И пошла моя жизнь своим чередом. Глава 36

МЕМУАРЫ РЯДОВОГО РУССКОГО ЧЕЛОВЕКА

Александр Сергеевич Воробьёв (1924 – 1990)

___________________________________
На фото - автор мемуаров в семейном кругу в 1956 году

И пошла моя жизнь своим чередом. На второй день я был в сельсовете, докладывал Советской власти, что, мол, я возвратился из Германии и какая моя дальнейшая будет судьба? Младший лейтенант милиции, тот же безымянный Бондарев спросил у меня документы, я же без утайки все ему рассказал, что, мол, нас везли на Донбасс, но мы, дескать, сбежали. А что я мог ему сказать, кроме правды? Нас в селе каждый знал, знали, конечно, и меня, я готов был держать любой ответ. Но Бондарев довольно спокойно предупредил, что из села никуда не отлучатся, я, мол, запрошу район, какие там будут указания, узнаешь. Но, видно, никаких таких указаний не поступило по моему адресу, и я в конце августа пошел в школу, надеясь попасть в 10 класс. Но не тут-то было: в школу меня не приняли.

- Перерос годами, - сказала директор школы, ранее уважаемая мною Нина Захаровна. Там же в кабинете я посмотрел в зеркало и действительно подумал, что я перерос – через два десятка дней мне исполнится 21 год. Моя чернеющая борода не скрывала, а, наоборот, усугубляла это.

Документы об образовании мне никто не собирался выдавать. Через неделю с моим делом «разобрались»: в Глушково выдали мне «аусвайс» -паспорт трехмесячный без права выезда из села за пределы района, паспорт с черной полосой из угла на угол и потом как будто про меня забыли.
На второй день по приходу отца я устроился работать в столярную мастерскую Калининского сахзавода. Ремонтировали завод. Я строгал, пилил, рубил, опять переделывал. Работой моей были довольны, и когда пустили завод, меня назначили бригадиром жомооткачки и совмещал «поводыря», как меня ловко окрестили знакомые – я стал еще переводчиком при военнопленных, которых было 24 человека.
Я их обычно забирал под расписку у начальника охраны завода, сам шел впереди, а сзади строем шла моя команда. Разводил по объектам и пять человек забирал на жомовую. Один из немцев потом погибнет, и перед смертью так плакал, что вот, русские за содеянное его не убили, а он-де сам не уберегся и упал с завода. Недолго они были на заводе, их увезли в Курск. Работал я рьяно, строго к моим подчиненным, бригада моя шла первой, и, когда через месяц сменный инженер вручал нам премии за хорошую работу, меня поздравляли мои подчиненные, я улыбался во весь рот и думал, что кто его знает, чем обернется дело, может, вот когда я получу паспорт и военный билет, окончу 10 классов и техникум, и потом буду уважаемым человеком. Меня уважали на заводе, хотя у меня было свое психологическое преследование. А как подумают, а что скажут, а что, а что?
В осень 1945 года в любую погоду дня и ночи я спешил на завод по гудку. Свободными вечерами как и все парни шел на «досвитки», пил самогон, конечно, только для вида, чтобы меня не считали красной девицей, как и у всех деревенских парней в кармана без кисета был табак и спички, а когда приходил порыв, открывал свой военных лет дневник и все думал: когда же все-таки я начну тебя оформлять литературной записью. Где-то в декабре 1945 года я писал Калинину М.И. по поводу моей учебы, а М.А. Шолохову я писал письмо полное горести и просьб о помощи с оформлением дневника . Калинина канцелярия ответила, работала она точнее Шолохова. Почтальон нес письмо как мину замедленного действия, пять сургучных печатей говорили сами за себя, «что адресат сам не лыком шит» смотри, мол, откуда он получил письмо, с канцелярии самого Калинина. Не богат был обещаниями и сам ответ, что рано мол требовать от советской власти, гражданин Воробьев того, что она не может сделать вам: работайте, заслужите доверие, а пока власть отдаст вам должное. Я был рад совету, рад тому, что высший орган обращался ко мне, как гражданину СССР и это меня ободряло, давало какие-то надежды на будущее. Я не ждал обещанного, я надеялся на свои трудовые возможности, я работал во всю свою силу и получал должное - премии, которые вручались на собраниях. Я работал и ждал, куда это меня должны забрать, то ли в Донбасс, то ли в армию. Соседей забрали и туда, и туда, меня никуда, я стал никому не нужен, если не считать жомооткачки и художественной самодеятельности завода, где начал участвовать. По воскресным дням аккуратно ходил на базар, где встречался со своими учениками. Хорошо был принят демобилизованными воинами и приехавшими на побывку офицерами и старшинами, знавшими меня и никто из них не упрекал, но меня самого мучила совесть. И только рассказы им о моих странствиях по Европе успокаивали меня, я становился равным им. В первых числах января 1946 года меня пригласил к себе председатель колхоза Бобохин и предложил поехать от колхоза в Обоянь учится на зоотехника. Уговаривал он меня недолго, на второй день со справкой в кармане (это уже был документ) я уехал в Обоянь, оставив бригаду на попечение других.

- А что, идея, - -сказал отец. – Езжай! Поступай, твоя жомооткачка никуда не денется.

Директор обоянской школы животноводства Николай Андреевич Маслов оказался очень добродушным начальником. Справка с/совета и справка средней школы магически подействовали на его решение на зачисление в школу. Не пошел я увольняться с завода, а написал заявление и с визой предколхоза передал на завод, а сам уехал в школу, оставив дома свой паспорт, так как его срок истек, а я к нему приписал, потом это мне обошлось не без упреков. Годность истекла, мне он не нужен. Я его оставил дома, и пошел я ездить через Льгов , Курск, Ржаву на Обоянь, не оставив дома никаких адресов. Учился в школе я прекрасно и в свидетельстве, выданном мне в ноябре 1946 года, все дисциплины были аттестованы отличными отметками, ездил я со справкой школы животноводства и это как-то оттягивало решение вопроса серьезным образом получения гражданственности через паспорт и военный билет. Я ездил домой довольно часто, не допускал небрежностей в одежде, ходил все время в военной форме, в свое брился, строго соблюдал правила поведения в общественных местах, старался как можно меньше мозолить глаза милиции и год поездок мои мандаты никому не были нужны. Занятия проходили успешно, я теоретически познавал секреты кормовых рационов, по экстерьеру определял породу крупнорогатого скота или лошадей, теорию доения коров и коз, упитанности животных. На уроках агрономии преподаватель встречался со мной как с мужиком, довольно знающим очередности посевов в севооборотов. А когда началось время кошения трав, я не сходил с сенокосилки, сам ремонтировал и точил ножи, ложил стога, заготовлял сено и для директора, и ст.зоотехника школы, прекрасно владел косой, серпом, крыл крыши соломой и когда в лето 1946 года уезжал на практику, в моем отчете красовалась такая запись: «Молодец Воробьев, больше пятерки ставить нечего».


А занимались в школе, кто во что горазд. Был москвич Гриша Чельцов, какими путями он попал в школу, неизвестно, и жил ли он в Москве, тоже никто не знал, но он часто заикался в отношении кавалерии и что именно он на коне в мае 1945 года въехал в Берлин. Но мне кажется он врал нам и довольно солидно, потому что даже лошадь запрягать учил его я, а вот когда он возил в школу глину, мы над ним пошутили серьезно. Сам Гриша был богатым учащимся, нечета нам. Демобилизовавшись с Германии в чине старшины, у него были и деньги и одежда, около десятка костюмов и плащей хранилось в его трех большущих чемоданах. Одевался он хорошо, шиковал перед нами и девчатами. Выпивал, но выпивал очень культурно. Шел на базар и угощался из-под полы один -два стакана, возвращался в общежитие и, ссылаясь на головную боль, ложился спать. Спал он хорошо. Был он скрытным, ни в каких весельях не участвовал, держался в стороне, хотя над его промахами порой и насмехались кому надо и не надо.

Было это в лето 1946 года. Часть учащихся уехала на подсобное хозяйство, а часть осталась в городе и работала по хозяйству при школе. Гриша со сторожем-татарином Гайнулиным возили глину. Борис оставался где-то у ямы, где брали глину. Гриша возил на лошади и, видно, проезжая мимо базара хватил первача и лишнего, лег на глину и уснул, пегашка почувствовал, что ее хозяин умолк, развернувшись прошла к школе и, остановившись у штакетника, понурив голову, решала какие-то кобыльи дела. Татарин, не дождавшись Гриши, возвратился в школу.
- Нэ хорошо, комендант, ты сипи, а я работай, что я большой дурак? Я тоже иди спи.
Гришу разбудить мы не смогли, но решили его-таки удивить. Распрягли кобылу и, просунув между штакетинами оглобли, запрягли ее с обратной стороны. Смеху было с такой нехитрой затеи до слез. Директор, проходя мимо, не сообразил сначала, что это такое, останавливались прохожие и все умирали со смеху, а директор, уйдя в школу, наблюдал потеху через окно. Гришу разбудили криками, но сами старались уйти подальше. Сначала он потянулся, но когда узрел, что он на телеге, закричал на кобылу и понудил ее кнутом, но, разглядев, что кобыла перелезла через штакетник, а воз остался на другой стороне, он присел от удивления, он не мог сообразить, как она туда попала.

- Угораздило же тебя, а как назад?!

Ну, здесь и гаркнули смехом. Смеялись от души, громко. Гриша сначала обиделся, но потом начал смеяться громко, весело, когда сообразил, что эта затея-таки не кобылья, а вот этих кругом стоящих жеребцов. Много было всякого рода смешных затей, ну, и правильно - война позади, молодость кипела и требовала доброго здорового смеха.

Нас отправляли на практику в колхозы и большинство ехали по выбору, где-то продолжительностью дней на 20. Меня отправили в мой район Глушково. Райотдел с/х отправил меня в два колхоза: колхоз «Свободный труд» села Попово-Лежачи и «Заветы Ленина» села Теткино. За 20 дней я обошел все бригады и молочно-товарные фермы, немало время провел на летних пастбищах за рекой Сейм, ознакомился с работой МТС и, конечно, с удовлетворением писал ежедневно отчет по практике. Писал, конечно, не всегда об этом, в то время нельзя было писать. Хозяйство было совсем разрушено, развалено. Через крышу сарая можно было свободно наблюдать за галактикой, входить и выходить в любые двери сарая- ни окон, ни дверей. Все это напоминало хозяйство отца Мишки Додонова из рассказа Александра Неверова «Ташкент город хлебный». Цены на продукты питания даже в сельской местности были высокие, вздернутые той послевоенной нуждой, которая входила или, еще проще сказать, влезала в каждое хозяйство, в каждый дом. Где-то в конце июля месяца (окончание моей практики) я обратился к председателю колхоза с . Теткино выписать мне муки ячневой, дома тоже не хватало хлеба. Ко мне отнеслись снисходительно -10 кг муки, забросив за плечи мешок, я шел домой. Юношеская гордость не позволила мне идти по улице села, я свернул в огороды и тропой «юности» спешил с мукой домой. После возвращения из Германии, а особенно во время учебы, я мало чем помогал родителям и эти 10 кг муки, казалось, были бесценным грузом. У земской школы, моей школы, я вышел на улицу, еще подумал хорошо бы, чтобы меня никто не встретил. И надо тебе, как раз у школьных ворот меня встретили девушки и окрикнули:

- Сашка, что несешь и откуда? - Меня как огнем охватило, я сначала растерялся, но быстро собрался и парировал, что, дескать, я собрался жениться и для киселя несу крахмал, но нет невесты.
- Как это нет, а вот Оля.
- А чья это Оля?
- Это дивчина Демьяна Салдачукова.
- А где вы сегодня будете гулять?
- Возле нас.
- Я приду.
Вечером я пошел гулять на Подол. Это довольно длинная улица села тянется над берегом, когда-то старого русла Сейма.
Откуда это замысловатое название, я так и не смог узнать.
Когда-то с Подола очень хороший был вид на болото, стоял какой ни есть лес. Прошла не одна сотня лет, и старик Сейм сменил свое старое русло и в районе с.Коровяковки, хутор Бырдын и с. Попово-Лежачи одно время называли старым Сеймом, но время бесповоротно - все это позаросло и тянулись там торфяные болота, да ручьи, да топи, да только тропинки остались от былой красоты. До 1941 года у хутора и нашего села были места добычи топлива. Где-то после косовицы, когда устанавливалось тепло, начиналось производство торфа. В памяти 1928 года остались воспоминания, когда по этому болоту росли деревья, верба и ольха, немного дальше на песчанике - ясень. В основном, все болото было затянуто ягодником и крапивой, а у ручья, разрезающего это болото пополам, росла лоза. Ручей нас обычно привлекал рыбной ловлей не ахти и какой, но занятной. Из Сейма по Корчищу в ручей (названный ровчаком) проникали мальки речной рыбы или даже и рыба, которую мы старались во чтобы то ни стало поймать. В период весеннего половодья, когда Сейм выходил из берегов и заливал луга Приподолья на 10 километров, Подол выглядел празднично. По Подолу собиралось чуть ли не все село моих односельчан посмотреть на воду. Там, внизу под горой, ожидали рыбаков, варили на тревоге суп с рыбой или просто какой-либо кулеш, смолили свои плоскодонные лодки любители рыбной ловли. Жгли на кострах пригнанный мусор. А когда уходила вода, под горой на этом месте до самого болота сеяли коноплю и сажали капусту. Ой, какая там была конопля, и никто не боялся, что будут травить этим зельем молодежь. А какая была капуста, и уже сейчас, видавшего виды человека, такую капусту я только видел у китайцев в пойме реки Лены в районе города Якутска, там она достигала, ей-богу, до пуда, даже вешал. До войны жили на Подоле неплохо, разводил гусей, уток, курей, благо, был бесплатный выгон для телят и овец. Были случаи, что у друг друга что-либо воровали, но этому значения придавали мало, мало ли что, не забывали поговорку: «бог велит пополам делить. К моему приходу на Подол уже стемнело. Играла гармошка и гитара, кто танцевал под эту музыку, а кто, уединившись, рассказывал незамысловатые истории из военных лет на фронте или приключений оккупации. Много было и ребят и девчат, одни возвращались с Германии, ранее угнанные на работу, другие тоже из Германии, но уже поверженной. Я разыскал свою незнакомку - вашу будущую мать. До этого я был знаком с Анькой Мищенко. Моя сестра Галя привела и познакомила меня с ней. А теперь она вела себя как старая знакомая. Бошовкина Нюнька навязывала мне то свертки, то пожелания уйти домой, что ей нездоровилось. И уже когда все уходили восвояси, Аня навязывала нести какой-то сверток, и уже у Коцюлева переулка а бродил этот незадачливый сверток, забрал у Ольги гитару, ушел было с гитарой, но потом вернулся и с этого августа 1946 года начались мои похождения влюбленного «гусара». Дни моей практики проходили быстро. Днем я ходил по колхозам, а вечером спешил на Подол. Дни моей практи-ки прошли быстро, и я снова возвращаюсь в г.Обоянь, в школу животноводства, где я изучал зоотехнику. После моей отлучки я всегда заходил к директору школы Маслову Николаю Андреевичу, доложить о своем прибытии. Так было и на этот раз. Сидели, говорили о делах колхозного села или о работе, учебе ли, но только я знал, что Маслов всегда получал удовольствие в разговоре со мной. Я был грамотным учеником, разбирался в севооборотах, принимал отел, косил траву на косилке, доил коров, месил тесто. Я сидел в кабинете в военной форме,
что помогало мне ездить по ж.д., с солдатским вещевым мешком без каких-либо приключений. На улице было прохладно. В это время в кабинет зашли двое мужчин в гражданском, но я сразу понял, что это были военные, меня что-то охватил озноб. У одного из них шея была замотана шарфом из белого полотна парашюта. Мелькнула мысль: «Это за мной». И предчувствие не обмануло. После приветствий один из них спросил:
- У тебя учится Воробьев?
- Да, а что?
- Понимаешь, голову сломали, его разыскивая.
- А что он натворил?
- Да нет, ничего он не натворил, но не подчиняется нашим законам, срок его паспорта истек, он был в Германии и должно быть ограничено его движение по области, а он этот паспорт оставил дома, а сам уехал, кстати, ты его хоть покажи нам, а как он учится?
Николай Андреевич глянул на меня, улыбнулся:
- Посмотрите на него, посмотрите, он только вернулся из Глушково, учится отлично, хорошо знает сельское хозяйство, машины. Дайте ему закончить школу, осталось три месяца, а познакомить вас я познакомлю.
Потом за меня как будто забыли, вспоминали свои походы. Один из них, постарше, жаловался на головную боль после свадьбы и даже готов был поправить свои дела.
- Давай Воробьев лечить наших разведчиков, - сказал Быков. Они оба обернулись ко мне. Я, как но команде, стал по стойке смирно. Новая армейская форма, хромовые сапоги придавали мне и солидность и авторитет. Поздоровались, но руки никто не подал.
Долго мы сидели в кабинете и по делу, и без дела. Старший из них расспрашивал биографию и предупредил, что после окончания школы ехать туда же, в Глушково и сразу же обратиться к лейтенанту. И добавил:

- Я тебя совсем другим представлял. Ну, ладно, давай кончать.

Лейтенанта звали Василием. Много еще воды утечет, покуда я окончу школу. Пахали на танке озимые, зацепили плугом потерявшуюся на поле мину и по чистой случайности остались живы. По дороге на Облонь-Курск чуть было не сбила машина, и еще хуже – чуть было не избили мои же товарищи. А было это так: под горой у реки Псел, где часто собирались наши курсанты, то ли балагурили, то ли играли в карты, игры были азартные – денежные. Возглавлял эту игру как всегда или Иван Шатилов, или же Петро Беспалов. В играх я никогда не участвовал, но всегда был их спутником, так как с большинством учащихся школы я дружил. Кон, превышающий тысячу рублей, лежал в моей шляпе соломенной. Я как обычно лежал и читал книгу. Вдруг началась драка, давно мне известно, что драки всегда возникают при играх в карты, то ли в каждой кампании не без шулеров, и порядок наводят всегда кулаками. Когда началась драка, я поднялся, взял шляпу с деньгами, надел на голову. Они так были увлечены выяснением отношений, что даже не заметили, что я взял шляпу с деньгами. Я думал так, если найдут, я им возвращаю, если же нет, я им деньги не отдаю, а устраиваю обед. На полтора десятка стартаковцев в тот период за тысячу рублей и не очень-то жирно было, если учесть, что пирожок с картошкой в нашем буфете стоил 360 руб.
- Сашка, кто взял деньги? – Спрашивали меня, мой авторитет не позволял думать, что я мог взять.
- Я откуда знаю, кто взял? И Борис Гайнулин шел, и бабка с деревни шла, - кампания бросилась к татарину, а я, оставшись с Егором, переложил деньги в карманы флотского пиджака. Спор шел своим чередом и никто не догадывался, что деньги у меня в кармане. Я махнул рукой, сказал, что забыл, что у меня сегодня день рождения. Взяли мы с Егором на базаре трех жаренных гусей, сала, помидор, бутылку самогона и возвратились в столовую, где я заказал порций 15 борща, а на второе каши, которая очень даже пошла с гусятиной. Я всем объявил, что у меня сегодня день рождения. Гости пили и ели, поздравляли меня с днем рождения, гусиные кости трещали под молодыми голодными зубами и к концу обеда кто-то спросил:

- А ты где взял деньги?

Я чистосердечно признался, что это их кон. Кто-то из них ощетинился, кто за, кто против меня, но потом так смеялись все кто за, и кто против. Но только до конца учебы при мне никто в карты не играл, а если играли, то без меня. Мне все это простили, но директор как-то спросил, а когда ты, Воробьев, все же родился?

- 22 сентября.
- А как же, будешь отмечать второй раз, или нет?

Я понял его намек, но промолчал. Хорошо придумал, молодец. Пошли обыденные дни работы на подсобном хозяйстве, в школе. Зачеты, другой раз принимали в поле, в 20 км от школы. В журнале успеваемости у меня были круглые пятерки. Экзамены мы сдавали 3-5 ноября, и к концу дня - на крышу проходящего поезда Воронеж-Киров. Сейчас это смешно, чтобы ехать на крыше вагона, и чтобы нас кто пустил и только чистая случайность что всех нас не сбило перилами ж.д. мостов, которые так низко шли над крышей вагонов, и опять играли в карты и подвергались опасности. Пострадала одна наша учащаяся Надя Авдеева. Ее ударило по голове сзади фермой моста, т.к. я не играл в карты, лежал на вагоне и когда она летела, я ее схватил за пальто и уже во Льгове на станции мы отвезли ее в больницу. Там мы узнали, что она жива и что ей будут делать операцию. Не скоро Надя написала мне, что она вышла замуж за финна и что она поправилась, а на фотографии ее нельзя было узнать.
Я приехал в село Попово-Лежачи после октябрьских праздников и должен был идти в отдел с/х райисполкома. Мне предложили работать зоотехником по коню, но и эта должность была не к лицу, и мне предложили зам.директора по хозяйственной части. Мой дальний родственник предложил эту работу, а я по сути-то и не знал, что это за работа.
Работа в ИТС совмещалась с хозяйственными делами, я был завхозом, зав.столовой, заготовителем. В 22 года не все я познавал, смело вступал в разговор с директором или женой директора Липой, которая хотела бы к моим служебным обязанностям прикрепить домашние – кормить двух телков и корову, поить их и заниматься снабжением водой. Отбил я ей всю охоту, когда застал ее в подвале.
К переезду моей работы в МТС. К этому периоду вернулся из Германии мой школьный друг Тихон Варавкин, лейтенант запаса. Вечера мы проводили вместе, как и этот же вечер, проходя по двору, заметили: горит свет в подвале. Тихон имел при себе пистолет и фонарь. Без предупреждения выстрелив, он осветил растерявшегося директора и его жену. Она рассыпала яблоки. Мой директор был не в меру сконфужен, и, конечно, он врал.

Далеко за поселком, он не думал, что кто-то его встретит. На второй вечер я повесил на хозяйственном сарае висящие замки, которые и послужили раздором между женой директора и мною. Но вражда между нами не утихала, наоборот, разрасталась, и когда ее годовалые телки в обеденный перерыв зашли в бухгалтерию конторы и пожевали документы, Липа, жена директора, заявила, что это моя работа и она видела, как я загонял телков в бухгалтерию. Меня защитили комбайнеры, так как я в это время сидел в мастерской и ел печеную картошку с жареным гусем. А не второй день бывший завхоз, который работал у меня на разных работах, завез ко мне на дом торф, перевернул его возле двора, заявив директору, что это сделано по моей в просьбе. Незамедлительно меня вызвал директор.

- Хватит, Воробьев, зарвался, закрываешься райкомом (дядя в это время уехал), судить будем - ты украл торф, - я спокойно ему ответил, что я торфа не брал, а если ваш холуй хочет обратно получить место, то я его передам.
Через час был приказ, где черным по белому было написано: «за хищение одного воза торфа с завхоза Воробьева взыскать 75 рублей, а последнего уволить». Передал я свое хозяйство старому завхозу, бухгалтерия произвела расчет, и в это время приехал Пантелей Григорьевич. Он ходил на работу мимо нашего дома и видел, что у двора лежал торф. Спросил у отца, что за комедия. Тот ему ответил, что я наказан «за непослушание Липы». Опять, уже уволенного, меня начали допрашивать в кабинете директора. Брал торф или не брал.

- Нет, не брал. Этот торф привез Иван Бобохин, так пускай его и забирают.
Попросил сделать очную ставку, но Иван почувствовал беду, куда-то сбежал. Я в кабинете директора заявил, что я не гож жене его Липе, не стал ухаживать за их телками и коровой, и что эта самая Липа не раз просила повара отрубить ей «косточку на суп». Директор нервничал, не хотел меня слушать.

- Ладно, ладно, Воробьев, передал - уходи, надоело мне, уходи.

К концу дня я нашел Ивана, который во всю масть ругал чего-то директора и Липу, а не меня и уснул прямо на повозке. Отец мне сказал, чтобы я не связывался с дураками, а то еще и посадят (в то время могли запросто посадить и концов не найдешь). А дня через три мы с Тихоном ночью зашла в сторожку МТС всю упряжь с лошадей сложили в мешок и унесли в колхозную бригаду - хоть чем-то насолить этому пьянице. И когда я через пару недель зашел за расчетом уже висел приказ: «Бобохин пропил государственную собственность за что с последнего взыскать 460 руб., уволить с МТС» и еще то, что последний все две недели пребывал во хмелю. Директор пригласил меня в кабинет и предложил мне прежнее место и уже не просто завхоза, а зам. директора по хозчасти. Я отказался. Шел ноябрь 1946 года. Меня назначили зав. избой-читальней. Сначала я не находил себе работы, даже думал, как буду составлять отчет о проделанной работе, но помогла Анна Петровна, жена Пантелея Петровича, отдел пропаганды райкома партии.