Изысканные романы о крапиве...

Как только мы слезли с автобуса и поставили свои вещи у изгороди клуба, напротив колонки, я сразу услышала голос кукушки. Он был объёмен, нет, нет, не стереофоничен, такую технику ещё не скоро придумают, чист, он был низкий и грудной, и древний.

 Да, жизнь вот она вокруг, и ты снова вернулся. Утром, мимо моих городских окон на шестом этаже дефилировал по единственной улице, вытянувшейся вдоль реки, весь городской автопарк, состоящий не из одного десятка тысяч автомашин. И я привыкла к этому надсадному насилию. Я была оглушена в своей крошечной идеально спланированной квартирке, где жила словно в камере, не имея связей с окружающим миром.
 А вот сейчас я в 16 раз иду только к моему старому дому, который терпеливо ждал меня всю зиму и весну.
 Сколько раз мне не хотелось жить, а вот сейчас я полна примирения с жизнью, и оно само пришло ко мне здесь с первых шагов.

 Да, жизнь вот она вокруг, она полна такой необычайной мягкости, покоя; и тебе снова предлагается занять в ней своё место.
 Я не знаю, та ли эта кукушка, которая всегда сидела на столбе около моего дома, я плохо вижу и в пяти метрах, только силуэт. Но я чувствовала, что она прилетала, садилась и всматривалась в меня. Много раз. Словно хотела понять меня, а я любила, когда она сидела на этом столбе над баней.
 В этом доме, я очутилась случайно. Я не должна была здесь быть никогда. Просто умер дед моего мужа, дом больше года стоял бесхозный. Нужно было решить, что с ним делать... Я села на маленький тряский вонючий автобусишко, который кое-как довёз меня и выплюнул из своего угара на пустынной неприкаянной русской дороге, около которой тоже в последнем русском желании выстоять, она выстроилась, так ветха и забыта она была.

 Дом тоже стоял у дороги, похожий на нахохлившийся гриб, большой и настороженный. Он тоже был стар, низок, чуть присел сзади, но благороден. Он столько прожил на этом свете, что имел уже свою собственную душу, которая, наверное, состояла из переселённых душ всех, кто здесь раньше жил.

Это был классический русский крестьянский дом. Большая кухня с русской глинобитной печкой и палатями. Божница с образом и вышитыми полотенцами. Небольшая горница впереди. Он был полон всякими вещами, сделанными радостно и с любовью и с поражающим желанием всё делать, жить и быть. Прекрасные русские дорожки отыскала в сундуке с цветными вставочками. Настырные голосистые красные петухи на полотенцах, пузатые крепчайшие бочата, самых разных размеров, сказочная дверь в горницу. Из подполья я вытащила самогонный аппарат и две четверти, которые я видела в кинофильмах о гражданской войне, а теперь держала в руках. В шкафчике, в углу я отыскала два стеклянных бирюзовых блюдечка с кружевами по бокам.

 Глиняная крынка, уверенная, прочная с чуть отбитым краем, сказочные запоры на дверях, сделанные в кузнице, перед которыми я подолгу стояла, железные утюги, плетёные кошёлки, в которых вывелось не одно поколение кур, гусей, и уток, и которые до сих пор ими пахли.

 Но документы оказались не в порядке, на объявление о продаже никто не реагировал, деревенька умирала, и я прожила в доме столь близком к земле целую неделю.

В сенцах меня всегда встречали фотографии тех, кто здесь, наверное, прожил всю свою жизнь. Меня поразили немногочисленные фотографии деда, у него было совершенное лицо пророка, точно знающего своё место в жизни и её дело. Раньше я его встречала в музейных книгах по иконописанию, и не думала, что такое можно встретить в жизни.

А вот советские фотографии. Молодые женщины с руками рабочего скота, в пиджаках с орденами и в резиновых сапогах. Видно, что они во что-то верят и обмануты. Им нужна большая физическая сила...
Строгие покойники, ушедшие в себя и представленные Богу.

За божничкой я обнаружила сломанную деревянную иконку Христа. Совершенное лицо, полное гармонии духовной жизни. Глаза, готовые тебе помочь всегда, я бережно сложила половинки и решила взять с собой. Дома склею.

Но крапива под окном меня почему-то бесила. Выглянешь в окно - крапива. Дом-то низкий, прочно стоит на земле. Я пошла, взяла литовку и хоть ожглась и воткнулась ей несколько раз в землю, но всё-таки скосила.

За домом на ветру, в конце огорода с картошкой, стояла ветла, вошедшая в силу и расцвет. Она всегда танцевала на ветру, лёгкая и нежная. Самое чуткое дерево на свете, я сразу поняла. И она была как шар под небосводом, где глаз непривычно растекался по горизонту, а не вытягивался прицельно в узком коридоре улицы.

Главные люди села сидели в конторе, они были неприступны и недоступны человеческому голосу совести: дом не переведён на наследника, поэтому он совхозный. Если хотите, подавайте в суд.

Я решила почему-то не отдавать дом, хотя судиться никогда не судилась, а суда боялась, как все русские люди генетически. И дом мне был не нужен.

Сама я родилась в экспроприированном двухэтажном купеческом доме старинного российского мещанского городка. Но тогда я этого не понимала. Когда я буду умирать, то, наверное, вспомню этот великолепный сделанный с редким мастерством круг для люстры и эти обводы по бокам потолка. Потом, во всех других квартирах, я буду жалеть, что их нет и не может быть.

Высоченный потолок, огромные венецианские окна с выдолбленными канавками для воды внизу.

Всегда праздничная лёгкая комната, в которой хочется счастливо жить.

Папа занимал второй пост в городской милиции, был начальником паспортного отделения. Но взяток не брал. Не потому, что он хорошо знал цену человеческой жизни или её одного дня, просто он такой родился. Редчайшее русское исключение. Но ведь и этого было мало, достаточно было и одного доноса. Но он обладал сильным и точным дарованием человеческого обаяния, когда ты душа в душу, ну вот прямо и всё, и которое его не разу в жизни не подвело. Он жив и до сих пор. Он умел быть разным с разными, оставаясь самим собой. Но его и вторая женитьба была неудачна. Он влюбился в женщину обладавшую редчайшей красотой. Когда я и сейчас смотрю эти три сохранившиеся фотографии её молодости, то всегда поражаюсь. Страшная, непонятная красота совершенства. Но она выросла, что называется при феодализме, а дед был умён и образован. Её взяла к себе в город из деревни сестра, когда там все умерли. И жить вместе они не могли. Она идеально белила, стирала, готовила, вязала, варила, красиво одевалась, но не прочла не одной книжки за всю свою жизнь. Мне думается, что он её купил своим постом и положением, но она этого не осознавала, это была рабская любовь. Потом её, да, у него предлагали купить уже в натуральные деньги, трижды раскулаченный бывший томский капиталист, сбежавший в Бийск, чтобы выжить. Он не раз бывал у нас в доме, я помню орлиный нос, глаза хищника, который раздевали и оценивали даже меня. Кровь всегда бросалась мне в лицо, когда он смотрел, что во мне от матери. Я надеялась, что не так много.

Отец изредка говорил: "Не продам, нехорошо". Но они всегда ругались, мать закатывала бесконечные дурацкие истерики с уходом. И я, как-то не ощущая лада и согласия в этой семье росла как крапива сама по себе, начала читать рано книги, и научилась не обращать внимания на окружающую жизнь. Это умение мне потом пригодилось. Мать любила отца и деньги, нас с сестрой скорее всего нет. Я помню, какой был скандал, когда я села по привычке за печку к духовке и попала на праздничный пирог. Помню, как поехала попка на нём. Мало того, я с одного пирога пересела на другой рядом. Это её взбесило больше всего. Она меня так остервенело избила, что я на всю жизнь потеряла охоту к пирогам. Не пеку я их и теперь.

По субботам меня водили мыться в городскую баню, где мылся весь город. Длинная очередь с билетиками. Потом баня, в которой от пару ничего не видно. И русские женщины, возникающие и исчезающие в нём, как правило пышные, полные, тазы вехотки, парилка, где меня заставляли стоять, а потом идеально тщательно мыли и тёрли. Газировка и холодный воздух, на котором остываешь и звёзды.

Сколько себя помню, я играла всегда отцовским наганом. Мне кажется, я его и сейчас смогу собрать и разобрать этот тяжёлый прекрасный (наган?), который сама вытаскивала из кожаной кобуры. И золотые длинные пульки, которые пересыпала из руки в руку. Бесконечно. Давать ребёнку оружие? Или жизнь была равна смерти? Но за многие годы я так ни разу и не выстрелила. И тоже не знаю почему. Мы занимали лучшую и самую большую комнату в доме, весь остальной народ селился и теснился кое-как. Кое-где комнатушки были перегорожены простынями. Но никто никогда мне не сказал этого и не упрекнул, даже из детей, а сама я не догадывалась. Дом стоял в городском саду, где вечером мы подглядывали в щёлочки на танцующих.
Женщины, одетые в крепдешин и креп-жоржет с важными осоловелыми напыщенными знающими себе цену после войны мужчинами в широких брюках.

Мелодия духового оркестра, а в двух кварталах отсюда уже не танцевали, а уже деловито расстреливали, вот, наверное, такими же наганами в затылок.
Но об этом я прочитаю в простенькой незатейливой газетке для рабочих спустя тридцать лет.
Грандиозный спектакль по лицемерию, один из самых величайших по разнузданности в историю вступил в последнюю пятилетку жизни Сталина. Я потом повторю эту ошибку отца и выйду замуж за очень красивого молодого человека, похожего в молодости на Христа, но которого я оказывается так и не смогла полюбить, как ни старалась. Секс и любовь разные вещи, но понимаешь это ни сразу. Меня подвела моя чувственность. Но и она не самый последний дар на белом свете, потому что позволяет искать свою любовь. Но к мужу я была холодна и он это чувствовал и мы часто ругались из-за пустяков. Но я уже не могла разорвать этот круг. Да и не было никого вокруг: я научилась ценить интеллект. Условием развода он оставлял Катерину себе. Чтобы мою Катерину воспитывала чужая женщина? Он слишком хорошо знал, что я на это не пойду. Мне помогало то, что я всегда была отстранена от жизни, я жила в ней, словно это жизнь была не моя.

Дом мы заколотили и уехали, но на следующий год возникла мысль (у деда) посадить там картошку и отвезти на недельку сына, которого я любила сильнее всего на свете. У этого крепыша были в точности мои глаза и моя душа и я его свято хранила. Меня и в этом году бесила и наводила тоску крапива под окном, но я уже активно садила картошку, а когда пришло время, то поняла, какая это подлая трава картофельник, поскольку я их плохо различала с картошкой. Я решила сначала искать картошку руками и полоть всё вокруг. 25 кустов и я отдыхаю. Я, оказывается, ничего не умею в деревенской жизни, и это не так просто, как кажется на первый взгляд, когда отупело смотришь на экран, где показывают, как охотно это делают другие за тебя.

Я полюбила маленькую речушку, куда мы ходили купаться в жару.
Идёшь земля мягчайшая от навоза, пружинит. Царственно стоят лопухи, замерев на жаре от пыли и опустив свои войлочные листья. Потом я поняла, что они наблюдают за тобой. Воздух настоян на полыни, а сурепка нежно светится и сквозит золотыми головками. Куры петухи под ногами. Дылдой вымахала крапива, тёмно-зелёная, изумрудная, с великолепными листьями, всегда готовая к отпору. Перед каждым домом сирень. Медленно волшебно цветёт, втягивает. Можно сорвать и потереть в руках горьковатую коноплю, которую я вначале путала с крапивой.
- Из неё делают гашиш, надо скосить у огорода, пренебрежительно говорила я.
- Дура, сказал мне как-то дед, который любил приехать на недельку и молодцевато походить мимо плетня.
- Из неё раньше делали прекрасное конопляное масло, которое раз в сто лучше твоего подсолнечного. И дурманом никто не маялся. Туда же скосить ей надо.

Так же росла где хотела повсюду. Но в основном я чувствовала какую-то заброшенность, боялась остаться одна ночью в доме, в деревне, наедине с собой.

Как-то раз, когда мы шли с купания, я показала Ильке цветок тысячелистника, отвар которого использовал дед от начавшейся у него в деревне зубной боли.
- Мне его мать показала, почти, да,  больше семидесяти лет назад. Очень хорош. Живёт рядом с человеком.
- У него что точно тысяча листьев. Я посчитаю.
- Это ваша примитивная дурацкая школьная классификация по оболваниванию. А это народный юмор. И как видишь не плохой.

В другой раз он залез на печку, сказав, что хочет понять, что чувствовал Емеля, когда лежал на ней. Он был тоже чувствителен: он стал бояться гусей, когда прочитала ему сказку, как гуси унесли Иванушку. Но я знала, в кого он такой уродился, я тоже их боялась. Я научилась мыться и париться в баньке. Чувство необычайной лёгкости, когда выйдешь ночью из неё под звёзды и думаешь всякий раз серьёзно что вот сейчас поднимешься и полетишь.
Я отличаюсь редкой оседлостью и вот пожалуйста, такие мысли.

Привыкла собирать чуть ли не тазами ягоду викторию и кормить ею детей на крылечке.

Так 15 лет я провела среди лопухов, крапивы, подлой травы картофельника, огурцов и помидоров. Хочешь не хочешь, но я привыкла. А по вечерам древнее вечное стадо коров единым ритмом тянулось вдоль берега реки, а потом растекалось по деревне. Но молока не у кого купить оказалось невозможно: деревня не была готова ни к материальному ни к духовному обмену.

Подъездные бабки - стервятницы (половина квартир моего подъезда были однокомнатные), выросшие при советской власти (точнее выжившие) сидели на скамейке около девятиэтажки - клюшки тройками, а изредка и пятёрками, а ты всегда обречённый проходил мимо, заприметили мои летние пропажи и, точно выбрав жертву, стали просить у меня привезти из деревни всякой травки. "Полечиться", - лицемерно говорили они.
Сначала я отбивалась: "Не знаю ничего". "Ну хоть крапивку-то знаете? Из неё такие вкусные витаминные щи." Бабки презрительно и высокомерно отворачивались и подолгу не разговаривали.

"Зачем им травки, - думала я, - их и так ничем не удавишь." Потом я поняла, что травками в общепринятом смысле этого слова не лечатся.

Рядом с моей квартирой жил старый закоренелый туберкулёзник немец - алкоголик Адольф, которому я постоянно относила "Солёненькое на закуску". Жалко выбрасывать, что ты сам вырастил. Да ещё двум бабкам в подъезде, которые не считали себя обязанными. Одну из них Катерина зовёт Мария Валерьяновна вместо Аверьяновны. Я одна в подъезде не боялась разговаривать с ним tete-a-tete.

"Я, Люда, - говорил он мне откровенно, - дал утреннюю пригоршню лекарств, которыми они там меня лечат собаке, а к вечеру она сдохла. Значит, нечего их и есть."

Но у Ильи поднялось высокое манту -20, и мне предложили положить его в тубдиспансер. Я чуть не умерла от горя и страха.

Я собрала всю научную литературу, все лечебники, всё, что смогла достать и принялась изучать самым основательнейшим образом. Надеяться на врачей, которые больше походили на эсэсовцев - палачей своим безразличием я не хотела.

Когда мы пришли в тубдиспансер делать ему семилетнему рентген (там стоял лучший в городе аппарат), то одна из женщин врачей властно мне сказала: "Стоять в метре от меня". Никакие попытки объяснить, что лично я не подозреваюсь ни к чему не привели. В это же время я купила попавшуюся мне в магазине книгу "Лекарственные травы СССР" и поняла, что травки не лечат какие-то болезни, хотя и это возможно, а мы и они так созданы, чтобы жить вместе.

Это богатство вокруг, оказывается, существует для нас. А не только бифштексы, котлеты, пельмени, наварные щи и варенье существуют на белом свете.

Есть чудесная травка Зверобой, знакомая мужчинам по водке с таким названием. Но это не тот товарищ, который бьёт зверя. Зверобой травка хорошо растущая в Сибири, которая вывозилась из России на экспорт в Англию и Францию. В сам Париж. Чтобы долго не объяснять и не вводить в краску мужчин во всех лечебниках лаконично пишется: от ста болезней. Ни много ни мало. Заваришь, постоит и отвар часа через два делается из зелёного благородным и золотым, как коньяк. Чуть горьковатый. Очень вкусен из холодильника с кусочком льда. Можно настоять и на водке, когда некогда возиться каждый день с травками.

Тогда он действительно, валит с ног мужчину. Если подхватил грипп и кашляешь то, нашатырно-анисовые капли, выписанные безапелляционно врачём и купленные в длинной очереди в аптеке, могут в мгновение ока умертвить раз и навсегда.
Если ты чудом выжил и решил попробовать после того, как их понюхал, то обзовёшь себя самыми последними словами на свете. И не обратишься больше к искусным врачам-целителям никогда. Я даже думаю, что на это они и рассчитывали. Это, если хотите, чисто советская методика профилактика любых заболеваний. Поэтому мы все всегда здоровы. И не выносим разговора о простудных заболеваниях.

Но, два три листика мать и мачехи дают нежнейший по вкусу необыкновенно лёгкого пастельного цвета отвар, который будет пить не замечая самый привередливый ребёнок и измученный лекарствами принципиально не желающий иметь дело с медициной мужчина.
- Если устал от людей, работы, жизни или не хватает сил и тебя задёргали, как деревянного болванчика и тебе хочется только одного - повеситься, то есть травка Богородская - Чабрец. Раньше её наши предки клали за икону Богородицы, так уважали. Растёт на полянках рядом с клубникой. Волшебный запах, лёгкий сок от двух крошечных стебельков, и непревзойдённый вкус. А ещё есть Багульник, который цветёт очень рано по весне розовыми райскими цветочками у Катуни и не сбрасывает своих лаковых листочков даже суровой зимою. Пряный отвар, медовый, тысячи запахов. Из него можно было бы сделать прекрасный ликёр, да никому в голову не приходит.

Если химически разложить Женьшень на A,B,C,D и.т.д... И дать человеку, то результат будет неважный. А если корешок бросить в бутылку водки и продавать её в магазинах, то результат будет отличный. Такую бутылку, купленную в кооперативном, с пузатым корешком Женьшеня на дне я выпила за здоровье корейских товарищей и своё полгода назад, каким ветром перестройки её могло занести на Алтай в жесточайшие времена антиалкогольной компании, а точнее её последствий, я так и не смогла понять. Смогли оформить, наверное, как целебное зелье. Эти кооперативные ребята, чтобы заработать деньги всё могут.

А корень Бадана, тоже самой ранней весной выбрасывающий стрелки своих соцветий с фарфоровыми цветочками! Стоит только подойти к этой цветочной стрелке и сразу понимаешь древнейшее. Алтайцы пьют с ним свой знаменитый чай - чигирь, и его не сравнить с чаем грузинским, который только продают теперь во всех магазинах. И пусть у них демократия и революция. Но чай ужасный. И я готова заявить об этом на весь мир по тому американскому каналу, к которому они подключились недавно.

Поскольку рисунки в книгах плохо соответствуют тому, что я видела в живой природе, то я ходила с книжкой в руках по полям и зарослям, и всячески примерялась к тому, что встречала. Это, наверное, было интересное зрелище. Близорукий человек с книжкой напряжённо вглядывающийся то в книжку, то в цветок. Пропорции, размеры, цвет - всё в рисунках нарушено. Догадываешься чудом.  Но я всегда отличалась упорством в приобретении знаний, начиная со школы, которую окончила с серебряной медалью. И кое-что я узнала и поняла.

Я дала эскулапам расписку, что не согласна на пребывание моего сына а тубдиспансере, что полностью освободило их совесть от обязанностей его лечить и думать о нём. И он, даже и теперь, только увидев в ковшике хоть какую-то травку автоматически как телёночек из копытца всегда сделает несколько глотков. Он знает - не повредит. Я знаю, что никто из его сверстников этого не сделает никогда.

Теперь я пою от простуды Катерину, которой простыть - равно два раза плюнуть.
И болеет он только тогда, когда сильно не хочет ходить в школу и специально простывает, сделать это ему всегда трудно. Я уже чувствую, долго не притрагивается, значит что-то замышляет.

Я познакомилась с французской дворянской культурной традицией пить горячие и холодные отвары трав после французской кухни. На Руси тоже такая традиция была: знаменитые водочки, наливочки, настоечки. Чтобы сила была, когда нужно, чтобы не боялся за завтрашний день, чтобы дольше жить и успеть в жизни сделать всё, что задумал. Да селекционировали мы эту культуру, как средневековую ведьму.

Однако идиотская привычка всех снабжать травками, к которой приучили меня подъездовские бабки, не раз меня подводила в жизни.

Во всём виноваты эти старые стервы, которые никогда не умрут.
И то, что так ясно тебе, не всегда понятно другим. Но об этом как-то забываешь. Я стала подозревать, что и меня они тоже переживут. Адольф жив до сих пор: "Люда, я так проспиртовался".

После очередной белёнки, этого божьего наказания, перебирая старые журналы "Наука и жизнь", чтобы выбросить, я наткнулась на Роман Солоухина. Второй раз я его перечитала внимательнее и отложила, чтобы сохранить. Надина подруга Татьяна, инженер химкомбината, окончившая на диплом с отличием политех и долгое время работавшая со ртутью и неважно себя чувствующая, крошечная элегантная молодая женщина, с которой я любила поболтать, взяла его почитать и не вернула до сих пор. Теперь творчество писателя, я по памяти называю "Изысканными романами о крапиве". Именно у него лучшее её описание, которое встречается и в русской и советской литературе.

А деревенская жизнь не так проста, как может показаться на первый взгляд, но идёт своим чередом.

Старая Цуричиха, матёрая глава деревенского клана, мафиози четырёх поколений, которую из-за старости не желает лечить официальная медицина, узнав, что я собираю травки, постоянно лечится у меня от высокого давления. Сейчас оно у ней со 180 упало до 120.

Постоянно заходит маленькая Чулчиха, посмотреть что и как и зачем у меня в огороде. Она, наконец, научилась управлять своим огромным мужем, который страшен в гневе и кроме того успел когда-то отсидеть все мыслимые и немыслимые сроки. У ней постоянно пропадают тёлки, теряются куры, гуси.

Она мать пятерых молодцов - разбойников, которые иногда могли послушаться только её. Ванька постоянно переворачивается на тракторах и мотоциклах. И она хладнокровно его выхаживает: "Может, чем попоить его, а?".

Тётя Катя вышла за своего Горского, чтобы иметь мужика в доме. Когда он умер, она подхватила дурную болезнь от заезжей бригады строителей-азербайджан и отравилась, как настоящая русская женщина.

Валерка по ночам ходит, наверное, к доброй половине деревенских женщин, такие окаянные и приглашающие у него глаза. А жена его на глазах сохнет от этого и готова сражаться сразу со всеми женщинами деревни.

Вообще я стала подозревать, что живут они всей деревней, единым миром, кто с кем захочет, когда сильно надоедят друг другу в семейной жизни. И я стала бояться, что лет через 10-15 деревня из-за него вымрет от СПИДа и мне вообще будет негде отдыхать.
Астафьев настоящий сенатор, крупен, осанист, никто не сравнится с ним в нашем союзном парламенте. Более церемонного, располагающего и спокойного разговора я в жизни не встречала.

Пашка Семендяев третий год строит поместье рядом с моим домом. Глаза на лоб лезут от такой хозяйственности. С одной стороны дома нарисовал кота у Лукоморья, а с другой - ставни и на всех - русалка.
Борька постоянно женится и разводится. И хотя он очень интернационален в своём выборе, но вот не везёт и все. Не судьба. Чтобы успокоится он постоянно ездит мимо дома на мотоцикле.
Катя на днях сказала : "Мама, Борька весь день, ездил мимо дома на мотоцикле. Надоел."
Интересно мимо кого это он там проезжает?
Сам дед Семендяев, непонятно как выживший в войну, угробил не за что свою жену.
Это была женщина с королевскими глазами и не для него дурака.
Как-то раз утром, выйдя из дома, я услышала в утреннем чистейшем воздухе её плач по умершему в 40 лет сыну от инфаркта. Я этот плач помню до сих пор.
Когда она умерла, то весной через полгода сам дед обронил: "Цветок расцвёл, а бабки нет".

Тетя Катя напротив отличается величайшим здоровьем, и силищей Богатырши, у ней невинные, как васильки глаза. Одна всё ворочает.
- Люда, какая ты худенькая, городская.
- Господи, тётя Катя, по городским понятиям я очень и очень даже ничего. Вы просто давно не были в городе. Один раз пришла к ней поболтать на крылечке. Сидит, смотреть страшно:  всю щеку разнесло от зуба. А она ещё взяла и сходила в баньку "чтобы выгнать болезнь". И ещё собирается. Так и скончаться можно. Ну как ни сказать: "Тетя Катя, надо бы не париться, а лёд в грелке к щеке".
- Это что, как после аборта в больнице, там, охота так дадут, а то и итак сойдёт.
- Нет, лучше всё-таки бы приложить, скорее даже обязательно.
- А где я лед-то летом возьму?
- Ну ведь холодильник-то у вас есть?
Два года назад "спустилась с гор" словесник Нина Яковлевна и начала сражаться со школьной мафией Каручинского. А у меня появилась замечательная подруга. Она призналась, что лет двадцать делала регулярно аборты через три месяца. У ней единственная дочка.
- Но вы то про контроцептивы должны знать.
- Знать-то одно, да кто их нам в деревню повезёт. Да ещё в горы.
- Но от этого можно свихнуться. И пожалуй собраться и один раз в жизни съездить в Москву, чтобы купить их один раз и навсегда. Сейчас говорят самые примитивные - самые надёжные. Для обеих сторон. Просто ваше поколение более жизнерадостное чем мы. Мне кажется я бы не вынесла. Я часто чувствую себя счастливой потому что не родилась в ваше время.

Дядя Ваня, её новый муж, был бы лучший чеховский Дядя Ваня. Но не судьба. Я люблю вслушиваться в мягчейшие проникновеннейшие интонации, которые раньше не встречала в жизни. Я знаю: он может обмануть любую женщину. Он не поленился дать совет: "Люда держись за этот дом, хотя бы месяц в году, в деревне отдохнуть большое дело. Стар я стал Люда, мне уже 54 года". А в глазах не утолённая страсть ко всем женщинам сразу.

В день выборов Российского президента он был сильно пьян. Рассказал, как на автобусной остановке мужики накинулись на бабку которая голосовала за Рыжкова. Он играя с отвязанной собакой, которую я всегда боюсь, когда у ней останавливаются глаза и она заходит сзади, и я ей сказала примирительно:
- Ну что кусать будешь.
Дядя Ваня ответил за неё: "Обязательно".

Чтобы отдохнуть, я люблю зайти в огород и постоять перед Баданом и Золотым корнем, которые растут у меня рядом - для меня это священные минуты.

А сегодня Катерина, у которой ожили и заблестели в деревне глаза, сказала мне.
- Мам, когда я выросту и у меня родится мальчик, то я назову его Шишом.
Цыплёнок смотрел на меня совершенно независимо.
- Ну, например, Валера очень красивое имя и тоже очень редкое. Серьёзно, да?
- Да.
- Видишь ли, деревенские рассказы, которые ты сейчас читаешь Шергина, конечно гениальны, как, пожалуй, и сам Шиш. Но мне кажется, он может этого не оценить. Мы женщины часто совершаем поступки не думая о их последствиях.

Но в одном хотя бы мы чуть-чуть умнее мужчин. Мы лучше понимаем разницу между жизнью и смертью, потому что умираем в жизни гораздо чаще чем они.

Я, кажется, всё-таки научилась полоть картошку: я её теперь просто чувствую. Она так нахальненько из земли штопорком лезет. Если только не задумаюсь, а то штук десять и теперь стяпаю.

Сидя на скамеечке напротив магазина, и, поджидая вместе с полдеревней, когда же подвезут хлеб, я люблю поболтать с бывшей фельдшерицей Людой, которую незаконно уволили и хотели спровадить в ЛТП, когда она стала возмущаться существующей системой оплаты механизаторов и скотников (её муж механизатор) такую женщину и хотели погубить, подъехал на своём мотоцикле Ревякин, партийный агроном. Это его рук дело.

Знаете, сказала я для себя неожиданно, если бы можно было, как в американских видиках стрелять, и у советских граждан было оружие, то я бы сейчас, здесь на этой площади, так похожею на дикий запад начала века, прикончила его при всех перед этим магазином. Сам он не умрёт никогда, трудясь не одно десятилетие после своей пенсии.
(Рассказ входит в роман «Ельценбург - ответы из провинции...»  1991 г.
(Ельценбург - ФСБ любовь - Политика, Литература, Россия).
Ганова Людмила.