Любовь-нелюбовь. Глава 15. Выздоровление

Безвременье болезни… Если представить это состояние между ирреальностью и реальностью, когда ныряешь в мутное беспамятство жара, а потом выныриваешь из него, на какое-то время, то оно похоже даже на игру. Раз – мир проявляется, именно тот к которому привыкла. Старенькая, недорогая мебель, мутноватые окна от вечного московского не то дождя, не то мороси, мелькающий телевизор, гудящий, как майский шмель. Нелюбимый муж, круглое, усатое лицо которого, вечно нависает над тобой с обеспокоенно-ошалевшим выражением, звуки гаммы-пилы, которую старательно пиликает дочка.

Потом – раз! Падаешь, падаешь, серые стены вертикального тоннеля, наполненного оранжевым пламенем, которое бликует в воспаленных глазах вдруг взрываются, лопаются, подобно перезревшему ореху, и яркий, цветастый мир возникает перед твоим, вдруг обострившимся, ставшим ярким зрением. Поляны, наполненные ромашками, синее небо, синяя река и темно-синие ели, похожие на солдат, охраняющих твой покой. И ты – бредешь в полупрозрачном, развеваемом ветром платье, куда-то по тропинке, ведущей в светлый лес. Ты не понимаешь, где ты, ты только чувствуешь теплый ветер и аромат трав.

А навстречу идет человек. Ты даже не видишь очертаний его тела, ты просто знаешь – он там есть. У него странные глаза, он улыбается тебе и протягивает руки. Но языки пламени, невесть откуда взявшегося, лижут сначала твои ледяные, почему-то ступни, потом колени, потом взбираются выше и жгут тебя всю, лишая рассудка. Ты кричишь, молишь его, этого человека, о спасении, но он не слышит. Все так же улыбается, машет рукой и проходит сквозь тебя, как будто ты не имеешь этого, больного, сожженного тела. И ты – просто тень. Рассыпающаяся в пепел….

… Машка понимала, что кричит в своем бреду, что-то такое, чего кричать нельзя. Когда она выныривала из беспамятства, то ее мир на какое-то время стабилизировался и она понимала, что творит. Но, ей было все равно. Мир, который рушился, ее не волновал. Наоборот – она с удовольствием спустила бы его в тартарары, разорвала, как бумагу, сожгла клочки и развеяла по ветру. Но, не хватало сил. Не было сил – совсем…

Когда отступила жуткая ангина, да еще с присоединившейся пневмонией, было уже позднее лето. В окно с полуспущенными шторами заглядывало теплое, красноватое, яблочное солнце, оно бросало длинные тени от стоящего рядом стула и стойки капельницы, придвинутой к стене. В первый момент, пришедшая в себя вдруг и окончательно Машка, поняла – ей жаль, что она поправляется. Потому что там – в зыбком тумане болезни была любовь и надежда, а здесь – в четкой яви реальности – есть только нелюбовь. И долг… И обязанности. И очень четко-серо-черно-белая жизнь.

Правда, когда в комнату влетала дочка, восторженно-радостно бросалась ей на шею, все эти стыдные чувства Машку отпускали. И жизнь возвращалась в свое русло, как возвращается в него заблудившийся и долго путающий по лесу ручеек.

Выздоровление Машкино шло бурно, уже на третий день после прояснения сознания она уже ловко сновала по комнате, пока никто не видит и протирала пыль. Несмотря на увещевания мужа и ругань свекрови, она напяливала теплый тренировочный костюм и уходила в сквер, посидеть на лавочке, согретой теплым, горячим, но уже осенним солнцем.

- Я одна, Олег! Отпусти, пожалуйста. Честное слово – мне это очень нужно. Я посижу, погреюсь, помечтаю. Я сразу лучше себя чувствую, честное слово.

- Машунь, ты еще слабенькая. Пойдем вдвоем, посидим. Галя на велике покатается, вместе же веселее.

Машка смотрела, как сморщиваются и потом растягиваются губы мужа , а они были похожи на растолстевших червяков. Олег однажды сбрил усы, и эти червяки предстали во всей красе перед обалдевшей женой, лучше бы он этого не делал. Смотрела и думала – «Хоть бы ты замолчал. Сжал свои сосиски эти противные. Ненавижу». Но сказала, правда, совсем не то…

- Олежек, хороший. Обязательно пойдем втроем. Поправлюсь – пойдем. Но пока – мне лучше одной. Не обижайся.

Олег помогал ей натянуть тесноватую куртку, повязывал поплотнее шарф, и крестил в спину. Как старая бабка, честное слово. Машку это не просто раздражало – бесило. Она оглядывалась и махала отрицательно рукой. Но муж, по-старушечьи сморщив лоб, мелко дрыгал рукой – то ли сотворяя крест, то ли отгоняя мух.

В сквере стояла телефонная будка. Именно она и была основной Машкиной целью. Уже неделю, почти каждый день, протирая треники на лавочке, она с вожделением смотрела в сторону будки и перебирала в кармане с десяток двушек, лукаво вытащенных из дочкиной копилки. «И хочется и колется и мама не велит» - вертелась в голове фраза и Машка никак не могла решиться позвонить в лабораторию. Тем более, что у них было в лабе всего два телефона. Один – в приемную Директора. Другой – в кабинет Зама.

… Сегодня вечер был особенно прекрасен. Грань между летом и осенью только наметилась, потому звуки, оттенки и запахи словно сошли с ума, вытащив на свет божий все, что было у них в закромах. Нежно-лимонный свет уже уставшего солнца чертил пунктирные линии на дорожках, среди длинных, серых теней. Бархотки на клумбах в этом свете казались золотыми, целые полянки запоздалых красных петуний источали медовый аромат, и он кружил, еще не окрепшую Машкину голову. Чуть посидев, она покопалась в кармане и достала двушку. Оглянувшись воровато, быстро пробежала метров триста до кабинки, снова оглянулась, влетела, захлопнула дверь и сняла трубку.

- Маша! Милая мой! Девочка! Как я рад тебя слышать, солнышко мое золотое!

Голос Зама был почти не узнаваем в искаженной километрами телефонной дали, но у Машки все равно по спине пробежали мурашки и заслезились глаза.

- Я тысячу лет, как хочу тебя увидеть! Звонил тебе, но Олег говорил – ты не подходишь к телефону. Тебя навестить-то можно? У нас все хотят к тебе подъехать, просто ждем, когда разрешат твои.

Машка глотала слезы, в груди давило так, как будто она вынырнула из какого-то черного омута и ей вот-вот разорвет легкие.

- Конечно, Семен Исаакович. Конечно можно. Я уже здорова совсем, только пока на работу не выписывают. Приходите. Я так рада буду.

- Завтра, хорошая моя, Машуля. Завтра мы у тебя.

Машка вдруг положила трубку, даже не попрощавшись. Семен никогда не говорил ей таких слов. Она стояла в кабинке, тесно прижавшись к стене и смотрела на улицу. А на улице вдруг, невесть откуда взявшись, рухнул, забарабанив по накаленному асфальту, жуткий дождь. Капли лопались от натуги, поднимая пыль и пар, в момент заливая дорожки, превращались в ручейки и сплошным потоком неслись вниз, с прудику, пугая редких уток.

По дорожке бежал Олег, с трудом справляясь с огромным зонтом и напряженно всматриваясь в потоки воды, в поисках пропавшей жены…

Все утро Машка наводила марафет. Бледная физиономия с провалившимися щеками и впалым бесцветным ртом, пугала ее из зеркальных глубин, поэтому весь арсенал имеющейся косметики был приведен в боевую готовность. Часа через три, вроде проявилась прежняя Машка – рыже-яркая, большеглазая и слегка конопатая, только уж больно эфемерная, как эльф. Олег восхищенно смотрел на жену, к нему явно вернулись прежние и явно не братские чувства и он иногда, вроде невзначай, чуть прижимал ее где-нибудь в тесном уголке горячим телом, но пугался – мало ли что… Вдруг разобьётся? Как хрустальная?

Наконец, настало время Ч. Звонок в дверь выстрелил, не хуже артиллерийского залпа, Машка еще раз проверила чистоту фарфоровых чашек и поправила тоненькие дольки лимона на чайном столике, приготовленном к приходу сотрудников. Олег бросил нож, которым он в спешном порядке нарезал огромный торт-медовик, спеченный свекровью, и пошел открывать дверь.

- Ну? Где у нас тут выздоровевшая? Ну-ка, кажите нам её!!!

Толпа сотрудников ввалилась шумно и весело, вместе с ними в душноватую комнату ворвались ароматы предосенней Москвы и обалденных духов Тамары. «Где она только их берет», - опять подумала, как будто и не было этой болезни, Машка. «Этот Эсти не достать, хоть лопни! По знакомству что ли?»

Все расселись за чайным столиком, попутно завалив диванчик в прихожей охапками астр и яблоками. Тамара стала еще красивей, Зам – чуть похудел и загорел, Таня выглядела совсем мальчиком – худая до истощения и коротко стриженная, Ольга – превратилась в толстенький шарик румяный и счастливый. А вот Игорь производил странное впечатление. Молчаливый, бледный с синими кругами под глазами, с остановившимся и каким-то голодным взглядом. Он сидел напротив Машки, не смотрел на нее и катал между длинными корявыми пальцами шарик из хлеба. Ничего не ел, чай только пригубил, и все сыпал сахар в чашку, и медленно размешивал.

Зам не сводил с Машки глаз. Чуть влажный, немного похотливо-игривый взгляд врал, бесстыдно и откровенно, Машка это чувствовала. Но, тоже врала сама себе. Отвечая Семену взглядом, она подхватила его игру и рухнула в омут. И им, двоим было наплевать на остальных, ниточка, которая вдруг натянулась между ними была тоненькой и звонкой, как струна и резала кожу до крови…

… Когда все, толпясь, как овцы, вышли в коридор и ждали лифт, Таня приостановилась, взяла Машку за локоть, развернула к себе.

- Слушай, пока ты болела, столько всего произошло… Игорь пить начал, его увольнять собираются. Тамара в другое отделение перешла, с директором связалась – теперь руководитель темы, шишка просто. Твой дисер заочно утвердили, выйдешь, к защите начнешь готовится, там все классно, Зам за тебя!

Машка слушала, раскрыв рот. Просто бы вот завтра собралась и на работу, сил нет больше дома сидеть. Тем более, скоро командировка на Север снова, пуско-наладка. Цех готов, а ведь это и ее детище. Как же без нее.

- И да, еще!

Таня как-то смутилась, чуть снизила тон.

- К нам новенькая пришла, она в Москву с Украины приехала, за москвича замуж вышла. Хорошенькая – картинка. Так Семен Исаакович… Короче, ты не заморачивайся, выйдешь, разберешься. Давай, жду!

Она чмокнула Машку в щеку и влетела в уже закрывающийся лифт.