Музыкальный момент киноповесть

Глава первая    КОСМОПОЛИТ

Весна 1952, районный центр в далеком Заполярье.
Лошадные упряжки еще не перешли с саней на колеса, хотя мостовые из бревен кое-где уже обнажились. На солнце снег быстро тает, в тени пока еще лежит монолитно и надежно. Кажется, конца не будет этим сугробам, но к концу мая и они исчезнут.
Люди бегут, идут, едут по своим делам, пацаны щеголяют незастёгнутыми пальтишками, среди школьников выделяются юные музыканты с большими папками нот на длинных шнурках.
Пеший люд обгоняют сани разнообразного назначения под низкорослыми лошадками, редко грузовые автомобили, совсем редко начальственные "Эмки".
На столбах висят черные репродукторы, местная радиостанция постоянно транслирует музыку, редко перебиваемую последними известиями из шипящего радиоприемника. Музыка делится на классическую - тайную любовь радиста, военную и бодрую эстрадную. О тайной любви внимательные граждане догадываются по часто звучащему "Музыкальному моменту" композитора Шуберта. Радист всегда уточняет, что это именно "момент номер пять" в исполнении Эмиля Гилельса. Иногда, но реже и как бы с опаской произведение звучит в исполнении джаз-оркестра Всесоюзного радио под управлением А.Цфасмана.
Жизнь на удаленном Севере отличается не только климатическими особенностями. Отношения между людьми в замкнутом пространстве, вдали от цивилизации формируются как более душевные и близкие. И даже сталинский режим с его поголовной подозрительностью и готовностью к доносительству не смог превратить часть людей в трусливое стадо.
В таких автономных районных центрах, где присутствовали все атрибуты администрации, люди объединялись по интересам, положению, по соседству или другим связующим факторам. Нередко секретарь райкома, прокурор, судья, начальник милиции, директор совхоза, представитель НКВД в маленьком поселке дружили семьями, вместе справляли праздники, лепили пельмени, выпивали, танцевали, дети дружили и влюблялись — жили как одной семьей.
Сажали тогда волнами, по разнарядке: сегодня, например крупных хозяйственников, через полгода — прокурорских. И вот эмгебешник получает разнарядку на своего друга. Что ему делать? На «большой земле», там все обезличено, а здесь же все на виду. Он конечно понимает, что друг никакой не враг народа, троцкист, вредитель или английский шпион. Он годами на глазах, про него все известно!
Как чекисту начинать распутывать очередной заговор? Взять помощников, долбить сапогами в дверь ночью, расстегнуть кобуру, объявить казенным голосом про арест по заведомо чудовищному и нелепому подозрению? Потом учинить обыск в квартире, где сто раз бывал? Потом изгнать из квартиры домочадцев, дочь «врага», которая вчера собиралась замуж за твоего сына? Потом выбивать нужные показания или дружески советовать без спецмер все на себя подписать? А попутно еще дать показания на третьего их общего друга? А самим «врагам» как?.. Вот где были непростые ситуации!
А если ничего этого не делать, сам моментально станешь врагом, посадят и пришлют более шуструю замену. Можно конечно утверждать, что в НКВД-МГБ были одни мерзавцы, которые глазом не моргнут и вчерашнего друга начнут тут же пытать, а вчерашнюю невестку насиловать на глазах отца. Что и говорить, заслужили эти товарищи  такую "славу". Но не все.
***
Борис приехал на Север с семьей. Жена устроилась учителем музыки в местную среднюю школу, туда же поступила и дочь. Сын до школы еще не дорос. По плану поисков нефти и газа, в неизведанных районах предполагалось пробурить редкую сеть разведочных скважин. По координатам три из них, самые северные, попали на огромную территорию района. Районный центр и был выбран в качестве основной базы.
В райцентре заселились в двухэтажный, 12-ти квартирный дом местного начальства, потихоньку начали обживаться и знакомиться с соседями. Еще при въезде жена Бориса обратила внимание на обилие чужих вещей и домашней утвари в предоставленной им квартире. Поначалу Борис говорил, что это старые жильцы не захотели возиться и уехали налегке. Потом пришлось признаться, что проживала здесь семья бывшего директора школы Ляндсберга, которого арестовали за писательство сионистского романа.
- И здесь от них не спрячешься, - горько усмехнулась Анна, складывая чужие вещи в большой короб.
Через неделю приветливый женский голос по рабочему телефону подтвердил Борису, что кремлевский хозяин - он и в дикой глуши хозяин:
- Борис Самойлович, - радостно прокричала трубка, - Вас приглашает начальник районного отдела МГБ подполковник Корнев.
- Когда нужно явиться? - Все хозяйственные заботы мгновенно испарились.
- Илья Владимирович просил передать, - в любое время после обеда. Мы тут недалеко, через два дома. Приходите, когда Вам удобно.
Созвучие с именем первого вождя и манера приглашения несколько успокоили Бориса, однако откладывать встречу никаких сил не было.
Войдя в кабинет, Борис увидел спину высокого, худого человека в штатском, стоящего у окна.
- Что же Вы, Борис Самойлович, не забегаете по-соседски? Мы ведь с Вами еще и в одном доме живем? - Человек обернулся и Борис сразу узнал его.
***
Тогда в 44-ом вызвал его майор «Смерша». В блиндаже майор находился один, и на приветствие по всей форме устало кивнул на стул. Был он высок, в очках с круглой оправой, редкие, белесые волосы гладко зачесаны назад.
— У тебя брат родной есть?
Борис прилип к стулу. В анкетах он брата не указывал, тот был арестован в 1937.
— Лазарь Самойлович Эвед, - продолжал без выражения майор. - Эвед означает раб. Он изменил фамилию, т.к. считал себя рабом революции. Он служил комиссаром в дивизии Котовского.
Борис не знал, что говорить.
Майор постукал папиросой по красивой черной коробке, прикурил от керосиновой лампы, потом неспешно развязал тесемки папки, сделанной из грубой коричневатой бумаги. Извлек старую газету, встал, подошел — и развернул ее. Перед Борисом лежала страница с фотографией, на которой за столом сидели трое военных, средний был очень похож на него. В нижнем правом углу надпись: «Кадры решают все».
— Узнаешь?
Еще бы Борис не узнал. Он так гордился это газетой, с раннего детства боготворил старшего брата, купил экземпляров десять. Но потом газету пришлось спрятать далеко на антресолях.
«Все», — подумал он. «Теперь штрафбат».
— Что-то ты не разговорчивый. Знаешь где он сейчас? — спросил майор за спиной.
— Чего говорить, Вы и сами все знаете. А где он, правда не знаю.
— Он расстрелян 26 августа 1937.
Ужасно заныло в груди. Лазарь! Как же это? За что? Совсем мальчиком ушел в революцию. Стал настоящим красным командиром. Конечно, после ареста ничего нельзя было добиться и ничего они не узнали. Но все эти 7 лет была надежда, что где-то в лагерях, а может — и такое бывало — давно уже воюет где-нибудь…
— Послушай меня, лейтенант. Ты никому про это не болтай. У тебя другая фамилия, в анкетах ничего не указано. Понял ты меня?
И не дожидаясь ответа:
— Свободен.
***
Сцена эта пронеслась в голове за секунды. Корнев и не торопил. Он сел за свой стол, жестом пригласил Бориса, закурил все ту же "Герцеговину", заказал чаю, потом улыбнулся и произнес:
- Вижу узнал. Как нас судьба сводит! Я ведь и на фронте... - тут он осекся, - впрочем, не в этом дело. Я не просто так пригласил. Коллектив у тебя своеобразный, люди всякие подобрались. Надо нам вместе плотнее работать, чтобы чего не вышло между твоими и местными. Ничего, что я на "ты"?
- Конечно ничего. Я и по званию ниже.
- Знаю, закончил старшим. - Подумал немного, - да и я не сильно прибавил.
- Так в вашем ведомстве звездочки другие.
- Тоже верно.
***
Осенью, когда уже в неофициальной обстановке прочно перешли на "ты", в дюралевой лодке посреди реки Борис спросил:
- А как ты, Илья, брата моего тогда вычислил?
- Меня с востока когда отозвали в центр, я сначала понервничал. - Он внимательно посмотрел на Бориса. - У нас неожиданные перемещения тоже ведь не всегда гладко проходили. Впрочем, тебе это знать необязательно. Так вот, потом очухался и тоже решил своего брата поискать. И он у Котовского служил. Ну и нашел я его на том фото, он слева от Лазаря сидел. Потом на фронте по картотеке увидел твое лицо, сопоставил кое-что. О тебе справки навел, сошлось. Потом вижу, парень ты горячий, молодой, сболтнешь ненароком. Ну и решил уберечь тебя, чтобы даром не пропал. С кадрами и так не густо было, воевать ведь надо кому-то.
***
Быстро пролетела зима. В мае 52-го Борис со всей семьей решил поехать в отпуск, чтобы к разгару навигации вернуться и провести прием основного бурового оборудования. Как водится, устроили отвальную, хорошо погуляли, повеселились.
Этой весной и начались главные события.
Улучшив момент среди шума и песен, Илья спросил:
- Борь, а ты семью когда из отпуска вернуть хочешь?
- Ну как? Со мной приедут к средине июля.
- А ты бы не спешил. Чего им торопиться? Ты все равно дома бывать не будешь со своей навигацией. Они лучше пусть фруктов поедят, что им тут до сентября комаров кормить?
Подвыпивший Борис еще пытался подергаться, но Илья незаметно и крепко сжал его локоть, громко рассмеялся, попросил под аплодисменты и одобрительные выкрики Борину жену спеть на бис и почти не разжимая губ, тихо процедил:
- Ты со своими буровыми насосами совсем думать разучился. Космополит скрытый!
И Боря понял все.
***
В отпуск решили ехать как и планировали: в сочинский санаторий "Металлург". Но после поехали не в Киев к родственникам, а в Ташкент. Там еще с войны осела бывшая оперная певица, первая учительница Бориной жены по музыке. Она жила одна в маленьком домике с миниатюрным садом и с радостью и без лишних вопросов их приютила. Когда выяснилось, что им бы пожить немного, прямо помолодела и заявила, что соседям скажет - дальние родственники. С участковым и с работой в музыкальной школе все решит сама.
***
Вот уже месяц, до середины августа в райцентре ничего не происходило. Если не считать суматохи при разгрузке, вечных проблем с кранами, стаскиванием с барж тяжелого оборудования, превращением берега в непролазную густую жижу, которую трактора гнали впереди радиаторов, комаров, матов, бесконечных рейдов на катерах и моторных лодках по многочисленным точкам. Шла обычная буровицкая жизнь, когда в короткую навигацию надо все успеть и подготовиться к длинной зиме.
В одно неприветливое, уже осеннее, моросящее мелким и нудным дождем утро Борис возвращался на моторке домой. За пару километров до пристани он узнал в одиноком рыбаке в брезентовом плаще с капюшоном Илью.
- Запомни адрес в Омске и пароль. - Илья был не склонен разглагольствовать. - Этот человек может сделать любые документы. И не тяни, времени у тебя в обрез.
Он посмотрел на Бориса странным, жалеющим и одновременно подбадривающим взглядом, словно учитель на непутевого, но любимого ученика, в которого верит, и непривычно мягко добавил:
- Давай, старлей, греби. Счастливо тебе!
Борис поехал на работу, много чего там решил, созвонился с областным начальством, наметили неотложные дела, раздал указания потом объявил, что хочет наконец выспаться, пришел домой, приготовил поесть, выпил стакан водки и заснул ранним вечером.
Проснулся в 4 утра отдохнувшим и сосредоточенным. Быстро собрал самое необходимое, сложил все в маленький фибровый чемоданчик и отправился на лихтер, который разгружался на пристани.
Попросил у знакомого шкипера моторную лодку с матросом, чтобы добраться до протоки, где якобы спрятана лодка с запасом топлива, на которой 50 км проплывет до подбазы.
На рейде дрейфовал разгруженный танкер Омского речного пароходства, окруженный лодками рыбаков для обмена рыбы на водку.
- Давай причалим на минутку, с капитаном переговорить надо, - сквозь ветер и шум мотора прокричал Борис.
Подвалили, удерживая лодку под бортом.
- Эй, на судне! Капитана позови! - командным голосом приказал он.
- А ты кто такой, чтобы капитан к тебе выходил, - свесилась кудлатая башка.
- Ты меньше разговаривай, не твоего ума...
Появился капитан средних лет, оглядел лётную кожанку, потом самого Борю, помедлил. Потом сбросили веревочный трап.
- Постой немного, я скоро, - сказал Боря матросу и поднялся на палубу.
- Слушай, крайне надо в Омск. По другому мне отсюда не выбраться.
Капитан еще раз осмотрел просителя и задал всего один вопрос:
- Воевал?
- Все четыре года. Бомбил гадов.
- А я на Балтике... Ну оставайся, коли так. Сейчас снимемся.
- Чемоданчик мой подай! - крикнул Боря матросу на лодке, - смотри коньяк не побей. И возвращайся, я до протоки сам доберусь.
Матрос понимающе кивнул, протянул чемоданчик, перебрался на корму и рванул обратно на лихтер.
Много позже вышел фильм "Холодное лето 53 года". Там есть такой эпизод: амнистированный герой с маленьким чемоданчиком, в габардиновом плаще идет по московскому бульвару. В поисках прикурить он из толпы выбирает встречного точно с таким же чемоданчиком и в таком же габардине. Прикуривает, и они молча расходятся. Габардин - понятно, киношное украшение, откуда бы у них габардины появились. Но суть эпизода пронзительно правдивая. Эти люди с одинаковыми судьбами в толпе безошибочно узнают друг друга, готовы помочь, но говорить им не о чем. За что, сколько дали, где сидел - какая разница? Все и так понятно, примерно у всех одинаково.
Так и с капитаном танкера. Лишних вопросов не задавалось, но неделю посидели они душевно. За эту неделю у Бориса была возможность основательно подумать и наметить план действий.
Проблема была не в том, чтобы незаметно смыться. Решить надо было: куда податься, где жить, кем работать? Жить по своим документам или под чужим именем? Как соединиться с семьей, при этом не поставить их перед опасностью? Как содержать семью?
Борис методично, основательно и системно рассуждал и пришел к таким выводам: документы надо поменять. Не зря знающий Илья про это сказал. Со своими тоже можно рискнуть, но тогда к политике приплюсуется еще и уголовка - материально-ответственное лицо все бросило на произвол разворовывания. А это усугубит политику еще и экономическим подрывом. Не исключено также, что и ориентировки где-то на новом месте всплывут. Значит, документы меняем.
Скрыться, раствориться лучше всего в большом городе, но там же и дотошнее участковые. Жить негде, прописки нет, с работой могут быть проблемы, зарплата мизерная. В Ташкент ехать совсем опасно. Так хоть семья относительно устроена и с ним, по крайней мере неглубоко копая, внешне для соседей мало связана.
Ехать, очевидно, придется на большие заработки и туда, где прописку не спрашивают. В передвижную строительную организацию  северной железной дороги, например. Ведомство МГБ, правда, но возможно как раз это и не так страшно.
А заработав денег, потом в Ташкенте можно заочно развод оформить, и появится у детей отчим, он же бывший папа.
***
В Омске, в каком-то сарае на краю города угрюмый здоровенный мужик с кистями в совковую лопату оценивающе, как портной на клиента, глянул на Борины черные и волнистые заросли и пророкотал:
- Для тебя есть два варианта: Семен Берман - снабженец, и Вазген Карапетян - маркшейдер.
- Сеня не пойдет, сильно не в моде нынче. А Вазгена можно переделать попроще?
- Можно. Дам Арама Карапетова, не так в глаза бросается. Но это будет дороже и подождать придется.
- Давай, - сказал Боря и на всю оставшуюся жизнь стал Арамом.
***
Как и было задумано, через Котлас добрался до СМП номер такой-то (Строительно-Монтажный Поезд) и довольно просто устроился на работу. Кадровик только спросил:
- А чего тебе в Армении не живется?
- Жена совсем..., - начал было Арам, но кадровик остановил.
- А, ну ясно, здесь многие по такому делу.
Папка с его личным делом встала на полку в ряд с другими. Может, кто и читал его потом, но лениво. Не было таких указаний, чтобы на этой стройке дотошность проявлять, специалистов и так не хватало.
На работе Арам быстро сошелся с коллегами - публикой весьма разношерстной, подслушал у старого зека-армянина, потом освоил совсем легкий акцент и зарплату стал получать даже больше, чем на месте начальника партии. Но зато и физически приходилось трудиться, целый день с теодолитом и двумя зеками-работягами прокладывая новые маршруты будущей железной дороги.
***
Глава вторая  АНАБЕЛЬ

В ноябре 1952 вольнонаемный геодезист Арам Артурович Карапетов с маленькой бригадой помощников-зеков прокладывает маршрут самой северной в мире железной дороги. Замысел гениального вождя воплощается уже за Обью, в лесотундровой зоне Западной Сибири. При этом слово "зона" обслуживает сразу два понятия: географическое и образа жизни строителей.
Арам в новых валенках и ватном костюме, с теодолитом на треноге, зеки одеты в рваные телогрейки, бывшие валенки подшиты резиной от автокамер, самодельные рукавицы, фонарики для подсветки вешек. Вся процессия передвигается на лыжах. Один помощник впереди, другой сзади бригадира, оба с длинными геодезическими рейками, на которые наводится теодолит.
Короткий зимний день. Бригада заканчивает работу и возвращается в зону по пробитому маршруту. Вскоре в перелеске натыкаются на группу зеков с пристроенной на костерке банкой чефира. Компанию развлекает пожилой уголовник, колоритный армянин Жора, характерный акцент которого Араму сейчас очень кстати:
- Я в Воркута уважаемый бугор был. Лошадью в забое командовал... Хороший лошадь... Женчина... Зеки с утра очередь стояли... Милионер я был...
Среди деревьев слышен лай овчарки, пляшет свет фонаря охранника. Жора без суеты допивает чефир:
- Вдруг откуда не возмис, появился... Туши костер, братва, и банку нычте!
***
Начальник Строительно-Монтажного Поезда майор МГБ Дядко, краснолицый, грузный мужчина 45 лет заслушивает доклад маркшейдера-геодезиста:
- Товарищ майор, я уже освоился на работе, изучил обстановку... У меня предложение: понимаю, что так не положено, но охранник с собакой нашей бригаде не нужен...
- Как это не нужен? А вдруг зеки в подрыв кинутся? - Дядко не предлагает садиться.
- Некуда им кидаться... Впереди на сотню километров никакого жилья нет, они это знают... Жратву добыть зимой невозможно. Одежда у них на честном слове держится. Назад идти через все наши кордоны тоже не смогут. Никуда они, товарищ майор, не денутся... А охранник только мерзнет бедный, да собаку мучает. Мы-то все время в работе, а он часами в снегу сидеть должен...
Дядко трудно переваривает:
- Вообще-то... мне уже докладывали не раз... Тяжелая там служба... очень... Тебе-то платим хорошо, а охраннику на любом посту одинаково, вечно там у вас они все больными прикидываются...
Он думает, тупо и безнадежно перелистывая свои инструкции, потом его осеняет:
- Ну, тогда ты подписывай бумагу... В случае побега ответишь по полной строгости... Если ты смелый такой...
- Да конечно, я готов, понимаю ответственность, подпишу...
***
В декабре у жилого вагона вольнонаемных Арама подкараулил доктор лагеря.
- Арам Артурович, У меня к Вам не совсем обычная просьба... Возьмите в свою бригаду женщину, с руководством я договорюсь. Погибает совсем, и не столько от истощения, сколько от тоски и беспросветности...
- Политическая?
- Да, 58, член семьи...
Арам с сомнением смотрит на пожилого, усталого врача:
- Но в бригаде достаточно тяжелый физический труд, надо много ходить на лыжах, таскать рейку, мерную ленту, вешки... Ослабленной женщине это не под силу...
- Зато у Вас есть возможность подкормить её. - Не сдается доктор. - Но главное, ей необходимо сменить обстановку. Подальше от овчарок, уголовниц, с относительной, хотя бы днем, свободой она может восстановиться... Иначе пропадет...
Арам не знает как реагировать:
- Доктор, у вас политических пол-лагеря, почему Вы именно о ней просите?
- Не знаю... - Озирается врач. - Что-то в ней есть такое... Порода особенная, воля, характер помогли ей удержаться с сорокового. С девятнадцати  в Инталаге, прямо с момента его образования. А теперь, видимо, усталость накопилась и начала слабеть на глазах... В общем, это единственный шанс. Не получится, ничего уже не спасет. А ей еще четыре года надо продержаться... Если конечно не добавят...
Маркшейдер Арам Артурович Карапетов на самом деле никакой не Арам Артурович. На самом деле он беглый геолог Борис Самойлович Берман. Его появление на зоне это совсем другая история, к нашей героине покуда отношения не имеет. Он сам на птичьих правах, лишние телодвижения, которые могут его разоблачить, ему не нужны. Но и бросить политическую на произвол судьбы из-за собственной безопасности человеку, прошедшему войну, не позволяет ни гордость, ни совесть.
***
Арам, пожилой зек по кличке Шаляпин и рослая, изможденная женщина  на лыжах разбивают маршрут ж.д. на участке без леса. Арам стоит на точке с теодолитом, он задал помощникам направление, которое зеки впереди выдерживают и промеряют мерной лентой, втыкая по створу в снег вешки через 50 м. Через километр идущий впереди Шаляпин останавливается и ставит вертикально геодезическую желтую рейку с делениями. Напарница в пятидесяти метрах сзади него бросает ленту и возвращается.
Арам наводит теодолит на переднюю рейку. Зечка уже знает методику съемки, сходит со створа и идет параллельно. Он заканчивает наблюдения, записывает карандашом цифры, укладывает все в планшет и начинает рассматривать женщину через теодолит.
В окуляр видны пшеничные волосы, выбившиеся из зековской ушанки, ватные штаны, телогрейка и старые, огромные валенки. В ярком солнечном свете виден пар от дыхания, иней на ресницах, изможденное, бледное лицо.
Она подходит.
- Уже сносно двигаешься... Вначале мы с Шаляпиным думали, таскать тебя придется...
Слегка задыхаясь, она парирует с легким прибалтийским акцентом:
- Это не было тяжело. С моими мощами и той одеждой сорок килограммов не набиралось, я думаю... Легче ваших причиндалов...
Арам смотрит прямо в её огромные на худом лице, голубые глаза:
- Да, Аня, ты выбралась, молодец! Первый раз чуть живая пришла... Представилась еле слышно, я аж вздрогнул. Жену мою тоже Анна зовут.
- Я не Анна, гражданин начальник, я Анабель Юховна... Моего папу "Юхо" звали... Пока не расстреляли...
- Ну давай, Юховна, собирай вещички, - переводит тему бригадир, - надо еще пару километров разбить...
Анабель берет связку вешек, тянется ко второй рейке, но он отбирает. На плече у него тренога с закрепленным теодолитом, сзади рюкзак, он подхватывает рейку, и они идут на лыжах к Шаляпину.
- Еще месяц меня так покормите,- поспевает сзади она, - буду и рейку и теодолит носить...
Метров за 300 Арам просит Шаляпина спеть пока тот ждет их приближения. В сухом морозном воздухе красивый голос разносит по всей округе "Славное море, священный Байкал...".
Арам уже не удивляется идиотизму зоны. Дикое несоответствие зачуханного зековского вида и прекрасного, отлично поставленного голоса с чудной артикуляцией - только один из массы примеров, когда подлинные таланты бездарно упрятаны на краю земли:
- Ему, наверное, и прозвище подобрали за такое пение?
- Он на концертах выступает, начальство это любит. Даже у нас, в женской зоне пел. Его в Перми прямо в оперном театре арестовали...
- А у тебя какой псевдоним?
- Так "Аня" и зовут. Я ведь зечка старая, с самого начала, еще до войны сильная была, даже уголовницы не приставали... Вот 30 лет как стукнуло, так и затосковала, чуть не померла... А теперь живу. Правда, не пойму зачем... И все равно, вам с доктором спасибо...
***
Длинный, мартовский ясный день. Безветренно, не холодно. В перелеске, на поляне нарублены ветки лиственниц, горит костер. Бригада  обедает. Анабель с раскрасневшимся лицом мешает варево в кастрюле над костром. Арам лежит рядом на ветках. Подходит Шаляпин с срубленным сухостоем:
- Где-то здесь новую зону строить скоро будут. Уже семь километров от женской, а от нашей еще дальше. Невыгодно зеков в два конца гонять, больше времени на дорогу уходит, чем на саму стройку...
- И вертухаям неохота далеко ходить. - Девушка отрывается от своих дел. - Собакам в удовольствие, а эти, бойцы смелые - ленивые совсем...
- Я в предзоннике видел собачьи будки. - Включается Арам. - У каждой своя, все аккуратно побелено, над каждой будкой имена написаны... Поэтичные такие: Диана, Лайма, Лолита... Подумал сначала, неужели наложницы охраны...
- Там за собачником еще карцер есть. Слышал, надписи карандашом на дверном косяке там интересные. - Шаляпин понижает тональность и доверительно шепчет Араму, - "Девочки, вам привет от трех лиц: от ... и двух яиц".
Анабель присаживается рядом. Исполнитель арий деликатно отходит за дровами.
- В бараке у нас одна говорит: "Вот бы и мне сукой стать..." - Задумчиво произносит она. - А бугор наш: "Ты и так вот-вот ссучишься...".
После паузы она разворачивается к нему:
- А что, Арам Артурович, нам с тобой в будке места хватило бы...
***
В конце целого дня геодезической съемки поднялась сильная апрельская пурга. Бригада спряталась в лесу у реки. Температура около нуля, но дует сильный ветер. Полярное солнце угадывается со стороны зоны, откуда возвращается Шаляпин. Пасмурно, но светло. Шаляпин подходит к костру, для которого глубоко в снегу вырыта яма. Около костра на срубленном лапнике расположились Арам и Анабель. Он сидит нахохлившись, укрываясь от летящего снега. Девушка наоборот, даже ушанку сняла и расправила пышную светлую копну, на фоне которой загорелое лицо выглядит вполне привлекательным.
- Метров через 30 лес кончается. - Докладывает Шаляпин. - На открытом месте видимость нулевая, найти дорогу назад невозможно, в двух метрах ничего не видно, не говоря уже о вешке в 50 метрах. Зону нам не найти, в тундре сразу собьемся... Что делать будем, начальник?
- По инструкции я должен вас вернуть после смены в ваши зоны. Иначе побег. Но здесь мы хоть на объекте, на трассе ж.д., а если уйдем в сторону и заблудимся, точно побег засчитается. Потом собаками порвут... И меня заодно с вами.
Помолчали, словно прислушиваясь к завыванию пурги. Наконец, рассудительная эстонка замечает:
- На открытом месте мы так и так пропадем. Замерзнем. Тепло, снег на одежде сразу тает, все отсыреет, поэтому и замерзнем. Температура все равно минусовая. Здесь хоть от ветра укрыться можно и лапника полно...
Зеки смотрят на бригадира, ждут его решения. Арам предлагает:
- Давайте так: сегодня нас все равно искать не пойдут, в пургу собаки сразу след потеряют. Как стихнет, я вам направление дам, вы визирку метровую рубить будете, впереди еще леса около километра должно быть. По карте так. А я сразу побегу в зону предупредить...
- Как же ты нас бросишь одних? - Встрепенулся Шаляпин. - Вдруг мы в отрыв подадимся? Чего тебе там скажут? Может вместе сразу вернемся?
- Тоже верно. - Подумав, согласился бригадир. - Хотя бежать вам некуда, в округе 100 километров здесь даже чумов ненецких нет. Но сейчас главное пургу переждать. Потом решим. А пока давайте устраиваться...
Анабель с Шаляпиным берут топоры и уходят рубить лапник.
Арам утаптывает площадку вокруг костра, потом срубает пихту, укладывает её с ветреной стороны и подгребает к ней снег. Получилось что-то вроде защитной стены, в ветки дерева быстро набивается новый снег, под деревом относительно тихо. На площадку набрасывают толстый слой свежего лапника.
Шаляпин достает из своего рюкзака большой кусок брезента, бросает на ветки. Смотрит на молодежь, потом делает себе из лапника отдельное логово с другой стороны от костра. Ныряет туда и заваливается спать.
Они ложатся под брезент, набросив поверх густые ветки елей. Лежат, обнявшись, неподвижно.
Сверху ветки быстро покрываются толстым слоем снега. Внутри, под брезентом становится тепло. Они не разговаривают, потом внезапно сливаются в долгом поцелуе.
Арам снимает полушубок, подсовывает его под девушку.
Она быстро стягивает ватные штаны, отворачивается от него, отодвигается осторожно, что-то делает.
- Ты чего? - сдавленно шепчет Арам.
- Тише, не дергайся, а то снег сюда попадет. Я котелок с  водой подтянула, еще теплая, сейчас помоюсь... Не могу я так... Тебе будет неприятно...
Потом она снова возвращается на полушубок, свои ватники подкладывает с наружной стороны. Все остальное происходит в полном молчании.
***
Снаружи слышится шум ветра, скрип деревьев, храп Шаляпина. Они лежат уже одетые, крепко обнявшись.
- У нас говорят, амнистия большая намечается. Вроде, Берия распорядился...
- Раньше распорядился всех посадить и расстрелять, теперь амнистировать... - Только недавно расслабленная, с нежными интонациями, теперь она прибавила стали.
- Отца моей жены еще до Берии посадили... - Арам как бы оправдывается.
- А моих родителей в сороковом расстреляли при Берии...
- Вы где жили тогда?
- Мы всегда в Москве жили, я родилась там. Мой папа в генштабе служил...
- Получается, с 18 лет по лагерям?
- Скоро уже 13 лет на зоне, еще три осталось... А знаешь, Арам, может случится такое чудо, у нас опытные зечки сказали, как подох усатый, скоро выпускать значит будут... На всякий случай дам тебе адрес одной старушки в Инте. Очень дорогого для меня человека... Проведаешь её при случае...
- Как тебе там, в бараке?
- Скоро полгода как я у тебя в бригаде. Все тяжелее мне туда по вечерам возвращаться. Сытая, здоровая, счастье свое, наверное, плохо скрываю... Мрут бабы... Осенью от беспросветно-длинной зимы, весной еще больше от цинги, когда силы совсем уходят... Таскаю потихоньку наши продукты, но всех разве накормишь... Вася-бульдозерист не успевает в траншею сваливать... Но нары еще зимой не пустовали. Гнали и гнали новых зечек, совсем рассвирепели эти сволочи... К весне как-то поутихли... Вертухаи изменились, знают что то... 
***
Большая планерка проводится в зале офицерской столовой. Оформленная в соответствии с художественными претензиями майоровой жены, тайно-ласково именуемой "Биксой", столовая представляет собой выставку зековского резного по дереву искусства и увенчана потолком с разноцветными нимфами. Старшие групп из вольнонаемных, начальник по режиму и прочие функционеры сидят за обеденными столами. Отдельно, на небольшой сцене накрытый кумачовой скатертью стол с графином, олицетворяющий президиум, где расположились Дядко и подполковник из центра.
- Товарищи строители, из центра поступило указание форсировать летний задел. - Тут Дядко прерывает привычно пылкую речь, обращаясь к подполковнику. - Я вообще-то слышал, нас сворачивать собираются...
- Вы, майор, поменьше сплетен слушайте. - Не вполне дружелюбно озлобился приезжий начальник. - Скажут, свернуть стройку, значит свернем. А пока выполняйте указание! Товарищ Самодуров, начальник стройки, лучше знает...
- Да мы конечно... Задел обеспечим... - Буксует Дядько. - Даже в п;урги работаем...
Тут он приходит в себя:
- Геодезия! - Смотрит на Арама. - Доложите по заделу!
Топограф встает, обстоятельно докладывает:
- Для задела путевой стройки  на лето нам надо прозондировать несколько направлений. На эту местность у нас есть только топографические карты 1946 года. Самолетом облетать авангардные направления, пока еще лежит снег, нецелесообразно. Возможно, пробитый маршрут придется отменять и искать для путей более подходящие направления...
- Это вам работы прибавится?
- Да, прибавится. А что делать? Мосты где попало не поставишь...
Дядко уже деловит:
- Вас надо усилить... Что необходимо дополнительно?
Арам больше обращается к подполковнику:
- Лучше всего создать еще пару бригад, но у нас нет топографов. С инструментом никто больше работать не может. Мою бригаду усиливать не надо, только мешать будут. А вот на доставку вешек с пилорамы, продуктов, установку палаток потребуется дополнительная рабочая сила.
- А палатки зачем? - Не понимает Дядко.
- Плечо до зоны уже больше 8 километров. Если мы будем каждый день возвращаться, это 16-17 км, все рабочее время потеряем. Поэтому прошу разрешить моей бригаде ночевать на маршруте.
Дядко смотрит на главного по охране:
- Как же зекам в зону не возвращаться?
Подполковник перебивает:
- Так и не возвращаться... Геодезист дал за них подписку, отвечает головой. Пусть работают...
Дядко решительно:
- Тогда пусть охрана там же живет...
Арам продолжает, поморщившись:
- Охрана с собаками нужна посреди обратной дороги в зону. Пусть там разобьют себе лагерь и смотрят, чтобы зеки чего не учудили... Те, кто подтаскивать будут... А впереди нам охрана не нужна. Только продукты все сожрут...
Дядко вскидывается:
- Больно ты умный, режим нам устанавливать...
Подполковник теряет терпение:
- Майор, в последнюю пургу у тебя 23 зека на путях замерзли, вот он, твой режим...
- Так те же обычный контингент, товарищ подполковник, еще подгонят. А у него в бригаде обученные...
Дядко, по обычаю не подумав, бросил это достаточно небрежно и тут же пожалел. Подполковник совсем рассвирепел:
- Сказал бы я тебе, да народу много... Короче, предложение геодезиста толковое. Принимаю.
***
В конце пробитого маршрута стоит 6-тиместная палатка, в окошко которой выведена труба буржуйки. Из неё идет дым. Около палатки устроен костер, на котором варится похлебка. Не холодно, тихо. У костра сидят Арам с Шаляпиным.
Анабель, занятая приготовлением пищи, развлекает мужчин:
- Эх, гражданин начальник, вот уж курорт ты нам устроил. Жратву подвозят, палатку ставят, дровишки заготавливают... Работай, не хочу...
- Если бы товарищ Сталин всем зекам такие условия создавал, - включается Шаляпин, - сто Беломорканалов уже бы построили...
Анабель смотрит на него с притворным удивлением:
- А здесь ты промахнулся, солист провинциальный... Подумай сам: зеков у нас миллионы, а строек мало. В таких вот условиях зек крепнет, а ему помирать следует. Куда девать остальных? Нет, все мудро руководство делает...
Арам прерывает эту антисоветчину:
- Граждане зеки! Вы мне заканчивайте враждебную пропаганду устраивать! Договоритесь у меня...
Бригада ужинает, потом Арам уходит в палатку закончить обработку полученных данных, Анабель с Шаляпиным все убирают, моют посуду.
- Пойду себе еще лапника настригу. Не могу я в палатке спать, простору хочу... Не желаешь на свежем воздухе, Анетта? - подмигивает баритон.
- Пошлость вам не к лицу, маэстро. Спойте лучше арию Каварадосси...
- А ты, коварная, иди в дворец Фарнезе. Предавайся там примитивным плотским утехам... Пока буржуйка тлеет.
Анабель хватает топор, угрожающе надвигается, потом подает его отшлифованной ручкой Шаляпину:
- Секи мне голову беспутную... А лучше веток наруби.
***
Буржуйка весело трещит, в палатке тепло, у печки жарко. На сосновой чурке стоит керосиновая лампа. Поодаль на лапнике раскинут спальный мешок, на котором Арам терпеливо ждет. Его голая подруга берет с печки цинковое ведро, кидает туда куски снега, выливает на себя. Он с удовольствием рассматривает великолепную фигуру, вытягивает из рюкзака полотенце:
- Иди уже сюда, простынешь...
Анабель ныряет к нему, он растирает ей все тело, она обнимает его за шею:
- В последние десять лет я столько воды не истратила...
- Просто не верится! Провести в этой чертовой зоне столько лет и такая кожа... Как тебе удалось сохранить все это?
- Кожа восстановилась от хорошего питания, легких физических нагрузок и свежего воздуха...
- То что ты каждый день делаешь, это легкие нагрузки?
- Не нуди, Арамчик, не до разговоров мне... Потом... Все потом...
Они сливаются в одно целое, кажется, никакая сила не может разъединить их.
В кульминации слышится голос Шаляпина:"Э люцеван ле стелле...".
Анабель бессильно отваливается на бок:
- Идиот несчастный... Где он звезды увидел? Солнце круглые сутки торчит... И вообще, в третьем действии без оркестра это неинтересно...
- Аня, ты чудо! Как это? Ну как в зоне все это можно сохранить?
Девушка тихо смеется, сейчас особенно ясно слышится прибалтийский акцент:
- Тебе жена говорила, наверное, иногда ты слишком  пафосен... - Звучит  через "э". - Все проще, дорогой мой. Работа в твоей бригаде это сущие пустяки по сравнению со шпалами, рубкой лесных массивов... Правда, для меня теперь это легкая прогулка.
- Шаляпин так не думает...
- Думает также. Просто боится сглазить, вот и придуривается... Но мне легче. С тобой я расцвела, как эта тундра весной... - Смеется. - Пожалуй, уже заразилась от тебя говорить высоким штилем...
Она обнимает, длинно целует, закидывает на него голую ногу, как будто хочет закрыть от целого мира:
- Вся любовь, которая скопилась в моей голове и теле за эти годы, и которая не имела выхода, теперь выплеснулась... Знаешь, у тундры очень короткая жизнь для цветения... Два-три месяца, вот тебе и все лето... Поэтому в первые же теплые дни все моментально распускается, цветет и торопится жить... Так и я...
Они лежат некоторое время неподвижно. Печка прогорела и становится холодно. Забираются в спальный мешок, толкаются, дурачатся, потом застывают в поцелуе. На стенке палатки, в тусклом свете керосиновой лампы тень от спальника принимает причудливые формы. Потом все затихает. Из спальника слышится чистый, очень точный голос Анабель: "Мой час настал. Да. И вот я умираю...".

***
Начальник СМП, майор Дядко имел красную, вечно с похмелья опухшую рожу и жену в белых завитках, с борцовской, только жирной спиной, грубыми манерами и всем обликом, который в народе именовался "биксой". Она появилась весной и разными зековскими бригадами не интересовалась. По счастливой случайности она и про Анабель ничего не узнала.
Строительство дороги еще шло по инерции, но по всему было видно, что в мире ГУЛАГа грядут большие перемены. Но Арама бикса все же успела разоблачить.
Сначала она осторожно присматривалась к кудрявому кавказцу, потом проявилась в вагон-лавке. Бабы судачили вокруг продавщицы о том, что Арамчик не моется с мужиками в общей бане.
- Чего это он попрется в общую? Что ему, попариться негде?
Она так грозно уставилась на них, что бабы, опустив глаза, спешно попрыгали из вагона прямо в весенние лужи.
Потом через несколько дней она выследила Арама в перелеске и игриво заявила:
- Арам Артурович, Вас приглашают в баньку товарищ майор.
- Да я в общем-то и в вагоне неплохо приспособился.
- Вам попариться хорошо надо. С устатку. А то так и завоняться недолго. Я же говорю: начальник приглашает.
Пришлось согласиться. Да и чего теперь скрываться, упырь уже помер, докторов этих вроде отпустили...   В назначенное время он пришел с чистым бельем под мышкой к срубленной в отдалении баньке. Шнырь из зеков натопил хорошо, натаскал воды и заискивающе попросил:
- Так я пойду? Там все приготовлено.
Арам вошел в чистый предбанник. Внутри никого не было, вокруг тихо. Он подождал немного, разделся, быстро сполоснулся и полез в парилку.
На полу в тазу уже был запарен хвойный веник, и Арам с огромным удовольствием минут 15 парился. Потом выскочил, обдался ледяной водой, посидел немного и снова вернулся в парилку.
После третьего раза он окончательно расслабился и начал мыться.  Намылил голову и слепо потянулся к тазу с водой. Но таза не нащупал, зато сзади к нему прижались и уверенно, двумя руками взялись за достоинство. Он возбудился мгновенно и услышал:
- А я Вам Жигулевского принесла... Ого! Ничего себе! Да тут целый Арамище!  На-ка, водичкой глаза промой.
Он продрал глаза, развернулся и увидел незабываемую картину. Она стояла перед ним в угадывающейся готовности опуститься на колени, в одних байковых голубых рейтузах почти до колен, огромные, белые титьки лежали на животе Будды, и взгляд ее был нацелен ниже его пупа:
- Да ты обрезанный!!!
Этот непроизвольный возглас, включающий одновременно неожиданность открытия, удивление, отвращение и восхищение, привел его в чувство. Пока она осознавала увиденное, стоя в нелепой позе посреди лавок, он быстро окатился, очень шустро натянул кое-что из одежды и ринулся прочь под совсем уже обреченный вскрик "Ты куда, жид???". Вторую ожидаемую фразу "Вернись, я все прощу!" он уже не услышал.
***
Что она там наговорила своему алкашу, как преподнесла чрезвычайную информацию - неизвестно, только Арама в эту же ночь арестовали. Он просидел в местном изоляторе дней двадцать без всяких допросов. Он с пониманием отнесся к такому явлению, поскольку очень трудно было сформулировать хотя бы зачатки обвинения. Неизвестно, сколько бы это продолжалось и смягчилось бы обиженное сердце Дульсинеи, но спасла его подготовка к амнистии.
Комиссия в лице полковника, получившего удар по печени от пьянки у майора накануне, обласканного вниманием тонких чувств майоровой жены и имеющего отвратительное утреннее настроение, изучение дел начала с узников изолятора.
- А этот маркшейдер по какому делу арестован?
- Так он же обрезанный!
- Что-о-о?
- Ну, это самое, пишется как армянин, а сам обрезанный,- заерзал краснолицый майор.
- Это тебе жена рассказала?
- Так точно, то есть нет, мужики говорили... Проверить лично?
- Что проверить? Ну если и так, арестован-то зачем?
- Дык, товарищ полковник... Ведь врачи эти, вредители... Они ведь тоже...
- Что тоже, идиот? Твою жену обслуживали?
- Никак нет. Они нет. - Совсем омертвел майор. - Но это, как ево, ну космополиты...
- Боже! Какой болван!... Слушай меня: армянина отпустить по собственному желанию, сделать полный расчет, извиняться не надо, но рассчитать через час и пусть катится... Ты понял?
- Так точно, все будет исполнено, товарищ полковник. Разрешите идти?
- Иди на... - адрес был понятным.
***
Арам возвращался со стройки в общем вагоне, поезд с вагон-лавкой еле тащился и останавливался у каждого столба. Общий был переполнен амнистированными зеками, принявшими неожиданную свободу с ожидаемым весельем. Было накурено, пьяно, душно и истерически разгульно. В репродукторе еле слышно пела Шульженко. Изможденный зек с одним, черным от чефира зубом уловил знакомую мелодию и заорал:
- Тихо, сволочи! Клавочка поет.
Сволочи враз притихли и по вагону разнеслось "Давай закурим, товарищ по одной. Давай закурим, товарищ мой...".
Зек плакал, уронив голову на столик в боковом отсеке, и товарищи его не успокаивали.
Вынужденное безделье путешествия по муторной северной ж.д. обрекает Арама на невеселые мысли.
Почти год он не видел семью, укрытую в Ташкенте. Столько изменилось за этот год, калейдоскоп событий с осени 1952 завертелся стремительно. Его личная жизнь оказалась тесно связанной с обстановкой в стране, когда перед своей кончиной вождь с размахом проводил  очередную, свирепую компанию, на этот раз по травле т.н. "космополитов". Спасаясь от неминуемого ареста, Берман купил фальшивые, прекрасно изготовленные документы и стал Карапетовым. Он потерял любимую профессию, дом, друзей, вынужден был отправить семью подальше от бдительных глаз, под чужим именем устроился на новую работу.
А через полгода Сталин умер, антисемитская компания утихла и новоявленный Арам оказался совсем в глупом положении. Потерянное имя уже не вернешь, на прежней работе не объявишься, со своими надо как-то соединяться, по крайней мере для посторонних войти в семью другом собственной жены и отчимом родным детям.
Знать бы заранее, что продержаться-то надо было всего шесть месяцев! Но кто же тогда что-то знать мог? Вождь казался вечным, а его дьявольские задумки неотвратимыми.
Эта странная, безвыходная ситуация с весны 1953 осложнилась еще и появлением в его жизни необычной женщины Анабель.
Сначала все шло просто. Не мог же фронтовик, всю войну бомбивший фашистов, смалодушничать и отказать тюремному доктору. То ли спирт, может какие другие аргументы доктора убедили майора Дядко перевести доходягу в топографическую бригаду.
В сопровождении вертухая она приплелась еле живая и совершенно без всякого интереса к жизни. Собственно, и конвой нужен был больше для порядка. "Чего её охранять, если вот-вот загнется? Десятки таких каждый день кончаются...".
Но она не загнулась! Через неделю усиленного питания, щадящей работы на свежем воздухе, доброжелательного отношения она открыла глаза. А дальше... а дальше случилось то, что случилось... Целый день вместе, молодость, одиночество обоих, необычные судьбы, нестандартные интересы, неумолимая природа, увлечение, уважение, восхищение, любовь...
Если раньше Арам постоянно думал о жене, детях, представлял как встретятся... теперь возник второй, параллельный мир. Они не пересекаются, эти миры. Пока еще не пересеклись. И что делать - не понятно.
Выплывает спасительная подсказка: по амнистии её вот-вот освободят... дождаться, просто убедиться, что все нормально...
А жена? Родная, любимая, надежная Аня? А дети? Раньше бы на крыльях летел, а теперь вот оправдательные подсказки...
Измучился совсем Арам, он же бывший Борис. И водку пил с амнистированными, и разговоры задушевные вел, и даже курить пробовал...
***
К окну медленно подплывает надпись "ИНТА".
Арам смотрит на надпись, смотрит, смотрит..., потом хватает чемоданчик, быстро сует туда свои вещи, сдергивает с крючка лётную куртку и выбегает из вагона.
***
По адресу предусмотрительной эстонки стоит деревянный барак коридорного типа с общим сортиром. В комнате за чистым столом приятнейшая Софья Михайловна угощает гостя чаем:
- Вы не представляете, Арам, как меня обрадовали... Я от Анечки письмо с оказией получила еще в прошлом году. Перед её тридцатилетием. Очень тосковала и, мне показалось, прощалась со мной... Бедная девочка... Столько вынести... С 18 лет по лагерям, круглая сирота... надеяться не на что... лучшие годы у неё отняли... Мы с её мамой дружили, потом после их ареста она у меня немного пожила. Вскоре и за ней пришли...
- А Вы,  Софья Михайловна, Вы как здесь оказались?
- Ох, Арам, это долгая и, к сожалению, не такая уж и редкая история... Как все тут оказываются... Вы знаете, особенно сейчас, по амнистии, какие люди здесь оседают. Цвет геологической науки...
Арам поперхнулся:
- Вы геолог?!
- Скорее, учитель геологов...  Профессором МГУ была. Потом здесь оказалась, лаборантом в кернохранилище. Я сторожил в этих краях... Но это все неинтересно. Вы лучше о себе расскажите. Где, когда с Аней познакомились?
- Меня лагерный доктор упросил её в бригаду взять. В декабре её доставили почти на грани... Но потом начала потихоньку приходить в себя... И вообще... я надеюсь, её скоро освободят... хочу дождаться, убедиться, что все в порядке...
- Дорогой Вы мой! Вы же с тем доктором спасли её! Конечно, обязательно дождитесь... Думаю, и она на это надеется...
Маленькая, пожилая профессорша деловито прохаживается по комнатке словно по аудитории:
- Теперь по порядку: комендант здесь из репрессированных, выделит рядом комнатку, есть такая, я похлопочу... На работе у нас геодезисты на вес золота. Завтра же представлю Вас в нашем "гробу" - извините, так мы называем наш Геолого-Разведочный Отдел при "Интастрое" МГБ... И будем с Вами вместе ожидать, может попадет она под амнистию...
***
В один из чайных вечеров в дверь постучали. Арам подлетает к двери, резко открывает, на пороге Анабель. Не спеша, аккуратно ставит на пол свою котомку, улыбается Софье Михайловне, уже устремилась к ней,  вдруг резко оборачивается и обвивает шею Арама:
- Я знала, что ты здесь. Умом понимала, неправильно это. Но знала... чувствовала...
***
Абажур выключен, в окно попадает свет от фонаря и заснеженной улицы. В бараке тихо, все спят. Арам лежит на спине, рядом на кровати Анабель. Он рассматривает блики света на потолке. Не спится.
Больше трех месяцев они живут в его комнатушке. Днем вместе идут на работу, вечерами развлекаются, посещают местный театр, ресторан, часто сидят у Софьи Михайловны. Анабель расцвела, привлекает всеобщее внимание. На каблуках она выше своего друга, яркие, светлые волосы оттеняют загорелое лицо. Она выглядит так, будто приехала с южного курорта.
В ресторане сослуживец, пожилой геодезист говорит сквозь шум и музыку:
- Арам, послушай, это неземная женщина, она из другого мира. И неважно, что этот характерный загар на лице, белые открытые руки, белая шея, светлый след от шапки на лбу - по всем признакам понятно, что она вернулась из тундры - важно, что она просто необыкновенная.
Арам и сам знает, что его подруга необыкновенная. Сейчас она тоже не спит, поворачивается, обнимает его и говорит совсем тихо:
- Вот и закончились наши медовые месяцы. Я все тянула, тянула, но больше уже нельзя тянуть... Скоро Новый год. Это семейный праздник, и тебе надо проводить его в своей семье...
Ну что можно тут сказать: "Разлюбила? Гонишь меня? Что случилось, милая?" - всю эту пошлятину Араму произнести не под силу. Пока он собирается с возражениями, она продолжает:
- Ничего не случилось, и не разлюбила. Всегда тебя любить буду... Но за счет чужого несчастья мы не можем быть счастливы. Анна, твоя жена, дети твои - они ни в чем не виноваты. Они не заслужили потерять тебя. Ты и сам об этом все время думаешь, я ведь вижу...
Она встает, набрасывает халат, садится к столу, закуривает:
- У Мендельсона, был такой композитор, похожая история случилась. И жена красавица и преданная, и детей дома куча, а вот влюбился в скандинавскую женщину...
- При чем тут Мендельсон?
- И не спорь, Арамчик, милый, ты мой характер знаешь... Я просто так говорить не буду. Когда ехала сюда, загадала: если ты ждешь меня здесь, сразу не расстанемся. Закончим свой медовый месяц, который начался под брезентом в лесу. А эти месяцы все идут и идут, и чем дальше, тем... В общем, любимый мой, нам надо сейчас расстаться. Пока уже совсем поздно не станет... С тобой у меня были лучшие дни в моей жизни. Ни о чем я не жалею. И ты не жалей. Уезжай. И помни: я буду любить тебя всегда.
Она присаживается на кровать, гладит его лицо:
- Я давно поняла, ты не тот, за кого выдаешь себя. А тут еще Софья Михайловна сказала, ты в геологии разбираешься отлично. Это мне Бог прислал тебя геодезистом, чтобы ты со своими рейками и Шаляпиным спасли меня... Таким и останешься на всю мою жизнь...

Глава третья  СЭМЮЭЛЬ

В марте 1954 беременная Анабель пробирается по узким деревянным тротуарам к своему бараку на окраине Инты. Навстречу, шатаясь бредет высокий пьяный мужик неопределенного возраста. На нем рваная зековская телогрейка, суконная шапка-ушанка зажата в руке, грязные рыжие волосы беспорядочно развеваются на холодном весеннем ветру. Он видит беременную, галантно уступает дорогу, сходя с тротуара прямо в глубокую лужу. Она проходит мимо, потом оборачивается и подает руку:
- Давай, выбирайся! Смотри, вот-вот сапоги полные наберешь.
- О, мэм, не надо волнение, быть такой грязь это вся моя жизнь.
Мужик не принимает руки, с трудом вытаскивает из тины ногу, становится на колено на доску тротуара, затем вытягивает вторую ногу и с трудом утверждается на тротуаре.
- Сэнкс э лот, мэм!
Анабель не уходит, мужик из вежливости продолжает:
- Вы иностранка? Как-то акцент не так у вас...
- Ты что, музыкант? Слух у тебя больно тонкий.
- Да, я есть маленький музыкант…
- Ну, я-то, положим, советская, а вот ты, вижу, точно иностранец.
- О, ноу мэм, я есть тоже советский. Советский зэк Сиома. В прошлой жизнь Сэмюэл. Сэм из Коннектикут.
- Что же ты запущенный такой, Сёма из Коннектикута? Здоровый мужик, не старый… Сколько тебе? Лет 50, не больше?
- Большой мистейк, мэм. 36 лет. Но когда жизнь закончен, есть хороший русский, как это, обичай - пить много водка.
- Так, Сэмюэль, мне некогда это слушать. Иди спать, потом помойся и приходи вон в тот барак. Спросишь Анабель… Хотя нет, не надо спрашивать, иди по коридору, потом четвертая дверь справа. Запомнил?
- О да, мисс Анабель, точно буду в ваш апартмент.
***
Даже на фоне калейдоскопа судеб лагерных сидельцев, история американца Сэма поражает своей бессмысленной, тупой и безжалостной глупостью.
В 26 лет Сэм ушел добровольцем на флот. Служил на фрегате охранения конвоев Ленд-Лиза. Уже под Архангельском конвой попал под обстрел, сотни моряков оказались в воде, на тяжело контуженном Сэме сгорела одежда, медальон с личным номером оторвался и утонул. Моряки не разбираются кто русский, кто американец, поддерживают друг друга, вскоре выживших подбирает советская подводная лодка. В тесном кубрике вся неразбериха войны, оказывают первую помощь, остатки мокрой, грязной одежды выкидывают, Сэма, как и многих других облачают в чужое исподнее.
В госпитале Сэм без сознания, документов, каких-то других знаков отличия нет, американские инспекторы несколько раз проходят мимо, иногда уже почти обнаруживают, но не везет Сэму. В итоге на родине Сэма будут считать погибшим.
Потерял много крови, долгое время без сознания, но жив. Маленькая донорша, у самой муж на фронте, ребенок сутками дома один, как бы берет шефство над парнем в коме, отгородила закуток, отдала литры крови.
В начале 1945 Сэм очнулся. Не говорит, ничего не понимает, не помнит, не слышит, но уже начинается прогресс. Донорша приводит доктора, тот осматривает, говорит нужен покой и время, следи за ним. Молодой НКВД-шник пытается выявить неопознанных, но для нескольких человек, включая Сэма, это пока невозможно.
Он осознанно приходит в себя, начинает реагировать на окружающих, уже узнает доноршу в средине 1945, когда американские инспекторы завершили поиски своих раненных по госпиталям.
Постепенно, по разным признакам донорша понимает, что её подопечный - американец. Она докладывает молодому НКВД-шнику, тот бежит к начальнику.
- Что теперь делать? - психует начальник, - Что с ним будет? Ты лучше думай, что с нами будет. Почти год не могли выявить американца. Думаешь, начальство разбираться будет? Тут пришьют нам, что столько времени ушами хлопали. Это ж суметь надо! А может его специально не выявили? Знаешь, что нам за это будет? Лучше бы он подох… Короче, никуда не сообщаем, пусть пока лечится, дальше видно будет. И доноршу эту заткни, чтобы не болтала...
Сэм встает на ноги, может выходить в сад госпиталя, но еще не говорит. Донорша его по-прежнему опекает, помня о подписке, общается с ним только жестами, окружающие ничего странного не замечают.
С войны возвращается муж донорши. На костылях, без ноги, начинает пить, ревновать жену. Для НКВД-шников это находка. В пивной мужу объясняют, что его жена связалась в госпитале со здоровым, рыжим парнем и уж очень как-то внимательно за ним ухаживает.
Муж напивается и ковыляет в госпиталь выяснять отношения. Застает их в саду, сначала начинает избивать жену. Ничего не понимающий Сэм пытается заступиться, неловко разворачивается, инвалид неудачно падает.
За нападение и ранение офицера, инвалида, героя войны Сэма быстренько приговаривают к 10-летнему сроку и благополучно упрятывают в зону под именем никому неизвестного Семена Петерса.
***
Состряпать липовые документы, присудить зверский по криминальным понятиям срок - для МГБ это рабочий момент. Принципиальным было не знающего ни одного русского слова американца побыстрее убрать в зоне, чтобы и следов никаких не осталось. Для этого и назначили вместо сомнительных трех, десять лет. Чтобы с самого начала сломить, отбить всякую охоту чего-то там возмущенно лепетать, подавить волю.
Предварительное заключение, праведный суд прошли быстро. Ему что-то сказали и показали бумажку, где понятным была только цифра 10:
- Тен ирс, - пояснил ошеломленному, ослабленному контузией Сэму полиглот в форме.
Ни раньше, ни на этапе надежного исполнителя в спешке не нашли. Организацию ликвидацию возложили на лагерного лейтенанта МГБ.
Полуживого Сэма втолкнули в лагерный барак днем, когда зеки еще не вернулись с работы. Ничего не понимая, он просидел на крайних нарах до вечера, пока в огромный барак не ввалилась толпа политических вперемежку с уголовниками. Следом зашел старшина и кивнул бригадиру:
- Определи этого, не понимает ни хера после контузии, маму не помнит, зато офицера изуродовал. Морда уголовная... Никакой совести.
Автоматическая привилегия уголовника обеспечила Сэму нары с тонким, грязным матрасом, алюминиевую миску и ложку. Его что-то спросили, с речью он еще не освоился, начал мычать нечленораздельное, быстро отмахнулись, и как раз подоспел разводящий с большим баком совершенно безобразной похлебки.   
Интуитивно Сэм понял, чтобы выжить надо делать как другие. На лесоповале бригадир, видя его состояние, дал сравнительно легкую работу по обрубанию сучьев со срубленных деревьев.
На третий день, уже вечером в лесу, бывший офицер NAVY краем глаза заметил быструю тень сбоку, инстинктивно отпрянул, успел ударить сверху по руке с финкой и получил неглубокий порез правого бедра. Автоматически он перехватил нападавшего, применил прием и сломал тому руку в двух местах.
Зек дико заорал, прибежавшие кинулись было на Сэма, но увидели распоротую штанину ватных брюк, пропитанные кровью клочки вылезшей ваты, подобрали финку и по своему оценили эффективность самозащиты.
Но Сэму все равно дали 10 суток карцера, где на голом настиле в неотапливаемой камере к нему вернулась речь. Еще ему неожиданно помогла всего одна фраза Сталина, когда задолго перед ликвидацией Михоэлса он вскользь заметил Берии: "... топорно сработали твои идиоты по другу Аллилуевых, этому... как его... Гольдштейну...". Берия принял к сведению, и пока Сэм сидел в карцере, нашел всю группу "идиотов", участников разоблачения "заговора против Сталина", включая незначительного лейтенанта. К концу заточения Сэма лейтенанта МГБ, отвечающего за устранение, увезли под конвоем в Москву. О ликвидации Сэма благополучно забыли.
***
Когда он вернулся в барак, из тюремного телеграфа об американском участнике конвоя уже знали. Его биографии никто особо не удивился: "Этим сукам волю дай, и президента Америки посадят...". Но уважение к такому необычному участнику войны с фашистами он заслужил. Бригадир, на глазах тающий от туберкулеза, пожилой рецидивист Лом определяет Сэма на нары рядом, а тщедушный учитель немецкого, политический Ляндсберг по кличке Сказочник учит его русскому. К американцу, учитывая его рост и навыки боевых искусств, быстро прилипает кличка "дядя Сэм".
Блатного, совершившего нападение на Сэма, зарезали прямо в лазарете. В уголовном мире свои правила. Там могут человека проиграть в карты, заподозрить в чем-то, можно просто ради смеха прикончить доходягу, особенно политического, но убивать по приказу администрации, в тайне от авторитетов - такого там не прощают.
Вышло, что в спасении американца участвовали товарищ Сталин и блатной мир. Осознал это Сэм значительно позже. Первой русской песней, которую он в лагере разучил на гармошке, была " Советская «малина» держала свой совет, советская «малина» врагу сказала «Нет!».
Втянувшись в тяжелую работу на свежем воздухе, несмотря на скудное питание, Сэм после контузии приходит в себя окончательно. Тоска по совершенно другому миру, воспоминания о доме, затеняются ежедневной необходимостью выжить. Постепенно он начинает понимать окружающих и особенности лагерного быта.
В один из череды бесконечных вечеров в барак вталкивают мощного уголовника Тофика со своим свернутым матрасом подмышкой. Он осматривается, не находит места, потом подходит к восседающему по-турецки на верхних нарах Ляндсбергу:
- Слышь, жидяра, канай к параше!

Ляндсберг-Сказочник молчит, остальные с интересом наблюдают. Тофик теряет терпение:

- Ты чо, оглох? Или чо попутал?

Лом мучительно кашляет, закрыв лицо телогрейкой, с трудом выдавливает:

- Ни тебе здравствуйте, ни тебе так твою мать... Тебя где учили, уважаемый?

Тофик презрительно оглядывается:

- Кому тут здравствуйте? Шушера одна, бакланы, да этот, политика жидовская... А ты, что за член с горы, чтобы понятия толкать?

Лом садится на нарах:

- А... Тофик? То-то я смотрю борзой нарисовался... Короче, так: Сказочника оставь, он у нас в почете. Ищи себе другую шконку!

Тофик быстро соображает, отходит в угол барака:

- Извиняй, Лом. Не признал сразу. Базару нет.

Лом тут же забывает о Тофике и приказывает:

- А ты чо заглох? Давай, Сказочник, гони дальше! Давай свою Анну Каренину!

В грязном, прокопченном, холодном бараке, где набита сотня голодных, изможденных зеков, где по углам на стенах за зиму намерз лед, где из под входной двери нещадно дует, а параша жутко воняет, продолжается волшебство присутствия иного мира. Сказочник по памяти пересказывает написанную на воле повесть о красивой, умной, вольной и смелой девушке, которая поехала строить свое государство на далекой и жаркой земле Палестины.

Он рассказывает, как по дороге независимая девушка отвергает ухаживания самоуверенного дэнди. Большинство зеков на её стороне:

- Облом получился... Любимцем он, видишь, был бабским... Привык там в своей деревне баб крепостных жарить...

- А чо она ломается? Тоже мне фифа нашлась...

- Козел ты! Не ломается она. Чо, ему сразу все подай, козлу этому...

- Я бы и не спрашивал её...

- Ты с Манькой своей такой смелый. Сиди там втихаря и не дергайся... Пока на финарь не поставили...

Удивительно, но этот лексикон Сэм осваивает быстро.

Лом умирает тяжело, в бараке на глазах у Сэма, который находится рядом до конца. Этот человек со страшным прошлым, на зоне вершил свой суд твердо, порою свирепо, но был по своему справедлив.  С молчаливого согласия нового бригадира набравший лагерный авторитет "дядя Сэм" берет тщедушного учителя под свою охрану и опекает его до освобождения.

***
По амнистии уголовников летом 1953 Сэма выпускают на поселение в Инту. Из документов - бумажка на имя Петерса, на работу берут только кочегаром, живет в котельной, о связи с родственниками и думать нельзя, друзей, знакомых нет, полный беспросвет. Сэм опускается, начинает пить.
Встречает Анабель, часто гостит у нее и московской профессорши Софьи Михайловны. После рождения сына Анабель, привязывается к её ребенку, влюбляется в мать. Анабель, помня как её саму подхватили у пропасти, берет над ним шефство.
В какой-то момент Сэм пропал. Перестал заходить в барак, и Анабель сама пришла к нему в котельную.
Сэм сидит на краю старой раскладушки, играет на маленькой русской гармошке и с невыразимой тоской поет, коверкая слова, но в целом правильно по тексту:
- Не для меня придёт весна,
Не для меня Дон разольётся,
Там сердце девичье забьётся
С восторгом чувств не для меня.
На столе остатки скудной закуски и почти пустая бутылка.
- В зона меня один зек учил. - Прерывает песню Сэм. - Странный инструмент этот гармошка. Я в детстве занимался музыка, и этот песня все аккорды быстро выучил. А My way не могу. Американский мажор не тот для такой орган. Русский мажор и минор просто, а наш не хочет брать.
Анабель присаживается на большую чурку, молчит, не перебивает.
Сэм, потрогав пуговки клавиш, продолжает:
- Странный гармошка, странный народ… Песни от весь большой душа, минорные, а дела, как это - блаад?
- Кровавые? - Подсказывает Анабель.
- Да, да, так есть. - Отставляет гармонь. - Ничего не могу.  Штаты не могу, бизнес - не могу, жить - не могу. Каждый последний дринкер права больше. Тебя полюбил, и это не могу, ты не полюбил… Johan полюбил - папа быть не могу…
Анабель жестко смотрит на него в упор:
- Думаешь, жалеть тебя стану? Не думай! Я за четырнадцать лет на зоне жалеть разучилась…
Она сгребает со стола бутылку и остатки еды, выкидывает все в пустое ведро.
- Не так, нет жалеть! Я ест офицер NAVY, - взрывается Сэм, - зона был, этот факин жизн знать хорошо. Пойду Штаты, пусть погибать, все равно пойду! Только как?...   
- В этом и проблема... Слушай меня, мен! Ты парень хороший, настоящий. У меня никого нет. Отец Юхо - первая и последняя любовь...
Тут она остановилась, задумалась:
- Он был в безвыходной ситуации, его арестовать должны были, тогда он исчез, поменял документы и стал жить под другим именем...
- Вот! И я купить айди...
- Ну и что? Допустим, купишь паспорт. Дальше что? Куда ты с ним? Спрячешься в глуши? Что это изменит? Как через границу пройдешь? Рот только откроешь, сразу конец тебе. Здесь на второй день искать станут, все перекроют... Потерпи, будем думать. Погибнуть ты всегда успеешь... Отца Юхо что вспоминать, теперь его нет. Со мной нет и никогда не будет…
Анабель садится рядом:
- Я родила недавно, сын грудной, какие сейчас чувства…  Но кроме сына ближе тебя нет мужчины и уже никто мне не нужен. Похожи мы с тобой. Так что кончай тут песни печальные петь, водку пить и планы несбыточные строить! - Улыбается - Нет, песни пой. Хорошо у тебя получается…
- Знать русски… Это есть терпица-любить.
- Стерпится-слюбится, Достоевский.
Неожиданно в газете "Правда" Сэм видит фотографию американцев, где указан его старший брат - высокопоставленный полковник НАТО Дэйвид Петерсон. Анабель заставляет Сэма написать брату, заявив, что найдет путь как передать письмо…

Глава четвертая  ДЭЙВИД

Старший брат Сэма, Дэйвид Петерсон - профессиональный военный. Он закончил Военную академию Вест-Пойнт и к своим 44 годам успел многое. В годы Второй мировой служил в пехотной дивизии, затем в Пентагоне. В качестве юрисконсульта сопровождал президента Рузвельта во время конференции в Тегеране в 1943 году, а затем в 1945 году на Ялтинской конференции. Непосредственный участник высадки англо-американских войск в Нормандии в июне 1944 года, он был старшим офицером оперативного отдела штаба Верховного главнокомандующего Дуайта Эйзенхауэра.
В 1951, когда Айк (имя Эйзенхауэра для близких) вернулся на военную должность и командовал  Объединенными вооруженными силами НАТО в Европе, Дэйвид в чине полковника входил в группу по планированию структуры организации.
Когда в мае 1952 Айк оставил военную службу и стал готовиться к президентским выборам, Дэйвиду позвонил Фрэнк Мур. Дядя Фрэнки, как оба брата в детстве звали старого друга их отца, был им почти как родственник. Еще он был конгрессменом-республиканцем, тесно связанным с Айком. Фрэнк предложил Дейвиду войти в предвыборный штаб Grand Old Party.
В 1954 Дейвида направили в группу подготовки личной встречи Хрущева с Эйзенхауэром. Одна из фотографий этой группы и была помещена в газете "Правда".
В декабре 1954 московский корреспондент газеты "The Washington Post" Саманта Ридли встретилась с Дэйвидом в баре женевского отеля и передала ему конверт из американского посольства в Москве. Дэйв повертел конверт и сунул в карман френча.
- Не хотите открыть? - спросила Саманта.
- Успею прочитать в офисе, - Дэйв столкнулся с твердым взглядом журналистки, - …что-нибудь срочное?
- Возможно, тебе будут нужны объяснения…
Дэйв вскрыл конверт и обнаружил внутри второй, незапечатанный и подписанный на его имя очень знакомым почерком.
- Я думаю, тебе надо заказать еще виски, - издалека услышал он голос Саманты…
Дэйвид часто вспоминал младшего брата. Еще в 1945 семья получила из военного ведомства стандартный ответ: "Пропал без вести во время обстрела конвоя…" Позже он нашел очевидца с уцелевшего корабля.
- Это был ад, Дэйвид, - вспоминал офицер. - Мы наблюдали в бинокли, как парни один за другим уходили под воду, и ничего не могли сделать…
Теперь Дэйв смотрел на каллиграфический почерк брата, которым он славился с семи лет, и до него не сразу доходил смысл письма.
- Откуда это у тебя? - он поднял глаза на журналистку.
- О, почти детективная история. Я согласовала в КГБ интервью с геологами московского университета по поводу открытия газового месторождения в Западной Сибири. На кафедре меня неотступно сопровождал переводчик, я записывала разные сведения в блокнот. Вокруг моего стола было много людей и в какой-то момент мне в блокнот незаметно подложили этот тонкий конверт. Каким чудом я не стала при всех читать письмо, сама до сих пор не понимаю. Интуитивно я еще что-то записала, потом аккуратно положила блокнот в свой кейс.
- Ты прочитала потом?
- Конечно! Прочитала и тут же поехала в посольство. Я боялась, что его могут обнаружить… В посольстве быстро тебя вычислили и я специально приехала, чтобы передать.
- Саманта, я прошу тебя, в прессу это не должно попасть. Я не вник до конца, хочу почитать письмо один, извини. Предполагаю, вопрос  очень серьезный, и должны его решать на самом высоком уровне. Любые сведения в печати могут все испортить.
- В посольстве так и решили. В первую очередь передать письмо тебе…
- Ок, обещаю, когда история разрешится любым результатом, ты будешь эксклюзивным обладателем этой информации и дашь в газету сенсационный материал.
***
- Френки, я срочно вылетаю к тебе в Вашингтон, - Дэйв еле дождался шести утра по восточно-американскому времени.
- Что-нибудь стряслось, Дэйв? Почему срочно? - прохрипел разбуженный Фрэнк Мур.
- Это не по работе…
- Ок, жду, - Фрэнк уловил волнение в голосе полковника и вопросов больше задавать не стал.
Когда улеглись первые эмоции близких по чудесному воскрешению Сэма, когда все были предупреждены о временной необходимости держать все в тайне, Фрэнк с Дэйвидом приступили к трезвой оценке ситуации.
Сэм жив и даже относительно здоров, и это главное.
Он находится за "железным занавесом", с документами на вымышленное имя, на территории поселения. Как показала практика, вызволить его будет чрезвычайно трудно, что усугубляется уголовной статьей.
Пока история Сэма не получила огласки, советская власть его не трогает. Письмо от него получено тайным, неофициальным путем.
Он не один, живет в гражданском браке с женой и сыном и без них на родину не вернется. В письме он отдельно подчеркнул, что данное обстоятельство вызовет самые большие проблемы, но от своей семьи он не отступится.
Он понимает всю сложность своего положения, иначе бы не писал: "Боюсь, без дяди ты не сможешь решить..."
 Отношения между СССР и США накануне встречи лидеров в Женеве становятся более открытыми и тесными - это необходимо использовать.
- Надеюсь, мне удастся убедить Айка лично обратиться к Хрущеву, - подытожил Фрэнк. - Советы стремятся к заключению политического  договора с нами, к развитию торгово-экономических отношений. Ради таких целей Хрущев может пойти на мелкую, частную уступку. Но нужно что-то более весомое, чем письмо. Хрущев – скользкий парень, не стоит испытывать судьбу. Лучше всего – свежая фотография.
***
Дэйвид вернулся к своим обязанностям в Женеву и стал ждать вестей от Фрэнка. Вскоре ему снова позвонила журналистка Саманта Ридли и они договорились о встрече.
- Дэйв, я не хотела тебя сразу грузить обилием информации.
Они не спеша шли по мосту над сильным течением абсолютно прозрачного, быстрого потока. Дэйвид остановился:
- Что-то еще, Саманта? Имей в виду, я пока ничего не могу тебе рассказать.
- Ты не понял, я предложила встретиться не из желания что-нибудь выведать. Мы с тобой договорились, когда найдешь нужным, ты сам мне расскажешь. Но тогда, в первый раз, я посчитала, что тебе было не до деталей. А сейчас я хочу рассказать еще кое-что. Что немаловажно.
Они присели за столик уличного кафе на берегу озера. Дэйвид почувствовал, что это "еще кое-что" будет не очень оптимистичным и непроизвольно оттягивал момент:
- А почему ты не на своем московском корпункте?
- Потому что в Москве сейчас больше думают о Женеве.
"Детали" состояли в следующем. Тогда, на встрече с геологами кафедры МГУ маленькая, пожилая женщина - это потом выяснилось, что она профессор, - взялась записать в блокноте Саманты правильную английскую транскрипцию названия первого открытого газового месторождения в Сибири - Березовского. После этого и появился между страниц блокнота тонкий конверт с письмом Сэма.
Но это было еще не все. Вечером Саманта стала просматривать записи и обнаружила под словом "Berezovskoye" приписку маленькими буквами: "Среда 13:00 дом-музей Гоголя".
Журналистка встретила Софью Михайловну и на скамейке под памятником, где Гоголь сидит сгорбившись и свесив сливу своего унылого носа, услышала нечто невеселое.
Женщина, без которой Сэм не вернется домой, 14 лет отсидела в лагерях по политической статье.
Дэйвид не сразу понял значение этой детали. Он стал беспокоиться, что брату досталась больная или опустившаяся жена.
- Не о том думаешь, Дэйв, - заметила родственные переживания Саманта, - эту тридцатилетнюю женщину можно снимать на обложки самых дорогих журналов и с моралью у неё все в порядке. Вопрос более сложный… Ты знаешь что-нибудь о ГУЛАГе, о масштабах советских лагерей, о порядках, условиях жизни заключенных там? О количестве погибших в лагерях?
- Слышал, читал в газетах, но подробностей конечно не знаю. Вот фашистские лагеря видел сам. В конце войны я был в Дахау… Ты не представляешь, что значит слушать группу еврейских скелетов, распевающих "Атикву"… Я натурально плакал. Да, зрелый, тертый вояка, я не смог сдержать слез. 
- Вот видишь? О зверствах фашистов мы знаем, а советы про свои преступления не спешат распространяться. Говорят, на будущем съезде  коммунистической партии они готовятся приоткрыть завесу, но точно ничего не известно…
- И что из этого следует?
- Из этого следует, что Сэм может рассказывать в США о колониях для уголовников. Это не страшно, никто не устраивает для них санатории. А вот воспоминания за границей о политических тюрьмах советам точно не нужны.
Дэйвид думает, разглядывая кофейный осадок на дне чашки:
- Придется, наверное, в обмен на освобождение всей семьи давать какие-то гарантии по молчанию…
- Что-то в этом роде, вы уж там сами придумайте…
- Ну да... Надо еще придумать, как бы сфотографировать Сэма...
- Не очень себе такой процесс представляю, Инта и вообще вся северная железная дорога для иностранцев закрыты. Нет идей... Хотя, можно попробовать, чтобы в рамках предстоящего культурного обмена  National Geographic запросил специальное разрешение на съемку природных красот Полярного Урала...
- Надо проверить. Скажи, а та старушка-профессор, она где сейчас? У тебя есть её адрес?
- Она вернулась в Инту. Приезжала в Москву, квартира занята, жить негде, родственников нет, а в Инте жена Сэма с мальчиком - единственные близкие. Почтовый адрес она мне оставила.
***
В марте 1955 после разговора с конгрессменом Фрэнком Муром президент Эйзенхауэр поставил перед ЦРУ задачу возвращения Сэмюэла Петерсона с семьей на Родину. Учитывая непредсказуемость поведения советских властей, всю операцию засекретили.
При разработке операции было признана необходимость получения любым способом фотографий Сэма. Тогда у Советов не будет возможности заявить, что у нас этого парня нет и никогда не было. Нужны неоспоримые и свежие доказательства.
Агента туда не зашлешь, там все на виду. Накануне четырехсторонней конференции в Женеве любые скандалы абсолютно неприемлемы. Нужно ехать под легальной крышей.

Решено было попытаться оформить поездку американского фотографа официально, а организацию самого процесса съемки Сэма решить на месте. Для меньших подозрений фотограф должен быть хорошо известен, поэтому штатный, широко публикуемый корреспондент политически нейтрального  National Geographic вполне подходил. Выбор остановили на Джеке Стивенсе, известным своим тяжелым характером, независимостью и неуживчивостью.
Разумеется, Джек не должен догадываться о реальной цели командировки. Для его сопровождения и обеспечения съемок направлялся сотрудник посольства США в Москве Роберт Буркхолдер, в разведке человек малоизвестный, но зарекомендовавший себя опытным аналитиком и толковым организатором с хорошим русским языком. Такие выпускники престижных университетов иногда для определенных задач подходили лучше обученных агентов.
Художник из Лэнгли изучил фотографии Сэма и нарисовал портреты, состарив его на 10 и более лет. Были варианты с бородой, усами, без растительности, с рыжей прической, с лысиной. Роберт изучил их так внимательно, что стал знать лицо Сэма лучше своего изображения в зеркале.
 
Роберт пытается создать психологический портрет женщины, которая передала письмо. Само письмо, все, что в нем написано и подсказано между строк, он изучил досконально. Но при проведении порученной ему операции фотографирования Сэма он должен на кого-то опереться.
Что он знает об этой женщине?
Софья Михайловна была раньше профессором МГУ и владеет английским.
По крайней мере с 1953 она работает в далекой Инте лаборантом, что никак не вяжется с её научным статусом.
Сэм ей доверяет полностью.
В Москве она лишилась квартиры, вынуждена вернуться в Инту.
Из этого исходит, что она в свое время, вероятно, была арестована, потом осталась в Инте на поселении.
Факт передачи письма на глазах у людей и особенно назойливо сопровождающего журналистку Саманту переводчика, говорит о её смелости, расчетливости, определенной ловкости. Последствия неудачи в передаче письма ей хорошо известны, но она идет на это. Главное для неё - помочь Сэму и его семье. Очевидно, она к ним сильно привязана.
После передачи она не побоялась встретиться с Самантой и в краткой, ясной форме изложила ситуацию.
Сейчас она находится в Инте, рядом с Сэмом и его семьей.
Они не вложили фото Сэма в письмо, и это тоже понятно: даже если бы нашли надежного фотографа, все равно такое фото не является надежным доказательством.
Остается надеяться, что в своем участии она не попала под подозрения органов.

Представления о её мотивации и возможных, трезвых поступках в определенных значимых обстоятельствах приводят Роберта к выводу, что она может играть важную роль в Инте.

При обсуждении операции Роберт докладывает о своих соображениях. Шеф его поддерживает:

- ОК, Роб, нормальная аналитика! Начинайте  с этой почтенной дамой заочный интеллектуальный дуэт. Жаль, она тебя не знает, но я думаю, она допускает, что в американской разведке не только парни с пистолетами.


В Инте лаборант геологического отдела Софья Михайловна получила по почте открытку от своей старой подруги. Та сетовала, что не может послать фотографию младшего внука, поскольку  рыжий хулиган не сидит на месте и все время вертится. Но его старший брат пообещал поймать момент хотя бы на фоне природы.

Никакой такой подруги не было, но Софья Михайловна все поняла правильно.

***
Редколлегию журнала "Природа" Российской академии наук предупредили, что к ним в гости приедет фотокорреспондент National Geographic. Сообщение о визите необычного американского гостя, да еще из знаменитого издания всполошили сотрудников. Главный редактор, недавно назначенный академик, легендарный О.Ю.Шмидт распорядился организовать встречу на высшем уровне.
Корреспондента Джека Стивенса, бородатого мужчину неопределенных лет, небрежно одетого в потертый джинсовый костюм, сопровождало официальное лицо - атташе посольства США по культуре мистер Роберт Буркхолдер. Он же, в основном, и вел беседу.
Американцы хотели снять серию фотографий Севера СССР. Заместитель редактора, напомнив, что для поездки потребуется разрешение соответствующих органов, поинтересовался о предпочтениях гостей. Роберт подошел к настенной карте СССР:
- В такой огромной стране, где Север занимает две трети земных северных широт, выбрать место для съемок очень трудно. Хорошо бы проехать от Мурманска до Чукотки, но есть бюджет, сжатые сроки и доступность. Придется ограничиться европейской частью советского Севера.
- Но европейская часть тоже немаленькая, - вступил безликого вида сотрудник редакции, - все равно придется выбрать конкретный район.
- Да, мы думали. По Кольскому п-ву материалов достаточно, дальше на восток местность ровная, для интересных фотографий не совсем удачная. А вот западные склоны Полярного Урала могут быть очень привлекательными.
- Хорошо, мы проконсультируемся, - заверил гостей замредактора.
***
На Лубянке провели свое совещание. Просьба американцев вызвала подозрения, но из ЦК поступило прямое указание - номер National Geographic с фотографиями советских просторов намечен к выпуску накануне конференции в Женеве и представит нашу страну в более выгодном свете.
- А что, собственно, такого они могут заснять? - на этот вопрос был ответ, что кроме леса и диких гор там и нет ничего. Главное, не снимать брошенные лагеря вдоль дороги.
Но кроме съемок проклятые капиталисты могут планировать и другие задачи: разведки - им бы сунуть нос куда не надо, встречи с агентом, кротом, передачи чего-то запрещенного, сбора любого компромата…
Решили запретить съемку по пути следования, аппаратуру расчехлить только в горах. В сопровождение дать опытного офицера, причем открыто, в форме, с оружием, и заранее официально предупредить об этом. Максимально сократить общение с окружающими, особенно в районах бывших зон.
В помощь офицеру пусть еще поедет фотограф из "Природы". Есть там у нас такой артист, парень контактный, болтливый, хорошо знает английский, может травить анекдоты, пить с американцами сколько влезет, не теряя головы и способности соображать. Его задача – подружиться с американцами, восторгаться Америкой вообще и их фототехникой в частности. Главное – распознать их истинные цели.
Ну и до станции "Полярный Урал", где законсервирован секретный объект, доезжать запрещено.
Само собой, весь отснятый материал просмотреть, а то эти ребята хрен знает, что снимут, абсолютно за всем не уследишь.

Офицер должен вести себя непринужденно, слегка придуриваясь, бдительность демонстрировать не стоит, пусть видят новое лицо органов, но следить за ракурсами и случайными контактами сукин сын должен очень внимательно. По отношению к нашему «фотографу» он лицо вспомогательное, связь с ним демонстрировать не должен. Лучше, если он больше в тени будет.

*** 
В конце апреля 1955 из МИД СССР пришел ответ. Мистеру Джеку Стивенсу в сопровождении одного лица будет разрешено проехать по северной ж.д. до 100-го километра восточной ветки, после развилки на Воркуту. На последней перед "Полярный Урал" станции можно остановиться и совершить пешие маршруты в горы в направлении юг-юго-восток на глубину до 25 км. Во время следования, в поезде пользоваться фотоаппаратурой запрещалось. С советской стороны сопровождать американцев будут фотограф журнала "Природа" и сотрудник, обеспечивающий охрану иностранцев. Из крупных северных городов можно посетить Печеру и Инту. Ухта, Вуктыл и Воркута для посещений закрыты.
***
 Для экспедиции были забронированы два соседних купе. Туристическое оборудование загрузили в советское, аппаратуру - к американцам, где и провели основное время.
Джек в длинных дорожных беседах почти не участвовал и вообще был мрачно немногословен. Болтающий без умолку по-английски фотограф "Природы" Вадик поначалу пытался его растормошить, но столкнулся с явными признаками мизантропии. Выпив пару рюмок водки, Джек обычно залезал на верхнюю полку и отсыпался. Однообразный ландшафт за вагонным окном его мало интересовал, на брошенные лагеря строителей дороги внимание он не обращал.
Под неодобрительным взглядом КГБ-шника Вадик перешел на русский и теперь донимал вопросами по Америке Роберта. Он подначивал американца за его аккуратный, университетский вид, стращал, что в путешествии по горам он сильно поистреплется и потеряет лоск. Роберт отшучивался, говорил, что он хоть и привык на работе больше к музеям, начальству своему, тем не менее, благодарен за представленную возможность лучше изучить Россию.
Один раз, уже после Инты в хорошую погоду Джек усмотрел в 70 км горы. На маленькой станции он попросил разрешения сделать снимки в свете восходящего солнца. В однообразной лесной местности КГБ-шник не нашел ни гор и вообще ничего запрещенного к съемке и не возражал. К восторгу Вадика, которому длиннофокусный "Гелиос" еще только пообещали, Джек расчехлил здоровенный цейсовский телевик и нащелкал с десяток фотографий.
Ночью, когда русские ушли спать в свое купе, Роберт, на сколько это возможно, разговорил Джека. Он приблизился вплотную к лежащему на верхней полке:
- Как ты посмотришь, если я попрошу тебя снять что-нибудь? - еле перебивая шум, спросил Роберт.
- Отвали, Роб! Ты прекрасно знаешь политику журнала... Потому мы и работаем достаточно свободно во всех странах.
- Знаю. Но бывают случаи, когда хороший снимок может спасти человека...
Джек промолчал и сердито отвернулся к стене.
Вообще, во время путешествия американцы хлопот советским не доставили. Единственным служебным занятием КГБ-шника было делать значительное лицо при пресечении общений подвыпивших граждан с иностранцами.
***
Джек оживился только в конце пути, когда они разбили палатки у подножья гор. Он неустанно лазил по кручам, меняя объективы своей камеры, делал сотни снимков и требовал все более длинных маршрутов. Он утомил всех своих попутчиков и в конце только Вадик вынужден был ходить за ним следом, снимая горы для своего журнала. Вадик даже просил у особиста пистолет, чтобы отпугивать ненароком встреченного медведя. Но КГБ-шник шутки не принял, посоветовал поменьше болтать и отбиваться в случае чего казенным фотоаппаратом.
На обратном пути Роберт приободрился и стал вести беседы в том духе, что хорошо бы уже в Москву и что, мол, интересного можно увидеть в Инте и Печере? У сопровождающих были инструкции и Вадик даже слегка обиделся за советские города. В Инте, например, прекрасный краеведческий музей. И геологи нашли там месторождения угля, добавил он неуверенно.
- Вот геологи, это интересно, - воодушевился Роберт, - у них можно поспрашивать о недавнем открытии газового месторождения за Уралом.
На том и порешили. Джек, правда, скучно разъяснил, что портреты советских геологов не являются его призванием.
- Там природа богатая, - возразил его русский коллега.
***
В Инту приехали после обеда, поселились в гостиницу и сразу поехали в Геолого-разведочный отдел при "Интастрое" МГБ.
В отделе встретились с начальником, который для небольшой лекции по открытому месторождению пригласил сотрудника - пожилую женщину. Та подробно рассказала об истории открытия Березовского месторождения, в которой было немало интриг и трагических моментов. Потом Роберт Буркхолдер попросил у нее совета по хорошим ракурсам для фотографий.
- Мне нравится панорама реки Большая Инта после поворота. Там широко, на обоих берегах красивый лес, окаймляющий водные просторы. Если вы завтра к вечеру собираетесь уезжать, приходите часам к десяти. Я вас там встречу и покажу на месте, - с готовностью объяснила старушка.
Наутро оба фотографа ожесточенно начали щелкать затворами. Место действительно было красивым. Джек нашел точку повыше и поставил треногу для аппарата. Роберт ассистировал ему. Они расположились метрах в десяти от остальных. Роберт оглянулся и спросил, все ли можно снимать. КГБ-шник согласно махнул, закурил и отвернулся. Старушка пристально посмотрела в глаза Роберту, перевела взгляд на мужчину у реки и незаметно кивнула. Мужчина стоял метрах в ста от них в створе панорамы и разбирал рыболовные снасти.
Роберт тихо сказал Джеку:
- Пожалуйста, сними того мужчину телевиком...
- С каких это пор Госдеп руководит журналом? - недовольно пробурчал бородач.
- Пожалуйста, - надавил Роберт, - просто сними того рыбака на фоне реки…
Джек посмотрел на него, ничего не сказал и сменил объектив. Он быстро доснял пленку, ловко поменял на новую, сунул её Роберту и к моменту, когда к нему подошел Вадик со своим аппаратом, заснял еще кадров 20. Когда он очередной раз поставил телевик, Вадик попросил разрешения взглянуть на объектив.
КГБ-шник докурил папиросу, потом, спохватившись, тоже поднялся к треноге и заглянул в окуляр. Центральный крестик рамки стоял на горизонте, где высокий лес подходил к широкой глади воды. Это было красиво. Потом особист плавно опустил крестик ниже, настроил резкость и увидел грузовик на берегу, несколько рыбаков с удочками и еще одного со спины, который подходил к ним. Какой-то парень сидел на подножке грузовика, потом махнул подошедшему и беззвучно его поприветствовал.
Значительно правее были дома, длинная улица и тоже ничего интересного.
- Рыбаков не хочешь снять? - спросил Вадик у Джека.
Джек пробурчал что не работает в журнале "Охота и рыбалка", снова завладел аппаратом, поднял объектив выше и доснял пленку.
- Что, уже целую пленку здесь нащелкал? - спросил Вадик.
- Да, на один пейзаж столько кадров потратил. Такая у него работа. - Роберт посмотрел на особиста,  - Хотите взять на экспертизу?
Тот подумал, еще раз окинул взглядом все панораму и глянул на Вадика.
- А сколько всего пленок уже заснято? У меня шесть полных и еще одна в аппарате… - Вадик перешел на английский. - Джек, ты всегда так? Километры пленки изводишь?
Джек молча открыл кофр. В большом отделении сложен нераспечатанный резерв. Он протянул одну коробочку Вадику: "Презент". В другом отделении двумя рядами по десять в специальных ячейках вставлены контейнеры с отснятой пленкой. На 17 контейнерах виднелись белые полоски с датами,- Джек сосредоточенно потыкал пальцем, считая про себя.
Потом он вытащил из аппарата еще одну пленку, вложил в контейнер, наклеил белую полоску и тут же написал: "17 May, 1955, Inta".
- Всего 18 заснятых, - сказал Роберт, достал новую пленку и подал Джеку.
- Если я к 1 июня не привезу их в Нью Йорк, они и не нужны будут, - мрачно пробасил Джек, - подарю Вадик…
***
После съемки они поблагодарили старушку и поехали в ресторан обедать. Джек и до этого не особо приветливый, всячески выражал крайнее неудовольствие наглостью Госдепа.
За соседним столом сильно подвыпившая пара громко выясняла отношения. Пить с утра, в рабочий день мог себе позволить не каждый. Мужчина своим видом подчеркивал свой значительный социальный статус, а женщину, вероятно, больше заботили итоги совместно проведенного времени. Судя по всему она была мало этими итогами удовлетворена и на снисходительный, начальственный вопрос о её любви к нему заявила:
- Я больше люблю кондуктора…
- Какого еще кондуктора, - опешил спесивый кавалер.
- Того: "Кондуктор не спешит, кондуктор понимает…"
Роберт, хорошо знавший русский язык, сначала не понял. Когда до него дошло, он развеселился и решил смягчить сурового Джека. Культурный атташе перевел ему коварное женское послание, и Джек от сдерживаемого смеха затряс бородой.
- Это Матусовский еще до войны стихи написал, - проявил эрудицию Вадик.
Тягостная обстановка с непонятным для советских совсем скверным настроением Джека разрядилась. Вадик тоже решил повеселить компанию и начал анекдот, но тут Джек сказал, что дама не совсем права, поскольку кондуктор иногда спешит в части Allegro.
Роберт перевел, объяснив, что на английском "кондуктор" означает "дирижер". Все засмеялись, а Джек обиделся. Роберт посчитал, что такого рода обида будет всем понятна, и успокоился окончательно.
По дороге в Москву он вежливо поинтересовался, надо ли сдать для цензуры все заснятые пленки. Тут проявились чудеса новой советской демократии. КГБ-шник ответил, что уже консультировался, и там сказали, что все эти пейзажи они потом посмотрят в журнале.
Роберт не поверил. 
***
На вокзале в Москве стали прощаться. Они пожимали друг другу руки, Вадик полез обниматься, в это время к КГБ-шнику подошел мужчина в штатском и что-то шепнул на ухо.
- Извините, - сказал КГБ-шник несколько сконфуженно, - но заснятые пленки необходимо просмотреть.
- Они же не проявленные, - рассердился Джек, - кто их проявлять будет? Я не доверяю!
Возникла неловкая пауза.
- Можно проявить у нас, в лаборатории редакции, - нашелся Вадик, - в твоем присутствии, Джек.
- Делайте что хотите, - Джек в бешенстве бухнул кофр на асфальт, - но учтите, я за вас перед своим начальством отвечать не буду! Этот материал одинаково нужен и нам и вам…
Джек, не прощаясь пошел к выходу. Все смотрели на кофр, потом КГБ-шник сказал:
- Изымать всю аппаратуру, у меня таких инструкций нет. Чего он психует? У него своя работа, а у меня своя…
- Давайте так: берите под свою ответственность 18 пленок, - примирительно начал Роберт, - девятнадцатая в аппарате, но он не снимал. Вы это сами видели. Потом созвонимся, где и когда проявлять, и Джек приедет.
Вечером 25 мая Джек с материалом улетел в США.
***
С 18 по 23 июля 1955 года В Женеве проходила четырехсторонняя конференция с участием СССР, Соединенных Штатов, Франции и Великобритании. Она была посвящена объединению Германии, европейской безопасности, разоружению и развитию отношений между двумя блоками. Впервые с Потсдамской конференции 1945 года главы государств встречались лично. Как ожидалось, переговоры должны были хоть немного разрядить атмосферу напряженных отношений. Советскую сторону представляли Никита Хрущев, Николай Булганин и Вячеслав Молотов, а американскую — Дуайт Эйзенхауэр и Джон Даллес.
Дискуссия по главному вопросу — объединению Германии — зашла в тупик, но Женевскую конференцию, тем не менее, назвали успешной для советской внешней политики. Выступления были вежливыми, тон умеренным, к тому же в делегацию включили боевого соратника Эйзенхауэра — маршала Жукова.
После обсуждения глобальных вопросов Эйзенхауэр обратился с личной просьбой:
- Господин Премьер, после войны в СССР случайно остался американский гражданин Samuel Peterson, 1918 года рождения. Ничьей вины тут нет, морской офицер был сильно контужен во время обстрела конвоя около Архангельска, его спасли ваши моряки, знаков отличия у него не было, выделить его среди раненных было невозможно, поэтому наши инспекторы по госпиталям его не обнаружили.
Хрущев посмотрел на своих подчиненных, на Жукова и сказал:
- Господин Президент, война закончилась 10 лет назад. Мы передавали вашим властям всех раненных по вашим же спискам до 1946 года. Никаких запросов больше не поступало. Это ошибка. Вас неправильно информировали.
- Правительство США никаких претензий по передаче наших граждан не имело. Это так. Но Петерсона считали погибшим, его корабль был потоплен. А он, к счастью, жив.
- Если он был бы жив, мы бы об этом знали. Это не может быть правдой.
Эйзенхауэр посмотрел на Даллеса, и тот достал из папки несколько цветных фотографий. Потом он выложил на стол листок с личным делом и военной фотографией Сэма.
- Эти фото сделаны около 2 месяцев назад в городе Инта, - четко артикулируя произнес переводчик.
***
В МИД СССР были приглашены руководители КГБ и Службы внешней разведки. Когда расселись за длинным столом, председательствующий сказал:
- Никита Сергеевич поручился перед Эйзенхауэром о передаче гражданина США, его гражданской жены и их малолетнего сына - граждан СССР, властям США. Прошу вас обеспечить их доставку из Инты в Москву, без промедлений оформить документы и осуществить передачу представителям посольства США.
Руководители силовых ведомств уже знали об этой истории. В зале установилась тишина.
- Этот американец отсидел по уголовной статье и сейчас на поселении, - нарушил молчание комитетчик.
- Он отсидел в лагере семь лет и амнистирован, - сказал разведчик, - если начнут разбираться, за что и как его осудили, решение суда могут опротестовать.
- Его так называемая гражданская жена четырнадцать лет сидела по политической статье. В американской печати с удовольствием обсудят порядки наших лагерей, - настаивал комитетчик.
- Президент США лично гарантировал, что в прессу попадут только самые общие сведения. Темы лагерей будут закрыты, - информировал председательствующий.
- Да, так я и поверил… Они, собаки, нас вокруг пальца обвели с фотографиями, и Вы верите их гарантиям? - спросил комитетчик.
- На вашем месте я бы не заострял историю с фотографированием американца… - на лице разведчика не дрогнуло ни мускула, но в глазах что-то промелькнуло. 
- Они даже не расписаны! На каком основанию эту бабу с ребенком выпускать? - демонстративно не обратил на реплику внимания комитетчик.
Председательствующий встал:
- Товарищи! Вопрос обсуждался в Политбюро. Мы начинаем подготовку  к первому визиту главы нашего государства в Соединенные Штаты. На этом фоне все частные детали просто несущественны.
***
Вечером 1 августа 1955 к бараку на окраине Инты подъехали два автомобиля. Анабель тискала сына, которого весь день не видела. Профессорша выглянула в окно, увидела необычные для этих мест авто, и в это время в дверь уже постучали. И молодая и старая женщины такие шаги к двери и такой стук уже слышали и одновременно подумали об одном и том же. Но мужчина в штатском оказался достаточно вежливым. Он поздоровался и сразу обратился к Анабель:
- Собирайтесь! Вместе с сыном. Вас ждут. Возьмите документы, из вещей только самое необходимое. 
Он посмотрел на часы и добавил: "Пожалуйста, побыстрее!".
Обе женщины повели себя собрано и спокойно, постарались ничего не забыть, вопросов не задали. Пока молодая занималась документами, старая уже собрала ребенка. Ни одного слова в этой маленькой комнате не было произнесено. Женщины обнялись, Софья Михайловна поцеловала мальчика.
Анабель взяла маленького Юхо на руки, мужчина взял чемодан. У двери Анабель поставила сына и еще раз обняла профессоршу. Потом отстранилась и посмотрела ей в глаза. Долгие годы лагерей не смогли сдержать слез у этих кремниевых женщин. 
Их посадили во вторую машину. Машины рванулись к аэродрому.
***
Они подлетели к самолету, из которого выскочил американский полковник. Он сграбастал брата, вылезшего из первой машины, потом схватил на руки племянника и все быстро поднялись по шаткой лесенке в самолет. Моторы уже гудели.
Все это время и Анабель и Сэм были в перекрестиях оптических прицелов. Но команды нажать спусковые крючки так и не поступило.
Самолет вырулил на взлетную, быстро разогнался и вскоре исчез в облаках светлого приполярного неба. 

Эпилог
Очень рассудительная и здравомыслящая эстонка сыну дает вторую фамилию - американского мужа. В США мальчика стали звать Johan-Aram Berman-Peterson.
В 1957, во время фестиваля в Москве, в бараке на окраине Инты незаметная женщина ищет старую профессоршу. Соседи говорят, что та еще год назад уехала в неизвестном направлении.
На родине Сэма встречают как героя. В 1959 Дэйвид добивается церемонии награждения Сэма на борту крейсера "Independence". После исполнения необходимых официальных маршей и гимна оркестр с солистом-скрипачом исполняет несколько классически произведений.
Сэм держит за руку приемного сына, Анабель в церемонии не участвует. На вопрос дяди Дэйвида "...моряком, как отец будешь, Johan-Aram?" мальчик серьезно отвечает: "Нет, я хочу стать музыкантом".
***
Не сразу, а с длительной остановкой в Инте Артур все-таки вернулся в Ташкент. Деньги решили большинство проблем. Жена развелась с пропавшим Борисом и вышла замуж за Артура Карапетова. У детей проблем не было, Анна иногда по старой памяти называла Артура Борисом. Окружающим узбекам это было без разницы. Нашлась работа, и жили они там до смерти оперной певицы. Потом переехали в Курск.
Борис замкнулся, переживания не оставляли его, но жизнь продолжалась.
Космополитизм еще раз проявился, но уже с сыном-девятиклассником. Ему по случаю купили ботинки на "манной каше", которые он не снимал даже во сне. В итоге верх прохудился, и отнес он свои любимые ботинки в починку. Через неделю верх чудно отремонтировали, но "манную кашу" нагло присвоили, заменив ее на обычную подошву. Сын начал бастовать в мастерской, на что вышел ее хозяин, настоящий армянин, и зловеще выразился в том духе, что молодой человек проявляет враждебные настроения. Только космополит, мол, может так дорожить иностранной подошвой.
Сын пожаловался отцу, но ложный армянин ограничился тем, что послал их всех по адресу, обозначенному справедливым полковником в отношении тупого начальника СМП.
Артур Карапетов тихо скончался своей смертью от банальнейшего инфаркта в 1975. Удивительно, но на похоронах не было ни одного армянского родственника.
***
На пороге нового тысячелетия в главном зале Манхэттена на Седьмой авеню проводится серия концертов большого симфонического оркестра. Дирижер - известный в мире классической музыки 46-тилетний маэстро, высокий, широкоплечий красавец с голубыми глазами и черной с проседью, волнистой прической.
После представления оркестра он выходит на авансцену, приветствует публику, находит на привычном месте свою мать и отдельно кланяется ей.
Солист обнимается с дирижером, здоровается с первой скрипкой, подстраивает инструмент. Маэстро становится к пульту, начинается Концерт ми минор для скрипки с оркестром Ф.Мендельсона.
В офисном зале в Москве готовится видеоконференция. Во главе пока еще пустого стола Игорь Берман, сын Бориса - Арама разговаривает по сотовому и машинально отмечает мелькание разных программ на огромном мониторе. Наладчики проводят последние проверки.
- Ну-ка, останови на "Культуре"! - вдруг отвлекается Игорь.
Наладчик перестал менять каналы и добавил громкость. Из Нью Йорка транслируют концерт Мендельсона, хорошо знакомый Игорю, благодаря его внучке - скрипачке ЦМШ. 
Ведущий называет имя дирижера и гордо добавляет, что он родился в СССР и вообще, пресса окрестила его "человеком мира". Еще некоторое время имя держится на титре: "Дирижер: Юхо Арамович Берман-Петерсен".
Игорь возвращается к разговору, потом говорит в трубку сотового "Минуту, извини", нажимает кнопку на устройстве связи и громко кричит помощнице:
- На "Культуре" концерт идет, найди имя дирижера!
Уже в ходе видеосовещания помощница кладет перед Игорем лист с именем. Игорь поглощен выступлениями, он уже забыл про дирижера, недоуменно смотрит на лист, машинально складывает его и суёт в карман.
В машине он снова читает имя дирижера и никак не может сообразить, что привлекает его внимание.

Май  2017