У студёной реки

Студент стоял на краю огромного сооружения – плотины ГЭС, перегородившей ущелье многомиллионными кубами бетонного конгломерата. Под ногами сложной изломанной жизнью жила река – могучий Енисей втягивался плавно в створы плотины с одной стороны и выскакивал как ошпаренный и обезумевший от боли многоликий зверь с другой. Грохот многих сотен тысяч, миллионов тонн воды – непрерывный и могучий, совершенно несравнимый с чем либо, давил на сознание, вызывал и восхищение, и невольно подступающий ужас.
Плотина только строилась, перегородив одно из ущелий Западного Саяна, и до её пуска было около полугода, о чем свидетельствовала гигантская надпись, вывешенная прямо на скале:
«До пуска ГЭС осталось  156  дней», но казалось, что  доделать плотину за это время не представляется возможным, столько вокруг была масса всего временного, шаткого и неказистого.
Плакат висел на скале, на многометровой высоте и было непонятно, как менялись ежедневно цифры в раме, напоминающей стадионное табло в районном городишке, по мере убывания срока наступающего события.
Но огладывая гигантскую бетонную плотину и нагромождение строительного железа вокруг, необычные масштабы строительного процесса, сразу перестаешь удивляться такое мелочи, как трудность замены цифры на скале.
Студенту со спутником, ; штатным геологом партии, следовало преодолеть высоченную плотину по шатким лестницам и далее следовать в полевую геологическую партию на берегу таежной реки, впадающей в Енисей выше по течению. 
Река та, звалась гордо, – Кантегир.
На обратной стороне плотины у деревянного причала уже ждала путников длинная, узкая, элегантная своими плавными обводами и с загнутым кверху носом, смоленая дочерна лодка.
Савич,  так величали хозяина лодки, был из местных. Слыл лодочник и охотник знатоком шумных  студеных рек, спускавшихся к Енисею стремительными потоками, преодолевающими перекаты и «трубы-дудки», очень узкие как горловина места в русле реки. Беснующаяся вода несла дикую неукротимую энергию молодых гор, стремительно отплясывала на отмелях, буравя в водоворотах скалистые берега и двигая камни, все что-то перестраивая и совершенствуя в конструкции своего русла. Река была полна рыбы – ленками, тайменями, но в основном хариусами, натренированными быстрыми и студеными реками до такого физического совершенства, что пойманного пятнистого красавца невозможно было совершенно удержать в руках, так он бился и извивался, демонстрируя неукротимую мощь изящных форм и жажду свободы.
Вновь прибывшие живо расселись в лодке, а Савич, поправив места посадки пассажиров, оттолкнул нагретый солнцем причал жилистой и сухой рукой, запустил мотор. Лодка стремительно пошла против течения, и в разговоре выяснилось, что Савич теперь здесь на реке самый «ходовой» хозяин и мастер.
Самым «ходовым» Савич стал после того,  как отчаянный и неведомый пассажирам лодки  Дедюхин не вернулся из тайги, а его лодку, изрядно побитую, обнаружили через пару недель,  аж за третьим порогом свирепого Кантегира.
Самого Дедюхина не нашли, а в том месте на берегу, где обнаружили лодку, соорудили высокий лиственничный крест, который так и стал зваться «дедюхинский». Также теперь называли и порог на реке – мало кому поддающийся при подъеме против течения реки третий порог Кантегира.
Дедюхин был и остался личностью уважаемой и почитаемой местными рыбаками и охотниками, а, учитывая его былые свершения, уже становился человеком-легендой. Он сам строил лодки и, постукивая по борту своего «корабля», Савич подчеркнул, – строил сам, но под приглядом Дедюхина. Подобная аттестация была лучшей рекомендацией лодке. Дедюхиным была построена добрая половина местных лодок, а остальные более или менее удачно скопированы с его творений. Личная лодка Дедюхина, тем не менее, оставалась вне конкуренции – столько в нее было вложено труда и таланта мастера. Обводы лодки были идеально симметричны и обтекаемы, лодка прекрасно держала поток и волну, была устойчива и грузоподъемна, легка в управлении и прочна. От лодки в этих местах зависело не то, что многое, – зависело на реке в тайге всё. Быстрые студёные потоки тестировали суденышки несговорчиво-жестко и непримиримо.  Например, закупленные геологической партией неплохие для равнинной реки дюралевые «Казанки» в здешних местах не могли подняться по Кантегиру и пары километров – в первом же потоке вставали, натужно ревя мотором. Более мощные моторы спасали мало – в первой же «дудке» «Казанку», при попытке пройти поток, сдуло как пух сквозняком, и лодку с перепуганным водителем грузовика Вовкой, – тоже из местных, еще долго пытались остановить, так раскрутило ее водоворотом.
«Ходовитость» Савича была теперь первейшая от того, что он несколько раз ходил за второй «чумной», как говорил сам Савич, порог, а третий преодолел только дважды, но по «доброй» воде, когда основные речушки и ручейки  Саян несколько мелели и поили свирепую реку умеренными дозами, что несколько успокаивало строптивую воду.
Теперь, оказавшись на службе в партии, и зная досконально здешние места, где отработал охотоведом пару десятков лет, Савич вёз новых сотрудников на место дислокации партии – штатного геолога Михаила и  Студента, прибывшего на практику. Михаил вернулся из отпуска и прибыл в новую партию, которая с апреля разместилась в Саянах для поисков коренного месторождения нефрита, а также для изучения и отработки найденного в этих местах месторождения жадеита.
Это всё были породы ценных ювелирно-поделочных камней. 
На реке геологами были обнаружены валуны нефрита. Окатанные, гладкие, они лежали у воды, подобно смоляным тушам морских зверей – сивучей и моржей, лоснясь на солнце,  а также находились вросшими в песок и камни в отдалении возле леса. Были также отмечены валуны нефрита,  утопленные в реке. В реке нефрит брать было невозможно, но достаточно валунов по тонне-две весом располагалось  и на суше, на бережку, в тех местах русла, которые в обильные дожди закрывались водой.
Главной же задачей геологов был поиск коренного месторождения ценного ювелирно-поделочного камня, что сулило многие блага первооткрывателям и геологической партии. Интерес представляло и небольшое месторождение жадеита – острой скалой выпирающего из горы на ее склоне. В скале серпентинита в виде ярких очагов, астраханскими арбузами зеленел ядовито травянистый жадеит – редкий поделочный камень, который при определенных генетических качествах мог быть оценен не ниже изумруда. Таких месторождений вообще мало и по миру, а поэтому был отмечен значительный интерес научной и иной общественности к партии, объекту изучения и добычи редкого камня.
Теперь плывя по реке, пока только по плавному в своем течении Енисею, пассажиры осматривали берега могучей реки зажатой тесниной гор, вглядывались в скалистые берега и стройные ряды кедров, лиственниц, елей и пихт.
– Зверья, тут – уйма! – прервал молчание, предварительно хлебнув неведомого напитка из странной чеплашки, Савич.
– Здесь же начинается заповедник – непуганый и никем не считанный зверь. Бывало, пойдешь на охоту – ходишь, ходишь – пусто.  А сюда на полянку заповедную зайдешь  и быстренько  «бах, бах!» – и готово! Тут тебе и соболь, и белка, лисица, и изюбрь на сковородку,–продолжал рассказ Савич.
  – Ну, вот он, – Кантегир! –  восхищенно и с нотками тревоги в голосе изрек Савич, поворачивая лодку вправо в створ открывшейся взорам устья реки, стремительно вливающейся  чистейшим потоком в мутноватые воды Енисея.
Отмечая торжественность момента, Савич снова отхлебнул из чеплашки и ещё более потеплевшими глазами осмотрел пассажиров, которые ранее наслушавшись рассказов о свирепой реке, попритихли и призадумались.
–Не боись – служивые! Река не даст потонуть – все равно на берег высадит – не боись, ; проверено, ; закончил Савич, хитро ухмыляясь и думая о том, что конечно на берег-то высадит, только понять и ощутить этого, как часто бывало, пловцам по несчастью может быть уже не дано.
 Но пока все шло без особого напряжения, только мотор гудел более натужно, преодолевая быстрое течение притока, да временами брызги вылетали из-под носа лодки, мелкой прозрачной и холодной пургой обдавая плывущих.
–Щас будет «дудка»! Ни боись! Эту шаловливую стервозу я проскакиваю на ура! – как-то резко повеселев, уже несколько хвастливо и делано заносчиво,  произнёс лодочник. Тем не менее, в голосе и движениях опытного таёжника ощущалась нарастающая неуверенность.
  Впереди открылся узкий проход между вертикальной и нависающей стеной справа и невысокой, тоже вертикальной и плоской по верху стеной берега слева. Проход был чрезвычайно узок – весь объем воды на данном участке собрался в теснине размером в десятки раз меньшем, чем русло, а от того река в этом месте разгонялась невероятно – просто выстреливала из «дудки».
Вода стремительно летела навстречу лодке, сваливаясь сверху яростным и могучим потоком. Уже не было слышно и мотора, только рёв воды давил и рвал ушные перепонки, когда нос лодки ткнулся в поток, как в стену и стал продвигаться вперед и вверх почему-то рывками, с остановками на пару, тройку мгновений. Скорость движения была так мала, что её можно было оценить, только уперев взгляд в продвигающуюся вдоль лодки стену скалы. Было страшновато и все, за исключением Савича, смотрели, несколько унимая беспокойство, на стену скалы, изучая изгибы трещин и минеральных прожилков. Савич же цепко глядел вперед, удерживая строго одной рукой мотор, а второй вцепившись в борт лодки. Десяток метров узкой «дудки» преодолевали пару минут, которые показались бесконечными.
Но все заканчивается рано или поздно, закончилось и восхождение через «горлышко» Кантегира и снова открылась панорама реки – крутой ее берег справа и заваленный камнями –  «шатрами» и «чемоданами», пологий левый берег. А вокруг стояла тайга – и справа и слева, уходившая резко вверх по склонам молодых островерхих Саянских гор.
Савич, отметивший проход «дудки» новой порцией из заветного сосуда, лихо вел свое судно вперед, которое вальсировало теперь между валунов. После преодоления «дудки» сразу стало потише и лодочник-мастер поделился, что по реке можно ходить только сейчас летом. Весной и в начале лета, когда много воды и более простые места проходить невозможно. То же самое и в дожди. Как пойдут дожди в верховье, река вздувается стремительно.
– Ох! Сколько здесь народу осталось в такие-то времена! Плохо ходить по реке и когда засуха. Тогда река мелеет и слишком много каменюк вылазит на свет Божий. Дурная, чумная тогда вода» ; продолжил рассказ о реке Савич.
Подходили к первому порогу Кантегира. Савич посерьезнел и, причалив к левому пологому берегу, приказал:
– Все из лодки марш на выход! Вещи свои возьмите. Если, что – лагерь партии в паре километров по берегу. А пока идите вон к тому плёсу, там я вас подберу.
Идти нужно было метров пятьсот. Шли вдоль берега по камням, обходя скопления воды в низинках и огромные валуны. На реке в один из моментов была видна лодка, которая затем скрылась из глаз за скалой. Река кипела и кидалась на торчащие из дна камни и обломки скал. Водовороты кружили опасную кадриль, переходя мгновенно на быструю чечетку и энергичный гопак. Между этими противоречивыми потоками нужно было проскользить, проструиться, особенно не противореча им, но и не поддаваясь их напору, уходя от прямого столкновения и оставаясь на плаву, выныривая иногда чуть ли не со дна. Изредка лодку так кидало вниз, что она продавливала воду и стукалась килем о камни дна – это было опасно – винт мог сломаться и тогда «… прощайте скалистые горы….» ; беспомощная лодка по воле потока будет лететь вниз, практически мало управляемая. Да и как с ней может справиться всего один человек в таком-то водовороте.
На сей раз, все прошло удачно. Савич причалил раньше подошедших и взмокших под поклажей своих пассажиров и деланно равнодушно оглядел их. Все расселись по местам и лодка вновь пошла вверх, за тем, чтобы причалить уже на песчаном и каменистом плесе у лагеря полевой партии, расположившейся у студеной реки и на дне будущего моря-водохранилища, которое будет собрано – настанет день,  огромной плотиной перегородившей Енисей.
Весь лагерь, – десяток вместительных палаток, число которых нарастало по мере роста численности партии, навес над костровищем и длинным обеденным столом, да склад взрывчатых материалов в достаточном отдалении от палаток.
Прибывших встретил инженер партии Виктор – средних лет студент-заочник, спортсмен-лыжник и просто хваткий и энергичный малый, который и вершил в отсутствие начальника партии Сергея Николаевича все дела. Особенно получались у Виктора дела хозяйские – тут он не упускал своего. Сергей Николаевич снова отсутствовал, как впрочем, в основном, и дела в партии шли сложившимся порядком. Правда при этом партия не выполняла план ни по горным работам, ни по добыче и вывозке нефрита, ни по геологическим маршрутам. Тем не менее, Виктор был весел, энергичен и лучился лукавой улыбкой умной, все понимающей и многое предчувствующей наперед собаки. Образ собаки подсказывало выражение лица и фигура Виктора – смотрел пристально, как бы принюхиваясь и, казалось, вот-вот начнет помахивать несуществующим хвостом. Оглядев, подбодрив Студента приветствием, и направив располагаться в лагере, Виктор подошел к Савичу и стал его что-то вкрадчиво выспрашивать, торопливо перекладывая какие-то предметы из сумки Савича к себе в мешок, снова что-то настоятельно объясняя – Савич должен был вернуться завтра поутру назад.
 – Опять что-то крамчит, вот поросячий вертлявый хвост!– вполголоса сказал Игнатич – пятидесятилетний сезонный рабочий, призванный в партию по зову беспокойного сердца и исстрадавшейся за зиму печени. Поздней осенью, зимой и ранней весной Игнатич работал в кочегарке в городе, в которой часто и проживал, гонимый из дому сварливой и вечно раздраженной женой. За зиму бывало выпито немало водочки, часто всяких аптечных растворов и настоек.
Измученный «нарзаном» Игнатич срывался с места, собирался в дорогу и здесь вдали от цивилизации, придуманных ею магазинов и рестораций, вынужден был отдыхать, чему был в тайне несказанно рад. Организм, правда, поначалу бунтовал, но после третьей поездки Игнатича «в поле», обвыкся и смирился с резкой сменой характера энергетической подпитки.
Здесь в партии Игнатич вновь округлился, порозовел и смотрелся молодцом, и уже стал нешуточно заглядываться на повариху, А ещё уютными вечерами у костра с некоторым недоумением вспоминал темный закопченный замусоренный подвал и привычную поутру кружку суррогатного напитка, чефир долгими вечерами.
–Да, что, водку видимо привез, а еще сказывают, получили какой-то дефицитный инвентарь – вот и прибирает, ; вставил Гриша взрывник.
– Куда ему водка, он же как будто не пьет, подивился Игнатич, с тоской вспомнив, как блаженно растекается по жилам тепло, дурманит голову и резко веселит сердце от первой выпитой стопки.
–Куда? Да он к охотникам на заимку бегает, ; думаешь зря? Ему что, лосю, пары десятков километров не пробежать? А оттуда он, сказывают, таскает что-то. Меняет видимо, на водяру, жратву и прочие ценные в тайге вещицы. Шкурки может? Но какие летом шкурки? – отреагировал Сергей, друг Гриши.
 –Да, думаю, моют мужики там золотишко. В этих местах остались, сказывают и старые шурфы, и отвалы от золотодобычи, еще с дореволюционных времен, а значит и золотишко есть. Вроде как на охоте мужички, а сами роют, моют, отстирывают, ; подытожил, ухмыльнувшись, Григорий.
Студент  быстро устроился в выделенной ему палатке и вышел снова к реке, которая курьерским поездом неслась мимо лагеря, демонстрируя полное равнодушие к мирским проблемам временно поселившихся на ее берегу людей.
 Подошел Виктор и лукаво улыбаясь, сообщил, что завтра с утра Студент должен пойти в маршрут с Мишей, а подбросит их к месту Савич на своей лодке, поскольку ему по пути.
Утром долго не собираясь, – маршрут планировался всего-то двухдневный, Савич, Миша и Студент отправились в обратный путь, теперь сплавляясь по реке вниз. Лодка шла без мотора, ; бесшумно лавируя между камней. Река уже не казалась такой страшной, ; все же сплавляться по течению было более безопасно. В очередной раз, выныривая из-за изгиба реки, на берегу были застигнуты местные жители – огромная медведица, медведь пестун и пара совсем еще маленьких медвежат. Семейка возилась у воды и, не замечая в грохоте перекатов реки плывущей лодки, сосредоточенно решала свои медвежьи проблемы.
Савич практически не среагировал на зверей, Студент с большим интересом рассматривал медведей, а флегматичный тихоня Михаил вдруг проявил непонятно откуда взявшуюся агрессивность и, выхватив свой револьвер, стал палить в сторону зверья.
–Ты, что, мать твою! Тут до них метров около ста, а твоя пукалка бьет не более чем на двадцать. Поранишь зверя – мучиться будет –  вот и вся твоя охота – брось! –  заругался на геолога Савич.
Мишка в азарте пульнул еще разок и довольный спрятал револьвер. Взрослые медведи, завидев лодку и людей, напуганные выстрелами, кинулись с берега к лесу и только медвежата, запутавшись в камнях, носились вокруг валуна, не находя дороги к лесу. Мамаша, вернувшись назад, быстро и решительно настроила им верный курс, отвесив лапой достаточную порцию «ускорителя».
Михаил, после такого проявления своей человеческой сути, для Студента стал уже Михой – как-то сразу поубавилось уважения. Более близкое знакомство выявило некоторую несерьезность личности, которую подчеркивал и достаточно нелепый внешний вид. Неказистый, нескладный, в очках с толстенными линзами Миха не производил значительного впечатления, а выходка с револьвером проявила его душевную незрелость. 
К полдню спустились к Енисею, и Савич причалил тут же к берегу, где и сварили чай, потрапезничали, и только после этого лодочник отчалил и отправился вниз к плотине, оставив Миху и Студента на берегу в начальной точке запланированного для них маршрута. Маршрут пролегал по вершине хребта, тянувшегося вдоль Кантегира, и должен был закончиться у полевого лагеря: следовало выявить возможные выходы на поверхность скальников – гипербазитов, в которых мог находиться нефрит.
Отправились в путь, следуя звериной тропой,  вскоре поднялись на вершину хребта и двинулись вдоль него, осматривая скальники, определяя элементы залегания пород, отбивая молотком пробы, нумеруя их и занося места отбора проб в дневник. Работа спорилась, а главное идти было легко – на вершине не было завалов деревьев, и было достаточно просторно среди редколесого ельничка.
В один из рабочих моментов Студент вдруг почувствовал чье-то присутствие – чей-то взгляд и интуитивно оглядевшись, увидел огромного медведя, который неспешно следовал вдоль склона противоположного хребта. Геологов и медведя разделяла распадок-ложбина – глубокая и узкая, так что особой угрозы не было, но по прямой до медведя было менее ста метров.
– Миха, смотри, твой недострелянный медведь пришел разобраться за твои дурацкие выстрелы, ; пошутил Студент, показывая геологу на медведя.
Шутка произвела обратное действие:  Миха побелел, выкатил глаза, которые за толстенными линзами очков казались теперь просто огромными, и по обыкновению нервно потянулся к нагану.
–Брось, он же далеко, что ты испугался, ; попытался успокоить Миху Студент.
Далее работа шла уже не так складно. Миха нервничал, постоянно оглядывался, выискивая глазами медведя. А тот деловито следовал параллельным курсом, контролируя действия людей.
–Это он охраняет свою территорию. Видимо граница его участка проходит вдоль этого ущелья. Если попытаться к нему подойти, тогда зверь наверное может напасть, ; попытался объяснить ситуацию геологу Студент.
На Миху эти слова впечатления не производили – он был не на шутку испуган и теперь постоянно причитал, вспоминая, что когда-то и там-то случилось то-то и то-то…
Устроили очередной привал и Студент, от избытка сил и впечатлений, рванулся посмотреть окрестности и с другой стороны хребта, а,  крутанувшись вокруг вершины, направился назад к Михе. Подходя к месту привала, Студент вдруг увидел геолога в полной боевой готовности за стволом сосны – Миха целился в Студента, и было видно, что он не видит пустыми от ужаса глазами, что перед ним человек. Студент замер, нервно хохотнул и, уставившись на геолога, спросил:
 – Ты, чего? Совсем обезумел?
 Только теперь Миха осознал, что перед ним Студент и в изнеможении опустился на траву возле дерева.
–Я подумал – медведь прёт, – выдохнул Миха.
–Вот так пристрелишь будущего геолога в его первом маршруте – будет очень смешно, – только и сумел как-то отшутиться Студент.
К полдню следующего дня Миха и Студент подходили к лагерю по вершине хребта и осталось только спуститься вниз к реке. Тропа вела через те места, где велись горные и в том числе взрывные работы. Вчера они слышали два взрыва – видимо мужики рыхлили грунт под разведочную канаву. Деревья – высоченные сосны и кедры стояли посеченные камнями, в стволах торчали поразившие их каменные осколки, а у многих деревьев были отломаны вершины. Лес стоял опустошенный – было мертвенно тихо. Птицы и зверье покинули эти теперь очень небезопасные для них места. Кусты, трава и мох под деревьями были придавлены россыпью камней размером от яблока и сливы до порядочного арбуза или дыни.
–Бо-о-с-я! Бо-о-с-я! –  послышался снизу  далекий, едва слышимый голос.
Крик еще повторился, и все затихло.
Пара геологов, с натруженными за день ногами и спинами, спешили в лагерь, предчувствуя привал, хороший обед и отдых. Вдруг гору основательно встряхнуло, донесся вначале звук лопнувшего на куски воздуха, а вслед за ним раздался свист многих летящих с бешеной скоростью предметов, и вдруг с неба посыпались камни, и было видно, что огромное их число только приближается к земле. Камни падали в основном ниже по склону, они секли деревья, довершая этот дикий погром, прошивали мох и кустарник, сшибали сучья, рикошетили от стволов и, резко меняя направление, ударяли по стволам сбоку, срубая малые стволы и калеча крупные. Студент с Михой прижались к ближним к ним соснам и с ужасом ждали, затаившись, что сейчас рубанет камнями и по ним. Где-то, совсем рядом, раздался страшной силы удар, потом еще, еще, еще и все стихло, наконец.
Оправившись от потрясения, Студент и Миха стояли теперь в нерешительности – идти вниз или вернуться назад, а вдруг снова будут взрывать.  Решив, тем не менее, что видимо пока взрывать не будут, поскольку рабочие должны идти обедать, стали спускаться вниз, осторожничая и тщательно прислушиваясь. Так они вышли к месту работ и увидели возле развороченной земли группу рабочих: Гришу-взрывника, Сергея, Игнатича и других уже известных Студенту персонажей. Все они стояли у края образованной взрывом канавы и слушали наставления юной русоволосой особы, с короткой стрижкой, в штормовке, защитного цвета брюках с полевой сумкой через плечо. Симпатичное,  еще  детское лицо девушки было сосредоточено-серьезно, бровки нахмурены. Девушка обстоятельно объясняла рабочим, как следует правильно подчистить дно канавы для проведения необходимых работ по отбору проб, определению элементов залегания пород и зарисовки пластов. Рабочие слушали делано лениво, иногда пытаясь пошутить над юной особой, как-то умерить ее усердие, но это только подзадоривало геологиню и, раскрасневшись, она начинала снова в деталях объяснять важность предстоящей работы. Наконец она закончила и все обратили внимание на подошедших.
–А вы откуда? Мы же здесь взрывали, а вы где были? И ждали мы вас к вечеру,  возмущенно спросил Миху Гриша-взрывник.
–А мы откуда знали? Идем – ба-бах! И камни градом! По деревьям, по стволам, так и бьют, – ответил Мишка, вновь переживая пережитый ужас.
Оба выглядели крайне растерянными, и стало ясно, что они вновь переживают произошедшее событие, но каждый думает о своем: Миха о том, что, слава Богу! – остался жив и невредим, а Гриша подумал о том, что если бы с геологом и студентом случилась беда, ему сидеть в «казенном доме» долго и основательно, ведь надлежащих мер безопасности он не исполнил.
–Я же кричал – бойся! Вы что не слышали?– пытался оправдаться Гриша.
–Что-то слышали, но не подумали, что это про взрыв,– нелепо пожал плечами Миха.
Студент, пережив уже дважды за маршрут смертельную опасность и сняв по дороге с себя нескольких клещей, пара из которых все же успела попробовать его крови, понял – со здешними ребятами нужно держать ухо востро, иначе с практики в институт можно и вовсе не вернуться. Но эти мысли легко покинули его голову, так как  все его внимание было теперь направлено на юную особу, которая уже выбралась с помощью Игнатича, подавшего ей галантно руку, из канавы. Девушка стояла теперь возле рабочих, распекая их за то, что взрывом они повредили много поделочного камня, который теперь не годится для изготовления крупных изделий, поскольку растрескался.
Девушка была невелика росточком, но крепенькая и ладная. Ее круглое загорелое лицо дышало свежестью, носик дерзко вздернут, а прекрасные губы были готовы мгновенно расцвести в обворожительную улыбку.
Глаза?
 Глаза у Наташи то же не подкачали – голубые, открытые миру глаза еще сияли полные надежд на ожидавшее ее счастье.  Полевая одежда на Наташе сидела очень элегантно, но среди взрослых дяденек, и это было заметно, она чувствовала неловкость.
–Ладно, Наташа, пойдемте уже обедать. Мы все поняли, ; ответил геологу бригадир горняков Степан Ильич.
–Все будет в полном порядке,– закончил бригадир, придавая голосу интонации вкрадчивые и успокаивающие, как бы адресованные ребенку, почувствовав, что Наташа пытается вновь возразить и вернуться к волнующему ее вопросу качества выполняемой горняками работы.
Наташа, мельком оглядев Студента и кивнув Мишке, пошла вниз по тропе, а Студент стал выспрашивать напарника о девушке.
– Наташа геолог, закончила техникум в прошлом году. Видимо приехала после нашего отъезда и сразу пришла на объект.
–Старается,– деловито оценил усилия Наташи Миха, не замечая повышенного интереса Студента к  Наташе.
В лагерь они вернулись втроем – Наташа, Миха и Студент, выпив по кружке чая на бивуаке у горняков. Говорили в основном Миха и Наташа – обсуждали новости в экспедиции. Выяснилось, что Наташа приехала вчера к вечеру, и её Виктор определил работать с горняками.
Наташа за работу взялась неистово, как может только молодой, только начинающий свой трудовой путь специалист:
 –Столько брака в работе, почему  рабочих никто не контролирует?       –сокрушалась девушка.
– Эта работа числится за Виктором. А ему видимо некогда, другими занят делами, ; ответил ей Миха, стараясь снисходительно и миролюбиво унять претензии юного геолога.
Так за разговорами дошли до лагеря по узкой натоптанной тропе.
И потекли деньки, наполненные хлопотами, на берегу студеной реки. С утра или маршрут, или работа на «горе» ; так называли работу с горняками у скалы с жадеитом, а вечером купание в быстром Кантегире и рыбалка. Купанием впрочем, отчаянное погружение в ледяную воду и бестолковое  против течения взмахивание руками, назвать можно было только условно, если под купанием понимать отдых на пляже. Но бодрило замечательно, силы нарастали снова горой,  и казалось, что после такого занятия можно снова в маршрут по тайге, по буреломам и горным кручам.
Вместе с Наташей в партию прибыл еще один студент Пашка.
Пашка учился в техникуме и приехал на первую свою геологическую практику. К удовольствию Студента Пашка был приставлен к нему в качестве маршрутного рабочего, и теперь они бегали по горам вместе, выискивая спрятанные под завалами деревьев, травой и мхом неведомые пока им гипербазиты.
Вечерами у костра за чаем велись долгие беседы, и казалось, ; лучше этих вечеров и быть ничего не может на белом свете. Особенно бывало интересно, когда на огонек к берегу причаливали гости. Это могли быть лесники и охотники, рыбаки, сплавлявшиеся по реке. Гостей угощали и расспрашивали дотошно, пытаясь утолить информационный голод малочисленного и уже давно заброшенного в тайгу коллектива. За этими беседами Студенту удалось услышать много различных забавных и поучительных историй, познакомиться со многими самобытными людьми этого края. 
Жизнь кипела и на реке.
Оказалось, что Кантегир река сплавная категорийная и иногда по ней вниз проплывали спортсмены и туристы на надувных плотах, отчаянно орудуя веслами. Мимо геологов проносилась совершенно иная жизнь, казалось яркая и отчаянная. Отчаянья действительно хватало, хватало и работы на реке. Савич, прибыв в очередной раз в партию, поведал, что было уже дважды – пройдя всю реку и измотавшись, спортсмены на плотах устало засыпали при выходе на относительно спокойные воды Енисея и, не заметив в темноте плотины, оказывались втянутыми в стремительный поток сбрасываемой через плотину воды. Тела находили уже за плотиной в нескольких километрах по течению – искромсанные и перемолотые диким потоком.
Студент и Наташа познакомились ближе, ощутили они вдруг тонкую ниточку, которая связывала их неведомой силою. Теперь расставаясь, когда каждый уходил на свой участок работы, скучали и спешили в лагерь, что бы увидеться и спросить «Как дела? Что нового и интересного было сегодня?». Если было время, то уходили вверх по течению реки и на берегу, на огромном удобном камне просиживали часами и говорили, говорили и о том, и этом. Разговоры сменились робкими касаниями, за тем объятиями, поцелуями. Голова летела по кругу, и мир вокруг казался добрым, правильным и очень понятным.
Июль закончил свой счет дней, наступил август, и выяснилось, что лагерь расположен в огромном малиннике. Об этом конечно знали и раньше, но не подумали о возможных проблемах. Как только поспела ягода, а её здесь нынче оказалось огромное количество, в малинник стали захаживать медведи.
Бедная кобыла Настя, приставленная к взрывнику Грише для перевозки взрывчатки на «гору», исходилась в нервическом ржании, дыбилась, пучила глаза и ноздри, выдыхая с шумом горячий и влажный воздух.
Теперь стали аккуратно ходить в туалет, по тропам к реке, на «гору» и к складу – с оглядкой и в отчаянии махнув рукой на собственную судьбу, если нужно было выходить из палатки ночью. Кто-то постоянно замечал следы, кто-то видел самого хозяина. На тропе, ведущей на гору, были отмечены развороченные муравейники, ободранные стволы и свеженькое медвежье «наследство» ; какашки,  оставленные людям как документ с печатью, утверждавший факт присутствия хозяина здешних мест.
В один из дней ожидался приезд крупной делегации, которую сопровождал Сергей Николаевич – начальник партии. Ждали по воде, но ясным днем вдруг застрекотало и металлическая стрекоза, отчаянно наяривая винтами, зависла над рекой, выискивая место для посадки.
Вертолет сел, винты уже повисли, делая последние вялые обороты, когда из кабины высунулся пилот Серёга Санин, а затем, спрыгнув на землю, потянулся, и с криком:
 –Здорово, пехота! Форма одежды номер пять – трусы, ботинки – марш строится! – лётчик подскочил к Виктору и, обхватив его, от избытка чувств и разминая затекшее в полете молодое тело, стал мять и тормошить.
На Серёге были действительно ботинки, форменная рубаха пилота с узким черным галстуком и свободного покроя «семейные» трусы.
Вслед за пилотом из вертолета вышел начальник партии, а следом, в высшей степени степенно, грузный крупный мужик с красным лицом, коротко стриженный под «ежик». Тяжелый взгляд из-подо лба огромного черепа выдавал в нем человека тяжелого характера и что называется «себе на уме». За ними вышли еще двое, как оказалось, помощников, которые выволокли пару крупных мешков и картонный ящик, в котором предательски что-то позвякивало.
Крупного мужика представил Сергей Николаевич:
– Знакомьтесь – Секретарь местного райисполкома, интересуется, что мы здесь нашли и главное, что еще хорошего найдем.
Так, Николай Петрович? –  учтиво и заискивающе спросил Секретаря начальник партии.
Но Секретарь ответить не соизволил, а критически оглядев разношерстную компанию, и видимо уже сделав определенные, и неутешительные для присутствующих выводы, многозначительно изрек:
–Ну, поглядим, какие вы тут богатства роете. Или зарываете?
Последнюю часть фразы Секретарь произнёс искоса критически осмотрев стоявшего ближе всех к нему Игнатича. Игнатич выглядел живописно: в армейском выцветшем галифе, начищенных кирзачах, меховой безрукавке на голом теле и в широкополой шляпе экзотического покроя рабочий чем-то походил на «гарного хлопца» из «вильной» армии батьки Махно.
Другие, подошедшие встретить гостей – горняки и геологи, также выглядели достаточно неформально. Сергей  с огромной копной вьющихся рыжих волос на голове и лихими усами очень походил на зарубежного исполнителя популярной музыки, а Пашка, со своей до плеч прической «свободного покроя» и редкой бороденкой юнца на хиппи.
Прошли в лагерь и смущенный Сергей Николаевич, мужик тоже не мелкого телосложения с порядочным животиком, шустренько нырнул в свою командирскую палатку, выделяющуюся из общего ряда наличием высокой радиоантенны и ладно сколоченного основания из досок. Из палатки начальник партии извлек на свет булыган размером с  собственную голову и направился к Секретарю, который по-хозяйски уже расселся за столом, дул в кружку с чаем и поедал великолепную отборную малину, выставленную на стол для гостей поварихой Валентиной.
Сергей Николаевич стал показывать Секретарю принесённый образец.
– Вот смотрите, это контакт нефрита и гипербазита. Этот образец уникальный. Здесь видно, в каких породах и как формируется нефрит. По этому образцу мы и будем искать коренное месторождение. Это знаете – как отпечатки пальцев у криминалистов. Скоро все станет ясно – где залегает нефрит, –  волнуясь, увлеченно излагал Сергей Николаевич.
Вслед за образцом начальник партии стал раскладывать обширную геологическую карту, пытаясь с ходу показать наиболее перспективные для поиска места.
Но Секретарь был непрост. Он отстранил карту  и осадил напиравшего начальника партии  вопросом:
–Ну и почему до сей поры не нашли, коли такой «вещьдок» уникальный имеется?
–Да знаете, Николай Петрович, других забот полно. И горные работы, и нефрит нужно вывозить, а то затопят русло реки – все останется под водой. Очень отвлекает. Я попросил прислать геологов дополнительно – вот прислали двоих из экспедиции, еще студенты помогают,– оправдывался Сергей Николаевич.
–Эти-то, лоботрясы - студенты, что-то хоть понимают, а то учат их, учат – все без толку, –  пробурчал Секретарь, оглядев критически обросшего за месяц редкой и пушистой бороденкой Студента, стоявшего рядом Пашку и давая понять, что разговор пора прекращать и заняться более достойными делами.
Вскоре выяснилось, что гости привезли новость: у Виктора – зама Сергея Николаевича, родилась дочь. К вечеру два великих события – приезд высокого гостя и пополнение семьи инженера, решено было отметить. Виктор выставил на стол несколько бутылок водки, выдав, таким образом, валюту своего тайного промысла и разрешая горнякам отступить от правила «сухого полевого закона». Секретарь, уже изрядно отметив приезд в компании начальника партии и своих помощников, раскрепощенный мыслями и готовый  раскрепощаться дальше, присоединился к горнякам и геологам, демонстрируя свое глубоко пролетарское происхождение. Теперь он  сыпал достаточно грубыми и сальными шутками, недвусмысленно поглядывая, то на повариху Валентину – жену бригадира горняков, то на Наташу, то на прибывшую в партию на днях москвичку Эльвиру, собирающую материал о месторождениях поделочных камней в свою кандидатскую диссертацию.
Под водочку заговорили о медведях – тема, что называется, не сходила с уст.
Секретарь травил байки из жизни местных охотников.
Сергей Николаевич, продолжая играть роль гостеприимного хозяина, одарил рассказчика огромной шкурой убитого еще весной по прибытии на место медведя. В разговорах мужчины обсуждали качества зверя и невероятные случаи из практики охоты: то медведя не брала пуля, если попадала в лоб, то медведь-подранок мстил охотнику и караулил  чуть ли не у бани каждую ночь, то вдруг вспомнили о медведях-шатунах и медведях-людоедах, а один долго объяснял, что самый опасный медведь – сороковой по счету, многократно повторяя для убедительности:
–Cороковой, – значит роковой.
Вспомнили в разговорах и о том, что было время, ходили наши предки на медведя с рогатиной и ножом, а еще со специальным ершом и обязательно с собаками.
Но водка, как известно, пьянит, и компания скоро стала распадаться: кто-то преклонил голову на стол, а  женщины дружно отправились отдыхать, чувствуя, что мужчины нынче разошлись не на шутку. Разговоры пошли теперь более открытые. Как-то за пьяными разговорами не приметили, что исчез из-за стола Секретарь. Вдруг тишину ночи разорвал звонкий хлопок выстрела и все сразу зашумели и кинулись на звук. Стреляли в палатке Наташи и когда прибежавшие на выстрел вошли, то увидели испуганную девушку с наганом в руке и Секретаря практически в невменяемом состоянии и со спушенными штанами, сидящего на топчане-кровати из досок.
 Секретарь улыбался глуповатой улыбкой глубоко пьяного человека и нелепо разводил руки, как бы объясняя:
 – Ну, вышло неловко, но все нормалёк, все щас уладим.
Наташу бил озноб, она рыдала, прикрываясь от взглядов мужчин руками и штормовкой, которую накинули на девушку. Сорочка на груди была порвана, а на шее виднелась легкая ссадина. Повариха Валя успокаивала девушку, а Эльвира принесла какие-то капли.
–Он, он пришел и на меня …..,  – рыдала, содрогаясь всем телом, Наташа.
Ситуация была препротивной.
 Секретарь, притащившись к девушке и не добившись взаимности от Наташи,  видимо пытался требовать от девушки ласк,  не учтя, что каждый геолог для работы в тайге имеет штатное оружие.
Студент порывался было разобраться с насильником, но был жёстко и аккуратно отодвинут в сторонку крепкими руками горняков и помощников Секретаря.
Сергей Николаевич взял высокого гостя под руку, и было, собрался вести его спать, но тот требовал вести его назад к общему столу и предлагал выпить мировую. Решили – пусть выпьет, может быстрее уснет. И, правда, Секретарь выпил и как будто пошел спать, уведя и помощников.
За столом у догорающего костра сидели горняки, Студент и Пашка, Сергей Николаевич и проснувшийся от выстрела, быстро захмелевший еще вечером, Виктор. Обсудили случившееся, заспорили о том, что же делать. Кто-то требовал пожаловаться на Секретаря, но все понимали – самое правильное побыстрее, прямо завтра, отправить его из партии.
–А то греха не обересся, – подытожил Виктор, сузив до предела свои немного раскосые глаза и с некоторым наслаждением вытягивая до внушительного размера фразу. 
Вдруг в кустах малины кто-то зашевелился, раздался то ли рык, то ли бормотание, кусты заходили ходуном и из темноты, в отдалении от костровища, на слабо освещенное отблесками костра место выбрался некто лохматый, огромный и неказистый на четырех лапах. Шкура на пришельце поблескивала рыжиной и честная компания было решила, что это видимо медведь, но раздался явно поддельный с фальцетом рык и в «звере» сразу распознали Секретаря, укрывшегося с головой подаренной давеча медвежьей шкурой.
Горняки дружно повскакивали с мест и с криками:
– Медведь! 
Но от чего-то кинулись не в рассыпную, как ожидал, видимо шутник, а к нему самому  несчастному. На копошившегося под шкурой Секретаря посыпались удары кулаков, ног, а Игнатич, вооружившись поленом, раз за разом лупил по бокам нешуточно взвывающего гостя.
Секретарь уже выл во весь голос, катался по траве, а затем попытался уползти в  малинник, но был настигнут и опрокинут. Наконец все успокоились, а Игнатич, вдруг деланно хлопнув себя по бокам руками, прокричал:
–Ребята, так это же Николай Петрович! Секретарь наш дорогой! Перестаньте! Он хотел нас напугать, он просто пошутил!
На крики прибежали помощники Секретаря и пережив впечатление от новой, но не менее дикой сцены организованной их начальником, подняли его и оказали помощь. Досталось Секретарю основательно: он охал, держался за бок одной рукой, а другой размазывал по лицу кровушку, как будто несколько посветлевшую от выпитой водки, хватался то за шею, то за затылок.
Горняки и геологи стояли вокруг и молча наблюдали сцену без малейшего сочувствия к большому и такому нелепому человеку, чьи способы самовыражения непременно затрагивали не только самолюбие, но и честь других людей.
Утро пришло и солнце осветило место ночного ристалища, но не у многих были силы выйти этим утром из палаток. Выпитое накануне и высокогорье сделали свое дело: подташнивало и болела голова.
Горняки собрались у костра, слегка поправили здоровье водочкой и теперь с тревогой ожидали развития событий.
–Сейчас встанет, потребует вызвать наряд милиции и ту-ту – как пить дать засадит в каталажку, на холодный полок, лет так на пяток,
–нервно анализировал Игнатич, в то же время, не проявляя признаков раскаяния.
–Да уж, чего от него ждать, всю жизнь людей поди закладывал и сажал, –поддакнул Степан Ильич, нервно потягивая папироску, так, что выгорая табак потрескивал и давал искру. Похоже он то же не жалел о случившемся.
–Да, что он сделает – будем стоять на своем, что в темноте не разобрали мол, ведь он рычал, был в шкуре, мы и подумали – медведь. Ерунда, мужики, все будет нормально. Главное самим не расколоться и стоять на своем, – успокаивал всех Гриша-взрывник, разливая новую порцию спиртного.
Как-то полегчало на душе то ли после опохмелки, то ли после этих слов, сказанных разумным Григорием.
Наконец показалось на свет божий начальство. Сергей Николаевич сторонился горняков, подчеркивая, что он здесь ни причем и не поддерживает действий своих подчиненных. Попив чаю, начальник партии отправился в палатку к Секретарю. Тот храпел, демонстрируя миру отменное здоровье, не столь серьезно, как показалось накануне, подорванное ночными событиями. Более того, проснувшись и опрокинув с ходу стопку с водкой в огромный и изрядно щербатый рот, Секретарь заговорил о том, что пора и честь знать – радируй, мол, Сергей Николаевич, пусть шлют вертолет. Долго ощупывая себя и рассматривая в осколок зеркала свое несколько деформированное и оттого малоузнаваемое лицо, Секретарь сокрушался и вздыхал, но стало ясно, что он совершенно не помнит вчерашних событий, а ответ Сергея Николаевича на вопрос:
 – Что это с моей мордой? Какое ощущение, как будто ею чью-то грушу околачивали?
– Упали, мол, вчера с обрыва, когда ходили на речку, – успокоил незадачливого начальник партии и привел в благодушное состояние, поскольку больше всего после пьянок Секретарь боялся новостей о своих хмельных необузданных и порой просто диких поступках.
Усаживаясь уже в вертолет, Секретарь мутными очами  оглядел тайгу, реку и, возвращаясь в образ рачительного хозяина сих мест, изрек с теплотой и заботой в голосе в адрес провожающих его Сергея Николаевича и Виктора:   
–Как еще много нужно сделать нам, товарищи.
После отъезда гостей горняки и геологи с трудом приходили в себя, переживая свершившиеся события. Но все наладилось, как только с утра принялись за работу.
Студент с Пашкой по прежнему вместе ходили в маршруты – в основном однодневные. Но потребовалось осмотреть геологические обнажения у реки на отдаленном участке и в партии решились отправить молодежь в двухдневный маршрут. Получив инструкции, ребята ходко ушли в направлении Борусского хребта, монументально возвышавшегося над другими вершинами Западного Саяна.
Маршрут был не сложным и, пройдя путь в один конец, сделав необходимую работу, с утра отправились назад, а чтобы не петлять по руслу речушки, которая вела их извилистым маршрутом к Кантегиру, решили укоротить путь, перевалив через пару хребтов напрямки. Вскоре обнаружилась тропа, которая точно совпадала с направлением их маршрута и подтвердила истинность того, что если идешь верной дорогой, то непременно найдешь тореные тропы.
Тропа вела их под гору в распадок, и вскоре было замечено впереди зимовье и люди рядом. Решили для начала приглядеться и осторожно приблизившись, отметили, что зимовье обжито основательно, вокруг трава вытоптана, много валяется во дворе всякого скарба. Рассмотрели и людей – все незнакомые мужики, видно по одеянию, что таежники. Из зимовья вышел еще один обитатель лесной «хижины» и в нем Студент и Пашка сразу узнали Виктора – инженера их партии. После этого было решили сразу выйти к зимовью, обрадовавшись встрече, но что-то сдержало ребят и, продолжая наблюдать, вспомнили про тёмные делишки Виктора и задумали разузнать – что же он выгадывает  своими скрытными махинациями.  Но подойти близко не удалось – из леса выскочила собака и звонко обругала любопытствующих. Пришлось ретироваться и наблюдать за зимовьем и его обитателями издали.
А в зимовье в это время шел нешуточный разговор.
Виктор, прибежав к зимовью после очередного отъезда начальника партии, задумал вновь разжиться толикой золотишка. В прошлый раз он выменял на водку, тушенку и патроны небольшой,  – размером и по форме напоминающий желтую осу самородок. Но был нынче сильно огорчен, так как мужики сказали, что фарта долго уже нет и они пустые. Но водку и харч забрали и раздраженные тут же сели выпивать.
Мужики, собранные в зимовье действительно были охотниками и промышляли в тайге тем, что в ней было. Надоумились как-то попробовать летом, когда охоты настоящей на пушного зверя нет, помыть золотишко. Попробовали – получилось неплохо. В старом брошенном шурфе было добыто оставленное промысловиками золото и удалось тогда окупить затраты на весь охотничий сезон. Но нынче удачи не было
 – Не покатило что-то, ; часто повторял Силантий, по прозвищу Сила – заводила и лидер добытчиков тяжелого, но так легко уплывающего из рук металла.
С Силой на заимке «тусовались» Грек и Мороз – молодые еще мужики, в жизни толком после армии пока не определившиеся. Занимались то охотой, то вдруг уходили на стройку ГЭС, то увольнялись, гуляли, пропивая заработанное, хулиганили в поселке и снова сбегали от накопившихся проблем в тайгу.
Сила был тертым малым. Охотником толковым он не стал, но ходку в лагерную зону за браконьерство и сопротивление властям имел. Был случай – прибили они в заповеднике сохатого и были пойманы с поличным, прямо при разделке туши. Сила «закусил удила» и пытался, отстреливаясь уйти, и ведь ушел уже, но был опознан знакомым егерем и сдался после недолгой отсидки в подвале у свояка, понимая, что всю жизнь в подполе не просидишь, а коли узнали – лучше сдаться.
Теперь разговор между Силой и Виктором шел жесткий. Сила предложил Виктору поучаствовать в деле гораздо более опасном и дерзком, чем нелегальное мытье золота.
Надоумился Сила, просиживая долгими вечерами в зимовье, взять машину инкассаторов. Эту операцию он решил провернуть в тот момент, когда повезут зарплату на ГЭС и будут недалеко от плотины, а значит и воды, по которой можно на лодке быстро умчаться по Енисею и скрыться в одном из его притоков. А затем, отсидевшись в ближней и скрытной землянке, подняться вверх по течению притока на столько, на сколько это будет возможно подняться через пороги Кантегира. А затем тайгой и горными тропами можно податься в Горную Шорию к границе с Монголией, – ищи потом лихих ребят, как волка в тайге или как ветра в поле.
В качестве проводника-лодочника по Катрегиру планировался Савич, как самый «ходовой» лодочник. Договорились, что Виктор уговорит лодочника ждать в условленный день мужиков у первого порога Кантегира, с тем, чтобы поднять их выше по течению в места уже мало доступные, как по воде, так и по суше.
Все выглядело как будто складно, но как справиться с инкассаторами – крепкими ребятами, знающими свое дело стрелками, тем более, что часто инкассаторов сопровождает машина с дополнительным милицейским охранением.
Ответ пришел после знакомства с Виктором. Машину с инкассаторами нужно взорвать, тогда все очень быстро можно закончить, а доступ в машину к деньгам будет легким. А потом нужно делать все быстро и охранник в другой машине не успеет вмешаться.
Нужно было заставить Виктора принести взрывчатку и все, что нужно для взрывания – электродетонаторы, провода и взрывную машинку. Еще нужно было вооружиться, ведь шли на вооруженных бойцов.
Спихнув Виктору немного золота для затравки, Сила теперь шантажировал его, припугивал статьей о незаконной добыче драгметалла и одновременно предложил большие деньги, фактически принимая его в долю на равных условиях. Про себя Сила думал, что, конечно доли Виктор не получит, а после нападения, когда Виктор окажет им содействие  в бегстве от погони, уберут они дурака-инженера как ненадежного партнера и не нужного свидетеля.
Виктор был испуган, но одновременно им владело желание получить серьезные деньги, которых хватит и на машину и складный домик у реки.
Участие в разбое  Виктора  смертельно пугало, но, понимая, что он с золотом попался на крючок и свыкнувшись с мыслью о неизбежности участия в разбое, стал уступать и согласился таки, в конце концов, принести пару пистолетов, автомат времен войны, бывших в его распоряжении на складе, а еще несколько патронов аммонита и все остальное, что требовалось для взрывания машины с деньгами.
Договорились с Силой, что все будет доставлено завтра и с этим расстались.
Виктор вышел из зимовья и привычно рванул быстрым шагом лыжника к лагерю партии.
Студенты видели убегающего Виктора, но догнать его не было нужной подготовки и, вернувшись в лагерь к вечеру, они застали инженера уже на месте отдохнувшего, но явно озабоченного.
К вечеру Студент и Наташа прогуливались вдоль реки, вели свои милые и трогательные беседы, которые и по форме, и содержанию так похожи у всех влюбленных, и наблюдали как Миха и Пашка на спор устроили пальбу из револьвера, на этот раз по лопате, установленной черенком среди камней. Попасть нужно было в полотно лопаты с расстояния в десять метров. Попасть ни тому, ни другому не удавалось – пули звонко чиркали и чеканили камни далеко в стороне от мишени, выбивая яркие искры. Это веселило стрелявших, и они, посмеиваясь, показывали друг другу, как у нагана 1937 года выпуска ствол вульгарно раскачивается во всех возможных направлениях.
– С таким оружием только после того как ощупаешь медведя рукой и найдешь у него вымя, в него можно будет попасть! ; шутили спорщики.
Утром, позавтракав все в партии приступили к работе, а когда все разошлись по местам, Виктор, сделав нужные распоряжения оставшимся в лагере, ушел скрытно к зимовью нагруженный тяжелым и достаточно мощным инструментом готовящегося преступления.
В зимовье Виктора ждали и получив оружие: наган, пистолет ТТ и автомат ППШ стали с интересом изучать его, разбирая уже изрядно послужившее оружие.
Виктор показал Силе как нужно собрать схему с электродетонаторами, снарядить заряд для взрывания и, пожелав лиходеям удачи, отправился полный тревоги и недобрых предчувствий назад.
Случаются денечки – злые, словно выкормленные гадюкой.
Такой день пришел на великую стройку в теснине русла могучей реки, за которой наблюдал весь мир.
 К обеду пятницы рабочие на ГЭС ждали зарплату и премию за второй квартал, но как показали стремительно накатившие события –  с зарплатой и премией пришлось всем подождать.
Пройдя поворот, пролегающей вдоль реки слева и крутого обрыва справа дороги, машина с инкассаторами вдруг подпрыгнула и вздыбилась вместе с полотном гравийного шоссе. Передняя ось машины отлетела и покатилась по дороге, а покореженный автомобиль рухнул в направлении реки на обочину. Все произошло мгновенно, и только горное эхо еще повторяло громогласный звук прозвучавшего взрыва.
К поверженной машине сразу кинулись из укрытия трое. Все были вооружены, возбуждены и очень суетились. Один из налетчиков рванул искореженную дверь, лежавшей на боку мятой как бумажный кулек машины и та сразу поддалась, но открылась не полностью. Заглянув за дверцу и осмотрев машину изнутри, Сила, а это был он, выдавил:
 – Все готовы! Мороз, давай в машину, подавай мешки.
Мешков было несколько, собрав их, разбойники побежали, и казалось – все получилось, еще сотня другая метров и они скроются из вида, а там лодка, река, тайга и весь мир – такой яркий и теперь доступный. Но из-за поворота показалась поотставшая машина сопровождения – черная  стремительная «Волга».
Машина резко встала, – заскрипели тормоза, открылась передняя дверь и сидящий в машине человек, быстро вышел и, оперев руку на открытую дверцу, навел пистолет на убегающих. Грянул выстрел, потом еще, потом еще. Мороз – самый молодой из нападавших, вдруг, как будто бы споткнулся, и со всей энергией спринтера рухнул на дорогу, словно та вдруг перед ним вздыбилась и встала вертикальной стеной. Мороз был недвижим, ; пуля попала ему в шею в основании русой стриженной головы. Вокруг убитого валялись опечатанные серые мешки туго набитые казначейскими билетами – цена его жизни.
Грек, –  подготовленный армией морской пехотинец, повернулся на выстрелы и, не останавливаясь,  сыпанул по машине и стрелявшему свинцовым горохом из автомата. Очередь накрыла капот, а переднее стекло «Волги» искристыми брызгами разлетелось и осыпалось в дорожную пыль.  Сила уже карабкался по круче и забравшись наверх открыл огонь по машине из своего ТТ, прикрывая отход Грека. Сверху Сила видел, что Мороз уже «готов», но жалеть подельника не было времени. Грек то же поднялся наверх по склону, из его груди вырывалось сдавленное сипение, пунцовое лицо было мокрым и полно физического страдания.
– Давай Грек! Еще немного и мы уйдем! ; сдавленно, задыхаясь, выдавил Сила.
Видимо убегавшие зацепили стрелка у машины – тот не проявлял более активности.
Вскоре убегавшие достигли лодки, обойдя плотину по верхней тропе. Отчаяние придало им сил и теперь в лодке они сидели совершенно изможденные, и казалось готовые умереть – так были наполнены бушующей кровью их сердца и артерии.
Отчалив от берега, завели мотор и стали быстро удаляться вверх по Енисею, унося себя и добытое в бою, как им казалось, благополучие.
Лодка стремительно летела вперед по Енисею вверх против течения реки, Сила и Грек молчали, переживая произошедшие роковые в их жизни события. Вскоре лодка повернула вправо, вошла в Кантегир и достигла «дудки». Сила, который правил лодкой, засомневался в способности пройти этот сложный участок, но гонимый страхом быть настигнутым, отчаянно направил лодку в узкую горловину. Лодка споро пошла вверх по потоку и уже казалось, вот-вот проскочит гибельный участок, как что-то надломилось в стремительном её ходе, в рокоте двигателя случился неуверенный тон. То ли дрогнула рука у Силы, то ли мотор дал сбой, но лодка вдруг встала,  резко рванулась влево и поток смял посудину, швырнул на каменную стенку «дудки».
Раздался скрежет, потом треск ломающихся досок, лодка стала набирать воду, корма просела, нос приподнялся, и лодку понесло потоком по «дудке» вниз, мотая из стороны в сторону и периодически  ударяя о скалу. На выходе из «дудки» лодка встала бортом к потоку и была мгновенно опрокинута. Сила и Грек оказались в воде вместе со своей добычей и мешком с провиантом. Отчаянно выгребая к берегу, Сила и Грек теперь летели вниз по течению реки со скоростью поезда. То слева, то справа плывущие люди пролетали мимо валунов и пенистых бурунов воды, их бросало то вверх, то опускало потоком вниз, то кружило и снова несло по воле свирепой воды. Грек поотстал от плывущего Силы, выгребая одной рукой, ; другая цепко держала автомат, и Сила видел, как Грека крутануло водоворотом и мгновенно бросило на ярко блестевший в потоке воды камень. Грек погрузился в воду и некоторое время не был виден, а затем из воды показалась спина напарника – брезентовая куртка пузырилась воздухом, но головы Грека видно уже не было. В один из моментов Сила разглядел, как вокруг тела Грека вода расходится розоватым облаком.
Силантий выгреб к берегу и обессиленный лежал на отмели. Было ясно – он теперь остался один. Исчезли деньги, пропало все, рухнули надежды. Осталась при нем только его жизнь, которая теперь не стоила и медной бляхи на ремне, которым он подпоясывался каждый день. А еще жила в этом человеке огромная, как валуны у реки злоба на весь этот такой благополучный  мир, который не знает пощады и всегда наказывает его за поступки, которые многим сходят с рук. Силантий заскрипел зубами от ярости и отчаянья.
–Нет, я вам не дамся, не дождетесь, ; выговаривал сцепив зубы Силантий, собирая последние силы.
Сила направился вдоль берега и достиг лагеря уже к вечеру. Лагерь был еще пока пуст, только Виктор, повариха и вернувшаяся с «горы» Наташа находились в нем.
Сила, озираясь и по звериному ведя носом, скрытно подошёл к палатке Виктора и вошел в нее.
Виктор со страхом глядел на измученного, мокрого и резко осунувшегося Силу, который устало присел на чурбан-табурет и выдохнул:
 –Все кончено. Ни денег, ни мужиков. Столько трупов и все впустую. Господи, что же делать?
Поборов слабость, Сила приказал:
– Собирайся, бери оружие, патроны, жратву и уходим в тайгу. Отсидимся, а там глядишь, что-нибудь придумаем.
–Я не пойду с тобой. Так мы не договаривались, ; тихо, с опаской ответил Виктор.
Не дождавшись ответа, уже несколько более уверенный добавил:
– Вы натворили дел, вам и отвечать.
– Э, парень, хочешь остаться в стороне – не получится.  Я вот остался один, а значит отвечать будет некому, кроме тебя. Я им не дамся, ; устало процедил Сила и его лицо обезобразила гримаса, отразившая душевный муки, разочарование и физическую боль.
–Что? Значит ; не пойдешь. Гнида трусливая. Собери мне еды на первое время. Мне нужно идти, ; закончил Сила понимая, что заставить Виктора он не сможет.
– По рации передали, что сюда летит вертолет. Вас опознали, ; соврал Виктор, надеясь побыстрее избавиться от подельника.
Сила стал затравленно озираться, лихорадочно подсчитывая – сколько у него времени на то, чтобы скрыться в тайге. Получалось, что совсем мало оставалось времени на то, что бы уйти и скрыться в надежном месте.
Вдруг в проеме палатки появилась Наташа, которая несколько растерялась при виде незнакомого, такого странного и даже страшного человека.
– Извините, я потом зайду. Хотела рассказать про работу на «горе»,       – сказала было в растерянности девушка, отступая назад.
Дикая мысль пронзила воспаленный мозг Силы.
– А, вот, кто пойдет со мной, ; вдруг произнес он, решив, что девушка, такая юная и маленькая, может быть гарантией его благополучного бегства и аргументом в споре с властями.
Сила вскочил и, быстро выхватив пистолет, приставил к голове Наташи.
Силантий, страшный, в своей решимости, приказал девушке:
– Идем!
И ухватив девушка за руку повёл её за собой.
Сила и его новая жертва двинулись вверх по течению реки и вскоре скрылись за кустами и деревьями. Виктор сидел в палатке и лихорадочно искал выход для себя из сложившейся ситуации.
– Так, Сила остался один. Если его возьмут, он укажет на меня. А если не возьмут и Сила сгинет, то можно соврать, что оружие и взрывчатку украли или отняли силой. Нет, лучше украли, так как если бы отняли, я должен был бы сразу доложить. Но как украли? – ведь все хранится под замком по описи. Господи! – какой же я идиот,  –  ввязался в такую авантюру! ; так лихорадочно рассуждал Виктор, понимая, что влип он настолько серьезно, что если удастся выпутаться – это будет самой крупной  удачей в его жизни.
Вдруг совершенно неожиданно для себя Виктор – кандидат в члены КПСС, воскликнул, обращаясь к тому, о ком, казалось, никогда и не думал ранее:
 –Господи! Помоги мне.
В лагере у костровища послышались голоса вернувшихся с работы горняков и геологов. Виктор ринулся к ним, собираясь сообщить о захвате Наташи.
Выслушав невнятный рассказ Виктора о нападении на лагерь вооруженного бандита, который  увел с собой Наташу вверх по реке, Виктор подумал, что пора сообщить о прошествии по рации, с тем, чтобы информация дошла до милиции. После экстренной связи по рации Виктор взял карабин и отправился вверх по реке.
Еще раньше Виктора, сразу после известия о захвате Наташи, по тропе убежали Студент и Пашка, полные отваги и решимости  отбить подругу.
Сила и Наташа, тем временем, шли по тропе вдоль реки. Сила постоянно прислушивался  и озирался, ожидая появления вертолета с милицией.
За поворотом реки на плесе они вдруг увидели плот и людей рядом в ярких жилетах и касках. Четверо туристов, сплавлявшихся по Кантегиру, поправляли снаряжение на плоте, а рядом дымился угасающий костерок – видимо готовили чай и теперь снова отравлялись в путь.
У Силы появилась яркая идея. А что, если захватить плот и вместе со спортсменами, замаскировавшись под них, уйти из опасной теперь зоны, где его будут очень скоро искать. С этой мыслью Сила, придерживая Наташу, направился к плоту и решительно направил пистолет на ближайшего к нему крепкого парня. Из четверых сплавлявшихся по реке двое были девушками – напарницы двоих ребят. Все четверо были очень молоды и при виде странной пары поначалу думали предложить им помощь – столь усталыми и даже истерзанными они казались, но при виде оружия совершенно растерялись и послушно спустили на воду плот. 
Теперь плот нёс по реке уже шестерых седоков.
Сила и Наташа одели оказавшиеся у ребят запасные жилеты и теперь мало отличались от туристов. Сила сидел у борта плота, контролируя действия всех на борту. Туристы отчаянно работали веслами, было видно, что справляться с перегруженным плотом им было трудно. Тем не менее, плот летел, увлекаемый потоком и скоро пронесся мимо бегущих по берегу Студента с Пашкой, а затем и Виктора. Но перегрузка плота дала очень скоро о себе горькую весть. Просевший плот на повороте реки зацепил скрытую в воде скалу и, получив тяжелое повреждение, стал разваливаться на глазах, находящихся на берегу Студента, Пашки и Виктора. Только в этот момент Студент разглядел среди плывущих на плоте Наташу и, отметив ее русую голову, теперь мелькавшую над водой, он побежал вдоль берега, пытаясь хоть как-то помочь девушке. Студент, несколько опередив на изгибе поток, прыгнул в воду и поплыл, что есть сил, отчаянно работая руками и ногами. Ему удалось пересечь часть реки и оказаться на пути плывущей уже без сил Наташи. Руки ребят сплелись и, перехватив девушку, Студент погреб одной рукой, правя назад к берегу. Река удачно вынесла их в тихую заводь и теперь сидя на дне мелководья, Студент и Наташа лежали у воды не в силах даже что-то говорить.
Остальные участники заплыва, – неудачливые туристы, сноровисто подгребали к правому  берегу и, выбравшись на берег, теперь сидели грустные, вглядываясь  вдоль течения реки и отмечая уже в отдалении мелькавшие на воде части своего плота.
И лишь один участник заплыва по дикому потоку правил к противоположному левому крутому берегу, долго выискивая ложбину между скал, где он мог бы выбраться.
Виктор, распознав теперь в плывущем Силантия, долго выцеливал его из карабина и первый выстрел секанул по скале над головой плывущего вдоль скалы.
Сила затравленно оглянулся на выстрел и продолжал плыть, максимально погрузившись в воду. Второй выстрел ударил в воду, не добрав нескольких метров до Силантия.
–Врешь – не возьмешь! – вспомнил вдруг любимое в детстве кино про плывущего под пулями через реку Урал комдива и героя гражданской войны Чапаева Силантий.
Это яркое воспоминание и собственное восклицание придало ему новых сил, и он уже совершенно бесстрашно греб вперед, веря, что в него не попадут. И, правда – третьего выстрела не последовало – изгиб берега прикрыл плывущего от стрелка. Теперь Силантий был напротив узкого распадка между скал и смог выбраться из воды прежде, чем Виктор снова изготовился для стрельбы.  Силантий юркнул в узкую темную щель между скал и стал подниматься вверх по ложбине густо заросшей кустарником, травой и чахлыми деревцами. Впереди вдоль ложбины лежал весь покрытый мхом и заросший травой ствол некогда могучего дерева. Пытаясь обойти ствол и взобравшись на него, мокрый Силантий вдруг поскользнулся на сырой полусгнившей лесине, ноги скользнули назад и в стороны, и он рухнул  головой вперед в ложбинку между стволом и  склоном.  Нежданно раздался лязг металла и дикая боль полыхнула в голове, в глазах и свет погас мгновенно.
Сила угодил в медвежий капкан.
Он об этом не знал и собственно никогда этого уже и не осознал. Огромный капкан, прикованный к упавшему стволу, был поставлен на медведя давно, видимо еще прошлой весной или осенью, простоял всю зиму, был засыпан снегом, а теперь забытый караулил свою жертву. Сила угодил в капкан головой, и ржавое железо обхватило мертвой хваткой живую плоть разбойника и душегуба. Силантий еще был жив, периодически приходил в себя, пытался все встать, стряхнуть с себя этот невесть-откуда взявшийся тяжелый «терновый венец», но вновь терял сознание.
Душа Силантия тусклым лучом взмыла вверх ровно тогда, когда серебристая Луна вышла из-за Борусского хребта и осветила реку, вершины деревьев, наложив густые тени на ущелья, распадки и лес.
В этот момент Студент и Наташа сидели у реки, обнявшись и снова, и снова переживали свершившиеся в их жизни последние события.
– Смотри, что-то сверкнуло, как будто луч, ; показал Студент Наташе на всполох над темным ущельем на другой стороне реки.
–Звезда, видимо, ; ответила девушка, глядя собственно не на неведомый свет, а на Студента. Глаза у Наташи светились сейчас ярче всякой звезды.
Практика у Студента подходила к концу и наговорив другу другу много хороших слов на прощание, наобещав много несбыточного, Студент и Наташа вскоре расстались, оставив в своей памяти всё, что с ними произошло этим необыкновенным летом на берегу студеной реки.
Виктора вскоре арестовали. Слишком многое показывало на его участие в нападении на машину инкассаторов, и на этом закончилась карьера ловкого малого, так и не ставшего настоящим горным инженером.
А Секретаря вскоре сняли с должности, оценив произошедшее на стройке как серьезное упущение в работе местной власти.
 ГЭС пустили в срок. Было много шумихи, воздушных шаров, транспорантов, речей и последовавших за этим наград. Правда, поработав несколько часов, турбина была остановлена еще на полгода.
И только река гордо, верно, стремительно и невозмутимо несла свои студеные воды, настойчиво совершенствуя свое русло  и соревнуясь с бегом времени, неизменно доказывая, что каждому событию свое мгновение, а в одну реку дважды не войдешь, а войдя единожды, выйдешь из неё уже иным, иногда совершенно другим, человеком.

ВЕЛИКИЙ ДЕНЬ

«Сто метров бегом, сто метров шагом» ;  не уставал повторять на бегу Студент, вспомнив когда-то прочитанное о способе передвижения современной китайской армии и в то же время ощущая, как хваленные суперлегкие вьетнамские кеды разваливаются на ногах, а большой палец правой ноги уже отчетливо контактирует с дорогой.
–Вот хитроглазые! – пронеслось в голове, в адрес китайских пехотинцев и вьетнамских изготовителей кед.
– Но в кедах с такой тонкой подошвой китайские солдаты далеко не убегут по нашим дорогам и камням, ;  подытожил студент, сбавляя ход и переходя на размеренный, но быстрый шаг. Каменные осыпи упорно добивали кеды и Студент с ужасом думал о том, что скоро они развалятся окончательно.
Молодой человек около 19 лет отроду  спешил в поселок Онгурён вдоль Приморского хребта, прикрывающего Малое море Байкала от северных ветров. Дорога плавно струилась вдоль берега, и было легко идти, наслаждаясь простором и открывающимися байкальскими видами. Слева тянулась уходящая вверх теснина Приморского хребта с бесконечными осыпями, справа берег Байкала с крупной серой галькой и промытыми до белого корягами, беспорядочно расселенными на берегу прибоем. Поклажи не было, ноги легки, а сердце наполнено восторгом от мыслей о предстоящей встрече с друзьями полевого отряда и Таней.
Полевой отряд Лимнологического института, укомплектованный в основном студентами, проводил работы по геологии Прибайкалья. С Таней Студент расстался на острове Ольхон, где они оказались с руководителем отряда Виктором Давидовичем, и полтора дня безмятежно возлежали на местном пляже, наслаждаясь солнцем,  общением и возможностью немного отдохнуть после достаточно интенсивных перемещений по району работ и бесконечных полевых хлопот. Виктора Давыдовича уважали за профессионализм и побаивались за полную самоотдачу работе и достаточно крутой нрав, но между собой называли иронично БиДэ, прочитывая инициалы на «англицкий манер».
Часть отряда находилась в поселке Онгурен,– на другом берегу Малого моря, и казалось, скоро вся компания воссоединится, когда вдруг под вечер последовали указания Студенту быстро собираться для переезда. Скоро Студент, БиДэ и человек по прозвищу Доцент оказались в моторной лодке и та, натужно оглашая окрестные берега работающим на пределе сил мотором, двинулась в направлении материкового берега, рассекая простор Малого моря. Следуя своей манере, БиДэ не давал дополнительных пояснений, и все должно было окончательно проясниться по прибытии.
Через час пути лодка ткнулась в берег, Доцент и БиДэ быстро сошли, удалились вдоль берега под откос амфитеатра, образованного оползнем, и можно было наблюдать их оживленную беседу, определяя накал научного спора по резким жестам и достаточно красноречивым позам.
БиДэ подбоченясь, сверху-вниз сверлил оппонента глазами, упорно убеждая, что тут «ловить» не чего – всё уже проверили, а Доцент, нервно суетясь под взглядом коллеги, пытался убедить его в ненадежности проведенных работ, указывая рукой в направлении крутого берега.
Студент разгрузил лодку и по составу поклажи понял, что здесь придется поторчать несколько деньков, и видимо на пару с этим самым новоявленным палеонтологом, о котором много говорили в отряде, но увидел его Студент только теперь.
 От Доцента несло рафинированной надменностью и пренебрежением к окружающим его субъектам.
Скоро лодка отвалила, увозя Виктора Давидовича.
 БиДэ очень спешил, так как уже вечерело, а путь и неблизкий, и не скажешь, что безопасный.
; Байкал не озеро – Байкал море, ; вспомнились слова лихого рыбака на моторке, щедро одарившего студентов по прибытии в Онгурён тазиком, наполненным красавцами омулями и сигами, хвосты которых цветисто и богато свешивались через борта сосуда, образуя серебристые живописные гирдянды, запах от которых нес глубинную свежесть великого озера. 
 Вспомнилась также едкая шутка БиДэ, который там же в Онгурене, наблюдая, как прибывший из столицы мужичёк неумело пытается шелушить ещё совсем незрелую кедровую шишку, подошел и участливо, и вкрадчиво произнес:
– Обсеритесь, любезный.
Дядька замер, прислушиваясь к работе собственной утробы, видимо выискивая характерные для означенной ситуации желудочные сбои, и видимо что-то определив как положительный знак наступающего расстройства, попытался избавиться от шишки.
Сделав многозначительную паузу по всем правилам театрального представления, БиДэ участливо пояснил: 
; Говорю, серой испачкаетесь, – обсер;тесь. Сырую шишку надобно сначала сварить или запечь.
Мужик в смущении, что поддался слабости, и еще не совсем понимая, что это была только шутка, теперь совершенно не знал, что ему теперь делать                с шишкой. Он крутил ее в руках, видимо ему было жаль или неловко бросить таежный плод, но продолжать  поедать орешки он уже не решался под ироничными взглядами присутствующих.
Оставшимся на берегу Студенту и Доценту следовало спешить, ведь нужно ставить палатку, развести костер, готовить пищу, а все это лучше делать засветло. Студент без лишних пояснений взялся за палатку и понес поклажу к месту установки, определив, что поставит он её именно в амфитеатре у полого берега к воде. Круча обрыва надежно прикроет палатку от ветра, который в этих местах дует каждый день и после обеда ветер этот бывает, как правило, чрезвычайно свеж и резок.
– Палатку поставь здесь! ; стоя у обрыва на самом краю выдающего в Байкал мыса, указал пальцем в землю, Доцент.
– Сдует! Мы здесь стояли пару недель тому назад, тут такие резкие ветр; в сторону Байкала! –  попытался вразумить Доцента Студент.
;Да я на Байкале скоро двадцать лет полевые работы провожу, а ты меня будешь учить! Ставь здесь. Хороший вид на Байкал, сухо будет, даже если пойдет дождь, ;  отпарировал возражение Студента Доцент, высокомерно и критически оглядев поистрепавшегося одежонкой за месяц работы молодого человека,  взялся приводить в порядок ноготки, умело орудуя миниатюрной пилочкой.
–Да здесь и колышков то не вобьешь, сплошная скала, ; попытался вновь склонить Доцента к благоразумию Студент.
– А у меня польская палатка, сборная из трубочек, к ней металлические штырики прилагаются, ; закрепишь, ; вновь осадил Студента Доцент.
 ; А палатку я достал по блату, таких ведь так просто не купишь. Новая совсем, – умиротворенно, с самодовольным видом произнес Доцент.
Палатка оказалась действительно почти новой, яркой, но не геологической приземистой из зеленого брезента, а туристической в виде высокого домика со скатами, окошками, прихожей и внутренней спальней из светлого материала с элегантным замочком на двери. Поставить ее было не сложно, и теперь палатка возвышалась над кручей победно и празднично. Студент приступил к разведению костра, а Доцент весело напевал оперетку, устраивая себе постель в новоявленной спальне.
Костер, суп из банки, чай с пряником и на боковую.
Место для сна Доцент определил Студенту именно в прихожей у входа, сам же тщательно умывшись и обтеревшись полотенцем по пояс, уютно устроился в спальне, зажег свет и теперь листал книжку. В прихожей Студент не помещался весь – голова или ноги должны были остаться на улице. Студент предпочел выставить на обозрение звезд лицо, кукольно смотревшее из спальника, и теперь лежал, осматривая свои сокровища – мириады звезд размером с горошины. Вспомнилось:
«Открылась бездна – звезд полна, звездам числа нет – бездне дна».
Красота! Вот нырнула звезда, рассекая черноту неба – «Пошла за молочком!»– подумал Студент, вспоминая наставления Доцента о том, что надобно будет сходить в Курму, – поселок из трех домов в паре километров от  лагеря, за молочком, – доцент молочко уважал.
Уже засыпая, Студент вспомнил наставления Доцента о том, что у него гастрит, поэтому подгорелого он не ест. А  еще он не ест того, этого и что Студенту нужно встать в восемь утра, чтобы к девяти был готов завтрак.  А на завтрак нужно сварить кашу, но подгорелую он не есть, потому, что…., а потом нужно копать землю и промывать ее в поисках давно истлевших зверушек, чьи зубы и некоторые другие кости все же должны быть нами обнаружены и тог… да………., засыпая, бредил уже мерцающим сознанием Студент.
…….Утро озарило мир светом, сговорившись с погодой и солнцем. Костер, крупа, байкальская вода и сухое молоко сделали кашу, а Студент позаботился о том, чтобы каша  не подгорела.
Доцент, разбуженный Студентом в половине девятого, в одних трусиках бодро шагнул к воде и, довольно кряхтя, взялся приседать, тягать камни, размахивать руками и ногами. Фигурка служителя науки была совсем мальчишеская, ухоженная, без явных признаков мужской нескладной угловатости.
 «Мальчик-спальчик» – подумалось Студенту, который наблюдал за сценой утренней побудки, тщательно оттирая котелок от сажи.
Каша была съедена. 
Доцент положительно и сдержанно оценил усилия Студента, облачился в туристический наряд и, указав длинной рукоятью геологического молотка на то место, где следовало рыть землю, удалился вверх по склону, предварительно дав указание к часу дня сделать обед и напомнил, что у него язва, он не есть того и того, и этого ……..
Студент с наслаждением растянулся на спальнике, разглядывая байкальские просторы: ряды ленивых с утра волн, далекие редкие суденышки и бескрайнее небо заселенное дымчатыми облаками. Рыть и промывать землю он не собирался, так как две недели они уже работали на этом участке и две Танечки ; студентки университета упорно выискивали заветный прах многие тысячи лет бегавших и плодившихся здесь мышей неведомого плейстоцена. Кости и зубы древних мышей должны были пояснить геологический возраст глин и суглинков, образующих материковую часть берега Малого моря.
Ребята студенты помогали девушкам, но каждый день те докладывали БиДэ, – пусто, ни одного стоящего зуба или даже захудалой косточки не находилось. Ситуация становилась тягостная и разрядка наступила после неуклюжей шутки Студента. Собрав как-то у дороги несколько достаточно крупных побелелых от дождей и ветров костей, Студент незамеченный врыл их в то место береговой расчистки, из которого на утро должны брать землю для поисков палеонтологических останков. Студент хотел порадовать и повеселить усердно трудящихся девчонок, но все вышло несколько иначе.
Утром, едва день разгулялся, раздался девичий переполох, и сияющие Танечки вприпрыжку примчались к БиДэ, неся как дар Богов два обломанных ребра, ; видимо овцы.
БиДэ, чинно сидевший у ящика-стола со своими записями, принял дары и, даже мельком не оглядев  кости, молча запулил их в кусты, совершенно не прокомментировав происходящее, а, только выразительно взглядом оценил уровень научного несовершенства принесших находки юных дам.
После этого события БиДэ с девчонками не стал церемониться и окончательно «списал» в повара без права заниматься полевыми исследованиями.
К обеду вернулся Доцент, молча оценил объем вырытого и раскиданного Студентом без всякого поиска ископаемого материала.
К окончанию обеда, когда еще суп, неожиданно нахваливаемый Доцентом, не был съеден, посвежело, и резко усилился байкальский бриз. Палатка надулась парусом, её крепежи проявили слабость. Нарастающий напор стал валить палатку наземь, раздался треск рвущихся швов и резкий порыв ветра, мгновенно уложив строение  на землю, стал его закручивать и гнать прочь с мыса к обрыву. Доцент засуетился и бестолково топтался вокруг обезумевшего своего жилища, хватал и придерживал палатку, тщетно пытаясь удержать её от полного крушения.
Студент доедал свой суп, сидя на камешке, и не спешил на помощь Доценту, помня его категоричные и достаточно обидные указания при установке палатки. Но ситуация грозила катастрофой и осознав остроту момента Студент быстро встал и прихватив по пути валун размером с конскую голову, придавил ожившую было конструкцию к земле. Для полной надежности, водрузив на палатку еще пару увесистых камней, Студент вернулся к недоеденному супу и закончил трапезу обсыпаемый крупными каплями дождя из невесть откуда взявшейся тучки.
Доцент помалкивал, осознав свою оплошность. Понимая, что нужно брать временное командование на себя, Студент предложил тащить весь скарб и палатку в амфитеатр, что и было оперативно сделано.
Палатка стояла теперь кривенько, демонстрируя свое внутреннее убранство через значительные по размеру разрывы. Но жить в ней было можно, тем более, что дождь исчез внезапно, как и появился, а костер, лихо раздутый шаловливым ветром и излучающий тепло и уют, быстро привел окружающий мир к гармонии.
Ночь на новом месте прошла спокойно, а утро выдалось чудным. После дождичка под первыми лучами солнца остро запахло чабрецом и медуницей, а стрекот кузнечиков и жужжание пролетающего шмеля наполнили мир умиротворяющей мелодией. К оркестру то и дело подключалась неведомая птица, в такт мелодии, вставляя свои изысканные трели.
Доцент, поев кашки, удалился, а  Студент предался вновь созерцанию окрестных красот, впитывая в себя величие и краски Могучего Озера.
Остатки свободного времени, Доцент проводил теперь за штопанием своей несравненной палатки, надоедая Студенту бесконечными разговорами о незнакомых ему людях с которыми у Доцента были какие-то проблемы взаимоотношений.
Ситуация становилась тошнотворной и хотелось лететь бакланом ввысь и за горизонт.
За разговорами выяснилась забавная ситуация, в которой, по воле БиДэ, оказались Доцент и Студент.
Получилось так, что БиДэ улетел в верховья могучей сибирской реки Лены с неожиданной вертокрылой стрекозой-оказией, предоставленной местной геологической партией, а о том, что Студент и Доцент томятся здесь на этом пустом берегу, более не знал никто в отряде. Не знал этого и водитель их отряда Володя ; Чих-Пых, который должен был на днях возвращаться из города с ремонта на своем ГАЗе мимо их лагеря. Как  следовало предупредить водителя об ожидавших его пассажирах, БиДэ не сообщил, а мобильная телефонная связь в те времена отсутствовала совершенно. Вопрос был поставлен на обсуждение, и немного поспорив, Студент и Доцент решили установить щит с надписью у дороги, если машина не будет вовремя замечена, благо, что дорога проходила теперь рядом с лагерем, который в прочем был теперь совершенно не виден с дороги.
Володя, по прозвищу «Чих-Пых» был надежным товарищем, а прозвище  отхватил по случаю своей часто повторяющейся поговорки, которая была результатом заикания. Часто что-то объясняя, торопясь и если не получалось выговорить какой либо глагол, Володя менял его на «Чих-Пых». После  магического «Чих-Пых» речь у Володи текла плавно до нового сбоя.
Найденный на берегу ржавый и мятый лист жести внушительных размеров вместил весь нужный текст призыва о помощи и был установлен у дороги – мимо не проедешь.
Текст гласил: «Володя! ЧИХ-ПЫХ!!! Мы здесь на берегу под обрывом! Забери нас в Онгурён!!!»
Установили лист, прибитый к доске, которую привалили камнями: инструмента для рытья ямы в чрезвычайно каменистом грунте в наличии не было.
Пролетели деньки и в один из них, над обрывом и головами Студента и Доцента раздался как будто такой знакомый звук проезжающей машины. Студент рванулся вверх к дороге, и чуть было не перехватил грузовик, но тот промчался в клубах пыли и исчез за бугром раньше, чем рассеялась дорожная пыль. Монументально установленный призыв о помощи беспомощно и бесполезно валялся у дороги, видимо сдутый хозяином окрестных мест – байкальским бризом. Тот ли был грузовик, было не понятно и чувство неопределенности только еще больше запутывало ситуацию.
Положение осложнилась и речь пошла уже о том, что продукты заканчиваются. Деньги тоже. Конечно, о голоде было говорить неуместно, но что-то нужно было решать. БиДэ о скором своем возвращении не говорил, а ждать помощи было уже неоткуда.
Собрались обсудить сложившуюся ситуацию и, приняв за основу то, что видимо грузовик проехал мимо, стали решать, как выбираться из образовавшейся западни.
Доцент предложил ехать сразу в город, на какой либо попутке. Но этот вариант совершенно не устраивал Студента и он его успешно завалил, аргументируя тем, что много скарба, а  машины ходят мимо крайне редко. Потом работа, отряд. Доцента это волновало, меньше всего, но он согласился после некоторых сомнений с предложением Студента – идти одному налегке и если повезет, доехать до Онгурёна, где вероятно находится их машина. Если машины в отряде нет можно выпросить другую в поселке, где размещалась контора геологической партии.
 – Сто верст пешком! По тайге! А если, что случится? Кто будет отвечать? – сокрушался Доцент.
На что Студент, махнув от отчаяния рукой, парировал:
 – Да скажите – сам ушел без спроса. Что может со мной случиться?
; Как пойдешь без еды, чем будешь питаться в дороге? ; стонал Доцент.
– Идти одни-то всего сутки, – не помру! – настаивал Студент.
Доцент, видимо с раздумьями о собственном гастрите, согласился. Студенту были выделены последние деньги – рубль с небольшим довеском мелочи и остатки перловой каши, сваренной накануне и недоеденной. Решение пришло утром и Студент с легким сердцем, не раздумывая, рванулся в путь. Легкие ноги и вперед летящие мысли несли Студента над косогорами и речками, лесками и оврагами. Малая остановка в пути и кило пряников – единственно, что можно было купить в сельмаге Курмы, составили всю его поклажу. Так, проскользнул соколиком Студент почти половину пути, сменяя бег на шаг и ругая косоглазых производителей легких кед. Перед поселком Зама, пройдя уже две трети пути, Студента нагнал первый грузовик. Поначалу у Студента екнуло сердце – «Может Чих-Пых едет!», но это оказалась машина местных рыбаков, которые любезно подвезли парня до поселка.
Доев на привале пряники и запив их водой из байкальского прибоя, Студент впервые озадачился состоянием ног. Подошвы и пальцы кровоточили, мозоли полопались и выглядели плачевно. Первые шаги давались с болью, но постепенно боль уходила и, разойдясь, можно было идти, ступая достаточно оригинально с некоторым вывертом ступней.
–Не привыкнуть бы так ходить, ; подумал Студент и рассмеялся, представив как он многозначительно передвигается по земле подобно монгольскому арату, родившемуся на коне и не слазившего с седла последние пару-тройку десятков лет.
Дорога теперь пролегала в отдалении от Байкала, так как берега у озера стали скалистыми и непроходимыми. Сбывалось, ведь Онгурён,  на местном наречии, ; конец дороги.
 Быстро стемнело, дорога чернела и убегала, увлекая вдаль, в таежную глубину, но сил осталось уже мало, хотелось прилечь у дороги и забыться на несколько часов. Но Студент понимал, что если он возьмется ночевать, то завтра с разбитыми ногами он не сможет сделать и шага. Луна, выбравшись на небосклон, осветила дорогу и черный лес. Студента одолевала тоска при взгляде на эту самодовольную хозяйку ночи, которая надменно мерила усилия человека и возможно ставила на кон в споре со звездами – «Дойдет? – Не дойдет?».
Студент вспомнил уже пережитое им, когда на Камчатке в свирепую пургу нужно было дойти из школы до дома, где Студент проживал до поступления в институт. Резко набравшая силы камчатская пурга за пару часов полностью парализовала весь городской транспорт, оборвала провода и студенту, тогда еще школьнику, нужно было пройти мимо стоящих на дороге автобусов и машин, скрытно миновав милицейский и армейский кордон на окраине города, до дома – всего-то пару десятков километров. Последние километры пролегали за окраиной города, по замерзшему озеру с неожиданно выступившей водой. Именно эти последние километры пути показали, что силы человека не бесконечны, но  терпение и воля могут быть безграничны. Облепленный снегом, смертельно усталый мальчишка ввалился в квартиру под причитания мамы.
И теперь Студент был спокоен. Он знал, что силы не главное, главное вера в их наличие. Он знал, что его ждут – там, в поселке, на берегу озера, в маленьком уютном домишке, и он пройдет этот путь, ведь было лето, дорога суха и тверда, совершенно нет ветра и тем более летящего в лицо колючего, жесткого, тяжелого от воды камчатского снега.
Последний поворот, огибающий высоченную гору, а далее развилка – налево в поселок, направо к берегу, где находился заветный домик.
 – Пойду напрямик,– решил Студент и принялся штурмовать гору. Одолев подъем с вершины горы, он уже видел огоньки и блики на воде. В полной темноте, падая и поднимаясь, заваливаясь в канавы, и обходя огороды Студент, наконец, добрался до заветного оконца. Оконце светилось как бы затухающим огоньком, а внутри домика  вокруг стола, на котором мерцала свеча, сидела вся компания. Чих-Пых что-то рассказывал, лукаво улыбаясь и поглядывая на Танечку. Та нахмурила бровки и быстро влепила Володе легкий подзатыльник. Все улыбались, а к столу подошел Толя, чуть в отдалении был замечен и Толян – парень существенно более крупный и от того получивший такое более увесистое имечко от друзей.
Насладившись картинкой, которую Студент определил как «Тайняя вечеря», он постучал в стекло, – сперва аккуратно, а затем с нарастающим усилием. Все подняли головы, а Володя, как старший в компании, слегка нахмурился и отправился к двери сосредоточенный и решительный. Студент не стал больше играть, а шагнул к проему открывающейся двери. Володя, не видя в кромешной черноте, кто такой ломится после полуночи в дом, внимательно оглядел силуэт, и быстро догадавшись, что это Студент, громко закричал:
  –  Студент, п….. чих-пых, приехал! 
Вся честная компания вывалила  в дверь и Студента под бесчисленные вопросы руки друзей повлекли в домик.
 –Ты откуда?
  – Куда вы запропастились?
          – Что случилось?
И еще ряд таких простых и необязательных для ответа вопросов было задано друзьями Студента.
Студент обессилено отмахивался от друзей – вдруг подступила усталость, очнулась боль в ногах, и только и успел сказать, перед тем как уснуть:
  – Я пришел, а Доцент остался – его нужно завтра забрать, ведь у него гастрит.
Утром, ярким байкальским утром, когда на берегу каждодневная рыбацкая суета и подсчет улова, треск моторов лодок, мотоциклов и машин, Володя  снаряжался в путь. Студент, промучившись всю ночь от болей в ногах, как  и ожидалось, утром с огромным трудом вышел его проводить. Ноги распухли, проступили синяки, ссадины кровоточили. Девчонки уже носились вокруг него с бинтами и зеленкой. Махнув на прощание Володе рукой, Студент отправился к Байкалу на свой заветный камень размером с самосвал, плоский и лежащий в воде у берега. На камне можно было лечь на спину, опустить ноги в воду и лежать, впитывая потоки бескрайнего неба и ловя шаловливые байкальские ветры. Именно так провел несколько часов Студент и с удовлетворением отметил – ноги, отмокая в байкальской воде, стали подживать.
К вечеру вернулся Володя с Доцентом. Зрелище напоминало эвакуацию погорельца. Доцент был несколько растерян и выглядел обиженным.
Через несколько дней к отряду присоединился и БиДэ, появившись внезапно, ровно так же,  как и исчез. Узнав о событиях в отряде, БиДэ отвел Доцента в сторонку и несколько сердито выговаривал ему с полчаса, что всю компанию несколько позабавило.
Студент достаточно быстро оправился и уже на третий день вполне уверенно вышагивал, и вскоре приступил к работе, понимая теперь, что иной прожитый день стоит десятков иных и что иногда, что бы прожить достойно такой  день, к нему следует готовиться загодя.

У ОСТРОВА СВОЯ ЗАГАДКА

Буровой станок дрожал, напрягаясь,  дыбился и задыхался, чадя двигателем, – внедрялся по сантиметру в глубину байкальских отложений.
По заданию лимнологического института бурились несколько неглубоких скважин не просто на берегу Байкала, а на острове Ольхон  ; необычном и даже священном месте славного озера.
У станка стоял Корнеич, ; буровой мастер и, матерясь, накручивал рукоятку ручного управления механизмом подачи.
Суть его возмущений сводилась сразу к нескольким проблемам.
Первая из них, – ветхость бурового агрегата, оснащенного слабеньким двухтактным мотором «Дружба», едва-едва справлявшегося с задачей. 
Вторая проблема состояла в том, что бурили плотную и такую жирную глину, что при проходке в глубину на один метр, двухметровая колонковая труба полностью забивалась набухающей от воды породой, и приходилось раз за разом тащить трубы наверх, чтобы освободить колонковую трубу от породы.
Третье неудобье заключалось в извечном с утра до обеда желании бурового мастера унять дрожь организма, вызванную вчерашним принятием спиртосодержащих жидкостей.
Третья проблема обостряла две первые, поскольку если бы этой проблемы не было, то при умелом использовании станок вполне справлялся с задачей и  выдавал положенные ему по паспорту 20 метров проходки в глубину и даже более.
Вторая особенность также не была  новостью:  байкальские донные глины были чрезвычайно чисты и набухали, касалось только от одного внимательного, но слезливого взгляда.
Основная проблема утреннего недомогания преодолевалась Иваном Корнеичем стойко ровно до обеда, когда достав из туеска омуль с душком, он с умиротворенной улыбкой припадал к фляжке с мутным молочным тарасуном*, прикупленным у здешних бурят.
Омуль с душком то же бурятская забава. Это как у французов – сыр с плесенью.  Вонюч, непригляден, и с непривычки вызывающий опасения за свой организм при потреблении продукт, но попробовав раз, другой,  многие увлекаются «экстримом» вкусовых ощущений и уплетали рыбку с душком с удовольствием.
После обеда, Корнеич становился под влиянием тарасуна настолько благодушен, что к станку, сиротливо стоящему рядом с палаткой, он более не подходил, предпочитая рассуждать теперь на общечеловеческие темы.
И тут наступала вахта  Студента, который был приставлен в качестве подмастерья к опытному Корнеичу. Приняв тарасуна и заев его вонючей, но крайне нежной рыбой, Корнеич давал инструкции не отходя от палатки, а Студент вставал к станку, довершая план выработки, если до обеда не удавалось достичь запланированной отметки.
Корнеич был типичным представителем братии, собиравшейся под знамена геологического сообщества с наступлением полевого сезона. Отсидевшись зимой в подвалах и кочергарках, занимаясь рутиною и бытом семейного уклада, однажды вдохнувшие воздух свободы люди, подобные Корнеичу, спешили по весне в геологические управления. Здесь, как правило, набирали сезонных рабочих для полевых партий, а те и рады были  возможности с весны до поздней осени провести в тайге, где можно было поправить здоровье, финансовое своё печальное положение и, надышавшись чистейшим воздухом, получить силы для нового жизненного рывка.
Студент, наставляемый Корнеичем, работал ухватисто за двоих, крутился возле станка, решая поставленную производственную задачу. В результате поднимали из глубины иссиня черные, небесно голубые и красные, как пионерские галстуки, глины, которые теперь лежали длинными столбами в керновых ящиках с отметками глубины.
Справившись с заданием, под вечер Студент спешил в свой лагерь к ребятам из полевого отряда Лимнологического института, оставив Корнеича у станка, с тем, чтобы завтра с утра снова продолжить бурение.
Отряд, в основном состоящий из студентов, завершал полевой сезон на острове Ольхон, занятый составлением геологической карты. С целью определения возраста геологических слоев, брались пробы и исследовались на предмет наличия останков древних живых организмов. 
Уже два месяца как студенты, стараясь изо всех сил, занимались поиском останков некогда  живших в древности шустрых мышей полёвок, но все-то с гулькин нос было этих останков: набиралось-то всего несколько ломанных клыков грызунов, да коренных зубов со спичечную головку мышей неведомого плейстоцена**.
Порой огорчало то, что потомков тех древних мышей было вокруг вдоволь, – серые продолжатели мышиного рода снова повсюду, оказывая посильную помощь в уничтожении съестных запасов геологов.

К вечеру, когда план проходки был выполнен, к буровой прибыл на своём ГАЗ-66 наш водитель Володя, чтобы вывезти набуренный керн, уложенный аккуратно в ящики с указанием глубины, с которой он взят, в лагерь. И вот здесь возникла проблема: если, например, было пробурено шесть метров, то керна оказывалось метров восемь из-за набухания мощных донных отложений Байкала. Порядили, посудили, уложили весь керн, а поскольку его оказалось больше планируемого, ящиков явно не хватало, и остатки керна уложили без ящиков.
Отсутствие руководства, отбывшего в город, развязало руки членам геологического отряда, почти сплошь состоящего из студентов, и взялись куролесить.
Учредили баньку на берегу Байкала, раскалив камень костром и потом водрузив на них плотную палатку. Напарившись, лежали на берегу, так как план по бурению был выполнен и ящики для керновых проб закончились. Появилось свободное время и Студент, вспомнив юношеские навыки лепки всяческих образов из пластилина, взялся ваять из избытков керновой пробы фигуры, решив, что  керна в ящиках вполне достаточно для отчета.
Вскоре, на крупных камнях вдоль берега Байкала, выстроились образы поэта Пушкина из красной глины, из зеленой Льва Николаевича Толстого и рядком, такого же цвета, кикимора, черный как уголь мавр с отвислыми до груди красными губами, лиловый Чудо-юдо со всклоченной растительностью салатного цвета и горбом из коряжки, салатного цвета Баба-Яга в ступе.
Особенно удался насупленный на всю Россию и русскую зиму Наполеон в шляпе с ярким красным орденом на черном мундире.
А на утро прострекотал над лагерем АН-2 и вскоре с крутого берега к лагерю сошёл начальник отряда Виктор Давидович и привезённый из города ученый-палеонтолог.
Отряд вышел навстречу руководителю, а Виктор Давидович сразу обратил внимание на галерею фигур, уже крепко отвердевших под палящим солнцем.
; Это что? Глина из образцов керна? Вы что это творите? Это образцы для исследований! Срочно вернуть всё на место! – бушевал руководитель отряда, не на шутку рассвирепев.
Так  в лабораторию института отправились для исследования правильные образцы цилиндрических столбиков керна и несуразные бюсты известных персонажей.
Еще немного пошумев, Виктор Давидович  собрал свою команду и объявил, что будем копать и делать расчистку высокого берега в новом месте, где возможно когда-то был источник или ручей. И если ни чего не найдем и на этот раз, полевой сезон практически весь под хвост блудливой собаки отправить можно.
Всем взгрустнулось.
Несколько поворчав между собой о том, что опять ничего не найдем, а только понапрасну провозимся, перекопав тонны грунта, отправились спать, чтобы поутру идти и выполнять снова трудную, и такую малоперспективную, работу.
Студент, понимая, что основная доля недовольства начальства, связана с ним, отправлялся спать в расстроенных чувствах.
Во мраке палатки, разобрав спальный мешок и, съежившись, перед тем как  нырнуть в его прохладу, отметил невольно некоторое растущее и до конца понятное беспокойство и, осветив спальник, с ужасом увидел свернувшуюся на белом полотне вкладыша, гадюку. Небольшую такую гадину, мирно посапывающую в теплом, только что освоенном гнёздышке.
Студент выскочил из палатки и с испугом поведал о событии Толяну,  – крепкому парню, грустно бренчавшему на гитаре у костра.
Толян, лишенный предрассудков и страха перед хладнокровными,  вооружившись палкой и брезентовой рукавицей, что лежала у костра, решительно шагнул в палатку и через минуты вытащил из неё, крепко сжав в руке, гадёныша.
– Счас, я его зажарю, ведь это гадюка!  Повезло тебе, что разглядел, а то бы сейчас везли бы тебя в больничку, до которой вёрст сто, не менее, – рассуждал Толян и шагнул к костру.
– Толя, не нужно, отпусти её. Всё обошлось – пусть ползёт. Дело к осени, стало холодать ночами, вот и нашла теплое местечко, – вдруг выступил в защиту змеи Студент, сам отчётливо понимая, что если бы он умер не от укуса змеи, то от разрыва сердца, завалившись в спальник со змеёй, точно.
Толян, махнув рукой в ответ на просьбу Студента, запулил гадюку в кусты.
Утром, позавтракав, студенты с лопатами и лотками в руках, вышли к месту, где предстояло произвести расчистку крутого и высокого берега, а затем путём промывания в лотках, найти столь нужные теперь ископаемые и заветные кости мелких грызунов далекой эпохи.
Поднявшись по склону и испытывая острое нежелание заниматься обречённой на неудачу работой, Студент вдруг увидел на самом верху, в ложбинке на траве клубок свернувшейся змеи.  Была змея покрупнее ночной гостьи, и, свернувшись клубком, головку повернула в направлении человека, внимательно наблюдая за ним.
Студент, вновь испытал легкий ужас, поднял лопату и, замахнувшись, ткнул в направлении змеи. Лопата с силой ударила в грунт, змея бесшумно и стремительно ускользнула в траву, а в грунте обнаружились вдруг нежданно пожелтевшие от времени кости.
Студент забыл про змею и стал ворошить аккуратно найденные кости, которые посыпались из разворошенного им слоя. Кости сыпались и сыпались вниз по склону, и сначала показалось, что это какое-то современное захоронение, но вскоре подошёл Палеонтолог и объявил, что кости принадлежат шерстистому носорогу и, шутка сказать, саблезубому тигру, проживавших здесь пятьдесят, а может и тысяч сто лет назад.
 ; Вот так! Мы тут мышей искали, а искать то нужно было крупную дичь! – шутили теперь студенты, увлеченно раскапывая берег.
А кости всё прибывали!
Наполнили один мешок, второй, третий. Среди костей выделялись огромные и отлично сохранившиеся зубы размером с консервную банку, с красивой узорчатой жевательной поверхностью. Решили между собой, что это видимо мамонты, но Палеонтолог уверенно сказал – шерстистый носорог древней эпохи, а теперь такие не живут, как в прочем и саблезубые тигры.
Вот так вознаграждает упорных судьба, подвел итог проделанной работы вечером у костра Виктор Давидович и отметил, чуть ли не пустив слезу, поглядывая на увесистые мешки с ископаемым материалом, что таких прекрасных помощников из числа студентов у него не было никогда.
На нами найденном в тот сезон раскопе дважды проводили Международные конгрессы по геологии и палеонтологии с участием учёных со всего мира, а Виктор Давидович и его помощник Палеонтолог защитили впоследствии докторские диссертации.
Какова роль мистики и змеиного царства в столь необычной находке, стоит только гадать, но помню с тех пор, что если можешь, остерегись делать зло, и старайся сохранить лицо в любой ситуации.

* Тарасун - самогон, выгнанный из забродившего молока;
              ** Плейстоцен – период геологической эпохи.

БУЛЬ И УСАЛА*
 
Моя лодка под названием кандидатская диссертация дала течь….
Научный руководитель, мудрый Борис Моисеевич, прослушав доклад на заседании кафедры, резюмировал спокойно и увесисто:
– Что-то, брат, у тебя не сходится. Выявленная тобой погребенная россыпь слабо связывается с поисковыми признаками. Не верно, однако, определен маршрут формирования золотой россыпи. Думаю надо еще раз смотаться на реку и взять пробы в шурфах, пока шурфы не обвалились.
Было обидно.
Легко сказать – смотаться.
До россыпи тысяча верст на север в глухую тайгу, по норовистой реке, в мир дикого зверья и еще более оголтелой банды мошкары и комаров. Казалось, что вот сделаю доклад на последнем в июне заседании кафедры, за лето все поправлю, уютненько устроившись на даче у реки, а осенью выйду на защиту и наконец, донесу до цели этот «чемодан без ручки» ; свою диссертацию, которая несколько отравляла жизнь, отнимая массу времени. Но старик, которого между собой звали, используя инициалы имени и отчества – Буль Мастифф или просто Буль, был иного мнения.
Булем профессора прозвали мы еще студентами за сходство как внешне: старик был грузен, если не сказать могуч; так и внутреннее: повадки профессора очень были близки к характеру популярной породы собак, из которых наиболее были заметны высочайшая скорость реагирования на раздражители и мертвая хватка, что необъяснимо сочеталось с некоторой медлительностью….

Вспомнился случай из нашей студенческой жизни. Были мы на учебной практике в урочище Пана-Ям, где исходили все склоны и знали наперечет все речушки, направляющиеся к Енисею со склонов Западного Саяна. И вот, в один из дней, случилось такое безобразие как массовое расстройство желудка практически у всех студентов, что грозило срывом практики, а в условиях не достаточной медицинской помощи было чревато большими проблемами.
Буль, будучи тогда только назначенным на должность заведующим кафедрой, получив телефонограмму о неприятном событии, сам прибыл на базу практики, прихватив университетского лекаря. Оглядев критически развернувшееся в урочище, как он сам выразился «Дристалище», определил и новое имя самой базе практик, выразившись по профессорски витиевато, но вполне доходчиво, выговаривая ответственному за практику заведующему  лабораторией:
– Какой вы тут развернули «Бронетемкин Поносец! Сам Сережа Эйзенштейн наверное перевернулся в гробу! Позорище!
Мы смутились.
Причем здесь режиссер Эйзенштейн, к геологии никакого отношения не имевший, осталось для нас полной загадкой.
Уже позже поинтересовавшись историей вопроса,  узнали, что и на знаменитом броненосце «Потемкин» были проблемы питания команды, приведшие к бунту.
Вволю наглумившись над уже изрядно истощенными студентами, прочитав лекцию о личной гигиене и о том, что тащить в рот все подряд не стоит,  Буль сам принялся нас поить вонючей микстурой трижды в день, нежно придерживая каждого за шиворот. Перед едой сам неотлучно стоял у тазика с раствором хлорки и следил, чтобы каждый студент тщательно ополаскивал руки противно пахнущей водицей.
Так продолжалось три дня.
К исходу третьих суток работа желудков у всех практикантов полностью наладилась и, пользуясь случаем пребывания в лагере, Буль сам провел с нами несколько маршрутов увлеченно рассказывая об оползнях,  сдвигах и надвигах, сбросах и разломах, прямо на месте показывая нам признаки названных геологических структур. Горную породу он именовал только ласкательными интонациями, а усевшись на камень, после основного маршрута долго нам говорил о том, что главнее и величественнее профессии горного инженера-геолога нет в природе, ибо все, что мы сегодня имеем, добыто умом и молотком профессиональных проходимцев.
Для полноты образа Буля можно привести еще один анекдотический случай, который передавался из уст в уста ряда поколений студентов, имевших честь учиться наукам у старого профессора.
Буль не чужд был принять с устатку рюмку другую коньяка.
А когда в государство пришла такая беда как «сухой закон» и купить что-либо спиртосодержащее и достойное по качеству стало сложно, возникла некоторая потребность в исполнении устоявшейся за многие годы привычки.
Выходя неосознанно из зоны комфорта, всегда прилагаешь достаточные усилия для решения возникшей проблемы. 
Буль возникшую проблему решал как всегда оригинально.  Обнаружив рядом с университетом кафе, где по пижонски подавали кофе с коньяком, он взял в привычку заходить в это кафе и покупать значительное число чашек кофе, для формирования достойной порции конька и просил подать коньяк отдельно от кофе. Вскоре служители в кафе привыкли к причудам профессора, и без лишних слов наливали ему рюмку хорошего армянского, грузинского или дагестанского.
….. – Знаешь, Станислав, тема твоя хороша и методики выверенные, а вот в выводах о прогнозе коренного месторождения где-то путаница вышла. Если сейчас ошибку эту не устранить, потом сложно будет узелок развязать, ; аргументировал Буль, мило улыбаясь, разглядывая меня нежным взглядом удава, который вот-вот готов тобой позавтракать.
Я было заершился:
 – Зачем все это, Борис Моисеевич? Главные выводы и предложенные методы апробированы и подтверждены, а прогноз это уже второй вопрос. Может уже, закончим с диссертацией  и   начнем жить? ; заскулил я, представляя эту поездку в забытый северный край, где все так сложно дается – и дорога, и снабжение, и отсутствие должной помощи – студенты в основном поразъехались по местам практик и взять помощника уже не получится.
–Смотри дальше, у тебя вся научная жизнь впереди. Эту тему ты будешь долго еще развивать. Думаю, материала и на докторскую хватит. А сейчас самое время по горячим следам все уточнить. А надо бы всего-то пробы дополнительные взять и еще раз провести уже более емкий анализ. Не ленись – на себя работаешь, – состроил хитренькое лицо Буль и продолжил монолог, включив отеческие интонации.
–Лето проведешь в поле, на чистом воздухе. И на месте все еще посмотреть уже отстраненным взглядом, оперируя новыми данными, будет крайне полезно.
 А какая там рыбалка! Помнишь, таймешк; какого подняли у стрелки! Всем отрядом тянули – умотал он нас тогда! Завидую тебе! ; ласково «заглатывал» меня Буль, нежно похлопывая по плечу.
Я сник.
Спорить с Борисом Моисеевичем, который еще и заведующий кафедрой, на которой я работал со студентами, было сложно. Да и прав он был. Какая-то червоточина в анализах была. Очень хотелось все уточнить, так красиво могло все сложиться и с хорошей перспективой золотоносного прогноза.
–Ладно, – еще не веря в реальность предстоящей поездки, выдавил я.
– Вот и славно! Вот и молодец! ; поспешил закрепить успех Буль, тайно вынашивая план закончить в этом году свою монографию о золотоносных перспективах далекого эвенкийского района, который он по молодости исходил вдоль и поперек, удивляясь геологическому разнообразию и богатству региона. И вот, еще, оказалось, есть чему удивиться. Удалось его аспиранту выявить редкую закономерность и новые поисковые признаки, но для уверенности нужны еще пробы и  новый анализ. Этот материал мог очень сильно повысить научный уровень книги.
–В общем, – так, ; уже сухо, по-деловому, продолжал душить меня Буль.
–Я там уже поговорил с местными. Обещали помочь. Много не дадут, но лодку со снаряжением и сопровождающего – местного охотника, выделят. Тебе нужно добраться до места от поселка по реке и там обойти за пару недель пробитые в прошлом году шурфы и взять пробы на комплексный анализ. Делов-то! А вернешься – сразу отдадим пробы  в лабораторию, и к осени будут у нас новые данные. Все обработаешь сам, проверишь и осенью, сразу после отпуска тебя послушаем и сразу на защиту! Добро?  ; закончил  Буль, с довольным видом хорошо позавтракавшего змея.
Вернувшись домой, я огорошил новостью жену, которой придется и этот отпуск провести с ребенком без меня и стал уже думать о том, что с собой необходимо взять в дорогу. Эта задача всегда непроста, несмотря на частые поездки на полевые работы. Но опыт показывал – как не планируй, всегда что-то остается неучтенным или забытым.
…. Через неделю, я уже пружинисто вышагивал по местному аэродрому эвенкийского края,  на территории которого находилась моя золотоносная «провинция».  Долетели без приключений на винтокрылой машине золоторудной компании, и теперь предстояло решать, как двигаться дальше до места, до которого было еще более пятидесяти километров тяжелого таежного пути.
Меня встречали – Буль серьезно подготовил мою поездку. И не мудрено. Его в этих краях знали хорошо. Шутка ли, ; с молодости, с университета, уроженец Львова, он работал в этих краях штатным геологом. Сказывают, однажды блудили по тайге с отрядом с апреля по октябрь. Ни связи, ни весточки. Все уже думали – что-то случилось страшное с геологами в тайге. Но Борис Моисеевич вывел заплутавших геологов из тайги, а на истеричные крики начальника экспедиции, спокойно положил на стол карту с новым месторождением редкостного металла, открытого за этот сезон. В результате все оказались довольны. Начальник экспедиции орден получил, а Буль как молодой первооткрыватель месторождения оказался в списке только девятым, но зато без выговора.
На вопросы: «А как там было в этом затянувшемся маршруте?», Буль, деланно задумавшись, отвечал:
 ; Штаны падали…..
–От голода? Так похудели? – обычно дивились слушатели, выражая безмерное сочувствие умильным выражением лиц.
–Нет, с голодом все было в порядке. Изодрали одежонку в тайге до крайности. Под конец уже срамота на свет стала проглядывать, ; отвечал, хитровато щурясь, опытный геолог.
И то правда – одежда в тайге просто «горит» на геологах – тут тебе и кусты и сучья, камни, переправы через реки, осыпи и курумник в горах, огонь костров и летящие искры – бывший хоть раз в тайге знает как непросто с экипировкой.
И вот я снова здесь.
Жиденькая улочка тянулась вдоль реки, спокойной в своем местном русле. На берегу размещалась база геологического отряда – все, что осталось от прежде крупной геологической экспедиции. На пороге встречал начальник отряда, наш бывший студент, расторопный Саша Неверов.
–Привет! ; шагнул ко мне Саша, топорща смешную свою бороденку и протягивая руку для приветствия.
–Нам звонили, но знаешь людей свободных нет, а там на участке у нас работ нынче не запланировано. Мне в местном совете подсказали, что может тебя сопроводить местный охотник. Зовут его Усала, он коренной эвенк. Он, знаешь, немного странный. Шаманит, травку покуривает, живет в основном в лесу, но охотник от бога – вырос в лесу, вся семья испокон веку только охотой и жила. Он как раз в эти места собирался подготовить к сезону зимовье, ловушки, капканы. Это знаешь, хороший вариант. У него и лодка подходящая для прохождения порогов на реке. А лучше него пороги никто из наших не знает.
–Ну, ладно, что делать? ; буркнул я, представляя себя в обществе нелюдимого Усала.
–Только знаешь, у него недавно  младшего брата убили. Он с тех пор стал немного не в себе как бы. Нестандартная история. Брат у него – был отличный стрелок. Белочку бил со ста шагов и только в глаз. А тут, после всех этих вестей из Чечни про беспредел в Грозном, о наемниках и жестокостях боевиков, насмотревшись как совсем безусые призывники пытаются одолеть матерых мужиков-бандитов, собрался молча, в милиции взял справку на оружие  и уехал в Чечню.
– Поеду, мог, ; нужно помочь старшему брату. Старшим братом они называют нас всех, кто в городах живет и вообще за рекой. Русских и всех других.
 Саша прервался, закурил и продолжил свою, крайне меня заинтересовавшую историю.
 –Через полгода вернулся. Сказывали, да и сам я видел – часы золотые ему подарил генерал и орден Красной Звезды – как у деда моего еще с войны. Говорят, покрошил он в Чечне духов столько, что  кладбище средних размеров заселить можно. А вернулся когда – говорит, устал душою, позвал его назад дух лесной ; вот такой народ, эти местные охотники.
–А убили то его как? ; уже заинтригованный спросил я Сашу.
–Похоже, выследили его и в отместку за убитых в Чечне бандитов наказали. Побоялись видимо, что кто-то еще соберется из охотников помогать большому брату.  Показательная, так сказать, казнь вышла. Кто такие, – никто толком и не видел – сразу попрятались. Сказывали, местные знали – чужие в тайге. Но они быстро, за сутки все сделали и сожгли его в баньке. Как было – никто не видел. Ночью заметили, ; горит банька. Кинулись – потушили и только утром нашли собаку отравленную,  а в баньке обнаружили тело. Кто такой ; опознать нельзя, но по всему это брат Усала… Терсу его звали.
 –Кто-то выдал его. А так, как могли найти?  – вставил реплику я.
–Вероятно так и было. «Стукачей» ретивых у нас всегда хватало. А за деньги теперь и отца родного сдадут не моргнув.
Усала твердит, что брат его среди духов мира проживает, и он с ним разговаривает.  Говорит, сказал ему брат что с ним случилось и что не жалеет о том, – закончил рассказ Саша.
После рассказа Саши я задумался.
История шокировала меня.
События на Кавказе болью отзывались и в моем сердце. Я был знаком с ребятами чеченцами. Знал их особый нрав. Одного из них даже считал приятелем. Я знал о непростой судьбе многих чеченских семей. Вот, например,  у  моего приятеля отец сидел в колонии и долго еще был в ссылке в Сибири без права вернуться в родные места. Обида по поводу событий депортации чеченцев порой чувствовалась в нашем, в общем-то, добром общении. А теперь, думал я, возможно и чеченец Игорь – мой приятель, у которого, кстати, мама русская, целится из автомата в какого-нибудь Ванюшку из под Смоленска.
Я не стал откладывать знакомство со своим помощником Усала и направился к его дому, что стоял на окраине селения. Подходя к дому, почувствовал сзади чье-то присутствие и, оглянувшись, увидел пеструю собаку лайку с хвостом-калачом, которая беззвучно бежала сзади, контролируя пришельца. Пес смотрел умными серыми глазами, и было понятно, ; угрозы нет, но шалить тебе не позволят.
На порожке дома сидел и пристально смотрел на меня маленький сухого тела человек в брезентовой куртке, кожаных потертых штанах и легких сапожках.  Круглое добродушное лицо его возраста не выдавало –  ему можно было дать сорок, а можно и все семьдесят лет. Наиболее яркими были черные точки глаз, внимательно смотревшие из-под бровей. На лице была редкая бороденка и едва заметные усы. На голове охотника одета небольшая выцветшая шерстяная шапочка в форме тюбетейки. Вся одежда выглядела сильно поношенной, но хорошо и ровно прилажена, а местами на одежде были видны заштопанные суровой ниткой разрывы, В руках Усала держал курительную трубку, изготовленную из рога. Трубка слегка дымилась, а горящий табачок немного искрил и потрескивал, распространяя едва уловимый аромат.
–Добрый день! Вы Усала? – задал я вопрос для начала нашего разговора.
 –Да. А ты геолог из города? За помощью пришел? – спросил Усала и не ожидая ответа продолжил:
– Вчера еще хотел уйти по реке, но попросили тебя взять на стрелку, вот сижу, жду.
– Спасибо, Усала. Мне очень нужно на стрелку, а потом, – назад. Поможешь?
–Завтра с утра и пойдем. А пока давай чай попьем. Я тебя ждал, уже и чай заварил» – хитренько прищурившись, Усала встал и слегка косолапя, повел меня в дом к столу и задымленной печи. Чай был заварен в медной большой и темной от копоти кружке.
За столом, разлили чай по чашкам, заговорили о поездке. Чай был сделан из травяного сбора, горчил, но был приятным на вкус. Усала попыхивая трубкой, отхлебывал чай и, посапывая, молча глядел, то на меня, то в открытую настежь дверь и на лайку вытянувшуюся у порога.
Меня подмывало спросить охотника о его брате, о том, что произошло с ним.
Усала, посмотрел на меня с укоризной, как мне показалось, и рассказал  историю брата.
– Терсу поехал на войну тогда, когда узнал, что туда приехали и воюют против солдат чужие из других стран. Плохо воют ; зло, жестоко. Когда два брата дерутся, как бы это ни было худо, чужим в этой драке места нет. А солдаты-призывники – они же совсем ничего не умеют на войне, дети еще совсем. И он поехал помочь старшему брату. А на войне он не убивал обычных чеченцев, а только чужих и самых озлобленных. Их там тогда очень много собралось. Очень злые. А брат он умеет превращаться в камень, в дерево, он может так спрятаться, никто его не найдет.
–А как же он попал им в руки уже здесь – дома? – вырвался вопрос у меня.
–Он сам так решил. Устал он сильно от убитых им людей. Убитые они возвращаются и отнимают жизнь. Когда они пришли, он вышел к ним. Но они испугались, и он сам пошел в баню. Они его там заперли, подожгли баню и убежали – так они его боялись. Он теперь там, – Усала показал пальцем вверх.
– Ему там хорошо. Мы с ним говорим обо всем. Вот вчера он мне рассказал, что приедешь ты. Он просил меня тебе помочь и рассказать про россыпь, – продолжил рассказ Усала.
  Я встрепенулся:
 – Откуда про россыпь знаешь?
–Теперь знаю. Ищите золото, да не там, где оно спрятано. Я точно не знаю, но знаю, что не там ищите. Так брат сказал, – ответил охотник.
Я отправился ночевать к Саше, мы долго говорили о золотой россыпи, которая всколыхнет здешние места, когда сюда придут большие деньги. О Усала и его брате мы не говорили, но я все думал о них и многого понять просто не мог – эти люди жили в каком-то ином измерении, мерой которому была уникальная восприимчивость к вибрациям природы, высочайшая космическая чувствительность и ответственность, перед малозначимыми как нам казалось, вещами.
Утром, чуть рассвело, мы с Усала и его верной лайкой отплыли из поселка вниз по течению реки. Смоленая узкая и длинная лодка скользила беззвучно по воде. Лайка бодро занимала носовую часть, оглядывала выплывающие из-за поворотов реки плесы, берега, скалы и рвущуюся вверх зелень тайги. Усала сидел на корме у неработающего и поднятого теперь мотора и правил лодку длинным веслом. Я, опираясь на борт лодки, оглядывал окрестности и размышлял о предстоящем.
Плавное течение реки сменилось быстриной. Лодка ловко лавировала между огромных камней, срываясь с кручи порога вместе со стремниной. При преодолении порогов река ревела, обдавая лодку и людей холодным душем брызг. Собака легла на дно лодки, где стойко переносила качку и брызги. Я помогал править лодкой сидя на носу.
После порога река успокаивалась, и можно было разговаривать, но путники молчали, каждый занятый своими мыслями.
Беззвучный сплав по реке позволял наблюдать жизнь обитателей тайги на берегах реки. То косуля, то олени были застигнуты на водопое.
 Вдоль леса прошмыгнула лисица, воровато поглядывая на нас.
 За поворотом  реки открылся плёс с купающимся  у берега медведем. Медведь был настолько беспечен и занят собой, что совершенно не обращал внимания на лодку. Усала приподнявшись, что-то зычно прокричал в сторону медведя. Тот встрепенулся и выскочил на берег, замер у кромки берега, поднявшись на задние лапы, внимательно и тревожно вглядываясь в проплывающую лодку.
– Что ты ему сказал? ; спросил я Усала.
–Я ему сказал, что пусть будет осторожен. Пришли чужие люди в тайгу, – ответил серьезно охотник.
Так поворот за поворотом, от порога к порогу мы добрались до стрелки. Река здесь раздваивалась на два притока основного русла. Между двумя руслами у леса стояла охотничья изба, к которой мы и причалили. Пока Усала занимался поклажей, я успел сбегать до наступления ночи  к ближайшим шурфам и с удовольствием отметил, что шурфы еще не осыпались окончательно и воротки на них вполне пригодны для спуска. Поэтому уже на утро я наметил взять пробы в ближайших шурфах.
Работа подвигалась быстро.
За три дня мы с Усала обошли ближайшие шурфы, и я успешно взял пробы песка со дна каждого из них. Оставался один шурф, который был пробит  в отдалении под самым склоном хребта у заболоченной речушки. Шурф пробили на возвышении, и вода собралась только на самом дне выработки, что не могло помешать взять пробу. Но до этого шурфа было достаточно далеко, и я отложил работу в нем до следующего утра, вернувшись к домику на стрелке в сопровождении лайки.
 Усала, покинувший меня несколько раньше,  уже готовил ужин, я объявил ему, что завтра видимо закончим и можно будет порыбачить наконец вволю и отправляться назад в поселок.
 Усала молча кивнул, попыхивая трубочкой, которая светила ярким угольком, подсвечивая контуры лица охотника.
Смеркалось, и навалилась сразу непроглядная ночь. Я спал безмятежным сном человека, который выполнил сложную работу и не испытывал больше ни сомнений, ни каких-либо угрызений въедливой совести.
Утром с первыми лучами солнца уже хотелось вскочить и побежать по росе к реке, ; так ярко и азартно начинался день.
Я сбегал к реке и, набравшись духа, нырнул в ледяную тугую струю воды, отчаянно гребя против течения. Вся моя мощь гребца в борьбе со стремниной позволила продвинуться не более чем на десяток метров – река летела со скоростью поезда.
Свежий и бодрый, утираясь на ходу полотенцем, я пришел к домику.
Усала сидел  на пороге избушки и покуривал свою трубку – казалось, он и вовсе не ложился.
– Тебе не нужно ходить к дальнему шурфу,  ; попыхивая трубкой, сказал Усала.
– Там тебя ждет беда. Дождись меня, вместе сходим. Я схожу на кордон, где прикармливаю соболей, а потом и сходим, – продолжил Усала и пригласил позавтракать ухой из наловленных им с утра хариусов.
Позавтракали.
Усала взялся готовить поклажу для поездки на кордон.
Я, удобно устроившись в тени домика, чертил схему расположения шурфов и строил варианты прогноза выноса россыпи, размышляя о том, где же ошибка, и почему не сходится анализ проб и выстроенный нами прогноз коренного месторождения, которое по всему должно быть в направлении русла одного из рукавов реки.
Усала не спешил, хотя вчера говорил о раннем своем отплытии на кордон, – его как будто что-то сдерживало, не давало уехать. Покрутившись у лодки, он подошел ко мне и присел рядом на корточки. Поглядывая на мою схему и как всегда потягивая трубочку, на этот раз, погасшую, Усала показал на ближайший к нам склон горного массива и изрек фразу, которая, показалось, перевернула подо мной твердь земли.
– Там раньше текла река, ; несколько напряженно выдавил он из себя.
– Как там? Там скалы, коренник. Там не могло быть русла реки! – воскликнул я, уже привыкнув к тому, что к словам Усала всегда стоит относиться с вниманием.
– Землетрясение сильное было давно. Земля ходила шибко, скалы двигались, горы рушились, гора и сползла в русло. Видел там за этой горой озеро? Вот что и осталось от реки. А река поменяла русло – обогнула гору и вышла через ущелье здесь, – Усала уверенно показал на русло правого речного потока.
У меня перехватило дыхание.
– Значит коренное месторождение где-то там? Под этой грядой, которая сползла в результате мощных тектонических подвижек и накрыла истинно коренные выходы золотоносных пород? Вот это да! Это очень красивая легенда, ; выдохнул я, уже сходу понимая, что все ранее сделанные анализы показывают именно этот маршрут формирования россыпи.
Попив чаю и еще раз наказав мне, чтобы я без него не ходил к дальнему шурфу, Усала с лайкой отправились верх по течению реки, огласив тайгу гулом лодочного мотора.
Я не находил покоя.
Сказанное Усала меняло все представления, которые мы копили последние несколько лет. Меня несло в моих новых фантазиях и зрело чувство, что вот он ; реальный и верный ответ на все вопросы, которые поставила передо мной россыпь и добытые анализы. Я решил как можно быстрее закончить с отбором проб и завтра с утра отправиться назад, чтобы доложить Булю об открытии. Нужно было искать варианты для поискового бурения через толщу пород, чтобы подтвердить возникшую версию и ответить наконец на вопрос о коренном месторождении.
Я ходко добежал до дальнего шурфа и, обвязавшись веревкой для страховки, соскользнул вниз в прохладу – благо, что шурф был неглубоким – метров пять-шесть, не более.
Расположившись на дне шурфа, стал ковырять песок и складывать его лопаткой в ведро. Вдруг навалилась слабость, перед глазами побежали яркие круги, дышать стало трудно. Я потерял сознание.
Очнулся я уже наверху. На меня смотрели Усала и пес. Встревоженный взгляд обоих я принял как укоризну и, поняв, что жив, снова потерял сознание.
Усала отпаивал меня чудными отварами трав, которые собирал здесь же в тайге, добавляя свои тайные снадобья из кожаных мешочков, что-то шепча. Несколько окрепнув, я смог, опираясь на Усала, добрать до домика и лодки. Мое состояние нельзя было назвать стабильным и реальным. Приходя в сознание, я мог только попить или принять отвар и снова улетал в сумерки  дремоты и  пучину бессознательности. Очнувшись в очередной раз, я видел борт лодки и ощутил свежесть реки. На корме я увидел Усала, который поверх меня остро всматривался в стремнину реки, направляя лодку между камней, размером с автомобиль.
В поселке нам помогли добраться до базы геологического отряда. Саша Неверов тут же связался с городом, вызвал санитарный борт МЧС и позвонил Булю. Я же, продолжая пускать горькую слюну, жил на грани сознания и обморока.
Последнее, что я видел, улетая на вертолете МЧС, уже с капельницей в руке, это две фигуры на краю аэродрома – большая грузная ссутулившаяся Буля и маленькая сухая ; Усала. Они стояли, такие разные, но очень похожие общим – позой, в которой было отчаяние, ожидание и надежда.
Я, после интенсивной терапии, быстро пошел на поправку. Отравление болотным метаном, который скопился в шурфе, оказалось сильным, почти фатальным. Это крохотное «почти» было малообъяснимо с точки зрения медицинской науки, но что-то своевременно вмешалось в процесс отравления организма и защитило его от умирания.
Пока я болел, Буль развернул с помощью Саши активную деятельность и по принципу удава «заглотил-таки» своего бывшего студента, добившись от него организации буровых работ на склоне, сползшей когда-то во время землетрясения горной гряды. В результате была извлечена со склада новая компактная буровая установка поискового бурения, которую подняли на гору на лошадях, выделенных также отрядом, и уже к исходу лета нам передали выбуренные образцы замечательного керна жильного кварца с крупными прожилками желтого металла. Анализ показал – наряду со спутниками в пробе очень хорошее по составу золото.
На кафедре был праздник. Буль тряс образцами керна и без конца любовался на фотографии шлифов, тискал меня в избытке чувств и бесконечно часто поминал в своих рассказах Усала, качая головой и с чувством выражая восхищение и уважение к охотнику.
А я вспомнил наш разговор с Усала на стрелке, когда задал ему, как мне казалось, провокационный вопрос о том, как он относится к нам геологам и вообще к людям, несущим, так сказать прогресс в первозданные северные края, которые безвозвратно меняются, теряя свои природные заповедные качества.
Ответ Усала как всегда озадачил меня и заставил задуматься.
«Всем нужен большой брат. Нам без большого брата не выжить. Нельзя сохраниться нам в этом изменчивом мире без защиты большого брата»  ; так сказал старый охотник Усала.
А я тогда подумал: «То, кто из нас большой брат понятно, но спорно, кто из нас брат старший, а, значит, и более мудрый».

* Рассказ отмечен дипломом II степени на Международном литературном конкурсе «Голос Севера», г. Москва, 2017 г. и дипломом на Международном конкурсе «Большой финал. Триумф короткого сюжета», 2018 г.

ФЁДЯ-БАЙКЕР*

У аэродрома на полянке, покрытой только-только распустившимися, не смотря на июль месяц  желтыми одуванчиками на ослепительной зелени травы, маялись отпускники в ожидании самолета. Кто сидел на чемодане, а кто-то прямо на траве, с ожиданием вглядывались в голубую даль, раскинувшуюся над бескрайней тайгой северной золотоносной провинции.
Несколько поселковых работников горно-геологической экспедиции и старателей артели собирались на большую землю, как говорили здесь, – на материк, отдохнуть и поправить здоровье. Материком называли большую заселённую обжитую территорию страны, оторванность от которой ощущалась всегда остро. Казалось, что здесь они временно, как десант на чужой планете, хотя многие просто не мыслили себе иной жизни и, оказавшись на материке, в родных краях, вскоре начинали маяться душой и грезить образами своего «острова» – с трудом обжитого места в море тайги или тундры.
Кто-то из отпускников ехал к семье, кто-то в теплые края, мечтая о солнце и море, вине и шашлыках, доступных женщинах, а кто-то просто выбирался из посёлка, не имея ни цели, ни какого-либо плана, осоловев от тяжести полученных утром в кассе предприятия пачек банкнот в карманах и растущего ощущения свободы.
Наставить отпускников по установившемуся в посёлке правилу приехал заместитель экспедиции по хозчасти Иван Андреевич с участковым милиционером Кузьмой Бархатовым. Оглядев критически скучившихся на полянке отпускников, прибывшие стали внушать отъезжающим правила поведения на большой земле. Наставления эти были как своевременными, так и совершенно бесполезными, а главный тезис в наставлениях был прост и прозрачен, как карандаш в стакане, – не пить в дороге, нигде не задерживаться, а ехать прямо к месту не отвлекаясь на местных проходимцев и шлюх, особенно в аэропорту, куда отпускников вскоре должны были доставить.
– Всем советую, в «Мечту», что на площадке возле аэропорта не заходите вовсе. Там можно без штанов остаться, – давал последние наставления Иван Андреевич, зная по опыту, что непременно кто-то из  отъезжающих наставление это нарушит, зайдет в ресторан, что раскинул свои «сети» со столь  соблазнительной многообещающей вывеской.
Многие знали, что если надоумится бедолага с невинной мыслью перекусить вкусненько и выпить на дорожку качественного коньяка, – чуток шиканув, то запросто окажется в итоге очень скоро снова в посёлке без денег и документов с серьезно подорванным здоровьем и в совершенно расстроенных чувствах. Место это славилось своим своеобразным гостеприимством, а именно до мелочей отработанным способом отъёма денежных купюр, заработанных горняками и старателями за долгие месяцы и годы тяжелого, часто просто каторжного, труда. 
Среди отпускников был и Федя-Байкер, сорокалетний холостяк, оптимист и неприкаянный бродяга, в нескладно сидящем совершено новом черном в белую строчку костюме, белой рубашке с непомерно широким воротом, в ярко-оранжевом галстуке и шикарной фетровой шляпе. Всё это еще пару часов назад висело на вешалке поселкового магазина, а теперь, спешно оказавшись на Фёдоре, несуразно топорщилось, отказываясь признавать  в нём своего владельца и избегая облегать его тщедушный организм.
Федор выбирался в отпуск впервые за последние три года и был необыкновенно воодушевлен, но при этом абсолютно трезв, рассчитывая гульнуть культурно по прилёту и отбыть, наконец, в родную деревню, где ждали сына и брата многочисленные родственники.
Своё прозвище Байкер, Федор получил по недоразумению. Любил Федя присочинить, рассказывая о событиях своей или чужой жизни, пофилософствовать на темы ему порой прямо скажем мало знакомые. Обычно начиная рассказ, порой на самую банальную тему, ну, типа: «А пошёл я вчера в баню», скоро Фёдор начинал входить в транс и накручивал подробности выхода «в свет» с такой ловкостью и быстротой, что скоро сам забывал конечную цель своего рассказа, оказавшись вдруг совершенно в иной плоскости и временном отрезке исторического процесса.
 И вот в один из таких моментов, кто-то из приятелей, долго слушая увлеченно заливающего колокола** Федю, обозвал его Байкером, имея в виду, по безграмотности, то, что Федя сочиняет байки.
Тут в разговор встрял второй кореш Феди, заявив, что байкер, это как-то неверно звучит.  Вот он читал книгу Конана Дойля про светящуюся в ночи страшную собаку Баскетвиля, убивающую людей, так он жил на улице Байкер Стрит, а потому выходит, что Байкер это видимо фамилия какого-то деятеля.
– Ну и что? Каждый писатель – врун-сочинитель, так на какой ему улице жить, – возразил приятель, – как раз на улице байкера. И потом, может фамилия у того, в честь которого назвали эту улицу, была Стрит, а Байкер как раз и есть по-ихнему – сочинитель.
– Да нет! – вновь возразил кореш Феди, – я узнавал, стрит это улица по-английски.
– Ну, тогда всё понятно, – Байкер стрит – улица врунов. А как еще можно назвать людей, сочиняющих такую хрень про светящуюся в темноте собаку?
На том и порешили.
Как ни странно прозвище-нелепица закрепилась за Федей и стало вторым именем. Было решено – любишь и умеешь врать, сочинять небылицы – значит байкер.
Своим прозвищем Федя загордился, а вскоре раздобыв журнал с крупным на развороте фото заморского мачо в стильных темных очках, шляпе и кожаных штанах верхом на сверкающем хромом Харлей Девидсоне и яркой дамой на заднем диване мотоцикла. С удовольствием прочитав, что это и есть байкер,  повесил картинку у себя над кроватью, любуясь столь понравившимся образом.
Теперь при знакомстве, протягивая руку для пожатия, Федя говорил:
– Фёдор, и сделав паузу, увесисто подчёркивал – Байкер.
Получалось, что Байкер как бы фамилия, которая на самом деле была по-русски проста как вздох – Иванов.
Вскоре отъезжающих позвали к самолету, прибывшему и украсившему местный аэродром, на котором кроме оранжевой бочки для керосина и развивающейся на шесте полосатой мешка-кишки более ничего и не было.
По прилёту Федя, раскрасневшись от волнения, огней аэродрома, увидел в надвигающихся ранних сумерках сверкающую надпись «Мечта» и сам не заметив перемены своего состояния, уже двигался по тесной дорожке мимо палисадника прямиком к стеклянной двери ресторана, как очевидно всякий мотылёк летит на огонь.
У двери ресторана, с неоновой надписью «Добр. …жаловать!» пританцовывали от нетерпения две девахи с непомерно длинными ногами в красных колготках, в вызывающе-боевой раскраске лиц и свирепо торчащими вздыбленными грудями. Навстречу Фёдору раздались возгласы удивления, восхищения: «Какой мужчина!», и он был тут же подхвачен под руки милыми дамами, и уже совершенно счастливый и одурманенный невероятными ароматами дамского парфюма, вдруг как-то сразу уверовав в искренне гостеприимство и чистые помыслы принимающей стороны,  шагнул в пропасть ресторана.
Его встречали с музыкой, гремела гитара, пара девиц, одетых в цыганские броские наряды, озорно и зазывающе подмигивали, трясли цветастыми юбками, раскачивали бёдрами и грудями, подавали поднос с угощением. Федя выпил, его обняли и повели, потом налили еще…..
«Пей до дна, пей до дна….»,  – это последнее, что помнил Фёдор.
Очнулся Федя от странного ощущения, как будто его кто-то пытался брить-скоблить тупой безопасной бритвой: на лице было мокро и липко, потом пахнуло смрадом псины. Федя сразу почувствовал озноб и жуткий холод  – его колотила дрожь. Открыв с огромным трудом глаза, он  увидел над собой огромную лохматую харю с мокрым носом, свесившимся до земли мокрым языком и ушами, которые пытались стоять, но сразу падали громоздясь на голове бесформенными лопушками.
Собака отметив, что человек очнулся, села на землю и горестно заскулила, огляделась, как бы выискивая того, кто может помочь безрассудному горемыке. Федя оглядел себя и отметил, что на нем только рубашка, изрядно испачканная, трусы и ботинки. Сумки, шляпы, пиджака и штанов не было. Не было и денег, так увесисто разместившихся утром в карманах и сумке. Где всё это и что  с ним было, Фёдор не помнил совершенно.
Псина, которая теперь сидела и внимательно рассматривала Федю, выглядела странно. Огромная лохматая голова каким-то образом уживалась с длинным тщедушным телом на кривых коротких ногах. Впечатлении о псе завершал безнадёжно обвисший хвост и невероятно грустные слезливые глаза.
Фёдор подался в сторону вокзала и, наткнувшись на зевающего у дверей сержанта милиции, попросил его увезти в представительство предприятия: сейчас хотелось одного – поскорее домой. Сержант, ни мало не удивившись, расспросил потерпевшего, вошёл в положение, нашёл для Фёдора старые штаны, брошенные кем-то за ненадобностью, и быстро организовал машину, но долго отказывался взять собаку, которую теперь Фёдор не отпускал из рук, повторяя раз за разом, что она его спасла. В итоге мученик предстал перед глазами начальства и, глядя с тоской в глаза представителю компании, попросился домой по-детски всхлипывая. Пёс поддакнул, легонько тявкнув и лизнув в знак поощрения руку хозяина. Начальник, видевший всякое, скривился, махнул рукой и определил явиться завтра на вертолётную площадку.
На следующий день на вертолёте, заказанного экспедицией для заброски геологического отряда в тайгу, Федя прибыл в поселок.
В посёлке не удивились прибытию Фёдора, и только местные собаки недружелюбно приняли прибывшую псину, так что пришлось нескладёныша нести на руках – благо руки были не заняты. Так и пришёл Федя к своему домишке в обнимку с собакой, –  теплой душой, для которой его жизнь была небезразлична.
Изведав собачьего гостеприимства, Пёс теперь не выходил из двора, а только выставлял из приоткрытых ворот и калитки свою огромную лохматую голову,  и этого было достаточно. По посёлку прошёл слух, что привёз Фёдор то ли кавказца, то ли какую иную дикую огромную псину.
Но отпуск продолжался и, заняв денег у горняцкой братвы, зажили было, но в сельмаге повстречал Федя старого приятеля охотоведа, который узнав, что Фёдор не при делах, позвал его поработать на заимке. Делов-то – поправить заимку, крышу починить, дров заготовить, с капканами да ловушками разобраться. А зимой, если хочешь, давай поработай на охоте, людей, мол, не хватает, а зверья нынче ожидается много.
Фёдор, намаявшись уже без дела, согласился и на другой день уже по реке на лодке добрался до заимки, где с псом разместился в ветхом домике, который следовало прибрать к зиме.
 Руки дело знали, дело спорилось, и скоро дом приобрёл вполне жилое состояние.
Как-то Фёдор собрался половить хариуса в ближней протоке и отправился налегке. Собака, освоившись уже в тайге, молча следовала за ним. Федор удил увлечённо вечно голодных рыб и снимая очередного красавца с крючка, разглядел на другом берегу реки медведя. Медведь, учуяв человека, встал на задние лапы и, покачавшись из стороны в сторону, решительно опустился на четвереньки и направился через реку к Фёдору. Стало тревожно. Медведь, казалось, был настроен решительно. Убегать? Уже поздно. Фёдор знал, что от косолапого в тайге не убежишь.
И тут, мирно спавший под кустом пёс, учуяв неладное, шмыгнул по высокой траве к берегу и, выставив из травы свою огромную голову с лопухами-ушами на голове, уставился на бредущего через реку медведя.
– Ть-рр-гаф! – визгливым противным голосом заявил о себе пёс, объявив еще дважды своё собачье отрицание медвежьей агрессии.
Медведь, покрутил головой, выискивая обладателя столь противного лая и увидев в траве голову пса, остановился и крепко задумался: что-то в его лохматой дикой голове не сложилось и косолапый презрительно фыркнув, рванулся вскачь по воде и далее назад в чащу леса.
– Ну, ты брат, даёшь! Спас! Спас меня снова, – тискал пса на берегу Фёдор, настолько остолбенев от пережитого, что не мог стоять и сидел теперь, обхватив голову своего спасителя.
Пришла зима, заголубели дали.
Фёдор, надышавшись воздухом тайги, решился провести зиму на заимке, занимаясь охотой.
Взяв в аренду у охотоведа добрую лайку Елизаветку, весёлую выученную охотницу, светло-палевого окраса с замечательным хвостом-калачом, отправился Фёдор по реке на лыжах к заимке, благо, что основной груз еще по осени завезли на лодке. Встал вопрос, а как быть с Псом, которому и имя как-то не приставало. Бежать по снегу он не мог, в отличие от Лизки, поэтому пришлось несуразную псину тащить в рюкзаке.
Так и шли три десятка километров по реке.
Фёдор на лыжах едва скользил, утаптывая глубокий снег с двумя рюкзаками: в одном, что был на груди, была снедь всякая и припасы, а во втором, что висел на спине, сидел Пёс и крутил головой, то и дело, стараясь лизнуть хозяина в заиндевелую щеку.
Лизка носилась окрест, оглашая лес от собачьего восторга звонким лаем при виде какой-либо живности.
Двигаясь по реке, Фёдор вспомнил напутствия хозяина Лизки, который сразу поинтересовался, а куда он денет своего Пса, с кем своего нелепого Пса оставит.
– Так с собой возьму, – невозмутимо ответил Фёдор, чем вызвал настороженность со стороны хозяина лайки.
– Блин, так он у тебя кобель?  А если огуляет Лизку по-весне? Это кого она мне народит? Крокодильчиков мохнатых? Так, брат Федя, до января у тебя моя собачка, а потом домой её отправляй. Мне такие родственники не нужны, – закончил монолог взволнованный охотник.
– Ладно, до января, так до января,– ответил спокойно Фёдор.
Пришли на заимку и начались охотничьи будни. Петли, ловушки, приманки, выслеживание зверя по следу. Дела пошли неплохо. Лизавета сноровисто отрабатывала свой хлеб, загоняя на дерево то белку, то соболька.
Пёс, совершенно не приспособленный к охоте, оставался в избе и радовался, когда хозяин и Лизка возвращались с охоты.
В один из дней, еще до больших холодов, возвращаясь с обхода петель и капканов вдоль реки, Фёдор увидел барахтающегося в воде реки, на самой еще не покрытой льдом быстрине, волка. По следам было видно, что серый пересекал реку вдоль промоины и тонкий лед у её края не выдержал и проломился. Теперь волк безнадежно пытался выбраться, но тонкий лёд ломался, и зверь снова и снова оказывался в воде, теряя силы. А вода на стремнине уходила под лёд, увлекая и волка – тот боролся из последних сил.
Фёдор скинул лыжи и, распластавшись на них, по льду стал скользить к промоине страшно рискуя оказаться в воде, – лёд был еще крайне ненадежным. Оказавшись у края промоины, Фёдор увидел глаза волка – глаза смертельно уставшего зверя смотрели пристально и в них был и испуг, и мольба, и звериная неукротимость духа. Фёдор ухватил волка за холку и потянул к себе, старясь вытащить его на лёд. Зверь, уже несколько выбравшись на лёд, прихватил зубами вторую руку Фёдора, сжал зубы, но ровно на столько, чтобы показать свою силу и решимость биться до конца. Фёдор, собрав все силы, рванул зверя и вытащил его, наконец, на лёд. Волк тут же отпустил руку человека, встал неуверенно на лапы и, покачиваясь, потрусил к кустам на берегу. Поднявшись со льда на берег, волк замер, повернул свою угловатую голову, а осмотрев мельком своего спасителя, потрусил дальше и вскоре скрылся в чаще леса.
Фёдор вернулся в домик, а утром, услышав, как занервничала Лизавета, вышёл глянуть на причину такого нервного поведения и, выйдя на крылечко, увидел своего вчерашнего серого знакомца. Волк стоял поодаль на пригорке и смотрел на Фёдора, а на тропе, почти у самого крыльца дома лежала тушка зайца, уже застывшего на морозе.
– Вот так! – подивился Фёдор и поднял добычу, как следовало понимать, принесённую волком в знак благодарности.
Волк, как будто вполне довольный, еще мгновение смотрел на Фёдора, а затем, круто развернувшись, затрусил восвояси, отчаянно косолапя.
А на следующий день, обходя петли и капканы, Фёдя отметил, что из одной из петель, выставленных им в распадке, исчез попавший в неё заяц.
– Вот, проныра! – восхитился волком Фёдор, отметив вереницу волчьих следов.

Дни тянулись чередой однообразных коротких светлых дней и длинных мучительных своей космической пустотой ночей.
Ночи выматывали едкими снами и видениями.
Порой ночь сливалась с днём, когда за порогом вьюжило и мело, сыпал хлопьями снег.
Сны приходили и уходили, менялся их сюжет, а порой уже было непонятно, толи это был сон, то ли реальность. Во сне с некоторых пор к Фёдору стали приходить два мужика. Он не видел, как они заходили к нему в дом, а только замечал  их уже за столом. Мужики сидели молча на лавке за столом и он им подавал чай и сухари, а мужики сопели, отдувались и пили густой наваристый чай, одобрительно поглядывая на хозяина. В какой-то момент мужики вставали и уходили, а однажды, когда в очередной раз Фёдор встал проводить гостей, один из них сунул ему в руку что увесистое и холодное. Фёдор машинально положил вещицу, которую даже не рассмотрел, в свой старый рюкзак.
Этот сон был навязчив, но в нём ничего не было странного до тех пор, пока Фёдор не отметил, что, как будто убрав с вечера со стола посуду, поутру на столе, тем не менее, находил три алюминиевых кружки, часто с недопитым чаем.
Фёдор стал тщательно следить, чтобы на столе не оставалось посуды, но отмечал поутру снова, что если ночью посетил его этот странный сон, на столе стояли обязательно три кружки. Фёдор решил, что вероятно к нему и правда приходили гости. Но выйдя из дома Фёдор тем не менее не находил на припорошенной за ночь тропе следов своих ночных гостей.
Но с кем тогда он ночью пил чай?
В душе поселились недоумение, а затем и страх, как отражение неизвестного.
Фёдор подолгу не мог уснуть и если сон с гостями не приходил – он радовался так, как радуется больной, почувствовав поутру вдруг облегчение своего горестно состояния.
Но навязчивый сон упорно возвращался и снова он заваривал чай и потчевал своих ночных гостей, неведомо как попавших в дом.
Измотанный ночными странными видениями Фёдор решил пойти в посёлок и отдохнуть, ибо сил уже не было терпеть этакое раздвоение реальности и ночных видений. Собрав шкурки, ружье, водрузив рюкзак с Псом, Фёдор отправился поутру по реке вниз к поселку. Отойдя с километр от дома, на крутом повороте реки, проходя мимо скалистого берега, Фёдор отчетливо увидел на самой верхотуре торчащих вертикально вверх скал две человеческие фигуры и узнал в них своих ночных гостей. Те мирно махали ему на прощание руками, но лиц было не разглядеть.
Фёдор рванулся, что было сил к поселку, и к вечеру был дома.
Поутру отоспавшись, Фёдор отправился в леспромхоз и удивил своим появлением заведующего.
– Ты что это, в самый разгар охоты пришёл? Что случилось? – был задан заведующим вполне логичный вопрос.
Фёдор подробно изложил историю своего возвращения, ожидая, что ему не поверят и поднимут на смех.
Но подошедший во время разговора охотовед вдруг рассказал, что годков пять назад в этих местах пропали два промысловика зимой. Искали их, но не нашли и они до сих пор числятся пропавшими.
– А как выглядели эти двое? – спросил охотовед Фёдора.
– Один такой чернявый, невысокого роста, похоже из местных, – тунгус, а второй рыжий, высокий и худой.
– Так и есть! Это точно они! – был ответ охотоведа.
– Но они же бестелесные, не живые! Следов не отставляют на снегу! – воскликнул Фёдор.
Охотовед и заведующий пожали плечами.
– Бывает. И не такое видывали.
Федя задумчивый, в предчувствии каких-то свершений, не понимая истоков и их цели, брёл по посёлку к дому, в котором его ждал Пёс.
В доме, закурив папироску, Фёдор задумался над всем, что с ним произошло. И вдруг Фёдора торкнуло, – он вспомнил об увесистом подарке одного из его ночных посетителей, что наведывались к нему в заимку.
Фёдор кинулся искать рюкзак и в боковом кармане, там, где, и положено ему быть, нашёл увесистый самородок, формой очень напоминающий рыжую осу со сложенными крыльями, – даже лапки, поджатые лапки насекомого были на месте.  Казалось – вот посади на ладонь, – зажужжит и полетит оса,  рассекая воздух крыльями.
Фёдор подул на самородок, потер его о лацкан куртки.
Кусочек золота засиял огнём, и  в нём вдруг отразилось видение, – заснеженный лес, косолапый волк, бегущий вдоль опушки леса и два мужика на скале, машущие ему приветливо рукой.
Фёдор улыбнулся.
На душе стало спокойно и отчего-то радостно.
Он вспомнил вдруг, как волк сдавил ему руку своими острыми клыками и одарил зайцем.
Жизнь – она такая забавная, подумал Фёдор, и, усмехнулся, глянув на Пса, который безмятежно вытянулся на лавке, свесив свои огромные уши.

* Лонг-лист международного литературного конкурса «Русский Гофман», 2019 г.
** Заливать колокола – выражение, означающее непомерно врать, сочинять, чтобы привлечь нечистую, дьявольскую силу от многотрудного процесса отливки колоколов. Поэтому перед тем как лить колокола и во время этого процесса на рынках и базарах появлялись подмастерья, которые рассказывали всяческие небылицы.

ИВАКАК ПАНАЛЫК – ИЩУЩИЙ С КОПЬЁМ
 
Старый эскимос Ивакак сидел на корточках у яранги, курил трубку и смотрел в сторону моря, забитого в эту весеннюю пору белоснежными с голубыми изломами льдинами.
Море дышало, и это отмечалось по колыханию плотно сдвинутых, трущихся между собой льдин. Тяжёлая скорлупа льда вздымалась и опускалась, как возносится и опадает грудь тяжело дышащего, лежащего на смертном ложе человека.
Смерть, это тот последний рубеж, к которому был устремлён Ивакак, следуя обычаю своих предков, – уйти, пропасть в море среди льдов, чтобы не быть немощной обузой своему, так не просто живущему на берегу стылого океана, роду.
Ивакак был когда-то удачливым и неутомимым охотником, получившим имя ищущего с копьём за продолжительные и всегда успешные поиски зверя среди льдов.
Было время, когда упругие лёгкие ноги долгими часами в полярной ночи без устали выслеживали морского зверя, а  сильные цепкие руки крепко держали гарпун или пальму*, готовые всякое мгновение нанести удар и поразить цель. Это мог быть бредущий в поисках добычи нанук**, неосторожно задремавший на солнце тюлень, или вынырнувший из  воды у края льдины морж с вислыми усами.
Ивакак был непревзойденным охотником по выжиданию зверя у дыхательной лунки во льду. Никому не удавалось так точно и аккуратно выследить зверя, настроить щуп,  направить гарпун и, затаившись, выждать и поразить тюленя. Ивакак необъяснимо угадывал, в какой, в одной из заготовленных тюленями лунке, появится морской обитатель, чтобы глотнуть воздуха. Его расчёт был почти всегда верен, а интуиция не подводила: как только нос тюленя появлялся у полыньи, резкий и точный бросок гарпуна решал исход охоты.
Еще более Ивакак любил охотиться весной с каяка, когда льды расходились и открывались широкие водные глади, свободные ото льда. Скользя почти бесшумно по воде, только слегка двигая веслом, Ивакак остро вглядывался в воду у края льдины, высматривая тюленя или моржа. И как только в глубине мелькала тень зверя, резким броском гарпуна пронзалась водная толща и, кожаный пузырь, закрепленный к древку гарпуна, начинал трепетать и уходить под воду, показывая, насколько точным был бросок. В этот момент сердце охотника билось, как неистово бьётся в предсмертной тоске пронзённый зверь, и необычайный прилив энергии вызывал восторг.
А когда к побережью из тундры приходило стадо карибу***, то все люди стойбища выходили на охоту. Женщины, дети и старики, обойдя скрытно стадо, гнали пасущихся карибу на охотников, подражая вою волков.
Охотники же, укрывшись в тундре, поражали карибу стрелами, пущенными загодя и  сильными бросками копий, если карибу подходили близко. В этот момент между охотниками шло негласное традиционное состязание на точность стрельбы и бросков. 
Ивакак славился как умелой и точной стрельбой из лука, так и сильным точным броском своей остро отточенной пальмы. Порой ему удавалось за одну охоту поразить несколько карибу, как из лука, так и пальмой. Редко кто из охотников оказывался  точнее Ивакаку,  и семье доставалась лучшая часть добычи.
Ивакак вспомнил, как он выслеживал раненого им моржа у полыньи, высиживая около часа наготове, чтобы добить зверя. Как оказалось, на запах крови пришёл исхудалый нанук и тот момент, когда вынырнувшего моржа Ивакак пронзил гарпуном, грозный рык дикого и голодного зверя, был настолько неожиданным, что остановил в жилах кровь.
Нанук поднялся во весь рост и, раскачиваясь, пошёл на Ивакака.
Уперев рогатину в выступ, и направив развилку в шею вставшего на задние лапы зверя, Ивакак поднырнул под нанука и резким броском вперёд крепкой рукой, сжимающей пальму, распорол ему брюхо от грудины до самого паха. Нанук заревел и повис на  рогатине, пытаясь дотянуться до Ивакака своими грозными лапами. Рогатина под напором мощного тела звонко хрустнула, задержав зверя на один миг и именно этого мгновения хватило, чтобы одолеть нанука и выскользнуть из под враз ослабевшей туши. 

Но всё это осталось в прошлом.
Теперь глаза старого охотника слезились на ветру,  ноги стали непослушны, восприимчивы к резкой смене погоды, а рука слабой и неверной. Смертоносный для зверя гарпун и пальма, невероятно потяжелели, а воспалённые суставы причиняли боль при попытке бросить снаряд.
Жизнь замерла на закате, и очень напоминала солнце, которое неумолимо катилось за холмы тундры, теряя свою ослепительную силу, цеплялось на  края, яростно выгрызая своими, уже не столь яркими, лучами линию горизонта, стремясь проникнуть и раствориться в тверди земли. И казалось, что ему это удавалось, еще отдельные лучи прорывались из-за холма, как вдруг резко погасли и они.
Наступил сумрак…. мрак….се мр – смерть….

Ивакак осмотрел свой давно не использовавшийся каяк, что лежал у яранги, как он это делал много раз, собираясь на охоту и, отметил, что каяк стал совсем ветхим: деревянный каркас рассохся, тюленья шкура, когда-то плотно облегавшая каркас, потрескалась, кожаные крепёжные нити в некоторых местах оборвались. 
Но теперь его последний поход среди льдов будет недолгим и надежность каяка была не столь важна.
Ивакак помнил, как в его молодые годы старых людей, доживших до белых волос и глубоких складок на лице, по решению на семейном совете увозили порой на дальние торосы и оставляли среди льда и стылой воды.
Момент, для того, чтобы уйти навсегда, был удобным.
Его сын, теперешний хозяин стойбища, уверенный и умелый Ничугайак, уехал с женой и внуком в соседнее стойбище. А это значило, что Ивакак сможет сам исполнить ритуал, свою последнюю волю и освободиться от щемящего сердце охотника ощущения обузы, ненужного для жизни хлама, сродни обветшалой и не согревающей на холоде кухлянки, что и годится только, чтобы застелить пол в яранге.
Больше стариков никто не видел и все знали – море забрало их. Так повелось, что море, обиталище страшного чудища калупилука, имеет право забрать человека к себе, и если кому-то довелось оказаться в воде, что случалось порой во время охоты, таких не спасали, а, только оцепенев от страха, наблюдали, как темная стылая вода забирает избранных по велению угрюмого морского чудища. 

Старый охотник  присел у каяка и воспоминания нахлынули, захватили и унесли его сознание в прошлое. Так захватывает и околдовывает снежный вихрь, когда выйдя из теплой яранги в ночь и стужу, подхваченный упругим жестоким потоком вьюги и потерявшись среди снежной, бьющей в глаза, круговерти, оказываешься вдруг в иной реальности в сравнении с уютом и устоявшейся обстановкой домашнего очага.
Ивакак вспомнил, как он, совсем еще молодой и уже признанный охотник своего племени, в далёком стойбище разглядел ладную девочку, чей милый нос так смешно выглядывал из натянутой на голову кухлянки, а два черных уголька-глаза с искорками-смешинками, невероятно сверкали и сразу очаровали его.
Девочка еще была мала, а Ивакаку уже было нужно выбирать невесту.
Он ждал три сезона, отправляя отцу Нагуе, – так звали смешливую его избранницу, подарки: добытые на охоте шкурки и прикупленные предметы нарядной одежды.
С Нагуей виделся Ивакак только по праздничным редким дням и почти не говорил. А когда пришло время забрать невесту, приехал, и, обсудив условия, заплатил семье своей будущей жены отступные в виде шкуры убитого белого медведя и увез Нагую в своё стойбище, в общую теперь для них ярангу.
Нагуя, войдя впервые в их жилище, по обычаю робко разложила свои вещи: кухлянку, фартук, оленьи унты, округлый нож уло и масляную лампу с фитилём.
Лампу невеста тут же зажгла, и момент, когда фитиль загорелся, пуская тонкую струйку копоти, стал началом  семейной жизни Нагуи и Ивакака.
Скоро юная жена округлилась в талии и стали с нетерпением ждать прибавления в семье.
Нагуя, освоившись, любила танцевать, нежно напевая мелодию, то ветра, то моря.  Более всего ей удавалась песня чайки. Кружась в танце, как в вихре воздушных потоков, с раскинутыми  руками-крыльями, Нагуя издавала звуки, так похожие на крик чаек, что порой, если танец исполнялся на берегу, летающие поблизости птицы, начинали присматриваться, стараясь определить, откуда слышится голос неведомого сородича.
Роды оказались тяжелыми.
Ивакак вспомнил, как металась в жару его юная жена, каким влажным и ядовито бледным было её лицо, как она стонала и затем тихонько успокоилась.
Повитуха, что была рядом, отметив, что душа Нагуи воспарила в царство теней, орудуя остро отточенным ножом, сделала искусный надрез, и через минуту ярангу огласил звонкий крик малыша.
Так родился первый сын.
Тело Нагуи уложили под каменную кладку на берегу, которую тут же замело снегом. Ивакак еще долго ходил к  могилке, пока не отметил, что песцы и птицы совсем растащили захоронение. После этого боль ушла из сердца.
Сын, названный Ничугайак – свет, оказался крепким и сильным.
Прошёл сезон зимней охоты, наступило короткое жаркое лето. И к Ивакаку приехал на оленьей упряжке известный вожак из чукотского стойбища с женой.
 Чукчи и эскимосы, проживая на одном побережье, сдержанно общались, производя обмен. Чукчи предлагали шкуры оленей, одежду из шкур, нарты и самих оленей,  а получали взамен добытых охотниками  морских зверей, искусно шитые кухлянки, изделия и оружие для охоты, мастерски изготовленные каяки и большие лодки – умиаки.
Удобно усевшись в яранге, продуваемой ветерком,  гость заговорил о том, что давно ждут с женой ребёнка, но милости Богов не случилось и он просит взять его жену к себе на ложе, чтобы она родила ему ребёнка от Ивакаку. Всем известно на побережье, что Нагуя умерла при родах, выносив здорового малыша, а значит, Ивакак может сделать так, чтобы и его жена быстро понесла дитя.
После смерти Нагуи Ивакак жил один без жены. Помочь чукче, он согласился, и сразу в первую же ночь, еще при муже-чукче принял его жену к себе на ложе, страстно обнимал молодую женщину по имени Нулик, – так заскучал он по женскому телу.
Гость лежал на другом, богато убранном ложе в яранге и утром, оглядывая смущенную жену и весёлого хозяина яранги, долго цокал языком и счастливо посмеивался, предвкушая будущее прибавление в семье.
На другой день гость уехал, одарив оленем и оставив Нулик у Ивакака, объявив, что дела в стойбище требуют его участия, но он вернется и заберёт жену, как только она понесёт ребёнка.
Ивакак и Нулик были счастливы вместе. Ночь встречала их, мягко стеля покровы на ложе любви. Настало время, и женщина отметила, что она понесла ребёнка. Время шло, Нулик округлилась в талии.
 Долгими вечерами, лежа на шкурах в уютной яранге и наблюдая за Нулик, Ивакак любил припадать ухом к животу Нулик и ждал, когда ребёнок проявит себя. В тот момент, когда он ощущал движение и толчки плода, весело смеялся, чем веселил и маму ребёнка.
Муж Нулик, обеспокоенный затянувшимся товариществом по жене, наведался в стойбище Ивакака и, отметив не без удовольствия внешний вид своей беременной жены, предложил ей ехать с ним сейчас же. Но удивительное дело, Нулик, как только прозвучали слова об отъезде, просто исчезла, растворилась в тундре, незамеченной уехала верхом на олене за ближние холмы.
Прошло несколько дней. Ожидание возвращения Нулик затянулось. Ивакак не мог объяснить, куда исчезла женщина, и только догадывался о причинах такого поведения: Нулик совершенно не хотела уезжать от него, что можно было понять и вовсе без слов. Он же, дав слово мужчины, готов был сдержать обещание, но на душе охотника было пасмурно и боль потери точила его сердце.
Не дождавшись Нулик,  муж уехал в гневе.
Нулик тут же  вернулась и взялась за домашние дела в яранге, так, как будто никуда и не уезжала.
Ивакак понял, что следует принимать решение, и сказал Нулик, что не хочет отдавать её назад. Женщина, бросилась к Ивакаку и, понимая всю ответственность их непростого решения, впервые заплакала и, рыдая, прижималась к нему, ища защиты.
Вскоре в стойбище прибыл посланник от старейшин рода эскимосов. Обойдя стойбище и огладывая Нулик заинтересованным взглядом, старый эскимос сказал Ивакаку за обедом, что он должен вернуть жену чукчи, иначе может случиться вражда, что не хотелось бы всем живущим на побережье залива эскимосам. Чукчи злопамятны, настроены воинственно и готовы отстоять своё право на Нулик и её ребенка.
Ивакак понимал, что он давал обещание и, склонив голову, изрек, отвернувшись и не глядя на посланника:
; Пусть родит – скоро уже.
С тем и расстались.
На исходе зимы Нулик родила сына. 
Едва Нулик оправилась от родов, Ивакак с тяжёлым сердцем взялся готовиться к обещанной поездке, надеясь убедить старейшин оставить Нулик и сына с ним.
Но ситуация стала развиваться совсем не так, как планировалось.
Муж Нулик, не поверив обещаниям, как только узнал о рождении ребёнка, примчался в стойбище Ивакака на собачьих упряжках в сопровождении трёх воинственных сородичей. Голодные собаки, учуяв жильё после многочасового перехода, стали неистово лаять и переполошили местных собак, что спасло жизнь Ивакаку и сохранило его семью.
Услышав многоголосый собачий лай и сразу поняв, что это воинственные чукчи приехали забрать Нулик с сыном и наказать его самого, Ивакак успел приготовиться и, не ожидая милости, решительно встретил непрошенных гостей, ранив одного из них стрелой, пущенной из лука в ногу, еще на подъезде к стойбищу. Раненый завыл от боли и свалился с нарт. Чукчи замешкались и, спешившись, стали скрытно подбираться к стойбищу.
Ивакак вооружившись пальмой, ждал их в укрытии, а когда чукчи крадучись подобрались к яранге, метнул пальму по крутой дуге и пронзил одного из воинов насквозь через спину и грудь, пригвоздив к земле сверху-вниз так, что тело, дернувшись вслед пронзившему его тяжёлому копью, застыло в позе отчаяния и боли.
Из нападавших способных к бою остались двое.
Один из чукчей, пережив страшную смерть напарника, который ещё хрипел, нанизанный на копьё, потеряв остатки решимости, бросился бежать в тундру, а в стойбище остался только муж Нулик. Теперь он беспомощно метался, ища защиты от острого взгляда охотника, но поняв, что его не собираются убивать, кинулся в тундру вслед за убежавшим ранее чукчей к брошенным нартам и вскоре они умчались, озлоблённо покрикивая на собак.
Следовало спешно собираться в дорогу, о чём хлопотали все сородичи, так как была вероятность, что чукчи вернуться отомстить за гибель своего человека.
Смочив на морозе полозья нарт для лучшего скольжения, Ивакак приготовился к поездке.
 На нартах была устроена уютная кибитка, в которую охотник посадил Нулик с сыном.
Укрытая снаружи и устланная изнутри шкурами, кибитка получилась теплой. В нарты Ивакак запряг собак, собрал самое ценное и они отправились в путь через заснеженные просторы тундры вдоль моря, изредка останавливаясь, что бы поправить поклажу. На остановках Ивакак спешил посмотреть на дорогих ему людей и, откинув полог, наблюдал, как Нулик  обнажённая до бедер весело кормит их сына, этакого щекастого и румяного богатыря, что вцепившись в грудь мамы, усердно сосал молоко. Нулик запрокидывала голову и звонко смеялась, ; по всему было видно, что она счастлива.
Ивакак был горд и радовался возможности иметь семью, несколько огорчаясь от тревожной мысли о том, что их ждёт там, на далёком стойбище, и о том, что есть люди готовые отнять у него Нулик и сына.
На исходе третьего дня пути запуржило.
Буран гнал поземку с севера, сильный ветер и снег к ночи сделали дальнейший путь невозможным. Пришлось остановиться и ждать рассвета. Ветер всё усиливался и Ивакак взялся строить стену из снега, чтобы укрыть нарты с кибиткой от шквала. Выстроив стену из плотных кусков снега, Ивакак поставил в укрытие нарты и уложил собак, а сам улегся между ними на шкуры, выстеленные прямо на снегу и, укрывшись сверху другой шкурой, под вой ветра быстро уснул, утомлённый тяжелейшим переходом.
К утру буран улёгся, и взору Ивакака предстала снежная равнина, которая была по размеру сродни безграничному отчаянию от мысли, что он должен отказаться от своего ребенка и его матери. После всего пережитого стало понятно, что совершенно немыслимо отказаться от родных ему людей и Ивакак решил твёрдо отстаивать своё право на семью.
Приняв окончательно решение, Ивакак легко вздохнул и шагнул к нартам, открыл полог и увидел самую прекрасную из возможных сценок кочевой жизни,  – Нулик обнаженная и сияющая кормила сына грудью.
 Увидев Ивакака в сиянии ворвавшегося в ярангу света, Нулик улыбнулась ему самой замечательной улыбкой и во взгляде, которым она посмотрела на отца её сына, было столько любви, что Ивакак уже совершенно без сомнений, быстро собрал поклажу и отправился в путь к стойбищу своего брата. Брат принял его радушно, и, узнав о последних событиях, обещал свою поддержку.
Вскоре  всё разрешилось.
Претензии чукчей были отклонены старейшинами рода, а воевать за возвращение жены своего оскандалившегося неудачной самовольной вылазкой авторитетного сородича, чукчи не решились. На совете старейшин родов было решено: спор был честным и Ивакак из него вышел победителем.
Так и решилось: Нулик стала женой Ивакака.
Прожили они долгую жизнь вместе. После рождения сына Нулик еще родила охотнику дочь. Сын вырос и стал успешным охотником и хозяином, помощником старшего брата, переняв всё лучшее от отца.
Дочь выросла красавицей и еще совсем юной покинула дом Ивакака, став женой молодого охотника.
Теперь подрастают внуки, всё меняется, вот и Ивакак остался недавно без жены: тихо – как и жила, ушла в мир теней его Нулик. Это сильно повлияло на него. Стало понятно: цепляйся-не цепляйся, – жизнь на исходе и если оставаться мужчиной и охотником, то следует уйти.
Ивакак спустил на воду каяк и, не выпуская из рук наконечник боевой пальмы, отправился в свой последний поход, последнюю охоту теперь уже за собственной жизнью.
В сумерках каяк скользил между льдов, и плыть было легко и как-то беззаботно.
Когда ищешь смерти, она сама избегает встречи, и заботиться не о чем.
Тем не менее, прибрежные льды закончились, и открылась стена  торосов, между которыми каяк скользил, как по лабиринту. Двигаться вперед стало невозможно, каяк качало на пологой волне и звук трущихся друг о друга льдин и звонкая капель сопровождали эту качку.
Вода заполняла каяк и теперь уже борта чуть ли не черпали воду. Не ожидая медленного конца, Ивакак еще раз оглядел свой мир полярного охотника, ударил наконечником пальмы в борт каяка и решительно встал с поднятым над головой  лезвием копья своего боевого и трудового оружия, с которым долгие годы он создавал, кормил и защищал свой род.
Каяк стремительно наполнился и стал погружаться в воду.
Скоро вода заполнила каяк. Последнее, что он видел, – стену льда над собой, небо надо льдами и краешек далёкого берега родного побережья, где жили его родные, ради которых он жил и умер.

*  Пальма – копьё с тяжелым наконечником, предназначенное для охоты;
** Нунук – белый медведь;
***Карибу – северный дикий  олень.



БОТАЛО

Как-то раз подрядились мы бить шишку в тайге, в одном далеком леспромхозе. Работа артельная, а команда собралась сборная, были люди и издалека. Народ в основном бывалый, тертый, а некоторые так и лоснились в особо захватанных местах. Но, как всегда, попадают в стаю один-два залетные. У нас таковым оказался мужичок – аж из Питера. Рафинадного такого вида, мозоль для него – травма. Тихий, в очечках, глаза прозрачней воды и, конечно, –  недотепа. Каким ветром занесло? Пытались прояснить – не поняли. Может, где-то в порядочной компании и вполне за мужика сошел бы, но у нас с ним была потеха. Варево сделать не может, кроме картошки в обносках, чай пьет светлее кваса, ну, а до остального, крутого да соленого, - совсем ребенок. Потешались мы над ним, историями всякими таежными пугали, хотя все по-доброму, скорее по-братски, как с младшим. Старались шибко-то не обидеть, очень уж безответным казался.
Подошло время колот в руки брать. Поручили мужичку из Питера колот таскать от кедра к кедру и бить колотом шишку с опытным напарником. Так он – малохольный и поднять то колот не мог, а оторвавши от земли как стебелек за веткой мотается на ветру, вихлялся вслед за колотом до тех пора не заваливался в мох у тропы, а то и в кустах отдаленных вместе с оным.
Посмотрели на это артельные и определили питерского мешки с шишкой выносить. Привели на место – тропу, считай, он знал. Мешок на спину – и вперед, а точнее, назад, к домику, где решили шишку молотить и орех обрабатывать. До домика рукой подать. Отправили и ждем-пождем.
 Нет мужика!
Мы его искать. Сбегали к домику.
–Был?  – спрашиваем.
Отвечают: – Был.
Пошли по лесу, звали, стучали – нет, как не было человека.
Тут и стемнело уже. Стало по-настоящему тревожно за недотепу.
Утром поиски продолжили и, наконец, нашли на кряжистой кедрушке, вконец окоченевшего. Отогрели, отпоили, и не только чаем, распросили и насилу узнали, что когда шел назад за новым мешком с шишкой, пугнул его, якобы медведь. Со страху и рванул он не в ту сторону. Сбился с тропы и заплутал. Почему сидел все время на дереве – не объяснил.
Дали мы ему роздых на день, а на другой – снова к делу. Так вот отправим с мешком к домику, и, бывало, ищем часа два. А главное – тревога за него постоянная. Шишку бьем то в одном, то в другом месте, а он немтырь- немтырем – ну ничего не разбирает, не кумекает в тайге.
Вечером как-то призадумались  и порешили вернуть его в промхоз, хотя и жаль недотепу. Ведь приехал за тридевять земель, надеялся не только романтики покушать, но и деньжат заработать, а тут такое дело.
«Профнепригодность», – сформулировал один грамотей.
Черт-те что, ну как можно в тайге быть непригодным?
Однако, слава Богу, все ж таки надоумились и решили еще попытать его. Один из компании дошел умишком – предложил на питерского нацепить ботало, как на блудливую корову или козу. Ботало сработали из худого брошенного чугунка с пестиком – болтом. Увесистая получилась вещь. А что поделаешь?
Предложили ему, а он и рад, куда ж ему ехать-уезжать, когда гол, как тесаный кол, и все надежды прахом.
С утра запустили его дело делать, и что ты скажешь? Как зингеровская машинка строчки справно и без устали вышивает, так и наш компаньон по всей тайге без устали и сбоя. Ведь более не сбился ни разу с дороги, и весь сезон проходил с боталом.
Идет по тайге, а ботало – Бум-бум-бум-бум.
Шаг – Бум!, шаг – Бум!
 Мы предложили ему снять уже железку, как увидели, что парень наладился, а он – ни в какую.
Так и таскал ботало, как вериги, как талисман заветный до самых белых мух.
А что, домой зато,  думаю, под Новый Год барином закатился!

КУРОК

Аникей загрустил. Со станции привезли почту, а в ней депеша-приказ, в которой отписано, что нужно отправить одного мужика из деревни Сплавни, вроде на «курот» или «курок». Слово непонятное оттого, что, то ли чем-то замазано и конец слова плохо проступал, то ли слово писари замудрили, но все посмотрели – сказали вроде написано «курок».
Так  было понятнее.
До станции 30 верст, и депеши с указаниями из Волостисполкома приходили и раньше, и ждали их всегда с тревогой. Направить, там, например, подводу и двух мужиков на строительство цементного завода в Тшейт или пару подвод в район на уборку мусора, а то на  неведомый сбор не виданного сельчанами металлолома. Отправляли исправно, но в прошлом году Силантий – местный покладистый мужик, справный хозяин, направленный на песчаный карьер для работ, не вернулся вовсе. Жена и трое детишек ждут, поджидают по сей день мужа и отца – а, Силантий – ни сном, ни духом. Из района был уполномоченный в потертой кожанке, всем недовольный такой, поговорил простуженным голосом с женой Силантия, с Аникееем и быстро уехал. А Силантия же, как не было, так и нет.
 И теперь – курок.
В деревне все ждали с пасхи нехороших вестей из района – чуют сердешные, что снова будет разнорядка. Уполномоченный говорил путано и сердито про стройки коммунизма, про новые задачи, что пора кулака – мироеда и хвост, и в гриву. Как-то стало и неловко всем на деревне, что Силантий пропал. Тут такие мирового значения дела, а он взял и пропал. Вроде как дезертировал, что ли.
Отсеялись по весне – как смогли. Потом немного вздохнули с наступлением лета и вот тебе  напасть – не ждамши – курок какой-то объявился. Непонятное что-то и оттого еще более страшновато было.
Аникей собрал служивых – так он звал своих сельсоветчиков, уполномоченных  властью вершить дела в деревне и округе, на совет. Курок, мол, мужики, ;  одного нужно направлять. Без подводы, просто одного мужика.
– В армию, что ли? ; поинтересовался въедливый Кузьма.
– Курок – это что, или где?
–Не знаю, отписано привезти к поезду на станцию в день и час, и все дела, ; уже злясь сходу, ответил Аникей.
Аникей всегда злился, когда чего-либо не понимал, не мог объяснить, но должен был отвечать или как-то решать.
Мяли мужики бороды, чесали лбы, затылки и решили:
– Коли мироеда нужно изводить – Митрохина Ивана на курок следует слать.
Мироед Иван – великий. Как его не гнут-нагружают, а у него и своя скобяная мастерская, во дворе все к месту пристроено, инвентарь для посевной и уборки всегда на ходу,  все справно в доме,  дети обуты-одеты, жена всегда в ярком сарафане, пироги, сказывают по воскресеньям, – то с капустой, то с мясом.
– Жирует, гад, – подытожил  Фрол, который сыздавна – смолоду еще, заглядывался на Марину, жену Ивана.
Фрол был бит не однажды Митрохиным за навязчивое приставание, но как стал Фрол уполномоченным при Аникее, тут сила взяла. Марина и вовсе перестала из двора выходить, а, казалось бы, уже и годы озаботили лица, дети давно подросли и у неё, и у Фрола.
Ан, нет!
Видно кровушка не унимается – вскипает еще, а коли и власть дадена, так подавай, считал Фрол, что к ней прилагается.
Порешили насчет Ивана, выпили за здравие и по домам.
У Ивана дома стало сразу как-то темнее-сумрачнее. Горюшко нагрянуло, и хоть погода стояла яркая, Марина и Иван ходили чернее ночи, ждали указаний от сельсовета.
 Аникей пришел как будто мимоходом ; типа невзначай, сунул, не глядя в глаза Ивана разнорядку, стараясь деланно не придавать значения явлению своему в доме «приговоренного», покрутил рыжий свой ус заскорузлыми пальцами, от приглашения к столу твердо отказался и только буркнул – собирайся, мол, Ваня, – два дня осталось до отправки.
Дома после ужина, уложив младших детей, Марина горестно глядя на сумрачного Ивана предложила:
– Поговори, Ваня с Федей, моим двоюродным братом. Ведь гол недотепа, ну,  как тесаный кол ; может ведь согласиться и поедет. Давай ему дадим муки, коровенку. Худой он мужик, детей, ; аж пятеро, жена иссохла от забот. Ему все одно, думаю –  может и согласится.
Иван было возмутился – дернул плечом, отвернулся – не любил бездельника, гуляку и болтуна Федьку, но фыркнув,  промолчал, а утром, промаявшись полночи, пошел к Федору на другой край деревни. Толкнул неказистую калитку, шагнул в неухоженный заросший двор и, отведя Федора за угол дома, предложил ему продуманные условия. Федор уже знал, конечно, о разнорядке из волости, как-то нахохлился, чувствуя, как будто земля качнулась под ногами. Но жизнь его так подмяла нынче, жена ноет день за днем, в доме пусто, дети глядят на Федора глазами голодных и загнанных жизнью в угол кутят.
 – Эх, была, не была! Где, наша, не пропадала! ;  в сердцах ударил ладонью о сруб дома Федор.
– Давай, веди буренку, да муки дай, самогону поболее! Гулять будем!
Утром, в день назначенный, вся деревня – от мала до старости-ветхости, еще хмельная от проводин вышла в поля провожать Федора. Впервые за тридцать пять годков Федя чувствовал себя героем. Его провожали все дворы, каждый стремился подойти, пожать руку, похлопать по плечу – то ли прощаясь, то ли подбадривая и таким образом приобщаясь к благородному делу.
На станцию прибыли, в аккурат, к поезду в лихой бричке, запряженной парой гнедых. Поезд, подошел, шипя какие-то гадости, сопя и вздрагивая. Кони пугливо косили глаза на ожившее грохочущее железо, а Федор, подбадриваемый Аникеем, вдруг почувствовал необыкновенную легкость и бодро шагнул в вагон.
Путь, оказалось, был не близкий, день за днем гремел состав, унося себя и живые души на запад.
На день пятый пути заметно потеплело, как-то неистово-буйно зазеленело, пахнуло в лицо зноем и морем, и вот он – курок – белокаменная станция чудной формы. Белые одежды встречающих, Федора под руки сажают в коляску, с ним еще несколько одичалых жертв курка и везут лихо мимо моря сверкающего куда-то вверх, в зелень склонов, по дорожке тесной, извилистой, но ровной. Потом ограда вычурная, белый дом с колоннами, чудные дерев;, длинные праздничные аллеи, лавки  крашенные и – нет, нет – да прошмыгнут ; то одна, то другая тетка в белом.
– Тихо! ; прошипела встречающая, то же в белом халате, женщина средне неопределённого возраста, страшно смахивающая на странную деревенскую тетку Марфушу, что жила на окраине и варила из трав снадобья от хвори и заговора:
 – Мертвый час у нас!
Федор обомлел. Вот он видимо – конец – мертвый час!
А все как будто так буднично и даже приветливо.
Видимо и я пропаду в такой самый мертвый час.
А может, он уже пришел?
Так думал Федор, обливаясь от тревог, волнения и с непривычки к жаре потом,   вышагивая за провожатой. Та, молча и стремительно влекла его к белому дому, назвав его главным корпусом. Проходили мимо избы, в которой через стекло окон Федор успел разглядеть почерневших обличием, как будто измазанных с головы до пят дегтем людей. Измазанные страдальцы лежали на лавках в изнеможении, другие сидели, обреченно опустив головы и устало обтираясь дегтем.
«Мучают, видимо, сердешных до почернения» ;  пронеслось в голове Фёдора.
–Это что?  ; кивая на увиденное в окне, дрожащим голосом спросил Федор провожатую.
–Тебе тоже полагается ; пропишут, тогда узнаешь, – как показалось, злобно прошипела тетка.
Поднялись в дом, вошли в скрипучую дверь, на кровати лежал недвижно с головой покрытый белой простынею некто. Тетка оставила Федора, молча показав ему на пустующую кровать. Федор сел, устало подогнув трясущиеся ноги, стал разбирать скарб из мешка, косясь через плечо на «жмурика».
– А самогону-то, не привез? ; вдруг  сипло прозвучало за спиной. 
Некто оказался вполне живым и шустрым мужиком, усатым, но шибко кривоватым на одну сторону лица. Другая же сторона его лица была подвижна необыкновенно, и глаз выражал все эмоции, заветные и нехитрые желания его обладателя.
– Ты откуда? А я из Подола. Здесь уже два дня – пузо отъел! ; счастливо закатив глаз, проворковал, заканчивая, мужик.
Растерянный Федор пролепетал, что, мол, ; самогону нет, да и нужен ли он, коли скоро конец – мертвый час.
– Какой там не нужен! Какой такой конец! Здесь две недели каждому дают сроку, так, что встанем и пойдем искать, я уже здесь знаю места,  ; ответил сосед.
– Так это, что такое, куда нас привезли? ; решился спросить Федор, сбитый с толку безмятежным видом мужичка.
– Как, что? Это курорт имени товарища Блюма. А, ты что подумал? ; ответил, веселея на глазах сосед.
Федор понял, что с ним случилась ошибка, и главное, это он чутко уловил, что не самая плохая из возможных.
Разобрались в ситуации – и жизнь забурлила, а две недели, если не считать, что для какой-то надобности вонючей грязью через день мазали с пяток до макушки, прошли как сон на печи, когда и пироги, и ароматные пельмени с самогоном в избытке, а жена, – ой, как волнующе хороша.
Путь назад прошел без приключений, и Федор шагнул в родной проселок обновленным ; тянуло на подвиги. Бабы и мальчишки бежали поперед Федора до самой избы, провожая его гомоном и восторженными восклицаниями. Едва зашел Федор в дом, во двор взашел Аникей с теплым чувством в глазах и немного виноватым видом.
– Ну, ты – как? – спросил заискивающе Аникей, внимательно оглядывая односельчанина от пыльных сапог до всклоченной головы.
–Знаешь, Аникей, не просто было, но если будет опять разнорядка на курок, посылай меня. Я уже там все разведал-разузнал, может снова изловчусь, сумею и прорвусь, – напустив на себя горестный и усталый вид, выдавил из себя Федор.

ПОДАРОЧКИ*
 
Вволю натрудясь и покуролесив по миру, порой в минуты отчаянные вспоминаем мы дом детства, теплую завалинку и высокое крыльцо, глаза ясные, глубоко упрятанные на морщинистых лицах, черты которых так знакомы и близки, что вдруг проступает ясно истинность желаемого. Хочется назад к своим старикам, в простоту и истинность добрых отношений, хочется проснуться на бабушкиной перине от солнца в лицо или раненько от запахов пекущихся  пирогов и, зажмурившись, вновь ощутить этот прилив восторга жизнью, от которого сдавливает гортань и  какой-то птичий крик рвется из груди вовне.
И бывает, собираемся и едем, а в последний момент вдруг вспоминаем – ведь что-то нужно привезти и подарить старикам. Знаем – будут рады всему, потому что рады они, прежде всего нам, нашему к ним вниманию. И вот здесь и случаются курьезы. Подарив бабуле шикарные кожаные перчатки, а деду красивую шляпу, отметив радость и даже гордость в стариковских глазах, не вдруг примечаем, что не носят нами дареных вещей старики. А когда приезжаем после длительного перерыва нежданно можем обнаружить давно даренную и забытую уже  нами вещь новехонькой вдруг в красном углу избы под образами.
Верный знак – старики соскучились.
И становится неловко за собственную неуклюжесть душевную, такую дремучую, что рядом, порой с малограмотными предками, чувствуешь себя позабытым осколком далекой, некогда существовавшей и не знавшей еще письменности цивилизации.
Вот и я рванулся к деду, к своей сибирской реке напрямки, через муки душевные и невзгоды баламутные, мимо нескольких навязчивых друзей и подруг в один весенний день, перемешивая грязь со снегом и вороша в голове нескладные мелодии собственных мелодрам.
На автовокзале уже вступило в голову – деду-то нужно что-нибудь привезти в подарок.
Сложная миссия.
Смотрю, торгуют фруктами на улице, развалы апельсинов, яблок и красивейшие ананасы. Дай, думаю, деда заморским косматым гостинцем угощу, у них там в деревушке такого изобилия нет, да и не купит себе старик подобного угощения.
Нагрузился увесистыми плодами и, намаявшись по дорогам, добрался таки до знакомого дома. Дед был, конечно, рад, искрился, себе места не находил, чем бы только угостить да приголубить внучка. Дары мои принял с душой, отложил в сторону и  угощал немудреными и такими родными деревенскими и таежными угощениями. Баньку, конечно, соорудили, а после баньки разговелись до полного телесного мироотрешения.
На день третий, начиная здороветь душой и уже ясными, отстраненными от собственных проблем глазами глядя на мир, я вспомнил о своем гостинце и озадачился. Нигде оный был не отмечен, да и дед ни слова о подарке не сказал. Может, заморский фрукт деду совсем не понравился?
Побродив вдоль реки, зайдя в сельмаг, возвращаюсь домой, обдумывая план своего возвращения в город, вхожу в избу, деда не нахожу, а, войдя в дальнюю комнату, слышу как бы приглушенное и недовольное ворчание старика. Заглядываю за угол печи и вижу картину. Дед, сидя как всадник на  длинной лавке и выложив на неё пару полученных в подарок ананасов, держит один из них за косу и отчаянно пытается шелушить, обдирая подобно кедровой шишке и, видимо, выискивая в ананасе орешки. Конечно, у деда получалось очень неважно обдирать фрукт, а орешек он не находил и видимо ругая прожорливую заморскую кедровку, отставлял ананас в сторону.
О, Господи, я ведь даже и не подумал, что мой дедушка не только не пробовал, он и не видел в жизни ананаса! Меня старик спросить постеснялся – как кушают же  подаренный заморский фрукт?
Ругая себя, и стараясь не шуметь, я тихо удалился. Учить деда кушать ананасы я не мог, –  не хотелось вновь смущать и омрачать наше с ним очередное расставание.
Так и уехал назад в полном недоумении в отношении собственной неуклюжести.

* Рассказ отмечен дипломом на Международном конкурсе «Большой финал. Триумф короткого сюжета», 2018 г.

ОНА СТОЯЛА ПЕРЕДО МНОЙ НА КОЛЕНЯХ!

Как сказал классик – каждая счастливая семья похожа на всякую другую счастливую, а каждая несчастливая семья несчастна по своему.
Конечно счастье – костюмчик индивидуального кроя, а вот история, которая кое-что и как-то объясняет примером из жизни.
Миха крепко «зашибал», за что был изгнан из стаи водителей железных коней и оказался в бригаде по заготовке леса. Рубил теперь сучья и часто повторял, напившись:
 –  Сучья рублю – сукой не стал!
Эта его загадочная и неразумная фраза преследовала всех немногочисленных участников многочисленных застолий, которые разворачивались стихийно в любое время дня или ночи.
– Это как столбняк…, – философствовал Миха, отпирая очередную спиртосодержащую емкость с видом факира открывающего сосуд с Волшебником – Джином, –….подопрет – хоть стой, хоть падай.
Марина – жена Михи – некогда жгучая яркая брюнетка, теперь крупная и статная дама – воспитатель детского сада, старалась держать Мишку в жестких руках, ведь негодяй, –  как разойдется, пьет с «опережающим графиком», то есть пропивает деньги быстрее, чем зарабатывает. Что греха утаивать, – поколачивала Марина Миху при возвращении домой скалкой. Тот не отвечал, лениво и вяло отмахивался и прятался в чулане, в котором на топчане заботливо была постелена старая доха, а рядом стояли такие же старые пимы – бегать во двор по нужде.
На работе Миха появлялся частенько побитый, со следами очередной расправы и приходилось терпеть подначки сотоварищей, которые непрерывно шутили над Мишкой.
–Мужик, ты или кто? Как дошел до жизни такой? – подначивали Мишку собутыльники.
Подначивать то подначивали, но сами побаивались женщину, которая если встречала собутыльника на улице, или в сельмаге, то могла врезать по уху любому, если еще не остыла после последнего загула Михи. И таким образом Марина «наследила» почти на каждой физиономии персонажей Мишкиных застолий.
И вот конец рабочего дня, сработали хорошо, дружно.  Бригадир уехал в контору хлопотать о квартальной премии, а мужики сели тут же у костра и, как водится, разговелись до потери горестного состояния души и ощущения бренности собственного тела.
На работу поутру все прибыли мятыми, а Мишка с огромной шишкой на лбу и синяком под глазом.
–Дуплет – от борта в лузу! – съехидничал бригадир, критически осматривая Мишкину физиономию, имея в виду двойной эффект от удара по лбу – появление шишки и синяка.
Обида полоснула  Мишкину душу.
– Она стояла передо мной на коленях! – заведясь с пол-оборота, выпалил Миха.
В публике наступила тишина и немой вопрос, в  виде крючковатого облака из дыма от папирос, повис в воздухе.
– Да! Марина стояла передо мной на коленях! –  повторил Миха, отрезая себе путь к отступлению.
– Ну?– спросило общество.
Далее рассказ Михи следует разделить на две параллельные ветви, одна из которых соответствует рассказу героя, а вторая действительному развитию событий в Мишкиной с Мариной хате.
Рассказ Мишки.
– Захожу я в хату, а Марина уже на изготовку со скалкой. А я ей говорю:
– Марина …., Сань, скажи, ну я же был вчера почти трезвый?...... завтра будет большая премия,….. Михалыч,…,  – обратившись к бригадиру – …ты же говорил? ……детям пошлем денег, купим дочери Любе пальто новое.
А Марина спрашивает, откуда, мол, так много денег-то.
Так я говорю:
 – Премия обломилась крутая, вот мы с ребятами и отметили. А что? Повод хорош и как я без коллектива? Коллектив план сделал и имеет право отметить.
В Мишкином голосе появились твердые нотки и уверенность в истинности  своих тезисов.
–Так Марина меня в дом под руки…, – продолжил Мишка –  …на кровать усадила, передо мной на колени опустилась, сапоги снимает и говорит:
– Прости, мол, Миша, что я тебя обижала, век больше не повторится.
И в глаза нежно так смотрит. Потом за стол повела, щей наваристых подала, пироги там, капустка.
– И хрен с редькой, – вставил в Мишкин рассказ Михалыч.
– Вот, – не реагируя на выпад бригадира, подвел итог сказанному рассказчик, лукаво и выжидательно оглядывая собрание в поисках поддержки и одобрения.
       Как оно было на самом деле.
Заходит Мишка в сени, а там уже Марина его поджидает со скалкой в одной руке и письмом от дочери Любы – невесты уже.  Люба училась в городе в институте  и написала  на днях, что надо бы купить пальто к осенним холодам,  а то не в чем ходить – из старого выросла совсем. Да и сын, то же студент колледжа, просил родителей деньгами подсобить.
Удар скалки и речь Марины о том, что пьяница-идиот отец совсем не думает о детях – отправил в город учиться, а позаботиться о них не в состоянии, как-то совпали и нанесли сокрушительный удар значительной физической и моральной силы.
Сдав последние редуты обороны в самом начале сражения, Мишка рванул в хату, так как путь в чулан на этот раз Марина ему преградила своим крепким телом. В хате, повертевшись и не видя явных путей для бегства, Мишка юркнул под  кровать барских размеров, стоявшую у стены, в пыльный спасительный полумрак.
Марина разошлась не на шутку.
 Став на колени перед кроватью и Мишкой она яростно шуровала скалкой, стараясь достать Миху. Но Миха, прижавшись к стенке, был практически недосягаем. Тогда Марина встала и вернулась уже со шваброй, которую она сама и сколотила для мытья полов из черенка старых граблей. С помощью крепкого слова и березовой швабры Мишке были нанесены окончательно сокрушившие его оборону удары.
Только поздно ночью Мишка осмелился выбраться из-под кровати и проструился в чулан, а рано утром, не хлебавши, отправился на работу.

Невнятный гул – то ли  недоверия, то ли одобрения прошел по публике.
Михалыч, же – собранный и жесткий, взял слово:
– Ваши пьянки уже всех достали. Из-за них можете без премии остаться. А вот вчера ушли, не погасили костра, его раздуло, и погорели развешанные робы, топоры и пилы. Чуток еще, и деляна бы выгорела дотла вместе с заготовленным лесом! Идите, получайте новый инвентарь на склад, а за сожженные вычтут из вашей зарплаты.
–Погуляли короче! – закончил бригадир.
–Эх, бляха! Сон в руку! – добавил кто-то.
–Накаркал, придурок! – донеслось, сказанное третьим вполголоса.

ТРЕТЬЯ ЛЮБОВЬ НАТАЛЬИ АЛЕКСЕЕВНЫ

Глядя на свою, так казалось нежданно повзрослевшую дочь, – красавицу Анну, Наталья Алексеевна вспомнила себя и тот порой сладкий, а порой мучительный процесс женского взросления, что ждёт каждую, кто путаясь в собственной юбке, завлекает со временем в эту путаницу парней и мужиков.
Вот тут-то и встаёт вопрос, с кем повестись и кто для этой затеи сгодится, чтобы не было потом мучительно и даже горько.
Когда-то и Наталье Алексеевне пришлось, будучи юной на выданье девушкой, решать такую задачу.
С одной стороны, миленок – паренёк, чуть постарше самой пятнадцатилетней Натальи, что за ней хаживал, ; не давал проходу, всё норовил повстречать её в проулке да прижать поплотнее к забору, растревожить девичью плоть.  А по субботам, – в банный день, подолгу караулил в проулке, чтобы через тусклое оконце разглядеть запретные Натальины прелести.
Так повелось, что предместье баньки в домах с невестами строили с небольшим оконцем в проулок или глухой пустырь с тем, чтобы женихи могли в банном сумраке высмотреть своих избранниц и оценить их ладные фигурки и соблазнительные прелести.
Так повелось издавна.
 Видно было конечно, что пустозвон и голытьба этот настырный милёнок, который прижимался к пылающему лицу Натальи холодным своим веснущатым носом, слюнявил её, неумело пытаясь целовать. Но сердечко Наташкино молчало, а плоть девичья была глуха к навязчивому обхаживанию.
– Гол, как тесаный кол, и подпоясан глупостью, – подвёл итог наставлениям дед Натальи Никифор, дав краткую характеристику Наташкиному ухажёру.
Дедушка Никифор Трапезников, ей всё на Алексея Гуляева показывал. Тот конечно не красавец, в годах уже мужик и рябоват, да дело знал.
; С лица воды не пить, – не унимался дед Никифор, раз за разом привечая Алексея и подталкивая к нему внучку. Боялся старый, что вот-вот уёдет из жизни, а Наташа останется одинёшенька.
А Гуляев, – сноровистый мужик, все мотался в Троицкосавск, – небольшой, но богатый купеческий городок на границе с Китаем, известный обширным чайным Кяхтинским рынком. Через Троицкосавск Гуляев продвигал торговлю китайскими товарами, среди которых были  чай, ткани, лекарства и обменивал это добро на меха и кожи, добытые промысловиками в сибирской тайге.
Вот когда умишком-то Наташа раскидывала, отстранив от выбора песню сердца, оставалось за купца Алексея Гуляева идти и следовало, – он старше её конечно, но сильный, быстрый да удачливый – было сразу видно с перспективой купец.
А ещё лихой и в кулачной потехе, что на масленицу затевали на городских игрищах, самый умелый! Так разукрасил в драке приезжего хвастливого молодца, что бедолагу под руки увели, – идти вовсе не мог.
Так и сладилось.
Сосватали Наталью и оженили молодых под золотым куполом поздней осени.
Под венец Наташа шагнула девственницей, практически не целованной, если не вспоминать неуклюжие лобызания юного ухажера.
Первая брачная ночь увлекала и пугала её.
Бодрясь поначалу, в круговерти сватовства, подготовки к венчанию и свадьбе, не особо думала о грядущем изменении не только статуса своего, но и биологического состояния, что грядёт естественно в жизни каждой женщины. Но в день свадьбы, впервые поцеловавшись с мужем при венчании, вдруг ощутила растущее возмущение и даже отвращение.
Но первая ночь в замужестве настала и навалилась тьма, а с ней и жаркое сопение и дыхание, жесткие грубые пальцы мужа, что взялись теребить неласково её юное тело, сдавливать бугрившиеся девичьи груди и гладкий выпуклый слегка живот и его низ. Наталья стонала от пронзившей её боли, было неприятно, стыдно и гадко. Ей казалось, что её за что-то хлещут плетьми прилюдно, а от того и больно и стыдно.
Всплыло в памяти вдруг стыдное воспоминание о том, как однажды она взялась доить корову, но едва приступив к подергиванию вымени покладистой, в общем-то, коровёнки, получила хлесткий удар жёстким упругим хвостом по животу и ногам. Корова взялась брыкаться, ударила ногой по ведру, и молоко расплескалось, окатив Наталью. 
Сейчас было также больно, крайне неловко, мокро-липко и гадко. Тело содрогалось, не принимая грубых ласк не принятого сердцем мужа.
Мучительная ночь закончилась. Наступило утро и, убрав косу на голове в тугой калач,  Наталья начала жизнь в замужестве, смиренно принимая тяготы ночи и труды дня.
Мирило с тяготами то, что нелюбимый муж часто уезжал и тогда, освободившись от него на время, молодая жена отдыхала и с тревогой ждала его возвращения.
С замужеством Натальи сошлись торговые дела Трапезникова, старого уже и уставшего от дел хлопотливых, и Гуляева – молодого еще, крепкого, да энергичного. Воспринял советы, подхватил идеи старого купца Алексей Гуляев и дела пошли ещё шибче в гору.
Но судьба распорядилась как всегда по-своему.
Не вернулся Алексей Гуляев практически сразу после свадьбы из поездки в Кяхту по льду Байкала. Дорога пролегала по льду Ангары, а там еще полсотни верст по озеру до Танхоя и вдоль берега до Посольска. А потом тайгою, да редколесьем до самого Троицкосавска. Всего-то верст четыреста зимней дороги – за три-четыре дня управлялись обычно. Дорога по льду быстрая была, да опасная, особенно по весне, когда и многочисленные проталины нерпичьи появлялись и трещины через Байкал вырастали.
Вскоре разузнали и очевидцы как будто нашлись – то ли убили муженька и его помощников варнаки – беглые каторжники в сибирской тайге, перехватив с товаром и деньгами прямо на тракте у Кяхты, то ли сбились они с пути в метель на Байкале, да и попали в трещину или проталину нерпичью, припорошенную снежком.
Сгинул – как будто и не было человека.
После гибели мужа, Наташа на людях демонстрировала горе и сама верила, что потеря так велика.
Но сердце девичье живуче. Вот кажется, ; горюшко жгучее зимою лютою пришло, а по весне все как будто начинает цвести, жизнь обещает новые плоды и сердечко девичье перерождается для новых чувств и испытаний сердечных.
 В один из весенних дней разглядела Наталья приказчика купца Ивана Голикова Григория Шелихова.
Глянулся ей мужичёк, хотя раньше как-то и не замечала его. Видимо время пришло, и сердечко приветило суженого, уловив невидимые вибрации сердец, рождая резонанс сердечной муки.
А ещё дело, оставленное покойным мужем, требовало пригляда и управления. Самой-то многое удавалось уже тогда, в младые годы, но все же не бабье это занятие с хитрющими и все норовящими вокруг пальца обвести купцами и промысловиками дело иметь. Да и что греха таить, многие стараются поначалу под юбку забраться, как стала она вдовою, и только получив по роже увесистой Наташиной ладошкою, приступали к серьезному разговору.
Так и ходила первое время молодая вдова с постоянно горящими алым от пощечин ладонью и такого же цвета ушами – поминали не по-доброму тогда её многие. Но назад возвращать затрещину, и тем более мстить, не решались – боялись скорого на расправу сурового Никифора Трапезникова.
И было понятно, что нужен крепкий хозяин в доме и в делах. Приглядывалась всё к Грише, заговаривала, по-бабьи осмелев в замужестве, смеялась да шутила – всё приглашала к общению, давала понять, что мил он ей. Понимала, что мужика надобно увлечь, а то будет, как телок тянуться к титьке, да так может и не дотянуться.
Путался тогда Григорий с бойкой бабенкой без роду, без племени и нужно было его как-то отвлечь от её плоти-стати.
Увлечен был Григорий  и делами на службе, к которым был дюже охоч приезжий рыльский молодец: то пропадал в поездках долгих, то в канторе засиживался до ночи.
И всё решилось в один из весенних дней, когда Наталья, будучи в настроении и улучив момент, слегка стрельнула восточными своими яркими глазами в его Гришкину сторону, увлекла мужика в темень остывающей, после субботнего дня, баньки. Та стояла теплая еще, пахнущая березовым веником с потемневшим от жара до черноты кедровым полком у маленького тусклого слюдяного оконца. Вот эта банька и породнила скитальца из далекой России и сибирячку, чья кровь взяла и русскую податливость-мягкость, и восточную решимость-вспыльчивость, и природную сметливость.
После того первого шального свидания, от которого и теперь, как вспомнится на душе теплеет, а румянец заливает лицо, Гриша за ней как привязанный стал ходить, а Наталья победно окидывая взором окружающих, свою недавнюю соперницу, сама дивилась своей бабьей ухватистости. И поселилось в этой поры в сердце Натальи большое и горячее солнце. Светило ярко, слепило и грело до озноба, до дрожи,  когда видела любимого Гришеньку или думала о нём во времена разлуки.
Любить, – значит любоваться.
Так в отчаянной женщине, ещё, по сути, совсем юной Наталье Алексеевне, родилась большая любовь.
И с тех пор, помня о первой трагической потере в жизни, сопровождала Наталья Алексеевна своего мужа, отчаянно кидаясь за ним во все его предприятия впервые годы своего второго замужества, отчаянно боясь потерять милёнка и обретённую любовь. Ходила за ним, выезжала на дальние рубежи, без страха кидалась в походы и плавание по морю до самой Камчатки и Алеутских островов.
Так продолжалось до тех пор, пока первых детей не родила, которых Господь дарил ей через год на второй регулярно.
Первой родилась Анна, правда с изрядной задержкой, – только на четвертый годок от свадьбы, а за ней как горох просыпался, – через каждые два года раз за разом, ; правда, девки в основном. Как солнечные зайчики – осколки большого горячего Солнца поселившегося в обретшем любовь сердце, появлялись на свет детки. Все ладные и веселые, с искристыми глазами и сладкими голосами.
Любил Григорий свою стойкую к трудностям и бедам  пригожую женушку, а она отвечала ему преданно и страстно. И в делах для Григория Ивановича Наталья Алексеевна всегда была такой значительной поддержкой, что казалось, ; силы растут не по дням, а по часам и горы они могут свернуть вместе, держась крепко за руки.

КАРЛ*

Карл Иванович Инсберг ранним летним утром шёл привычной дорогой.
Маршрут российского пенсионера пролегал через ближайшую аптеку, в которой он покупал иногда лекарства по льготной цене, летний неформальный рынок с молоденькой редиской, лучком и укропом, неспешно распродаваемых словоохотливыми огородницами, и киоск со свежим хлебом и молоком.
Ночью прошёл дождь. Прозрачные на промытом асфальте лужи выявляли неровности дорожного покрытия. Края луж были припудрены белым налётом пыльцы – пришло время цветения. У лужи скакали вальяжно голуби и суетились воробьи, – пили водицу и умывались, старательно утирая носики о яркие перья.
Карл улыбнулся. Много раз им виденные картинки радовали, как радуют ребёнка знакомые рисунки в любимой книжке. 
Если жизнь – книга, то Карлу осталось дописать и перевернуть её последние страницы. Он это осознавал и чувствовал  большим набухшим от работы и переживаний сердцем и всем своим большим грузным телом, которое порой отказывалось служить. Болели суставы, колени к утру опухали, опухали и ступни ног так, что с утра приходилось обувать очень старые разношенные туфли, которые так и числились в реестре востребованных вещей, как туфли утренние.
Так и шаркал по асфальту Карл плохо гнущимися ногами в потерявших вид туфлях, определив себя не без улыбки в число «лыжников», иронизируя по поводу собственной походки.
Карл был достаточно подтянут, аккуратен, а в свои неполные восемьдесят лет выглядел вполне свежим. Мужчина следил за собой, каждое утро  перед выходом на улицу брился, смывая с лезвия бритвы совершенно белые волоски щетины, вспоминал, как он впервые побрился, удаляя нежную тёмную растительность со своих щек и подбородка. Было это так давно, но по-прежнему так свежо в памяти, что даже помнился вкус хозяйственного мыла, с которым стирали белье, мылись в бане и из него же взбивали пену для бриться.
Пройдя привычным маршрутом с пакетом, в котором лежали теперь капли и таблетки, добытые в аптеке, хлебом и молоко, Карл не спешил домой в свою трехкомнатную квартиру, полученную им давненько уже в панельной пятиэтажке, еще перед выходом на пенсию. Квартиру семья Карла получила за его многолетний труд, когда уже не доставало сил тянуть лямку горного мастера на далекой северной шахте и следовало перебирать в город.

Подойдя к дому, Карл присел на лавочку под тенью деревьев.
Пискнул телефон. Карл достал его и увидел, что пришло сообщение от жены. Как обычно сухо, без предисловий перед глазами возник вопрос:
«Ты где запропастился?».
Не удивившись тону, и представив привычные раздражительные интонации жены,  невольно отметил дату на телефоне, – 14 июня.**

Мастером Карл был хорошим.
Природная немецкая дисциплинированность и стремление все сделать аккуратно и в срок очень ценилась на предприятии. А то, что Карл практически не выпивал, просто делало его незаменимым работником.  На этом уважении начальства и подчиненных Карл держался за свою работу, которую знал досконально, но не любил. Но так вот вышло, что в юные года, когда следовало решать, чем заниматься в жизни и куда идти учиться профессии, оказался он в горном техникуме. А куда ему было податься после восьмилетки в этом сибирском шахтерском городке, в котором казалось, –   как не крутись – в шахте и окажешься. Представлялось порой, что все дороги заканчиваются где-то сразу за этим шахтерским городком.  Собственно для него, молодого человека со странным для русского уха именем Карл, в те послевоенные годы, годы разрухи и выживания иного пути возможно и не было.
Где-то в глубине его сознания таилась мечта о полётах, о небе, о невероятной свободе и празднике духа. Когда же повесткой позвали первый раз в военкомат для учёта будущих военнослужащих, на вопрос улыбчивого моложавого военкома о желании служить, Карл неосторожно  сказал:
 – Хочу быть летчиком.
 Военком, окинув взглядом Карла, усмехнулся и спросил:
– Ты же немец? Таких как ты овощей, знаешь, пацан,  в авиацию не берут. В пехоту если, и то в крайнем случае, – грязь месить.
Военком хорошо знал историю депортированных переселенцев и понимал, что высланные перед самой войной из Прибалтики и иных мест немцы и иные, по мнению власти, неблагонадежные особи человеческого рода, жили здесь тяжко, выживали, вытягивая жилы на непосильной работе.
– Я не немец, я эстонец, – ответил Карл, глядя уже из подлобья, уловив, что дал промах, поддавшись на обаяние военкома, и высказал то заветное, что нужно прятать в себе.
– Рассказывай байки. С таким-то имечком и фамилией, – ты эстонец?
И оглядев внимательно парнишку, добавил:
 ; А хоть бы и так, – хрен-то он не намного редьки слаще. Твои вон кровники до сей поры в лесах прячутся. Лесные братья, – слыхивал? Всё отстреливаются, по лесам отсиживаются, схроны роют,  – ждут подмогу от своих недобитых в сорок пятом, – военком нервно закурил, пуская агрессивно дым в сторону призывника.
Карл смолчал. Он мало знал о том, что сейчас реально происходит на его родине, в местах, где он родился. Об этом в газетах не писали.
Выйдя от военкома и проглатывая обиду, Карл сорвался с места, кинулся назад в кабинет военкома и, задыхаясь, выкрикнул в лицо опешившему офицеру:
– Вы разве не знаете, что первое кругосветное плавание, ; подвиг русских моряков под руководством командора Крузенштерна совершили морские офицеры, из которых почти все были прибалтийскими немцами. Сам Крузенштерн родом из Ревеля. А Фабиан Беллинсгаузен, Отто Коцебу, – великие русские мореплаватели – прибалтийские немцы, ученики Адама Иоганна фон Крузенштерна! А сколько еще прибалтов полегло во славу России! Вы разве не знаете!?
Закончив свою, как вспышка огня, яркую и яростную речь, Карл развернулся и выбежал из военкомата, пылая лицом.
Здесь в сибирском шахтерском городке он оказался перебравшись вместе с мамой и её новым мужем из-под Иркутска. Там они жили на поселении, сроднившись поневоле с крепкой деревней Шаманка, что ютилась одним концом между высоченной вертикальной стеной скалы и быстрым Иркутом, а другим концом раскинувшаяся привольно по широкому распадку, уходившему в глубину тайги.
Здесь они оказались поздней осенью 1941 года, когда уже полыхала на западе страшная по своей сути и последствиям война. Здесь в Сибири её влияние ощущалось по строгости осунувшихся сосредоточенных лиц, военной форме на мужчинах, эшелонах с людьми и техникой,  и вдруг опустевшим деревням и сёлам, в которых теперь в основном бабы, да девки с мальцами вершили все мужские дела.
Собственно этого Карл помнить не мог. Мама его полуголодного в обмороке принесла на руках в избу, что отрядили им на проживание, подселив к немолодой уже паре, отправившей на войну двух сыновей. И уже здесь, на краю Шаманки, началась их новая жизнь, и впервые осознанная жизнь Карла.
Отец тоже был невдалеке от них, и это было большой удачей, так как власти нередко разлучали семьи, обрекая на долгие страдания в разлуке. Но и здесь для неблагонадежных мужчин власти определили иной статус пребывания в местах переселения.
 Этот статус был – зек.
Здесь возле Шаманки в отдалении у реки Каторжанки были выстроены бараки, обтянутые колючей проволокой. Вновь прибывшие были заняты заготовкой леса, сплавляя и вывозя брёвна к реке, по которой  отправляли древесину вниз по течению реки до города, где она попадала на переработку. Говаривали, что из тамошней сосны делают приклады для винтовок, ящики для снарядов и патронов, а из берез – лыжи для солдат.
Отца Карл не помнил совсем. Стефан Инсберг не мог выходить за внешние пределы колючей проволоки, чтобы повидать сына. Карл помнил лишь отрывочно, как они с мамой готовились к встрече с отцом, экономя, собирали для него хлеб, сало и прикупали табак. Утром, в назначенный день, торжественно выходили в направлении лагеря и вместе с другими женщинами шли несмело в запретную зону, через шаткий мост, мимо охраны и рвущихся с поводков псов.
Всё было не то что строго, было жестоко, и жизнь отказывалась от улыбок и смеха в этих местах.
Мама позже рассказывала, что её муж, печной мастер и жестянщик был почти что коммунистом, поддерживал всё советское и был сторонником и равенства, и братства. Выбравшись из Кёнингсберга в Таллинн, после прихода к власти фашистов, молодой и грамотный Стефан активно взялся поддерживать местных коммунистов, а после прихода в Эстонию Красной Армии радовался неподдельно, но вдруг оказался в списках неблагонадежных как бывший подданный Германии.
Так семья Стефана Инсберга – он сам, молодая жена с трехлетним сыном оказались в Сибири, преодолев в теплушке тысячи верст по огромной, особенно в сравнении с крошечной Эстонией, стране.
Везли их поврозь.
Отец под охраной в охраняемом вагоне, а они с сыном и такими же, как они женщинами и детьми, в набитых до отказа деревянных теплушках. Вагоны продувались насквозь, а в дождь в вагоне было сыро и холодно. Благо, что основной путь поезд с депортированными проделал летом и только на исходе пути вагоны застряли, пропуская на запад военные эшелоны. Здесь их и застала стылая сибирская осень, холодные туманы и изморозь к утру на стенах вагона.
Отец умер в лагере.
Здоровья молодому печнику хватило лишь на два неполных года. Сначала ему не повезло – придавило и изрядно помяло скатившимся бревном, а потом началась чахотка, харканье кровью и сил тянуть непосильную лямку жизни уже не достало.
Отца похоронили у деревни на берегу Иркута. Сами похороны Карл немного помнил.  Запомнил, как опускали дощатый, грубо  сколоченный гроб и как громко застучали комья земли о ящик с телом отца. Малый еще не понимал, от чего так убивается над ящиком его мама. Запомнил неказистый холмик земли и установленную каменную плиту, что изготавливали сами заключенные в лагере для «своих нужд».

Карл сидел на лавочке возле подъезда своего дома и вспоминал, как его молодого выпускника горного техникума откомандировали на север к океану, в далекую Хатангу.
А куда еще направить отличника и обладателя красного диплома с такой непростой фамилией как Инсберг и именем Карл?
Конечно, на самый трудный и удаленный от центра жизни участок социалистического созидания.
Так будет всем спокойнее.
Вспомнил, как  он получал паспорт.
Метрика о рождении, что сохранилась еще с Кёнингсберга, написанная по-немецки красивым готическим шрифтом, с приложенным листком перевода  с немецкого на русский, встревожила паспортистку.
; Что за Кёнигсберг? Нет теперь такого города!
И процедила, сжав до белизны губы, глядя в упор на побледневшего парнишку:
; Немчура недобитая…. Давят вас, давят…., а вы из всех щелей все лезете и лезете…
Карл, не помня себя, стремительно вышел и, не забрав метрики, вернулся домой.
Вскоре, однако, его вызвали в милицию повесткой и милицейский чин, строго оглядев мальчишку, вручил ему паспорт, в котором в графе национальность стояло «немец», а местом рождения указан сибирский шахтерский городок.
Жена, с которой он сошелся на севере, сразу после знакомства, высказала недовольство его режущим слух именем.
; Карл! Что за имя для русского! Я буду звать тебя Кириллом! Может возьмешь и поменяешь имя официально?
Имя своё Карл менять не стал, но дома и на людях жена стала звать его Кириллом. С дочерьми было проще. Для них он был просто папа. А некую нелепость ситуации с именем пережили легко, – Карл, так Карл.
Молодости дано легко принимать новое и необычное.
Теперь вот иные времена. Всё западное в большом фаворе. Младшая дочь, выходя замуж, уперлась и простую русскую фамилию  мужа не взяла, – со скандалом сохранила фамилию отца. Её имя в сочетании с отчеством звучало и вовсе по-европейски ; Анна Карловна Инсберг. Дочь этим бравировала, считая, что это её выделяет из толпы.
Карл много читал и думал о своём истинно родном городе Кенигсберге. Особенно его взволновал старый альбом, в котором он нашёл подробную карту и несколько старых, больших фотографий города, сделанных еще в конце 19 и в начале 20 веков. На этих фото Кенигсберг, город Канта, представал как каменный современный европейский город с рекламой на фасадах домов, с мостовыми из брусчатки, каменными разводными мостами, конными экипажами с внимательными аккуратными кучерами, любопытствующими мальчишками в аккуратных костюмчиках и девочками в светлых платьицах и шляпках. Вот через мостовую, мокрую после дождя, сразу за грохочущим трамваем, улицу переходят люди, и среди них почтенный господин заботливо держит под руку молодую стройную особу. Женщина выглядит празднично и еще держит над собой зонтик, – видимо дождь всё еще её беспокоил.
; Интересно? Кто они? Где они, эти коренные кёнигсбергцы, по которым прокатился огненный шквал и растирающий всё живое и неживое в порошок каток страшной войны?
Рассматривая фотографии, Карл невольно ловил себя на мысли, что он ищет знакомые лица, может отца или мамы. Ведь они познакомились в этом городе. Именно в этом городе забилось его маленькое сердце, проснулись дух и сознание, как искры любви его родителей.
В свой город он так и не попал. Собравшись как-то в отпуск и наметив поездку в Калининград, вдруг получил компетентный совет. Не нужно, мол, тебе Карл Иванович с Вашей историей ехать в закрытый от внешних взоров город.
Теперь, вспоминая тот эпизод жизни, Карл почувствовал вновь обиду. Так и не стал он своим в этой стране. Теперь, конечно иные времена, и путь в родной город открыт, но стерлись в душе струны родства с местом рождения, и только память даёт знать о том, кто он и откуда. Да и путь не близкий в этот Калининград.
; Ни здоровья, ни денег не хватит, ; отмела робкие его предложения жена, тут же, как обычно насупилась и молчала в ответ целую неделю без малого, как бы утверждая свою правоту. Надуться в ответ на что-то не до конца ей понятное, было личным стилем поведения жены.
Отступился Карл от мысли побывать в родном Кёнигсберге и совершенно неведомом ему теперь Калининграде.
Вдруг вспомнилось Карлу, как в школе, в которую он поступил по прибытии с поселения в Шаманке, его, мальца, взялись дразнить местные мальчишки. Услышав его имя  на уроке и, похихикав дружно в кулачок, тут же незамысловато стали кричать вслед на каждой переменке:
«Карл у Клары украл кораллы!» и ржали теперь уже во всю глотку.
Чему так радовались, и что так их бодрило, понять было сложно. Ответ можно было дать  один, ; стая почуяла чужака.
Но постепенно привыкли, сдружились и проблема растворилась. С прежними недоброжелателями Карл теперь ходил в обнимку и стал заметной приметой, несколько необычной частью стаи. Дружить и быть верным Карл умел. Но с поступлением в техникум проблема вновь объявилась. Половое созревание обостряет конкуренцию. У статного и спортивного Карла появились завистники. Зависть обернулась жестким противостоянием и сопровождалась потасовками, когда двое-трое парней поджидали старательного Карла, то во дворе, то в парке, по дороге домой и вязались, норовили задеть, обидеть; просто так, от скуки.
Повстречав как-то своего одноклассника и поделившись с ним проблемой, получил совет, – а давай к нам в секцию бокса. Научишься драться, сразу отстанут, – силу тут уважают.
Карл пришёл по совету товарища к началу занятий и тренер, лысеющий невысокий, крепкий мужчина со сплющенным носом, набухшими надбровными дугами и посечёнными шрамами губами, пытливо оглядел парня и, отметив статность, предложил:
; Вставай в спарринг вот с ним, ; указав на ладного крепыша, что методично колотил грушу.
; Выстоишь раунд против разрядника, оставлю в секции.
Карл кивнул и стал натягивать на кисти рук потрепанные, расквашенные и пропахшие потом и кровью кожаные боксерские перчатки.
Бой был скоротечным. Парнишка ловко скакал вокруг Карла и отвешивал раз за разом крепкие стремительные злые оплеухи, скоро разбив лицо Карла в кровь. Он терпел, не опускал рук, но справиться с ситуацией не мог. В один из моментов схватки, очередной удар пришёлся точно в челюсть и свет в глазах Карла померк.
Очнулся Карл от похлопываний по лицу. Тренер, склонившись над ним, привёл его в чувство и объявил, что он прошёл спарринг и если еще не остыл к занятиям боксом, то пусть приходит в зал на тренировку.
Голова после неравной схватки гудела, губы опухли и кровоточили, под глазом набух синяк, слегка тошнило и двоилось в глазах.
После злополучного посещения боксёрского зала зрение после сотрясения головного мозга у Карла стало слабеть и пришлось вскоре выписать очки. Вопрос о поступлении в лётчики решился бесповоротно.
После изрядной трепки в боксерском зале Карл стал смелее: стало понятно – помочь ему не сможет никто, только он сам может себя защитить. Нападки недоброжелателей пропускал теперь мимо ушей, а когда приставали и угрожали расправой, смотрел на обидчиков спокойно и прямо, выказывая, невесть откуда взявшийся бесстрашный характер.
Те и отступили. Стало неинтересно донимать того, кто не боится и презирает их.
Закончился курс в горном техникуме.
Жизнь Карла в новой семье, с отчимом не ладилась совершенно. Отчим, служивший в лагере возле деревни Шаманка и не раз конвоировавший его отца, присмотрел как-то среди женщин белокурую статную Марту, – маму Карла. Разузнал вертухай, где проживает тронувшая его сердце молодая женщина и взялся захаживать с подарками: то хлеб с тушенкой принесёт, то ломоть сала и головку сахара вручит. Мама смущалась, пыталась отвадить ухажёра, стыдила, когда уже стал её лапать настырный конвоир. Но тот не унимался, а вскоре и весть принёс, что нет, мол, теперь у Марты мужа, вышла такая вот нескладуха, – то ли помер, то ли удавили на лесосеке. Такая весть пришла с будущим отчимом, когда придавило отца бревном. Но, оказалось, отец избежал смертельной участи и поторопил тогда события новоявленный ухажёр. Но время шло, добил недуг отца и тогда просиявший жених примчался уже с вестью о его состоявшейся смерти.
Мама сопротивлялась напору ухажёра, но, тем не менее, сдалась.
После смерти отца вовсе стало тягостно справляться с бременем жизни. Было очень голодно и совершенно безысходно. Война гремела вовсю, и казалось, конца ей не было видно, а тут взрослый человек зовёт ехать с ним в какой-никакой город, предлагает стать женой. Показалось, что это выход и возможность выжить. Согласилась и сразу понесла от нового мужа, а в означенный срок  родила доченьку. Назвали Сонечкой.
Так они и перебрались в Черемхово, где отчим продолжил службу в охране в лагере для зеков.
Поначалу всё было в семье вполне пристойно. Но, там где нет любви, начинает лютовать злоба, коли не хватает такта и воспитания. Не получив от красавицы Марты любви и отметив, что грамотная и воспитанная женщина стесняется своего мужа, отчим стал обижать маму. Карл вступился сразу, как мог, защищал маму, за что был неоднократно бит злым и пьяным отчимом.
Потом как-то стерпелось.
Только отчим пил все более и более, а придя домой, сначала ругался и кричал, обзывал маму «немчурой», передразнивал её акцент, специально коверкая слова и гримасничая. Однажды, придя домой пьяным и, не добившись взаимности от Марты, отчим обвинил её в том, что она до сих пор любит своего Стефана. А в отместку объявил, что её мужа тогда на лесосеке придавило бревном не случайно. Это он, стремясь завладеть Мартой, подкупил зеков удавить её мужа и скинуть бревна со штабеля. 
Случалось, что поглумившись над женой, отвесив пару затрещин, отчим засыпал изможденный собственной ненавистью, а ночью, очнувшись от угара, насиловал жену, сдавливая рот своей широкой ладонью, чтобы не было слышно её рыданий.
Карл всё это слышал, но жаловаться было некому. 
Мама терпела несколько последних лет замужества из последних сил, а когда Карл уже заканчивал техникум, тихо угасла, оставив их с Сонечкой наедине с извергом отцом и отчимом.
Едва дотерпев до конца учёбы, Карл с радостью отозвался на предложение ехать на далекую шахту. Обещали жильё и хороший оклад. Пришлось оставить Сонечку на попечение её отца, и это была очередная горькая потеря в такой ещё короткой жизни Карла.
Сестру Карл позже нашёл. Оказалось отчим не долго прожил после его отъезда: вскоре напившись до потери сознания, замёрз вертухай по дороге домой, завалившись в снег на обочине.
Сонечка осталась сиротой и воспитывалась под присмотром родных отца. Выросла, выучилась и иногда слала своему брату открытки к новому году с наивными и простыми словами и пожеланиями.

Снова заскулил телефон.
Теперь жена уже звонила. Карл ответил. Жена снова спросила о том, где он и почему не идёт домой. Завтрак, мол, стынет.

Вот странность. Если он дома, жена может целый день молчать, не замечая его, а на его обращение упорно отмалчиваться, демонстрируя нежелание общаться. Но как только ему стоило выйти из дома, начинался телефонный контроль и допрос при возвращении.
Жене Карл был благодарен за долгие годы совместной жизни на севере, за дочерей, которые не забывали их и подарили внуков. Какой-то большой пылкой любви не случилось в жизни, но прожита вместе достойная жизнь, за которую он был в ответе и смог сохранить семью и добрые отношения в ней.

Карл тяжело поднялся со скамьи и направился к подъезду.
Дома Карл нашёл большую дорожную сумку и стал собирать вещи в дорогу.
Жена с тревогой наблюдала за его сборами и, наконец, резко спросила:
– А ты это куда засобирался, старый?
Не дождавшись ответа, уже нервно истерически снова задала вопрос:
– Кирилл, ты куда собрался от меня?
– Я не Кирилл, я Карл, – впервые возразил ей он. И продолжил:
         – Поеду на могилку к отцу и к маме. Позвали они сегодня меня.
То, как всё было сказано Карлом, подсказало женщине, что решение принято и менять его муж не будет. Жена взялась собирать белье, готовить в дорогу еду.
На следующий день Карл стоял в дверях, и жена провожала его словами:
– Возвращайся скорее уже. Позвони, как приедешь на место.

Многое изменилось у деревни Шаманка, что стоит на берегу Иркута. Дороги в асфальте, исправно работает паром на сноровистом Иркуте, по дороге несётся поток машин. Только скала как прежде величественно громоздилась вдоль реки, да тайга, как и ранее, простирается вокруг.
Карл перебрался через Иркут на пароме и ступил на улицу деревни, где когда-то он малым ребёнком бегал вдоль реки, наблюдая, как зеки по реке гоняют плоты.
Река, как и прежде, несла свои воды.  Очередное поколение коров и коз паслось на её берегах, пощипывая травку. Карл пошёл вдоль реки за деревню в направлении старого погоста, где когда-то хоронили его отца. Пройдя вдоль реки изрядно, и не отметив ни могил, ни заборчика вдоль погоста, обратился к мужчине, что удил рыбу свесив ноги с невысокого берега.
– Скажи уважаемый, а где тут было кладбище когда-то? Здесь на берегу. Не деревенское, а для ссыльных и зеков?
Деревенский внимательно осмотрел Карла, и было понятно, что должен по возрасту помнить он о том захоронении.
Оглядев неспешно Карла, мужик показал рукой на ровный берег  реки еще выше по течению, где были видны поваленные и вросшие в землю каменные плиты и как-будто кресты.
– Наводнение было много раз. Иркут разливается, меняет русло, вот и посмывало могилки-то. За ними охотников ухаживать не было в деревне. Приезжали как-то из Прибалтики люди, походили, посмотрели, но так всё и оставили. С тех пор совсем размыло захоронение. Было такое, что кости в реке находили, а мальцы даже череп таскали по улице, пока милиция их не приструнила. А ты-то кто будешь?
– Я – Карл. Жил здесь с мамой ребёнком. Отец здесь у меня похоронен, – ответил Карл.
– Вот оно как! – воскликнул рыбак, оглядел еще раз Карла и как-то сразу потерял интерес к приезжему.
Карл зашагал к каменным плитам, вросшим в сибирскую землю. На плитах и крестах, высеченных из камня или отлитых из бетона, были видны еще едва читаемые надписи латинскими буквами. Местами можно было прочесть имя и фамилию, даты рождения и смерти. Некоторые плиты и кресты лежали вниз, другие вверх текстом. Карл решил проверить все, мало рассчитывая найти надгробие на могиле отца. Надгробий было немного и он, прилагая немалые усилия, приподнял последнее из них, перевернул и, поливая водой из найденной на берегу пластиковой бутылки, отмыл поверхность с текстом и сразу прочёл:
Stefan G. Insberg.
10.02.1918 – 23.05.43.
– Вот мой корень, вот моя Родина, – подумал Карл.
Он помыл руки, умыл лицо в реке и, вернувшись к надгробному камню, присел рядом на сухой ствол, наполовину занесенный песком. Достал из сумки бутылку водки и простую снедь, собранную женой в дорогу. В стакан, установленный на надгробную плиту, была налита водка, а стакан покрыт куском черного пахучего хлеба с ломтиком сала. Себе Карл налил водки в крышку от термоса и, задыхаясь от слёз, выпил разом горькой обжигающей жидкости. Слезы текли как маленькие реки по щекам старого Карла и капали в крышку от термоса, на лацканы пиджака.
Карл вдруг понял, – жизнь прожита и захотелось остаться здесь навсегда, так остро затосковал он, и приступила к груди щемящая боль, но тут в кармане пискнул телефон и мир не перевернулся, а вернулся вновь на свой круг бытия.
Карл достал телефон и прочёл сообщение от жены:
– Ты где у меня запропастился, Карл?

* Рассказ Серебряный Лауреат Международного литературного конкурса «Триумф короткого сюжета», 2019 г.;
** 14 июня 1941 г. – день депортации нескольких десятков тысяч граждан Эстонии, Литвы и Латвии в восточные области СССР. Официальный день скорби в бывших советских прибалтийских государствах.

Красноярск, 2018  г.

СОХРАНИ ЖИЗНЬ!

В последнее время у Виктора все несколько разладилось в жизни. Задор начала учебного года прошёл, потянулись трудовые студенческие будни, заполненные чередой нескончаемых «лент», семинарами и прочими обязаловками, нагоняющими тоску, от ощущения невозможности все это осмыслить и выполнить. А тут еще в игре в баскетбол Виктор крепко потянул связки  и теперь одиноко прихрамывал, покуривая сигаретку и неуверенно скользя по пологим дорожкам от корпуса универа к общаге, безнадежно отстав от убежавших вперед ребят. И конечно, в этой череде безрадостных событий, особой вехой была беседа в стылом заснеженном дворе общежития с Полиной.
 – Витя, ты знаешь, какой-то ты скушный, прямо стал. Поступка даже от тебя не дождешься. Хоть бы чем порадовал девушку, – строго поглядывая,  отчитывала его Полина, отвечая на вялые попытки Виктора привлечь к себе её внимание.
 В результате всего этого созрело желание почувствовать, что тебя хотят слушать, понимать и примут душевно и без затей, а еще напутствуют в дорогу добрым и веским словом.
И в конце недели Виктор,  легко вздохнув и даже просияв улыбкой, махнул на вокзал, а потом подремывая под стук колес, к деду родному – маминому отцу в его деревеньку, где дед после активной и ответственной работы, оставшись один, жил, не прося одолжений и не скуля по поводу творящихся в обществе противоречивых перемен. Жил,  ежедневно работая, мастеря мебелишку и всякую нужную утварь.
Добравшись от станции по заснеженным  пределам к деревушке, к дому, заметному хорошо оформленным резным фасадом и воротами, Виктор уверенно и весело толкнул дверь сенцов, уже удивляясь преобжению своего настроения, которое от вялого недосыпа и хмурого «ничегонехочетсясовсем» вдруг заискрилось до состояния «явсемогу-явсепреодолею».
Дед сиял, встречая внука в дверях. Пес, скакал вокруг, усиливая эффект радости от встречи, а кот, накручивал круги в отдалении, мудро полагая, что пока он несколько лишний в этой суматохе, но придет и его время.
Сели за стол, быстро заставленный деревенскими сладостями и солениями. На столе в блюде также парила горка свежее сваренной картошки в обносках. Заговорили. Дедушка слушал внука, кивал и улыбался, глядя, как горячо внук говорит о своих проблемах, дует на пальцы, обдирая кожуру с горячих клубней.
Покушали, разговор не унимался. Разволновавшись, Виктор, иногда выходил в сени и курил, глядя через окно в  разводах инея на яркие звезды. Потом он возвращался, а дед, раз за разом вздыхал тяжко и после паузы глубокой говорил:
 –Куришь никак? И для чего тебе это?! Эх, Витя, Витя!
Так за разговорами дошли и до сути.
Виктор спросил:
 – А вот, что дед нужно сделать, чтобы не глупость какую, не показуху, а на душе было хорошо?
Дед насупился и несколько нехотя заговорил:
– Знаешь, я думал ты ведаешь это. Да жить надо по совести и делать, что она не отрицает, а велит. Но вот, во что мне верится: три вещи нас делают значимыми в этой жизни – любовь, творчество и сострадание. В любых пропорциях их соединяй, но должны быть они едины в жизни каждого, – это как теперь говорят: «В одном флаконе!».
– Хотя знаешь, и я порой теряюсь в этой неразберихе» – продолжил задумчиво дед.
– Но вот однажды, был на почте, – дедушка вновь оживился, – а там дают бумагу. Читаю – фонд «Сохрани жизнь!». А придумали и учредили фонд две актрисы Чулпан Хаматова и Дина Корзун, – я смотрел их фильм «Страна глухих». Сильный фильм. И вот снова их повстречал.  Такие знаешь чудо-барышни несерьезно делать дело не будут. Фонд для лечения и спасения детей больных онкологическими заболеваниями учредили и его тянут на своих плечах. Они знаешь, больные дети, в труднейшем положении в нашей стране и если нам не встать всем вместе на их защиту и поддержку – все пропало!
Дед в сердцах ударил крепкой ладонью по краю стола. Стакан с чаем виновато звякнул оставленной в стакане ложкой. 
–Вот знаешь, внук, – теперь как иду я пенсию получать – у меня праздник. Раньше бывало забывал вовремя сходить – а теперь нет! – жду этого дня. А как придет он – с утра костюм достаю с наградами и иду. А все от чего – я с неё – с пенсии, непременно немного отправляю в этот фонд. И настроения на жизнь знаешь прибавилось не соизмеримо с той суммой, что я оправляю детям. Но мысль держу заветную, что уже не зря жую этот хлеб каждый день….., – дед посуровел лицом и нахмурившись замолчал.
 –И ты бы, Виктор, мог это делать, и твои друзья, – добавил после паузы дедушка, оглядев критически внука и вздохнул глубоко, видимо понимая безнадежность предложения.
–Так откуда же у студента деньги!? Порой концов не свести, – неуверенно  буркнул Виктор.
– А дымишь раз за разом! Гробишь себя и в ус не дуешь!  На глупости у вас всегда хватает всего! – в сердцах бросил дед, оправляясь спать.
– А те деньги, что тратите на свою будущую хворь могли бы спасти кого! – уже уходя к себе в комнату, добавил дедушка.
Виктор уснул не сразу. Ворочался. Эмоциональность деда, его слова и главное горечь слов, из которых следовало, что мало к чему они способны нынешние молодые – задели за живое.
– И то правда, – думал Виктор – если с каждого взять по сто-двести рублей, то даже студент этого не заметит, а кому-то можно реально спасти жизнь. А ведь это дети, кто им поможет?  Родителям чаще всего это не под силу.   
С тем и уснул.
Утром Виктор засобирался. Дед стал молча готовить внуку пакет с угощениями. Виктор как всегда отказывался, хотя знал – в общаге будут рады вкусностям, но мысль, что дед подумает, что он как будто к нему приезжает за едой, несколько угнетала.
Но, собрался таки, и уехал с поклажей, обещая искренне приехать на выходные снова.
В городе, придя ко второй паре занятий в университет, Виктор вспоминал то чувство удовлетворения, которое его  посетило в момент отправления денег в Сбербанке на счет фонда «Сохрани жизнь». Сердцу было так сладко и хотелось как в детстве издать клич радости – такой птичий звук, от которого приходили в восторг мама и отец.  А проходя мимо магазина, где продавали сигареты, Виктор даже не приостановился и теперь с удивлением ощущал отсутствие желания затянуться. 
К аудитории подходили ребята.  И Полина среди них. Она не стала сторониться Виктора и подошла.
–Привет! ; улыбка озарила лицо и ямочки на щеках девушки забегали – то появляясь, то вновь растворяясь.
–Я очень рад тебе! ; вместо обыденного и скучного привета, сказал неожиданно для себя Виктор и глаза девушки засияли пуще прежнего, а румянец на её щеках смутил и самого Виктора.



О! – КОШКА!

Шла по улочке девочка с мамой. Стояла осень, – было ярко от листвы и солнца, но уже прохладно. Прохлада бодрила, а яркость окружающего мира радовала. Шли они мимо крашеных и не очень заборчиков, мимо домов и домишек. Шли-гуляли. И увидела вдруг девочка в одном из домиков за окошком, сидящую на подоконнике кошку. Домашняя, гладкая, спокойная и улыбчивая кошка – яркая, под стать осени, сидела за окном и смотрела на улицу, провожая внимательным цепким хищным взглядом охотницы порхающих в палисаднике птиц. Особенно кошка волновалась, когда синичка садилась на подоконник и крутила головкой, а потом срывалась снова и неслась сломя голову ввысь вслед за своими подружками-синичками.
Как известно кошки очень любят сидеть у окна и смотреть на жизнь через стекло.
– О! – Кошка! –  воскликнула девочка. Вот с тех пор и стали люди русские называть окошко – окошком.
Здорово!
Весело!
Но не соответствует истине, ибо окошко, оно от ока, а око по-современному – глаз. Стало быть, окошко, или окно это глаза дома. Но, от чего-то, не сохранилось в современном языке слово око? – а только в поговорках, например, из басни А.И. Крылова «Видит око, да зуб неймет».
Теперь говорят глаз, глаза. А еще глазеть, сглазить – глаголы от слова глаз.
Интересно, что по-немецки «глас» – стекло. Стекло похоже на глаз или око – прозрачное и блестит.
А окна в домах то же стали стеклянными.
А как было раньше? Раньше стекло было дорогим или вовсе его не было. Тогда окошки закрывали слюдой или шкурой зверей, мутным рыбьим пузырем.
А еще в русском языке есть слово очаг – это, то же важное место в доме.
Очаг это печь, огонь – душа дома, а еще центр, наверное, для дома центр распространения тепла – душа дома, а потому очаг – это еще и отчий родной дом, пенаты.
 Очаг – место заветное, теплое и даже святое. Хранят очаг, как зеницу ока.
Вот так всё в русском доме одухотворено и взаимоувязано смыслами.
На крыше – конек, у дверей крыльцо – крылья, в доме горница и образа и конечно очаг и окошки. Ну, прямо-таки живой организм, – кажется, печь затопи, очаг разведи и взмахнет крыльями неведомая то ли птица, то ли конёк-горбунок и полетит над полями и долами.
А что относительно слов кошка, кот, то эти слова видимо очень старые. Например, по-английски кошка – кэт, а по-немецки – катц, то есть эти слова и русское кот похожи, и видимо образовались от одного корня, который возможно появился когда-то в древнем языке, на котором общались люди, еще до появления названных современных языков.
А кошка – она с тех давних пор так и сидит у любого – российского, британского, немецкого ли окошка, пучит по-прежнему на птиц свои сверкающие глазищи, шевелит усищами и ушами, сканируя пространство,  и наверняка знает, что в её жизни и судьбе на самом деле мало что изменилось. Пожалуй, только «Вискас» и прочая консервированная снедь, разбаловали независимых охотников, дав новые возможности для размножения их пискливым, суетливым и сереньким объектам охоты. О ком речь?

ОДИН ДЕНЬ ВОЙНЫ СТАРШИНЫ АНДРЕЕВА*

Правый край обороны батальона простреливался насквозь – днём головы поднять было нельзя. Воздух был наполнен несущим смерть металлом, и казалось, вот-вот атмосфера лопнет как перекаченный воздушный шар. Так порой звенело в ушах от этого воя, визга, лязга и грохота, что до смертельной тоски хотелось тишины.
Ночью несколько стихало, и можно было немного отдохнуть – расслабиться, но не дай, ни приведи, – если увлекся сигареткой или папироской и сунулся к брустверу глянуть на передний край, запросто можно было заполучить настырную, невесть откуда взявшуюся, настырно воющую пулю, пущенную недремлющим фрицем.
Впрочем звук летящего и несущего смерть металла убитый не слышал. Известно, если слышишь вой снаряда или пули, летит она мимо, а твой «подарок» судьбы подбирается всегда тихо.
Левый край был попроще, – так распорядился случай и рельеф: тут ходили спокойнее, в полный почти рост, и ночами вовсе можно было не опасаться – стреляли крайне редко, как правило, на резкий звук.
Уже долгая неделя была на исходе, как батальон жестко ткнули здесь в землю носами – заставили зарыться. Ткнули встречающие, а зарылся он уже сам, яростно разгребая еще не до конца согретую солнцем весеннюю землю, а теперь обживался: укрепляли борта окопов, рыли и расширяли блиндажи, обустраивали туалеты. Жизнь, что называется налаживалась, отлаживался быт, но население окопного поселения редело: каждый день кто-то отправлялся в госпиталь или вовсе укутанный в плац-палатку, а и то вовсе без укрытия в недалёкий тел, где особый взвод трудился организуя незатейливые проводины и погосты. А писари только и успевали заполнять форменные бланки о потерях и сообщения родным погибшего.
С зимы развивающееся наступление, когда шли прямо и уверенно, сминая очаги обороны, то и дело, настигая резво отступающих немцев, вдруг остановилось. Лихой ход атаки на плечах противника, когда порой вместе с отчаянно отступающими растрепанными группами немцев вступали в посёлки и городки, высокомерно отжимая их на обочины и заставляя вдруг сомлевших арийцев, резво, без дурацкого «Хендэ хох!», тянуть к небу бледные и грязные руки, жестко пресекли. Войска дивизии наткнулись на яростную преграду ожесточенного огня, и до половины батальона пришлось списать с довольствия: кого по ранению, а кого и окончательно, –  уважив холмиком и жиденькой дощечкой с фамилией и датой захоронения.
Потом стало уже ясно – наступающий участок фронта ждали, готовили тщательно, по-немецки ответственно новый рубеж обороны и уже пристреляли до атаки все бугорки и ямки, пригнанные сюда свежие резервы противника. И как только потрепанные гонимые фашистские войска подошли к этому рубежу, их сплавили в тыл, выставив пополненные резервы – сытые и отдохнувшие.
Те и разгулялись: били с охотою, прицельно и умело, явно соскучившись и ожесточившись, – выбивали десятку из каждого второго выстрела. Вот и пришлось залечь и зарыться, – место было погибельное.
Иван Тихонович, уже немолодой старшина артиллерийского дивизиона каждодневно решал задачу, как накормить артиллерийский дивизион, подвести и подтащить на позиции снаряды и патроны, другую военную надобность. Подразделение артиллеристов закрепилось на самом переднем рубеже – невзрачной высотке, которую в мирный день пройдешь и не заметишь, а вот по меркам войны ничтожное превышение над местностью – бугорок, давал значительные преимущества для обороняющихся. С бугра-высотки местность была видна на многие сотни метров, и пройти скрытно было непросто.
Старшина этот гибельный передний край знал теперь назубок.
 Вот здесь ложбинка тянется, а вдоль неё побитые пулями и осколками редкие теперь ветки кустов. Если по ложбине проползти, не поднимая головы, то можно незамеченным добраться до трех воронок, которые были рядом – одна за другой и можно было аккуратно переползая, добраться до большого камня, что торчал из земли на добрых полтора метра и мог укрыть бойца, если удавалось присесть за камнем так, что солдатик был невиден из немецких окопов. Если же ошибся, неловко раскорячившись или замешкавшись, немецкая пуля частенько находила цель. Место это было пристреляно немцем особо хорошо. У заметного с обеих линий обороны камня уже многие поплатились за неуклюжесть свою и беспечность. Сам Иван, когда тащил термосы с кашей, был беспощадно оцарапан осколками камня, разлетевшиеся брызгами под напором пулемётной очереди.  Но тогда всё обошлось – ссадины, царапины да синяки на войне в счёт не идут.
От камня влево, если ловко и резко перескочить, можно было снова попасть в ложбинку, прикрытую редкими кустиками,  по которой уже рукой было подать до окопов дивизиона – ползи себе, не высовывайся.
– Направо пойдешь, голову не снесёшь, прямо пойдешь, без головы дальше пойдешь, налево свернешь – в дивизион попадешь, – повторял придуманную присказку Иван Тихонович, вспоминая, как рассказывал своим детям о муках выбора русского богатыря. Вспомнились детки и то, вдруг, как они с Марфой – женой Ивана, за столом вечерком сиживали рядком, обнявшись, и пели.
 «Чёрный ворон». «Ой, Мороз, Мороз». «Шумел камыш», и ещё много каких песен, которых жена его знала премного.
Теперь, снарядив еду для солдат дивизиона, где и каша, и хлеб, и фляга с наркомовскими сто граммами, Иван Тихонович объяснял своему помощнику – молодому солдатику из вновь прибывших, как следовало тому ползти к артиллеристам. Объяснил дотошно, так, будто мастерски расчертил очередной шкаф или стол, – по мирной профессии  Иван Тихонович был классным плотником и столяром. Десяток домов в родной сибирской деревне было выстроено его умелыми руками. А уж, сколько шкафов, столов, лавок да стульев сработал мастер Андреев, сосчитать было трудно.
Старшина  напоследок похлопал по спине,  перекрестил на дорогу, уползающего на передний край жизни и смерти солдата и теперь пристально наблюдал за ним. Тот исправно полз, не поднимая головы. Вот его ноги на мгновение мелькнули у воронки, и вскоре голова показалась у камня. Верно выбрав направление, солдат вылез из воронки и сел, спиной припав к  камню. Он теперь смотрел прямо на Ивана, и тот не выдержал и помахал ему рукой, хотя понимал, ; он его не видит. Было видно, что солдат, с которым и познакомиться толком не вышло, отдыхает и собирается совершить рывок в направлении ложбины, предварительно перебросив туда свою поклажу. Только еще фляга стояла у камня, и солдат потянулся за ней.
Вдруг от камня посыпались осколки, потом сразу резанула слух пулеметная дробь, и солдат сразу изменился в лице, став равнодушно-безучастным ко всему происходящему вокруг.  Голова его запрокинулась, глаза устремились взглядом к небу и каска, так неловко сидевшая на нём, сползла набок. Солдат обмяк, привалившись вдруг безжизненным телом к камню, так безнадежно вытянув ноги и уронив уже неживые и враз отяжелевшие руки.
Фляга стояла на виду у обеих линий обороны и из неё теперь на обе стороны били струи прозрачной жидкости.
Стало тихо, и было слышно, как в окопе у немцев несколько глоток дружно засмеялись – веселились, наблюдая, как из фляги вытекает спирт. Потом раздалась невнятно фраза по-немецки, и снова грянул хохот одичавших на войне людей.
; Защепили, мать-ети!  –  вырвалось у Ивана, и он почувствовал, как оборвалось внутри и сжалось спазмом, – смерть снова пришла и стояла рядом и привыкнуть к её ледяному дыханию было невозможно.
– Ржут как жеребцы на выпасе, радуются, что зацепили флягу. Знают, поганцы, что в ней спирт, – подметил подошедший к старшине сержант Ханхалаев, щуря свои и без того узкие раскосые глаза, вглядываясь в развернувшуюся картину драмы.
Иван не стал ждать.
В горячке перевалился через бруствер, по ложбине, налегке быстро дополз до камня и сразу резко, в отчаянии весь, сжавшись, ожидая сжавшимся от ужаса организмом удара пули, перебросил легкое, высушенное службой тело из воронки в ложбину, прикрываясь термосом с кашей.
; Дзянь!  –  секануло рядом и обсыпало голову веером разлетевшаяся земля, и потом снова гулкий удар послышался от другой пули, попавшей в термос. От удара термос дернулся и упал, выпав из рук.
; Крупным калибром бьёт, –  отметил Иван.
Иван лежал теперь в ложбине, и он знал,  –  его сейчас не достать. Но пулеметчик с той стороны видел, что в канаве затаился русский солдат и теперь выцеливал, ожидая хоть малейшей ошибки ползущего, чтобы защепить и уничтожить.
Иван перевернулся на спину, чтобы оглядеться, не поднимая головы, и посмотрел в сторону убитого бойца. Тот сидел  к нему теперь боком, совсем рядом и можно было видеть его бледное, уже тронутое смертью, лицо в профиль и рану, которая видна была у виска, – по лицу стекали струи еще теплой, живой пузырящейся крови. Но это была не обычная рана. В голове солдата торчал узкий осколок камня, отбитый от валуна пулей большого калибра.
– Вот ведь и так бывает, сидел бы за камнем немного иначе – был бы жив, ; пронеслось в голове, и стало понятно, что убит парень был пулей, которая летела мимо, но воля случая – судьбинушка распорядилась иначе.
Иван теперь попробовал ползти лежа на спине, отталкиваясь пятками ног и наблюдая вокруг, слегка приподнимая голову. Стрелок из немецкого окопа заметил движение и щедро сыпанул новую порцию смертельного свинца. Иван прижался к дну воронки, замер, но не уберегся – страшной силы удар в ступню ноги и резкая боль известили – зацепили и пора, братец, снова в медсанбат. Оглядев ногу, Иван отметил, что пуля прошила сапог со стороны подошвы и защепила пальцы. Кровь заполняла сапог, нога пока не сильно болела, – болевой шок, болеть начнет чуть позже, – отметил Иван.
Добравшись до окопа дивизиона и дотащив термос с кашей, Иван оглядел ногу. Сапог был испорчен, пуля оторвала почти весь носок сапога. Ладными хромовыми сапогами, добытыми по случаю, старшина гордился. Бывало, начищал до блеска и отправлялся к медсанбату, где приглядел ладную санитарку Анну, за которой пытался ухаживать. Щеголяя в чищенных офицерских сапогах, с высокими голенищами, старшина производил яркое впечатление, вышагивая и позванивая двумя медалями «За отвагу», то же начищенных о суконку до блеска.
Конечно, дома ждала его Марфа и четверо малышей – мал-мала, но жизнь вот так легко даже войной не остановишь и мужское начало на средний род так просто волею вершителей судеб не перекуешь – тянуло старшину к Анне.
И вот сапог, который носился с таким удовольствием, был теперь испорчен.
На ноге была рана – пуля точнёхонько оторвала фалангу на мизинце и рана казалась несколько нелепой, но нога стала отекать. Солдаты помогли старшине, и наскоро смочив рану спиртом, забинтовали ногу. Наступать теперь можно было только слегка на пятку, а при ходьбе боль усиливалась невероятно.
Перебравшись по канаве к окопу дивизиона, старшина наблюдал, как солдаты довольные уплетают еще теплую кашу, слегка охмелев от спирта и от того несколько повеселев. Послышались смешки и шутки, потянуло дымкой папирос, – кто-то, уже поужинав, затянулся с удовольствием табачком. Завязался разговор. Жизнь продолжалась.
А рядом с ними у камня сидел их боевой товарищ, потерявший жизнь ради того, чтобы они были сыты и боеспособны.
Смеркалось.
Из дивизиона отправили солдат –  двух отчаянных добровольцев, которые рассчитывая пополнить запас спирта в своих фляжках, вызвались сползать и забрать оставленные термос и флягу, а заодно, если выйдет, приволочь убитого в окоп.
Все  в дивизионе ждали возвращения посыльных, рассчитывая то же получить глоток по такому случаю крепкого напитка, который на несколько минут давал возможность расслабиться и забыть вшивую неудобь окопной жизни.
У камня, было тихо, потом стало слышно, как завозились и послышались сдавленные вопли, потом крик и стоны, стукнул выстрел. Немцы молчали, молчали и наши окопы, – стало понятно – там сошлись в схватке те и другие, и противники теперь ждали, кто вернется из темноты в свои окопы.
Скорее дождались в русском дивизионе.
Возбужденные бойцы приволокли флягу и термос и, сбиваясь, рассказали, как заметили раньше двух ползущих фрицев на подходе и успели их встретить ножами, навалившись из канавы. Одному бойцу сразу удалось вонзить нож боковым ударом прямо в глаз фрицу, а другого накрыл второй солдат сверху, придавив к земле, но тот успел выстрелить и зацепил нападавшего бойца. Удалось немца успокоить ударами ножа в бьющееся в истерике тело – до тех пор, пока тот хрипло прокричав дважды не замер.
Убитый же днем помощник старшины Андреева остался там, где его убили днем – у камня. Теперь уже было не так это важно. Важнее было то, что эти двое вернулись и теперь возбужденные рассказывают про свою воинскую удачу и последовавшую на ней победу.
За воинскую удачу выпили, всем досталось по глотку.
Со стороны немцев, видимо узнавших об исходе схватки у камня, открыли ураганный огонь по позициям дивизиона. Пришлось залечь на дно траншеи и ждать, когда враг перебесится.
К группе солдат подошёл политрук. Мужик из Омска, сибиряк, как и Иван, таких же лет, присел рядом с ним и сжал протянутую ему Иваном руку.
– Слышал, зацепило тебя Иван Тихонович? – поинтересовался политрук, оглядывая обвязанную ступню старшины.
– Да есть такое дело. Ничего, в санчасти подлечусь, в госпиталь не поеду, – защепило не сильно, – ответил Иван.
Закурили с политруком, заговорили о доме, о том пишут ли и что пишут родные и всё ли у них ладно.
Иван, вспомнив своего убитого накануне солдата, которого он направил в дивизион с ужином, задал давно мучивший его вопрос:
–  Человек ты грамотный, учительствовал, –  скажи мне, политрук. Как так выходит, что два народа, состоящие из добропорядочных, семейных людей, верующих в Бога, любящие своих детей и почитающие родителей, вдруг начинают зверски уничтожать друг друга? Придумывают как лучше, изощреннее обмануть и убить? Я вот не забуду, как мы проходили разрушенные города и сожжённые  сёла, в которых видели сотни убитых и повешенных мирных жителей. Зачем это? Как это можно было допустить, что бы целый народ стал убийцей и преступником?
 – Да, Иван Тихонович, понять это сложно. Война это дно, самое низкое положение, в котором может оказаться человек от того ожесточения, которое его охватывает. Виной всему пропаганда, одержимость вождей, направляющих массы в жерло ненависти и злобы. Человек на войне – на пределе, на крайней черте своего животного состояния. А как иначе выжить? Вот идём в атаку, когда каждое промедление ведёт к поражению, и попробуй остановиться, чуток задержаться, чтобы помочь порой своему близкому другу, что уже корчится в грязи с распоротым животом. Не дадут, тут же пристрелят свои же из отрядов заслона, как дезертира. Такой у них приказ. Жёстокие, страшные правила, но иначе просто нельзя. Такое напряжение, такая струна натянута в душе у каждого в бою, что не сравнится это состояние по накалу с обычным состоянием души и тела. Я помню, как однажды отступали мы под жестоким огнём настигающего нас врага. А у нас в роте было пополнение накануне, и среди молодых солдат был совсем юный хлопец. Простой такой, наивный, всё выспрашивал, как там,  в бою, тараща голубые, наивные глаза? И вот бежим мы по полю, вышибленные из своих траншей, а этот парнишка бежит впереди всех, резво так и вдруг стало его кидать из стороны в сторону на заплетающихся ногах, и рухнул, наконец, он всем телом. Пробегаем мимо, а он без головы лежит. Ребята потом сказывали, что он после того, как голову ему снесло, еще некоторое время бежал – так выжить видимо хотел. Держался на своей невероятной струне душевного напряжения.
А то, что народы сошлись и кромсают друга друга плотники и учителя, слесари и актёры, крестьяне да рабочий люд, – это не иначе как коллективное помешательство замешанное на изощрённой идеологии.
Но мы-то с тобой, Иван Тихонович, защищаем свою землю! Нам не оставили выбора! Вломились к нам, и отступать нам не куда!
И то, правда, товарищ политрук, – ответил Иван, понимая, что не на все вопросы есть простые ответы. Похоже, и грамотный политрук точно не знал, что происходит, когда люди берут в руки оружие и идут убивать себе подобных, оставив привычное и простое ремесло, семью и родные места.
Иван, дождавшись, когда всё на переднем крае успокоится и, переговорив с командиром дивизиона о насущных потребностях подразделения, отправился назад. Рана на ноге болела так, как будто оторвали не мизинец, а, по крайней мере, ступню. Но добравшись в кромешной тьме до своего окопа, Андреев направился в свой блиндаж, где решил ждать утра, чтобы пойти в медсанбат. Настроение поднимало то, что в медсанбате Анна, которая примет его, сделает перевязку после операции и своей лёгкой рукой убёрет боль.
Но вот беда. Болела у Ивана не только распухшая ступня, болела душа, настрадавшаяся,  огрубевшая, но еще живая душа. Как с этим быть?
Хлебнув воды и вспомнив с тяжелым вздохом погибшего утром молодого солдата, Иван Тихонович лег на нары, укрылся шинелью и сразу уснул.
Сон всегда спасал солдата, и был воистину лекарством, и если удавалось спокойно поспать воину три, четыре часа за сутки, служба не казалось такой уж тяжкой.
Еще один день в этой невероятной борьбе прошёл, приближая тот день, когда можно будет сказать, тяжко вспоминая страшные потери и жуткие подробности этой бойни:
–  Всё, кончено! Ты, ветреная шлюха-война, больше не загуляешь с нами, не погубишь мужиков, чьи руки и сердца не для убийства и разрушений, а для жизни!

*Старшина Андреев Иван Тихонович  (1905-1975),  дедушка автора, прошёл всю войну от 41 до 45 г.г. Призывался с Алтая, принимал участие в боевых действиях на западном фронте с фашистами, а с лета 1945 г. с японской армией. Домой вернулся только поздней осенью 1945 года.

РАССКАЗЫ ИЗ ДЕТСТВА
Заяц
Хотя и ладным лыжником ощущал себя Тим, но идти по рыхлому глубокому снегу было очень тяжело. Из-под шапки и распахнутого ворота валил пар. Пот застилал глаза, рукавицы намокли. Лыжи, его юркие быстрые на снежных склонах лыжи тащились теперь загнанными клячами. Вот у  дяди Вити – лыжи. Он сам их делал. Лыжи широкие – охотничьи. Легкие, подбитые  на поверхности скольжения мехом,  эти лыжи несли охотника по сугробам, почти не проваливаясь. Мех же, ориентированный на поверхности скольжения ворсом с наклоном к пятке лыжи, удерживал надежно их от проскальзывания – назад, даже на крутом склоне, лыжи не катились совсем. На этих лыжах можно было спокойно подниматься вверх или даже стоять на склоне, направив носки лыж в гору. А вниз по склону лыжи летели без всякой смазки!
А вот примерно такие лыжи ходили здесь, отметил про себя мальчик, заметив впереди след на снегу. Тим встал на лыжню и теперь легко заскользил по ней.
– Санька, давай сюда, здесь лыжня, – позвал Тим приятеля, который в очередной раз завалился в стланике еще в самом низу сопки.
Санька был, конечно, слабым лыжником. Он тащился всегда сзади и Тим не любил с ним ходить кататься на дальние сопки. Вот и теперь он плелся сзади, хотя и шел по лыжне Тима, а не топтал нетронутую целину.
Задрав свою круглую большую голову со сдвинутой на затылок шапкой, он смотрел теперь снизу вверх, слушая Тима, хватал воздух широко открытым ртом и пытался встать и двинуться дальше. При этом Санька парил как стираное белье, вывешенное на морозе.
Дальше пошли по лыжне вместе. Поднявшись по склону почти на вершину сопки, Тим, вдруг совершенно неожиданно увидел зайца.
Зверёк сидел на полянке, совсем рядом от лыжни и до него было всего несколько метров.
–Ну, даёт, – пронеслось в голове, и Тим стал интуитивно двигаться украдкой, поднимая для атаки лыжную палку.
Заяц же сидел, и только казалось, сейчас упадет без памяти от страха – столько было в его огромных глазах боли и ужаса. Но, тем не менее, заяц сидел на месте, и в этом было что-то невероятное. Тим, не веря в происходящее, подходил все ближе и ближе, совершенно теряя уверенность в необходимости нападать на зверька. А заяц, замерев и сжавшись в комочек, –  вдруг рванулся, опрокинулся, закричал и Тим увидел, что его задняя лапа охвачена петлей из проволоки, а шерстка – белая с желта, вокруг проволоки окровавлена. Боль жалости рванула сердечко мальчишки.
Освобожденный из петли и одновременно плененный заяц был в руках:  дрожал, а, собравшись с силами, отчаянно лупил задними лапами в грудь и живот Тима. Лупил не слабо, норовя распластать когтями не только одежду, но и живот. 
Спрятав зайца под куртку, прижимая его рукой, Тимка двинулся вниз по своей лыжне, неловко скользнул вниз по склону, теряя равновесие, балансируя и от того отчаянно плужа – притормаживая лыжами. Санька ждал, стоя на склоне, а, увидев зайца, спросил:
–Что будем делать с ним?
– Возьмем домой, – ответил Тим, одновременно понимая, что зайцу не нужен дом, ему нужен лес и снег, и его нора, но было жаль отпускать, хотелось его приручить, покормить.  В данный момент просто не было  воли и сил отпустить зайца.
С трудом, падая в снег, дошли до поселка. Тим свернул к своему дому. Заяц, отпущенный в доме, сразу нашел для себя укромный угол под кроватью и сидел теперь безучастно, не реагируя ни на морковь, ни на капусту.
– Сдохнет, – отреагировала на зайца мама.
 – Дикий он, есть не станет. Нужно или отпустить, или…, – с усмешкой сказала она – …в суп. Дядя Витя, наш сосед, каждую неделю домой приносит зайчишек.
– Нет! – закричал Тим.
– Он живой, как ты можешь. Я его отпущу, пусть только подлечится.
Тим уже понял, что этот дикий заяц – зверь, и он не для игр. Единственное для него место в жизни – это заснеженный лес. Было конечно жаль, ведь Тим думал приручить зайца, что бы с ним можно было играть, но теперь было ясно – этого не получится и не следует делать.
К вечеру разыгралась пурга. Как всегда неожиданно и уже привычно монотонно задул ветер, забарабанило в окно, периодически гас свет. Помело снег по холмам сугробов, срывая с вершин живыми всполохами колючую снежную пыль. 
Тим вышел в сенцы, отпустил зайца на пол, открыл дверь. Дверь открывалась вовнутрь, как все двери в поселке из-за обильных снегопадов, способных за ночь полностью завалить вход в дом.  У порога сеней создалась стенка из снега, наметенного к двери за вечер. Стенка в виде тонкого языка наползала на дверь и теперь лишенная опоры все же не падала, просвечивая голубизной густеющей от вершины к основанию.
Заяц, сидя на полу, непрерывно смотрел в проем двери. Уши его быстро двигались вперед-назад. Тим отошел от зайца и только смотрел на него, старясь запомнить все, что происходило в данный момент с зайцем до мельчайших деталей. Он очень волновался и ждал чуда. А происходило действительно волнующие события. Заяц менялся на глазах. Вялый по началу, он резко оживился, подобрался, напружинился, и в стремительном прыжке, пробив прозрачную снежную стенку, помчался по двору, дороге, а затем по огородам к лесу.
По глубокому снегу зайчишка летел, совершая невероятный каскад прыжков-салютов, проваливаясь в снег с головой, вновь и вновь взлетая над поверхностью заснежного поля. Вскоре он скрылся из вида, растворившись в белоснежном пространстве.
Отец пришел домой поздно, и не заставши уже зайца, рассказал о том, что у Виктора – нашего соседа охотника, кто-то снова вытащил зайца из петли.
– Кто успел, то и съел, –  добавил, усмехнувшись, отец.
– Кто успел, тот не съел, – довольный, со счастливой улыбкой повторил про себя Тим, уютно устраиваясь под одеялом.
Вот так гулко бьется сердце в ответ на ритмы сердечка какой-нибудь птахи по ошибке залетевшей в дом или сарай.
И когда древний инстинкт охотника мы заменяем состраданием, выпуская птаху на волю, мы растем как личности и закладываем в нашу генетическую память иной смысл и иные начала нашего человеческого существования.



Вечерний променад
Вечерело.
С реки  потянуло прохладою – теплый летний день остывал, воздух посвежел и наполнился ароматом нагретых солнцем трав и стрекотом невидимых еще сверчков.
– Господи, – подражая бабушке, спохватился Тим.
– Корову нужно было забрать из стада! Опять прозевал! – пронеслось в голове мальчика.
Отчаянно карабкаясь по глинистому крутому склону берега реки, скользя и срываясь вниз, Тим устремился вверх, запихивая на ходу в банку очередного рака, выловленного в реке.
Дело в том, что у Тима была обязанность – встречать по вечерам из деревенского стада корову –  гулену Варварку, но, обычно заигравшись, Тим упускал момент встречи с ней, когда тучное и сытое стадо деревенских коров из степных трав выходило к окраине деревни, а пастухи верхами последний раз за день обскакав, кружа на своих сытых лошадях, стадо, бойко отъезжали в сторону, как бы рапортуя – пост сдан.
 Черная, белыми пятнами корова Варварка была добра, покладиста, но любила свободу и чужие огороды.
Выискивая Варварку по оврагам, ближним околкам и дворам Тим перебирал в голове все, что он претерпел от этой настырной животинки.
Однажды, в тот момент, когда бабушка Марфа выгоняла корову со двора в стадо, Тима угораздило оказаться в калитке. Варварка, имея крутые бочонком бока, не смотря на их ширь, тем не менее проходила почти свободно через калитку, но теперь рванув прытко в стадо к своим подружкам, Варварка застряла в калитке надежно припечатав мальчишку своим крутым и тугим животом к ограде. Варварка рвалась вперед, а Тим прижатый боком коровы оказался совершенно обездвижен еще тем, что корова наступила ему на ногу. Мальчишка заверещал, задыхаясь в  тугих и крепчающих объятиях коровы и калитки. Бабушка, почуяв неладное, бегала вокруг задней части коровы – все никак не могла разглядеть Тима из-за живота Варварки и не понимала, что же происходит. Когда диагноз происшествия был все таки получен, потребовалось заставить корову сдать назад, что бы освободить мальчишку из плена, но корова ни как не могла понять – что же от нее требовалось и продолжала настойчиво рваться вперед в родные пампасы. И только дедушка, выйдя из своей мастерской и  обойдя двор уже с улицы, несколько надавав Варварке по морде, заставил ее отступить.
Тим знал основные любимые места Варварки, где она могла находиться и, обежав наиболее любимые из них, к своей радости нашел корову в ближнем овраге, где Варварка объедала кусты и щипала траву. Покосившись на появившегося рядом Тима, Варварка покачала большой, тяжелой  головой и глубоко сочувственно вздохнула, продолжая неистово отгонять мух от своих бугрившихся боков и тщательно пережевывая добычу.
– Ну, пошли уже! ;  с обидой в голосе произнес мальчишка, испытывая изначально к корове мимолетное раздражение, сменившееся теплотой и заботой.
Гнать корову предстояло через улицу враждебной компании Степки Горелого. Противостояние мальчишек двух соседних частей деревни было обычным делом. Разделенные трактом, прошивающим деревню сквозным проходом, две компании жили по разные стороны дороги своей обособленной жизнью, признавая только местные авторитеты и обычаи, завоеванные и установленные как жесткими кулаками, так и твердыми, и хитростными характерами. Степка был одним из таких вожаков ватаги пацанов от 5 до 15;16 годков, которых «школьные», к которым по месту проживания относился и Тим, называли «погорельцами». Ходить по чужой улице было опасно – обычно такие походы заканчивались оскорблениями и побоями, тяжесть которых была непредсказуемо индивидуальна – в  том смысле, что лупили всех с разной интенсивностью – как кому повезет. По чужим улицам ребята старались ходить группой и тогда, повстречав представителей враждебного «племени», многое решало численное соотношение сторон. Иногда такие встречи заканчивались только словесной перепалкой, но иногда перерастали в широкомасштабное побоище, которое могло не утихать несколько дней, то угасая, то разворачиваясь вновь.
Надеясь по быстрому проскочить враждебный стан Тим гнал и торопил Варварку. Но корова, обремененная тугим выменем, наполненным парным кипучим и духовитым молоком, плыла по улице особо не желая спешить в родной хлев. И казалось, что все уже позади – виднелся край улицы, как из подворотни высыпала компания «погорельцев», а, заметив Тима, компания подбоченилась и, неспеша, стала «разворачивать свой боевой строй» поджидая приближающегося мальчишку со своей коровой. Быть битым Тиму не хотелось, но ситуация казалась безвыходной.
Решение пришло нежданно. Тим схватил Варварку за хвост и, хлестанув по крутому боку коровы хворостиной, побежал следом, убыстряя ход. Варварка от такого фамильярного обращения несколько удивившись, понеслась вперед грациозно выбрасывая мослатые свои конечности. Так и пронеслись мимо ошалелой мальчишеской публики Тим и Варварка, издавая внушительные топот и пыля по дороге тремя парами ног. Вслед им донеслись лишь свист, гогот «погорельцев» и чьи-то запоздалые реплики.

Натиск организованной плоти

Вдоль западной окраины поселка протекал один из многих ручейков-речушек, которые можно было перейти, не замочив ног. Этот поток чистейшей воды по россыпи окатышей, перерожденных студеной водой в самоцветы, не имел названия, что не мешало ему нести воды звонких слюдистых родников с ближних косогоров через болотистую низину в соленый, забытый океаном лиман. Тем не менее, отгородившееся от лимана море все-таки раз в год по-родственному посылало свои шумные и хлопотливые вести с бесчисленной стаей лососевых. Как золотоордынская тьма, такая же непонятная своим постоянством стремления и многочисленностью рыба подходила к устью каждой речушки, реки и стремительным кипящим многоцветным потоком врывалась в устья своих родных мест, где она взялась мерить два, три года назад многочисленный километраж своего жизненного пробега. С берега при ясной воде можно было наблюдать, как втягивается цветистая масса косяка в узкую горловину реки, и вновь возникала хотя и внешняя, но очень близкая аналогия с шумным гикающим войском, врывающегося в крепость через взломанные еще более резким организованным натиском, крепостные ворота. 
Ну и «рубка» пошла в самом узком месте!
Вода кипела, а река, переполняясь, подмывала крутячки землистого берега. Вот шумный всплеск – обрушился земляной мысок с ослепительно зеленой травой на макушке и тут же затонул, набухая и рассыпаясь на черные с переплетениями корней куски.
Однако рыба в наш поселковый ручей заходила крайне редко. Бестолково-активная составляющая деятельности, а также равнодушие и полное отсутствие экологической культуры хозяйничающих  субъектов, привели к практически полной нерыбоходности водоема. В реке было все, чем отметила цивилизация и технический прогресс,  здешние места. Преобладало, конечно, то, чего числилось в избытке – самых разных железок, маслянистых мазутных пятен, ломаной древесины. И вот среди этого хлама на самом мелководье была замечена небольшая горбуша. Отчаянно работая хвостом и извиваясь по змеиному всем телом, она упорно продвигалась к углублению под крутым бережком, уткнув голову в гальку дна и буквально вспахивая его. Преодолев мелководье и найдя заводь, рыба замерла отдыхая. После короткого отдыха очередной рывок и, вот так медленно, от заводи к заводи двигалась эта упрямая особь к месту своего нерестилища. Но она, конечно,  не предполагала, что на её пути люди бездумно соорудили завал, который не преодолеть даже самой настойчивой горбуше.
Тим, следуя по берегу за рыбой, понимал всю безнадежность ее усилий. Поэтому в очередной раз, когда горбуша выбралась на мелководье, он вошел в воду, с трудом схватил бьющуюся рыбу и, прижимая ее к себе,  бегом понес вверх по течению за пределы завала. Далее уже была чистая и достаточная, для плаванья горбуши, по глубине река. Затея Тиму  удалась, но увенчалась громким с брызгами падением в воду: сосредоточившись на горбуше и не смотря под ноги, он запнулся об одну из лежащих в воде труб и вместе с рыбой плашмя завалился в реку. Рыба при падении счастливо отделалась и, стремительно шевельнув хвостом, двинулась в заветное место, которое, было видимо рядом, так как река заканчивалась не далее  чем через пару километров, теряясь в болоте. Тим наблюдал последний рывок рыбы, лежа в воде. Поднявшись из реки, Тим  еще постоял на берегу и отправился домой, чувствуя озноб то ли  от холода, то ли от переживаний за маленькое существо, чья судьба оказалась так близко и так  зависима от него.

СЕРДЦЕ ПОДСКАЖЕТ, – ВОВЕК НЕ НАКАЖЕТ

В детстве, в самые юные годы свои живём, не чуя ног, а ночью, устав от беготни за день, во сне мечемся, бежим, – продолжая бег дневной.
И так вечером в кровать не хочется отправляться, что только от безысходности всеобщего засыпания, следуя наставлениям мамы, откладываем дела, закрываем книжку и бредём нехотя к кровати, но засыпаем сразу, едва коснувшись подушки, едва успев проговорить про себя фразу: «Скорее бы утро….».
А с утра, едва глаза открыв, спешим в жизнь и без устали бежим куда-то, крутим педали, катим с гор на лыжах, на великах, ныряем в речку и делаем еще много дел по пути, порой забывая о ранее намеченной цели.
И впитываем, впитываем в себя события и опыт, всё то, что позже, много позже становится интуицией и памятью сердца.
В нашей начальной школе, что ютилась в одноэтажном домишке, в камчатском далеком северном посёлке, было уютно и проводили время, мы – ученики школы, вполне продуктивно.
Отзанимавшись положенные четыре урока, набегавшись вдоволь во дворе или в тесном коридорчике, если за дверьми привычно руководила вздорная камчатская пуржень, расставляя сугробы высотою под крышу по своему усмотрению, оставались на продлёнку, когда под присмотром дежурного учителя делали уроки, читали вслух дружно выбранную книжку, а ещё, увлечённо, полдничали.
Вкус свежих булочек с кипячёным молоком с желтоватой пенкой, помнится мне по сей день.
А школа у нас была забавная, всего-то на четыре класса с парой десятков мальцов.
Странность школы была тем определена, что в ней учились дети разных возрастов вместе: первый класс с третьим, а второй с четвертым. И такая мешанина давала порой плоды нежданные. Вдруг выяснялось, что первоклашка берется подсказывать третьекласснику, а второклассник решает задачки за старшего своего товарища.
Но особый трепет  в  нас малышах, оставленных на продлёнку,  вызывало внеклассное чтение, которое увлечённо вели две девушки-практикантки из педучилища. Юные и неопытные наставницы, нами воспринимались как вполне взрослые и даже более строгие, чем учителя.
Внеклассное чтение вскоре переросло в драматический кружок с постановками сцен и танцами.
В свои девять-десять годков, тем не менее, уже выделяли мальчики девочек, и всегда хотелось в танце стоять рядом с избранницей. С этим были проблемы. Своевольничать не позволяли наши строгие наставницы, которые считали, например, что я должен непременно стоять в паре со своей одноклассницей Олей, нескладной такой девочкой с рыжими косицами и необыкновенно конопатым лицом. Девочка, на жестокий порой суд одноклассников, была некрасива, и порой наиболее хамоватые из пацанов дразнили Ольгу.
Ольга же, привычная и от того стойкая к нападкам, жёстко им отвечала фразой:
 «Не тебе любить, не тебе судить!» и брезгливо поджимала губки, выражая своё полное презрение, горделиво отворачивалась и уходила от обидчика.
 Фразу эту, видимо она услышала от своей мамы, которая знала, конечно, о проблеме своей дочери, и как смогла, научила отвечать на неприятные слова сверстников о её внешности.
И это действовало.
Пару раз, нарвавшись на жёсткий ответ Ольги, задевать её перестали, а потом и вовсе зауважали, так как оказалось девочка в уме решает такие задачки, что многие пацаны и на бумажке решить многие примеры были не способны.
Тем не менее, с Ольгой мне стоять в паре не хотелось, и даже не от того, что пацаны подсмеивались, а от того, что мне нравилась другая. Звали эту девочку Ниной, и проблема состояла в том, что меня второклассника она просто не замечала, так как сама училась в четвёртом классе. Мы с Ниной занимались в одном помещении, но сидели на разных партах: второй класс, то есть мы, занимали один ряд парт, а четвёроклассники сидели  на партах другого ряда.
Нина мне нравилась. На уроках я наблюдал, как она старательно пишет в тетрадке или отвечает учителю у доски. В этот момент я всегда переживал за неё, страстно желая удачного ответа.
Чем она пленила моё сердце сказать трудно, но, как известно любовь порой, как бы слепа, хотя слепой быть не может, а её выбор часто просто не соответствует нашим логическим умозаключениям или ожиданиям.
Нина была  смуглой девочкой с длинной тугой темной косой и большими карими глазами. Вела себя скромно, не отличалась бойкостью, училась без блеска, на переменках часто сидела у окна или одна гуляла во дворе школы.
В этот период своего взросления мы с пацанами иногда обсуждали девчонок, ведь у каждого, как выяснилось, была явная или тайная любовь.
Володька, мой более старший дружок, выделял Наташку, весёлую бойкую сверстницу и, не заметив во мне увлечения, порой выспрашивал, кто мне все-таки нравится из девчонок.
Я увиливал от ответа, а сам в свою очередь интересовался, как казалось, у опытного Вовки, чем ему так нравится Наташа.  Как мне казалось девчонка обычная, как все, мало чем отличающаяся от других.
Ответ Вовки обескуражил:
 – У неё очень красивые ноги!
Я стал пристально рассматривать Наташкины ноги, и, считая, что если и любить её за что-то можно, то, скорее всего за весёлый нрав, а каких-либо причин считать её ноги волшебно красивыми не находил.
Но, запомнив Вовкино наставление, еще некоторое время я присматривался к ногам девчонок, стараясь разобраться и пробудить в себе чувство прекрасного в отношении девичьих ног.
Но всё было напрасно: ноги были разные, чаще нескладные, иногда ловкие и быстрые, но вот истинной красоты я в них еще долго не мог разглядеть.
Как оказать знаки внимания приглянувшейся мне девочке я не знал, но случай дал мне шанс. Наши наставницы взялись ставить спектакль. Был составлен сценарий, который включал отрывки из разных известных сказок. Все выбранные для постановки сюжеты связывались таким персонажем как царь.
По замыслу постановщиков спектакля царь в завершении очередного эпизода представления выходил на сцену и, постукивая посохом, приговаривал:
«Жил был царь, у царя был двор, на дворе был кол, на колу мочало, его ветром качало. Не начать ли сказочку сначала?»
 И так раз за разом по схеме докучной сказки-присказки действие продолжалось до очередного выхода царя со свитою.
В конце же представления царь выходил к краю сцены и заявлял, для убедительности разводя руками:
«Вот и сказочки конец, а кто слушал, молодец!», и ударял посохом в пол, утверждая сказанное.
Этим царём выбрали меня.
Учитывая, что персонажи в постановке были самые разнообразные: от щуки и петуха до Ивана-дурака, роль царя была вполне респектабельно внушительной, ну, практически главной. Посчитав, что получение такой роли заслуживает одобрения и озадаченный приготовлением царского костюма, я вечером поделился новостью и изложил задачу маме, так как без её помощи наряд царя мне было не осилить.
Проще всего было с посохом, я его быстро нашёл в сарае, использовав в качестве магической палки черенок от метлы. Черенок украсили цветною лентою, и этим был сделан первый шаг в оснащении образа царя.
Мама извлекла из чемодана свой цветастый с золотом халат и, поколдовав над ним, вскоре превратила в царский наряд с ярким поясом из платка.
Бороду пришлось делать из мочалки, царскую корону скроили из плотной раскрашенной бумаги, а завершил образ большой мамин перстень с красным камнем, который,  правду сказать, очень плохо держался на моем пальце.
Нина  получила роль матери Ивана-дурака и по замыслу должна была сопровождать царя в составе свиты, следуя за ним по сцене в преддверии новой сценки. А позже, возможно от моего внимательного к Нине отношения,  постановщицы спектакля учредили роль царицы и образ этот как нельзя  лучше подошёл именно Нине.
Мне это нравилось.
Я шёл впереди своей свиты гордый, увесисто постукивая посохом, басил, проговаривая текст, и всё поглядывал на свою царицу, как бы покровительственно, – так вот я вошёл в свою роль божьего избранника.
Спектакль ставили в поселковом клубе и афиша, извещавшая о событии, висела на главном стенде у поселкового магазина, именно там где выставляли афишу с очередным кинофильмом в поселковом клубе.
Зал в клубе был забит сельчанами – родителями детей, поэтому успех постановки был обеспечен.
Образ царя, с грозно насупленными бровями, громким стуком посоха и сверкающим рубином на пальце, впечатлил зрителей не менее, чем проезд через сцену картонной печи с восседающим на ней Иваном.
Так я ненадолго стал героем сцены и скромная Нина, которая была непосредственным свидетелем моего успеха, проявила ко мне благосклонность и поддерживаемая своими подружками, от которых ничего не утаишь, сама предложила, чтобы я её проводил до дома.
Проводы прошли в тягостном молчании.
Моя робкая попытка взять и понести портфель, Нина резко отвергла,  и я так себя неловко почувствовал, что  еще многие годы вспоминал с грустью это мероприятие, отчаянно робея перед девчонками, не решаясь пригласить кого-то из них на свидание.
Но чувства к Нине не угасали. 
А  весной, когда близился уже конец учебного года  я, не решаясь сказать ей сам, отважился написать записку и передал её с подружкой, –веселой Наташкой, с которой получалось общаться легко, непринужденно. В записке было приглашение встретиться и погулять за поселком.
К месту встречи я пришёл задолго, а увидев подошедшую Нину, так и не решился выйти из своего укрытия. Я совершенно не понимал, что я ей должен сказать.
До меня никак не доходило, зачем всё-таки это нужно – встречаться с девочкой, а главное, меня пугало непонятное тревожное чувство, которое жило во мне и напоминало назревающую болезнь, которая рождала не недомогание, а растущий избыток сил и совершенно лишало способности здраво рассуждать.
Прошло 50 лет!
И в какой-то момент возникло желание посетить известный в стране санаторий и, несколько волнуясь, ну как перед первой поездкой в пионерский лагерь, я отправился в Белокуриху.
Определившись с распорядком и включившись в «гонку» прописанных по строгому расписанию процедур, явился я на вытяжку позвоночника, когда человека кладут, привязывают, погружают в воду и тянут, стремясь выправить подношенный каркас организма.
При входе в процедурный зал, знакомлюсь с милой женщиной, что работает на вытяжке, отмечаю, что это дама уже солидных лет, приятная в своей грациозной неторопливости и внимательном обхождении. И как иногда бывает, возникло чувство, словно с ней я давно, очень давно знаком.
Процедура требует участия персонала, мы любезно общаемся и растет расположение и доверие к Нине Васильевне, что бессменно несёт вахту в процедурном кабинете.
Заговорили о пользе лечебных источников и тут от Нины Васильевны слышу:
– «Здесь радоновые воды не так сильны. Вот у нас на Камчатке, есть замечательные малкинские и паратунские источники, источники в поселке Эссо, вот где круглый год и погреться можно, и полечить организм».
– Так Вы с Камчатки?
– Да, я девочкой жила на Камчатке, школу там закончила, – живо отвечает Нина Васильевна.
– Вот, так дела!
– И я жил и учился на полуострове – ответил я Нине Васильевне, чудесным образом,  уже понимая,  что передо мной именно та, далекая во времени девочка Нина, с которой учился в одной школе, играл спектакль,  и которую так я подвёл, не появившись на первом в своей жизни свидании.
Скажу сразу, что о том своём несостоявшемся свидании я помнил всю жизнь, раз, за разом испытывая неловкость от своего малодушия. С годами, конечно, это воспоминание стиралось, приобрело признаки «ветхого завета», а девочка Нина образ «святой», мною обманутой донны Анны.
Очевидно, что всё, что нас когда-то поразило в самое сердце, остается с нами навсегда…
И вот судьба свела меня вновь с той, которую выбрало сердце впервые в жизни, испытав увлечение и любовную тоску.
Видимо все же осталось недосказанное….
Нина Васильевна, внимательно посмотрела на меня после сказанных слов, и моему удивлению не было границ:
– Да, я помню, как ты не пришёл ко мне на свидание….. помню, произнесла Нина Васильевна, с улыбкой, но укоризненно оглядев меня.
Вдруг, в образе милой, полноватой и уже очень взрослой женщины, проступили черты девочки Нины, её смуглое круглое личико, темная прядь волос и тугая коса с бантом, ясные и глубокие карие глаза, изящный поворот головы. И вспомнилась в деталях весна того далекого года, когда неосознанное желание любви как бы заблудилось и испугавшись неясности бытия, осталось только опытом несостоявшегося свидания.




ПУБЛИЦИСТИКА

СЕРЕБРЯНЫЙ УЗЕЛ  ИЛИ  ВАКСА В КАЛОШАХ*

Мир и все, что происходит в нем это часто проекция ранее свершившихся событий. Часто трагедия с искажением пространства и времени проецируется комедией, а комедия фарсом, а фарс порой и глупостью. И это все действительно театр, а поэты, если взять за основу слова и мысли великого В. Шекспира «Весь мир – театр. В нём женщины, мужчины - все актёры. У них свои есть выходы, уходы, И каждый не одну играет роль», актеры наиболее яркие, страстные, жадные до впечатлений и более других ждущие оценки не только своего поэтического творчества, но и событий в жизни, выстраивая часто её по лекалам сценария театрального действия.
1. Многие из нас воспринимают как национальную трагедию гибель Александра Сергеевича Пушкина у Черной речки близ Санкт-Петербурга в 1837 г.  Смерть поэта космического таланта, открывшего нам мощь и глубину родного языка,  его поэтическую красоту отзывается в нас подчас  горьким восклицанием – «Всего-то было 37 лет! А вот если бы он остался жив, сколько бы еще написал замечательных стихов и прозы!». И, правда, по-прежнему страшно горько, что погиб поэт на дуэли, которой могло и не быть. Но был сделан выбор, как реплика на сугубо житейскую ситуацию,  а пуля, она, как известно «дура», и не стало Поэта, чей легкий и мудрый стих подобен чистому воздуху, которым мы готовы дышать и радоваться. Но поэт – это, прежде всего, просто человек, в том смысле, что душа поэта всегда живет в бренной оболочке с её житейскими потребностями. 
2. В 1909 году в Петербурге случились события, которые можно трактовать как сценическое уникальное действо, увлекшее общественность своей интригой и неожиданным, несколько комичным результатом.
Лиле Дмитриевой, молодой (родилась в 1887 г.), еще не признанной поэтессе, был 21 год. Она была помолвлена и ждала своего жениха из армии, что не помешало ей с легкостью вести активную жизнь любимой девушки поэтов серебряного века, которые впрочем, и ввели её в пантеон русской поэзии.
Перво-наперво Лиле удалось вскружить голову Николаю Гумилёву и, вкусив прекрасные мгновения любви со своим юным другом, они направляются в Коктебель к великому уже тогда Максимилиану Волошину (родился в 1877 г.), поэту и художнику, и просто глыбе литературной жизни столицы. Влюбленный Гумилев, чьи слова:
«Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей»,
делают честь любой женщине,  сделал Лиле предложение руки и сердца, будучи уверенным в неотразимости своих намерений. Но, увы, ; молодая особа предпочла сохранить помолвку с женихом – солдатом русской армии Васильевым, ответив молчанием на пылкое предложение.
Очевидно, история про синицу в руках и журавле в небе скромной учительнице была хорошо известна.
Коктебель же прекрасно рифмуется со словом колыбель, что собственно не далеко от истины – там, в Крыму, на берегу моря взращивались и обретали крылья многие творческие натуры тогдашней России.
В Коктебеле и Лиля Дмитриева обрела зрелого наставника и любовника по совместительству, а отвергнутый Николай Гумилёв, затаив обиду и искусанный тарантулами вынужден был отбыть в мрачную столицу, ибо наблюдать счастье возлюбленной в объятиях другого ; мука конечно смертельная не только для поэта.
И вот тогда-то и родилась на свет, как бабочка из кокона, таинственная поэтесса Черубина де Габриак. Имя придумали по прозвищу чертика – хромоногой коряжки (Лиля с рождения прихрамывала), выброшенной на берег морем и подаренной ранее юной поэтессе Волошиным.
Поэтическая общественность была удивлена появлением свежих по звучанию стихов неизвестной, то ли герцогини, то ли светской львицы с необыкновенным слогом и романтизмом стиха. А стихи-то писались Лилей в то время, когда она была с Волошиным и, хотя увалень и добряк Максимилиан тщательно открещивался от соавторства, наставничество его в процессе написания стихов оспорить сложно. А как тогда объяснить, что ранее отправленные в журнал стихи Лили не были приняты и как-то положительно отмечены, а тут такой случился скачок в уровне творчества.
Возникли разнообразные версии об авторе стихов, активизировалась переписка автора и редакции, в которой (вот шутник!), с обеих сторон участвовал Максимилиан Волошин, ; с одной стороны как наставник и режиссер действа, а с другой как член редколлегии журнала.
 Видна, однако, рука мастера.
Потянулись месяцы разгадывания загадки – кто же это госпожа Черубина? Но вернувшись к осени из Коктебеля в Петербург, Лиля Дмитриева, распираемая гордостью, как-то проболталась, что это она Черубина, а значит признанный обществом поэт.
Раздосадованный и еще не остывший от невостребованных порывов любви  Николай Гумилев в кругах литераторов раскрывает тайну появления Черубины, не забывая отметить некоторую распущенность нрава когда-то бывшей в его объятиях дамы. По ходу обсуждения выясняется, что не только Николай имел подобную честь. И здесь хвала честному, прямому и верному Максимилиану Волошину. Заверив общественность, что он к стихам Черубины не имеет отношения, отвешивает звонкую пощечину конкистадору русской поэзии прямо посреди поэтического общества.
 В ответ конечно не просто конфликт, а непременно дуэль.
 Повод – женская честь, что в контексте личности Лилии Дмитриевой звучит несколько неубедительно, но в том то и величие Волошина – честь близкой ему женщины свята и ответить на оскорбление он обязан.
Они стрелялись в ноябре на Черной речке конечно  из пистолетов пушкинского времени. Волошин, ; стрелок был никудышный, а Гумилев, этакий охотник за приключениями, был более спортивен и подготовлен, но обращаться со старинным оружием то же не мог мастерски.
И это конечно хорошо!
Вся дуэль и даже повод для неё носят характер гротеска и выплеска эмоций на уровне «С дури бесятся!», но нужно понимать состояние души поэта, а личности столкнулись яркие и незаурядные.
На место дуэли Николай Гумилев прибыл на автомобиле в длиннющей шубе. Максимилиан Волошин подошёл позже и застал печальную картину – автомобиль застрял в снегу задолго до места встречи. Ни мало не смущаясь, Максимилиан и его секундант граф Алексей Толстой взялись машину толкать, оказывая реальную поддержку противнику. Могли бы в этот момент и загладить конфликт (как известно совместный труд сближает), но страшно обиженный Николай Гумилев, видимо предвидя подобный исход, махнул рукой на безнадежно завязший лимузин и далее все поползли к месту дуэли по глубокому снегу пешком. В этот момент или ранее выяснилось, что у Волошина слетели галоши, а поиски обуви привели к неожиданному результату – все их мучения с автомобилем и будущая дуэль проходили на свалке бытовых отходов заваленной снегом.
Саша Черный, посмеиваясь над «смехотворной дуэлью», назвал Максимилиана Волошина Ваксом Калошиным, и это прозвище моментально стало известно во всем Петербурге.
Тем не менее, взмыленные ходьбой противники, стрелялись. Николай Гумилев и ранее замеченный в крайних наклонностях в своем восприятии собственной жизни, требовал стрельбы с пяти шагов, но рассудительные секунданты сторговались на двадцати пяти. Гумилев целился старательно, но не попал. Волошин «валял дурака» и совершенно не прицеливаясь, стрелял поверх цели. Гумилев потребовал повторения, что и повторилось с точностью. Гумилев требовал третьего захода на цель, но ему было отказано и всё закончилось нервной бранью Гумилева и спокойной улыбкой добряка Волошина.
Дуэли в то время уже были крайней редкостью, а поскольку такое выяснение отношений стало известно не только общественности, но и властям, ; последовали некоторые административные меры наказания.
Большие поэты серебряного века России Максимилиан Волошин и Николай Гумилев так и не помирились после ссоры. Это стоило Гумилеву того, что он больше не ездил в Коктебель вплоть до 1921 года, когда был убит пулей, к встрече с которой он так упорно стремился, проживая жизнь на надрыве поэтической души.
Лиля, в некотором роде, смущенная событиями,  вскоре вышла замуж за солдата Васильева, стала Лилей Васильевой и уехала из Петербурга. Несколько лет она не писала стихов, но затем её лира зазвучала вновь, но уже без заметного общественного резонанса.
3. И конечно, в контексте выбранной темы об искажении пространства во времени, нельзя не вспомнить более современную, уже ленинградскую историю, описанную Сергеем Довлатовым в книге «Соло на Ундервуде» о другом конфликте ярких писателей уже нашего, а именно, советского времени. Суть конфликта и его истоки не ясны совершенно, но атмосфера его – некоторый алкогольный угар двух маститых и талантливых литераторов. Речь идет об Андрее Вознесенском и Андрее Битове.
Конфликты между литераторами и несколько агрессивным в то время Битовым заканчивались, конечно, не дуэлями, а просто потасовками и разбитыми носами. Андрей Битов очень не любил Вознесенского и временами набрасывался на него с кулаками. Решили разобраться и приструнить драчуна. Для этого собрали товарищеский суд писательской организации. Спрашивают Битова:
«За что бьете поэта Вознесенского?».
Битов честно рассказывает:
«Простите, я не виноват. А дело было так. Захожу я в «Континенталь», смотрю, стоит Вознесенский. И скажите, как я мог не дать ему по физиономии?».
О том же А. Битове, в подтверждение его неуживчивого характера, есть другая история в контексте повествования.
О ней пишет Ю. Алешковский.
Писатели А. Битов и В. Цыбин повздорили на вечеринке. Битов кричит: «Я тебе морду набью!».
Цыбин отвечает:
«Бей, я тебе не отвечу, я – толстовец! Я подставлю тебе другую щеку!».
Их оставили одних – слышат шум, удары и крики.
Вбегают – Цыбин сидит на лежащем на полу Битове и колотит его огромными кулаками по окровавленному лицу.
Дерущихся разняли, конечно.
Вот так!
         Как любит говорить В. В. Познер: «Вот такие времена».
 
* Эссе вошло в сборник «Серебрянный голубь России», г. Санкт-Петербург, 2017 г., как вошедшее в лонг-лист одноименного Международного конкурса.

ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ ДЛИНОЮ В ПОЛВЕКА*

Весна, Париж, набережная Сены, столики кафе с видом на Нотр-Дам-де-Пари, запах кофе и цветущие каштаны, набухающие чернильной синевой гроздья сирени. А среди этой цветущей сиреневой черноты, как надежда на лучшее – яркие как небо над Парижем голубые цветы глицинии…
Небо чистое, но воздух еще утренний, с весенней бодрящей прохладой. Тротуары неспешно убирают после ночных гуляний…. Жизнь в большом и красивом городе набирает ход.
Татьяна Яковлева горестно склонилась над столиком в кафе, позабыв о чашке кофе, которую ей принёс весёлый галантный гарсон вместе с утренней газетой.
Раскрытая теперь газета от 14 апреля 1930 года лежала на самом краю столика. На первой странице броско набрано: «Известный русский поэт Маяковский умер!  Застрелился в Москве!».
 Газета свисала со столика, и красный текст заголовка как бы стекал по отвисшему углу газеты кровавыми сгустками, а на полу, рядом со столиком прямо под газетой,  уже лежали несколько алых лепестков, опавших из букета, принесенного Татьяне посыльным накануне в её дом, – как капли крови поэта-бунтаря у ног не оценившей его когда-то возлюбленной….
 Ушел поэт из мира, не дождавшись ответа на порывы своей возлюбившей души, на пылкие признания, облечённые в утонченные формы и яркие, нежные цвета  фиалок, орхидей, нарциссов, роз, тюльпанов,  астр, лилий…         
Закончил жизнь сухо, но не без свойственного оптимизма:
 «…… счастливо оставаться.»
                Владимир Маяковский. 12.04.1930 г.
Странное чувство потери  сжало сердце женщины.
И вот – странность!
Ведь не был ей Владимир Маяковский ни другом, ни тем более любовником. Виделись на приемах в Париже всего несколько раз, когда Красный Поэт приезжал с выступлениями.
Собирал Маяковский полные залы и мгновенно заряжал пространство своим неистовым магнетизмом и громовым голосом, возвышаясь над публикой с высоты своего недюжинного роста в позе человека крепко стоящего на широко расставленных ногах и противодействующего стихии, всему миру и мощному встречному потоку неприятия наклоном крепкого тела с остриженной наголо головой. Поэт изрекал свои стихи конвульсиями, как казалось,  огромного рта, и говорил, говорил много, громогласно и часто не понятно, как-то преобразуя, казалось бы, знакомые слова в несколько иные смысловые формы и понятия.
Татьяна случайно, увлечённая друзьями, оказалась на выступлении Маяковского.
Потом вдруг оказался рядом с ней.
Их познакомили навязчиво, и она сразу поняла своим женским природным чувством его жгучий интерес к ней. При второй и третьей встрече он уже рвался своей сутью к ней навстречу и так неистово, что Татьяна испугалась и закрылась на все мыслимые условные крючочки своей души.  Поэт кипел и пламенел, источал и лелеял, то краснел, то бледнел, но….. сердце утонченное совершенно не желало ни общения, ни близости…..
Татьяна испугалась, спряталась, сослалась на дела, некое душевное своё состояние и более не отвечала на звонки.
А потом он стремительно уехал.
Казалось – все закончилось, не начавшись. И уже сп;ла совсем тревога, как вдруг утром, после чашки свежего кофе стук в дверь и фраза, с которой начинался теперь так часто её каждый последующий парижский день:
 – Это Вам, мадам Яковлева, от господина  Маяковского!
 Как правило, подтянутый молодой человек в униформе цветочной компании, стоял, почтительно склонившись у порога её квартиры, и галантно протягивал ей ароматный, фантастически красивый букет. Это могли быть то ли розы, то ли фиалки, георгины, или черные тюльпаны и прочие прекраснейшие цветы мира и фантастически искусно составленные из них букеты.
 Запахи цветов и очарованье букетов были тем раствором, который раз за разом растворял и менял её первое настороженное или даже нелестное впечатление о поэте, с именем которого и связывались теперь эти утренние цветы и светлые эмоции, дарившие ей настроение на весь день.
 Цветы приносили Татьяне через сутки, строго по графику, и ими уже была заполнена вся квартира: подоконники, стеллажи, столы и даже пол у окна были заставлены благоухающими цветочными букетами. Приходилось, и стало уже привычным, ухаживать за ними, расставлять, докупать новые и новые вазы для их размещения. Сначала мысли, а потом опасения, что скоро это волшебство закончится, прошли, когда минули месяцы, потом год, второй.
Время шло, – но цветы прибывали….
Выяснилось вскоре, что Владимир Маяковский немалые деньги, полученные от французских импресарио за выступления в Париже, вложил в известную и авторитетную цветочную фирму, обязав доставлять по известному адресу свежие букеты без каких-либо ограничений по времени, обрекая Татьяну на внимание к своей персоне.
Теперь она вынужденно думала о нём постоянно.
И вот, минули два года,  и пришла …. эта горькая весть о смерти человека, который стал настолько близким, что удивительно – как такое могло произойти без личного общения.
Сердце страдало. 
Все же нежное чувство проросло к этому сложному и непонятному для неё человеку через коросту неприятия. Бунт духа над плотью свершился и принес результат.
Со смертью поэта цветы не пропали из дома, их также исправно приносили с фразой:
 «От Маяковского!».
И так шли годы, взрослели и менялись лишь иногда посыльные – заинтересованные свидетели их романа. Цветы стали символом и окружением, опорой, духом и оформлением жизни Татьяны Яковлевой.
Потом случилась страшная Мировая война, позор национального поражения и нищета при полном отсутствии возможности что-то заработать и обеспечивать себя без публичного унижения.
 Но цветы всегда в цене!
 Ибо, любовь не знает времени забвения и юные сердца пылают только ярче, когда разлука и смерть ходят по нашим улицам.
Татьяна стала продавать роскошные букеты, и для неё вполне хватало средств и на утренний ароматный  кофе, и теплые круасаны. Цветы спасли её в эти тяжелые времена унижения Парижа.
Минули тяжкие военные годы, жизнь наладилась, и как она могла не наладиться, когда в первой половине дня по-прежнему раздавалось:
 «От Маяковского!»
и новый благоухающий букет поселялся в доме, бередя память и даря заботу когда-то не ответившей на любовь, но всю жизнь благодарной поэту женщине.
Есть свидетели, что эта история продолжалась до семидесятых годов, то есть практически полвека, – до кончины самой героини этого необычного романа.
И можно спорить – сбылось или не сбылось утверждение самого поэта, изложенное в стихах, адресованное Татьяне Яковлевой – русской парижанке:
«Я все рано тебя когда-нибудь возьму – одну или вдвоем с Парижем».
Вот такой он был поэт Владимир Маяковский!
И вспоминается его мощное:
 «…Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, светить – и никаких гвоздей! Вот лозунг мой и солнца!»
И светит и согревает порой души как свет далекой теперь уже от нас звезды.

* Эссе отмечено дипломом на Международном конкурсе «Большой финал. Триумф короткого сюжета», 2018 г.

ПУТЬ к СЛОВУ
(от кромешной тьмы до жгучей крапивы)
Достояние неоспоримое – язык наш, словесность. Есть даже мнение, что славянами, а еще словенцами, словаками народ стал называться от понятия слова, словесности. Конечно, любой народ, любого наречия может гордиться своим языком. И понимая, какой огромный, с «перекатами» извилистый долгий путь прошел наш язык через тысячелетия хочется понять его исторические и смысловые истоки.
Есть компетентное мнение, что вначале было Слово.
Великий хореограф утверждал: вначале был жест – информация передаваемая пластикой тела, из которого впоследствии родился танец.
Но все же, не отвергая справедливости сказанного, полагаю, – изначален звук.
Ибо именно звуками наполнен мир, звуки жили и живут независимо от нас, а человек только дополнил мир звуков, внеся в этот хор Природы звучание своей деятельности и свою осмысленную речь.
И именно звук, пройдя долгий путь, стал и словом, и музыкой….
Прежде всего, это  слова  звукоподражания – жужжит, тарахтит, стучит, скребёт и др.
Есть такой звук «кр», за которым целый строй слов и определений, история языка и культуры, имея в виду, что и этот слого-корень частица звукового ряда, наполняющего мир.
Звук «кр» возникает при плотном взаимодействии двух достаточно твердых предметов, издающих обычный скрип или скрежет. Прежде всего, этот звук мог появиться и в деятельности древнего человека, который что-то мог скоблить, царапать или крутить один предмет вокруг своей оси, прижимая его к другому предмету (ковырять, царапать, сверлить отверстия). В данном случае известна связь данного звука с процессом добывания огня трением твердых, как правило, деревянных брусков. В этом случае имеем древнее название огня – «крес» (предполагаю, что слово возникло из звукоподражания – кр и определения – есть сие), а по сути КР – звук, основа слова обозначавший понятие огонь.
Добывался огонь чаще всего в результате процесса кручения деревянных палочек или даже бревен. Если же происходило трение проскальзыванием брусков, то этот процесс был связан вероятно с появлением слов со слого-корнем тр – трение, тереть, трут, труд и т.д.
Другим важным действием, можно считать процесс нанесения изображений и первых символов путем скобления, царапанья на камне, глиняных дощечках и др. – в результате слова «манускрипт» – дословно «написанное рукой — рукой скребу», «санскрит» – дословно «высокий – сановитый язык, написанный рукой», «скрижали» и др.
Само слово «скрип» несет в себе звук «кр». На английском скрип: creak, scratch, crunch; на немецком: Kratzen; по-французски: craquement, cri, grincement; на итальянском: scricchiolio; на испанском: chirrido, crujido; на славянских языках скрип – скрип. Здесь очевидно «родство» слов, в которых присутствует слого-корень «кр», что указывает на древнейшее появление вышеприведенных слов, которые появились в результате звука, сопровождающего скрип.
А трансформация скрипа в звуки музыки возможна таким инструментом как скрипка.
Слово «крес», которое теперь хоть и не используется активно в языке, определило целое направление в формировании ряда слов, понятий и иных смыслов. Огонь – крес и в настоящее время является неотъемлемой часть ритуалов, таких как церковные, – например, таинство Благодатного огня, богослужение или торжество огня олимпийского.
К слову «крес» можно отнести появление таких слов как «кресало» – простейшее устройство добывания огня, «кремень», а по-гречески «кремний» – камень-минерал, который и использовался в кресало для добывания огня, в кремневых ружьях 17 и 18 веков.
Замечательное слово «искра» – иначе говоря «из огня – из кра» или ещё «искра» – предшествие, начало огня, подобно слову «исток» – предшествие, начало течения (тока) реки.
Слово «искра» на различных славянских наречиях звучит похоже: по-украински, болгарски – скра, по-старославянски, польски, словацки – искра, чешки jiskra.
Так же слова воскреснуть и воскрешение (воскресение), крестьяне связаны со словом крес. Видимо первоначальный смысл этих слов был связан с угасанием и возгоранием огня – креса и использованием огня-креса в быту и иной деятельности.
Да! Сила этих звуков такова, что они присутствуют во многих языках, поскольку являются первоосновой, тканью человеческой Речи.
Безусловно, огонь, энергия в жизни человека значит очень много, определяя не только качество жизни и благосостояние, но и основные возможности для развития и распространения по Земле прогресса. Без огня в ранние времена цивилизации нельзя было приготовить пищу и согреться, расчистить поля, выплавить из руды металл, изготовить орудия для охоты, обработки земли. Люди поклонялись огню.Огонь был обязательным атрибутом священодействия  ритуалов и жертвоприношений.
Капища, места приношения жертв и справления священных обрядов неизменно имели центральное место для разжигания огня и создавались вокруг священного огня. Очевидно, что огонь оказал колоссальное и эмоциональное влияние на человека, во многом сформировав его мировосприятие, определив многое в формировании уклада жизни, верованиях и языке.
От древнеславянского слова «крес» – огонь происходит слово «крест».
Впечатление от явления священного огня, появляющегося в месте трения двух пересекающихся вертикальной стойки и двух горизонтально сложенных крестообразно брусков, привело к тому, что люди поклоняясь огню, стали поклоняться и средству его добывания – кресту. В древнерусском наречии «крес» – огонь и «крест» – средство его добывания оказались однокоренными. Впоследствии крест – обобщенная схема стилизованного изображения основания устройства для добывания огня стала символом веры, символом вечности и бесконечности, божественным знаком.
В слове «крест» добавлена буква Т – означающая твердь – основу добывания огня-креса. Любопытно, что в древних надписях, обнаруженных в различных регионах, буква Т иногда писалась как знак ; .
Крестом, вероятно, называлась часть устройства для добывания огня-креса – перекрестие двух брусков в основании устройства, в котором и происходило возгорание. Поэтому слово крест можно «расшифровать» так – основа-твердь креса, т.е. процесса добывания огня.
На немецком языке крест – Kreuz, по-английски сross, по латыни cruх, испанский, португальский, галисийский – cruz, французский – croix, итальянский – croce, румынский – cruce, валлийский – croesi, исландский – kross, норвежский – krysse, шведский – kryss, датский – krydser, голландский – kruis, литовский – kry;ius, латышский – krusts, p;ri … хотя венгры не индоевропейцы, там всё равно – kereszt, албанцы – мусульмане, но и там – kryq … на армянском khach. В древнерусских текстах присутствует слово «крьстъ» (договор Игоря с греками 911 г. и др.), в славянских языках всё тот же крест: украинский – крест, хрест, белорусский – хрест, болгарский – кръст, сербохорватский – крст, словенский – krst, чешский – krest, словацкий – krst, польский – chrzest, лужицкий – khrest.
В звучании этих слов, присутствует общий корень «кр», что указывает на очень древнее появление понятия и слова «крест», пришедшего в современные индоевропейские языки из единого, тогда существовавшего протоязыка.
Этот вывод противоречит мнению, что слово «крест», образовалось от имени Христа и символизирует распятие для Иисуса.
Но образ Иисуса Христа знаком человечеству чуть более 2 тыс. лет, тогда как крест – как символ человеческой цивилизации, имеет возраст в десятки тысяч лет, а значит связывать и делать тождественными эти символы Веры и Культуры совершенно невозможно. Крест, как символ, заимствован христианством, поскольку известно использование человеком символа креста в более ранних периодах истории.
А Христос, а также Кришна – это помазанник, от слова отмеченный Богом. Мазать – красить, а краска и красить, это слова имеющие истоки от слова крес – огонь и продукта горения – углей и сажи, т.е. от того чем можно было чертить и рисовать.
Поэтому крест не от Христа, а Христос косвенно от креса-огня.
Крест – один из древнейших универсальных символов человечества, культовый знак, который восходит к каменному веку. Крест имел повсеместное распространение, его изображение фигурирует в орнаментах Африки, Океании, доколумбовой Америки. Очень часто крест как культовый символ или декоративный мотив встречается в памятниках Восточной Европы и Азии. Крест у многих народов служил символом солнечного божества, например, у ацтеков и майя.
Крест – это наглядное графическое воплощение идеи центра, универсальный символ единства жизни и смерти, духа и материи в их нерасторжимой взаимосвязи.
Велико значение креста как символа перекрестка, т.е. выбора пути, направления, судьбы.
Крест как принцип соединения четырех противоположных друг другу точек имеет сакральный смысл, представляя место, в котором всё сущее сходятся между собой.
Христианство приняло и использовало древнейший и привычный для людей символ, наделив его новым смыслом.
Интересен греческий «след» в данном вопросе.
Крио, руны –  золотое руно*……
Например, кремний  ( по греч. - утес, скала) – название распространенного химического элемента, имеет непосредственную связь со славянским словом кремень. Любопытно, что кремний широко используется в настоящее время для изготовления солнечных батарей, т.е. выступает вновь в роли элемента устройства – источника энергии, а крест, как известно еще и символизирует солнце.
Логическая цепь замкнулась : огонь-крес – крест ; Солнце – кремний  ; солнечная энергия, «законсервированная» кремниевыми солнечными батареями.
В слове кратер (греч. – большая чаша) также присутствует древний славянский корень, который дает несколько другой и, кажется, более точный смысл слова – «огонь земли» (кр + терра) или, если учесть греческое участие, – «сила земли», ибо Сократ – имя силы. От этого слова рождается английское kraft.
И то верно – нет ничего сильнее огня-креса.
Вариант «огонь земли» кажется более точным, отражающим существо явления, ведь кратер это не просто чаша, это место в котором периодически появляется огонь, дым, извергается лава. Кратер – место, которое «дышит» огнем. Именно это ярчайшее впечатление и могло дать основу для слова кратер.
Логический анализ этимологии слов показывает, что с огнем, влиянием и восприятием огня древним человеком и древним праславянским словом «крес», его обозначающем, может быть связано появление еще целого ряда других слов и понятий. Ранее уже говорилось о слове «искра».
Еще один пример, – слово «круг».
Так слово звучит на русском, украинском, белорусском, боснийском, сербохорватском, македонском; по-болгарски кръг, по-словенски krg, на чешском и словацком kruh, по-польски krag, древнеисландски hringr, по-латыни circulus, англосаксонски hring, итальянски cerchio, немецки Kreis, английски circe.
На санскрите круг – крук.
Можно привести и другие примеры. Это слово имеет очень древнее происхождение, а корень «кр» указывает на связь этого слова со словом «крес» и тем эмоциональным впечатлением и опытом, которые огонь оказывал на древних людей.
Вероятно, словом круг обозначали поверхность на земле вокруг костра или иного источника огня, освещаемую огнем в темноте.
Круг – место, которое объединяло людей вокруг костра или очага, стало местом священнодействий, ритуалов и торжественных церемоний.
От понятия «круг» – освещенное (святое) место у огня, родились слова и понятия «вокруг», «окрестности», выражения – круг друзей, близких, единомышленников, так как вокруг огня собирались обычно только свои – близкие люди – род, племя, т. е. люди одной крови. А выражения «круг врагов» – не существует, так как врагов встречают только лицом к лицу, а если враги собираются в округ тебя, то ты в окружении. И сейчас, если же нужно о чем договариваться, то обычно собираются на равных у круглого стола, что бы все были видны, а разговор шел глаза в глаза.
Наряду со словом круг, для разделения освещенной поверхности и граничащей с ней темноты, появились слова – край, кромка, а еще закрома.
Если связывать эти слова с описанием пространства вокруг костра (огня) в ночное время, то становится понятно выражение «кромешная тьма» – тьма за кругом, за краем, за кромкой – черная тьма без света. Здесь следует учесть, что свойство глаза, механизм его работы состоит в том, что, глядя на огонь, зрачок глаза сужается и темнота воспринимается непроницаемой, непроглядной, а от того настораживающей и пугающей. И всё это могло случиться еще в сумерках, когда только темнеет, а глаза ослепленные светом уже ничего не видят. Это способно произвести впечатление и даже испугать: ещё не наступила ночь, а уже совсем плохо видят глаза, темнота сгущается, впечатление усиливается.
Все опасности для древнего человека приходили из кромешной тьмы, и можно только представить, как себе объяснял древний человек себе вдруг резко наступающую непроглядную темень, не понимая физиологических свойств своего зрения.
Кромешная тьма рождала страх, суеверия и предрассудки, боязнь темноты за пределами освещенного круга – окрестностей.
Возможно понятие «кромешный» дало начало такому слову как «кроме» – то есть слову, исключающему что-то или кого-то, видимо из круга (иначе говоря – света) в темноту, за кромку или край.
Кровь – слово не менее древнее, чем «крес».
Общий корень объединяет слова на украинском – кров, старославянском кръвь, болгарском кръв, сербохорватском крв, словенском кri, krv, чешском krev, словацком и древнепольском krv, польском krew, литовском kraujas, древнепрусском krawia, древнеиндийском (санскрит) kravis, греческом cruor, ирландском cru, древнеисландском hrarи др.
В этот ряд можно поставить и слово кров – место, где горит огонь и можно найти тепло очага.
Край – в словаре В.И.Даля – предел, рубеж, грань. Сторона ближайшая к наружности. Там же находим выражение: «Не край это, не сторонка, а кромешная!». В слове Ожегова край – предельная линия, предельная часть чего-либо, например, край света, край освещенной костром, огнем поверхности на земле – край круга.
Дойти до края – дойти до границы света, здравомыслия, совести, надежды.  Это все связано со священным огнём, несущего веру и защиту.
Край – грань – граница. Название страны – Хорватия (Крватия) связано со словом грань-граница – крайний по расположению народ славянского этноса.
Близкий смысл несет в себе и такое название страны как Украина.
Крамола – затаенная, спрятанная мысль, преднамерение совершить действия против установленного порядка, существующих правил и укоренившихся понятий. Люди, сеющие крамолу, стараются находиться в тени, темноте, то есть за кругом, кромкой, краем. В слове крамола два корня – «кра» и «мол» ; первый связывает это слово с краем, кромкой, то есть пространством за кругом, другое же означает молвить – говорить. Получается крамола – слова, сказанные в тайне, за краем, потаенно и направленные из-за края, кромки – из кромешной темноты против тех, кто в круге – на свету, против крови(рода) или, что бывает чаще, лидеров рода.
Слово крамола и очень древнее, и межнациональное. По-сербски, словенски, чешски, болгарски оно звучит одинаково. По-украински и древнерусски – коромола, польски – kromow.
Для слова крамола есть и иное, очень убедительное объяснение – к – ра – мола, т. е. к – ра (солнцу) – мола (молитва, говорить-молвить) [ книга C.Т. Алексеева Сорок уроков русского]. Учитывая языческий мотив такой молитвы её церковники причислили к запретной теме и потому укоренилось, что крамола – это речь на запретные темы.
Крапива – растение, которое жжется как огонь – крес? На многих славянских языках это слово звучит очень похоже: по-украински – кропива, болгарски, сербохорватски – коприва, словенски – kropiva, чешски и словацки – koprva, польски – pokrzjwa, имеются и другие примеры.
Есть объяснение появления слова крапива, которое состоит в том, что поскольку крапива используется в качестве корма скоту, её предварительно следует обварить кипятком. При этом этимология слова крапива объясняется через слово на сербохорватском – кроп, которое означает кипяток. Это очень спорно, скорее слово кроп – кипяток на сербохорватском, появилось также от слова крес – огонь, так как кипяток жжется как огонь, а слова на сербохорватском кроп и коприва – кипяток и крапива – слова однокоренные, но обозначающие различные понятия.
Есть и другой близкий пример – растение «хрен» ; жгучий корень. В понимании того, что хрен – это жгучий корень и таятся истоки таких слов как корень, а также народное название мужского детородного органа, который также назывался когда-то корнем, определяя истоки племени, рода или сословия, иначе говоря, ; народ одной крови.
От слова крес, вероятно образовались слова красный и красивый, краска.
Краска– это возможно от того, что углями – продуктом горения, можно было чертить, рисовать и писать. На санскрите огонь – krsna, также звучит и слово, обозначающее черный цвет, чернота – krsnata.
От слова крес, вероятно, пошли такие названия как Краков и краковяк (польский народный энергичный танец – вокруг огня?).
А еще есть такие слова как cronos – время и kraft – сила. В этих словах также образующим кристаллом горит огонь. Время – мера времени, пока горит костёр или свеча, а сила у огня столь велика, что в считанные часы огонь может уничтожить поселение, испепелить всё живое и неживое.
Таким образом, анализируя опыт владения огнем и восприятия огня людьми, удается ответить на вопросы о происхождении многих современных слов и понятий, а также отметить истоки многих языков мира, зародившихся в древние времена, когда люди разных племен, возможно, хорошо понимали друг друга.
А друг, собственно, это кто? Возможно не я, а другой близкий и понятный мне человек из согретого и освещенного огнем круга?
Слово  церковь – по-русски, по-немецки – Kirche, по-английски – church, также несут в себе «память» об огне (буквенное сочетание цр, kr, chr).
Cвязь этих слов с древним словом «крес» основана на опыте создания священных мест, которые изначально строились вокруг огня неизменно сохраняя круговую схему.
И современные христианские храмы строятся, чаще всего, придерживаясь подобной круговой схемы, только вместо огня – костра в центре святилища, теперь в церквях располагают алтарь – сияющий золотом, серебром и медью.
В слове храм, вновь явно звучит древний корень «кр», что совершенно не удивительно, ведь огонь для древнего человека был поистине священным. Форма храма – архитектурное воплощение огня, пламени устремленного ввысь, а звезды на куполах церквей – подобие искр из огня. Любопытно, что слово церковь, вероятно, возникло от латинского слова circulus, подобно слову цирк, т. е. от слова круг. А вот храм слово русского языка, но и с ним, как и со словом церковь заметна связь с древним словом крес.
Храм вероятно – тайное и священное место хранения огня-креса.
Другое объяснение слова храм связано со стремлением к свету и солнцу (ра) – «к ра».
Вне сомнения слово «церковь» означает «круг».
Места поклонения среди древних народностей всегда были в виде круга. Сравните эту геометрическую форму с одним из самых древних памятников «стоунхэдж», Аркаим. Причина этого в том, что свет распространяется равномерно, образуя сферу освещенного пространства и круг на горизонтальной поверхности. В соответствии с оксфордским словарем английского языка слово «церковь» происходит от древнеанглийского «cirice» или «сirce», слово одного происхождения со словом «цирк». Также мы знаем, что диалектная форма слова «сirce» = «kirke». Немецкое слово для слова «церковь» = «kirk», «kirche», в шотландском пишется «kirk».
Огонь, ; слово, пришедшее на замену слову «крес» в равной степени сохраняет свое присутствие в современных религиозных обрядах. Если раньше священные места, по сути, были местами поклонения огню-кресу, то теперь в центре современных церквей присутствует алтарь – место богато украшенное, с горящим на свету убранством и местом горения свечей – подобие огню-кресу – священному костру.
Купола же церквей и католических храмов неудержимо рвутся вверх, подобно огненным столпам, освещая духовной силой окрестности, а сияющие золотом звёзды на куполах – это память о летящих из ритуальных костров искрах.
Крест – основа устройства для добывания огня. Крестом, вероятно, называлась часть устройства для добывания огня-креса – перекрестие двух брусков в основании устройства, в котором и происходило возгорание. От слова крест появился термин крестовина – опорная деталь многих механизмов.
Крестьянин в отличие от слова христьянин – приверженца христианской веры, обозначает человека работающего на земле – землепашца, который при подготовке земли к обработке выжигал леса и, таким образом, освобождал землю и одновременно удобрял её золой. После нескольких лет использования пашни, когда земля истощалась, крестьяне переходили на новое место, где вновь выжигали лес. Именно поэтому укоренилось слово крест в обозначении рода занятий человека. При этом слово крест показывает связь деятельности человека, как с самим огнем-кресом, так и с устройством его добывания. Любопытно, что в других странах для обозначения людей работающих на земле – крестьян, использовалось другое слово boer (голл., исп,. франц.) – бур, которое, как показывает анализ, также может иметь отношение к устройству добывания огня и, таким образом, видимо к процессу получения огня и выжигания леса на новом для пашни месте. Можно вспомнить южно-африканских буров-земледельцев, отстаивавших в 19 веке свою независимость от метрополии – Голландии.
На санскрите – одном из древнейших языков индоевропейской группы землепашец, пахарь звучит как krsaka, а вспаханная обработанная земля – krsta.
Устройство добывания огня и устройство для сверления отверстий-бурения аналогичны.
Возможно слово-термин «бурение» возникло из слова «буровить», которое по В.И.Далю означает «буровить – вспахивать, взбуравливать чем-либо землю, например, перекошенным неисправным колесом повозки или перетаскиваемым волоком бревном, буровить воду веслом, лодкой – создавать бурун».
Буровить – значит преодолевать сопротивление, какого-либо материала, поэтому возможно из этого слова возникли слова «борение, борьба, оборона, борон; и др.». Из этого же слова могли возникнуть и слово «бурение», а затем и «бур», а также и немецкое bohren, голландское boor.
Слово бур на многих языках звучит практически одинаково: по-немецки – bohr, по-голладски – boor, шведски – borr, на славянских языках – бур, в тюрских языках – бурав – сверло, бур – сверлить, по- английски – bore на ряду cdrilling.
Борой русские называли ураганный ветер. Это слово пошло от слова Борей. Если ураган со снегом, то это явление называли боран (буран), от которого появилось слова буря, которое в старину писалось как боуря. Последняя форма дает переход от слова боря к слову буря. В русских сказках есть герой Буря-богатырь – победитель Чудо-юды.
Корень бур положен в основу татарского слова буран (характеристика природного явления через слова крутить, вертеть – аналогия с процессом вращения при добывании огня). От этого слова могли появиться слова буря, бурный (поток). Интересно, что во многих языках есть очень похожие слова – боран (азербайджан.), буран (тадж., узбек.), борон (киргиз.), буурба (метель, снежная буря по-якутски). А еще есть слова бурун, буровить и др.
Можно предположить, что именно слово бур определило название инструмента, которым выполняется отверстие при сверлении-бурении, а изначально осуществлялся процесс вращения-трения при добывании огня-креса.
Слово бур, безусловно, имеет древнее происхождение и его появление связано, видимо также, как и появление слова крест, еще с древнейшим протоязыком человеческой цивилизации.
Бур – это ничто иное, как элемент устройства для добывания огня, а именно вертикальный деревянный стержень, который нагружался неким грузом (крузом) и вращался (осуществлялось кручение), вызывая процесс трения, нагрев и возгорание под торцом.
Бур опирался на горизонтальное перекрестие (необходимого для устойчивости устройства) двух брусков – крест.
Несложно отметить, что в словах кручение и возможно груз (кр при звонком прочтении = гр) присутствуют признаки в виде прото-корня КР, указывающие на принадлежность этих слов к процессу добывания огня-креса, а значит и процессам сверления-бурения. Поскольку процессы добывания, а также хранения (заметим, что в этом слове также присутствует характерный корень хр=кр, давший в последствии слово храм – некое священное место, видимо изначально для хранения огня) огня-креса имел священный для древнего человека характер, сами термины, имеющие отношения к этим действиям несут значение и смысл, определяющие элементы ритуального священнодействия.
И так, можно видеть, как осуществлена в нашей цивилизации трансформация звуков, понятий и ощущений человека в символы, веру, религию и мечту.
Внешние признаки, архитектура церквей, ; как православных, так и католических сохраняют память об истоках современных религий.
Вот, таким образом, звук трущихся в процессе добывания огня деревянных брусков, сопровождая появление огня, трансформировался в общечеловеческие понятия и создал образы, которые, стали неотъемлемыми составными элементами человеческой цивилизации, нашего языка, словесности.
*Золотое руно – в противовес известному, по всей логике золотое руно, это не просто золотая шкура, а шкура, на которой сделаны записи сакральных сведений, написанные рунами в исполнении золотом.

ТАЙНА ПРИБАЙКАЛЬЯ

Одной из тайн Прибайкалья, которая бесконечно интересна, является вопрос  – какой народ жил на берегах Байкала в древности?
В местечке близ Малого моря, с бурятским названием  Нарин-Далай (узкое море), в современном и обрусевшем звучании Черноруд , где проживают  и ныне люди бурятского рода под  названием Шорнород (волчий род),  обнаружены многочисленные признаки  и приметы некогда проживавших здесь древних людей.  Студентами-геофизиками и их преподавателями   Иркутского гос. техн. университета  при проведении учебных практик обнаружены на  небольшой глубине – не многим более метра, древние печи для выплавки железа, остатки руды оплавленной в печи, а на склонах пологих сопок замечены каналы-водоводы выполженные камнем.  Все это говорит об определенной, достаточно развитой культуре, видимо, оседлого народа, которая может датироваться примерно тысячелетием.  На острове Ольхон, на побережье Малого моря и до настоящего времени хорошо  сохранились  стены выложенные из камня. С какой целью строились эти укрепления? Осмотр стен наводит на мысль, что видимо эти стены предназначались для защиты перемещаюшихся вдоль берегов людей от внезапного нападения.  Есть мнение, что ранее здесь проживали люди народа курумчане (курумкане), которые занимались земледелием и ремеслами, а с появлением другого , дикого,кочевого и воинственного народа (хунны?) ушли в верховья реки Лена и уже по руслу этой реки в Якутию, где растворились в просторах якутской тайги, разбавив своими генами местный народ.  А может быть они вернулись в родные края, из которых когда-то вынуждены были уйти?
Впечатления от увиденного на острове Ольхон позволили разгуляться фантазии, а в результате родились строки небольшого эссе, которое прилагается.

Я стою у каменной стены, которую стеной-то можно назвать только условно, так она композиционно неотделима от этого почти лунного ландшафта, вросла в него и только неестественно логичный строй каменной гряды определяет присутствие и влияние человеческих рук. Неровный, прерывистой чертой стена пересекает пространство от крутого обрывистого скалистого  берега острова Ольхон,  до залива, отделяя, таким образом, пространство мыса от остальной части острова. Вдоль стены еще сохранился ров, теперь уже с обрушенными стенами и заваленный камнями, ранее составлявших верхнюю часть стены. Мне ясно – стена и ров вдоль неё – это защитное сооружение, возведенное когда-то древними людьми, отстаивающими свое право на существование и неоднократно терпевшими насилие над собой, для того что бы укрываться от внешнего врага.
А мыс, обособленный от древней суши острова, оказался вдруг, как бы плывущим навстречу водам Байкала оплотом, врезаясь в него скалистым наконечником, отвесно уходящим в воду.
 Стена выстроена в разном стиле: есть участок в центре стены – видимо самая ответственная для защищающихся часть защитного сооружения при осаде, выстроенная в виде вкопанных в землю вертикально каменных узких и широких длинных плит длиной более 2;2,5 метра. 
Другая часть стены выполнена в виде кладки из камней среднего размера. 
От времени вертикально врытые камни-гиганты покосились и напоминают торчащие кривые зубы огромного существа, но при этом выстроенная сотни и даже более тысячи лет назад эта часть стены сохранила свою способность если не защищать, то создавать явное препятствие вероломному натиску. 
Кладки из камней в некоторых местах рассыпались, а где-то еще хранят свою незыблемость. Допускаю, что разрушенная часть стены пала таки под натиском неведомого, с позиций современности, коварного неприятеля. 
Стою к стене спиной и осматриваю ландшафт, который открывается взору. Именно этот ландшафт виделся и защитникам стены. Слева пространство ограничено обрывистым берегом, справа тянутся холмы, усыпанные камнями и поросшие жухлой, изрядно вымученной Солнцем, травой. Передо мной уходит вдаль почти ровное пространство с некоторым подъемом вправо – в этом  направлении открывается холмистое пространство острова Ольхон. Деревьев нет – так, кое-где в отдалении видны одинокие и стойкие к ветрам корявые-причудливые изгибами ствола байкальские лиственницы. Слева – метрах в пятистах над обрывом к Байкалу, в ложбине, убегающей отвестно вниз сгрудились более рослые, в сравнении с отдаленными, лиственницы, сосны и кусты. Замечаю, что камни, которыми усыпан склон в отдалении, практически отсутствуют перед стеной на значительном, – более 200;300 метров, расстоянии – становится понятно  эти– камни собраны строителями стены. Этот вывод волнует – за сотни лет здесь ничего не изменилось, и многое выглядит точно так, как несколько веков назад.
Иду вперед в направлении отмеченной выше группы деревьев, спускающихся вниз по обрыву, и ощущаю внутренним своим чутьем и слухом, которые уже настроились на  гул неясных голосов на каком-то «лунном», но  то же время знакомом наречии, топот ног и цоканье копыт, звон металла и глухие вздохи, всхлипывания и  крики, ржание коней и блеяние овец – многоголосье дикой эпохи, стерильно простых и жестких нравов. Кажется даже в воздухе носится запах дыма от чадящих факелов и  ярких костров. Здесь все это имело место  в свое время.
 Подхожу ближе и понимаю – группа деревьев растет в том месте, где из скалы, отвесно уходящей к Байкалу, возможно бьет источник, место редкое для этих мест и от того священное для кочевого народа. До сих пор – аршан – источник,  место святое для жителей Прибайкалья. Рядом наблюдаю глыбы из камня – несколько длинных плоских и мощных, которые лежат рядом и навалены друг на друга и создается впечатление, что ранее из этих глыб было выстроено что-то подобие постамента или ритуального стола. Догадываюсь – я стою на месте ритуалов древнего народа. Сюда тянулись они из-за стен, увлекаемые желанием задобрить духов священного озера, неся свои дары и себя вместе с ними, готовые выложить на ритуальный стол может быть самое дорогое.
Любопытно, что напротив святилища в акватории Малого моря раскинулся плывущим гигантским каменным зверем островок Огой с белоснежной маковкой буддийской ступы. 
Места святые, места по-прежнему священные.
И много лет назад и сегодня эти ландшафты, эти виды окрестных гор и чистейшей байкальской воды, лаконичных по начертанию и разнообразных по палитре скал, вызывают душевное волнение, желание устремить взгляд в небесные просторы и спросить, а что здесь уместно, правильно ли я действую, верно ли я думаю, оцениваю и решаю…….

Возвращаюсь назад к стене вдоль обрыва к водам Малого моря. Обрыв абсолютно неприступный, а путь назад удобен – ровный, мало камней – полагаю, что убраны они людьми с определенной целью, и мест где мог бы укрываться неприятель практически нет,  да и стена защитная рядышком, – на виду. Наверняка окрест стены, на подступах к ней, были выставлены сторожевые посты. Вот горка, с которой хорошо открываются ближние долины – на ней наверняка сидели пара, тройка бойцов в косматых шапках, вглядывались в складки пологих склонов, на уходящие вдаль узкие долины, выглядывая какое либо проявление лютого врага.
Иду, представляя, как шли назад в выбранном мной направлении, наполненные впечатлением от процедур, одурманенные дымом ритуальных костров, криками и плясками шаманов вечно испуганные и такие беззащитные перед стихией озера-моря, врагом и властителями-духами этих мест люди той далёкой, как Космос, эпохи. Брели, тихо переговариваясь, обмениваясь и озираясь, с опаской глядели вглубь острова – откуда вероятно мог прийти неприятель, делились последними житейскими новостями – очень часто печальными.
Подхожу к стене в том месте, где видимо были вход или ворота.  Пространство за стеной невелико. Здесь могли разместиться две-три сотни человек. Где держали эти люди свое стадо животных, ради которого двигались с места на место? – сказать трудно. Но видимо его все же держали частично перед стеной на пастбище, это если стадо было многочисленным, а часть, как запас на случай осады прятали за стеной.
За стеной можно обнаружить также кладки из камней. Кладки невысокие и рассыпавшиеся уже –  видимо служили основанием строений. Вот в центре площадки нахожу наиболее хорошо сохранившуюся кладку округлой формы, что естественно, если предположить, что здесь могло стоять строение –  чум или юрта. Место выбрано так, что являясь наиболее безопасным, оно позволяет оперативно управлять сообществом. Представляю, как здесь на оборудованном месте восседал хан-предводитель и смотрел вдаль на открывающееся Малое море, прибрежные скалы и холмы острова, уходящие вдаль бесконечной чередой, растворяясь в пространстве.
О чем думал этот человек? Возможно о том, что волею Богов оказались они здесь, вынужденные уйти из родных и обжитых мест.
Может быть о том, что зажатые холодами на севере и многочисленными воинственными племенами с юга,  здесь у Великого и богатого озера со студеной и чистейшей водой, должны решать – как им жить дальше. Или исчезнуть истребляемые врагами, которые появились здесь и вместо созидания и сотрудничества – нападают, жестоко грабят и насилуют его народ.
Вот вчера у женщины из их рода родился мальчик не их крови – плод насилия и жестокой любви. Не обращать на это внимание?, ведь дети станут продолжением тех – кто их воспитал. Но тогда его народ неминуемо потеряет свое лицо и растворится в кипучей разноязыкой и разноплеменной массе, как сгинули многие его соплеменники, попавшие в плен воины или молодые, способные рожать здоровых детей, женщины племени, выкраденные иноверцами.
Он, возможно, думал о том, что нужно пройти вглубь побережья, где по-прежнему существовал, хоть и зыбкий, но оплот их народа, где в черных земляных печах мастеровые люди плавят железо и куют из него мечи и копья, подковы для коней, следуя технологиям и традициям великого  народа, сохраненные сотни лет, где на реке стоит мельница и мелет скудные запасы хлеба. За время, проведенное здесь в этих богатых зверьем и рыбой местах, его народ почти отвык питаться хлебом и вести оседлую жизнь. Плохо родила здешняя земля хлеб.
 И даже водовод, выстроенный из каменных плит от реки в теплую, но сухую долину, –  не спасал. Урожаи были скудными.  Логика выживания в этих суровых и величественных местах диктовала свой образ жизни – двигаться вслед за новыми пастбищами, сливаясь с природой и только дополняя её.
Сохраняя прежние свои исконные обычаи, вынуждены следовать и новым, приобретенным уже здесь ритуалам: местных духов следовало задабривать и выказывать им свое почтение. Это укоренилось и становится правилом, а в результате рождается новый культ и новые святые угодники. Думая о них, люди племени, следуя культу креса – огня, с опаской смотрят в сторону хребта, из-за которого срывается шквал, способный опрокинуть и унести воина с лошадью.
Этот человек стоял у своего шатра из старых шкур, окруженный сторожевыми воинами и уже слезящимися от напряжения глазами смотрел вдаль.  Даль манила и пугала своей неизведанной глубиной, такой же бездонной, как и воды величественного и чистейшего озера-моря на берегах которого, стремился выжить его теперь уже немногочисленный народ.
 Голова шла кругом от этого неожиданного путешествия во времени и некоторого перевоплощения – как будто я сам находился среди этих людей и жил их тревогой, кожей ощущал  ледяняще-напряженный ритм той прошлой  жизни.
Я стоял, казалось в пустынном месте огромной байкальской территории,  в  месте, которое за долгие, долгие годы, под колючими снегами и леденящими дождями, нескончамыми пронзительными байкальскими ветрами внешне практически не изменилось, как остался неизменным глубокий небосвод и звездное бездонное небо над этой территорией и думал о том – какова же связь между мной, моим временем и тем глубоким для нас прошлым, теми людьми, что принесли на своих руках и уложили в склад стены эти камни, которые, по сути, помнят все и запомнят еще бесконечно многое.

«….ЛЮБОВЬ МОЯ У ВАС,
В НЕВСКОМ ПОД КУСКОМ МРАМОРА …..»
Н. Резанов, январь 1807 г.

Углубляясь в историю освоения сибирских и дальневосточных просторов, можно найти сложившиеся связи мест и городов. В данном случае Красноярска и Иркутска – тогдашней столицы Сибирского (позже Восточно-Сибирского) генерал-губернаторства, включавшего Тобольскую и позже Енисейскую губернии (губернский город – Енисейск), на территории которых располагался тогдашний Красноярск.
Один из наиболее примечательных памятников Красноярска –Н.П.Резанову на площади у Большого концертного зала, чей жизненный путь  волею судьбы прервался именно в нашем городе. Н.П.Резанов широко известен в настоящее время благодаря стихам А. Вознесенского и музыке А. Рыбникова, создавших в высшей степени романтическую рок-оперу «Юнона и Авось».  Произведение воспевает трогательную историю любви зрелого и мужественного первопроходца, блистательного вельможи графа Резанова и юной, пламенной Кончиты, дочери коменданта крепости Сан-Франциско, тогдашнего центра территории испанской экспансии в Америке. Велика сила искусства, если по прошествии  двух сотен лет в результате влияния данного произведения  появляется памятник человеку, чьи заслуги перед Отечеством все же достаточно скромны. И уж совсем не желая обидеть стоически верную Кончиту, все же, если речь идёт о высоких чувствах, хотелось бы рассказать о любви Резанова (как выяснилось при ближайшем рассмотрении – графом Резанов не был), о том, как высокопоставленный вельможа оказался в сибирских просторах «и плавал по морям, как утка, страдал от голода, холода, в то же время от обиды, и еще вдвое от сердечных ран моих». 
Это выдержка из  письма Н. П. Резанова своему родственнику М. М. Булдакову написанного в январе  1807 года в  Иркутске, незадолго до гибели Резанова (1 марта этого же года).   Михаил Матвеевич Булдаков, был женат на старшей дочери основателя Русско-Американской компании Георгия Ивановича Шелихова, которая под его руководством развивала более двадцати лет торговлю на востоке империи, а в результате активных усилий освоила Аляску и закрепила над ней владение России, учредив повсеместно поселения, торговые места и создав условия для распространения православия. Сам же Н.П. Резанов приобщился к деятельности данного торгового предприятия в 1795 г., вступив в брак с дочерью Г. И. Шелихова, юной 15-летней Анной. В Иркутске Резанов оказался в качестве откомандированного высоким руководством для инспекции деятельности компании купца Г. И. Шелихова.
Но так случилось, что Г. И. Шелихов в год замужества дочери скоропостижно умирает и его дело продолжают унаследовавшие пред-приятие Н. П. Резанов, М. М. Булдаков и вдова Н. А. Шелихова.
В 1801 году у Анны Григорьевны и Николая Петровича Резановых рождается сын Петр, в 1802 –  дочь Ольга. Через двенадцать дней после рождения дочери Анна Григорьевна скончалась. О своей покойной жене и о своих чувствах к ней Н. П. Резанов писал:
«Восемь лет супружества нашего дали мне вкусить все счастие жизни сей как бы для того, чтобы потерею ее отравить наконец остаток дней моих».
После кончины супруги Анны Григорьевны, которая упокоилась в Санкт-Петербурге, Н. П. Резанов, находясь в состоянии душевного кризиса, решает уединиться и заняться воспитанием детей в своем имении, названном в память о жене Аннинским. Но по велению императора Александра I , вынужден вернуться к службе, возглавив миссию по развитию торговых отношений с Японией и работу Русско-Американской компании. Так пишет об этом периоде своей жизни сам Н. П. Резанов:
«Государь вошел милостиво в положение мое, сперва советовал мне рассеяться, наконец, предложил мне путешествие; потом, доведя меня постепенно к согласию, объявил мне волю, чтоб принял я на себя посольство в Японию. Долго отказывался я от сего трудного подвига; милостивые его при всякой встрече со мной разговоры, наконец, призыв меня к себе в кабинет и настоятельные убеждения его решили меня повиноваться. Я признался ему, что жизнь для меня, хотя тягостна, но нужна еще для детей моих: многие обещал мне милости, но я просил не унижать подвига моего награждениями... Он дал слово покровительствовать сирот моих, а я подтвердил ему, что каждый час готов ему жертвовать жизнью».
Здесь уместно, для более полной характеристики Резанова привести сведения из книги Ю. М. Лужкова и И. Б. Титова «Курильский синдром» о причинах крайне неудачно закончившейся дипломатической миссии в Японию, возглавляемой Н.П.Резановым. Сама миссия являлась инициативой самого Н.П.Резанова, который стремился наладить торговые отношения с Японией и осуществлять поставки товаров по всему побережью Востока России и Аляски. В этом своем стремлении Н.П.Резанов продолжал дело Г. И. Шелихова, который не только активно ратовал за развитие торговых отношений с Японией, но и сам являлся инициативным организатором экспедиции для переговоров с Японией.
Отправившись в Японию из Санкт-Петербурга в июле 1803 г. на двух кораблях «Нева» и «Надежда», снаряженных для кругосветного плавания, Н. П. Резанов, как сверхчестолюбивый вельможа сначала портит отношения с командором И. Ф. Крузенштерном, чьими стараниями было организовано кругосветное плавание. Резанов  навязывал И. Ф. Крузенштерну свое видение маршрута пытаясь вовсе подчинить экспедицию своим интересам, а затем прибыв в Нагасаки в октябре 1804 г., и японской стороне переговорного процесса. Полгода ожидания в порту не дали результата – Совет знати Японии принял жесткое решение – с русскими в переговоры не вступать и вынудить покинуть Нагасаки. Свидетели переговоров с русской стороны указывали на высокомерие и горячность Резанова, несоблюдение тонких дипломатических норм и обычаев принимающей стороны. Данная история с переговорами имела и дальнейшее негативное для России развитие.
В Охотск после Японской миссии Н.П.Резанов пребывает в середине 1805 г. и отправляется с миссией в Русскую Америку. Есть сведения, что в 1806 г. Резанов, уязвленный японской несговорчивостью, отправляет свои корабли грабить японские поселения и торговые места на Курилах и Сахалине, чем ввергает Россию в крайне обостренные, почти военные отношения с Японией, результатом которых было долгое замораживание дипломатических связей, ввод японских войск на острова Курильской гряды и пленение на острове Кунашир русского мореплавателя В.М. Головнина, вынужденного с командой провести два года в плену.
   Крут и заносчив был Н. П. Резанов и вела его по жизни путеводная звезда авантюризма!
  За самовольные  дела камергера Резанова  впрочем были наказаны только капитаны, направленных по команде Резанова, кораблей. Сам граф наказания избежал, оставшись навечно в сибирских пределах.
Объяснением подобного поведения Н.П. Резанова может служить то, что, являясь совладельцем и полномочным представителем правительства России в Русско-Американской компании, граф, следуя указу императора Александра I, который устанавливал исключительные права компании на данные территории, стремился распространить влияние на Курилы и Аляску. Вот только Курильские острова и Сахалин тогда осваивались более активно японцами, а вот реального присутствия России на островах еще не было. Спор, который не иссякает и ныне между Россией и Японией о владении Южными Курилами, возник именно в те исторические времена.
В Знаменском женском монастыре Иркутска (построен в конце ХVII века), со времени безвременной кончины первопроходца и торгового человека Г.И.Шелихова, безусловно, стараниями самого Н. П. Резанова, над могилою «колумба росского» поставлен памятник с текстами, написанными самим Гаврилом Державиным. Приводим тексты первого поэта России, во славу Г. И. Шелихова, выбитые на мраморных плитах памятника.

Григорей  Ивановичъ  Шелиховъ
Рыльской имянинной Гражданинъ
родился
года 1748,
вступил во супружество
года 1775
началъ Торговлю свою во окраинах Сибири
въ 1775 году.
Морскiя путешествiя свершилъ
въ 1783, 1784 и 1785 годахъ, скончался 1795 июля 20 дня.
******
Колумб здесь Росскiй погребенъ,
проплылъ моря, открылъ страны безвестны, и зря, что все на Свете тленъ,
направилъ парусъ свой
во Океан небесный,
искать сокровищь горнихъ, неземныхъ.
 Сокровище благих
 Его Ты Боже душу упокой.
                Гаврила Державин
*****
Здесь
воожиданiй пришествiя Христова
погребено Тело
по прозванию Шелихова,
по деяниямъ бесценнаго,
по промыслу Гражданина,
по замысламъ мужа почтеннаго,
разума обширнаго и твердаго
ибо
въ царствованiе Екатерины вторая,
Императрицы и самодержицы Всероссiйской,
Государыни Славной и Великой
расширившей свою Империю
победами врагов Ея
на западе и на полудне
онъ
отважными своими морскими путешесвiями
на востокъ
нашел, покорилъ и присовокупилъ
Державе Ея не только острова:
Кыктакъ, Афотнакъ и многiя другiя, но и самую матерую землю Америки
простираясь къ северо-востоку,
 завел в них
домостроительство, кораблестроение и хлебопашество
 и испрося Архимандрита сбратiею и клиросомъ
провозгласилъ
въ грубомъ народе, не слыханнымъ невежествомъ
попранномъ,
не ведомое тамъ имя Божiе,
 и во имя святия живоначальныя Троицы
 насадилъ
православную христианскую Веру
в лето 1794.

*****
Христе Спасителю!
Причти Его к лику Благовестников,
 возжегшихъ на земле Светъ Твой
предъ Человеки.
                Гаврила Державин

****
Какъ царства падали къ стопам Екатерины
Россъ Шелиховъ, безъ войскъ, безъ громогласныхъ силъ
Притекъ въ Америку чрезъ бурныя пучины
и нову область Ей и Богу покорилъ.
Не забывай, потомкъ,
что Россъ твой предокъ,
и на востоке громокъ.
И. Дмитриев

Знаменский монастырь окружен каменными стенами и возвышается на берегу Ангары, том месте, где река, несущая байкальский воды принимает воды Иркута – посланника скалистой гряды Восточного Саяна.
Роль Н. П. Резанова в увековечивании памяти своего тестя становится понятна, если вспомнить, что некоторое время Н. П. Резанов служил в канцелярии Г. Державина.
Можно добавить, что уже в советское время имя купца Г. И. Шелехова присвоено новому городу, расположенному близ Иркутска – городу алюминщиков Шелихову.
Так что же за история с Кончитой?
Донна Мария де ла Консепсьон Марселла Аргуэльо родилась 10 февраля 1791 года.
Доктор Георг Лангсдорф, участник экспедиции в Калифорнию, натуралист и личный врач Резанова, так описывает её в своем дневнике: «Она выделяется величественной осанкой, черты лица прекрасны и выразительны, глаза обвораживают. Добавьте сюда изящную фигуру, чудесные природные кудри, чудные зубы и тысячи других прелестей. Таких красивых женщин можно сыскать лишь в Италии, Португалии или Испании, но и то очень редко».
Встреча Н. П. Резанова с Кончитой состоялась видимо в марте-апреле 1806 г., поскольку в путь из Ново-Архангельска в Сан-Франциско он отправился 25 февраля того же года.
            Осознавая крайне бедственное положение поселений Русской Америки, которые просто голодали в последнее время, и острую необходимость калифорнийских поставок продовольствия в её пределы, Н. П. Резанов решает закрепить благожелательное отношение испанцев к нему браком с Кончитой. Следует отметить, Кончита живо откликнулась на ухаживания графа и с воодушевлением приняла его предложение руки и сердца, несмотря на панику и уговоры её родителей.
В июне 1806 г. Н.П. Резанов так описывает события, случившиеся  в Калифорнии, в донесении графу Н. Румянцеву, тогдашнему министру коммерции:
«…..Здесь должен я Вашему Сиятельству сделать исповедь частных приключений моих. Видя положение мое неулучшающееся, ожидая со дня на день больших неприятностей и на собственных людей не малой надежды не имея, решился я на серьезный тон переменить мои вежливости. Ежедневно куртизуя гишпанскую красавицу, приметил я предприимчивый характер её, честолюбие неограниченное, которое при пятнадцатилетнем возрасте уже только одной ей из всего семейства делало отчизну ее неприятною. Всегда шуткою отзывалась она об ней – «Прекрасная земля, теплый климат. Хлеба и скота много, и больше ничего». Я представил Российский посуровее и при этом во всем изобильной, она готова была жить в нем, и, наконец, нечувствительно поселил я в ней нетерпеливость услышать от меня что-либо посерьезнее до того, что лишь предложил ей руку, то и получил согласие. Предложение мое сразило воститанных в фанатизме родителей её. Разность религий и впереди разлука с дочерью были для них громовым ударом. Они прибегли к миссионерам, те не знали, на что решиться, возили бедную Консепсию в церковь, исповедовали её, убеждали к отказу, но решимость её, наконец всех успокоила. Святые отцы оставили разрешение Римского престола и я, нежели не мог окончить женитьбой моей, то сделал на то кондиционный акт и принудил помолвить нас на то по соглашению с тем, чтоб до разрешения Папы было сие тайною. С того времени, поставя себя коменданту на вид близкого родственника, управлял я уже портом Католического Величества так, как того требовали пользы мои, и Губернатор крайне изумился, увидев, что весьма не в пору уверял он меня в искренних расположениях дома сего и что сам он, так сказать, в гостях у меня очутился…. Миссии наперерыв привозить начали хлеб и в таком количестве, что просил уже я остановить возку, ибо за помещением балласта, артиллерии и товарного груза не могло судно мое принять более 4500 пуд, в числе которых получил я сала и масла 470, и соли и других вещей 100 пуд.»
Показательный текст, указывающий направление и методы действий графа в Сан-Франциско.
После благословения родителей и помолвки, пообещав Кончите вернуться через год, когда будет получено разрешение Папы Римского и российского императора,  Н. П. Резанов покидает Калифорнию, направившись в Русскую Америку.   Опустошив трюмы и снарядившись в новый путь «Юнона» с графом Резановым на борту направилась в Охотск.
В своем последнем упомянутом уже письме от 24–26 января 1807 года директору Русско-Американской компании М. М. Булдакову Н.П. Резанов так отзывается о своей калифорнийской невесте:
«Из моего калифорнийского донесения не сочти меня, мой друг, ветреницей. Любовь моя у вас, в Невском под куском мрамора, а здесь – следствие ентузиазма  и очередная жертва отечеству. Контенсия мила, добра сердцем, любит меня, и я люблю ее и плачу, что нет ей места в сердце моем».
Подобное замечание сделал в своем дневнике участник экспедиции доктор Г. Лангсдорф:
«Все-таки надо отдать справедливость оберкамергеру фон Резанову, что при всех своих недостатках он все же отличается большими административными способностями. И не все человеческое ему чуждо. Можно было бы подумать, что он уже сразу влюбился в эту молодую испанскую красавицу. Однако, в виду присущей этому холодному человеку осмотрительности, осторожнее будет допустить, что он просто возымел на неё какие-то дипломатические виды».
 Н. П. Резанов, следуя в Петербург через Сибирь, тяжко заболел и умер. Похоронили его в Красноярске, со всеми почестями у стен Вознесенского собора. Собор в годы советской власти переделали в аэроклуб, а кладбище при нем уничтожили, остался лишь памятник с места захоронения, восстановленный в надлежащем виде уже в наше время.
А Кончита, вверив свою судьбу камергеру Резанову и после полученной через год информации о его гибели, решила остаться на веки помолвленной с ним и после кончины суженого. Свою жизнь она прожила достойно: за усилия на поприще благотворительности среди народа Новой Калифорнии удостоилась имени La Beata – Благословенная. В 1851 г. донна Мария де ла Консенсьон Марселла Аргуэльо приняла монашеский сан под имени Мария Доминга и прожила остаток своих дней до 23 декабря 1857 г. в монастыре Святого Доминика.
А в Красноярске на площади у Енисея стоят теперь два памятника: первый – копия надгробного, установленного Русско-Американской компанией через 24 года после гибели графа, а второй – величественный, возведенный в 2007 г., как отклик современников на известность скорее музыкально-поэтического произведения, чем самого героя.
А вот могилы графа заинтересованные не найдут – затерялась. Может от того, что Красноярск для последнего маршрута графа был местом промежуточным.

СУХОПУТНЫЙ КОМАНДОР*

В июле-августе 2016 г. исполнилось 210 лет со дня окончания первого кругосветного плавания русских моряков.  Плавание вокруг планеты кораблей «Надежда» и «Нева» длилось ровно три года (достаточно долго) поскольку сопровождалось многими дополнительными обязанностями и государственными делами. При этом от Петербурга до Петропавловска на Камчатке вокруг Южной Америки корабли дошли за год. Это примерно половина пути, а значит, на всю экспедицию могло быть затрачено около двух лет. Возглавлял экспедицию капитан-лейтенант И.Ф.Крузенштерн (при рождении Адам Иоганн фон Крузенштерн).
В ноябре 1870 г. напротив Санкт-Петербургского военно-морского института (Морской корпус Петра Великого) на набережной лейтенанта Шмидта  в честь столетия со дня рождения установлен памятник российскому мореплавателю, адмиралу, начальнику первой русской кругосветной экспедиции, директору Морского корпуса Ивану Федоровичу Крузенштерну (1770–1846 г.г.).  Памятник воздвигнут на средства собранные в народе, как и водилось в те давние года, и поныне не возникает вопросов о целесообразности увековечивания памяти Командора Крузенштерна, посвятившего жизнь служению России, морской службе, делу обучения молодых моряков и научным исследованиям.
В 2007 г. в нашем городе, в честь 200-летия упомянутого выше примечательного события появился памятник камергеру двора его Величества Императора Российского Н.П.Рязанову.
При внимательно изучать материалы, опубликованные людьми принимавших участие в экспедиции и нашими современниками, то выясняются сложные обстоятельства  участия Н. П. Резанова в кругосветном рейде.  Основой конфликта послужил документ, подписанный императором Александром I о назначении Н. П. Резанова руководителем экспедиции: «….сии оба судна с офицерами и служителями, в службе компании находящимися, поручаются начальству вашему»…
Здесь важно отметить, что сама экспедиция была организована на государственные средства и средства Русско-Американской компании (РАК), акционером которой были и сам император и многие члены правительства. Организацией похода занимался И. Ф. Крузенштерн, но становится понятно влияние на ход событий правления РАК и  Н. П. Резанова, как члена правления компании. При этом Н. П. Резанов в связи с  дипломатическим поручением императора о проведении переговоров с руководством Японии был произведен в камергеры двора его Императорского Величества и его статус существенно вырос. Переговоры должны были касаться, прежде всего, налаживания торговых отношений проводником которых от России выступала РАК, о чем было составлено письмо японскому императору от Александра I.
Конфликт назревал достаточно долго, поскольку Н. П. Резанов не сразу, а только через несколько месяцев плавания довел до сведения Крузенштерна содержание высочайшего документа. Но в результате, после ряда попыток получить единоначалие над экспедицией, получил жесткий ответ и Командора и всей команды, – ведь морской Устав предполагает жесткое единоначалие и двух капитанов на корабле и руководителей похода быть не может. Тем более следует учитывать то, что корабли шли под военно-морским Андреевским флагом России, а все члены команд были морскими офицерами и матросами.
В плавании возникали многие шероховатости в отношениях моряков и праздной свиты камергера, которая стеснила команду.  Из записок лейтенанта М. А. Ратманова:
«… прибыли к нам Двора Его Императорского Величества Действительный Камергер и кавалер Резанов, который назначен чрезвычайным послом и уполномоченным министром в Империю Тензин-Кубоскаго величества, в Японию и с довольным числом свиты, и весьма корабль стеснили».
          Поведение камергера Резанова и его свиты моряками также оценивалось достаточно критически.
Так, например, пишет лейтенант М. А. Ратманов о пребывании экспедиции и Резанова в Копенгагене и Бразилии:
… «Посол жил на берегу… и мало сделал чести, ибо я несколько раз напоминал ему о его звании и снял бы знаки отличия их гоняясь за непотребными женщинами в садах и на улице. Тут я мог заметить, что мало будет делать чести его превосходительство, и чем более были вместе, тем более находили в нем и в свите подлости».
…«А у нашего посла украли на берегу 49 талеров и золотую табакерку – ничего странного слышать, что сие попалось в те руки, которые доставали послу и белых и черных непотребных женщин — в бытность посла на берегу мало делал России чести, ибо которым было отказано от португальцев общества, а его превосходительство ежудневно делал ему визиты, для того чтобы утолить свое сладострастие».
При этом остальные члены экспедиции, подчиненные И. Ф. Крузенштерну, совершали экскурсии вглубь острова и на материк, пополняли гербарии, коллекции насекомых, рыб, животных. Сам Крузенштерн, так же как и во время плавания, руководил многими научными работами, сам нередко принимая непосредственное участие в гидрографических исследованиях. Морские офицеры занимались астрономическими определениями, съемкой местности, промеряли глубину воды, пеленговали и на основе всех этих данных составляли морскую карту.
         Посланник же со свитой проживал на берегу в праздности.
В результате нарастающего конфликта, который привел к полной изоляции Резанова от команды, было реально то, что прибыв в Петропавловск на Камчатке и Крузенштерн, и все его офицеры с двух кораблей покинули бы их, отправившись назад сухопутными путниками, поскольку Резанов обвинил И. Ф. Крузенштерна в нарушении субординации, неподчинению человеку, которому поручена руководящая миссия императором Александром I. Резанов грозил Командору арестом, кандалами и чуть ли не эшафотом.
Но все же нужно отдать должное И. Ф. Крузенштерну, который проявил себя дипломатом:  счёл возможным извиниться, предложил принять оружие в знак покорности и сложить с себя полномочия Командора кругосветного плаванья. И. Ф. Крузенштерн так писал об этом в прошении в РАК:
….«ежели бы угодно было Главному Правлению лишить меня команды всей Експедиции, то… быв подчинен Резанову, полезным быть не могу, бесполезным быть не хочу».
И в этот момент, реально оценив то, что отстранение И. Ф. Крузенштерна от руководства экспедицией практически означает её бесславное прекращение, граф пошел на попятный и тут же стал сам виниться и просить И.Ф.Крузенштерна сопроводить его в Японию. Причина столь переменчивого поведения Н. П. Резанова состояла в том, что все офицеры с двух кораблей покинули бы их, готовые следовать только за Командором Крузенштерном. Последствия такого самовольного решения посланника императора были бы ужасны и для кругосветной экспедиции, посольской миссии и для самого Резанова. Тем более, что на Камчатке их ждал Указ императора о награждении Командора Крузенштерна орденом  Святой Анны II степени, а Н. П. Резанова….. табакеркой из золота с камнями.
Оценка усилий скажем прямо не равная, показывающая отношение столицы к вкладу участников кругосветного плаванья. При этом забавным в награждении Н. П. Резанова является то, что  ему как бы вернули утрату, о которой было в свое время доложено, – украденную в Бразилии «жрицами любви» золотую табакерку.
Шутка императора?
 Наверняка знал Александр I о нравах, проделках и интригах своего посланника, о чем, возможно, и известил его таким образом, «опустив с небес на землю». 
Тем не менее, сгладив конфликт перед поездкой в Японию с миссией и вернувшись в Петропавловск через полгода, Н. П. Резанов сходит с корабля «Надежда» и отправляется на Аляску, не совершив, таким образом, даже в качестве пассажира кругосветного путешествия.
Памятник человеку, историческому деятелю дело серьезное, публичное, ставится на века и желательно, чтобы не было вопросов о целесообразности увековечивания имени человека, который был-то всего пару раз проездом в городе, в котором  умер, пересекая сибирские просторы в очередной раз.
А может быть для Отечества он сделал так много, что будет вполне оправдано воспитывать на его монументальном образе нынешние и будущие поколения сибиряков?
Роль Н.П.Резанова в освоении восточных рубежей Российской Империи не выглядит уж столь убедительной. На Аляске, а затем в Калифорнии он побывал только раз, но похоже загорелся идеей развития русской колонии и возможно, если бы не ранняя гибель, он осуществил свои планы и по развитию российских поселений на Аляске, и по присоединению (как он планировал) новых территорий в Калифорнии.
 Из всего перечня деяний Резанова остаются крайне спорными его действия и решения по втягиванию изолированной от мира  Японии в торговые отношения с Россией и по самовольному наказанию японцев за решительный отказ в развитии этих отношений. Если первое было санкционировано Императором Александром I и явилось высочайшим повелением для миссии Н. П. Резанова в Японию, то второе было скорее личной гневной реакций уязвленного человека. Или все же им двигали интересы страны?
Оценки историков таковы, что добиться в то время торгового соглашения с Японией было крайне сложно или вовсе невозможно, но при этом высказываются и сомнения в способности камергера Резанова решать подобные вопросы – удалось же несколько ранее российскому дипломату А. Лаксману добиться весомого положительного продвижения в переговорах. Ошибка российской стороны состояла в том, что обращаясь напрямую к императору Японии с письмом, не учитывались особенности местного управления страной. Управлял же Японией совет сёгунов – военачальники из семьи Токугава, который и решал основные государственные вопросы, оставляя императору лишь представительские функции.  Таким образом, был сделан практически «холостой выстрел», цель обращения не была достигнута.
И здесь крайне важны (в отношениях с японцами особенно) личные качества человека, которые, по отзывам в  воспоминаниях лиц сопровождавших его в путешествии и знавших очень близко, достаточно резки  (Ратманов, Левенштерн, Лангсдорф, Крузенштерн, Головнин и др.). Камергер Николай  Резанов был заносчив, тщеславен и не сдержан в словах и порывах.
В дневнике Германа Густова Левенштейна, лейтенанта «Надежды», источника, не предназначенного для опубликования, приведены сведения, которые со всей очевидностью показывают, что Резанов во время плаванья дискредитировал себя как личность и вызвал презрение российских моряков. И дело здесь далеко не только в известном споре между Н. П. Резановым и И.Ф.Крузенштерном об их служебных полномочиях. Этот спор порожден двусмысленностью данных им инструкций и превращен в противостояние, которое грозило крахом осуществление первого кругосветного плаванья, прежде всего из-за позиции Резанова, порожденной его чрезмерным самолюбием и эгоизмом. Дневник Г. Левенштейна содержит сведения о свидетельствах моральной распущенности, грубости, жадности, тщеславии, трусливости, хвастливости, лживости, вероломстве, склонности к интригам и других подобных качествах камергера.
За полгода миссии в Японии, отмеченные выше качества могли сказаться на репутации посла в глазах японцев, жил-то он не на корабле, что стоял на рейде у Нагасаки, а среди японцев на берегу.
Японцы достаточно любезно встретили русскую миссию. Бесплатно кормили весь срок пребывания в Японии и выполняли просьбы без задержек и почтительно. Но вот посол изначально в переговорах занял высокомерную позицию, чем создал впечатление о том, что Россия намерена в отношениях с Японией занять доминирующее положение. Примером здесь могут служить голландские посланники, которые проживали рядом с русской миссией. Те были подчеркнуто уважительны и даже уничижительны, беспрекословно подчиняясь японским предписаниям и смиренно жили в изоляции на острове Дедзима, и в итоге получили эксклюзивное право торговать с Японией.
Высокомерный тон Резанова, не учитывающий менталитет японцев, контрастировал с тонкой дипломатичностью голландцев и ничем, в сущности, не был подкреплен: ни мощного флота, ни каких иных силовых аргументов посланник продемонстрировать не мог, да и запугать самураев было практически невозможно.
И поразительно то, что Резанову, как не профессионалу дипломатии были даны подробные письменные наставления. Инструкция, утвержденная императором, регламентировала поведение и предписывала ему соблюдать местные обычаи:
«Во всех встречах с теми, которые поведут вас ко двору, будьте, елико можно, и учтивы, и ласковы, следуйте всегда их советам, даже и тогда, когда они будут противны вашему свойству и всем правилам и просвещению европейскому».
Н. П. Резанов же действует вопреки этим наставлениям. На первой же встрече на вопрос японского чиновника, готов ли посол следовать японским обычаям, подобно тому, как это делает голландская миссия, которых они почитают как друзей, российский посланник ответил резко:
«Нет, ибо почитаю слишком японскую нацию, чтобы начинать нам дело безделицами, а обыкновения ваши, ежели они издревле с голландцами состоялись, ни мало для меня не удивительны, но у нас они другие, и при том они также непоколебимо сохраняются».
  Совершенно ясно, что это – «неправильный ответ» в контексте решаемой задачи и хочется добавить – достаточно глупый.
Как пишет по этому поводу М.А. Ратманов:
« … своей неуклюжей дипломатией собственными руками разрушил ту базу отношений, которая была заложена Лаксманом. Он сразу занял позу большого вельможи, которому японцы не так кланялись, не так обращались».
И вот, наконец, из докладной записки графа Н. П. Румянцева, в то время министр иностранных дел:
« Из  журнала (Резанова) видно, что японцы весьма расположены к российской торговле…Кажется, больше бы еще ожидать можно, если бы в настоящем случае японские обряды более почитаемы были. Усердие Резанова к поддержанию достоинства империи завлекло его в некоторую горячность, хотя в инструкции, ему от меня данной, в пример ему поставлено было… сообразовываться с обычаями их, и что за несоблюдение оных в 1624 году Послы короля Гишпанского, два кавалера златаго руна не были приняты и возвратились потому, что сообразовываться с японскими обычаями не хотели».
В итоге в ответе, который был дан посланнику императора Н.П. Резанову японской стороной, указано достаточно резко, что Япония опасается «…заводить с неизвестной державой дружественные отношения, основанные на неравных правах». Вместе с ответом пришло предписание – покинуть воды Японии в 24 часа.
Миссия в Японию была очень сложным заданием, а шансы на успех крайне малы, так как страна следовала курсом полной самоизоляции и всяческие попытки налаживания отношений с внешним миром карались жестко, но очевидны и промахи посланника, не желание и не умение следовать законам дипломатии.
Что же касается второй части деятельности Н. П. Резанова  на просторах восточных пределов России, то здесь оценки так же различны.
Основной мотив их состоит в том, что не должен государственный человек действовать в отношении других держав и их граждан самовольно,  поднимая при этом государственный флаг и оправдывая свои действия личным гневом, полагая по личному же мнению, что творит благо Отечеству.
Другая оценка действий Н. П. Резанова предлагает для обсуждения вариант, который оправдывает его действия тем, что несколько сдержал камергер Резанов своими самовольными приказами порыв японцев захватить Курилы и Сахалин. И действительно, тогда на восточных рубежах России просто не было какой-либо реальной силы и ответственных лиц способных противостоять экспансии и действовать в соответствии с  обстановкой. Н.П. Резанов был практически посланцем императора на восток страны и вероятно имел некоторое моральное право принимать подобные решения, отстаивая интересы торговой компании и России.
Тем не менее, вопрос крайне спорный, так как действовал Резанов против государственной воли, т. е. практически на свой страх и риск совершал преступление.
Вопрос южных островов Курильской гряды по-прежнему очень остр в отношениях двух стран и переговоры не утихают совершенно.  При этом нужно сказать, что если Россия за минувшие 200 лет утвердилась на восточных островах, которые стали воистину российскими, то Япония, демонстрируя характерное своё упорство – сначала самоизоляции, а затем внешней агрессии, видимо утратила на обозримом историческом отрезке возможность распоряжаться северными территориями. И в этом случае вопрос может стоять так, – а способствовала миссия Н. П. Резанова современному состоянию дел в этом вопросе?  Думаю, нет, но представляется важным то, что Н. П. Резанов показал заносчивым островитянам всю серьезность намерений России удерживать всеми силами острова Сахалин и Курильской гряды. Теперь значимость этих территорий для России очень высока и крайне важным представляется то, что  намерения Резанова и его реальные действия по отстаиванию интересов страны в контексте стратегии были правильными. Конечно, действия были не законными и даже разбойными, что государственного чиновника конечно не красит, но в целом укладывается в контекст российского правового нигилизма и соответствует духу того времени, когда огромные неосвоенные просторы рождали стремление вершить и властвовать силою оружия, коли аргументов в убеждениях не доставало.
В истории взаимоотношений Н.П. Резанова и его окружения, учитывая сложные и противоречивые порой порывы этого человека, есть люди, которые его поддерживали и пострадали от его действий и решений.
Это, прежде всего, лейтенанты – морские офицеры и молодые еще совсем люди Н.А. Хвостов и мичман Г.И. Давыдов.
Капитаны  кораблей «Юнона» и «Авось» проявили себя в компании против японцев на островах, следуя указаниям камергера  Резанова с порывом – «Для Отечества!». Но это им самим пользы не принесло.
Как это было. Н. П. Резанов завершая свой вояж на Аляску и отправляясь в Санкт-Петербург  летом 1806  г. дает тайные письменные указания, передав их лично, капитану «Юноны» (Н. Хвостов) идти двумя кораблями в залив Анива на Сахалине, а затем к южным островам Курил для того, чтобы утвердиться на островах,  изгнав японцев, которые там обосновались и вели торговлю с айнами – местными жителями. Ниже приведены слова из письма с распоряжением для капитанов.
 «Войти в губу Анива и, буде найдете японские суда, истребить их, людей, годных в работу и здоровых, взять с собою, а неспособных отобрать, позволить им отправиться на северную оконечность Матмая*. В числе пленных стараться брать мастеровых и ремесленников.
Что найдете в магазинах, как то: пшено, соль, товары и рыбу, взять все с собою; буде же которыя будут ею наполненными и одаль строения, таковых сжечь…
… Обязать на судне вашем всех подписать, чтобы никто не разглашал о намерении экспедиции сей и чтоб исполнение ея в совершенной тайне было…»
*- остров Хоккайдо
 Есть сведения о том, что Резанов позже направляет второе письмо, которое в противовес первому и, не отменяя ранее сделанных распоряжений, трактует задачу чисто мирную и чрезвычайно размытую по существу. Второе письмо практически отменяет распоряжение, изложенное в первом секретном послании. Возможно, Н. П. Резанов рассчитал, что первое письмо после вскрытия останется в тайне, а вот второе письмо, переданное уже нарочным, станет достоянием общества.  Таким образом, очевидно Н. П. Резанов решил, что себя защитил от гнева Императора и правосудия.
Здесь, в этих его действиях, видится опытный придворный вельможа, способный заранее обезопасить себя от возможных последствий своих авантюрных решений и возложить ответственность на других, а данном случае на Хвостова.
Получив второе письмо Н. Хвостов спешит к Резанову за разъяснениями, а того и след простыл…..–  отбыл в столицу.
 Капитан  Н. А. Хвостов, – человек смелый, решительный и безрассудный,  в прошлом военный офицер с боевым опытом, оказавшийся на службе в РАК, полагая, что второе письмо не отрицает первого с указаниями побить японцев,  осенью 1806 г. и весной-летом 1807 г. организует набеги на острова, на которых сжигает поселения японцев, грабит фактории, разбивает немногочисленные гарнизоны, захватывает японцев в плен, и в целом, силами двух кораблей и их команд ведет небольшую и победоносную войну с жертвами с обеих сторон.  И все это не под черным флагом корсаров, а под Андреевским морским российским стягом.
Реакция японской стороны – объявляют военное положение на островах, вводят усиленный гарнизон для охраны факторий, захватывают в 1811 г. в плен корабль, капитана В. М. Головнина с командой (просидели в железной клетке более двух лет у японцев), обвиняют Россию в вероломстве и в итоге, еще более закрепляют свое влияние на островах. Один из векторов политики Японии на островах – геноцид яйнов – коренных немногочисленных жителей островов, которых соседи практически извели.
Капитана В. Головнина освобождают только после официальных извинений и заверений, что набеги на острова не были санкционированы государственной властью, т.е. ошибка Н. П. Резанова была признана официально.
Сам знаменитый мореплаватель, стоически выдержав 26-месячное пребывание в неволе и много раз рисковавший жизнью, отзывался о Резанове так:
«Он был человек скорый, горячий, затейливый писака, говорун, имевший голову, более способную созидать воздушные замки, чем обдумывать и исполнять основательные предначертания и вовсе не имевший ни терпения, ни способности достигать великих и отдаленных видов; впоследствии мы увидим, что он наделал компании множество вреда и сам разрушил планы, которые были им же изобретены».
Предсказуемая реакция российской стороны – капитанов кораблей, участвующих в разбое, – под суд. Человека же, отдавшего им приказ о разбое, к тому времени уже нет в живых – похоронен в Красноярске.
Далее арест в Охотске осенью 1807 г., побег, труднейшая дорога зимой по безлюдному пространству до Якутска, снова арест и уже под охраной друзей везут  в столицу, откуда  после хлопот влиятельных акционеров РАК, отважных молодых капитанов с опытом боевых действий отправляют на войну со Швецией. Учить воевать молодцев Н. Хвостова и Г. Давыдова не нужно.  Очень быстро они сумели проявить отвагу и храбрость, но наград не дождались – император лично отказывает в утверждении награждения с припиской –  «….в наказание за своевольство против японцев».
Жизнь молодых людей служивших Отечеству ярко, оборвалась к сожалению скоро и крайне нелепо: по пьяному делу при весьма противоречивых и даже таинственных обстоятельствах.
В октябре 1809 г. друзья, служившие в Санкт-Петербурге,  пропали.  Два года прошли в неизвестности о судьбе наших храбрых моряков, а на третий год прибыл в Петербург знакомый им по Аляске американский шкипер Вульф (бывший владелец парусника «Юнона», продавший корабль Н. П. Резанову на Аляске), у которого они гостили накануне. Он объяснил, что  пропировали глубоко за полночь, а возвращались, когда уже начали разводить Исаакиевский мост.
На предложение шкипера воротиться Н.Хвостов ответил:
– Русские не отступают! Вперед! Ура!
Н. Хвостов и Г. Давыдов хотели перепрыгнуть через пространство между створок моста, казавшееся небольшим в темноте, упали в воду и потонули в холодных водах Невы. Опасаясь задержки с отправкой судна, шкипер тогда промолчал и несчастный случай остался тайной.
Остается загадкой, что тел погибших друзей не нашли.
А может быть все было не так, как рассказал американец?
 А. Шишков сложил им эпитафию:
                « Два храбрых воина, два быстрые орла,
                Которых в юности созрели уж дела,
                Которыми враги средь финских вод попраны,
                Которых мужеству дивились океаны,
                Переходя чрез мост, в Неве кончают век...
                О странная судьба! О бренный человек!»
   Необычайные приключения и смелость отчаянных моряков сделали их надолго петербургской легендой –  в  смерть Н. Хвостова и Г. Давыдова не верили и говорили, что они уехали в Южную Америку воевать за Свободу от испанских колонизаторов.  Даже поговаривали, что знаменитый предводитель восставших Симон Боливар и есть Николай Хвостов.
В память о них Г. Державин написал большую оду, в которой говорил, что «они удивили три света» – Европу, Азию и Америку, имея в виду участие в войне со шведами, набеги на острова, поход на Аляску и в Калифорнию. Японцы же с тех экспедиций на острова сохранили недобрую память о русских и до сих пор называют Н. Хвостова и Г. Давыдова «пиратами».
Корабли же, давшие название поэме А. Вознесенского и рок-опере А. Рыбникова  «Юнона» и «Авось» также не долго бороздили океаны. Тендер «Авось»  еще в октябре 1808 года потерпел крушение у берегов Аляски, а парусник «Юнона» летом 1811 г. разбился о скалы у берегов Камчатки.
Остается вопрос о принадлежности Николая Резанова к лицам, чьё имя связывают со званием командора. Существует известная двусмысленность этого термина.
Командором могли называть флотоводца, ибо существовало воинское звание капитан-командора. К Николая Резанову это не могло иметь отношения по ряду формальных признаков – он не был морским офицером и корабли по океанам не водил, оставаясь в плавании пассажиром.
Второй смысл термина командор связан с тайным обществом масонов. И действительно Николай Резанов был командором Мальтийского ордена масонов и при случае носил соответствующий крест.
Относительно сухопутного Командора, камергера Н. П. Резанова  следует сказать, что человек, совершивший в то далекое время путешествие из европейской части страны на Дальний Восток и Камчатку через просторы Урала и Сибири получал столько впечатлений и столько раз рисковал жизнью, что подобная поездка уже могла расцениваться как подвиг. Только срок такого путешествия, – представьте!, составлял не менее трех месяцев на лошадях в кибитке или верхом на пути от Иркутска до Петербурга.
 Путь от берегов Русской Америки до Москвы или Петербурга занимал не менее шести месяцев в невероятно сложных условиях. Недаром многие не находили сил вернуться в родные края, навеки оставшись в пути.
Письма соответственно шли месяцами! (при теперешних возможностях телефонии и  интернета – вечность!) Дела же государственные, направленные на созидание и развитие далекого региона в то время делались в крайне нелегких условиях, без должной силовой, информационной и всяческой иной поддержки.
При этом, конечно мог Н. П. Резанов жить спокойно в столице, верша дела бумажной волокиты, без забот и хлопот, ведь после женитьбы на Анне – дочери Г.И.Шелихова был он богатым человеком ; крупным акционером и руководителем РАК. Но мятежная душа и рвение быть полезным Отечеству несли  людей, подобных Н. П. Резанову, сюда – в Сибирь и Дальний Восток  в необъятные заснеженные просторы, которыми, как известно теперь и живет в основном современная Россия.
Я люблю бывать на Стрелке у Большого концертного зала и часто, проходя мимо, обращаюсь к образу Николая Петровича Резанова с мысленным приветствием. Для меня этот человек очень интересен.
Противоречив и сложен характером, наклонностями был он, но многое успел за свою не долгую жизнь. Видел многих известных людей и побывал на четырех континентах, служил трем императорам, с каждым из которых имел свои, достаточно близкие отношения.
С юных лет служил в гвардии, охраняя императрицу Екатерину II, был ею обласкан и практически выслан из столицы влиятельными людьми (отдельная история в контексте личности) и уже на просторах восточных рубежей России обрел и известность, и любовь, посвятив себя развитию дальнего региона страны. Памятник Н. П. Резанову для меня – это память современников о тех усилиях и жертвах, которые были сделаны на пользу освоения Сибири и Дальнего Востока многими, кому довелось оставить здесь и силы, и здоровье, и саму жизнь.
Поэтому первопроходцам и созидателям, старавшимся действовать во благо Отечества на её самых дальних рубежах от нас потомков за их стремления, усилия, риски и жертвы – Слава и Честь!

* Эссе отмечено дипломом III степени на Международном литературном конкурсе «Русский Гофман», г. Калининград, 2017 г.


БИБЛИОГРАФИЧЕСКОЕ….
или вместо эпилога

Перво-наперво скажу, что родился я в Сибири, на Алтае в деревне Нижняя Суетка в октябре. Не знаю, откуда такое название, может от речки, что протекала через деревню. Спокойная мелкая речушка летом и достаточная бурная, суетливая, заливающая огороды и дворы в половодье. От того возможно и такое название, которое может в некоторой степени характеризовать и жителей деревни – спокойных работящих людей и шумно-речистых и даже драчливых забияк в дни празднований и всевозможных увеселений, когда вдруг обостряются междворовые и личностные отношения.
 В этот ранний период взросления был я предоставлен часто самому себе и пропадал на этой речке. А зимой мы катались с её берегов на санях и лыжах, так как местность в тех местах ровная и горок совсем почти  нет, а вот берега у реки местами высокие и крутые.
Вот так, ; на равнине – в Кулундинских степях я освоил азы горных лыж и катаюсь с тех пор много лет, и каждый раз, когда я спускаюсь по склону камчатских ли сопок, байкальских горок, гор Саянских или с иных каких склонов, я чувствую себя тем мальчишкой, у которого останавливается дыхание перед тем, как, оттолкнувшись кинуться вниз по склону, преодолевая неуверенность и даже страх.
 Из этого увлечения вынес опыт, который стал характером – когда страшновато и ты в чем-то неуверен – шагни вперед, сгруппируйся, соберись и сделай бросок навстречу.
Помнится, как приходилось «выкрадывать» у брата в его отсутствие лыжи, поскольку своих не было, а испытать себя хотелось невероятно, и идти крадучись на речку, где стоя на краю кручи, пережить ужас и, ; восторг после удачного спуска. Хотелось сразу бежать и рассказать о своем, ну почти подвиге, но «криминальный» характер достижения делал его тайной…
В результате опыт эмоциональных ощущений позволил мне написать стихотворение, в котором мне кажется, отразилось верное моё ощущение данного опыта, ставшего частью меня самого.

                Мой мир

Мой мир – это лыжи,  снега, склон и лед.
Мой мир – это счастье, что дарит полет:
Врезается кант в ускользающий склон
Держу равновесье, меняю наклон.
Прогнулися лыжи – вираж так хорош!
Кометою снег – серебро ценой в грош.
Веду поворот – аккуратно черчу
На склоне, на белом я дуги кручу:
То склон прорезаю во всю ширину,
То галсов коротких тяну я струну.
Меняется ритм – неизменно одно
Я с лыжами вместе и мы заодно.
Бугор поднимает, ; кидает вперед
Меня приложило немного об лед.
Но я устоял, и я снова лечу,
И в эти мгновения мне все по плечу.
               
Помню, как зимой в лютый  мороз порой бежал домой с прогулки, не чуя ног и рук, и бабушка моя Марфа Васильевна и прабабушка – мама деда Евдокия – добрейшие ко мне,  спасали гуляку от обморожения, отогревая руки сначала в холодной воде, а потом отправляли на большую русскую печь, ; всегда теплую, такую спасительную. Печь спасала от  простуды, окончательно прогревая заледеневшее детское существо.  Мороз ковал наш мальчишеский сибирский характер, демонстрируя неизменно свой непреклонный студеный нрав.
Вот написал про сибирский характер и задумался о том, что и правда раньше выделяли сибиряков среди прочих россиян за силу, здоровье и прямоту суждений. Спорно конечно это всё, так как, например, сильных людей достаточно и средней полосе России, и на севере, но в народе вот так – ни с того ни с чего не рождается то или иное определение.
Я вот помню, когда я приехал поступать в аспирантуру в Москву, в геологоразведочный институт, то столкнулся сначала с некоторым равнодушием-неприятием, а затем уже с возгласом почтенного профессора – «Кому, как ни вам учиться в аспирантуре! Сибиряки спасли Москву в 41 году!». Забавно это звучало после второй или третьей рюмки коньяка, выпитой профессором, но запомнилось.  Ведь и то верно! Один мы народ, разместившийся на огромном континенте Евразия.
А вот думается мне по этому поводу, что конечно причина такого народного мнения о сибирском характере основана на способности к преодолению, прежде всего, тяжелых природных условий.  Лютый мороз, который только жаром бани можно как-то уравновесить и вольница сибирская, основанная  на просторах бескрайних и на том, что не был никогда сибирский люд крепостным, не убоявшись встать с насиженных поколениями мест и уйти на восток – в Сибирь, – всё это важно в формировании характера сибиряков. А ещё природа, – тайга бескрайняя, реки могучие, быстрые и такое суровое, завораживающее чудо как Байкал.
Конечно, много с тех пор водицы утекло и сибирский народ не тот уже, но что-то в нас осталось от прежних сибиряков. Пошире мы душой, пощедрее, и запас в нас есть генетического материала, который спокон веку копился в смешении народов на сибирской земле.
Дедушка мой – Иван Тихонович Андреев прошел всю войну от немца до японца старшиной артиллерии, побитый ранениями, отмечен несколькими медалями. После войны трудился в колхозе – был председателем,  руководил столярным цехом, столярничал и плотничал. На всю жизнь сохранил военную выправку – галифе и хромовые сапоги, офицерскую портупею и часы на цепочке в нагрудном кармане пиджака. А еще для него была характерна ирония, простые безобидные шутки над внуком и бумажный кулек самых простых конфет по случаю.
Иногда с получки мы с дедом шли к магазину, и там он брал пол-литра водочки по цене 2 рубля 87 копеек, а мне сердешному доставались эти самые 13 копеек от трешки, на которые и покупались обычные конфеты-подушечки. Дед, ; такое бывало, с подвернувшимися друзьями «баловался»  за разговорами водочкой, а я терся рядом, смакуя угощение. Чаще всего, не дождавшись дедушку, убегал  по своим делам или домой, где  ждали его уже с бабушкой. Дед порой, разгулявшись, приходил поздненько, и изрядно пошатываясь, но всегда опрятный и спокойно-доброжелательный.
А я, уже значительно позже, задумался о том, а почему принято в основном «соображать на троих» и, в конце концов, понял, что это рационально со всех сторон. Во-первых – не накладно. Скинулись по рублю и готово – бутылочка поллитровки и немного снеди на закуску, а во-вторых доза для каждого достаточная, то есть чтобы и не опьянеть сильно и в то же время хватало для расслабления, и в третьих – втроём-то получается самый душевный и правильный разговор, ибо если двое спорят, третий всегда может рассудить и засвидетельствовать, и в четвертых – уж если кто из компании опьянеет, да так, что ноги не идут, то всегда сподручнее его проводить до дому вдвоем.
Правда последний аргумент все же о ситуации, когда нашлись денежки и на вторую бутылочку, ибо свалить наших мужичкой первой поллитровкой просто не реально.
Пишу, а сегодня январь на дворе, канун дня рождения В. С. Высоцкого, и вспомнилось по случаю:
« … А если водку гнать не из опилок, а что б нам было с пяти бутылок….».
И то верно…
С ростом цены на водочную продукцию расклад стоимости изменился, но в целом логика целесообразности «сообразим на троих» сохранилась.
Помнится что-то фрагментами о моих стариках, а в памяти образ больших и добрых людей, спокойных и умных, вечно занятых делами по дому. В усадьбе было за кем ухаживать: держали корову, поросят, уток, гусей и кур, подрастал в сарайке теленок. Во дворе жил в будке огромный  пес, а в доме кошка. С некоторыми обитателями подворья устанавливались вполне не формальные отношения, ; например, с цепным псом, у которого в будке хватало места и для меня. А иногда заигравшись, мы вместе проводили время в его жилище. Пёс косился на не прошеного сожителя, но терпеливо уступал место и порой мы с ним сладко спали, в то время как меня напрасно искали по всему двору.
Домашнее зверье требовало ухода и определенного обхождения. Когда я малость подрос, на меня была возложена обязанность – забирать нашу корову вечером из стада, куда её отправляли рано утром. Эта была суровая и дисциплинирующая обязанность. Поэтому с коровой нашей я был близко знаком и ловко с ней управлялся. Однажды моя самонадеянность дала забавный результат. Думая, что я могу справиться теперь с любой коровой, коли уж я свою гоняю по деревне,  решил однажды помочь нашей старенькой соседке загнать во двор её коровёнку – сноровистую такую «дурью башку», поскольку слыла она бодливой, а потому существовала в миру со спиленными кончиками рогов. Я же расхрабрившись, вооруженный хворостиной, лихо погнал строптивую соседку-корову по улице, однако пропустил её коварный выпад и оказался сначала  на её рогах, а затем и в нашем огороде в картофельной ботве, чудесным образом перелетев через плетень. Травм значительных не случилось, только два синяка на том месте, которое в детстве чаще всего отвечает за опрометчивые поступки ребенка.
Так со мной случился первый опыт полёта,  а второй не заставил себя ждать – во сне, среди ночи свалился с нашей русской печи и, даже не проснувшись, дедушкой был переложен уже на кровать. Утром дедушка повел меня в больницу, где меня осмотрели, но сказали, что, скорее всего в летчики я вполне сгожусь.  Так закрепилось за мной, что буду я, видимо, то ли космонавтом, то ли летчиком, и это в некоторой мере отразилось на моей жизни.
Дед был рукастый, – из дерева мог сделать и мебель, и дом построить – таковых, построенных его руками, в деревне было не мало – многие помнили дедушку и за доброе слово, и кров над головой. А я вырос у него в им построенном доме, проводя время  под верстаком в столярной мастерской. С этих пор запах свежих древесных стружек у меня устойчиво ассоциируется с образом моего дедушки и такого мужского нужного дела. И эта практически генетическая память дала плоды, – страшно люблю я возиться с деревом и лепить то ли мебель, то ли художественные вещички из березового или лиственничного капа. И теперь страшно горжусь, когда кто-то из родни скажет – ну ты как дедушка твой, такой же! И похож!
С бабушкой они родили шестерых детей – двух сыновей и дочек. Моя мама Лидия была рождена накануне войны. Я у мамы был первенец. Мама была юной красавицей, у которой как-то сразу очень не сложилась жизнь с моим отцом, и рос я у дедушки с бабушкой, которым благодарен и низко кланяюсь – до земли. С восьми лет я жил с отчимом Василием Тимофеевичем, чью фамилию и несу по жизни. После меня у мамы через девять лет появился брат Женя, а еще через десять – младший Олег.
Жизнь в деревне в семье дедушки была насыщена свободой и шалопайством, которое частенько заканчивалось неприглядными мальчишескими делами. То сад чей-то страдал, то огород от наших мальчишеских набегов. Живо помню историю нашего с двоюродным братом Вовкой позора. Вовка был значительно старше и втягивал меня постоянно в сомнительные дела. Одно из них состояло в том, что Вовка предложил слазить в сарай нашей тетки Евдокии (старшая сестра моей и Вовкиной мамы) за куриными яйцами, которые тогда принимали в магазине за деньги, ; что-то порядка 8 копеек за штуку. Сарай был закрыт и для проникновения Вовка выбрал оконце, через которое и забрался вовнутрь. Я же остался снаружи и, спрятавшись в ближних кустах, «прикрывал отход».  Набрав  яиц и сложив их за пазуху Вовка полез назад и, уже выбравшись наполовину, нацепился рубахою на гвоздь, а пытаясь отцепиться, повис вниз головой размахивая руками и истошно вопя. Яйца подавились и текли теперь неприятными желто-белыми разводами из-под рубахи, заливая Вовкино лицо.  Из дома вышли тетка Евдокия и её муж Лукьян, а обнаружив Вовку, сняли несчастного с гвоздя и повели  для расправы к его маме, – тете Наде и отцу Куприяну, что жили рядом. Вовка ревел истошно и даже громогласно, размазывал по лицу слёзы и сопли, не забывая показывать пальцем в мою сторону, выдавая и моё участие в «набеге».
Дома уже воспитывал меня дедушка. Сказать, что воспитывал строго,  не могу, но то, что было неловко очень – помню это хорошо. Помню, как досталось от деда ремнем (не сильно так), за то, что залез в заветный семейный сундук и, вытащив из него дедовы награды за войну – несколько медалей, две из них «За отвагу», отправился на улицу увешанный боевыми, в копоти боёв, наградами. Медали эти потом дедушка собирал по дворам, в которых проживали мои друзья, «награжденные» моей щедрой рукой. 
В школу я пошел уже взрослым – почти восьмилетним, так как первая попытка моего дедушки отвести меня в школу годом ранее не увенчалась успехом. Проблема для меня состояла в том, что три мои двоюродные сестры Галя, Тамара и Люда, будучи старше меня на несколько месяцев, дружно пошли в первый класс, а меня по младости брать в школу отказались. Дед, уважаемый на деревне человек, пошел к директору школы и имел с ним непродолжительный разговор, при котором я не присутствовал, но услышал доводы деда уже после встречи с директором:
– Давай парень, пока есть возможность, ; гуляй, а в школу еще успеешь.
Так и решилось.
А на следующее лето, что случилось накануне моего школьного периода жизни, мама, посетив родителей и сына в деревне и с ужасом  отметив дикость поведения сына, определила меня накануне школы в детский сад, в так называемую подготовительную группу.  Цель была понятна – как-то облагородить повадки и внешность молодого человека, изрядно одичавшего на деревенской вольнице, перед выходом в свет.
Утром меня поднимали и, вырядив в светлую рубашонку, голубенькие шортики и сандалии отправляли в детский сад, что был рядом, буквально на соседней улице.  Но в детском саду, на территории огороженной редким забором, я чувствовал себя одиноко и потерянно. Обеденный сон, скучные прогулки по двору и отвратительный рыбий жир в обед, скоро отбили охоту ходить в детсадовскую группу. Поскольку в сад я ходил утром сам, очень скоро я стал проделывать незамысловатый «гамбит», жертвуя походом в детский сад.  Буквально завернув за угол, дворами мчался я на речку, где предусмотрительно снимал рубашку и шорки с сандалиями и в трусах резвился на свободе, предаваясь водным процедурам и возясь на бережку в песке.
Когда солнышко пряталось за крутой берег реки, я, – необычайно перепачканный на реке,  натягивал чистую одежду и отправлялся домой, старательно делая вид, что вернулся из садика. Так продолжалось конечно недолго. Очень  скоро меня разоблачили и теперь каждый раз критически разглядывали после возвращения из садика, укоризненно качая головой.
Через год я пошел в школу, но это уже была большая городская школа в краевом центре Барнауле, куда меня забрали накануне.
Жизнь моя в городе была короткой. Запомнилась трудным привыканием к большой городской школе и классу, в котором было не менее 30 учеников. Было ощущение потерянности в кварталах города, микрорайоне новостроёк «Черёмушки», в огромной школе и безмерно большом классе. 
Уже в ноябре мы с мамой уехали к отчиму на Камчатку, в дальний поселок у океана, с таким интересным названием – Крутоберегово. Эти крутые берега на три года стали местом жизни в условиях достаточно суровых, ; отчаянно пуржистых, ветреных, снежных, но подаривших массу впечатлений и опыта свободной, активной мальчишеской жизни.  Лыжи, книги, рыбалка, дальние походы, зверье лесное и домашнее – вот те характерные приметы той жизни.
Но сам путь на Камчатку был достаточно долгим и полным впечатлений. Сначала мы летели из Барнаула в Новосибирск на небольшом самолете, типа ЛИ-2 и чуть было не опоздали на него, испытав стресс и от самого ожидания полета и отчаяния, которое возникает, когда куда-то безвозвратно опаздываешь. Потом был долгий полет на Ил-18 до Хабаровска и только потом до Петропавловска. Уже здесь, на полуострове мы надолго «осели» в гостинице, застигнутые ноябрьской непогодой, что для Камчатки самое обычное дело. Ожидая самолет более недели, мама приняла решение плыть до места, до поселка Усть-Камчатск на теплоходе, для которого низкая облачность и снег стеной не преграда. И я испытал все трудности морского перехода на судне по Тихому океану и эти впечатления незабываемы. Вот так состоялась встреча с новым местом нашего проживания и возмужания – с Камчаткой и Тихим океаном – морским Континентом со своими незаписанными, но высоко чтимыми законами жизни, который, если волнуется, то кажется, что даже стоя на берегу, испытываешь легкие волнение  и проявления качки.
Жить у океана, ; это совсем иная жизнь в отличие от мест удаленных от него. Место, где живет человек, очень сильно влияет на формирование личности. Океан делает погоду на прилегающей территории крайне переменчивой и шквалистой, климат более дождливым, сырым и от того  холодным и промозглым. Океан грозит жителям, населяющим его берега, штормами и циклонами, рождая напряжение и тревогу. Океан всегда напоминает о себе, требуя уважения и безусловного учета его, ; океанского характера.
Стоя на берегу океана – этакого континента космического размаха, соприкасаешься со всем миром. Океан не знает границ, он необъятен и мало подвластен воле человека, а все что ему предлагает человек океан или прячет в своих глубинах или выбрасывает на берег как ненужный хлам.  В связи с этим было интересно ходить по берегу и выискивать редкостные предметы, отвергнутые бушующим океаном. Это были обрывки сетей с разнообразными по форме, цвету и размеру поплавками. Поплавки были стеклянные бутылочного зеленого стекла, упакованные в сетку, пластмассовые – яркие оранжевые, с  забавными ушами для веревки, или из пенопласта, нанизанные гирляндой на веревку. Встречались рыбацкие сети, изодранные штормами, с зелеными веревками и грузилами на них. Кроме сетей можно было найти всевозможные бутылочки и баночки с яркими надписями на английском языке, или забавными иероглифами. Было интересно изучать эти надписи, находить страну производителя и определять, что же было в той или иной банке.
Начитавшись о морских приключениях и узнав о бутылках с записками потерпевших крушение и отчаявшихся моряков, старательно рассматривали каждую бутылку, выброшенную на берег.
Но заветное послание так и не было найдено. Но в наших мальчишеских кругах упорно жила весть о том, что кто-то, когда-то нашёл бутылку заморского стекла с запиской на незнакомом языке и старый, сосланный в эти края мятежный скиталец, по происхождению толи кореец, толи китаец, прочёл написанное.
И чудо свершилось! 
Потерпевшие крушение моряки были спасены.
На берегу собирались обломки шлюпок. Понять, что это обломки плававших когда-то средств можно было по окраске, наличию металлических элементов. Порой находились и вполне целехонькие спасательные круги – найти такой было крайней удачей, а целый исправный круг удалось найти лишь однажды. Это был яркий оранжевый круг и на нем номер с латинскими буквами.  Круг был большим и тяжелым, но бросить его было никак нельзя, а тащить до дому несколько километров просто невозможно. Круг был спрятан в прибрежных кустах и позже привезен отцом одного из друзей. У них он и хранился, вывешенный на стене веранды дома. Получилось здорово – нарядно и необычно, а дом стал немного напоминать корабль.
Берег океана был всегда завален морской капустой – длиннющие жесткие темно-зеленые ленты этого растения устилали берег, и эти ленты были как ленты телетайпа – сообщения  океанского разума нам сухопутным жителям о самом, может быть, важном или даже самом сокровенном.
Всегда оживляли общение с океаном его жители – морские котики, сивучи. Подобно поплавкам они качались на волнах в прибрежной зоне, выставив лоснящиеся на свету черные головы. В определенных местах, часто прикрытых скалами, находились места их лежбищ. Можно было подолгу наблюдать жить этих забавных существ.
Иногда случалось удивительное! Что-то происходило в природе, сбивался привычный ритм, нарушалась закономерность и океан выбрасывал на берег своих обитателей. Может быть, океан так наказывал их за некоторые неблаговидные дела? Представьте себе, вдруг из океана с некоторой периодичностью несколько дней подряд на берег выбрасывается рыба. Я знаю теперь, что это могла быть селедка, или другая рыба, а на наш берег выбрасывалась мойва, или на камчатском наречии – рыба уёк.  Рыбой были наполнены несущиеся к берегу волны, и они застилали черный песок бьющейся в истерике серебристо-чёрной рыбной массой. В эти дни по прибрежным поселкам проходила мгновенно весть – «Уёк идет!» и все неленивые и моторизованные устремлялись на берег, где ждали заветный час, когда рыба снова подойдет к берегу и будет очередное рыбопредставление. Рыбу черпали сачками, сетями, снятыми куртками и даже штанами, если иных средств под рукой не оказывалось. Рыбой набивали мешки и делали длинные запасы вяленного, копченого или соленого уйка.
Рыбалка на Камчатке занимала много мальчишеского времени. Отлично помню свой первый добытый трофей – огромного кижуча наполненного икрой, выловленного осенью на исходе нереста. Кижуч был добыт в устье одной из безымянных речушек с помощью обычных вил, с которыми ходили в это время на рыбалку. Это называлось – «колоть рыбу». Обычно промысел в это время заключался в том, чтобы высмотреть среди непрерывной «толпы» несущихся на нерест рыб именно самку и наколоть её вилами. Для этого можно было даже не заходить в воду и все сделать прямо с берега. Наколотая рыба вытаскивалась на берег и из неё извлекалась икра, а сама рыба бросалась на берегу. Вот такой незатейливый, и из-за обилия рыбы, коробящий расточительностью способ рыбалки был в ходу. Но мой кижуч, будучи первым, был достоин того, чтобы оказаться дома и мама могла видеть мой успех во всей его красе и огромном размере. Дотащить рыбу было непросто, но я это сделал, и вся семья угощалась перезрелой, в твердой оболочке,  икрой и «лощавой» рыбой, то есть продуктами, по мнению здешних жителей уже непригодных к употреблению – ценилась более ранняя мягкая икра и рыба, еще с мало измененными биологически свойствами и вкусовыми качествами. А поздняя рыба, если и вылавливалась, то шла на прокорм животным.
Но я был горд, как может быть горд человек, впервые выполнивший сложную задачу и получив за неё хорошую оценку.
Поселок Крутоберегово располагался на берегу озера Нерпичьего, которое соединялось с океаном узкой протокою и, по сути, было лиманом  –останцом океанского величия. Озеро было соленое и обширное. В нем водилась океанская рыба и ютились нерпы, утомленные океанскими штормами. Вокруг поселка вдоль озера простирались поля с кустиками здешних ягод – брусникой и шикшой, а в лесу можно было найти кусты жимолости и такую редкую ягоду – княженику, настолько вкусную и нежную и прихотливую, что собрать более чем литр было очень сложно. Княженика могла расти в таких уникальных условиях освещенности, что найдя её однажды в одном месте, трудно было обнаружить её снова в этом же месте на другой год, например, от того, что выросшая трава или кусты лишали полянку нужного уровня инсоляции.
А за озером возвышалась гряда гор с величественной Ключевской сопкою. Трогательно вспоминать, как мы мальцы, мечтали сходить к подножию этого величественного, самого высокого в Евразии вулкана, высота которого из-за активных геологических процессов меняется постоянно, но, тем не менее, это почти 5 км! До него, этого произведения Природы, было сотни три километров, но нам казалось – он рядом, только стоит озеро преодолеть и мы у цели. Как хорошо, что наши попытки перехода до вулкана заканчивались в паре-тройке километров от берега, так как лед, будучи крепким и ровным у берега в отдалении становился неровным, появлялись трещины, торосы и мы понимали быстро всю тщетность своих усилий.
Значимым для меня в этом поселке было наличие библиотеки. Библиотека и клуб располагались в старом, уже изрядно покосившемся домике на окраине поселка. Далее уже был только лес. Зимой, когда все занесено снегом в поселке по самые крыши, было здорово сбегать по узкой тропе среди сугробов в библиотеку, выбрать для себя пару книжек и в долгую пургу читать без устали, забывая о многом.  А еще в этом доме был клуб, в котором показывали кино, а по праздникам выступал коллектив самодеятельности с песнями.  Я тогда дружил с Володей, мальчишкой из класса постарше. Отец Володи был киномехаником в клубе и регулярно ездил в районный центр за кинолентами. Мы с Володей часто первыми узнавали, какой фильм будет идти в клубе. Отец Володи иногда поручал нам сменить афишу, извещающую о кино. Специальный рекламный стенд располагался возле магазина, и нам нужно было унести холщевый плакат на деревянном каркасе с написанным на холсте названием фильма и закрепить на стенде. Иногда это выглядело очень забавно. В ветреную погоду мы использовали рекламный плакат как парус и, усевшись на санки, ехали по улице увлекаемые порывами ветра. Однажды это закончилось плачевно – ветер отправил наше транспортное средство в глубокий кювет и плакат со свежее написанным текстом изрядно пострадал.  Отцу Володи пришлось переписывать плакат, а мы надолго были лишены права доставки и установки рекламного щита.
Недалеко от клуба, а значит так же на окраине поселка, в небольшом доме жил очень интересный и загадочный для нас мальчишек человек. Я хорошо помню, что его звали Вячеслав. Интересен он тем, что был вулканологом и вел неведомые нам наблюдения за вулканическими процессами. Еще более он был мне любопытен тем, что этот человек занимался, казалось тогда, странным делом. Он собирал в лесу интересные с точки зрения художественных образов искривленные березовые стволы и ветви. Нужно сказать, что на Камчатке береза растет двух видов. Есть обычная, стройная береза, а есть камчатская каменная береза, которая характеризуется чрезвычайно плотной древесиной с перекрученными многократно волокнами. В результате такой структуры древесины стволы и ветви каменной березы чрезвычайно и причудливо искривлены, что дает почву для полета художественной фантазии и в то же время чрезвычайно усложняет заготовку дров. Весь двор около дома у Вячеслава был завален обрезками стволов и веток причудливых форм, а в доме у него можно было наблюдать уже готовые и изготавливаемые изделия. Это были странные змееподобные существа, сделанные, как правило, достаточно грубо, обожженные паяльной лампой, но выглядевшие очень убедительно в своей ожившей причудливости. Сказочные чудища и змееподобные существа были развешаны повсюду и создавали необыкновенный интерьер дома и необычайное убранство двора.
Через два или три года, уже проживая в городе Петропавловске, я наткнулся на заметку в местной газете, в которой сообщалось об отъезде вулканолога Вячеслава из Усть-Камчатска  в Москву с несколькими тоннами изделий из камчатской березы. Из этой статьи я узнал также, что в  фильмах-сказках о Кащее, Бабе-Яге и прочей былинной нечести, снятых на Мосфильме, в качестве элементов декораций использованы художественные изделия из камчатской березы, изготовленные нашим вулканологом.
Вот, подумалось мне, увлеченный творческий человек в любых условиях найдет, как реализовать свой потенциал творца.
Длительные камчатские зимы приучали нас молодых жителей поселка к терпению в долгие, терзающие поселок пурги, и способности радоваться хорошей погоде, когда пурга заканчивалась. Яркое солнце, снежные поля и сопки звали нас в походы и в головокружительные спуски на лыжах. Именно там я стал поклонником лыж и практиковался на самых разнообразных склонах, осваивая асы спуска с гор. Лыжи, конечно, были крайне несовершенными и частенько подводили, что не мешало нам уходить далеко в дальние сопки, осваивать понравившийся склон и  кататься без устали дни напролет, занимая все свободное от учения время.
После Крутоберегово, который мы покинули в поисках лучшего места для проживания, наша семья из четырех человек (в поселке родился мой брат Женя) перебралась в город Петропавловск-Камчатский. Это областной центр, расположившийся на берегу океана, а точнее на берегу удобной для мореходов Авачинской бухты. Именно эта бухта и дала повод для основания города и, как известно, именно Авачинская бухта считается одной из самых удобных из известных бухт мирового океана, освоенных человеком. Нужно сказать, что Камчатка место крайне беспокойное с точки зрения природных явлений, к которым нужно, прежде всего, отнести землетрясения, извержения вулканов и цунами.  Именно эти экстремальные явления придают Камчатке и её жителям образ несколько героический, что недалеко от истины. Так вот, Авачинская бухта прекрасно защищает город от всевозможных цунами, поскольку очень узкий вход в залив и гряда прибрежных гор и сопок надежно укрывают город от этой напасти.
Город растянулся вдоль бухты на несколько десятков километров и его история, начатая в 1741 году после открытия бухты Витусом Берингом и Алексеем Чириковым, посетившим бухту на двух кораблях «Св. апостол Петр» и «Св. апостол Павел», и дали название городу. Сама же бухта была открыта ранее (1729 г.) Берингом, когда он возвращался в Охотск после первой экспедиции на Камчатку и далее на восток.
Город Петропавловск один из более старых на Дальнем Востоке России имеет и военную историю, связанную с войной с англо-французской эскадрой в 1854 г. На Николаевской сопке, где  располагался укрепленная линия обороны города, сохранены окопы и брустверы с черными пушками на деревянных лафетах и стоит часовня в память о событиях и похороненных здесь защитниках города.
Город Петропавловск очень интересный. Наличие порта и вулканов, берега океана из черного вулканического песка, бесконечно длинные снежные зимы с долгими, как затянувшаяся ночь, пургами и богатая уникальная природа, делают город настолько индивидуальным, что иных примеров подобной индивидуальности просто не существует.

Петропавловску

Ты город мой пургой облизан
Как обороны рубежи на передовой,
Ты город мой как фронтовой
Между пургой и остальной погодой:
Дома как блиндажи упрятаны под крышу
И только вой пурги я долгой ночью слышу,
И нагоняет на меня виденья-миражи,
Оазисов зеленых витрины-витражи.
А за окном все в черно-белом тоне
Заряды снежные штрихуют черноту
И город оглушен, потерян в ветра стоне
                И обречен пургой на слепоту.

Мне мой город дал время юности, взросления и выпустил в мир со знанием, что существуют огромные просторы, безбрежный океан и разнообразные ландшафты. Действительно, удалось за первые годы моей жизни побывать в разных точках страны, выезжая с родными отпуск и возвращаясь назад на полуостров. Случилось пересекать океан на теплоходе и совершать многочасовые перелеты, ходить в походы к океану и в Долину гейзеров, где встречаться с дикими представителями мира носом к носу.
Например, камчатские медведи. Это самые крупные медведи, которые известны в природе. И не мудрено, ибо, когда видишь, какое изобилие рыбы на нересте их ожидает осенью перед зимней спячкой и как богаты камчатские леса ягодой и орехом, понимаешь сразу, почему так они величественны и могучи.
Вспоминается моя поездка в турпоход в Долину гейзеров.
Весь маршрут в это удивительное место был разделен на отдельные отрезки пути, каждый из которых следовало пройти за день.
Но сначала из Петропавловска нас – многочисленный – сотни две человек отряд доставили в поселок Жупаново на теплоходе, а выгрузив на баржу, доставили на берег и уже далее, около пяти километров вся многочисленная туристическая компания шла пешком до базы. И вот из этой базы, предварительно подготовившись, разделившись на группы человек по 25, мы отправились в маршрут.
Нужно сказать, что наша группа, собранная со всей страны, была крайне разнообразна по составу. Некоторые просто не представляли даже,  – куда они собрались поехать. Помню двух пилотов гражданской авиации – прямо в форменных мундирах, с ярко начищенными носками туфлей. Ну, просто кавалеры! Когда вновь смотрю фильм «Мимино» всегда вспоминаю этих друзей пилотов. А дело в том, что молодые мужчины, прибыв в командировку на полуостров, решили отдохнуть, и, добыв путёвку, поехали не разобравшись, как они думали, в дом отдыха. А тут оказывается дикая природа и маршрут в двести километров по лесу, тундре и заснеженным в июне горам. Пришлось на турбазе искать для них сносную одежду и обувь. С обувью решили, но вот франтоватые пиджаки и брюки пилотов гражданского воздушного флота были к концу похода безвозвратно истрёпаны, прожжены и изодраны.
Другая участница похода, тоже решила отдохнуть «по-легкому», но совершив переход с форсированием ледяной реки и подъём в горы по тяжелому мокрому снегу, запричитала и впала в истерику, излив своё отчаяние нашему проводнику.
Но, нужно сказать, скоро все смирились, а потом и вовсе притерпелись и никто не захворал, ни надорвался от тягостей похода, а на завершающем этапе, всё в основном уже выглядели заправскими, прожжёнными «туриками» с обветренными загорелыми лицами.
Первая забавная встреча с медведицей состоялась уже на первом приюте, до которого мы шли сначала по берегу океана, а затем по лесу, уверенно поднимаясь все выше и выше над уровнем моря. Когда мы пришли на приют, а это был палаточный лагерь, сразу облетела весть, что в лагере замечен медведь.  Для всех это была, конечно, экзотическая фигура и мы ринулись к указанному месту. Этим местом была лагерная помойная яма, в которую отправляли пищевые отходы и банки от консервированных продуктов.
Прибежав на место события, мы увидели следующую картину: в большой яме, наполовину заполненную отходами, сидела огромная медведица, которая выискивала что-либо съестное. Периодически она поднимала свою косматую голову и контролировала нас любопытных и двух небольших, видимо этого года рождения медвежат. Медвежата бегали вокруг ямы без устали по натоптанной дорожке среди высокой травы.
Туристы упорно приближались к яме, желая запечатлеть на фотоаппараты зверей во всей красе и полном размере и просто лучше разглядеть объект интереса. Это продолжалось некоторое время, до тех пор, пока один из медвежат не сбился с орбиты и не кинулся по тропе навстречу приближающимся людям. Раздался невероятный рык медведицы и туристы, конечно, потеряв головы, кинулись со всех ног назад. Мама-медведица, выпорхнув из ямы с легкостью прыгуна в высоту, не смотря на свои габариты, в пару прыжков догнала своего незадачливого детеныша и отвесила ему такого «кренделя» лапой, что бедолага летел несколько метров кубарем по траве. Медведица оглядела, как показалось, презрительно, разбежавшихся туристов, не спеша направилась к лесу.
На другой день все только и обсуждали увиденное, а также то, как умело медведица вскрыла одну из палаток и утащила рюкзак. Рюкзак нашли рядом с палаткой в кустах. Вещи были не тронуты, а всего лишь изъяты запасы сгущенки и шоколада. Осталось загадкой, как из совершенно одинаковых банок консервированного мяса и сгущенного молока медведица безошибочно определяла, где находится молоко, осталось загадкой. Но раздавленную лапой медведицы банку со сгущенкой мне довелось увидеть. Банки с тушенкой медведицу не интересовали.
Забавным было то, что банки были без этикеток, обильно измазанные солидолом и часто повара, готовившие еду, долго гадали, в какой банке что находится и порой открывали совсем не то, что следовало.
Родилась шутка: «Позови медведя, он точно определит и покажет, где сгущёнка, а где тушёнка».
Эта же «мадам» почудила еще раз, когда мы уже прожженные «турики» возвращались с маршрута и должны были заночевать снова на этой же турбазе. Нужно сказать, что все немного конечно устали. Переход был непростым: по лесу, через перевалы по снегу, иногда в пургу, через реки и болота. Шли, правда, уже налегке, так как к концу похода припасы были почти все съедены. Наша группа, заявившись на приют несколько раньше других, скудно поужинала остатками припасов, сидела у костра и отдыхала, готовясь ко сну. В это время пришла на приют последняя, несколько запоздавшая группа туристов и дежурные по кухне тут же взялись готовить ужин, так как уже смеркалось.  Варить взялись кашу на соседнем с нами костровище. Вода уже закипала в ведре, когда в направлении костра из леса вышла знакомая нам медведица в сопровождении медвежат. Мамаша направилась прямиком к чурбану, на котором лежал матерчатый мешочек с манной крупой и немало не сомневаясь, забрала его, грациозно удалившись.
Самым интересным из всего похода было посещение кальдеры вулкана Узон и самой долины гейзеров.
Кальдера Узона – это такая природная овальная чаша размером восемь на двенадцать километров – все, что осталось от когда-то могучего вулкана, купол которого просто обвалился вовнутрь и сгинул в пучине раскаленных горной породы, сероводорода, вулканической грязи. И осталось благословенное место, в котором никогда не бывает холодно и практически не наступает зима, так как вся поверхность внутри кальдеры дышит теплом, а местами просто  жаром.
Есть в кальдере горячее озерко, берега которого практически вертикально уходят вглубь, а через воду свинцового цвета кальдера изрыгивает сероводород. Другой особенностью этого озерка является очень высокая температура. Например, в центре озерка можно не только ошпариться, но и просто свариться, словно на медленно пламенеющем огне. Берега этой воронки достаточно пологие и водичка вполне теплая, поэтому многие, пренебрегая устрашениями инструкторов, взялись плескаться и лежать в тепленькой воде. Женщины тут же взялись мазаться грязью, уверенные в её целебности.
В кальдере есть фумарольные поля, где «кипит» грязь под влиянием выделяемых газов. Один из таких очагов-котлов называется Скульптором, поскольку выбросы газа через вязкую грязь формируют забавные фигуры, которые более всего похожи на розочки, рюмочки, стаканчики и прочие признаки мещанского быта. Очарование этого грязевого котла состоит в том, что он, оказывается, отгадывает желания и делает предсказания. Когда, например, несколько мужчин высказали сомнения по поводу способностей Скульптора, то на тестовый вопрос: «А чем мы вчера занимались?», на поверхности грязевого котла по его периметру стали образовываться совершенно одинаковые, в количестве семи штук изящные рюмочки. Сомневающиеся мужички смущенно потупили глаза и затем прояснили, что да, вчера изрядно выпивали с устатку. 
Сама долина гейзеров запомнилась оглушительным ревом гейзера, бьющего на огромную высоту и чрезвычайной педантичностью в сроках срабатывания таинственного подземного механизма, открывающего неведомые заслонки и выбрасывающего горячую воду строго по расписанию.
В Петропавловске я стал авиамоделистом.
Во мне бродила с памятного полета с дедовой печки мысль-мечта стать летчиком. И вот как-то у нас в городе открыли новый дворец пионеров, а в нем различные кружки: судо-, авиа-, ракето-, автомодельный. Я, конечно, уверенно записался в авиамодельный и не ошибся – именно этот кружок стал работать более продуктивно, а остальные развивались вяло и быстро закрылись.
Наш кружок под руководством Вячеслава Васильевича Миронова, ; выпускника Ленинградского института, прибывшего в наш город как молодой специалист, успешно работал. Я очень многому научился в этом кружке. Работать лобзиком, на токарном станке, сверлить, делать клей, работать с краской, обтягивать модели специальной авиационной бумагой, работать с самой легкой древесиной для изготовления моделей – бальзой (Тур Хейердал плавал через Тихий океан на плоту Кон-тики из бальзы, растущей в Южной Америке), готовить горючее для авиадвигателей, делать расчеты и чертежи. Мне удалось построить несколько авиационных моделей, с одной из которых – копией спортивного чехословацкого самолета Цлин Акробат  я выиграл пару областных и городских первенств.
В то время мы занимались многими направлениями авиамоделизма. Запускали радиоуправляемые модели за городом на фоне камчатских вулканов, планеры на Култушном озере в центре города у бухты.
Я специализировался в классе моделей копий. Модель-копия, это когда в малом масштабе воспроизводится реально существовавший или существующий самолет, который конечно должен летать и воспроизводить некоторые функции своего прототипа, например, убирать шасси, делать прогазовку, сбрасывать парашютиста и др.). Поскольку такую модель-копию приходилось строить очень долго (год-два и более), то заскучав, за этот период я изготавливал и более мелкие модели, для изготовления которых не нужно очень много времени,  – для воздушного боя и планеры, с которыми успешно выступал на городских соревнованиях.
Мы проводили в кружке все свободное время. Едва вернувшись из школы, ехал я на автобусе во дворец пионеров и возвращался уже к ночи. В выходные дни мы работали с увлечением полдня, занимаясь часто полетами.
Удивительно, как я закончил школу с высоким средним баллом без троек, ведь на самом деле времени на приготовление уроков было у меня совсем мало – порой часок всего уже в полудреме поздним вечером после работы в кружке.
С планером у меня вышла непростая и очень личная история. Увлекшись изготовлением и запуском планеров, я взялся изготовить со всей серьезностью планер международного класса F1 и, потратив на него всё, уже тогда изрядное мастерство, построил к весне красивый планер, обтянутый цветной волокнистой микалентной бумагой. Первые полеты показали, что планер прекрасно держится в воздухе, и были перспективы выиграть все намечающиеся в городе соревнования. И вот, уже завершая работу над планером, мы пошли на Култушное озеро, где проходили чаще всего городские соревнования и стали запускать планер, затягивая его леером со льда. Сначала поднимали планер невысоко, так как у него не было таймера, который ограничивает полет планера. Мы не учли, что весной, ближе к полудню резко возрастают воздушные потоки и один такой поток подхватил мой планер, поднял его и, уже на высоте, мой аппарат был подхвачен ветром, и, кружа, понес над городом в сторону Мишенной сопки. Надежд было очень мало, но я в отчаянии бежал за планером по улицам города до гостиницы Авача. И уже теряя из вида свой планер, я забрался по трубе на крышу гостиницы и в полном отчаянии наблюдал, как мой прекрасный планер удаляется над городом все дальше и дальше.
Горю моему не было предела. Это все равно, что потерять друга…. безвозвратно.
Должен сказать, что те четыре года, проведенные в авиамодельном кружке мне дали столько много нужных умений в жизни, способности долго и упорно трудиться, знаний, столько подарили эмоций и даже потрясений, связанных с творчеством создания моделей и полетами на них, что я считаю, что мне очень повезло в жизни. Моя подростковая жизнь и юность прошли под знаком интереснейшего занятия, которое и определило мои профессиональные увлечения и достижения.
Пришло время закончить школу и учиться дальше уже профессии. Выбор был сделан в пользу авиационного инженерного образования и таким образом я оказался в Иркутске, где был авиационный факультет, специальность самолетостроение.
Я смело отправился поступать в Иркутск, но оказалось, что в условиях очень высокого конкурса мне не хватило немного для прохождения на специальность. Встал вопрос о том, куда пойти учиться вместо авиационного факультета. Рассматривался вариант работы на авиационном заводе с заочным обучением, вариант авиационного техникума, армии с новым последующим штурмом института по выбранной специальности. Но тут мне и подобным мне ребятам предложили разные варианты поступления в вуз, учитывая высокие баллы, набранные нами при испытаниях.
Я выбрал геологоразведочный факультет.
«Виноват» в этом Олег Куваев, книги которого я держу у себя до сих пор. Олег Куваев – геолог-геофизик и писатель. Его книжка рассказов и роман «Территория» произвели на меня большое впечатление, а поскольку вырос я  на природе, и, будучи романтиком по сути своей, решил идти в геологи, хотя упорно, на первых порах, твердил, что буду переводиться на авиационный факультет.
Но первая практика, которую довелось провести на Байкале в отряде Лимнологического института, отложила это решение. Так я стал специалистом в области геологоразведки и бурения скважин.
Быстро прошли годы. Я закончил институт в Иркутске и заочную аспирантуру в Москве, в геологоразведочном институте, в котором учился О. Куваев. В памяти остались волнение защит диссертаций в Московском геологоразведочном институте и Томском политехническом университете и своих личных научных творческих открытий. Первые статьи, изобретения и книги. Потом пошли учебники и первые ученики, защитившие свои диссертации.
А еще, всегда случается в жизни поворот, который чаще всего не случаен.  Вот и у меня такой случился и не вдруг я решил писать литературу не профессиональную учебно-научную, а художественно-публицистическую. И теперь я готов Вам предложить свой опыт и на этом поприще.

 Осень

Конец лета – это осень,
Эта  просинь, этот яд
Растворяясь в водоеме
Отражает листьев клад.
Этот клад немного стоит,
Он нам даром – просто так,
Он нас тихо извещает:
«Скоро, скоро снегопад».
А когда на листья ляжет
Белый, белый чистый снег
Нас во всю сомненье гложет
«Все ли ладно, все ли так?
Все ли верно отразилось,
Все ль заветное сбылось,
Что-то может быть, забылось,
Что-то в жизни не сошлось?».
Словно чистый лист бумаги
Перед нами на столе.
«Ох! Хватило бы отваги
Быть достойным новизне».
               
*****
И еще про осень……

Осень рыжей кошкой
вошла в мое окно.
Растревожила немножко,
 остудила кровь – вино.
Вразумила, подсказала, 
–  на седины указала,
На ошибки и просчеты 
 – и не требуя отчета –
Отпустила все грехи.