Кузьмич

Каждое воскресенье начиналось традиционно одинаково: в шесть часов утра Степан Кузьмич выходил из дома и направлялся во двор дома, находящийся через два квартала. Вот и сегодня он движется к цели знакомой дорогой.
-Когда успевают,- недовольно бурчит Кузьмич, завидев издалека стайку пожилых людей, непроизвольно ускоряет свой неуверенный шаг. Скорости прибавляется чуток, а дышать труднее, одышка.
- Ночуют они здесь, на своих лавках обломанных, что ли, мародёры треклятые. Всё им мало!
-Кузьмич, чой ты сегодня припозднилси, хрен собачий! Проспал, небось, партизан, без тебя вылазка началаси.
-Сам ты пёс недобитый! Небось, глаза не протёр, а уже попёрся! Всё мало тебе. Через день, поди, бегаешь сюда!
-А твоё какое дело собачье! Хочу и бегаю! А ты, вон, с палочкой своей еле тащишьси! Небось и дыхалка не работает, а? Давно к сердешному доктору ходил, признавайси!
Старушки, прикрывая щербатые рты старческими руками, хихикают, наблюдая за привычной перепалкой двух старых друзей, поправляют свои шапочки - платочки - беретики, привычно прихорашиваясь при появлении очередного интересного мужчины. А Кузьмич был завидным старичком. Товарки поговаривали, что одинок он, квартирка приличная, да и пенсия военная, куда только деньги девает! Никогда ничего лишнего не купит. Жаден, видно. Но как доказать? Никого к себе близко не подпускает, в разговоры не вклинивается, стоит вечно в сторонке, ждёт своей очереди терпеливо.
-Кузьмич, а ты вот новости смотрел вчерась? Как тебе новый указ президентский?
Практически с этой фразы всегда начинался спор. Насмерть. Подключались продвинутые в политике громогласные женщины, визжащие старушки, ничего не мыслящие в современном международном положении, скандальные старики, размахивая руками и брызгая слюной.
Со всех сторон подходили и подходили старики, сплачивались в плотную толпу и каждый пытался стать лидером в бесполезной многолюдной дискуссии. Степан Кузьмич отходил в сторонку.
Вокруг неравнодушных митингующих кучками собирались абсолютно равнодушные к политике. В этих группах шла тихая беседа про болезни. Про симптомы и последствия. Про походы к врачам и разным узким специалистам. Мелькали фамилии, озвучивались страшные диагнозы, вспоминались умершие, которые были здесь много лет своими…
Из-за дома, громко сигналя, выехала грузовая машина с огромным фургоном.
- Едет, едет… - пронеслось в народе. И тут же толпа рассеялась и выстроилась в длинную очередь, огибая машину раза два. Начались споры на тему «а вы тут не стояли», «ну и что, что отошёл, вот и пошёл» и так далее.
Кузьмич был плотно прижат к ворчливой бабке другой ворчливой бабкой, сзади толкали вперёд, а первый уже упирался лицом в окошко витрины. Продавец, он же водитель автолавки, не спешил открывать его. Казалось, ему нравилось наблюдать за этим безумием. Было такое впечатление, что он не спешил раскладывать товар на витринные полки, лепить к ним ценники. Цены тут же громко передавались из уст в уста. Нарастало возмущение, что сегодня дороже, куда мир катится, правительство в отставку, пенсии не хватает.
Как только окошко резко открывалось внутрь, голова первого покупателя проваливалась в него и начиналась торговля.
Степан Кузьмич мог бы уже и не озвучивать ассортимент своей покупки. Он никогда не менялся : триста граммов говяжьей варёной колбасы, две пачки творога, баночка сметаны, булка серого хлеба и литр молока. На молоке он варил по утрам какао. Литра хватало на пять дней. Творог ел на ужин. Четыре дня. С колбаской любил бутерброды. Только здесь была колбаса, которая напоминала ему ту, советскую, докторскую. Плотная, пахнущая специями и чесноком.
Острым ножом аккуратно, не спеша, отрезал тонкий кружок, брал его двумя пальцами за краешек и укладывал на такой же тонкий, почти прозрачный, разрезанный поперёк кусок хлеба. Накрывал колбасу второй хлебной половинкой, прижимал их пальцами левой руки, не спеша подносил к носу. Принюхивался, как старая собака, проверяя, что ей кинули, затем откусывал небольшой кусок, долго жевал, как будто пытался распробовать вкус этой незамысловатой еды. Было непонятно, о чём он думал в эти минуты. Взгляд был устремлён вперёд, а мысли блуждали далеко, в прошлом, в забытом или волнующе близком. Запивал бутерброд густым сладким какао. Трапеза длилась почти полчаса. Он никуда не спешил. Ему некуда было торопиться.
Закончив завтрак, садился в кресло, включал телевизор и дремал, не вникая в то, что творилось на экране. Дожидался новостей, добавлял звук, слушал, выключал телевизор и начинал собираться в клуб. В клубе, нетерпеливо перебирая ногами в старых истоптанных нечищеных ботинках, его уже ожидал утренний спорщик.
- Долго собираисси, Кузьмич. Небось, пока колбасу не доел, не встал из-за стола, обжора.
- Какое твоё дело, сколько я колбасы съел, дурак ты старый. Иди уже, место занимай, а то на стуле будешь играть, как в прошлое воскресенье. Балабол.
Степан Кузьмич открывал коробку с шахматами, аккуратно высыпал их на стол, отодвигал в сторонку и раскладывал шахматную доску. В это время, суетясь и бесконечно болтая, его напарник Пётр Ильич, хватал две пешки и прятал их, зажав в кулак, за спину.
- В какой руке? - громко кричит Ильич, хитро щуря глаза. Ему хочется играть белыми. Потому что белые всегда начинают и всегда выигрывают. И ему редко везёт с ними, с этими белыми.
-Не жульничай, давай сюда руки, ну, а то играть не буду с тобой. Митрич, иди, садись. Опять Петька мухлюет.
Всё улаживается. И все замолкают. Надолго. Начинается игра. Только изредка вспыльчивый и неуравновешенный Ильич начинает спорить, доказывать, менять ход. Но его, тут же, приводят в чувства многочисленные зрители, он успокаивается, обязательно проигрывает, громко возмущается, уступает место Митричу и начинает за него болеть.
Часа в четыре старики, недовольные друг другом, вскользь пожав руки, расходятся по домам. Чтобы в следующее воскресенье снова придти сюда.
Степан Кузьмич медленно, слегка опираясь на палочку, бредёт домой. В пакете коробка со старыми, как он, шахматами. Фигурки чуть слышно переговариваются между собой, откликаясь на каждое движение пакета.
Кузьмич не хочет ни о чём думать. Потому что знает, что все его думы заканчиваются одним. Он не хочет умереть в закрытой квартире. Один. Он не хочет переезжать в дом престарелых, куда его постоянно уговаривает перейти дочь. Он не хочет уезжать к дочери в другой город. Потому что у него есть место рядом с дорогой женой в этом городе. И только там он завещает себя похоронить. Рядом с ней. С которой прожил почти полвека. Поэтому он, старый полковник в отставке, ни о чём не хочет думать. Потому что не знает, как думать правильно, чтобы правильно поступить, никого не мучая и не напрягая.
Дома садится в любимое кресло, включает телевизор. Дремлет в кресле с пультом в руке. А с фотографии на стене смотрит счастливое семейство: он молодой капитан в парадной форме, жена в белом платье стоит рядом, положив руку ему на плечо, на его коленях дочка с огромным букетом разноцветных астр. Ей в этот день исполнилось семь лет.
Кузьмич переключил программу.
- В Москве полночь…