Платеро и я. Лесной пожар

   Большой колокол! Три... Четыре удара. Огонь! Мы оставили ужин, и, сжимая сердце чёрной узостью деревянной лесенки, поднялись в утомительно-кричащую тишину террасы.

   - На поле Лусены! - кричит Анилья, уже побывавшая наверху, снизу лестницы прежде, чем мы вышли в ночь... - Так, так, так, так! Когда мы вышли наружу - какое облегчение! - резкие удары колокола становятся чище, заставляя уши навостряться, а сердце - сжиматься.

   - Огромный, огромный... Ох, здоров пожар...

   Да. На чёрном горизонте сосен далёкий набат кажется приглушенным своей хрустальной резкостью. Словно чёрная глазурь и киноварь, подобная таковой в "Охоте" Пьетро ди Козимо, где огонь окрашен лишь чистыми чёрным, красным и белым. Иногда очень живо играют другие цвета и красный становится почти розовым, цвета молодой луны... Августовская ночь, тонкая и слабая, хотелось бы сказать, что огонь уже в ней навсегда, как изначальный элемент. Мимолетная звезда несётся среди небосвода, погружаясь в голубое над монастырем... Остаюсь наедине с самим собой...

   Рёв Платеро снизу, со двора, возвращает меня в реальность... Все спустились... И в ознобе, которым нежность ночи, что переходит в сбор урожая, ранит меня, чувствую, словно только что попрощался со мной тот человек, который (я верил в детстве) сжег леса, разновидность Пепе эль Польо - могерского Оскара Уайльда, уже староватый, тёмный, с седыми прядями, одевающий свои женские округлости в чёрный сюртук и в бело-коричневые, в крупную клеточку брюки, чьи карманы рвались от больших гибралтарских спичек...