ДЯДЯ ГЕНА

     Я не знаю, почему мой отец назвал меня в честь своего младшего брата Геннадием. Наверное, за этим скрыта какая-то тайна, только мне об этом ничего неизвестно,  над этим фактом я могу лишь поразмышлять.

     В своем дяде Гене я не видел ничего такого, ради чего надо было бы меня называть  его именем. Русская традиция давать имя в честь кого-то известна, но в данном случае оставалась  непонятной.  По прошествии многих лет очевидно, что мой отец своего младшего брата в чем-то выделял и уважал.  Пожалуй, он видел в дяде Гене человека цельного и незаурядного, хотя и сам слабаком не был. И еще очень-очень русского, в том смысле, какой мы имеем ввиду,  говоря об особом русском характере. Понимание этой цельности и уникальности моего дяди пришло ко мне только теперь, когда его уже нет в живых.

     От него всегда исходило тепло, хотя разница в возрасте и род его занятий, казалось бы, не способствовали к общению между дядей и племянником,  ботаником и маменькиным сынком, каким был я.  Тепло и душевность были всегда, да еще приправлены легким озорством и юмором. Надо понимать, что  за этим отношением угадывалось его уважение к моему отцу, старшему брату – дядя Гена был третьим, отец – первым.

     Всем трем братьям, как и всему их поколению «повезло» лучшие свои годы провести на войне, и это  их  изменило, сделало взрослее, хотя в дяде Гене сохранились этакая юношеская живость и озорство….

     Трое сыновей – весь «капитал» семьи Сысоевых. Уральская семья Иван Васильевич Сысоев и Гоманкова Анна Васильевна, яицкая казачка. Я мало что знаю о них, деда не застал, только Бабаню. Дед был музыкант, играл на всех духовых инструментах, руководил военным оркестром в красной армии.  Бабаня никогда не работала, на ней был дом и трое сыновей.  Она  была типичной уральской казачкой – суровой, сдержанной, замкнутой, но, как и все бабушки, бесконечно доброй. В  ее закрытости чувствовался крепкий характер  уральцев,  их внутренняя сила,  проистекающая из  жизни  в  суровых условиях. Трудно, бедно жили в условиях, которые не оставляли места для сантиментов. Такими же выросли и их ребятишки, и родину, если надо, защитили, никакой работы не боялись,  лишены были какого-либо пафоса и героизма. За этой простотой  не заметен был ни металл, ни какой-то особый патриотизм.  И  чувствовалось только, что их с их убеждений не свернуть.

      Пройдя  войну, не дрогнули, не сломались, вернулись и также без пафоса жили, зная  то, что людям, войны не видавшим, может и не понять.

      Про свое детство отец рассказывал, что в их доме командовала мать, Бабаня, а отец, Иван Васильевич, был тих и покладист, только иногда, когда она особенно расходилась на ребят, ее увещевал: «Нюся, успокойся!» Старший, мой отец, наверное, шел за «умного», так как учился хорошо, схватывал все легко, память имел феноменальную. Дядя Витя был увалень и тугодум, однако  отбарабанил войну стрелком на самолетах  и вернулся, живехонек, вот и тугодум. Стрелок в авиации должен обладать мгновенной реакцией и интуицией, и вообще, они погибали в первую очередь. Я его помню хорошо – мягкий, скромный такой, совсем не подумать, что боевой вояка…. К сожалению, его рано не стало. Дядя Гена был младший, но главный заводила всегда и во всем. Конечно, растить трех мальчишек было нелегко, и только Бабанин казачий нрав мог удержать в узде такой «мешок блох».

     Мой отец – авиационный инженер, окончил перед самой войной Иркутское авиационное техническое училище и лейтенантом прямым ходом угодил на финскую кампанию, а потом уже и на отечественную, и все на Карельском фронте. Дядя Витя и дядя Гена не успели обучиться военным специальностям и угодили на войну как рядовые, один - в авиацию, другой – в артиллерию. Папа отвоевал офицером и сделал военную карьеру, хотя человек он  скорее артистический, чем  военный.  Хорошо пел, играл, писал стихи, и обладал литературными задатками, но не сложилось, и всю жизнь проработал технарем на самолетах. Он всегда был на хорошем счету, честным «служакой», каких раньше в СССР было много, они и Родину защитили и вынесли на своих плечах все ее послевоенные тяготы без шума и пыли. За чинами не гнались,  служили честно и надежно. Это было то первое поколение советских людей - продукт сталинской пропаганды и, наверное, самый советский из всех последующих.
 
     Дядя Гена, хоть и был  младший, но самый «жох», и всеми братьями практически верховодил.  Братья с нежностью относились друг к другу и очень тепло вспоминали свое детство. После очередной шкоды дяди Гены мама хватала хворостину и с возгласом: «Я вас всех сейчас переженю!» бросалась на мальчишек. Первым на печку успевал вскочить  Гена, за ним Борька, а удары розгой получал Виктор, как самый медлительный. Получив пару розг, он всхлипывал и говорил: «Небось, всех-то не переженёшь!» Зачинщиком шкоды всегда оказывался Генка, а получал розгой Виктор.  Шутливое озорство так и осталось неотъемлемой частью  натуры дяди Гены.
 
     Он страстно любил охоту и рыбалку и все, что им сопутствовало  – дружескую компанию, выезды на природу с ватагой таких же  любителей приключений. В советские времена такие выезды были почти единственным развлечением большинства  людей.   Развлечений было вообще  немного,  платные же  не отличались разнообразием, особенно в малых городах, таких как Белорецк. Для дяди это были не пикниковые выезды на природу, а рейды в труднодоступные, девственные места южного Урала для настоящей рыбалки и охоты. Грибные и ягодные места он знал в окрестностях, а серьезные рейды он совершал в голову Каги,  на Кухтур или на Золотарку.

      Мне посчастливилось там с ним побывать и ощутить красоту Южного Урала не тронутую человеком. Бывая на каникулах в гостях у  дяди, мы часто делали такие вылазки, точнее, он брал меня в дополнение к ватаге своих друзей. Горы южного Урала, бурные речушки, красивые скалы и богатейшие леса я запомнил навсегда.

     Дружить дядя умел  как никто. Это был мой первый опыт осмысления, что вообще такое русский человек, глубина и широта его натуры, берущая начало откуда-то из седой глубины веков. Его прямота, искренность и однозначность.

     Дружил он бескомпромиссно и абсолютно. Если другу что-то понравилось – он тут же дарил. Его пренебрежение к вещам меня восхищало. В те времена каждая вещь была трудно достижимой ценностью. Как-то я робко сказал, что хотел бы иметь охотничий нож, как у его друзей-охотников, - он тут же сказал, что закажет у кореша, и действительно, через какое-то время он подарил мне настоящий охотничий поясной нож из «швейцарского самокала». Это был красивый нож ручной работы в кожаных ножнах для ношения на поясе. Острый и великолепного дизайна.  Я, еще школьник, был тронут и  несколько испуган обладанием таким взрослым и опасным предметом.
 
      В то время охотничий нож можно было приобрести только через заказ у какого-нибудь мастера. Это были кустарные изделия, где сталь, конструкция, дизайн обводы, наборная ручка, ее «ухватистость», - все было предметом творчества и авторского решения. Эти мастера ценились на вес золота, поскольку никто этим специально не зарабатывал.  Это хобби ценилось среди знатоков. Мастер брался за нож, только если об этом попросил кто-то из близких, друг родственник или нужный человек. Нож – это произведение искусства и понимался как твой друг и товарищ, создаваемый в единственном экземпляре.

     Естественно, что нож внимательно рассматривался, «обвайкивался», оценивался на прочность и остроту лезвия, «как ложится в руку». Эти мужские «цацки» не очень были понятны женщинам, но, на эту тему  подшучивать никто не пытался, понимая, что  исторически нож – вещь священная, от которой может зависеть жизнь и смерть.
 
     Другой мой дядя, Павел, будучи карельских корней, страстный охотник и знаток охотничьих «цацок», очень заинтересовался ножом, изготовленным на Урале. Изучал он его долго, и видно было, что он ему понравился, но роль эксперта требовала вердикта, и он, после долгих раздумий произнес: «кухонный нож», и больше им не интересовался. Карельская школа подразумевала охотничий нож как изделие с наборной ручкой и литыми оголовками, а мой нож был сделан из цельной металлической пластины с эбонитовыми накладками с двух сторон. Вполне надежная, хотя и применяемая в кухонной утвари конструкция. В устах дяди это прозвучало как приговор, что мой нож до охотничьего как бы не дотягивал. Я понимал всю условность подобных рассуждений и прекрасно знал ироничный характер своего дяди, поэтому все воспринял спокойно и тоже с юмором. В русском характере всегда присутствует некоторая детскость  и уделение огромного внимания вещам, казалось бы, незначительным.

     Дядя Гена высоко ценил две, может три вещи: дружбу, данное слово и честь, и в этом  был бескомпромиссен. Был как-то в Белорецке   случай, о котором все знали, но никто не пытался обсуждать:  дядя Гена много лет  дружил и работал в мартене с кем-то (имя не помню), и этот закадычный его друг однажды «прокозлился», допустил какую-то небрежность или некорректность по отношению к дяде Гене.  С тех пор он его «вычеркнул»  из своей жизни. Тот  каялся, просил прощения, объяснял, что сболтнул по пьянке не совсем то, но бесполезно. Дядька его «вычеркнул» и  спустя годы остался непоколебим.
 
     Для  «современных» людей такая бескомпромиссность просто невозможна. Мы более «гибкие», входим в положение, просчитываем, стоит ли, и так далее. Мне кажется, эта  русская черта  находится в глубочайшем противоречии с европейской  гибкостью, за которой понятие чести и истинной дружбы просто утрачено.  Дружбы в том виде, в каком его ощущал простой русак дядя Гена, сегодня не существует. Для него «друг» - это понятие, требующее от оппонента такой же ответственности и исключающая какое-либо легкомыслие или небрежность.
 
     Пройдя войну и работая в мартене города Белорецка на канаве, он продолжал оставаться в весьма суровых жизненных реалиях. Я с ужасом слушал рассказы, что прямо сейчас, в мирное время у них в мартене частенько гибли люди от несчастных случаев. Завод был старый, и работа с металлом требовала высокой дисциплины и контроля. Но для русских дисциплина и порядок – вещи, может быть, самые трудные. Поэтому, отработав  до пенсии, он  ушел, не задержавшись в мартене ни единого  дня.  Ответственность за каждый несчастный случай относил к себе. Во всяком случае,  с себя ее не снимал. В Белорецке все друг друга знали, помнили и хорошее и плохое. Мой папа знал, какая это   опасная работа и  уважал  брата за мужество и  отсутствие какой либо позы по этому поводу.  Вылазки на природу были ему видимо, необходимы как разрядка и  отдушина после мартена.
 
      Считая, что для меня весьма полезно увидеть суровую правду жизни, отец просил брата показать мне мартен.  «Школьнику и сосунку надо знать суровые стороны жизни». Однажды дядя Гена меня туда сводил, и это было похоже на ад, если бы его надо было с чем-то сравнивать. Я мало чего понимал в технологии разливки раскаленного металла и просто ходил в ужасе по цеху вслед за дядькой, крутя головой и плохо понимая, что здесь к чему и боясь отстать, потому что жар, грохот и двигающиеся над головой огромные емкости с раскаленным металлом излучали опасность.

     В это время на улице стоял крепкий уральский мороз градусов тридцать, стены цеха почти целиком были распахнуты на улицу, и все равно некуда было деться от жары раскаленного металла. Страшнее всего было «на яме» - это огромное по площади углубление в полу,  в рост человека, где работают только женщины.  Они выкладывали из огнеупорного кирпича каналы для жидкого металла. После этого всю «яму» заставляют изложницами  для разливки. Все пространство «ямы» излучает жар от постоянного контакта с жидким металлом.  Женщины с пунцовыми  лицами, работающие внаклонку в специальных войлочных робах и огромных войлочных валенках на металлической подошве, чтобы не загореться, меня потрясли. Я спросил у дяди,  почему в этой жуткой яме работают исключительно женщины, он ответил, что мужчины там не выдерживают, падают в обморок, а женщины работают. Этот жар и эти пунцовые лица в огнедышащей яме я запомнил навсегда и с тех пор смотрел на дядьку другими глазами. Он здесь был старшим мастером, и от него во многом зависела безаварийность работы  коллектива….

Урал никогда не был легким местом для русских, там всегда было трудно и много тяжелой, опасной работы.  Люди в этих трудностях закалились и принимали все как должное. Трудились умело, умело отдыхали, и умело выживали.

     В вопросе о выживании уместно рассказать об уральских пельменях. Уральская кухня кроме общерусской отличается культом пельменей.  Тем более, что в те времена разносолов никаких не было, только те, что сделаешь сам. Каждое воскресенье к дяде в гости приходила пара-тройка его друзей с женами. Все становились вокруг стола и затевали пельмени.   Роли отработаны до автоматизма. Особое «степное мясо» всегда в холодильнике. За обсуждением новостей, перемыванием, подшучиванием и подтруниванием, все заняты лепкой. Движения лепщиков виртуозны, пальцы делают свою работу почти незаметно, рецептура, пропорции, консистенция теста, фарша, лука – все отшлифовано и стандартно. Кто-то катает сочни, кто-то лепит, кто-то готовит ингредиенты. На руки никто даже не смотрит, они работают автоматически, и с невероятной для меня скоростью. Я стараюсь, но каждый пельмень лепится штучно и трудно, а не играючи, как у них.
 
     Обсудив все новости и заморозив на балконе пару-другую сотен пельменей, хозяйка дома тетя Нина несет их на кухню варить. Теперь все рассаживаются вокруг стола, на котором раскладываются плоские тарелки, вилки, уксус, горчица, перец, сметана и сливочное масло. В центре стола – бутылка водки и рюмки. Так же беседуя, уже сидя, все готовят в своей тарелке «гремучую смесь». Мужчины - из уксуса, перца и горчицы, что-то ужасно острое, женщины добавляют масло и сметану, и то не все. Наконец в центре стола возникает блюдо с дымящейся горой пельменей, и начинается  воскресный дружеский обед. Да, забыл еще, на столе под водочку обязательны белые и черные соленые грузди, которых сейчас не найти.
 
     Вся детвора занята пельменями, и лучшего праздника для желудка я не помню. Пельмени как наркотик, один тянет за собой другой и невозможно остановиться. От уксуса язык белый, но вкусно неописуемо! Кроме того, взрослыми насаждается легенда, что после пельменей ребенок обязательно подрастет, и для этого на косяке двери тебе легко покажут прирост.

     Вторым уральским кулинарным хитом я бы назвал бабушкины блины, которые делались для детворы быстро и по первому требованию. Эти блины были тончайшими и дырявыми как кружево.  Став взрослым, я попробовал их делать и  убедился, как  трудно выпекать эти пузырчатые кружева, похрустывающие на зубах.  Когда их макаешь в разогретое сливочное масло – вкусно невероятно.
 
     Но истинным хитом был торт «Наполеон». Из-за трудоемкости Бабушка его делала только по праздникам и после настоятельных требований внуков. Пеклись тончайшие сочни, и готовился сладкий крем на основе взбитых яичных белков. Каждый сочень смазывался кремом и укладывался в ровную стопку. Наконец, на стопку высотой сантиметров в пятнадцать ставилось ведро воды, и все это сооружение оставлялось на ночь. Утром ведро снималось, и под ним оказывался твердый и монолитный как кирпич торт под названием «Наполеон». Для нас, не избалованных какими-либо изысками, ничего вкуснее этого твердого, но рассыпчатого и сладкого лакомства просто не было. Особенно завораживала метаморфоза, почему из мягких и жидких ингредиентов получается твердый монолит.

     Дядя никогда не жаловался на трудности. Всегда только шуточки и уверения, что все у него не просто отлично, а лучше всех. Как знатный сталевар он получил большую квартиру в центре Белорецка, прямо напротив Дворца культуры металлургов. В сталинском доме, одном из самых красивых в городе.  С ним под одной крышей жила Бабаня и еще Бабуся, прабабушка, совсем древняя старушка. Мой отец  этот факт  очень ценил, поскольку вел кочевую жизнь военного, в постоянных неудобствах и переездах, и создать таких условий для мамы и бабушки не мог.

     Не берусь судить, почему отец назвал меня в честь дяди Гены, своего младшего брата. Я эти мотивы не знал, а папа мне не говорил. Но факт остается фактом, в сорок пятом году я был назван в его честь, и дядя Гена был хоть еще и мальчишкой, но уже прошедшим две войны ветераном. Ему «повезло» войну закончить в Вене, и затем попасть на Халкин-Гол, и там воевать с японцами. Такой вот простой парень мой дядя Гена – любитель охоты, рыбалки, всяких шуточек и проказ, «не дурак» выпить, и всегда считать себя счастливейшим человеком.

     Когда я увлекся рисованием, то сделал копию картины Поленова «Заросший пруд». Она мне очень нравилась, я был горд своим достижением. Папа, тем не менее, подарил эту картину дяде Гене в новую квартиру, и в этом тоже угадывается его особое расположение к брату.