Один день войны и мирной жизни старшины андреева

               



Правый край обороны батальона простреливался насквозь – днём головы поднять было нельзя. Воздух был наполнен несущим смерть металлом, и казалось, вот-вот атмосфера лопнет как перекаченный воздушный шар. Так порой звенело в ушах от этого воя, визга, лязга и металлического, лишенного оттенков живого, грохота, что до смертельной тоски хотелось тишины.
Все это лишенное какой-либо человечности звучание сливалось в многоголосый хор смерти.
Ночью несколько стихало, и можно было немного отдохнуть – расслабиться, но не дай, ни приведи, – если увлекся папироской и сунулся к брустверу глянуть на передний край, запросто можно было заполучить настырную, невесть откуда взявшуюся пулю, пущенную недремлющим фрицем.
Левый край был попроще, ; так распорядился случай и рельеф: тут ходили спокойнее, в полный почти рост и ночами вовсе можно было не опасаться – стреляли крайне редко, как правило, на резкий звук.
Уже долгая неделя была на исходе, как батальон жестко ткнули здесь в землю носами – заставили зарыться. Ткнули встречающие, а зарылся он уже сам, яростно разгребая еще не до конца оттаявшую весеннюю землю, согревая её своими телами, а теперь обживался: укрепляли борта окопов, рыли и расширяли блиндажи, обустраивали туалеты.
С зимы развивающееся наступление, когда шли прямо и уверенно, сминая очаги обороны, то и дело, настигая резво отступающих немцев, вдруг остановилось.  Лихой ход атаки на плечах противника, когда порой вместе с растрепанными группами немцев вступали в посёлки и городки, высокомерно отжимая их на обочины и заставляя вдруг сомлевших арийцев, резво, без дурацкого «Хендэ хох!», тянуть к небу бледные и грязные руки, жестко пресекли.
Войска дивизии наткнулись на невидимую преграду ожесточенного яростного огня, и до половины батальона пришлось списать с довольствия: кого по ранению, а кого на веки вечные, –  уважив холмиком и жиденькой дощечкой с фамилией и датой захоронения.
Родным писари не уставали в эти дни строчить похоронки.
Потом стало уже ясно – наступающий участок фронта ждали, готовили тщательно, по-немецки ответственно новый рубеж обороны и уже пристреляли до атаки все бугорки и ямки, пригнанные сюда свежие резервы противника. И как только потрепанные гонимые фашистские войска подошли к этому рубежу, их сплавили в тыл, выставив резервы – сытые и отдохнувшие.
Те и куражились: били с охотою, прицельно и умело, выбивая десятку из каждого второго выстрела. Вот и пришлось залечь и зарыться, – место было погибельное.
Иван Тихонович, уже немолодой старшина артиллерийского дивизиона каждодневно решал задачу, как накормить солдат, подтащить снаряды и патроны, другую военную надобность. Подразделение артиллеристов закрепилось на самом переднем рубеже – невзрачной высотке, которую в мирный день пройдешь и не заметишь, а вот по меркам войны ничтожное превышение над местностью – бугорок, давал значительные преимущества. И теперь держались здесь и крыли фрицев, зарывшись по уши в землю.
 До дивизиона было, по пристреленной врагом местности, около ста метров.
Старшина этот гибельный передний край знал теперь назубок.
 Вот здесь ложбинка тянется, а вдоль неё побитые пулями и осколками редкие теперь ветки кустов. Если по ложбине проползти, не поднимая головы, то можно незамеченным добраться до трех воронок, которые были рядом – одна за другой и можно аккуратно переползая, добраться до большого камня, что торчал из земли на добрых полтора метра и мог укрыть бойца, если удавалось присесть за камнем так, что солдатик был невиден из немецких окопов. Если же ошибся, неловко раскорячившись, немецкая пуля частенько находила цель. Место это было пристреляно немцем особо хорошо. У заметного с обеих линий обороны камня уже двое помощников старшины поплатились за неуклюжесть свою и беспечность.
 Сам Иван, когда тащил термосы с кашей, был беспощадно оцарапан осколками камня, разлетевшихся брызгами под напором пулемётной очереди.  Но тогда всё обошлось – ссадины и царапины на войне в счёт не идут.
От камня влево, если ловко и резко перескочить, можно было снова попасть в ложбинку, прикрытую редкими кустиками,  по которой уже рукой было подать до окопов дивизиона – ползи себе, не высовывайся.
– Направо пойдешь, голову не снесёшь, прямо пойдешь, без головы дальше пойдешь, налево пойдешь – в дивизион попадешь, – повторял придуманную присказку Иван Тихонович, вспоминая, как рассказывал своим детям о муках выбора русского богатыря. С присказкой вспоминался дом его руками рубленный и то, как они с Марфой – женой Ивана, за столом поужинав вечерком, сиживали рядком обнявшись, и пели в полголоса.
 «Чёрный ворон, что ты вьешься надо мной.
Ты добычи не добьёшься, ; черный ворон я не твой…».
«Ой, Мороз, Мороз».
«Шумел камыш», и ещё много каких душевных песен, которых жена его знала премного.
Теперь, снарядив еду для солдат дивизиона, где каша горячая ещё в помятом и латаном термосе, хлеб в мешке из брезента, и фляга с наркомовскими сто граммами, Иван Тихонович объяснял своему помощнику, как следовало тому ползти к артиллеристам. Объяснил дотошно, так, будто мастерски расчертил очередной шкаф или стол, – по мирной профессии  Иван Тихонович был классным плотником и столяром. Десяток домов в родной сибирской деревне было выстроено его умелыми руками. А уж, сколько шкафов, столов, лавок да стульев сработал мастер Андреев для деревенских, сосчитать было трудно.
Старшина  напоследок похлопал по спине и  перекрестил на дорогу, уползающего на передний край жизни и смерти солдата и теперь пристально наблюдал за ним. Тот исправно полз, не поднимая головы. Вот его ноги на мгновение мелькнули у воронки, и вскоре голова показалась у камня. Верно выбрав направление, солдат вылез из воронки и спиной припал к  камню. Он теперь смотрел прямо на Ивана, и тот не выдержал и помахал ему рукой, одобряя. Было видно, что солдат-новобранец, с которым и познакомиться толком не вышло, отдыхает и собирается совершить рывок в направлении ложбины, предварительно перебросив туда свою поклажу. Только еще фляга стояла у камня, и солдат потянулся за ней.
Вдруг от камня полетели осколки веером, потом сразу резанул слух пулеметный стук, и солдат сразу изменился в лице, став равнодушно-безучастным ко всему происходящему вокруг.  Голова его запрокинулась, глаза устремились взглядом к небу и каска, так неловко сидевшая на нём, сползла набок. Солдат обмяк, привалившись вдруг безжизненным телом к камню, безнадежно вытянув ноги и уронив враз отяжелевшие руки.
По всему было видно ; надежды нет, ; этот человек убит.
Фляга стояла на виду у обеих линий обороны и из неё теперь на обе стороны били струи прозрачной жидкости.
Стало тихо, и было слышно, как в окопе у немцев несколько глоток дружно засмеялись – веселились, наблюдая, как из фляги вытекает спирт. Потом раздалась невнятно фраза по-немецки, из которой можно было только разобрать – Шнапс! – и снова грянуло грубое ржание одичавших в бойне людей.
; Защепили, мать ети!  –  вырвалось у Ивана, и он почувствовал, как оборвалось внутри и сжалось спазмом в груди, – смерть снова пришла,  стояла рядом и привыкнуть к ней было невозможно.
– Ржут как жеребцы на выпасе, радуются, что зацепили флягу. Знают, поганцы, что в ней спирт, – подметил подошедший к старшине сержант Ханхалаев, щуря свои и без того узкие раскосые глаза, вглядываясь в развернувшуюся картину драмы.
Иван не стал ждать.
В горячке перевалился через бруствер, по ложбине, налегке быстро дополз до камня и сразу резко, в отчаянии весь, сжавшись, ожидая удара пули, перебросил легкое своё, поджарое тело из воронки в ложбину, прикрываясь термосом с кашей.
; Дзянь!  –  секануло рядом, обсыпало голову веером разлетевшаяся земля, и потом снова гулкий удар послышался от другой пули, попавшей в термос. От удара термос дернулся.
; Крупным калибром бьёт, –  отметил Иван.
Иван лежал теперь в ложбине, и он знал,  –  его сейчас не достать. Но пулеметчик с той стороны видел, что в канаве затаился русский солдат и теперь выцеливал, ожидая хоть малейшей ошибки ползущего, чтобы защепить и уничтожить. Иван перевернулся на спину, чтобы оглядеться, не поднимая головы, и посмотрел в сторону убитого бойца. Тот сидел  к нему теперь боком, совсем рядом и можно было видеть его ядовито-бледное, уже преданное смерти лицо в профиль и рану, которая видна была у виска, – по лицу стекали струи еще теплой, живой, слегка пузырящейся крови. Но это была не обычная рана. В голове солдата торчал узкий осколок камня, отбитый от валуна пулей большого калибра.
– Вот ведь и так бывает, сидел бы за камнем немного иначе – был бы жив, ; пронеслось в голове, и стало понятно, что убит парень был пулей, которая летела мимо, но воля случая – судьбинушка солдатская распорядилась иначе.
Иван теперь попробовал ползти лежа на спине, отталкиваясь пятками ног от земли,  наблюдая вокруг, слегка приподнимая голову.  В этом месте, совсем близко от окопов неприятеля была опасность, что перехватят немцы и утащат одинокого солдата в плен.
Между тем стрелок из немецкого окопа заметил движение и щедро сыпанул новую порцию смертельного «гороха». Иван прижался к дну воронки, замер, но не уберегся – страшной силы удар в ступню ноги и резкая боль известили – зацепили и пора, братец, снова в медсанбат. Оглядев ногу, Иван отметил, что пуля прошила сапог со стороны подошвы и раздробила, размочалила пальцы.
Слабея от потери крови, с трудом добравшись до окопа дивизиона и все же дотащив термос с кашей и мешок с хлебом, Иван оглядел ногу. Сапог был испорчен, пуля оторвала почти весь носок сапога. Ладными хромовыми сапогами, добытыми по случаю, старшина гордился. Бывало, начищал до блеска и отправлялся к медсанбату, где приглядел ладную санитарку Анну, за которой пытался ухаживать. Щеголяя в чищенных офицерских сапогах, старшина производил впечатление, вышагивая и позванивая медалями «За боевую доблесть», то же начищенных о суконку до блеска.
Конечно, дома ждала его Марфа и четверо малышей – мал-мала, но жизнь вот так легко даже войной не остановишь и мужское начало на средний род так просто волею не перекуешь.
И вот сапог, который носился с таким удовольствием, был теперь испорчен.
На ноге была рана – пуля точнёхонько оторвала мизинец и рана казалась несколько нелепой, но нога стала отекать. Солдаты помогли старшине, и наскоро смочив рану спиртом, забинтовали. Наступать теперь можно было только слегка на пятку, а при ходьбе боль усиливалась невероятно.
Перебравшись по канаве к окопу дивизиона, старшина наблюдал, как солдаты довольные уплетают еще не остывшую кашу, слегка охмелев от спирта и от того несколько повеселев. Послышались смешки и шутки, потянуло дымком папирос, – кто-то, уже поужинав, затянулся с удовольствием табачком. Завязался разговор. Жизнь продолжалась.
А рядом с ними у камня сидел их боевой товарищ, потерявший жизнь ради того, чтобы они были сыты и боеспособны.
Смеркалось.
Из дивизиона отправили солдат –  двух отчаянных добровольцев, которые рассчитывая пополнить запас спирта в своих фляжках, вызвались сползать и забрать оставленные термос и флягу, а заодно, если выйдет, приволочь убитого в окоп.
Все  в дивизионе ждали возвращения посыльных, рассчитывая то же получить глоток по такому случаю крепкого напитка, который на несколько минут давал возможность расслабиться и забыть неудобь военной жизни.
У камня, было тихо, потом стало слышно, как завозились и послышались сдавленные вопли, потом крик и стоны, стукнул выстрел. Немцы молчали, молчали и наши окопы, опасаясь зацепить своих, так как  стало понятно – там сошлись в схватке те и другие, и противники теперь ждали, кто вернется из темноты в свои окопы.
Дождались в русском дивизионе.
Возбужденные бойцы приволокли флягу и термос и, торопливо перебивая друг друга, рассказали, как заметили раньше двух ползущих фрицев на подходе и успели их встретить ножами, навалившись из канавы. Одному сразу удалось вонзить нож ударом сверху в область шеи, а второго накрыл второй солдат сверху, придавив к земле, но промахнулся с ударом и фриц успел выстрелить и зацепил нападавшего бойца. Но более удачливый боец, справившись быстро с первым немцем, успокоил и второго ударами ножа в бьющееся в истерике тело – до тех пор, пока тот хрипло прокричав дважды не замер.
Убитый же днем помощник старшины Андреева остался там, где его убили днем ; у камня. Теперь уже было не так это важно. Важнее было то, что эти двое вернулись и теперь возбужденные рассказывают про свою воинскую удачу и последовавшую за ней победу.
За воинскую удачу выпили, ; всем досталось по глотку.
Со стороны немцев, догадавшихся об исходе схватки у камня, открыли ураганный огонь по позициям дивизиона. Пришлось залечь на дно траншеи и ждать, когда враг перебесится.
Иван, дождавшись, когда всё на переднем крае успокоится и, переговорив с командиром дивизиона о насущных потребностях, отправился назад. Рана на ноге болела так, как будто оторвали не мизинец, а, по крайней мере, ступню. Но добравшись в кромешной тьме до своего окопа, Андреев направился в свой блиндаж, где решил ждать утра, чтобы пойти в медсанбат.
Хлебнув воды и вспомнив с тяжелым вздохом погибшего утром солдата, Иван Тихонович лег на нары, укрылся шинелью и сразу уснул.


Раннее утро, а Иван Тихонович уже оседлал сруб из свежих бревен и знай себе, ; тюкает-постукивает ладным сияющим на восходе солнца топориком. 
Рядом по срубу выхаживает, важно выгнув шею, петух с иссиня черной с переливами индиго и красного перьями на шее, потряхивает горделиво головой с мясистым гребнем и периодически размахивает раскрытыми веерами-крыльями, а, вытянув шею, голосит на всю ивановскую, то есть на всю округу, что Суеткой зовется.
Вот знать не знаешь Ивана Тихоновича, а сразу поймешь – любит своё строительное столярное ремесло человек.
Видно это хотя бы по тому, как ладно тешет бревно, любовно оглядывая свежий затес, как в тысячный раз удивляется тому, как ладно по его велению  меняется под топориком форма такого податливого, но непростого материала. И выходит как-то сразу красиво. А помахав топором, остановится, с прищуром глянет на сотворённое и своей широченной натруженной ладонью погладит брёвнышко, как бы извиняясь за причиненное беспокойство и успокаивая древесину.
Петух, тем временем отметив, что его подопечные наседки захлопотали у кормушки, слетел со сруба и горделиво прохаживался теперь среди сбившихся у кормушки кур, а затем без предисловий стал теребить серую молоденькую курочку, искусно массируя её когтистыми лапами. А молодуха, ошалевши от петушиных ласк, вдруг взялась орать сверх меры, за то, тут же была бита главарём курятника крепким клювом и опытными, выслуживающимися перед петухом пеструшками  вдогонку, а та, удирая в сторону огорода, выронила на бегу яйцо.
По улице мимо сруба гнали коров на выпас деревенские – женщины да подростки. Односельчане, привычно отметив с раннего утра Ивана Тихоновича на срубе, кивали-приветствовали, ; знать уважали деда.
А Иван Тихонович, оглядывал с верхотуры всю эту пылящую по улице сельскую малосильную челядь, не то что родню, но, безусловно, близких людей, подбоченился, и в какой-то момент сам стал похож на петуха, так победно он вскидывал голову и грозно вымахивал своим ладным сияющим топориком, на ходу отвечая поспешно на приветствия.
Изрядно помахав топором, поправив то, что с вечера в сумерках уже было не доделано, Иван Тихонович соскользнул привычно со сруба и, сияя влажным лбом, отправился попить водички.
Я, как потусторонний наблюдатель, ; городской недотёпа и великовозрастный внук Ивана Тихоновича, толкался во дворе, ожидая завтрака, но, похоже, это мероприятие было последним в череде утренних занятий деревенских жителей, для которых завтрак соединяется с обедом и полдником, ; такая безостановочная череда дел и занятий   наваливалась с восходом летнего жаркого солнца. 
Хозяйка – Марфа Васильевна, пропадала в сарайчике, где, то доила корову, покладистую Варварку, то кормила гусей-уточек, то взялась гнать кормилицу Варварку на выпас, а вернувшись, кинулась в огород.
Пока еще прохладно, – пополоть нужно грядки!
Марфа Васильевна сновала по огороду и в её порывистых энергичных движениях совершенно не угадывалась многодетная мама преклонных лет, пережившая войну с четырьмя малолетними детьми на руках. Там травку Марфа Васильевна повыдергает, тут поправит помидоры, пощиплет отростки, созревшие плоды снимет и отправит в корзинку. И, казалось бы, занята бабушка привычной, как дыхание работой, а покрутившись в огороде, вышла во двор и мило, с ямочкой на щеке улыбаясь, протянула ладонь с ягодами – иссиня черным паслёном, что рос сорняком в огороде и сразу напомнил мне отрешенные, самозабвенные денёчки моего детства.
– Ягодку, сынок попробуй, паслён уж поспел … – предложила нараспев бабушка, застенчиво и несколько с грустинкой улыбаясь мне так, что было понятным и совершенно прозрачным её  ко мне величайшее расположение.
Я, смутившись, от столь редкого, но такого дорогого откровения, подставил, как в детстве для получения угощения, свои теперь уже широченные ладони, и получил горку свежих ягод, дух от которых сразу освежил память и вернул в те летние денечки, что наступали с восходом солнца и заканчивались где-то  у реки в ту пору, когда светило, пройдя свой обыденный путь, принималось «грызть-выгрызать» край крутого обрыва на берегу реки, стремясь уйти тихо за краюху земли.
Так случилось, что Марфа Васильевна мне маму заменила.
Появился я на свет в молодой семье, в которой сразу закипели страсти и волею судьбы оказался я на попечении  Ивана Тихоновича и Марфы Васильевны, пока мама училась и налаживала свою жизнь.
Так с измальства звал я бабушку мамой.
Марфа Васильевна, в отличие от многих в деревне женщин дождалась мужа с войны. Правда пришлось терпеть годы лихие без просвета, только дети и спасали. Жили своим двором, да огородом, едва дотягивая до нового урожая на картофельных очистках и найденной в земле промерзшей картошке, что находили весной после схода снега. А потом еще ранняя крапива спасала, да вера, что когда-то кончится проклятущая война. Жили в режиме неосознанной энергетической и эмоциональной экономии, когда все ресурсы были сконцентрированы на простой как вздох задаче ; выжить, а эмоции в законсервированном состоянии были спрятаны на потом, на завтра, когда кончится лихолетье, воссоединится семья.
Иначе было не выжить: ровно, как от голода можно было умереть, так и от черной тоски и отчаяния.
Мужа и отца ждали-заждались, но как всегда заждавшись, встреча произошла неожиданно. Оказалось, что и дети не собраны для встречи, да и сама Марфа в огороде пласталась изможденная да растрёпанная.
А Иван шагнул во двор исполином.
Уверенный, и такой незнакомый: в шинели и гимнастёрке, с которой срослось тело, позвякивая медалями и скрипя кожей портупеи и сапог, c повадками начальственными, жёсткими, стриженный совсем коротко и с взглядом ястреба из засады.
Но обняв детей и крепко потискав саму Марфу, как-то преобразился и, обошедши свой двор, свои «угодья», стал неспешно узнаваем. А когда взял в руки свой топорик, да рубанком прошёлся по бруску, извлекая знакомые звуки и запахи из древесины, тут и вовсе стал понятен, и повеяло родным от воина, пропахшего потом, кровью и порохом войны.
А потом Иван Тихонович стал председателем сельского совета и в бричке, в привычных теперь для него галифе, хромовых сапогах или в белоснежных бурках, при костюме с цепочкой и часами в нагрудном кармане, выглядел крайне убедительно.
А потом дед «зачудил».  А иначе загулял. Как говорится – первый парень на деревне, герой. Настрадалась бабушка от похождений Ивана Тихоновича.
Вставал периодически вопрос о том, чтобы уйти от такого мужа, что без совести по одиноким бабам не только своей деревни, но в округе уже отметился. Как соберется по делам, куда ехать на своей бричке, сердце у Марфы сжимается, и ночи напролёт порой не спит, всё думает, да представляет как ирод, – её Иван, там с чужой бабой забавляется. Но утром, взявши за дела домашние, покормив малолетних Нину и Петра, рожденных уже после войны и собрав в школу старших, успокаивалась, забывалась и к вечеру уже весёлая шла встречать своего Ивана, как всегда озабоченного делами и видом не показывающего, что гулял на стороне.
Так вот терпелось и притиралось ненастье с непогодой в жизни Марфы. Когда же детки малые подросли, а взрослые поразъехались, оглянулась она на свою жизнь и, махнув рукой на все сплетни и лукавые взгляды односельчан, решила, что мужика этого не переделать. Понимала, что натерпелся он то же – шутка ли, ; всю войну с германцем, да потом еще полгода с японцем разбирался на фронтах мировой войны.
А еще очень берегла Марфа Васильевна воспоминание о том, как увёл когда-то её Иван от первого ей суженого, увёл прямо из-под венца практически, примчавшись как-то на бричке к дому, где проживала тогда Марфа. Жили они тогда в соседних деревнях, и присмотрел Марфу Иван, стал заезжать, да заговаривать с ней. А затянув с ухаживаниями,  прознал вдруг, что сосватали Марфу, прямо к ней заявился и стал звать – почти, что требовать идти за него. Марфа смущалась, отнекивалась, хотя сразу Иван ей глянулся: красив, ладен и серьезен был плотник из Суетки.
Но не решалась Марфа нарушить уже данное обещание, и дело шло к свадьбе. Но Иван не оставлял надежды и в один из вечеров подкараулил в проулке сосватанную невесту, увлёк за собой и Марфа не чуя ног оказалась вдруг в возке и лихая скачка по заснеженной степи через ночь закончилась жаркими объятиями в длинной без сна ночи. Утром Марфа была уже совсем другой, вся во власти этого человека и заливалась краской при воспоминании о том сумасбродстве, которое оказалось единственно верным шагом к счастью.

 Так и просуетилась-протолкалась по хозяйству Марфа  Васильевна, не накормив завтраком мужчин. Благо-дело Иван Тихонович сам себе и хозяйка, и непривередливый хозяин: налил кружку утреннего, еще тёплого из-под коровы процеженного молока и с вечера испеченным хлебом быстренько перекусил, предложив и мне действовать тем же образом.

В деревне добрая треть домов строились Иваном Тихоновичем. Как вернулся с войны, так и началась эта бесконечная страда строительная, к которой прикипел душою еще до войны. С войны пришёл не сказать, что здоровый, но на своих ногах и с руками целыми: так побило несколько раз осколками, что конечно беспокоило, но активно жить и работать не мешало. На первых порах пришлось из старшины артдивизиона стать председателем колхоза, а затем сельсовета ; мужиков отчаянно не хватало, так что коммунист, прошедший войну хотя бы с тремя классами образования был находкой. Но скоро отпросился с должности и вернулся к своему делу, отстраивал деревню и справил дома и детям своим старшим со временем.

Мы, перекусив с дедом, присели на крылечке, и мне многое довелось узнать о строительстве деревянного дома.
Оказывается слова «рубить» дом не случайны и вполне точны.
;Теперь вот всё норовят запиливать пазы, да резать бревна пилой, а вот раньше только топорами зарубали все углубления в бревне, да и брёвна старались перерубать, так как при рубке древесные волокна сминаются под топором и надежно перекрывают пористую структуру древесины,  ; поучал меня Иван Тихонович.
; Вот и выходило, что рубленные дома стоят по сто и более лет. Влагу не берут в себя, не рассыхаются, не гниют, продолжил наставления плотник.
; А вот еще есть секрет постройки теплых, да долговечных домов: бревна в сруб нужно класть не абы как, а только северной стороной бревна наружу, тогда бревно долго не рассыхается и теплее будет хата, ; разошёлся с наставлениями Иван Тихонович, смоля очередную папиросу.
; А как же узнать то, где эта северная сторона у бревна, да и в чём разница? – недоумевал я, внимательно оглядывая бревно,  которое мы готовили положить в сруб.
; А вот смотри, ; Иван Тихонович,  показал мне на срез бревна, ; годовые кольца плотнее с северной стороны. Вот этим боком и нужно класть бревно.
Я смотрю, и, правда, ; бревно уже налажено для сруба именно плотной стороной наружу.
–Вот ведь, как! – воскликнул я, – Знаешь и любишь, ты своё дело, дед!
– Люблю, не люблю… ведь, что такое построить дом? Это сделать жизнь теплее, вольнее. В новых домах родятся дети. Заметил, – как для молодых дом поставим, – сразу пошли плодиться-размножаться. А значит, там любовь угнездилась, – ответил Иван Тихонович, слегка задумавшись, видимо что-то вспоминая. И шагнул в сторону сруба, на ходу нагнулся и поднял оброненное ошалевшей несушкой яйцо, и хитровато подмигнув мне, заметил:
– А вдруг яйцо-то золотое!

*Старшина Андреев Иван Тихонович  (1905-1975),  дедушка автора, прошёл всю войну от 41 до 45 г. г. Призывался с Алтая, Знаменского РВК, принимал участие в боевых действиях на западном фронте с фашистами, на Тамани (Темрюк), в Польше, а с лета 1945 г. с японской армией в Манчжурии. Домой вернулся только поздней осенью 1945 года.