Тетрадь Бори Брусникина

Автор не уверен, что он правильно обозначил жанр произведения, но совершенно уверен в том, что читателю будет интересно, так как в книге использованы настоящие воспоминания настоящих участников войны и настоящих студентов семидесятых лет прошлого века.

С ЧЕГО НАЧАЛИСЬ ЗАПИСКИ БОРИ БРУСНИКИНА,
история, рассказанная автором вместо вступления, поэтому читатель, которого интересуют конкретно записки Брусникина, может её и не читать – много не потеряет, но вместе с тем ничего и не приобретёт.

Толстая серая тетрадь объёмом в девяносто шесть листов попала в мои руки совершенно случайно, когда после последней сессии мы покидали родную общагу. Отдал мне её студент из параллельной группы и мой товарищ по боксёрской секции Серёга Хлебков:
– Возьми на память, может пригодиться, когда мемуары будешь писать…
С чего Серёга решил, что я буду писать мемуары, я так и не понял. Скорей всего просто так брякнул, зная о моём пристрастии к литературе.
– А чего же хозяину не отдашь? – спросил я, увидев фамилию Брусникина на обратной стороне обложки.
– Пока Борю встречу, так и тетрадка потеряется…
 
Хлебков не любил длинных разговоров, но мне было понятно, почему он отдал тетрадь именно мне. А чтобы стало понятно читателю, я расскажу, как мы подружились с Серёгой. Да и не только с ним, но также с его товарищами по комнате в нашей общаге автотракторного факультета, которая располагалась за городом, практически на опушке берёзового леса.

В один из майских солнечных дней я решил немного расслабиться и прогулять первую пару. Поэтому с утра я отправился в лес, чтобы убить двух зайцев: совершить пробежку и попить берёзового сока. Банку под «плачущую берёзу» я поставил ещё с вечера. Когда родина щедро напоила меня берёзовым соком, я из лесу вышел. Первое, что я увидел – из окна третьего этажа общежития, из которого торчала рыжая голова Петьки Харина, на бельевом шнуре спускался огромный тюк жёлто-пёстрого цвета. Такого цвета у нас были покрывала. Внизу стоял Серёга Хлебков и принимал груз.
Моё появление явно не входило в планы Серёги и его друзей.

– А ты почему не в институте, прогульщик? – недовольно буркнул Хлебков, отвязывая странный груз.
– Исторический материализм для меня трудностей не представляет, поэтому решил первую лекцию пропустить, накопить силы для сопромата…
– Ну-ну, – Серёга легко поднял тюк. Спросил:
– А с нами к Дяде в гости не желаешь?

Дядя был известный на весь посёлок сапожник, он же часовщик, он же слесарь, он же радиомастер, он же… В общем на все руки. Ходили слухи, что он всю свою сознательную жизнь провёл в зоне, потому компанию водил не с каждым. Тем интереснее было с ним познакомиться поближе. И я отправился к Дяде вместе с Серёгой, Петькой Хариным и Брусникиным.

Этот совместный поход в гости и положил начало нашей короткой дружбе с Хлебковым. Потому что совместные занятия у одного тренера ещё не повод для близких отношений. Ведь если люди три раза в неделю окучивают друг друга кулаками, добрые чувства просыпаются далеко не всегда и, уж тем более, не сразу. К тому же мы с Хлебковым, по умолчанию, соперничали друг с другом.  Он, как и я, считал себя более крутым боксёром. Хотя манеры ведения боя у нас были совершенно разные. Если я, прижав Хлебкова к канатам, без устали барабанил в его перчатки, локти и плечи, то он мог подловить меня – слегка ткнуть в «дыню» и вот я уже, делая вид, что порхаю, как бабочка, нащупывал качающуюся, как палуба,  площадку под ногами, дабы не уплыла совсем, потому что встречный удар, он на то и встречный – сознание на секунду покидало меня, и если я оставался на ногах, то исключительно благодаря наработанным рефлексам тела, но никак не мозгу, который в этот момент болтался как кисель в черепной коробке.

Разбирая спарринг, тренер говорил:
– Что ж, он – «технарь», ты – «силовик». Каждому своё. Но не останавливайтесь на достигнутом. Завтра снова и чуть по-другому…
Серёгино отношение к моим способностям изменилось после того, как я, совершенно случайно, так же подловил его во время атаки, удачно «зачерпнув» снизу. Хлебков рухнул на площадку и не сразу поднялся. Я уж было испугался за его здоровье. Но потом он, как ни в чём ни бывало, продолжил тренировку. А в раздевалке похлопал меня по плечу:
– Кажется, ты научился попадать …
С тех пор мы сблизились и стали общаться намного чаще.

Однако возвращаюсь к нашему походу в гости к Дяде.  Его мастерская была на краю посёлка, куда ходу было минут пятнадцать. Пока шли, я узнал от друзей, что Дядя действительно четверть века провёл на зоне. Провоевав всю Великую Отечественную, в самом конце войны застрелил офицера и получил двадцать пять лет лагерей. Срок отбыл полностью – по таким статьям не реабилитировали.

В мастерской стоял устойчивый запах дешёвых папирос, дёгтя и прочих  сапожных мазей. Примешивался к ним и другой запах, как я потом понял – чифира, крепкого и чёрного, как тот же дёготь, чая. Вместе с тем была чистота почти идеальная и порядок – всё лежало по полочкам так, как будто весь инструмент, обувь, приёмники и утюги только что разложили заботливой рукой. Хозяин сидел за рабочим столом и в ответ на наши приветствия, только кивнул головой, прищурившись – то ли от солнечных лучей, попавших в открытую дверь, то ли от едкого дыма папироски, словно  приклеенной в уголке рта.
 
На вид ему можно было дать от пятидесяти до семидесяти лет. Изрезанное морщинами лицо здорово старило, но глаза смотрели пронзительно и неулыбчиво. Глаза не улыбались даже тогда, когда Дядя показывал свои железные зубы, обозначая хорошее настроение. В плохом же настроении его взгляд был жёстким и пронизывающим. Казалось, что он знает про тебя всё, даже то, что ты сам ещё не успел узнать. Суровый взор нашего начальника военной кафедры полковника Соколова по сравнению с этим прищуром казался улыбкой Моны Лизы.

Серёга, между тем, распаковал тюк. Оказалось, что там было разобранное кресло. Он быстро его собрал и сам же в него уселся, похлопав по подлокотникам:
– Вот, комендант списал, да прибрать не успел! – прокомментировал, видимо для меня, законность перемещения «ничейного» кресла из студенческого общежития в хижину Дяди.

Тот наш визит затянулся на гораздо большее время, чем мы рассчитывали. Хозяин оказался интереснейшим человеком и собеседником. Разговорить правда его было трудно. Но усилия стоили того. Заходил я потом к нему не один раз и провёл за беседами многие часы. В то время я жадно интересовался военной жизнью старшего поколения и готов был часами с Дядей «травить баланду», в ожидании, что он разоткровенничается и расскажет что-нибудь из фронтовой жизни. И иногда он рассказывал:
 
– Было это в сорок третьем. Наш полк готовился форсировать реку. Но потом получили приказ скрытно перейти на другую позицию. А как скрытно? Значит, убедить противника, что мы никуда не ушли, а остались тут же. Ввести в заблуждение немцев приказали старшему лейтенанту Крылову, а с ним в группе был я и сержант Реутов Николай – на год меня старше был.

Вечером, когда стемнело, последним снялся наш батальон. А мы втроём остались на всей бывшей диспозиции поддерживать костры, создавать характерный шум, наводить тень на плетень и всячески изображать, что здесь мы, и никуда не денемся. Ночь была напряжённой. Оказывается, не так просто изображать присутствие целой части, да ещё и готовящейся к форсированию. Главное было – не перестараться. У немцев разведка тоже работала. Но с задачей справились – Крылов был организатор великолепный. Когда наступило утро, фрицы увидели, что наших войск на противоположном берегу нет. А когда, спустя считанные часы, началось форсирование на другом участке, они туда орудия перебросить не успели. А мы со старлеем успели. Он и в бою сумел отличиться. После этой операции представили Крылова к Звезде Героя. Ну и нас с Реутовым не забыли: обоих – к Красной Звезде.
 
Но самое интересное произошло потом. Во время передышки между боями комдив, у которого Крылов в любимчиках ходил, дал ему машину – в ближайший город съездить, отметить, так сказать, Звезду Героя Советского Союза. Ну, тот нас с Реутовым взял. Погуляли мы славно и к вечеру поехали в часть. Тут-то и приключилось событие, которое всю мою жизнь направило по другой колее. Да и не только мою.
Возвращались торопясь. Из города почти уже выехали, а на одном из поворотов навстречу нам выскочил «Виллис» какого-то полковника. Тоже на приличной скорости, и прямо нам в лоб. Очнулся я в санчасти. Со мной ничего, кроме сотрясения мозга. С ребятами тоже ничего серьёзного, а полковник – насмерть, и шофёр его покалечился.

Чтобы бучу после этой аварии загасить, комдив нас растолкал по другим подразделениям. Наград, ещё не вручённых, нас, понятно, лишили. Так я оказался в разведке, сначала в полковой, а потом меня в дивизионную перевели.

 Вместе со мной в разведвзвод прибыло ещё пополнение, и несколько человек из штрафроты. Кроме того, командир сменился. Может отчасти поэтому, а может, потому что срочное задание было, только меня сразу включили в группу поиска. Языка, то есть, взять надо было. Всего отобрали тринадцать человек. Старшина, как узнал, сколько человек идут в поиск, сразу заметил, что добром это дело не кончится…
Время для выхода выбрали, когда немцы харчевались, думали – они отвлекутся и будут не такие внимательные. Мне вместо автомата ППШ дали ППС, он компактнее. Взял я с собой две лимонки, нож. Пистолета тогда у меня не было. Это потом я семизарядным «вальтером»  обзавёлся — он удобнее «парабеллума», про «ТТ» я уж не говорю. У «вальтера» однорядный магазин, рукоятка тоньше, очень хорошо лежит в руке.

 Командиром группы был старший сержант Картузов. Ребята его Кепой звали. Он нас поделил на две группы: прикрытия и захвата. До первой немецкой траншеи добрались незамеченными – повезло. Картузов принял решение идти дальше, потому что пропажа солдата из первой линии обороны обнаруживается быстро, боялся, что немцы сразу нас огнём отсекут и на нейтралке всех кончат.

Первые, кто  достигли немецкой траншеи, обеспечивали прикрытие с флангов, а потом, когда вся группа проходила дальше, смотрели, чтобы в окопе не осталось много осыпавшейся земли с бруствера. Потом мы долго блудили в ночи, но никого не находили: ни землянки, ни избы, ни одной повозки. Пытались найти провод связи, чтобы перерезать, а потом захватить связиста, которого пошлют. Но бесполезно – темнота, хоть глаз выколи. И тут заметили – огонёк мелькнул, на него мы и поползли. Как потом оказалось, это открывали дверь в блиндаж командного пункта роты.

С Картузовым в этот блиндаж пошли я и ещё один разведчик – Дронов. Меня старший взял, потому что я немного немецкий знал. Но он совершил одну ошибку – группа прикрытия расположилась вокруг блиндажа, а в траншею человека не поставили – она была глубокая, в полный рост. Оставшиеся нас прикрывать просто не видели, кто ходит по этой траншее. Часового у двери не было, и мы ворвались внутрь. Там оказались два солдата, один спал, а у второго к уху была привязана трубка телефона. Сержант кричит: «Хенде хох!» Подняли их пинкарями, они трясутся, оружие их мы бросили в угол. Запомнилось, что в блиндаже было светло, горела газовая лампа и ещё, вроде, лампочка от аккумулятора.

Картузов их быстро спрашивает, я перевожу, как могу и одновременно финкой пытаюсь перерезать телефонный провод. А у меня не получается – он стальной. И тут, к нашему изумлению, в блиндаже нарисовались три немца: офицер и два унтера. Они прошли по этой глубокой траншее, и наша группа прикрытия их не заметила. Пару секунд, застыв, мы смотрели друг на друга… У меня-то нож в руках вместо автомата, а  Картузов дёрнулся, но немецкий офицер успел выстрелить из пистолета, попал ему в плечо, и тот упал. Я растерялся, к нам подскочили, отобрали у нас с Дроновым оружие, по башке мне дали так, что вся жизнь перед глазами пролетела, успел подумать: «Вот и закончилось служба в разведке…» Этот обер-лейтенант взял трубку телефона, наверное, чтобы сообщить, что захвачена русская разведка. Однако, видно, почуял что-то и приказал одному солдату выйти из блиндажа. Но когда немец выходил, то буквально в дверях его ударом в лоб уложил один из нашей группы прикрытия, бывший морячок из штрафроты.
 
Матрос влетает в блиндаж, немецкий офицер хотел было в него выстрелить, но Дронов рядом стоял, успел врезать ему по руке. Моряк влупил очередь почти в упор и положил всех немцев, кроме одного. Причем этот унтер начал упираться, падла, и не хотел идти с нами. А я уже очухался и со злости прострелил ему руку. Тут же его перебинтовали, и он пошёл с нами, как шёлковый.
Матрос потом рассказывал: услышал шорох в траншее, потом открылась дверь, раздался выстрел и какой-то шум. Почуяв «алярм», он спрыгнул в траншею и столкнулся с немцем, который выходил из блиндажа.

Пошли обратно, а немцы уже все перекрыли… Кое-как нашли место, где можно было перейти немецкий передний край. Передовая группа перебила пулеметный расчет, дав нам возможность перейти траншею, но двое наших из группы прикрытия при этом были убиты… Мы ринулись на нейтральную территорию. Но «спираль Бруно» оказалась заминированной, и три разведчика, которые бежали первыми, погибли от взрыва… Через образовавшуюся брешь, фактически по их телам, мы вырвались оттуда и залегли в большой воронке на нейтральной полосе, метрах в ста пятидесяти от немецких позиций. И целый день до следующей ночи, в грязи, пришлось провести в ней, а ведь с нами был тяжелораненый Картузов. Он попросил: «Ребята, потеряю сознание, могу застонать. Заткните мне рот, как немцу!» Что делать, заткнули. Мало ли что? А следующей ночью морячок подполз к нашему переднему краю, и хотя его вначале обстреляли, но он на чистейшем матерном сумел объяснить, что это возвращается разведка, и мы вышли на участке соседей. Потом были десятки поисков, но этот первый лучше всего запомнился. Хотя нет, наверное, чаще снился другой. Но про тот и рассказывать не хочу.

Однако, мне было нестерпимо интересно слушать его рассказы. Ведь во время войны Дяде было столько же, сколько нам – девятнадцать лет. И у меня в животе холодело от того, что я представлял себя или своих товарищей на его месте. Однажды я спросил Дядю, что, дескать, с войны прошло четверть века и даже больше, а почему-то именно разведчики не любят рассказывать, как воевали. Как будто у них срок подписки о неразглашении не кончился. Он посмотрел на меня, как на придурка:
– Война, парень, вообще дело грязное и вонючее. А уж тем более разведка. Никаких приятных воспоминаний там быть не может. Кто ж будет светиться от счастья, рассказывая, как он глотки финкой пластал? Немцы ведь нас не только хорошо воевать научили… Насмотрелись мы на их зверства, сами озверели.

Тем не менее, Дядю я однажды разговорил, и он рассказал мне ещё один случай.
– В дивизионной разведке мы в тылы к немцам дальше уходили. Бывало до пятнадцати, а то и до двадцати километров. Группа захвата была всего три-четыре человека. А иногда и два. Это уж по обстоятельствам. В тот раз я Минина взял и ещё двоих. Я тогда уже старшиной был. Так до конца в старшинах и проходил. Боялся, присвоят офицерское звание – после войны задержат с дембелем. Никита Минин – здоровый парень, бывший спортсмен. Гранату дальше всех кидал, метров за семьдесят. Особенно немецкую, она удобная, с длинной ручкой. За это получил погоняло – «Миномёт».

 Редко нам приказывали конкретно взять офицера. А тут именно так. Подтвердить надо полученную информацию. Стало быть, требуется немец, обладающий обширными сведениями. Начальник разведотдела дивизии «напутствовал»: «Контрольный язык нужен до зарезу – офицер. Не возьмёте – не знаю, что с вами сделаю. Лучше сразу застрелитесь!»
 
Сутки мы готовились. Вели наблюдение за нейтралкой. Просчитывали варианты прохода через первую линию. Обговорили все детали взаимодействия в группе. Направление движения на отходе, подстраховка, условные сигналы. Изучили каждую складку рельефа, чтобы не было осечки при переходе туда и, особенно, при возвращении.
В группе прикрытия было восемь человек, в группе поиска – четверо. Причём прикрытие нас только провожало, в глубину тыла на поиск уходили вчетвером. В сорок четвёртом у нас были только немецкие автоматы. Они лёгкие. И немецкие пилотки с собой. В маскхалатах да в немецких пилотках издалека нас за немцев можно было принять. А когда обратно переходили, наши пилотки надевали. Ножи были златоустовские, специально для разведчиков изготовленные. Очень удобные, с чёрной рукояткой и чёрными ножнами. Их так и называли – чёрные ножи.

Перешли переднюю линию на стыке частей. Там фронт прикрывался только опорными пунктами да патрулями. Если б не задание – только офицера, там уже могли взять одиночного мотоциклиста в засаде на дороге. Но ушли в глубину. К утру преодолели километров семнадцать. Подошли к деревеньке, где было активное движение. Как мы предположили, там располагался штаб какой-то резервной части. Самый ценный язык – штабной офицер. Ну, или разведчик, но на немецкую разведку нарваться – себе дороже.

На рассвете присмотрели тропу, по которой пешие срезали дорогу, заходя в деревню. Там и устроили засаду. Вдоль тропы ¬– идеальные заросли. Здесь я снова разделил группу: двое разведчиков – в прикрытие, а мы с Миномётом – в захват.  Все мы были, в общем-то, головорезами, ломом подпоясанными, а он – особенно. У него семья под бомбёжкой погибла. Говорил: «Я живу, пока немцев убиваю. А дальше мне, хоть трава не расти». В разведке, наверное, по-другому нельзя. Ведь если не ты, то тебя. У нас вся война на короткой дистанции, поэтому раненых меньше, чем в пехоте. В основном – убитые.

Просидели в засаде весь день – идут немцы по одному, по два, но рядовые или унтера. Офицеры, видимо, умнее. На сомнительную тропу не суются даже днём. Я уж было затосковал, а тут из прикрытия маячат – идут двое. И один из них «наш»! Офицер. Мы голоса услышали, поняли, что офицер идёт с бабой. Она говорит по-русски, только изредка немецкие слова вставляет. Значит, не переводчица. Может, работает, а может так, офицерик бабёнку подцепил.

В это время из кустов мне Миномёт пальцами показывает, мол немец с его стороны – он его брать будет, а мне бабу нужно нейтрализовать. Я, конечно, подтвердил. Тут уж не до сантиментов. Дело бы не сорвать. Убивать я её не собирался. Да и вообще ничего не думал, кроме главного. Если ей не заткнуть рот, она закричит. Женский голос слышно далеко, он резкий, визгливый, не то, что глуховатый мужской. Кроме того, на женский крик обязательно обратят внимание, ведь мужские выкрики на войне не в диковину. В общем, думал я автоматически и действовал на рефлексах. Выскочил бесшумно, как только она на метр прошла меня. Молодая, лет двадцать. Левой её захватил и рот зажал, как тисками, в правой – нож. А немец, майор, онемел, видно, от неожиданности. Он и не понял, кто на него напал. Пилотки-то на нас немецкие. Или неудобно ему при даме звать на помощь, молча, кобуру царапает, пытается пистолет достать. А время так долго тянется! По тому, как он ствол дёргает, для себя фиксирую – офицер не боевой. Миномёт всё мешкает. Вот майор уже свой парабеллум достаёт. Сейчас выстрелит, и вся группа погибла. Рефлексы разведчика работают иногда независимо от сознания. Нож на все двадцать сантиметров в грудь ей вогнал и атакую правую руку немца. И тут он мне в руки падает. Это Миномёт его вырубил ударом в спину, да так, что тот сознание потерял.
Упаковали его в секунды. Я приказал Минину тело девчонки убрать с тропы, чтобы было время у нас отойти подальше, пока хватится немчура своего офицера. Посмотрел я на неё: синее платье в горошек и волосы светлые. До сих пор запах её волос помню. Лет восемь мне этот поиск снился.

А потом уже и немца разглядели. Майор-то он майор, да интендантом, сволочь, оказался. Совсем настроение у нас испортилось. Ну, думаю, хрен с ним, приказ был взять офицера – взяли офицера. С остальным дома разберёмся. Здесь не на базаре – выбирать не дают. Немец в себя пришёл. Я объяснил, что если будет бежать быстро – останется живой, будет капризничать – зарежем. Он мне поверил сразу и даже не дёргался.

Ближе к рассвету вышли в точку возврата. Обстановка изменилась, но мы благополучно подошли к нашим окопам. Нас ждали, стали перекликаться. Уже к самым окопам подползли, и тут один из наших совершил ошибку. Когда осветительная ракета только погасла, нужно было немного выждать, а не кидаться сразу. Потому что когда ракета тухнет, то пулеметчик сразу дает очередь в темноту. Но он сразу поднялся на бруствер и тут же словил две пули. В окопе перевязали, но в санчасти он умер.
Как я и ожидал, по языку-интенданту вопросы ко мне появились. Первым пришёл наш политрук – капитан. И стал меня учить, каких надо офицеров захватывать. Слушал я его бредни, слушал. А потом и говорю: «Товарищ капитан, вы хорошо разбираетесь в тонкостях нашей работы. Я завтра же пойду к начальнику разведотдела и попрошу, чтобы в следующий раз вас назначили командиром группы поиска». Он побледнел, и его как ветром сдуло. А потом, когда выяснилось, что наш интендант имел в приятелях много высокопоставленных офицеров и знал больше начальника штаба, то к нам все вопросы отпали.

Также, исподволь, в продолжительных беседах я узнал, за что Дядя заработал свой срок за несколько дней до окончания войны – защищая своего друга Никиту-Миномёта, который добрым отношением к немецкому населению не отличался. Тогда уже действовал приказ о борьбе с насилием и мародёрством. И один старлей совсем уж было решил показательно расстрелять на месте разведчика Минина, который  имел три ордена за поиск. Но карманный «вальтер» Дяди оказался быстрее, и поехал он по этапу, благодаря своим молниеносным «рефлексам разведчика».

 Вот с таким неординарным человеком познакомили меня Серёга Хлебков и его товарищи. И в знак благодарности за это, спустя четыре десятилетия, я выполняю данное ему обещание и публикую записи Бори Брусникина, ничего не сокращая и не добавляя, лишь поправив стилистику и расставив запятые, потому что у студентов на лекциях было привычка писать быстро и на всякие там знаки препинания время не тратить.