Сказание о Добрыне-Скоморохе и новгородской казне

     Здравствуйте, меня зовут Татьяна Николаевна, мне 52
лет, у меня высшее образование в социокультурной
сфере, я занимаюсь консультированием по вопросам
истории искусств, истории театра и кинематографа, истории моды.
Популяризирую тему "История театра России и Западной Европы".
В марте 2016 года у меня вышла книга "Уличный
театр : Исследование опыта уличного театра в
контексте культурной традиции, градообразующей и
управленческой составляющей мегаполиса", книгу
я написала по материалам моей диссертации, над
которой я продолжаю работать третий год, и планирую
следующее издание книги большего объема (для этого
ищу мецената). К книге мною подготовлена
презентация, дизайн книги я делаю
самостоятельно. Тираж книги составил 200 экз., изд-во
ВГУ гор. Воронежа, ISBN на книгу я не оформляла,
только УДК и ББК.

   Надеюсь на Вашу поддержку и позитивные рецензии в
новом для меня жанре исторической миниатюры -
представляю Большому жюри Национальной литературной
премии "Писатель года" и всем читателям
свое "Сказание о Добрыне-Скоморохе и
Новгородской казне" с просьбой о номинировании.
В 2016,2017,2018,2019,2020,2021 годах моя
историческая миниатюра уже проходила первый этап
конкурсного отбора, так как произведение посвящено
России и ее многовековой истории, опираясь на
фундаментальные исторические первоисточники,
популяризирует важнейший   исторический период
развития культуры России.

   Думаю, что для меня данная историческая миниатюра
 станет тем же, чем стали для Алексея Николаевича
 Толстого его "На дыбе" и "День Петра".

 Имею несколько публикаций о театре в журналах.
По проводимому мной опросу читателей  театральная тема
неизменно вызывает интерес, приятно углубляет
и расширяет кругозор читателей, в
книге она звучит в общедоступной форме исторического
экскурса, опирающегося на фундаментальные
исследования в этой области.
Мои увлечения - театроведение, кинематограф, искусствознание,
литература, рисую пастелью, люблю лабрадоров,
большой теннис, бальные танцы и море.
С уважением, Татьяна Николаевна Федоренко
(литературный псевдоним для англоязычных сайтов
Viola Vatel).               

       Моим папе и маме, какими я их помню.

  СКАЗАНИЕ О ДОБРЫНЕ-СКОМОРОХЕ И НОВГОРОДСКОЙ КАЗНЕ


ВСТУПЛЕНИЕ

Уважаемый и дорогой читатель, приглашаю тебя
воспользоваться волшебством разумного воображения и
вместе со мной перенестись в моем литературном эссе
в колыбель нашего государства – Великий Новгород,
открывая для себя основополагающие для русского
человека понятия культуры и искусства в приятной и
доступной художественной форме. Многочисленные
исторические исследования показывают, и это
несомненно, что русский былинный эпос составил
основу всей культуры России. А созданию этого
народного фундамента, сохранению в веках мы обязаны
как раз представителям уличных театров в России,
которые назывались скоморохами, искусниками,
гуслярами, потешниками. Период русской истории с XI
по XVII век можно назвать эпохой скоморохов…



ГЛАВА 1.

ДОБРЫНЯ-СКОМОРОХ.

Лета от Рождества Христова 1569.

Как свободный человек необузданного нрава две вещи
он любил несказанно – густой, плывущий над Волховом
звук вечевого вольного Новгородского колокола и
гордое величие пятинефного крестово-купольного
собора святой Софии, величественной громадой
вознесшейся над Кремлем и всем Ильменьским простором.
Размышлял и понимал всем нутром : если
сосредоточением деятельности княжеско-дружинного
войска являлся путь от Великого Новгорода до
Византии(а вместе с войском шли те самые ватажки
ряженных песельников, скоморохов, гусляров,
потешников), то именно в этом пространстве и
возникли два центра русского былинного творчества :
на севере — Великий Новгород, главный город русских
славян, населявших бассейн озера Ильмень, это и был
первый источник возникновения былевого эпоса на Руси
(предания о княжении вещего Олега, о появлении
варягов, о призвании Рюпика, Синеуса, Трувора
).Второй очаг русской культуры возник на юге и
находился в Киеве: это былины киевского цикла о
Волхе Всеславьевиче и Вольге Святославиче.  А после
перехода князя с дружиной из Великого Новгорода в
Киев сюда была перенесена и традиция былинного эпоса
и те, кто эту традицию воплощал — представители
уличного театрального действа, то есть и он –
Добрыня-Скоморох. Скоморох-то, Скоморох, да необычный
– грамотный.
Не единожды пройдя со своей ватажкой «веселых
людей» дорогой «из варяг в греки» : от Новгорода
Великого до греческой премудрости Византии, на
обратном пути заходя в родной Киев, где в соборе
Софии Киевской, что старше Новгородской на пять
лет, служил пономарем сводный брат его Афанасий. Был
он старше Добрыни гораздо, вырастил в лихую годину
вместо отца, научил читать греческие письмена и
понимать величие соборов-близнецов Софийских,
красоту их росписей и вековые тайны необъятных
толщиной каменных глыб башен, подземелий, усыпальниц.
«Да..,» – с нехорошим замиранием осознал Добрыня, –
если бы не передал брат семейного предания при
прошлом их свидании, не оказался бы скоморох со
своей ватажкой в такое темное, смутное время в
Великом Новгороде. Предупредить шел, потому об
опасности не думал, да и кураж «веселого человека»
не позволял унывать – поручение от брата Афанасия
было к самому архиепископу Пимену.
Вольно и богато еще дышала Новгородская республика
с ее Ганзейскими торговыми планами, что не всем
нравилось на Московии, и, прежде всего приводило в
исступление самого грозного царя. Полоненная дедом
Ивана Грозного, при самом Иване не научилась еще она
рабствовать и нищенствовать под опричниками, не
перестал Великий Новгород ощущать себя головой
государства, не сомневался он в крепости своего
княжеско-дружинного войска и разумности «вечевого
строя» боярской республики.
Болел брат Афанасий той промозглой осенью жестоко,
думал, что не выкарабкается уж, вот и послал
весточку с бродяжками-гусельниками, что несли от
Киева былинные предания о Волхе Всеславьевиче и
Вольге Святославиче на север в Московию, а там и с
попутчиками княжеско-дружинными до самого Великого
Новгорода. Повезло – на то время Добрыня со своми
скоморохами зазимовал в Городке-Старице у князя
Владимира Андреевича, там его и застала весточка о
болезни брата. Любил и жаловал мудрый князь Добрыню
за грамотность греческую и напевность былинную, да и
должен был ему необкновенно, но о том рассказ
впереди. Посочувствовал княже, снарядил в зимнюю
дорогу – добрались в неделю до Киева. Однако перелом
в болезни Афанасия наступил ранее, выжил тот чудом
да стойкой верой, что не умереть ему, не передав
своему человеку тайны семейной – жгла она, не давала
уйти спокойно.
Уверенно, привычно шагнул Добрыня под низкие своды
кельи пономарской, крепко, без слов обнялись братья.
Внешне настолько же разные, как и по возрасту,
духовно необыкновенно были они близки – мечтал
старший брат и в том вырастил меньшого – об
устроении жизни по идеальным канонам гармонии
небесных сфер, о коих писаны те греческие свитки,
что привезены в Софию Киевскую из Византии и
хранятся бережно, да не всем показываются.
« – Слушай, Добрынюшка, да не удивляйся, что молчал
я столько лет перед тобою,» – начал как всегда
неспешно Афанасий.
« – Знакомо тебе с детства, что предок наш был с той
артелью зодчих киевских, что по приказу великого
князя Ярослава Мудрого ставила храм Софии в Великом
Новгороде и звали его Истома-мастер. И строил собор,
и освящал его князь Владимир Ярославович да
сподвижник его, епископ Лука Жидята, да великая
княгиня Анна, мать князя Владимира. А через двадцать
дней после освящения князь-то и помер – тридцать два
годка ему всего-то и было, вот кого жалко на Руси...
Храм вознесся необыкновенно – пяти лет не прошло,
как обрел вечевой город монолитность тесно
поставленного софийского пятиглавия куполов, окружен
же был по-южному, византийскому обычаю снаружи
кружевом галерей по всему периметру собора. Однако ж
вскоре осознали монахи суровость новгородских
морозов и красоту заморскую заложили строгостью
монолитных северных церковных фасадов. Когда ж
закладывали галереи соборные, повелел епископ
новгородский в этих местах искусно выполнить тайники
различные устройством для сокрытия в них казны
Вечевой республики, ее знатных купеческих фамилий,
архиепископов и княжеско-дружинного войска.
  И о том никогда промеж нас, брат мой, разговоров
подробных не было, не хотел я тебе опасность знания
передавать, да видно не все в воле человеческой,
Добрынюшка,» – Афанасий, не совсем оправившийся еще
от болезни, откинулся на высокую, искусно резанную
на византийский манер, спинку.
Добрыня все эти разговоры помнил с детства, но
значения не придавал и брата старшего не
расспрашивал, больше интересовался зодческими
подробностями соборов да греческими свитками –
ученость и тяга к познанию в братьях была
необыкновенная, терпеливость и прилежание было у
обоих, только старший Афанасий спокойнее нравом
вышел и умением приберечь знание для отведенного
тому часа.
«Так уж, брат, вышло – не родные мы по матери,
оттого и путь жизненный у нас разнится, – Афанасий
помолчал и продолжил, – на днях к архиепископу
Киевскому гонец прибыл с Московии, от царя Ивана
Грозного: привез указ сыскать в архивах Софийских
Киевских записи тех зодчих, что Софию Новгородскую
перестраивали – понимает жестокий царь, что и под
пытками не выдадут новгородцы тайны своего собора, а
может уж и затеряны-забыты вековые предания
хитростей князя Владимира Ярославича да епископа
Луки Жидяты – кто знает...Только вот не всегда тайна
прячется – бывает на поверхности лежит, но, чтобы
увидеть, надо понять, а понять без знания
невозможно...Так-то.»
«В чем же поручение твое, брат мой Афанасий ?» –
Добрыня спокойно, как в детстве, терпеливо ждал
самого главного.
"А надо, Добрынюшка, опередить супостата, много
крови он еще прольет на Руси, не о том соборы наши
строились, не о том в них клады хранятся. Поезжай-ка
ты к  самому архиепископу Пимену, а я тебя научу,
как показать ему место клада княжеского да
перепрятать до опричников Скуратовских," –
разговоры братья вели, как обычно, до зарева
рассветного, только вот в этот раз поспать не
пришлось…


ГЛАВА 2.

АРХИЕПИСКОП ПИМЕН.


Лета от Рождества Христова 1569.

Много лет уж как замолчал Великий Новгород… Много
лет молчал и Пимен… Можно отнять голос у одного
человека, а можно – и у всего города, и у половины
Руси. Знал покойный князь московский Иван Третий
Васильевич, что полоняя Новгород Ильменьский
фактически вдвое увеличивает свои владения северными
территориями, а уж как богатеет, так и не высказать…
Вот и не погнушался княже Московский – через семь
лет после полонения города снял и вывез вечевой
колокол со св. Софии Новгородской, онемела
Новгородская республика как те голубоглазые с
льняными волосами отроки, коими переполнены рынки
невольничьи турецкие от набегов Крымского хана, и
из-за количества которых не верят уже заморские
купцы, что хоть какое-то население еще осталось в
той стране северной…
 Да что колокол Вечевой – фамилии боярские
новгородские уничтожались тысячами, основа Великого
Новгорода, а на их вотчины присылались московские
безродные опричники, да местное иудство сажалось,
которому было строжайше запрещено с остатками
знатных родов даже хлеб-соль делить. Изничтожался
крамольный инакомыслящий город, а вместе с ним
изничтожался вольный путь развития государства
Российского, не угодный аглицким куцам, правящим на
Московии с попустительства Ивана Грозного и не
терпящим конкуренции вольной Новгородской
республики, опирающейся исторически веками на
торговые Ганзейские пути – а значит мешающий,
гораздо более древний и неугодный конкурентам.
Молчал Пимен, да не просто молчал – ревностно
служил государю Ивану Грозному, внуку Ивана
Третьего, привечая всю его опричнину, не замечая
блуда Басманого, предав того, кто был для него
носителем веры и не умел думать и говорить порознь…
Митрополит Филипп, подвергшийся опале по доносу :
бояр и служивых людей митрополичьего двора подвергли
пыткам изуверским – так и появился донос на
митрополита. Сослали недалече –  в Отроч Успенский
Тверской монастырь, вот и приходит тот в видениях
Пимену еженощно в костровом зареве. Только вот горел
не митрополит оклеветанный, а сам Пимен был объят
пламенем и корчился от жара неимоверного.
  На церковном суде в Успенском соборе Кремля Пимен
был главным обвинителем опального митрополита, а
обвинял он его в колдовстве, сжечь хотел того, в
кого верил сызмальства, кого почитал древним родом
бояр Колычёвых и кем за искренность его,
неподкупность и презрение к угрозам опричников Ивана
Грозного восхищался. Особенно же бесновался да
глумился любимец царя Федька Басманов, когда во
время службы в храме Успения Кремлевском объявлял
митрополиту о лишении сана – перетрусил смазливый
малец, стоило митрополиту Филиппу благословить
помыслы государевы – и потерял бы Басманов свою
близость к царю : не допустил бы блуда окаянного
митрополит.
Не знала только опричнина о тайном сношении двух
священнослужителей и об их уговоре. А уговор был, и
уговор давишний – хранили архиепископ Пимен и
митрополит Филипп знания древней Византии и не могли
не понимать опасности правления Ивана Грозного и для
своего народа, и для церкви православной, коих
опустошал, разорял и уничтожал государь неимоверно,
страдая страхами и недоверием, умело, как жар,
раздуваемыми рвущимися к богатству и власти
безродными опричниками – потерял царь самое себя
после темной смерти Анастасии. Как будто бы забрала
покойная жена все человеческое из его души с собой
на небо. А вот с чем Русь-то осталась, думать даже и
не хотелось…
 Зверская необоснованная  жестокость внука ничем не
напоминала деяния Ивана Третьего, поселившего в
Российском государстве греческую книжную премудрость
: триста возов с пергаментами и книгами привезла с
собой в приданое византийская царевна Софья
Палеолог. Хотя суровость московско-новгородских войн
помнилась Пимену…
« – Ваше Высокопреосвященство...» – ночные думы были
прерваны чуть слышным, но настойчивым шепотом
иеромонаха – видимо окликал не первый раз: свечи,
колеблясь нервными тенями,
догорали в сизых утренних келейных сумерках.
« – Прими, Владыко,» – подал тот небольшой сверток.
Архиепископ придвинулся к неверно мерцающему
отблеску угасающих свечей – в ветоши была спрятана
икона греческого письма. Нахмурился Пимен – то был
тайный знак, о котором давно, еще перед изгнанием,
условился тот с опальным митрополитом Филиппом.
Больше никто не знать, не ведать не мог о том –
всего два списка было сделано учеником  Феофана
Грека с его «Спаса в Силах», что сиял нетварным
светом изнутри в иконостасе св. Софии Новгородской.
Но даже от такого небольшого его повторения как бы
озарилась игуменская келья, отступила предутренняя
тьма и покой снизошел наконец на всю суть
архиепископа Пимена – понял тот, что пришел его час,
его время действовать и осознать то, к чему
стремился все эти годы притворства и лицемерия,
тяжким крестом истязавшим его душу.


ГЛАВА 3.

СПАС В СИЛАХ.

Лета от Рождества Христова  1537-го.

Рвался мятежный город на вольную волюшку столько
же, сколько полонили его свободное вековое гордое
правление : исторически время-то пустяшное –
каких-то 20-30 и даже 50 лет цепей опричных не
перечеркнут почти четырехсотлетней истории правления
Господина Государя Великого Новгорода. И рассудил
Господин Государь поставить на царство Российское
того из сыновей Ивана Третьего, коего счел более
достойным – князь Андрей Васильевич Старицкий и
нравом, и заслугами воинскими превосходил во мнении
новгородских бояр всех претендентов на престол.
  Не могло духовенство и боярство северное стерпеть
блуд на престоле – сцепились насмерть с литовской
лиходейкой, не скрывающей горячего участия в своей
судьбе и судьбе опекаемых ею малолетних сыновей царя
Василия воеводы Ивана Федоровича Овчины
Телепнева-Оболенского. Жестокая и властолюбивая
Елена Глинская нашла в чужой стороне достойного
защитника, да в одном прогадала : Русь – не Запад,
«взвилось» все окружение московское, а в Великом
Новгороде определили позвать на царствие великого
князя Андрея Васильевича Старицкого. Так-то…
Боярский род Колычёвых принял активное участие в
новгородских делах – в заговоре против царицы и ее
фаворита участвовали дядя митрополита Филиппа (в ту
пору еще Фёдора Степановича ) Иван Умной-Колычёв,
братья Андрей Иванович и Гаврила Владимирович.
Поплатились нещадно – братьев казнили, дядя Иван
попал в тюрьму. И уже в застенках «глинских»
повидались они – подкупил Фёдор Колычёв
досмотрщиков, спустился к дядьке в преисподнюю. Так
вот несколько минут перевернули жизнь боярина Фёдора
Степановича, наставив на путь митрополита Филиппа.
« – Открылся он мне по безысходности, я так полагаю,
кто я для него, Новгородского епископа, – московитый
боярин в заговоре: и только, – дядька чуть слышно
шевелил спекшимися губами, –  А может и вдаль
глядел, туда, куда нам, мирским, неведомо – кто ж
его разберет… Ты придвинься-ка поближе, Феденька,
дело-то царское, тайное.»
Боярин Федор Степанович как мог, поддерживая седую
голову старика, приблизился к обезображенному
пытками его лику.
« – Той ночью стало понятно, что войска
Телепнева-Оболенского войдут в Великий Новгород и не
быть князю Андрею Васильевичу законным царем на
Руси. Приготовились мы к обороне последней и смерти
лютой, да вот уж за полночь прислан был за мной
архидиакон собора св. Софии Новгородской.
  И повел он меня переходами тайными, кремлевскими
до самой кельи архиепископа Пимена. Разговор наш был
краток – слишком близок был враг, и суть его в том,
что просил меня Владыко передать условный знак –
иконку – сыну великого князя Андрея Васильевича,
малолетнему Владимиру в Городок-Старицу, с тем,
чтобы тот, когда будет готов ко власти, послал ее в
Великий Новгород архиепископу Пимену – мыслил той
ночью священнослужитель не о кончине заговора, а о
его продолжении. Невзлюбил он Елену Глинскую и в
потомков ее не верил, но о том молчал и внешне к
заговору был непричастен.»
Забылся на несколько мгновений несчастный, а затем
неимоверным усилием продолжил :
« – Вывели меня от архиепископа новгородского теми
же тайными ходами кремлевскими, а у Волхова уж меня
и конь снаряженный ждал, спасся я чудом. Иконку ту
необычайного греческого письма в боярских палатах
Колычёвых поставил я в иконостас, среди прочих ликов
неприметна она. Да вот в Старицу довезти не успел –
Глинские расправу учинили на Москве по делу
Новгородскому, заканчивать поручение тебе,
Феденька...»
  Той же ночью Фёдор покинул Москву, унося за
пазухой предназначение своей судьбы, что поручил ему
в пытошных подвалах мятежный его дядька, и о котором
молился митрополит Филипп всю свою оставшуюся жизнь.



ГЛАВА 4.

МАТУШКА В КУПАЛЬНИЦУ ПО ЛЕСУ ХОДИЛА...

Лета от Рождества Христова 1569.

Ватажкой скоморошьей и дорога не голодна, и путь
короче. Как не спешил Добрыня с братовым поручением
в Великий Новгород – ранее кануна Иванова дня не
поспели : не близок путь от Киева, натерпелись
порядком. Бакуня, Гудим, Рекун, Болорев, Бахарь,
Дубыня, Ряха да он, Добрыня-Скоморох, – вот и вся
его потешная дружина, испытанная во многих скитаниях
и страданиях годами лихой жизни на просторах
необъятных.
« – Добрыня, а в Мостищах-то заждались,»– лукаво
блеснул здоровым глазом Бахарь.
« – Заждались… – с тоской подумалось, и тут же
волшебством предстал облик той, кого дороже не было
для него. Росана, суженая Добрыни, дочь кормилицы,
что приняла сироту и растила в семье своей после
гибели матери Добрыни – княгини рода бояр Даниловых,
изведенной по навету и зависти соперницы. Иначе не
быть бы Добрыне Скоморохом, а сидеть в палатах
древнего боярского рода. Так-то…
« – Ну так как раз и поспеем, недалече : глянь-ко на
реку – подгадали к праздничку,» – вдаль показал
Бахарь.
И действительно в вечерних сумерках ложились на
спокойную гладь северной реки Волхов отблески
костровищ обрядовых и слышны становились песни
хороводные да вскрики игрищные – в эту ночь как
никогда переплеталась Русь языческая с православием
нарождающимся. Тихонько скрипнула калитка знакомая,
приник Добрыня к окошечку заветному, вот и объятья
долгожданные, речи горячие…
« – Матушка-то на пастбище ушла, вербу втыкать от
нечести да травы собирать заветные, а я, пойдем,
Добрынюшка, что тебе покажу,» – Росана в травяном
купальском венке была чудо как хороша и настойчива.
Оглянулся Добрыня-Скоморох : его ватажки и след
простыл, не до дела теперь, можно не думать ни о чем
до утра  троесолнечного…
  Не заметил как оказались они с суженой возле дуба
могучего, в тумане ночном собором исполинским
воздвигшемся на краю лесной чащи возле озера
древнего, потаенного, только местным ведомом. Дед
Росаны, старый Везнич, обучил девочку еще ребенком
премудростям жреческим, языческим : жил и
знахарствовал здесь же, неподалеку, в лесной чаще.
Неподалеку-то, неподалеку, да сколько сгинуло
опричников княжеских, пытаясь найти деда, о том
знали; а кому надо-то не со зла и без хитрости –
водила к нему внучка его, Росана.
« – Обведу я тебя, свет очей моих, ненаглядный
суженый мой, вокруг дуба древнего, обрядного
триединожды – не разлучит нас никакая
судьба-лиходейка, никакой наговор наветный,» –
перечить было невозможно, хотя и не так представлял
себе Добрыня обретение счастья своего желанного.
« – Выпей-ка из фляжечки,» – ласковые руки обвили,
горячей волной захлестнуло, как будто бы расцвел над
ним чудесный огненный цветок папоротника заветного и
все его желания сбылись, нашел Добрыня свой клад
драгоценный…
Разгулялась ватажка потешная, распотешилась –
игрища да бесчинства купальской ночью – вековая
традиция древних русичей : где телегу на крышу
затащили, где окна замазали, где забор разобрали, но
без злобы, с песнями обрядовыми. Здесь и «коршун», и
«целовки», и «пятнашки», и «горелки» – с вечера до
зари возле купальского очищающего костра молодежь
шалила-миловалась, прыгала через огонь обрядовый,
стараясь рук не расцепить-не разжать. С вечера же
топили бани северные – очищались водой и огнем,
дружбой их языческой; а после хороводов костровых
всем миром разгоряченным бросались в святой источник
речной заводи – не везде купаться разрешалось,
шалили-то русалки волшебные, самое себя потеряешь
из-за такой.
Девушки же в ночь на Купалу долгожданное счастье
себе искали: мирной жизни да замужества милого,
пуская венки травяные обрядовые по течению
глубинному волховскому – чей не потонет, той и
сбудется заветное. Шутливые песни-перебранки
купальские разносились на воде по всему необъятному
Ильменьскому простору, растворяясь в предрассветной
мерцающей дымке.
« – Глянь-ко, Добрынюшка, солнце до венца идет,» –
шепот горячий суженой заставил очнуться-опомниться…
Вынырнул из разнотравья росистого, повернул голову –
действительно солнышка как будто три красуются.
« – Какое ж наше то будет,» – так и замер Добрыня.
« – А то, что среднее прыгает-дрожит,
кланяется-гуляет – то и наше, славянское, обряды
наши купальские приходит посмотреть – мне так
дедушка рассказывал сызмальства, два других в другом
времени другим землям светят,» – пояснила Росана
нежная, теплая, сонная, желанная… Только понял
Добрыня – важный день зачинается, пора и о делах
новгородских, и о ватажке своей потешной вспомнить.