Пушкин о чуме, карантине и лекарях

соавтор - Виринея Байрос


190 лет назад в виду карантина из-за «азиатской заразы» в России А.С. Пушкин в отчаянии написал своей невесте: "... Вот я и совсем готов почти сесть в экипаж, хотя мои дела не кончены, и я совершенно пал духом. Мне объявили, что устроено пять карантинов отсюда до Москвы, и в каждом мне придется провести четырнадцать дней; сосчитайте хорошенько и притом представьте себе, в каком я должен быть сквернейшем настроении! К довершению благополучия, начался дождь, с тем, конечно, чтобы не перестать до самого санного пути… Будь проклят тот час, когда я решился оставить вас и пуститься в эту прелестную страну грязи, чумы и пожаров - мы только и видим это. Я бешусь. Наша свадьба, по-видимому, все убегает от меня, и эта чума, с ее карантинами, - разве это не самая дрянная шутка, какую судьба могла придумать?" Пушкин - Н. Н. Гончаровой, 30 сент. 1830 г., из Болдина.

Пушкин отлично знал, что был холерный карантин, но назвал его фигурально "чумой" (для кого "чума" - холера, для кого "чума" - любовь, сейчас "чума" - коронавирус). В «Дорожных жалобах», недавно передатированных исследователями и отнесенных к «болдинской осени» поэта в 1830 г., звучит его предположение: «Иль чума меня подцепит... иль со скуки околеть, где-нибудь в карантине». Для Пушкина чума и холера по сути бесправности народа, зависимого от произвола чиновника - однозначны. Поэтом даётся прямое указание на заразу, которая из Индии перекинулась на Ближний Восток, с 1829 году бушевала в Персии, внедряясь на Кавказ, где были установлены карантинные кордоны, в том числе при въезде на Горячие воды Кавминвод, где пришлось в ту пору побывать Пушкину и отразить свои воспоминания уже в Болдино, куда добрались “чумные” кордоны для зачистки русского народа, в строках стихотворения «Румяный критик мой...:
(…) Куда же ты?
- В Москву, чтоб графских именин
Мне здесь не прогулять.
- Постой, а карантин!
Ведь в нашей стороне индийская зараза.
Сиди, как у ворот угрюмого Кавказа
Бывало сиживал покорный твой слуга:
Что, брат? Уж не трунишь, тоска берет - ага!»

Выздоровев от тяжелой легочной болезни в 1820 году на Горячих водах пятигория. Пушкин написал: «Я ускользнул от Эскулапа, /Худой, обритый, но живой. /Его мучительная лапа не тяготеет надо мной». (Мучительная лапа) у Пушкина характеристика врачебной деятельности, которую он испытал на себе. Во время упомянутой тяжелой болезни лечивший его лейб медик Я. Лейтон употреблял «меры чрезвычайные, в частности, сажал  в ванну со льдом и притом «за жизнь его не ручался». Рассказывая брату о своем путешествии с Раевскими на Кавказ из Екатеринославля, Пушкин сообщает: «Лекарь обещал меня не уморить сразу…», и Пушкин адресует лекарю эпиграмму: «Аптеку ты забыл ради венков лавровых,/ чтобы морить больных и усыплять здоровых…». В письме брату в январе 1824 г., желая подчеркнуть профессиональный характер своей литературной деятельности, он не забыл еще своего мучителя лекаря:  «Я пел, как булочник печет, портной шьет, лекарь морит - за деньги, за деньги, за деньги». А в поэме «Тень Фонвизина» Пушкин отметил, что признаком эпохи служит то, что «смертных лекаря мучат до смерти».
Рекой лилась кровь больных от кровопусканий, считавшихся у немецких лекарей вернейшим средством от всех недугов, как и целебные свойства «животного магнетизма», отвлекая их от истинного проверенного веками лечения. Расцвет натурфилософии приводил врачей в плен умозрительных теорий и заставлял их пренебрегать данными, полученными опытным путем.

Когда холера появилась в Москве, на границе Московской губернии были организованы «временные обсервационные заставы». Поскольку научных знаний об инкубационном периоде не существовало, срок карантина (как и в 2020 году) чиновниками был установлен произвольно - 14 дней, и этот срок путешественники должны были выдерживать на каждой карантинной заставе, а их на протяжении пути бывало несколько. Чиновникам, заведовавшим этими заставами, «приказано пропускать при 14-дневном карантинном очищении только едущих в каретах и колясках; всей же прочий люд, как пеших, так и едущих в телегах, кибитках и подобных тому повозках и обозах, останавливать и отсылать назад независимо от цели их поездки». Характерная черта крепостнической и демократической России: пропускаются лишь едущие в каретах (в 2020 – в частных самолетах), т.е.  богатые - “избранные”! Карантины парализовали нормальную жизнь страны и вызывали общее недовольство. Оно усугублялось еще тем, что лица, путешествующие в собственных экипажах пропускались, тогда как люд победнее, едущий на перекладных, задерживался чиновниками, а также тем, что - как в этом убедился сам Пушкин - за серебряный рубль можно было и задержки в карантине избежать.

 По приказанию губернского начальства Пушкину в Болдине довелось заниматься санитарным просвещением: он проводил с болдинскими крестьянами беседы о холере. Поэт писал Плетневу: «Я бы хотел переслать тебе проповедь мою здешним мужикам о холере; ты бы со смеху умер, да не стоишь ты этого подарка».
Интерес к примерам излечения и шире - к медицине как науке, к проблемам, составляющим ее содержание, таким, как жизнь и смерть, здоровье и болезнь, отмечался у Пушкина всегда, особенно в период его скепсиса по отношению к врачам. Так, в Михайловском в 1826 г., задолго до появлении холеры в России, он беседовал со своим приятелем А. Вульфом об этой болезни. Спустя пять лет, когда вопрос о холере станет остроактуальным для всего русского общества, он вспомнит об этом: «Таким образом в дальнем уезде Псковской губернии молодой студент Вульф и ваш покорный слуга, вероятно одни во всей России, беседовали о бедствии, которое через 5 лет сделалось мыслию всей Европы».

В 1831 г. Пушкин занес в свою записную книжку: «Покамест полагали, что холера прилипчива, как чума, до тех пор карантины были зло необходимое. Но коль скоро начали все замечать, что холера находится в воздухе, то карантины должны были тотчас быть уничтожены. (...) В прошлом году карантины остановили всю промышленность, заградили путь обозам, привели в нищету подрядчиков и извозчиков, прекратили доходы крестьян и помещиков и чуть не взбунтовали 16 губерний». В другом месте Пушкин писал: «Народ ропщет, не понимая строгой необходимости карантинов и предпочитая зло неизвестной заразы непривычному своему стеснению быта. Мятежи вспыхивают то здесь, то там.
Пушкин был прав. Так было в 1830-1831 годах, когда в Туле, Тамбове, Коломне, Калужской губернии прошли народные восстания. Боялись аналогичной вспышки и в Москве. Спустя год, когда, оставив Москву, холера резко перекочевала на север и вызвала беспорядки в северных губерниях и в Петербурге, летописец московской светской жизни Л. Я. Булгаков писал брату: «Много здесь говорят о бывших у вас беспокойствах... Хвастают, что не было этого в Москве; но, право, ежели бы оцепление продолжилось еще неделю, не без греха бы обошлось». Не исключено, что неожиданный приезд Николая I в холерную Москву 28 сентября 1830 г., прославленный современниками и историками прошлого века, как акт величайшего самоотвержения, на самом деле приезд был вызван необходимостью предотвратить народные волнения вместе с чудесным окончанием эпидемии.

Пушкин, как большинство его современников и последующих буржуазных историков, считал эти волнения «холерными». Холера и связанные с ней карантинные мероприятия, действительно, послужили толчком для них. Но они были лишь последней каплей, переполнившей чашу долготерпения угнетенного народа. Пущенный вдобавок слух, что этой «заразой» врачи отравляют людей, находящихся на карантине, пал на подготовленную почву. Недовольство врачами было распространено и в дворянской среде. Пушкин писал: «Слухи об отраве так распространились, что даже люди порядочные повторяют эти нелепости от чистого сердца». Иллюстрацией этого может служить письмо сестры поэта О. С. Павлищевой мужу от 6 октября 1831 г. «Врачи и холера, - писала она, - произвели хорошенькие опустошении в Петербурге... Черти бы побрали врачей, распространяющих сею болезнь, и унесли их подальше отсюда!»

В произведениях ближайшего современника Пушкина А. Марлинского врачи изображаются либо корыстолюбцами, либо пьяницами. Они пишут рецепты «длиннее майского дня», и природе приходится побеждать «не только раны и болезни, но и самые лекарства» («Фрегат „Надежда“ »). Врачи сами признаются: «...Если бы нам, медикам, случалось приходить в отчаяние от ошибок, так пришлось бы задавиться после первого дежурства в клинике».
Друг Пушкина, врач и писатель В. И. Даль, признавался, что врачи «из ста рецептов девяносто девять пишут если не вредных, то по крайней мере бесполезных, а один путный» и что многие из них из боязни потерять авторитет, а стало быть и доход от клиентуры, обманывают больных. Пушкин отметил и заявление Н. Курганова в его знаменитом «Письмовнике», что врачи «надобны для убавки многолюдства».
Исходя из этих заявлений Пушкин заключил: «…в наши дни недоверие к медицине выказывают молодые и образованные люди с высоким уровнем дохода, а те же, кто обладает невысоким уровнем образования и скромными доходами, в большей степени высказывают свое недоверие системе здравоохранения в целом, а также ее представителям».
 
А полиция царской России (как и современная-путинская) доблестно боролась с недоверием, граничившим с враждебностью, которое демонстрировало население Российской империи к врачам. "Крестьяне подозрительно смотрят на лекарей; они скорее обратятся за помощью к какой-то знахарке в случае нужды, нежели к лекарю", - сетовал сельский священник, описывая "дикие понятия народа о лекарях, как о людях самых опасных, которые своими лекарствами морят людей". Холера - "азиатская гостья" - впервые проникла на территорию империи в 1829 г., после чего каждое десятилетие приносило крупные эпидемии. В Севастополе также вводили карантин из-за эпидемии и были применены строгие меры. В 1829 году все, кто проезжал через город, проводили две недели в карантинной зоне, а из-за дорожных заграждений, началась нехватка продовольствия и голод. Люди жаловались властям, но безрезультатно. В 1830 году карантин был ужесточен в Севастополе, и людям было запрещено покидать свои дома. Один из районов города выступил против этих мер. На подавление восстания в этой карантинной зоне были направлены два пехотных батальона, однако успокоить голодающих восставших не удалось. В считанные часы город был захвачен мятежниками, убившими военного губернатора Николая Столыпина (1781-1830). Люди были в ярости, потому что считали, что чумы нет (они даже не знали, что карантин из-за холеры) и что горожан просто морят голодом. Особенно их возмущало закрытие церквей, потому что считали, что это какой-то дьявольский заговор против верующих.

Через четыре дня в «холерный» Севастополь была введена дивизия. Около 6000 человек были арестованы, семь главарей восстания казнены, около 1000 приговорены к каторжным работам, более 4000 граждан депортированы в другие города. Однако митинги оказались эффективными, - эпидемия мигом прекратилась, как и в последующие годы в Севастополе не было зафиксировано массовых вспышек холеры. Властью также были признаны эффективными подавления мятежей против карантина, а «голодные бунты» в Севастополе в истории были вписаны, как «холерные». Но как тогда, так называемых «очень заразных людей» более 5000 мятежников депортировали в другие города и на каторгу?…

В народном сознании появление "азиатской гостьи" и лекарей сливалось в одно тревожное событие - "Завелись доктора у нас, так и холера пошла". Карантин, санитарные кордоны, ограничение торговли, принудительные дезинфекционные мероприятия, и, конечно, насильственное помещение заболевших в холерные бараки, осуществлявшиеся в годы первой эпидемии 1830-1831 гг., вызывали в народе негодование, панический страх и толки о врачах-убийцах. Осенью 1830 г. в Москве на Смоленском рынке было повешено объявление: "Ежели доктора-немцы не перестанут морить русский народ, то мы их головами вымостим Москву!". А в Тамбовской губернии в 1831 г. "один губернский чиновник(!) Никитин разглашал, что холерные начальники, не разбирая болезни, всех насильно забирали в больницы, залечивали их там до смерти и потом кучами сваливали в особые ямы; иногда больной был еще жив, но и его сваливали в мертвецкую кучу". Эти слухи вылились в бунты. Возбужденные толпы громили больницы и холерные бараки, докторов "стаскивали с дрожек и избивали до смерти". В Санкт-Петербурге толпу бунтовщиков на Сенной площади удалось усмирить только императору (этому событию посвящен барельеф на памятнике Николаю I работы Монферрана на Исаакиевской площади).

Подавив волнения при помощи войск и наказав подстрекателей, власти сделали выводы и впредь отменили неэффективный карантин в С-Петербурге и принудительное стационарное лечение в холерных бараках больных.

Однако народ крепко уверился в том, что холеру придумали доктора-душегубы, которых стали называть "холерниками".  Жители были настроены враждебно особенно к дезинфекции, которая воспринималась горожанами как попытка травить народ и заражать холерой. Основная масса обывателей попросту старалась избежать встречи с лекарями, сомнительные порошки и прочую "отраву" "холерников" тайком выбрасывали. Предложение перевезти больного в холерный барак вызывало отчаянное сопротивление. Народная молва крепко утвердилась во мнении, что "барак построен для того, чтобы туда насильно брать народ и там морить или живыми заливать известкою". В автобиографической повести "Хлыновск" К.С. Петров-Водкин писал: "Вот в Саратове гроба из барака вывезли, а мертвые крышки поснимали, да в саванах, и ну стрекача по городу делать, а сами орут, что живых схоронить их хотели". От страха произвола "холерников" множество крестьян и бурлаков бежали с низовьев Волги, что способствовало распространению уже традиционных слухов: "В Астрахани и Саратове полиция, доктора и попы подкуплены "англичанами" морить народ", "по улицам разъезжают особые черные кареты, совершенно здоровых людей хватают железными крючьями, бросают их в эти кареты и увозят в больницы, где кладут живыми в гроба и засыпают известкой". По материалам этнографического бюро князя В.Н. Тенишева. СПб., 1903 С. 127.


 На самом же деле и в 1830, и в 1831 гг. народный гнев был направлен не только на врачей, но в первую очередь на притеснителей - чиновников. Пушкин был гораздо ближе многих представителей своего класса к правильному пониманию истинной природы народных волнений. Недаром среди их причин он в первую очередь отмечает экономические нарушения и злоупотребления чиновников. «Злоупотребления, - писал он, - неразлучны с карантинными постановлениями, которых не понимают ни употребляемые на то люди, ни народ. Уничтожьте карантины - народ не будет отрицать существовании заразы, станет принимать предохранительные меры, и прибегнет к лекарям и правительству, но покамест карантины тут, меньшее зло будет предпочтено большему, и народ будет более беспокоиться о своем продовольствии, о угрожающей нищете и голодной смерти, нежели о болезни неведомой и коей все признаки так близки к отраве.
Признавая необходимость уничтожения карантинов, поскольку холера «находится в воздухе», Пушкин, однако, не считал всякие предосторожности излишними. Напротив, он неоднократно повторял слова какой-то молодой гречанки, утверждавшей, что «люди порядочные (comme il faut) никогда не поражаются холерой и болеет ею только бедняки…».

Благодаря карантину «болдинская осень» для Пушкина стала плодотворнейшим творческим периодом, оставившим нам алмазную россыпь его прекрасных произведений. Чем "обогатит" корона-карантин человечество сейчас (кроме годового запаса туалетной бумаги)))? В тиши своих дворцов-крепостей или обителей-норок всем без исключения даётся шанс преображения - переформатирования сознания, чтобы предстать пред своей невестой-матерью-планетой Земля homosapien (человеком разумным), а не обезумевшим от запаха крови и денег лекарем-чиновником-зверем...