняла меня на ноги и я, насколько мог спокойно, попросил её уйти:
- Ты знаешь, где выход, - едва выговорил я и, чтобы не наделать непоправимого, отвернулся к окну.

    Захлопнувшаяся за нею дверь приподняла занавеску, сквозняк подхватил её подол, неприлично высоко приподняв... Я смотрел вниз, где медленно и осторожно ступая по переходу, шла она, и ... не узнавал её прежней летящей походки. Она шла несколько по-утиному, незаметно переваливаясь на стороны, как бы оберегая ото всех, что-то ценное в самой своей сути. Даже от меня...