Нарушенное обещание

   
   Огарок стал совсем крошечным и нещадно чадил. Струйка чёрного дыма, поднимаясь вверх, сливалась с подступающей тьмой. Он прикинул, сколько времени осталось гореть этому маленькому источнику света. Получалось, что письмо он написать не успеет. А должен, должен успеть!
   Он всё ниже наклонял своё лицо к листу бумаги и всё чаще не попадал гусиным пером в медную чернильницу. Воспалённые глаза с трудом различали буквы, но он продолжал упорно писать, торопясь и не обращая внимания на описки. Потому что это письмо должно спасти близких ему людей. А тьма подступала.

 - Дорогой кузен! Я пишу это письмо тебе, потому что писать мне больше некому. Ты – единственный дорогой мне человек в этом мире. Ты вправе спросить, а как же моя матушка и родные брат и сестра, а также твоя мать, воспитывавшая меня целых десять лет? Насколько я помню,  вся моя жизнь  с частыми радостями и редкими огорчениями была связана с вами. И даже отца твоего я сейчас вспоминаю со слезами благодарности на глазах. Хотя за время  пребывания в вашем доме не услышал от него ни слова. Ещё бы, паралич разбил его, когда мы с тобой пребывали в младенчестве! Но, начну по порядку.
  С пяти лет я жил с вами в прекрасном имении и навсегда сохраню в памяти наши прогулки в дубовой роще, как мы забавлялись, купаясь в Эмсе. И очень жаль, что это никогда не повторится! Почему, спросишь ты? А всё потому, что я не сдержал данного твоей матери обещания.
  Нам с тобой тогда едва исполнилось восемь. Если ты помнишь, я старше тебя всего лишь на четыре дня. В тот майский день была твоя очередь объезжать нашего пони по кличке Куколка. Мы с твоей матушкой сидели на траве в тени платана и любовались как ты уверенно правил Куколкой, нарезая круги по зелёной лужайке.
 - Густав! – вдруг обратила ко мне своё красивое лицо тётушка Анна. – Пообещай, нет, поклянись мне, что никогда не сделаешь попытки увидеться со своими матерью, братом и сестрой?
 - Почему тётя? – спросил я.
 - Неужели ты ничего не помнишь?
 Что-то я помнил. Но память, видимо щадя моё душевное здоровье, действовала избирательно. Я помню, что мать моя была красива, как и тётя Анна. Вот только выражения лица её не помню совершенно. Как не помню ни цвета, ни разреза её глаз. Хотя с той поры, как матушка твоя забрала меня к себе, прошло всего три с половиной года. И ещё помню, как сильно я боялся наступления темноты. А ведь ты знаешь, что живя в вашем имении темноты, я не боялся совершенно!
  Но тогда я тёте Анне обещание дал. Хотя семья моя не выходила у меня из головы. И по прошествии всего семи лет, я данное обещание нарушил.
  Мы с тобой тогда учились в католической школе в Виденбрюке при церкви святого Эгидия. В тот сентябрьский ранний вечер гуляли с друзьями по торговой площади в ожидании, когда скрипач заиграет вечернюю мелодию. У меня уже тогда был готов план. Я скопил несколько талеров и купил место в вагоне 3-го класса, который отправлялся в Оберхаузен. Там среди старых замков стояло имение моего покойного отца, где жили мать с сестрой и братом. Всё это я узнал, роясь в тётином секретере.
    Путь был недолгий, ты с друзьями, наверное, ещё не вернулся в пансионат, когда я сошёл на крохотной станции, не доехав до новоиспечённого города одну остановку.
 По обе стороны железной дороги плотной стеной стоял лес, в который уже окуналось всё ещё летнее солнце. Сверившись с картой, которую сам нарисовал в кабинете географии, уверенно зашагал по лесной дороге на запад. Через полчаса я уже подходил к родительскому дому.
 Он мне не понравился сразу. Серое, похожее на казарму двухэтажное строение с грязными окнами, окружённое полуразвалившейся каменной оградой. Запущенный сад, в котором не слышно пение птиц. Лишь огромный одноглазый ворон сидел на ветке старого дуба. Взглянув на меня единственным глазом, птица недовольно каркнула и, взмахнув крыльями, исчезла где-то в глубине сада.
  На стук долго никто не открывал. Я приложил ухо к двери. За ней была тишина.
  Внезапно дверь распахнулась. Передо мной стояла женщина, и, судя по всему, это была моя мать. Странно, но я не испытывал никаких чувств, кроме досады на собственную глупость, приведшую меня в этот дом.
  Красивой эту женщину назвать было нельзя. Воспалённые с красными веками глаза, бесцветные ресницы. Костлявая фигура. И самое главное лицо! Оно было даже не раздражённым, на нём лежала печать какой-то потусторонней, иррациональной злобы. Мне пришла в голову мысль, что мать ненавидит не только этот мир, но и тот, куда, если верить пасторам, мы попадём после смерти.
 - Что вам надо?
 Голос был высоким и очень неприятным. Неужели это моя мать, родная сестра милой и всегда доброжелательной тётушки Анны?
 Я думал, что развернусь и уйду прочь, но вместо этого жалобно произнёс:
 - Мама?
 Она всмотрелась в моё лицо.
 - Густав?
 Её худые руки на удивление крепко обняли меня, и я так больно упёрся носом в костлявую грудь, что слёзы брызнули из глаз. Мамаша видимо приняла их за слёзы радости от долгожданной встречи. Покачала нечёсаной головой и гримасой, которая видимо, означала улыбку, произнесла:
 - Мне тебя даже и покормить нечем. Так поздно мы не едим. Идём, я уложу тебя в твоей комнате, а утром мы вчетвером встретимся за завтраком.
  В доме был какой-то нежилой запах, лестница, по которой мы поднимались на второй этаж, нещадно скрипела.
 Комната, в которую она меня завела, должно быть все эти десять лет хранила мои детские страхи. Которые тут же забрались мне в голову.
  Мать уложила меня на старую кровать, не давая даже раздеться, я едва успел скинуть башмаки. Укрыла одеялом, пахнущим сыростью и плесенью.
 - Я так рада, что ты вернулся! – невыразительным голосом произнесла она, целуя меня в лоб.
 Губы её были холодны как лёд, а от самой  исходил какой-то тлетворный запах. Она вышла из комнаты, задув огарок свечи, оставив меня в темноте. Уже у двери мать обернулась, и мне показалось, что в свете заглянувшей в единственное окно луны её глаза вдруг лишились зрачков.
  Некоторое время я лежал, дрожа от страха и отвращения к этой грязной постели, тёмной нежилой комнате, да и ко всему этому дому.
  Надо возвращаться на станцию! Вряд ли ночью там остановится поезд, но я готов был идти пешком по рельсам, лишь бы убраться отсюда. 
  Приподнявшись на кровати, я прислушался. В доме не было слышно никаких звуков. Осторожно поднялся с кровати, взял в руки  обувь и, стараясь ступать осторожно, вышел в коридор. Самую большую проблему представляла лестница. Своим скрипом она может перебудить весь дом.
  Эти 24 ступеньки я преодолевал, казалось, целую вечность! Я понял, что если держаться ближе к стене, то ступени почти не скрипят. И вот я стою внизу весь в поту, несмотря на холод в доме. Вдруг слева я замечаю чей-то силуэт. И опять услужливая луна заглядывает в окно. Передо мной стоит девочка-подросток. Святой Эгидий, да это же Грета, моя сестра! Сейчас ей должно быть двенадцать.
  - Здравствуй, Грета! – шепчу я.
  - Я хочу пи-пи! – отвечает она.
  А я вдруг вспоминаю, что отхожее место – пристрой где-то со стороны кухни. Беру сесртёнку за руку, которая холодна как губы матери, веду на кухню.
  - Осторожно братец, - говорит она, - в нужнике живёт большая крыса, она может укусить.
  Мне ли бояться крыс? Ты помнишь, кузен, как мы охотились на них в подвалах нашего пансионата? Пусть эти зверьки боятся нас!
  Когда я потянул на себя дверь, то увидел в кромешной тьме два огонька. Это были глаза зверя! Раздался отнюдь не крысиный писк, а самое настоящее рычание. И тут же крик:
 - А ну пшли вон отсюда!
 Я отшатнулся и, запнувшись, чуть не упал. Голос принадлежал матери. А Грета вдруг засмеялась отнюдь не детским смехом.
 Выронив башмаки, я бросился вон из дома. В саду было прохладно и темно, потому что луна спряталась за тучами. И тут моей головы что-то коснулось и  над ухом раздалось громкое карканье. Вскрикнув, я побежал, но  нога моя зацепилась за корень, и я растянулся на траве. Заполз под какое-то дерево и, прижавшись к тёплому стволу замер. Остатки разума подсказывали мне, что надо дождаться рассвета. Мне удалось уснуть, несмотря на прохладу сентябрьской ночи.
  Я открыл глаза и увидел розовеющий край неба. В саду была мёртвая тишина. Ни шелеста листвы, ни пения птиц.
  За ночь я сильно продрог, и первым делом принялся растирать грудь и ступни. А вторым я решил забрать свои башмаки и бежать отсюда как можно быстрей.
  В свете утреннего солнца дом не казался таким зловещим. Я прошёл на кухню. На столе стояла крушка с молоком и большой кусок аппетитного на вид хлеба. На тарелке розовел шпик.
  Последний раз я ел вчера в обед в нашей школе, и с жадностью набросился на еду.  Лишь утолив голод, заметил на кухонном столе записку.
 «Дорогой Густав, я приготовила тебе завтрак. Мы неважно себя чувствуем, поэтому увидимся вечером. Целую! Мама».
  Я был тронут этой заботой, и устыдился своей мысли о бегстве. Ка пишут в романах, моя суровая тевтонская душа дрогнула. К тому же я жаждал распросить мать об отце, который по скудным рассказам тёти пал в недавней войне с французами, в самом её конце. Он командовал взводом егерей и получил пулю в битве при Бюзенвале, опять же, по словам тёти в самое сердце. Я жаждал героических подробностей, о которых, по моему мнению, могла знать мать. Посему, милый кузен, я решил дождаться вечера. К тому же обувь  я нашёл в своей комнате, башмаки аккуратно стояли у кровати.
  Я погулял по саду, вдоволь поел созревшего винограда, потому что в доме еды я больше не обнаружил. Причём во время прогулки постоянно натыкался на одноглазого ворона.
  Сентябрьское солнышко припекало, и я улёгся на мягкой траве между двумя яблонями. Мне снился ты и тетушка Анна. А потом прилетел одноглазый ворон и уселся мне на грудь. И это, дорогой кузен, был уже не сон!
  Я пошевелился, и он, взмахнул крыльями, обдав меня запахом гнили, недовольно каркнул и взлетел на ветку того самого дуба.
  Солнце уже завершало свой дневной путь и на родительский дом легли мрачные тени. А у меня опять появилось желание покинуть это место.
  И всё же я переступил порог, прижимая к груди собранные в саду яблоки, которые вывалил на кухонный стол. И мало того поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. Кроме моей комнаты там было ещё три. В первой, куда я заглянул, стояла застеленная двуспальная кровать, рядом туалетный столик. Больше мебели не было. На стене висели две дагерротипных фотографии в рамке. На одной всё наше семейство; пухлая 3-летняя Грета, мой брат-близнец Клаус в обнимку со мной, мать, очень красивая в белом платье, похожая на тётю Анну и статный мужчина в унтер-офицерском мундире. Так вот он какой, мой отец! Я ни капельки не сомневался, что он герой! На второй фотографии он один в гвардейском мундире, с саблей на боку. Задиристый взгляд, усы как у принца Вилли .
  Не буду утомлять тебя, дорогой кузен описанием ничем не примечательных двух других комнат. Скажу только, что все они были пусты. Я поднялся на чердак, где была свалена старая мебель, и не обнаружил там никого.
  Где они могли быть? На первом этаже кухня с гостиной также были безлюдны. В глубине сада я приметил каменное строение, где, видимо, хранили садовый инвентарь. Может быть они там?
  Между тем сумерки сгущались. Я нашёл на кухонном окне огарок свечи, а в холодном камине коробку беттгеровских спичек .
  Робкий свет разогнал подступающую тьму. Я сел за стол и принялся грызть сочное яблоко.
  Вдруг дверь, ведущая в отхожее место открылась, и из темноты, щурясь на слабый свет свечного огарка вышел бледный юноша. Это, несомненно, был мой брат Клаус. Я встал из-за стола.
 - Здравствуй братишка!
 Он посмотрел сквозь меня и бьюсь об заклад, что даже не услышал моего приветствия.
 - Хочешь яблоко?
 Я протянул ему его, красное, налитое соком. И тут увидел глаза брата. Зрачки были словно наполнены раскалённым свинцом,  и я не смог оторвать от них взляда. И ты знаешь, кузен, мне в голову пришла нелепая мысль, что из этого свинца были отлиты две пули, сразившие отца в битве при Бюзенвале.
 Из-за плеча Клауса выглянула Грета. В её глазах без зрачков плескалась болотная тина. А тут из нужника вышла мать. Я увидел, что глаза её были цвета огня, который горел в свечном огарке.
 - Ну вот, вся семья в сборе! – произнесла она.
 В голосе не было ни радости, ни горечи.
 - Не хватает папы, - счёл нужным сказать я.
 - Папа ушёл на войну, Густав.
 - Расскажи мне, как он погиб.
 - Он не погиб.
 Мать встала и, подойдя к входной двери, распахнула её. И тут же в дом влетела одноглазая птица. Ворон уселся на кухонный стол и принялся клевать яблоко, посматривая на меня глазом.
  Между тем мать достала из ящика стола альбом и раскрыла его.
 - Вот кого нам не хватает, так это моей сестры – твоей тётки и твоего кузена.
 А я увидел старую фотографию, где ты трёхлетний сидишь на коленях у тётушки Анны.
  Одноглазый ворон, переваливаясь, подошёл к альбому и клюнул тебя в твою очаровательную белокурую головку.
  Мать подняла на меня безжизненные глаза. В залитых дьявольским огнём глазницах еле просматривались нечеловеческие зрачки.
 - Напиши им, чтобы приехали.
Клаус подал мне перо, чернильницу и бумагу. Затем они с Гретой завели меня в нужник. Мой брат сдвинул стульчак в сторону, и я увидел ступени, уходящие вниз.
 - Там тебе никто не помешает, - мать протянула мне свечной огарок. – И торопись, пока тьма не забрала тебя.
  И вот я пишу  дорогой кузен Эрих, чтобы предостеречь тебя…


  - Вы знаете, доктор, Густав с раннего детства страдал навязчивыми страхами, был очень нервным восприимчивым ребёнком. Потом начались постоянные простуды с головными болями, пневмонией. Да и сестра при лечении переусердствовала с амфетаминами и гликогероином. Чуть позже он пристрастился к опиуму. А тут гибель отца, а следом ужасная смерть матери, брата и сестры.  Год назад я взяла с Густава обещание, что он навсегда прекратит употреблять морфий. Но, как видимо мой племянник не сдержал его.
 - И давно он заперся в винном погребе?
 - Третий день. Притащил туда несколько свечей, письменные принадлежности и что-то пишет. На стук в дверь не отвечает, никаким уговорам не поддаётся.
- Про смерть его брата и сестры я читал. У них редкая аллергия на отсутствие света, ну, а сестра ваша не перенеся смерти детей, перебрала с морфином. Позвольте поинтересоваться, баронесса, а как погиб его отец?
 Отхлебнув из кофейной чашки, доктор осторожно поставил её на блюдце.
 - В последнюю войну, в самом её конце, он повёл  солдат на французские редуты. Пуля угодила ему в левый глаз и вышла из затылка. Ужасная смерть! Кстати, барон Михаэль Фюрстенберг тоже страдал неврозами, так что у Густава это наследственное.
 - Я выпишу ему успокоительные капли. Проблема в том, чтобы он согласился принимать их.
 - Завтра из Виденбрюка приезжает мой сын Эрих. Думаю, он решит эту проблему. Густав любит его и всегда во всём слушается, несмотря на то, что старше Эриха на четыре дня.
 Баронесса грустно улыбнулась. Доктор вновь поднёс чашку ко рту, но вдруг с дерева, что рядом с беседкой раздалось громкое карканье.
 - Проклятая птица! – доктор чуть не поперхнулся кофе.
 Он поднял голову и увидел на ветке одноглазого ворона, который внимательно смотрел на человека.