1947 год был годом надежд. Глава 37

МЕМУАРЫ РЯДОВОГО РУССКОГО ЧЕЛОВЕКА

Александр Сергеевич Воробьёв (1924 – 1990)

___________________________________
На фото - автор мемуаров с сыном Валериком в 1956 году

У меня изменилось мнение и о моих селянах, и о работе, и об избе-читальне, и, главное, я нашел себя. Это было время глубокого ноября 1946 года. Была в селе и молодежь, были гармонисты, пели и песни, но собирались-то все по «досвиткам». Их-то и надо было собрать в «Клуб». За две недели я обошел все досвитки. С меня смеялись, вот, мол, зав.клубом, обещает гармошку, а сам закрыл клуб на замок и к нам на досвитки. А я думал совсем другое: а как это всю молодежь перетащить в клуб, а вместится ли она на скамейках? Я решил готовиться. Конечно, побелил свой клуб – помогали женщины, помыли все, сшили какую-то занавесь. Готовился я к праздникам 26-28 и 29 ноября: какие-то Златоуста, Филипповка и Св. Матвея - что это были за праздники, никто толком не знал, но и спрашивать мы с Мишей Марченко не рискнули, чтобы еще не посадили за пропаганду этих церковных обрядов. Первое, что было, я собрал вечером гармонистов. Убедительно просил: приходите на 26, в субботу и воскресенье сюда, я вам гарантирую выпить и закусить и очень просил не ходить на досвитки. В конце вечера мы перекусили, из дома я принес сало, вяленой баранины, огурцов, картошку, а двоюродный брат принес самогон и уже часам к 10-11 вечера клуб ходуном ходил –плясали во всю ивановскую, и вся смена сахзавода шла после 10 вечера, девчата и хлопцы были удивлены.

- Вот удобно: идешь и пляши до упаду.

А тут плясали одни ребята. Потом подошла смена мельницы спиртзавода. Удивлялись площади для танцев, курили сначала все в клубе, но потом начали гаснуть лампы и выходили на улицу, и как будто по договоренности осталось курение на улице уж навсегда. Пришли дни 26, 28 и 29 никто конечно ничего. И когда пришел домой, отец не спал, говорил: «Да мымо там проходыв дак там у теде молодежи як на свадби», - конечно, отец слукавил, нечего ему было там делать, он просто болел за сына, мол, а получится ли что. Получилось. Первыми моими помощниками были Миша Марченко, Миша Прыщ – прозванный так детворой за малый рост. С тех памятных ноябрьских дней мой клуб до 28 августа 1947 года выходных не имел.
А директор МТС приезжал:

- Говорят, что Вы и кино ставите.
- Да, показываем.

Он мне ничего не предлагал, хотя я ему о том приказе ничего не напоминал. Он оставался доволен. Мы и уже девчата на свой вкус снова белили, мыли окна и в этот день мы показали «говорящее кино». У заведующего отделом культуры paйисполкома со слезами выпросил кино. Если бы восстановить, сколько было тех охотников разносить афиши, как продавали билеты. «Мыни хоч стоячий». – просили неудачники, а когда объявил, что завтра будем показывать это и другое кино, радости не было конца. Мы показывали кинофильм «Депутат Балтики». До кино играли два гармониста: Петро Сахань и Володька Черныш, в запасе сидело еще человек 5. После кино играли до утра, плясали до упаду и когда погасли лампы, вышли на улицу и уже возле пожарки такие выкидывали кренделя, что уму непостижимо. Я мог с уверенностью заявить, что я победил, победила выдержка, и уже появилось желание молодежи идти в клуб, а не на досвитки. Курить в клубе разрешалось только гармонистам, семечки щелкать разрешалось всем, и по утрам с уборщицей выкидывали кучи мусора лопатой. Шли дни моего пребывания зав.клубом. А ведь по-другому меня никто и не называл, как Сашко Галаныв или «Старший Сереги Галанового». С уважением относились ко мне и стар и млад.

Весной 1947 года в период подготовки к севу рекламировать работу сева входило в мою обязанность. А здесь было всяких фокусов: лозунги я писал на заборах и стенах хат, побеленных к маю, на что, конечно, обращали внимание хозяйки, и только в трех хатах пришлось свою рекламу ободрать и белить заново. Я сделал это днем со своими помощниками. В то время председателем колхоза был Мищенко Михаил Петрович. Смеялся до слез, увидев мои старания по малярной части, и советовал с этими бабами не связываться, а выйти на колхозные сараи, конюшни, амбары, что я с удовольствием и сделал.

Ключ от входной двери лежал всегда в одном и том же месте. Клуб открывали или я или мои помощники – то ли сыграть в шашки или шахматы а то ли послушать старый батарейный приемник «Родина». Вспоминая минувшие дни с какой-то завистью, всю думаешь, как это тогда могли сидеть часами возле приемника и спокойно слушать радио и часами комментировали последние известия.

1947 год для меня был годом надежд и в тоже время тревог. Я чувствовал, что с моим образованием Обоянской с/школы животноводства никуда я не нужен и подступится к хорошей работе нельзя, чтобы куда уехать я тоже не мог, т.к. у меня не было никаких личных документов. Этот год я совмещал с хождениями по мукам - за получением документов в район за 28 км.

Я сейчас уже не помню его фамилию уполномоченного МВД, этого лейтенанта, который был блюстителем законности. А дело было совсем никчемным, почему мы не сошлись характерами, и он полтора года сыпал соль на мою рану. По возвращению из Германии, я привез американскую военную форму и носил ее, а другого у меня просто не было. Рубашка, заправленная в шерстяные брюки, выглядела элегантно, и это его шокировало, американская одежда. Не мог же я идти в район неряхой.. Совсем по-другому воспринял это лейтенант.

- Почему в форме?
- А в чем я должен быть одет?
- Одень русскую форму.
- Не заслужил.
- Тогда не ходи сюда вообще.
- Мне нужны документы.
- Я тебе их выдать не разрешу.
- Но ты на это не имеешь права.
- Ну, посмотрим, имею я, или не имею.

Вот, примерно, таков диалог был не единожды. В армию меня не брали, за то что я был в Германии, он меня не мог посадить. Но он грозился посадить, когда кончится расследование. Какое он вел расследование, я понятия не имел, да и вести его просто нечего, но принцип самодура в какой-то мере был оправдан занятостью и его трудно было убедить. А я работал, как будто ничего и не было, развел по селам района художественную самодеятельность, играл на сцене у себя в клубе, хотя сцена была и маленькая, но жители моего села с удовольствием смотрели «Цыган» Пушкина. И когда я начинал читать «Цыган» уже далеко позже, каждый раз приходят воспоминания тех времен 1947 года, когда зал гудел, довольствовался знанием наизусть ролей да по-деревенски оформленной сценой. А грим пушкинских героев с восхищением был принят моими земляками, хоть это все далеко не в полном смысле отвечало и знаниям, и искусству. Я сам писал фельетоны, постановки, и без каких-либо райлитовцев пускал свои произведения в жизнь. Очень уж был в моде А.П.Чехов и от его «чаво» смеялись и стар, и млад, смеялись и в клубе и за клубом. И уже в селе я долго именовался тем героем, которого играл на сцене. К нам на сцену шли учителя, бригадиры и просили поставить постановку «вон ту, которого задержали с гайками» и не без казусов обходились наши путешествия. Да и ставили мы свои произведения и в школе и в сарае, на МТФ, и все сходило, и никто из моих не претендовал на лучшие условия или же не выражал неудовольствия.

Ездили мы на телеге. В один из дней, когда мы были в хуторе Отруба, кто-то зло пошутил с нами: после представления ,мы не нашли конной упряжи. Мы не стали просить или умолять о возврате украденных вещей. Сделав из веревок и занавесок упряжь, утянули телегу, груженую декорацией за 7 км. в Попово-Лежачи, сами пошли пешком, таща телегу. Мы их предупредили, что больше к вам не приедем, через пару дней в клубе нашелся мешок с зловредной потерей. Ездили мы потом и на хут. Отруба и Бырдин хутор, но подобных шуток у нас не было.

В феврале 1947 года заболел председатель колхоза «Красная звезда» хутора Отруба, и партийная организация меня туда направила председателем, где я хозяйничал до августа месяца. Ну и что? Да и дальше бы был молодой председатель, хотя мне шел тогда 23 год. Не без приключении прошло это время. Занимался сельским хозяйством я рьяно. К удивлению стариков хутора предложил снегозадержание:

- Сергеич, не думаешь снег носить мешками из Горок?
- Нет, нет носить мешками не будем, а уж по полю расставим по Стрелецкой трубе хворост, (раньше вот здесь как раз была роща, ее в легенде времен битвы русских воинов с половцами прозвали «Стрелецкая труба») и эту рощу вырубили, а мы будем сажать в снег временный лес.

Более 30 возов хвороста мы завезли на поле, и когда пошел мартовский снег, он как по заказу ложился на колхозную землю. Возили навоз с дворов колхозников, собирали по заданию куриный помет, золу собирали сам бригадир. Минеральные удобрения, пролежавшие ни один год на разъезде, каких-то незадачливых хозяев перекочевало на хуторское поле. И вся эта нагрузка ложилась на 10 пар волов и 3х лошадей. Куряк и золу бригадир организовал перевозку на детских санках. Год был голодный, непутевый, хотя таких годов у нас, вой, сколько их было уже при Советской власти. И не без причины голодали люди. Год был немирный для мирного времени, год был кляузный. К весне начали подписку на заем по восстановлению сельского хозяйства. А мужиков-то порядочных с десяток осталось, а основной костях - это инвалиды и солдатки. А еще мои милые вездесущие мои пацаны. И все ободранные и в лаптях, и это все мое войско, с которым я должен наступать и держать оборону. А заём то по тем временам был одуренный. Председатель с/с безапелляционно заявлял: кровь с носа или выгоню тебя с села, не будь я Пшеничным Петром, если не выполним план. В этом монологе в то время крылась его дипломатия и юриспруденция. Да и с ним разговаривали не лучше. Меня он очень хотел выгнать из села, но у него ничего не получилось, да и других он никого не выгнал, а самого-то увезла милиция.
26 августа 1947 года я сам ушел из села пешком, крадучись, чтобы не посадили - уходил и села на долгие годы -учиться, потом работать вдалеке от родного села. Выполнил я задание по подписке на заем с горем по полам. Захожу к одной солдатке, а у ней сволок сломался, вот она и говорит:

- Видишь, Сергеич, что у меня с хатой, но не видишь еще моего выводка, а их четверо и хотят кушать. Помоги достать сволок, на, всю пенсию даю.

Я пообещал, тем же вечером я был у лесничего. Как она была благодарна, когда на второй день я ее предупредил, чтобы она готовила «могарыч» - завезут тебе два сволока. И привезли. А весна уже делала свое дело, но вот ведь какая закавыка: часть поля и в весь луг заливало водой. Горе одно было, рядом протекающий Сейм с хутором он и был помехой, и кормил селян и в половодье тревожил своим буйным нравом Отрубчан. В этих местах весной рыбачили сетями, но райисполкому было мало чего до этого дела - им давай план сева этот год по яровым. И сводка должна быть как, к 9 утра и ежедневно. Меня одолевали сверху, а я не мог сеять, потому что от хутора до села около 6 км. было сплошное море. Наведываясь на лодке домой к отцу, я ему жаловался, что, как же быть, и здесь же приняли решение – сводки давать. Культивировали, боронили, сеяли и радовались уж всходам, а только тогда я посеял овес, ячмень. Об этом конечно никто никогда бы я не узнал, если бы не случилась беда на 1 мая. Как его проводить было еще согласовано до праздника. Зарезали свинушку, выписал колхозникам муки на пирожки, да еще каких-то яств, мужики наловили рыбы и потянулись с мисками и тарелками к месту гулянки. Рано утром праздника собралась у колхозного сарая на митинг. Предупредили, чтобы провел митинг:

- Смотри, до тебя не доберешься без лодки, ты уж не балуй.

Перед этим я читал о Мае и выступать мог свободно перед своей аудиторией. Десятка четыре-пять, задрав головы с затаенным дыханием слушали меня, задавали вопросы и остались довольные торжеством. Одеты были кто во что, но помытые и побритые. Часам к одиннадцати посильно пригласил честную кампанию на обед. Накрапывал дождик. Всем митингом пошли ладить праздник. Кто его организовывал, собрали ли деньги, сейчас уж и не вспомнишь, но гулянка получилась ладная. В довольно просторной избе народу набилось битком. Я, лесник, милиционер сидели в красном углу под иконами.

Веселье шло полным ходом, не в десятый ли раз просили произнести тост за Май, за победу над нехристом, за тех кто не вернулся с войны. В перерывах между тостами, какая-нибудь подвыпившая молодуха об убиенном Иване или Петре голосила и куда-то передавала, что кто же без него приголубит, кто деток ее без него воспитает. И если кто начинал свой тост, его обязательно поправляли: давай еще за победу - осиротевшая вдова и бежала в круг и так выбвала свою барыню, что и чертям и святым было тошно, причитала, что ее теперь-то кто замуж возьмет. И врала эта «потеха», что ее никто не приголубит. Не единожды мужья и бабы били ее окна, мазали стены и заборы, а она знала, дело туго, уж если на хуторе не получалось, то заманивала случайных попутчиков с железной дороги. Уж больно распутная была бабенка, убитого где-то в лесах западной Украины бендеровцами. Дождь не прекращался, окна были открыты, вдруг просовывается седая голова деда Абрамки и говорит:

- Вот не пригласили на гулянье, я вам за то сарай спалил.
Меня словно оса укусила, здесь же моментально прямо через окно выскочил во двор и закричал:

- Горим!

Куда девалась та пьянка, все бежала к горящему сараю. Никудышний сарай, простоявший не один десяток лет на околице села, горел, его ставили когда-то на виду у всех как конюшню, чтобы кто не сжег колхозных коней. Сарай был саманный, крытый соломой. Прятали мы в него весь ремонтный и больной молодняк - поросят, телят, туда же прятали и старую кобылу, отжившую свой век. Слышен уже был запах горелой шерсти. На дверях висел старый замок без ключа, я бросился к дверям, не думая о том , что будет. Страх смерти один я тот же, мне кажется, для всего живого. Я открыл двери, и все эти калека бросилась на меня, лишь бы спастись, и в это время рухнула крыша. Собственно говоря, гасить-то нечего было, стены-то были саманные. Лесник сразу определил свое присутствие:

- Сергеич, присылай завтра волов.

Я ему был благодарен и, отдышавшись от ушиба, начали решать судьбу нашего деда Абрамки. Подвыпившие солдатки не плохо обработали его. Он сидел напротив меня без рубахи, как Иисус Христос, сошедший с креста. Деду было 103 года и судить-то его только продлять жизнь, а она-то в чем только и держалась. Горсть костей, обтянутых грязной немытой кожей, да отвечать-то он не мог, от испуга лопотал что-то невнятное.

- Вот, если бы была корова, да немцы не забрали кабана.
Я стоял перед ним в армейской форме и думал, а кто же ему даст рубашку, что бы прикрыть какое ни на есть тело. Крепкое было сердце у старика, он вошел во второй век своей жизни, хотя не лишен был чудачества. Корову свою дед продал, купил за эти деньги племенного быка, посоветовали ему, мол, с быком-то ты того, не пропадешь. Через 2 месяца быка он продал, купил хряка. После неудавшейся операции с хряком, продал он хряка, купил 2 фикуса. Эту историю не без смеха рассказывало все село, помирая со смеха, да и сам дед пришел ко мне, узнав, кто я, еще порасспросив все подробности, потом уже сказал, что он знавал и деда моего, Ивана Николаевича.

- Но он ведь меня моложе, а батька твой, Серега Галаныв, как не знать.
В общем, перебрав всю мою родословную, он начал разговор о цели своего прихода.
- Вот послушай, Сергеич, я непьющий, денег не пропивал, вот я продал… - и снова начал рассказ о тех же бедах и все говорил, спрашивал, куда девались деньги. Я смеялся от души над его затеей и молчал о его несвежем разуме. Сидел передо мною отживший свое, изведавший походы русско-турецкой войны и, как он говаривал, что «чуть не принес нашивки ефрейтора», но не крепким разумом. Я смотрел на него и думал, а ведь он мог и отказаться от поджога, и что я скажу следователю.

- Пошли, дед, продолжать гулянку, - и уже с сержантом милиции решили, что оставим деда в покое, а будем сами выкручиваться. Проведенное Шевердиным следствие ничего не дало. Дед нес какую-то околесицу. Ругали пчел, навоз и меловую гору. Дня через четыре мы решили отправить деда Жуя в дом сумасшедших. Но он там долго не задержался, через месяц он вернулся, и, говорят, что утонул в колодце. А сарай мы восстановили за неделю.

Я знал, что кто-то обязательно донесет в райком и райисполком, и что ярый футболист-прокурор докопается до сарая и будут неприятности и мне, и Шевердину – участковому, и я ждал. Прислали письменный запрос, как сгорел сарай. Но сарай уже стоял с новой крышей. При встрече на стадионе в Теткино, я отшучивался, что какие-то злопыхатели хотели «дедовой крови». Как-то в воскресенье на базаре в Теткино я сам напросился на разговор, он меня хорошо знал, как футболиста, и просил, чтобы он приехал на место и посмотрел, а сейчас, кстати, Сейм вышел из берегов и не добраться, порыбачим. Он дал согласие. Паромщику было наказано, чтобы я знал раньше, чем прокурор приедет на хутор. В конце мая я встречал прокурора у парома на правом берегу, и мы поехали на хутор, мест наших он не знал, и я его повел на пасеку.

Стояла прекрасная погода, мы ехали в дрожках. Разговора о сарае у нас никакого не было, и только уже к концу дня он спросил: ну, а как сарай?

- Алексей Петрович, сарай стоит с новой крышей, дед утонул в колодце.

На том и закончилась эпопея с сараем. Начали косить луг, возвратился председатель из больницы, и снова я пристукал к своим старым обязанностям – зав.клубом, ставил пьесы, концерты. Очень часто ездил в район за паспортом и военным билетом, но я не мог получить ни одного, ни другого. Как-то проездом в Теткино к нам заехал знакомый отца капитан милиции. Из разговора я понял, что они уже пообедали и сидели в саду. Капитан спросил, как дела, какие планы на будущее. Я, конечно, пожаловался на «этого же Ваську», что он ничего не дает. Я так в категоричной форме заявил, что если я виноват, пускай сажает, или забирайте в армию. Ваш лейтенант с отделения ничего хорошего не обещает, а уж посадить пообещал. Капитан возмутился и пообещал зайти через неделю к нему в райотдел, а на завтра он уезжает на Курск воронежским поездом. Позже от отца я узнал, что это общий знакомый с Никитой Хрущевым, когда они работали в Ивановском в имении князя Барякина, были хорошими това-рищами, но судьба всех разбросала по принадлежности.
В указанное время я был в Глухово. Я пошел к лейтенанту. Разговор у нас опять не получился и мог закончиться неприятностью. Я зашел к капитану, увидев меня, он понял, что мы уже встречались и просил его зайти к нему. Я четко ему доложил:

- Товарищ лейтенант, вас просит зайти начальник милиции.

За двумя дверями из коридора я не слышал, о чем они вели разговор и только тогда когда «разведчик» зашел в кабинет и пригласил меня, он сквозь зубы процедил: «Наябедничал». Я промолчал. Схватил поданную мне бумагу и убежал в паспортный стол и военкомат. Меня там хорошо знали, нигде я не хамил, улыбался сотрудникам той же милиции и работникам райисполкома. Прокурор смеялся, как же так ,председатель, что у тебя никакой цыдулки нет. Я за это время окончил годичную школу в Обояне, поступал в харьковский институт и без паспорта. А на второй день 26 августа 1947 года я получил паспорт и военный билет. И тут же я выписался, снялся с учета, а 30 августа в г.Путивле просили директора техникума, чтобы от нас 6 человек теткинских и поповских довоенных учащихся средней школы, приняли экзамены. Занятия в техникуме начинались где-то 15-20 сентября, наши экзамены еще и совпадали с интересом самой приемной комиссии, которая была заинтересована принять нас, нюхавших дороги, нежели учней с 7 классов. У меня была справка за 9 классов, комсомольский билет, военный билет, паспорт - в это время мне было без 20 дней 23 года – изъезженных, избитых, побывавших солдатом США, солдатом запасного полка, который пешком прошел из Германии от станции Нидерберг, района города Дрезден, до г. Рава-Русская на территории Западной Украины.