Фон чужих ламп. Так били фашистов на Балтике!

МЕСТО

            Если войти в Нарвский залив с северо-востока так, чтобы рифы Хангелода остались слева, а башня банки Вигрунд — справа, то очень скоро попадаешь в тупик. И не то, чтобы это был настоящий географический тупик — залив или каменная гряда. Нет, глубины здесь, в самой середине Нарвской губы, вполне пригодные для плавания.
            И все же он есть, тупик. Аппендикс.
            Западня...
            Стоит только пройти траверз безымяного островка, что на рейде рыбацкого селения Гакково...
 
              А впрочем, никакого тупика нет. Сейчас нет... Носятся во всех направлениях яхты и швертботы, мелькают разноцветными парусами. Утюжат воду морские старатели — рыбаки. Спешат по расписанию пассажирские суда. Пыхтят буксиры. Порой проскользнет под зеленым вымпелом остроносый пограничный... Каждый плывет, куда ему надо. И не встречает никаких препятствий.

                И все-таки он существует, этот тупик. Аппендикс, из которого нет выхода. Пятимильный коридор в сплошном минном поле. Фарватер 206-Д. Двести шесть — добро. Он здесь, в моей памяти. Засел навсегда
в башке и сросся навечно с картой. И я не могу выгнать из себя убеждение в том, что он есть...

                Он обязан быть на месте, точно так, как наискосок от Большой Медведицы обязана неярко светить Полярная. Так же, как уверен я в том, что, выйдя из метро на площади Восстания, обязательно увижу огненно -каменную просеку Невского, не в силах я побороть убежденность в том, что посреди Нарвского залива должен быть пробитый в минных заграждениях фарватер № 206. И пусть прошло тридцать пять лет. Треть столетия. Для меня фарватер № 206-Д навсегда остался последним коридором среди заштрихованного красными чернилами поля. Среди Адского Плеса. Супа с клецками. Гремящего треугольника...
Как только его не называли!

                Этот коридорчик, наклонившийся на зюйд-вест и упершийся в ряды железных шаров, выстроившихся под водой... О, он крепко засел в нашей памяти! Для меня он сегодня реален так же, как был реален треть века назад. Как реальна кожа лица с ее морщинами и шрамами, по которым водишь бритвой каждое утро... Как улица. Как дом.
Не стираем...

                Минная война на Балтике.
Сто тысяч мин. Двести тысяч квадратных километров опасной воды. Наглухо перекрытые пути. Нацеленная в упор, но невидимая, гибель. Бесконечные секунды ожидания взрыва, фарватеры... фарватеры... Узкие, с боями протраленные, проходы. Безопасные? Более или менее. С остаточным риском.
Пятьдесят процентов риска. Тридцать процентов. Двадцать... Хорошо!
Фарватер 206... Сколько?

                Торец тупика упирается в самую толщу заграждений. Напротив, милях в пяти, берег. На берегу старинный замок Мерекюль, лес, дюны.
Там — предельно насыщенная оборона. Намертво вкопанные дивизии.
Оттуда вылетают снаряды и поднимают зыбкие гейзеры вокруг двести шестого. И прямо на нем.
Там ночью мечутся прожектора, бессильно отталкивают гудящие на непроглядном небе самолеты.
Из-за реки Нарвы очереди “катюш” раскатываются снопами искр, заставляют вздрагивать морское дно.

                В узкий перешеек между Чудским озером и Балтийским морем вклинились, вцепились в берега реки разбитые под Ленинградом дивизии. То, что было блокадой, теперь зло и безнадежно, безнадежно, но яростно, обороняется. Хотят удержать Прибалтику. Приказ фюрера, как всегда: любой ценой...
А чтобы крепче упереться левым плечом в морской берег, всю воду против своего фланга начинили минами. Минные поля окружили автоматами — минными защитниками. Прикрыли секторами пристрелянного артогня. Подстраховали наблюдением с самолетов и аэростатов. На безопасную позицию за минными полями у мыса Валласте вывели дозор подводных лодок — пусть тоже караулят!

                Сильна, продумана минно-артиллерийская позиция в Нарвском заливе. Батареи стерегут ее с берега и с островов Тютерсов — Большого и Малого. Морские дозоры обходят ее по периметру, воздушные пересекают по всем направлениям. Заградители планомерно усиливают поля, сращивают заграждение с Гогландским и знаменитым Нарген- Поркалаудским.

                С севера над заливом нависла россыпь островов. На большинстве— батареи, аэродромы. Как от гвоздя в ботинке, достается нам от тяжелой батареи на острове Соммерс. Гогланд, Нарва, Родшер, Тютер- сы... Много их перегородило пути, нависло над плесами, вцепилось псовой сворой. Лезут к горлу, связывают движения...

                В их гущу вонзилась стрела из трех наших: Лавенсари, с уютной (когда не бомбят) гаванью Норре-Капеллахт, Сесккар, Пенисаари. Протянулись цепочкой далеко на запад, много западнее самой западной точки фронта. И если Соммерс для нас — гвоздь в ботинке, то Лавенсари — клинок, вошедший в самое сердце немецкой обороны.
В тылу островов Кронштадт. Южнее — Лужская губа.
Так, в Усть-Луге уже сформирован Таллинский ОВР — охрана водного района Таллинской базы. Не верится даже... Я хочу сказать
— тогда не верилось, что скоро завяжем бои за Таллин.

                Вот тут и пролег морской фронт, напрягся для нового рывка вместе с нашей армией. А пока - уперся в отросточек. В тупик. А правильно, по-штабному, - в ФВК 206-Д.  Констролируемый фарватер номер двести шесть — добро.


ВРЕМЯ

                А было это... Опять не так! Не “было”. Есть. Во мне, в моих друзьях-соратниках. Разве не так, братья-балтийцы, пахари моря? Скажите вы, уцелевшие, не поддавшиеся пока старым ранам и житейским шквалам, — разве это было? Это есть. Есть, пока мы живы. А потом с нами умрет. Тогда можно будет говорить: когда-то давно... И память не будет сопротивляться, позволит отодвинуть все на место, как положено. В историю, в архив, в анналы... И хочется, чтобы хоть частичка того времени, пока оно живо в нас и гремит, не утихая ни на миг, — хоть частичка его живого, чтобы осталась с вами, младшие братья, наследники!
Поэтому, разрешите мне так рассказывать: есть, а не “было”. Иначе у меня ничего не получится.

                Итак: в январе немца турнули из-под Ленинграда. Тяжелая артиллерия больших кораблей в последний раз всыпала фашисту и... Осталась в тылу. Дальше дрались катера. Эскадра не успевала за тральщиками. А тральщики не успевали проделывать фарватеры с таким процентом остаточного риска, чтобы можно было решиться пустить по ним корабли эскадры. “Союзники” — так с этих пор, снисходительно и обидно называли катерники эскадренников. Озорство прощается идущим впереди!
Немцы отступали вдоль морского берега. Стычки дозорных катеров теперь случались все западнее и западнее. Дивизии вермахта ухватились за Нарову. В ночь на четырнадцатое февраля двенадцать катеров ткнулись форштевнями в пляж у Мерекюля. Четыреста отчаянных смельчаков — морских пехотинцев ворвались вглубь обороны врага. Но... Оборона была уже жестко склепана. Напрасно наши войска по сигналу начали наступление: полетели за Нарову снаряды, самолеты утюжили левый берег, под светом ракет батальоны вставали и шли в кипящую воду...

                Нарову перейти не удалось. Морской батальон дрался пять дней и погиб.После этого немцы превратили Нарвский залив в главный рубеж обороны. Они потратили на это всю весну, лето и почти все свои минные арсеналы. И вот сейчас, в минной войне наступило равновесие.

                Наши тральщики пробились во фланг фашистам, ценой потерь и предельного напряжения пробили фарватер № 206 с коленами А. Б. В. Г. На колене “Д”, на самой середине залива, продвижение застопорилось.
Немецкому командованию не надо объяснять, что как только русские пробьют путь к берегу, ждать десантов долго не придется. Не замедлят и обстрелы с моря открытых с запада нарвских укреплений. Не сдержать тогда будет, дрожащую уже сейчас от напряжения, тетиву нарвского рубежа.
И немцы ставят...

                Ночью, как только оттягиваются из района советские тральщики, закипает работа немецких заградителей. За несколько часов летней сумеречной ночи успевают засорить протраленное. И пока наши чинят тралы, берут горючее, заделывают пробоины, там, под водой, вновь смыкаются ряды железных сторожей. Тупик остается тупиком.
И снова с первыми утренними лучами снимаются с неуютных временных стоянок дивизионы тральщиков. Обрывают свой двухчасовый сон комдивы Мудрак, Пахольчук, Оводовский, Новожилов. Строят дивизионы в тральные ордера, прилаживают за кормой тралы, готовят вешки — отметины фарватера. Вслед за разведчиками мин-ловушек зисами вгрызаются в торец колена “Д”. Спешат положить начало колену “Е”. Теперь катера связаны между собой тралами и жестокой дисциплиной траления. Идут, как ходили своим бечевником бурлаки, впрягаются ровно, без перетяга.
Тяжелый труд. Бесконечный. Беспощадный. Опасность без паузы, без передышки.
Вместе с тральщиками с самого рассвета заступает на дежурство и рама. Висит над районом, не очень торопится уйти от обстрела.
— Если б самолет порядочный, давно бы попали, — со злостью шутят комендоры и пулеметчики, оправдываются, — а то ведь пули в дырку летят!
Как бы то ни было, а двухфюзеляжный, за то и прозвали “рамой”, самолет ФВ-198 безнаказанно крутится над заливом и убирается только с появлением наших самолетов. Но дело свое пакостное он сделал. С берега доносятся неровные залпы. Аккорд расстроенной гитары, переходящий в свист пастушьего бича. Значит в нас. Усвоенный на слух эффект допплера подсказывает без ошибки, когда снаряды идут опасно. Со стороны Балласте аккомпанируют своими сотками две подлодки. За минным полем они недосягаемы для наших охотников. Тут же, невесть откуда, четыре “фоки” на бреющем скользят над водой, опережая свои тени, обдают тральцы снарядиками и бомбовой мелочью. И, черт возьми, нельзя ведь уклониться от струй огня! Ни ринуться на всплеск снаряда (говорят, в то же место не попадает), ни успокоить нервы зигзагом… Трал обязывает быть выше чувства самосохранения.
В конце-концов, любому храбрецу не зазорно шлепнуться, на чем стоит, когда приближается муторный свист, а тут не моги! Только огрызаются сверчками пулеметы с тральщиков да, октавой ниже, постукивают пушки охотников.
Ну, вот и они! Наконец...
Зеленые самолетики с красными родными звездочками. Скоры на подмогу! Да и то — работают ведь с Лавенсарского да с Липовского аэродромов, рукой подать!
Самолеты деловито разлетаются по объектам: лавочкины бросаются в погоню за фоками, илы разворачиваются над береговыми батареями: будто маркеры вываливают шары на бильярд для титанической партии. Лодки, не дожидаясь вторичного приглашения, ныряют. Порядок.
Это вам не сорок первый!

                Снова тишина над заливом. Только бормочут моторы морских пахарей. Да подаст голос пушчонка на катере-вехоставе, дополнительной обязанностью которого является расстрел всплывших мин. Спокойно до нового налета. Впрочем...
Нет-нет, да и вздрогнет морс, ударит по стальному борту невидимая кувалда, между двумя катерами поднимается-поднимается, не торопится осесть, пенистая башня. Изнутри просверкнет злым пламенем, а чуть позже докатывается гулкий раскат. Сработала в чьем-то трале. Колонна воды оседает и на всех палубах принимаются считать:
—...Четырнадцать... и там десять... все целы!
...Таким оно проходит на запад, это время. Освобожден Крым. Финляндия почти вся занята нашими. Италия вышла из войны и союзники, наконец, высадились во Франции.
                Ленинградский фронт превратился в Прибалтийский и наши войска готовятся к новому рывку — через Прибалтику к границе Пруссии. А в Нарвском заливе идет борьба на фарватерах. В предельном напряжении сил стороны балансируют на кромке тупика 206-Д, стремятся каждая переломить равновесие в свою пользу.
 

ГЕРОЙ ПОВЕСТВОВАНИЯ

                Командир катера шагнул из своей каюты, больше похожей на шкаф, через полуметровый тамбур к двери радиорубки. Радисты — старшина и юнга — не могли встать, как требовала субординация, по той причине, что войти в рубку можно было только вдвинувшись на сиденье за операторским столом. Другого места не было. Старшина второй статьи Вайсбурд сидел в дальнем углу, юнга
— у двери.
— Вот, товарищ командир, — протянул Вайсбурд какую-то картонку с смонтированным контуром из лампы, пары катушек и каких- то еще элементов, — вот! Говорю ему: в приемном контуре чувствительность повышать нельзя. Мы, наоборот, с этим боремся... И так от помех деваться некуда! Если б надо было, так эту... хреновину на заводе бы сделали. Прихожу, а он опять ее тулит к приемнику. Нашел игрушки! Ты что, в строевые захотел? — повернулся он к юнге,
— Да? Так я похлопочу! Принимаешь по тринадцать групп, а надо восемнадцать... Товарищ командир! Как я могу его на вахте оставить? Он же зашивается с приемом! Вот... Что это?
Вайсбурд взмахнул бланком, к которому относился вопрос, и тут же сам ответил:
— Два пропуска. Недопустимо! А почему? Он же, — старшина ткнул своего подчиненного бланком в затылок, — больше тринадцати групп не берет!
Командира не потрясло это сообщение. Он сам не принимал и тринадцати групп.
Был случай, когда он дал отдохнуть смертельно усталому радисту и сам сел на прием. Береговые радисты выходили из себя, повторяя текст, непонятно откуда взявшемуся, новичку.
— А ты сажай его самостоятельно работать ночью, когда обмен меньше, — посоветовал он Вайсбурду.
— Зачем тебе усилитель, — обратился командир к юнге, — ты что, союзников хочешь отсюда услышать? Или рекорд Кренкеля побить?
Добромыслов сидел сгорбившись и втянув голову в капковый бушлат, с которым не расставался и летом. Впрочем, его округленная спина и приподнятые до ушей плечи не выражали смирения. Напротив, из них каким-то образом излучалось тихое упрямство и неверие в читаемую над ним мораль. В мальчишеском голосе сквозила подспудная уверенность в своей правоте. Командиру даже почудилось в нем что-то от Галилея.
— Я с этой приставкой могу работу приемника засечь. По фону. Гетеродин ловлю. Уже пробовал, получается...
— В данной обстановке этого от вас не требуется, — официальным тоном ответил командир, — постарайтесь укладываться в нормативы, а не то, действительно, переведем вас в строевые.
И уже неслужебным тоном добавил:
— А командира отделения слушайся! Он с тебя лишнего не спрашивает!
Уже вечером того дня командир вспомнил, что это не первое его столкновение с Добромысловской самодеятельностью.
Как-то раз он собрал на инструктаж радистов и сигнальщиков. Вопрос был о свето-, звуко- и радиомаскировке. Предстояла высадка разведгруппы. Одно тирс в эфир, одна вспышка луча могли сорвать задание. Работа по соблюдению маскировки проводилась со всей командой. Со связистами — особо.
— Главное — полное радиомолчание, понятно? Выньте предохранители передатчика и отключите антенну. Ключ зафиксируйте намертво. Чтобы машинально не сработать, когда, к примеру, вас позовут...
— Можно и при выключенном передатчике попасть на пеленгатор, — вдруг выпалил Добромыслов, нагнув голову, — фон лампового генератора...
— Вопросы будут потом, — оборвал командир, — а сейчас слушайте и беспрекословно выполняйте. А то будет, как с Подоровым!
Сигнальщик Подоров виновато ухмыльнулся и почесал затылок.
Дело было в подобной ситуации. Когда выходили на задание, командир спуросил:
— Клотик выключить не забыли?
— Так точно! Товарищ старший лейтенант! — отрапортовал Подоров и постучал по головке ключа морзе, — отключили.
Ночью, когда до вражеского берега было рукой подать, командир вдруг увидел странный красноватый отблеск на крыше рубки. Поднял глаза: на мачте ровным рубиновым светом горела клотиковая лампа. Мгновенно дошло: Подоров отключил белый клотик, а о красном позабыл или поленился. Сейчас он удобно устроился возле своей верхней турели. Под нажимом его обтянутого тулупом зада красный клотик исправно включился. У командира в руках находился трофейный двенадцатикратный бинокль. И он, не мешкая, запустил им в сигнальщика. Подоров получил по шапке и свалился с ключа, что и требовалось. По счастью, с берега ничего не заметили. Позже командир прокомментировал этот случай кратко:
— Твое счастье, что бинокль в руке оказался, а не пистолет!
                Переварив предупреждение, юнга Добромыслов еще покорнее втянул голову в ворот бушлата и еще упрямее забормотал:
— Любую ламповую схему можно поймать по фону... Нужно только приемник чувствительный. Мы еще в кружке во дворце пионеров...
И по его непокорной спине видно было: нелегкая предстоит старшине Вайсбурду задача — перетянуть по новой колодке характер “упертого пацана”, как он в сердцах охарактеризовал своего подчиненного.
Юнга Николай Добромыслов не был в курсе всех деталей военной обстановки. Но в свои неполные восемнадцать он уже умел видеть и слышать. Теперь это называется “уметь обобщать информацию”. На пятьсот четырнадцатом он был с постройки — целый год. И этот год оказался для вновь построенных катеров типа бэмо
— бронированных морских охотников
— не безмятежным. Восемь бэмо — половина дивизиона - уже вычеркнуты из списков флота. Пятьсот четырнадцатый пока считается счастливым — ни одной пробоины. И всего четыре раненых.

                О команде надо сказать особо. Не совсем обычно он выглядела.
Бои по прорыву блокады заметно отсосали личный состав из частей и кораблей флота. Боевые расчеты, как правило, были неполными. На новые единицы назначали выздоровевших после ранений или уцелевших с потопленных в бою кораблей. Однако, в середине сорок третьего года, когда подошла очередь пятьсот четырнадцатого комплектоваться командой, произошло немаловажное в этом плане событие: школа юнгов произвела выпуск очередного контингента. Поэтому на катер попало не два-три юнца, как обычно, нет, — чуть ли не весь экипаж корабля не имел еще права стучаться в двери загса с матримониальными намерениями. Часть молодцов только-только перешла из юнгов в матросы, буквально вчера поставив подписи под присягой, а некоторые, как Коля Добромыслов, обретались еще в романтичном, но, скажем прямо, не внушавшем командиру катера глубокого доверия, звании юнги. Семнадцать: семь — таков был счет в экипаже пятьсот четырнадцатого в пользу зеленой молодежи.
И когда командир катера, терзаемый предстартовой лихорадкой в день выхода из завода, поднялся чуть свет на палубу, он застал боцмана Куликова поспешно покрывающим борт шаровой краской. Недоумение по поводу этой неуместной (по свежему) и несвоевременной (пять утра!) работы рассеялось, когда командир соскочил на берег и взглянул на борт. Остатки спешно покрываемой надписи “...тский сад” не оставляли сомнения в происхождении, ни в се прямых и косвенных виновниках. В последних явно состоял вахтенный из молодых, ротозейству которого, также как и остроумно соседей, катер был обязан новым именем (не дай Бог, успеют заметить!) Сам сконфуженный салага стоял возле боцмана с ведерком краски и безропотно выслушивал насчет нештатной надписи и о вахтенных недорослях, которые боятся темноты.

                Заметим, что прошло не очень много времени и тот же боцман Куликов чье-то ехидное замечание “тебе не сюда, тебе направо” парировал не менее ехидным “Да уж не налево в Малмигет, разумеется. Молодость излечивается, а вот если дундук, то это безнадежно”.
Расшифруем для непосвященных. Боцман направлялся на склад получать “наркомовские” — водочное довольствие. По неписанному катерному этикету спирт доставлялся обязательно в луженом чайнике. С таким чайником боцман и держал путь к складу продчасти. Направо же от тропинки помещался скотный двор, где содержалась пара коров, дававших молоко для лазарета. Поэтому, предложение завернуть направо оскорбляло достоинство воинов пятьсот четырнадцатого, якобы не доросших до употребления наркомовского спецпайка и нуждавшихся в молоке. Что касается “налево в Малмигет”, то это относилось к имевшему место прискорбному случаю, когда целое звено из трех катеров (с которых и были встреченные остряки) направлялось на заправку горючим в Бухту Малмигет и по ошибке штурмана преждевременно свернуло в похожую бухточку. В результате все три катера попали на мель, а все три командира — в Особый отдел, где уточнялся вопрос, не было ли связи между неудачным маневрированием и ненормированным потреблением спецдовольствия?
По счастью, катера сели на ровный грунт и это смягчило последствия. Упоминание Куликовым “левого поворота” удачно отразило намек на незрелость команды пятьсот четырнадцатого. А то, что боцман показал клыки, когда затронули его питомцев, свидетельствовало, что он основательно изменил свое первоначальное мнение о салажатах.

                А вскоре “детский сад” (все-таки кличка выплыла) получил признание на более высоком уровне. После высадки десанта в Усть-Нарве, сам командующий приказал представить к наградам весь экипаж пятьсот четырнадцатого, без исключений. А это не так часто случается, даже и на войне.

                Юнга Добромыслов, несмотря на нестроевой еще возраст, умел наблюдать. Еще он умел делать выводы из увиденного и услышанного. Кроме того, выросший в городе и будучи воспитан в Доме пионеров, он обладал чисто материалистическим мышлением. Какие бы то ни было зачатки мистики были ему совершенно чужды. Скажем попутно, что командир катера, в противоположность юнге, вырос в селе, да и возрастом — он был лет на восемь старше — успел зацепить то время, когда грамотных у нас было меньше, чем верующих. Несмотря на высшее образование и комсомольское воспитание, остатки позабытой чертовщины гнездились где-то на дне его души. Подсознательно он верил предчувствиям; пришедшие некстати воспоминания портили ему настроение, недобрые ассоциации действовали угнетающе. В юнге командир смутно угадывал цельность натуры, ничем не принужденную способность верить только объяснимому и начисто отделить себя от метафизических начал. Может быть, это его чуть-чуть притягивало к парнишке.
Что касается предчувствия, то, право, трудно им не поддаться, если непрерывно бродишь среди минных полей!

                Представьте вечер. По аллеям сада ползает масса жирных лягушек. В это время гаснет свет. Могу поклясться, что с этого момента вы только и будете думать о том, как бы выбраться из сада, не наступив на жабу. Но это просто неприятно... А если смертельно?


...Нет слов, страшно, ох, страшно, когда на тебя с огнем и ревом пикирует воздушный противник. Неприятно подсасывает внутри, когда попадаешь под артогонь. Но проходит две, три, пять минут, артналет прекращается, самолеты улетают. Можно перекурить, позубоскалить над своим недавним страхом, отойти душой.

                С минами не так...
Час за часом, день за днем ползаешь по минным полям. Вокруг тишина и все краски природы. Будто нет войны. А душу точит и не отпускает мысль о минах, которые там, под тобой. О том, что может через минуту... полминуты... сейчас. Оживают лепестки малюсенького реле. Смыкаются контакты. Рождается крохотная молния. Щелкает капелька азида свинца, воспламеняется тетриловый детонатор и вот... вот... Вся масса взрыва рухнет вверх. Все это железо, газ, воздушные пузыри в момент разрастаются в башню огня и воды. Вот-вот... Толкнет в подошвы, сплющит, швырнет вместе с обломками... Страшная вещь непрерывное ожидание взрыва! И возмущение. Бессильное негодование на то, что, как не жди, все равно, застанет это тебя неподготовленным. С ложкой у рта... Или с полусвернутой цыгаркой... Или во сне... Или... Вот так и влазят в тебя предчувствия и приметы. Влазят без спроса. И попробуй, выгони!
Сядешь на рубку, свесив ногу... Чертовски ведь надоедает на ногах да на ногах! А тут тебя и толкает: вот так Федя Родионов на триста восемнадцатом... Перед подрывом...
Забыл в каюте табак, надо сбегать... И тут: как Володя Красовский. Жив. Сам рассказывал...
                По десять раз крышку люка проверишь, сам себе не веришь, что взял на крюк. Так погиб Фигуров: крышка откинулась при подрыве... А командир всегда из люка по пояс...
Впрочем, об этом, вероятно, не стоит. Кто ходил по минам, тот знает. Кто нет... Как ему рассказать, чтобы он почувствовал ожидание взрыва, ощутил, как давит в подошвы его предчувствие?..

              Хорошо, что на катере как-то сама сложилась атмосфера дружелюбия. Шутили — не зло. Не били по больному. Щадили тоже не нарочито. Не по-обидному. Уж на что тяжелые характеры: ехидно-подначливый боцман, упрямец стармех, горячий своей лезгинской вспыльчивостью помощник командира. Да и сам командир... Всегда себе на уме. Не поймешь, чего хочет...
Хорошо, когда в такой команде да есть уютное душе место!


                Добромыслов был маленьким (может теперь вырос?), меньше всех на катере, довольно тщедушным пареньком. Наверно, сказались недоедание и непосильный труд первых военных лет. Возможно, по этой причине он не участвовал в шумной возне сверстников, когда те боролись, наскакивали друг на друга и носились по катеру, забывая об окриках вахтенных боевой смены, которым мешали выслушивать приближение самолетов. Самый юный, белокурый крепыш-сангвиник Ворожилов, отваживался схватиться с плечистым, в тугих мышцах, сибряком Голендухиным и Овечкиным. Казалосьбы, кому-кому, а Ворожилову можно вести себя солиднее: кавалер ордена Отечественной войны! А кавалер только что победил в какой-то дурацкой игре рослого пулеметчика Глазунова и сейчас гордо едет на том вокруг носового орудия.
— Еще раз! — требует он.
— Еще раз, — повторяют заинтересованные судьи и свидетели.
— Еще раз, — кричит, больше всех увлекшийся, Коля Добромыслов.
Старшина-радист Вайсбурд воевал с Добромысловым.
— Ты не о том думаешь, — кричал он на него и командир катера, когда бывал в своей каюте, невольно слушал эти разговоры, — каюта его была дверь-в-дверь против радиорубки, — ты не о том думаешь! Усовершенствовать схему есть кому без тебя. Тебе принимать надо текст. Учись работать на ключе, ясно тебе? Ты же совсем паршиво принимаешь. Как я тебя могу на вахте одного оставить? Скажи, как?
Добромыслов не спорил и не оправдывался. Но в его опущенных глазах, в улыбке пойманного на голубятнике сорванца не было раскаяния.
Ни грамма, как говорил старшина второй статьи Вайсбурд.

ПЕРЕД ПРЫЖКОМ

                Корветтен-капитан Коппен-Хаген, командир шестой флотилии миноносцев, был в дурном расположении духа. Не следует говорить, что корветтен-капитан нервничал. Потому что он не позволял себе унизительных внешних проявлений. Но тем не менее...

               Во-первых, ему не нравилась стоянка. Последняя стоянка перед акцией. Он всегда не любил эти шхеры, а теперь в особенности... Они не внушают доверия. Здесь ты всецело в руках финских лоцманов, которые одни способны разобраться в лабиринте островов и проливов. Конечно, финны — союзники, но что у этих союзников на уме... Контр-адмирал Хиддензее предупреждал, что есть данные о наличии сильных сепаратистских и даже прямо антигерманских настроений. Корветтен-капитан и сам ощущает определенную отчужденность финских офицеров... Даже офицеров! Особенно с тех пор, как русские ворвались в Финляндию.
Помимо всего, в этих шхерах угнетает связанность, невозможность активно действовать. На время дневной стоянки замаскированы со всей возможной тщательностью... А если русская авиация все-таки заметит? Дважды за сегодня их самолеты уже пролетали над местом стоянки на запад и обратно. В этой путанице островов и рифов никакой маневр невозможен. Огонь открывать категорически запрещено. Не нарушать маскировку. Ничем не выдавать своего присутствия. Ну а... если все-таки?..
По восемьдесят мин на борту. Корветтен-капитан очень хорошо представляет, что будет, если... У него большой боевой опыт. За этот опыт — или из-за него — поручили ему операцию.

                Затем, корветтен-капитан Коппен-Хаген был раздосадован еще одним обстоятельством. Это как раз то “во-вторых”, из-за которого он ощущал непроходящее раздражение. Позавчера, когда он шел для последнего напутствия к контр-адмиралу Хиддензее, он готовился сказать: “Экселленц, у меня на кораблях по два торпедных аппарата. Их поставили для того, чтобы они стреляли. Или нет больше на Балтийском море целей для наших торпед? Скорость моих кораблей рассчитана для набегов, боя и преследований. Неужели мало самоходных барж, способных свалить в море несколько сот мин?”
Ему не пришлось вымолвить эти слова. В адмиральской каюте (Хиддензее обычно держал свой флаг на “Нюрнберге”) сидели еще двое: довольно молодой еще офицер в мундире капитана первого ранга и высокий бородатый фрегаттен-капитан. Коппен-Хаген не ограничился отданием чести, как обычно при встречах с контр-адмиралом наедине, а отдал официальное партийное приветствие: “Хайль, Гитлер!”. Трое поднялись навстречу. Хиддензее представил гостям Коппен- Хагена,затем назвал их:
— Капитан дур зее Хольтенау. Фрегаттен-капитан фон-Брайтлинг.
Коппен-Хагену казалось, что он где-то уже видел первого. И, кажется, в форме СС.
Хиддензее предложил сигары.
Контр-адмирал был далеко еще не старым, как по возрасту, так и по службе. Карьеру он сделал в Испании. Выглядел он, однако, рыхлым и малоподвижным. Возможно, впечатление исходило от припухших, в веснушках, век, нездорового цвета лица и лысины ото лба к затылку... На флоте он считался боевым адмиралом и пользовался популярностью, особенно у младшего офицерского и рядового состава. Вероятно, это происходило от того, что Хиддензее, действительно, не отсиживался на берегу, а делил опасности походов и стоянки со своими подчиненными. По должности он возглавлял Легкие силы Балтики и Севера и являлся, таким образом, преемником погибшего на “Шарнхорсте” Эриха Бэя, которому пропаганда присвоила ореол героя.
— Я знаю, — говорил Хиддензее, обращаясь к Хольтенау и фон- Брайтлингу, но явно адресуя свои слова командиру флотилии, — я знаю, корветтен-капитан Коппен-Хаген не из тех офицеров, которым нужно разжевывать задание или подбавлять бодрости. Все же я нахожу нужным сообщить, как гросс-адмирал и штаб оценивают вашу операцию. Вы знаете, господа, что одиннадцать наших дивизий с трудом сдерживают натиск русских на южном берегу Финского залива. После своего успеха под Ленинградом, русское командование надеется одним ударом выбить нас из Прибалтики. Вы понимаете, господа, что это значит?
В этом случае создавалась бы реальная угроза переноса военных действий на территорию нашей родины.
Здесь Хольтенау, только что прибывший из Кенигсберга и едва выбравшийся из города во время бомбежки, подумал, что на территорию фатерланда война уже, по-видимому, давно пришла. Но он не поделился своими мыслями с собеседниками.
— Пока наши войска прочно стоят на Нарве, большевики не могут продвигаться южнее Чудского озера на Новгородском направлении. Однако, господа, обстановка сразу делается катастрофической для наших сил, если мы позволим русским прорваться по побережью. Этим мы откроем им дорогу на Ревель, Мемель, Кенигсберг.
Контр-адмирал оглядел собеседников и, не встретив возражений, продолжал:
— В настоящее время мы ведем эпическую битву за морские подступы к нашим позициям. Если русские смогут протралить еще три- четыре мили в Нарвском заливе, они без промедлений забросят десанты в тыл Нарве и сделают нашу дальнейшую оборону на этом рубеже невозможной.
Он раскурил погасшую сигару.
— Господа! Судьба фронта сейчас в руках минеров. Локальным силам все труднее сдерживать русские тральщики. Мы едва успеваем заделывать бреши. Сутки промедления — и последствия могут быть непоправимыми.
У нас нет оснований сомневаться в том, что советы не промедлят с десантом. Опыт и данные разведки говорят, что это основная цель их стремления пробиться к нашему побережью.
Последние слова он произнес, глядя в упор на Коппен-Хагена.
— Нужны не заплаты. Необходимо радикальное усиление минных заграждений. Ваш отряд, корветтен-капитан Коппен-Хагсн, должен решить эту задачу. С вами отправится фрегаттен-капитан фон-Брай- тлинг. Он — помощник коменданта морской оборонителной позиции Нарвского залива. Он знает обстановку и передаст вам последнюю корректуру минных заграждений. Это обстановка сегодняшнего дня.
Господин Хольтенау будет следить за ходом операции здесь, в моем штабе, чтобы лично доложить гросс-адмиралу о результатах.
Он помедлил и добавил без прежней официальности:
— Я молюсь за ваш успех, Коппен-Хаген! Сделайте все, чтобы пройти к цели незамеченными. В Финском заливе двигайтесь только ночью. Синоптики обещают на ближайшие дни облачную погоду.
Желаю вам удачи!

                Что ж, пока командир флотилии остается на высоте своей задачи. Русские, несомненно, не обнаружили продвижения его корабля. Иначе они бы уже появились над стоянкой. Теперь оставался последний, главный, этап! Пройти между минами: здесь нужна точность! Тогда удастся усилить свои заграждения сразу на три сотни мин, а главное — перекрыть ближайшую к своим берегам часть протраленного русскими тральщиками фарватера.

                И остаться целым. Это тоже важно.
Большая надежда на фон-Брайтлинга. На его точные карты минной обстановки. На них — корветтен-капитан успел заметить — даже кустарные вехи, выставленные, должно быть, русскими тральщиками для точной отметки кромки фарватера. А может быть, это отметки дозоров, которые, как говорит фон-Брайтлинг, ни на минуту не оставляют фарватер без наблюдения. Тем хуже для них, — думает Коппен- Хаген, —утопим или отгоним! Ночью они авиацию не вызовут, а пока подойдет корабельная поддержка, мы свое дело сделаем. И полным в шхеры! Пусть ищут...
Слава богу, мы, немцы, умеем проводить в жизнь свои замыслы. Потому что разрабатываем их обстоятельно. Это не раз давало нам перевес над противником. Это и сейчас должно помочь!
В каюту постучали. Вошел обер-капеллан флотилии пастор Цингст. Он представлял господствующую — католическую религию. Кроме него, на флотилии был еще пастор евангелистской церкви. Однако проповеди, как правило, произносил для всех верующих Вильгельм Цингст.
— Мой капитан! Я хотел согласовать с вами тему сегодняшней беседы. Думаю, не лишне будет напомнить о мученичестве спасителя нашего. Слово божье должно укрепить готовность людей к жертвам во имя Германии и веры.
— А преподобный Цингст струхнул, — отметил про себя командир флотилии, — зондирует, на сколько опасна предстоящая операция!
— А вслух произнес:
— У вас есть основания сомневаться в готовности наших людей к самопожертвованию ради фюрера и Германии?
И, выручая обескураженного пастора, добавил:
— Я думаю, самой подходящей будет тема об истинно германском духе — точности и надежности при выполнении операции. О высоком наслаждении выполнить свой долг во имя бога и фюрера. О славе, ожидающей воина-победителя на земле и на небе. И... о страшных последствиях для нашей земли, если орды большевиков ворвутся в ее пределы. Вы сами знаете, преподобный отец, как все это связать с евангельскими тестами. Начиная с самопожертвования, мы, боюсь, внушим нашим морякам безнадежность и отвлечем их от главного.
Корветтен-капитан встал и склонил корректным жестом голову, давая возможность приободрившемуся священнику благословить его перед тем, как тот покинет каюту.

ПРОЕЗД ЗАКРЫТ

                Ровный теплый вестовый ветер гнал в гавань Ручьи стада мелких барашек. Снаружи за молом барашки были покрупнее и перелетали через стену волнолома белыми гривами. Ветер трепал вывешенные на мачтах для просушки гирлянды сигнальных флагов и трещал их полотнищами, как деревенский пожар.
Солнце и ветер. Хуже для катеров погоды не бывает. Самолет будет долбать тебя, как захочет, а ты попробуй попасть в него, когда катер подбрасывает, ставит на попа, и ты больше хватаешься за пулемет, чем управляешь им! В такую погоду трассы идут снизу вверх широко развернутым, почти безобидным, веером. А сверху вниз — кучно и гибельно. Еще бы! На волне катер теряет всю свою расторопность.
                Ветер с ночи набрал силу, развел к утру крупкрупную волну, заставил выбрать тралы и загнал дивизион отстаиваться сюда, в Ручьи. Моряки пользуются сухим ветреным днем, просушивают сырое, пропревшее имущество, чехлы, робу. Шевелят, вытряхивают, переворачивают...
Зенитчики стоят, задрав головы. Стараются сквозь шум ветра расслышать самолеты. Да погода летная, опасная!
Комдив Пахольчук прохаживается по пирсу.
Он ходит размеренно взад и вперед, углубившись в мысли и ставя по привычке ноги шире, чем это требуется на суше. Края рукавов комдивского кителя прихвачены в кулаки, отчего узковатый рабочий китель обтянулся еще больше. Голова наклонена так, что крепкий подбородок уперся в грудь, а взгляд — в настил причала, будто читает там решение задачи.
А задача сложная.
Комдив думает о том, сорвет его планы разбушевавшийся вест, или, может быть, поможет провести их в жизнь?
Все последние дни Пахольчук, так же как командование и штаб, бьется над решением одной проблемы: невыносимо затягивается траление подходов к вражескому берегу. Обе стороны втянулись в какое- то дурацкое соревнование. Днем тралим мы, а ночью они ставят. И так без конца и выхода. Тупо и бесперспективно. Так можно до конца войны на одном месте... А командование флота и фронта поставило вполне конечные сроки. И они уже на исходе.

                Если бы тралить ночью!
Именно в этом месте минная обстановка выставила ночному тралению непреодолимое препятствие.
Балтийское море безливное. Понимаете, что это значит?
Если, допустим, на Баренцовом море во время прилива поставили мины с углублением, скажем, пять метров от поверхности, то через несколько часов, при отливе, они бы выглянули из воды. Тут бы их и обнаружили. А на Балтике нет приливов и отливов. Есть, правда, сгоны и нагоны от ветров. Но это нерегулярно. Вот эта безливность и даст возможность немцу ставить мины в полуметре от поверхности. Все равно, не оголяется. Тут уж самые мелкосидящие катера-тральщики не пройдут. Подорвутся.
Нашли мы для траления верхнего яруса мин самые мелкосидящие катера — каэм—катер малый. С риском, но тралит. И что же вы думаете? Изобретательный немец применил новую хитрость. Он соединяет взрыватели соседних мин тросиком. А для того, чтобы тросик оставался на поверхности воды, на него нанизаны голубые, под цвет моря, поплавки. Получилась ловушка: самый мелкосидящий предмет: лодка, пловец, плот неизбежно заденет тросик. Справа и слева сработают две мины. Результат ясен.
Снова думали, ломали голову.
Появился отряд зисов под командованием капитан-лейтенанта Панченко. Зисы — маленькие открытые катерки. Разъездные. Мотор марки ЗИС, автомобильный. Отсюда название. Им бы по рейдам шастать, развозить почту с берега, моряков с вахты на берег, а им досталась самая “громкая” должность. Утром выходят эти зисочки строем растянутого фронта в район, подлежащий тралению. Рулевой, он же моторист, на корме. Минер на носу. Лежит на животе, смотрит в воду. Малый вперед. Стоп! Поплавки... Ловушка! Вперед смотрящий тычет назад пятерню: полный назад! Гачек-карабинчик набрасывается на тросик ловушки и задним, задним, разматывая линь метров на сто... Крепи! Линь восьмеркой на кнехт. Напрягается... Затыкай уши! Море вздрагивает два раза. Теперь — собрать поплавки, чтобы они не нагоняли панику на идущих сзади.
Ну, а если мины видны, а поплавков нет? Тогда ребята с шлюпок ныряют к минам. Да, обыкновенно: раздеваются, лезут в воду и навешивают на мину подрывной патрон. Патрон номер три. Как раз достаточно. И полутораметровый шнур. Вынырнул, поджег, влез в шлюпку и греби за сто метров. Считай: секунда — сантиметр шнура.
Теперь вы понимаете, почему ночью нельзя тралить?
Ловушек не видно.

                Так установилась посменная работа, чертово колесо. Днем мы, ночью они. Днем тралят, ночью ставят. И нс бросишь, и не перепрыгнешь. А кого не заедает, когда результатов своего труда — да какого! — и невозможно дождаться!
Все-таки идея возникла.
Пришла она в голову Федору Ефремовичу Пахольчуку, комдиву второго. Он сам не очень удивился, когда ее нащупал. Был уверен, что решение где-то рядом...
Начштаба и флаг-минер слушали, глядя в упор на Пахольчука. А когда поняли, сделали полуоборот и стали глядеть друг на друга:
— А?
— Ну-ка, ну-ка... Повтори еще раз!
Мысль была проста, как все блестящие мысли.
— Пусть зисы повыдергивают ловушки за торцом двести шестого не утром, а на закате. А с темнотой мы выйдем тралить. Ночью немцы ставить мины не сунутся: они же всегда по следам, после того, как мы мины выберем. А днем-то траления не наблюдалось! Не полезут! На всякий случай дозор можно усилить. Да предупредить, что зеленую немецкую мигалку мы заблаговременно сдвинем. Я вехоставам скажу, пусть зайдут между полями и берегом. От самого устья реки...
Начштаба подумал, сказал:
— Правильная мысль! Я считаю, что только так мы столкнем дело с мертвой точки. Мы навязали им режим работы. Они его приняли. Усвоили. Втянулись. Теперь нужно сбить ритм... Правильно! Идемте, доложим вместе.
Все прошло хорошо. Командиру Овра мысль понравилась. Штаб, не откладывая, положил решение в документы. Все завертелось...
Бодрость и боевое нетерпение.
...Комдив вспоминает: несколько дней назад пришли утром в район, а на нашей торцевой вехе, на южной границе фарватера, висит дорожный знак “проезд закрыт”. Изощряется фашист в остроумии! Видать, всерьез уверовал в непроходимость своего поля. Тем лучше!
Теперь мы им этот значок перечеркнем!

                И надо же было случиться этому ветру! Все подготовлено для траления “наоборот” и тут — стоп! Из-за погоды. Зисы не погонишь в море. Да и более крупным не под силу. А самолеты как раз в такую погоду могут подбросить неконтактных. Усилить заграждение. Уплотнить.
Что ж. будем ждать! Не сегодня, так завтра...

НАМ НЕ СТРАШЕН ОКЕАН!

                С утра дул штормовой ветер. Дозоры отошли в укрытие. Авиаторам придется взять наблюдение на себя, по крайней мере, в светлое время. Моторы прогреты, готовность номер один. Бэмо 514, 520 наготове в дозор, остальные в поддержке. Звено “мошек” в готовности на спасение упавшего летчика. Стоять. Ждать. Не расслабляться.
Откровенно отдыхают торпедники: их редашкам в море не светит, пока волна не уляжется.

               К вечеру будто поутихло. Небо заволокло низкими тучами. Не иначе, перейдет в дождь.
...Спадения волнения до четырех баллов выставить парный подвижный дозор на двести шесть добро... Предупредить: буй сдвинут на полмили к весту. Находится за кромкой... Исправьте на картах... Кто принял? Передал одэ...
Уже на выходе с рейда волна встречает прямым ударом. Бьет под скулу и обрушивает гребень на расчет носовой пушки. Те стоят неподвижно. Стоит ли отряхиваться?
... Черт бы побрал дежурного синоптика! Ему хорошо определять волнение с пирса. Четыре балла им в пазуху! Тут полных шесть! Эх, да не привыкать... Дождик начинается косой, почти горизонтальный... Скорее бы глаза адаптировать к темноте.
— Буря, ветер, ураганы. Нам не страшен океан!
Доносится снизу саркастическая декламация боцмана. Он там, в рубке, где находится нижняя половинка командирского тела. Верхняя половина высунута сквозь люк в ветер и темень.
— Все по походному. Света нигде нет.
Зрение притерпелось. Поглядим назад. Ведомый жмется к самой корме. Держится чуть-чуть в уступ. Чтоб в случае чего не рубануть. Знает дело...
В правый сапог кто-то пощелкивает. Командир просовывает руку вниз, берет из руки рулевого раскуренную цыгарку. Он уже давно свыкся со своим положением: до пояса снаружи, остальное внутри. Морской кентавр.
Когда надо, он может ногами перебросить рукоятки машинного телеграфа, нажать педали звонка или ревуна. Ногами, в случае чего, может крутануть штурвал.
Теперь покурим в воротник...Позже подадут кружку горячего чая, бутерброд с американской колбасой. Помощник отдыхает. У них такой режим выработался: когда командиру нельзя отлучаться с мостика, помощник имеет право отдыхать. Зато, когда выпадает редкая возможность отдохнуть командиру, помощник — весь бдительность.
Он славный парень, младший лейтенант Абдул-Гамид Керимов. Надежный и по-деловому уравновешенный, несмотря на свою кавказскую вспыльчивость. Что-что, а поспать он умеет. Был такой невероятный случай. Катер отражал налет самолетов на район траления. Командир стоял, высунувшись в свой люк и задрав голову вверх, чтобы уловить момент отрыва бомб или покладки самолета в пике. Одновременно он косил глазом на свои катера, чтобы, уклоняясь от самолетов, не столкнуться со своими. В разгар суматохи командир увидел подошедшего Керимова и наклонился к нему.
— Я не нужен? — спросил помощник.
И пошел отдыхать в рубку гидроакустика, не дожидаясь решения интересного вопроса: утопят самолеты катер или не утопят?
Вероятно, тут имело место проявление чисто восточного фатализма. Причем, настолько неправдоподобное! Командир долго не решался кому-нибудь об этом рассказать: примут за анекдот.

                Правда, в их отношениях существовала такая особенность. Керимов окончил гражданский морской техникум. В оружии разбирался слабо. Установилось негласное распределение обязанностей. Все, что касается тактики и оружия, ведет командир. Помощник обеспечивает навигацию. И неплохо обеспечивает. У него редкое штурманское чутье. Среди погашенных войной маяков и разбросанных там и сям минных заграждений он ориентируется, как у себя дома.
Путь на линию дозора в “Нарвский тупик” накатан. В любую погоду с закрытыми глазами... Вот: у самого левого борта проходит что-то загадочное, чуть светлее окружающего мрака, склоненное, покачивающееся.
— Товарищ старший лейтенант, — трогает рулевой командирскую ногу, — штаны!
— Вижу! Ложись на курс.
Кто-то из катерников поставил самодельную поворотную вешку и для лучшей видимости одел ее в изношенную матросскую робу. И долго, пока не выставили штатного ограждения, чуть ли не весь флот знал “штаны”... Вскоре, когда дивизионы двинутся на запад, на штурм Таллина, штурмана будут предупреждать друг друга, чтоб не проскочили поворот у вехи с штанами. Пометят на картах. Запишут в журналы. Наступит час и в эфир полетит шифровка, где вместо широты и долготы для краткости будет значиться"... мое место тире штаны..."
Сейчас пойдут поля.

                Хорошо теперь: посреди фарватера стоит буек. Раньше приходилось ставить временную вешку с камнем вместо якоря, вешать на нее аккумуляторный фонарик и вертеться вокруг всю ночь. Моторы приходится выключать: во-первых, бензин нужно расходовать экономно. На одном моторе, малым — и то сто двадцать кило в час... Во-вторых необходима тишина, чтобы могли слушать — акустик воду, сигнальщики — воздух. Так что дозор только по названию “подвижный”.
Становятся катера рядышком, только носами в разные стороны и дрейфуют. Пока не снесет по расчету до кромки фарватера. Тогда запускают машины. Пройдутся по линии дозора в разные стороны. Само собой, на один буек с лампочкой не полагаются. Определяются по ман- пунктам. Так в военное время называют маяки, которые включаются по особому расписанию.
Сойти с фарватера опасно. Без особой надобности стараются этого не делать. Да и на нем, на фарватере, после штормовой ночи появляются дрейфующие мины. Волна срывает с якорей, благо стоят у самой поверхности. Весельчаки из катерников заключают пари: сколько утром плавмин обнаружится вокруг дозора и поскольку снарядов потратят на расстрел каждой. Предугадывают, исходя из силы волны и прошлых наблюдений.
Вот очередная веха, так называемый “куст”. Тоже самодельная.
— Помощника на мостик, — говорит командир в люк, — Кузнецова на бак!
Кузнецов, длинный вихрастый малый с вечно заспанной физиономией. У него особый дар видеть ночью. Кто его знает, как он это делает, но только — факт. Дважды уже такой вот темной ночью Кузнецов отыскивал мину по курсу. И вовремя.
А так, в стороне, не счесть, сколько он их нашел.
Командир носовой пушки Фоменко тщетно пытается научить Кузнецова правильному докладу. Слово “мина” должно быть выкрикнуто тревожным голосом, — Фоменко изображает на самой патетической ноте:
— Ми-на!
В то же время взмахом руки надлежит указать направление. Кузнецов все это выслушивает, встряхивает косматой головой, — понятно, мол, а дальше все делает по-своему. Обнаружив мину, а он всегда видит мину первым, как бы усердно она ни зарывалась в пенную воду, как бы ни одевалась ледяной коркой, он говорит “мина” таким тоном, будто “боровик”, когда до этого попадались одни сыроежки. Но все равно, все слышали. Командиру даже казалось, будто у Кузнецова при виде мины хохол встает торчком совершенно особенным образом.

                Вот и сейчас Кузнецов направляется на бак и даже в темноте угадывается громадный вихор, фонтаном вздымающийся на его макушке.
Все. На линии. Катера одновременно глушат моторы. Слышно, как шуршит дождь. Сквозь капельную мглу еле-еле просверкивают проблески зеленой мигалки. Она покачивается на волне где-то западнее. Да, переставлена. Слушать, слушать! Акустик докладывает: шумов нет. На воде тоже тихо. Только на невидимом берегу, где фронт, прогромыхивает глухо артиллерия. Дождь глушит...
Что ж, обстановка нормальная. Пишем: “...Прибыл на линию дозора. Установил наблюдение за морем, воздухом...”
Катер разворачивает лагом к волне. Начинается дрейф. Надо устраиваться поудобнее. Не бывает более изматывающей качки, чем на стопе. Тело с размаху бьется о края люка. Особенно это чувствительно, когда руки устают опираться о люковый комингс. Тогда начинает мотать от края до края, до головокружения, до отбивания ребер. Моряки — добрые души, смастерили сиденье, нечто, вроде качелей. Оно зацепляется за края люка и можно качаться. Но снова начинает бить о люк, правда, теперь не  ребрами, а плечами. На чей вкус...
Начинается длинная дозорная ночь. Какая по счету? Сразу не скажешь. Хотя, если просмотреть журналы...

СРЕДИ ПОЛЕЙ

                Корветтен-капитан Коппсн-Хаген не сходил с мостика с той минуты, как его флотилия покинула уютную стоянку в шхерах, последнюю стоянку перед акцией. Через несколько часов они должны возвратиться в шхеры. Там проведут день, чтобы ночью уйти на запад. Если все будет хорошо...
Пока никаких отступлений от плана. Это хороший признак. Русские, несомненно, не подозревают. Иначе они бы уже...
Рядом возникла фигура. Это фон-Брайтлинг. Он такой же высокий, как командир флотилии, но его фигура аристократически легка и стройна. Тогда, как корветтен-капитан массивен. Что и говорить, — пиво — слабость его, как и всякого мекленбуржца. Да, мекленбургское пиво! Пусть баварцы говорят, что хотят, но мекленбургское пиво Цвингера! Правда, сейчас продают больше эрзац, но если имеешь связи...
Эти мысли некстати завладели вниманием Коппен-Хагена. А может быть, не так уж некстати? Может быть, именно в этом проявляется его уравновешенность, как у всякого, кто получил истинно германское военное воспитание?
Из темноты приближается еще одна фигура.
— Господи, корветтен-капитан! Две радиограммы.
Это его личный флагманский шифровальщик унтер-офицер Вальтер Дорнбуш:
— Одна с оперативной сводкой, вторая нам — указание о маршруте отхода. И еще одна — общая: напоминание о недопустимости попадания в плен к русским.
Дорнбуш вышколенный шифровальщик. Умеет в двух словах передать смысл депеши. Тем более, что вполне ясно: командир флотилии не станет сейчас отвлекаться чтением радиограмм. Дорнбуш продолжает ждать ответа, хотя понимает: ответа быть не может. Полное радиомолчание на последней фазе операции. Передатчики опечатаны. Ему-то, шифровальщику, это известно лучше, чем кому бы то ни было. Единственное слово “разрез”, зашифрованное и переданное Дорнбушем, когда они снялись из шхерного убежища, означало, что флотилия приступает к выполнению последнего этапа операции.
— Идите, Дорнбуш. Вы пока не нужны. Да скажите Паулю, пусть приготовит нам по чашечке кофе. Мне и фрегаттен-капитану.
— В такую погоду мы не увидим берега с отдаленными ориентирами. Как вы думаете, можно твердо опираться на буй, который обозначен на вашей карте? Это будет единственная видимая опорная точка. И насколько точно русские отбили фарватер относительно мигалки?
Фон-Брайтлинг приблизил лицо к корветтсн-капитану:
— Вы знаете, каковы нормы равнения у русских? Двадцать метров, — он сделал паузу, чтобы дать прочувствовать эффект своих слез, — двадцать! И ни метра больше. Мы проверяли не раз. Русские очень точны. Как ни странно...
Коппен-Хагсн понял подтекст последней фразы. Это была ирония. “Как ни странно... ’’Странно было не то, что русские оказались точны, а то, что они смели быть точными, тогда как оценки германской пропаганды им этого не позволяли.
 

                Вестовой Пауль Альвардт, тоже из личного персонала Коппен-Хагена, принес кофе.
Говорят, крепкий кофе стимулирует ночное зрение.
Подошел командир флагманского миноносца:
— Мы на точке “Амалия”. Пора уменьшить ход до малого, чтобы в точке “Бруно” иметь скорость, назначенную на постановку.
— Хорошо. И пусть дальномерщики ищут буй. Нам нужно выйти точно на него.
— Слушаюсь, господин корветтен-капитан!
— Я верю нашему счислению. Четыре опытных штурмана не могут допустить ошибку в одну и ту же сторону. Давайте еще раз посмотрим на вашу карту.
Коппен-Хаген увлек фрегаттен-капитана в штурманскую рубку.
Удо фон-Брайтлинг испытывал чувство неловкости перед командиром флотилии, каждый раз доставая карту из портфеля. Таково было предписание и он не мог его нарушить. Хольтенау, провожая его после совещания у адмирала, спросил:
— Вам говорили, как обращаться с картой оборонительного района?
— Да, мой капитан. Хранить только у себя, показывать только командиру флотилии. Корректуру о плавучих знаках передать отдельной выпиской. В случае угрозы гибели карту утопить. Я уже имел дело с подобными поручениями, — ответил тогда фон-Брайтлинг.
Он не дал понять, что считает дополнительное разъяснение лишним. Лишним и унизительным. Тем более, со стороны этого капитана первого ранга — официального соглядатая, человека, в сущности, далекого от руководства операцией.
Вероятно, теперь подобное чувство обуревало Коппен-Хагена. И он тоже этого не показывал.
— Вот этот отросток, — сухим аристократическим пальцем отчеркнул на карте место фон-Брайтлинг, — мы очень точно сняли его конфигурацию по засечкам галсов русских тральщиков. А вот буй. Мы запретили в течение трех суток нашим катерам приближаться сюда, чтобы не сбить его случайно.
Мясистый палец командира флотилии из-под кожаного рукава лег на карту рядом с пальцем фон-Брайтлинга.
 — Вот здесь мы строимся в уступ и производим постановку. Начиная с концевого. Если русский дозор посмеет оказать противодействие, мы его сметем!
Оба вышли на мостик.
— Есть буй! — доложил командир корабля, — вон там. Пять градусов от курса. Не знаю, почему...
Вот он, рубеж, у которого, как сказал контр-адмирал Хиддензее, разыгрывается главное событие кампании.
— Нужно ложиться прямо на буй. Отклонения здесь недопустимы, — повернулся фон-Брайтлинг к Коппен-Хагену.
Тот помедлил мгновенье и, преодолев колебания, приказал:
— Держать на буй! И проследите, чтобы все держали точно. Начните окончательное приготовление мин!

УПРЯМЫЙ ЮНГА ДОБРОМЫСЛОВ

                После полуночи дождь прекратился, однако берег все еще был скрыт влажной мглой. Качка, нудная, неритмичная, успела осточертеть и ежечасные пробежки с прогревом моторов казались отдыхом.
Командир висел на своем месте — теперь он поместился на подвесном сиденьице и отдавался толчкам волны и своим мыслям. К его чести, надо сказать, мысли владели им в этот час не посторонние. У командира была привычка заранее составлять план действий на обстановку. В дозоре, на прикрытии ли тральщиков, в поиске подводной лодки, он всегда держал наготове отрепетированную в уме программу.
В тупике “Д” четкого плана для ночного времени, плана, который бы удовлетворял его самого, не было. Ясное дело, морской противник может приближаться только с севера, с тыла. Со всех других сторон их собственные заграждения. Там не полезут. Значит, дозор неминуемо окажется в бутылке, пробна от которой в руках врага. Днем — дело ясное. Днем нет проблемы: вызываем фиалку. “Фиалка” — позывной  Лавенсарского аэродрома. Там четвертый ГИАП. Гвардейский истребительный авиаполк. Он не подводит катерников. Катерники тоже не подводят, когда надо, скажем, вытащить сбитого над морем летчика. Взаимная выручка...
Днем не проблема.
Вопрос: как действовать ночью, чтобы выполнить свою задачу, то есть, обнаружить, доложить и задержать? Задержать, минимум, до подхода своей поддержки. И очень желательно сохранить катера и людей. Вот проблема!
Проблема в том, как вести бой с сильнейшим противником на ограниченном пространстве линии дозора — узком замкнутом фарватере? Отбиваться, сидя в тупике? Нет пространства для маневра и, вообще, — типичная ловушка.
Выйти за кромку фарватера и вести встречный бой, маневрируя по минным полям? По минам... вообще-то, приходилось. Но одно дело, когда рискуешь проскочить заграждение с полного хода. Расчет на то, что мины будут срабатывать за кормой, не поспеют взрыватели, вообще-то, оправдывается. Почти всегда. Другое дело, когда тяжелые бэмо будут постепенно набирать ход от стопа...
Трудно сказать, который вариант опасней. И сколько ни поворачивал командир в уме возможную ситуацию, третьего варианта не находилось.
Мысли прервались. В голенище сапога кто-то стучался часто и требовательно. Это не рулевой с цыгаркой!
Командир отстраняет подвесное сиденье, протаскивает плечи сквозь люк, опускается в рубку. Внизу кто-то маленький тянется, нетерпеливо хватает за рукав. Юнга Добромыслов!
— Что тебе?
— Товарищ старший лейтенант, — захлебывается тот полушепотом, — корабли! Где-то близко... Не наши! Фон ламп — аж гудит! Я включил усилитель... Который старшина не велел... Помехи только лезут, говорит... А я решил... Попробую хоть раз... А тут фон генераторных ламп. И не один: несколько приемников, точно! И движутся... Полчаса слушаю: они все громче... Товарищ командир! Я много раз... Таких ни разу..., — торопится юнга, сбивается от волнения, от желания убедить.
Ах, Добромыслов, Добромыслов! Строптивый юнга, никудышный подчиненный, посредственный оператор, отличнейший техник! Упрямый ежик из мультфильма... Не пошли тебе впрок наставления старшины! Он, поди, только что заснул беспокойным сном на пару ночных часов, доверив ключ"упертому пацану". А тот воспользовался —задействовал свою самоделку и ловит фон чужих ламп. Ловит никчемные, бесполезные сигналы, ловить которые никто не поручал...
Ах, Добромыслов, Добромыслов! Когда ты повзрослеешь?
Командир почему-то не сомневается. Он не теряет времени:
— Боевая тревога! Акустик круговой поиск!
И, повинуясь внезапной мысли, кричит по трубе в машинное отделение:
— Главные пока не запускать! Заводи канитель!
И, снова, высунувшись из люка, свистит ведомому. Тот рядом. Даже белеет сквозь темноту лицо командира над рубкой.
— Юра! Кто-то подходит! Давай попробуем на канители отползти на нашу кромку... Акустику включи. Будь готов. Без команды огонь не открывай! Пошли!
Лейтенант Юра Бальтер, ведомый дозорного звена, отмахивает: понял! И скрывается в люке. Чуть слышно зажужжала канитель.
Что такое канитель?

ТРЕТИЙ ВАРИАНТ

Да. Что же такое канитель?
Это вспомогательный двигатель малого хода. Дополнительный, вернее. Впервые применен на катерах бэмо. Небольшой — всего триста лошадиных сил—движок марки “ Континенталь”. Или попросту — канитель. Двигатель подкрадывания. Маленький винт в промежутке между винтами главных двигателей обеспечивает тишину, скорость хода до шести узлов и, главное, возможность вести акустическое наблюдение на ходу, не боясь помех от своих шумов, при тогдашнем акустическом приборе “Тамир”, это был крупный прогресс. По замыслу, можно было подкрасться к подводной лодке, не спугнув ее.
Впервые использовали его на Лавенсари. Причем, не по боевой надобности, а для мистификации. В отместку за “детский сад”.

                Случай был такой. Стояли у катерного причала. Из Кронштадта прибыл сетевой заградитель “Вятка”. Пришлось освободить “Вятке” место, перейти к мелководной части причала. Командир взялся, было, за ручки телеграфа, чтобы запустить главные двигатели, когда боцман Куликов прищурился многозначительно в сторону соседних катеров и спросил:
— А может, на “канители” попробуем, как она подкрадывается? Завели. Ничего со стороны не слышно, просто ни звука. Боцман поднял на сигнальных фалах брезентовый чехол от бомбовых стеллажей. С невозмутимым видом обтянул шкоты. На старых деревянных охотниках не слыхивали ни о каких малых винтах. Изумленные до потери остроумия, моряки на “деревяшках” долго еще потом рассказывали... И доходили до бешенства, когда им не верили.
— Да чтоб мне Кронштадта не увидеть, не розыгрыш! Эти железяки умеют под парусом ходить. Сам видел! Клянусь! И ветер совсем квелый, а он моторы не заводил, а парус — до места и пошел, пошел! Левым галсом в полный бейдевинд!

                Только что, именно в те несколько секунд, пока юнга Добромыслов высказывал свои подозрения, в голове командира родился третий вариант.
Это было дерзко, но возможно. Именно, при такой кромешной темноте, как сегодня. При чуть лучшей видимости — нельзя. Командиру дозора приходилось слышать о изобретении локатора, но он полагал, что на кораблях радиолокация еще не внедрена. К счастью для него, на флотилии корветтен-капитана Коппен-Хагена локаторов, действительно, не было.
Идея третьего варианта родилась в таком виде: если фашисты движутся с моря в тупик, то мы тихо, с помощью “канители” оттянемся на кромку фарватера и пропустим их в бутылку. А потом атакуем их с тыла, когда пробка от бутылки окажется в наших руках.
— Товарищ командир, — приподнялся из рубки рулевой, — акустик докладывает: шум винтов слева сорок... Несколько единиц... Малым ходом. В нашу сторону. Должно быть, однотипные. Эхо пока нет.
Прав юнга!
Два катера бесшумно скользят в темноте прочь от оси фарватера.
Командир намеревается нырнуть в рубку, чтобы при свете шкалы машинного телеграфа набросать несколько слов первого лаконичного донесения по таблице условных сигналов. В это время он замечает, как впередсмотрящий Кузнецов быстро отступает к рубке. Он идет задом, чтобы не потерять из вида что-то, открывшееся ему одному.
— Вон. Идут, — показывает он в темноту.
Проходит минута. Теперь и командир в предельном напряжении зрения различает что-то белеющее у горизонта. Впрочем, гораздо ближе; горизонт ведь не виден... Три буквы... Нет, цифры! Два, три, ноль... Да, двести тридцать! Угадывается силуэт. Черный на черном... А вот свет: это отблеск от труб на вантах... Миноносец!
Но что-то не так... Он не там, где должен быть. Дальше. Гораздо дальше!
— А они за фарватером, — говорит взобравшийся на рубку Керимов, — за кромкой! Мимо затаившихся катеров дозора, приглушенно гудя вентиляторами, скользят в плотно стянутом строю кильватера четыре вражеских корабля. Проходит последний — четвертый и тут помощник фамильярно хватает командира рукой за плечо, другой рукой резко взмахивает вправо.
Командир и сам видит: безукоризненная до этого момента линия равнения, по которой располагались отсветы выхлопов над трубами, нарушена. Концевой вышел из строя! А это значит, это значит...
— Они начали постановку мин, — кричит командир во весь голос, — открыть огонь!
И включает красный луч “двадцатке”.
Катера заблаговременно подвернули под углом к оси фарватера, чтобы в атаке могла участвовать вся катерная артиллерия.
Солидно подпрыгивают и удаляются белые шары сорокапятимиллиметровых, вдвое быстрее плывут друг за другом раскаленные угольки тридцатисемимиллиметровок, они — автоматы.
И уже вовсе в световой пунктир вытягиваются двойные строчки спаренных ДШК.
— Сейчас дадут ответный, — прикидывает командир, — из сотки! Все его мышцы непроизвольно стягиваются в компактный узел, подобно тому, как они сжимаются на волейбольной площадке в ожидании подачи противника.
Вспышка на головном! Но не выстрел... Гулко лязгнувший взрыв сметает удушливое напряжение ожидания. Над миноносцем возникает малиновое зарево. На его фоне острые очертания корабля, бегущие в разных направлениях люди.
— Типа Тз, — кричит командир Керимову.
          Тот кивает.
Командир переводит телеграф на стоп. Удаляться теперь нет нужды. Им не до нас. Посмотрим, сколько их здесь?
... Два взрыва с тем же гулом и звоном в ушах, как всегда, когда мины на малом углублении. И только проходит минутная глухота от взрыва, как в уши хлынул жуткий, нестройный хор человеческих голосов. Кричат фрицы...
Освещенный заревом резкий профиль Керимова равнодушен. Кто слышал, как кричали наши дети между Таллином и Кронштадтом, у того не вырвет дрожи вопль пиратов, попавших в собственную ловушку. Несколько цветных ракет взлетело в низкое черное небо из того места, где тонул второй миноносец. И все. Ни огонька.
— Держи ближе и контркурсом, — показывает командир Керимову, — я сейчас!
И спрыгивает в рубку набросать кодограмму: “...0220 районе 206 Д подорвались минах два...”
— Командир! Третий!
И тут же катер встряхивает взрывом. Четыре за какую-то минуту!
Второй, как видно, затонул — никаких признаков на воде. Первый горит, кренится. Нос осел до воды. Фигурки мечутся и исчезают за бортом. Стал виден третий. Из него вырывается столб пламени. Вероятно, горит топливо. Четвертый где-то за ним. Не виден за пламенем. На головном раздается раскатистый треск и беспорядочно разлетаются трассы. Горит боезапас. Сейчас взорвутся мины. Если только он прежде не опрокинется.
Дозорные катера осторожно приближаются к гибнущим немцам. Уже хорошо слышны крики с палуб и из воды. Можно разобрать тоскливые выкрики “гильф! ” Ветер от веста. Все плавающее будет дрейфовать к нашему берегу.
...Несколько раскатов над головой. Рвутся погреба? Или мины? Есть ли на свете тревожнее картина, чем зрелище гибели на морс? Вы, бывшие этой ночью в Нарвском заливе и живущие поныне! Забудете ли когда-нибудь треск взрывов и уход под воду кораблей? И отражение огней в неспокойном море, и белые лица плывущих, и обломки, и запах гари? И напряжение борьбы и ожидания исхода... И радость от гибели врагов. Сотен врагов...
— Керимов! По три человека с каждого борта! С крюками и концами! Штормтрап!.. Возьми фонарик... И пистолет возьми, — вспоминает командир, что помощник не любит носить оружие при себе (А! Зачем он в море?).
— Сигнальщики! Приготовить прожектор! Наблюдать за плавающими! И снова помощнику:
— Кого поднимете, —повязку на глаза. И охрану! Двое... Нет, всех на палубе вооружить!
Первый и третий еще горят. Над водой последние частички надстроек. Вот-вот скроются. Второй и четвертый, вероятно, успели затонуть. Должно быть, уйти никому из отряда не удалось.
Ну и ночка!

КОРВЕТТЕН-КАПИТАН ПЕРЕНОСИТ ФЛАГ

             Когда палуба подпрыгнула под ногами и полубак полез в мохнатое небо, командующий флотилией корветтен-капитан Коппен-Хаген инстинктивно подался от поручней к дверям рубки — подальше от вставшей у борта стены воды и обломков. Усилием тренированной воли он заставил себя выпрямиться и шагнуть к рубке, где была связь, была возможность контролировать обстановку и отдавать распоряжения. Дверь в рубку была завалена изнутри чем-то тяжелым. По палубе при свете начинающегося пожара метались люди, сумбурно выкрикивали что-то, не слушая никаких приказаний. Да их и не было слышно...
В первые мгновенья корветтен-капитан пытался взять в руки, вновь подчинить себе, ускользающий из-под власти хаос, в который превратилось то, что только что еще было судном и слаженным экипажем. Но донеслись новые взрывы и второй мателот погрузился в воду, успев послать только серию аварийных ракет.
С этого момента стало ясно: это не случайная мина. Отряд попал на минное поле. И не все ли равно, на чье, на свое или на чужое?
У корветтен-капитана звенело в ушах и во рту смердело серой, но память работала четко и сразу выдала аналогию: Черная ночь германского флота. Ноябрь, 1916. Тоже финский залив, и тоже миноносцы.

               Тогда их было одиннадцать. Вернулись четыре. Карты минных полей тогда добыла женщина. Анна из Либавы. Неужели...
— Фрегаттен-капитан, — закричал Коппен-Хаген, покрывая треск распадающегося корабля, — ваша карта...
Удо фон-Брайтлинг с мокрой и растрепанной бородой, без фуражки, пытался вложить что-то в твердый пакет. Карта... Он поднял глаза на Коппен-Хагена и в них отразилась пламя разгорающегося пожара.
— Свинцовый переплет! — сообразил корветтен-капитан, — он хочет утопить, как положено по инструкции.
— Фрегаттен-капитан, — хрипло выкрикнул он и сам вздрогнул от своего голоса, — вы не должны этого делать! Мы должны привезти ее чтобы доказать... Расследовать...
Фон-Брайтлинг смотрел выше него с усталым и отрешенным выражением.
— Расследуем.., — видно было по его губам, — расследуем, — повторял он машинально, — впрочем, как вам угодно. Теперь все равно...
Он отдал Коппен-Хагену пакет, махнул рукой и отвернулся.
Коппен-Хаген, как во сне, наблюдал, как фон-Брайтлинг вынул из кармана никелированный офицерский вальтер, оперся спиной о рубку и отвел левой рукой волосы от виска. Выстрел поглотили звуки рвущихся в погребах снарядов.
— Сейчас мины.., — равнодушно подумал Коппен-Хаген.
Длинное тело Удо фон-Брайтлинга растянулось поперек мостика,
постепенно скользя в сторону увеличивающегося крена.
— Мой капитан, — вынырнул откуда-то из огня унтер-офицер Дорнбуш — надо уходить! Корабль тонет. Сейчас он перевернется...
Корветтен-капитан покорно дал свести себя с мостика. Мимо с воплем пробежал и бросился в воду горящий человек. Один за другим моряки покидали корабль.
Корветтен-капитан отпрянул от борта. Куда его тянут? Рядом, у самых ног, черная в розовой пене вода.
— Мой капитан! Вот лодка!
Коппен-Хаген увидел маленькую овальную пенопластовую лодочку. Она могла вместить четверых, но Дорнбуш грубо оттолкнул чьи-то руки, потянувшиеся из воды к борту лодки.
— Прочь, прочь! Тут занято, — вопил он и отталкивал спасающегося веслом. Коппен-Хаген свалился в лодку и Дорнбуш поспешно оттолкнулся от гибнущего миноносца.
217

Корветтен-капитан в каком-то отупении смотрел, как Дорнбуш пытается одновременно грести и отгонять пятна горящей нефти. Сам он не пытался ему помочь. Люди — его люди — плыли от тонущего корабля на обломках и просто в пневматических манишках. Некоторые, казалось, спокойно отдыхают. Это были трупы. В один момент корветтен-капитан увидел человека в воде, который вздымал руки, моля бога, а может быть — их лодку — о спасении. Корвсттен-капитану показалось, что он узнал пастора Цингста, но он не вышел из состояния прострации.
Дорнбуш греб, не переставая, и скоро лодка вышла из опасной зоны. Подорвавшиеся корабли ушли под воду. На поверхности оставались только пятна горящей нефти.
— Мины на борту не взорвались, — машинально отметил Коппен- Хаген.
— Мой капитан, — Дорнбуш приостановил свою работу, — скажите, куда грести? Где находятся наши? Я не могу понять...
— Сидите, Дорнбуш, отдыхайте, — заставил себя ответить Коппсн-Хаген, — все равно в этой тьме мы не разберемся, куда надлежит плыть.
Да и не выгрести против ветра на этой неуклюжей шлюпке, — подумал он, — ветер-то с веста... — Это он помнил. А вслух добавил:
— Утром попытаемся сориентироваться. Утром...
В резиновом мешке на дне лодки были галеты, коньяк, шоколад. Дорнбуш расторопно приготовил порцию. Коппен-Хаген апатично жевал. Он не ощущал ни голода, ни жажды. Только тупые удары внутри черепа. Казалось, взрыв теперь живет в нем и будет продолжаться, пока жив Коппен-Хаген.
— Мой капитан, необходимо подкрепиться, — говорил Вальтер Дорнбуш, вскрывая наощупь еще один карман-мешок на борту лодки, — здесь ракетница и ракеты, а также вода и медикаменты... Вахтентаблеттен, — прочитал он, включив на мигфонарик в воротнике своей спасательной манишки.
— Дайте одну, Вальтер, — протянул руку корветтен-капитан, — мне нужно приободриться. Вы славный парень, Вальтер, — бормотал он, — если мы вернемся...
Унтер-офицер Дорнбуш учитывал это. Если удастся возвратиться к своим, медаль за спасение старшего офицера обеспечена. Если их подберут русские... Унтер-офицер был слишком осведомленной персоной, чтобы русские не пожелали его сохранить.
Будто отгадав его мысли, Коппен-Хаген наклонился, словно была необходимость избегать подслушивания, и произнес медленно, с оттенком былой внушительности:
— Если нас возьмут русские, вы ни слова не вымолвите, кто я. И кто вы. Поняли?
— Конечно, мой капитан. А как вас называть?
— Я постараюсь живым не сдаться. Скажите, что я... пастор Цингст.
— Слушаюсь, господин корветтен-капитан!
Рассветало.
Коппен-Хаген почувствовал озноб и невольно подумал, каково тем, кто в воде.
Потом он повел взглядом поверх согнувшегося калачиком Дорнбуша и содрогнулся. На фоне светлеющего неба прямо на них шли два катера. С отличительными и топовыми огнями, не прячась и не боясь: как хозяева. Это могли быть только те, советские катера.

ОСЕНЬ КРАСНА УРОЖАЕМ

             ...Направляем второе звено БМО зпт отряд торпедных катеров зпт дивизион КАТЩ тчк. Подъеме пленных старайтесь выяснить место нахождение командира отряда тчк подобрав 10 — 12 человек следуйте Гакково...
Керимов вскинул руку: стоп! Под бортом проходило бледное, злое лицо в обрамлении пневматического воротника. Немец повернулся от катера и пытается уплыть в сторону. Глупо! Лямки спасательной манишки, вроде помочей, отлично приспособлены для цепляния крюком. Подхваченный тремя парами крепких рук, немец рыбкой вылетает из воды.
Это был дрессированный фашист! Еще не выйдя из воды, он демонстрирует свою непримиримость:
— Хайль Гитлер, — вопит он идиотским голосом и протягивает руку. Получается до того забавно, как будто отрепетировано лучшим комиком. Мокрая, свисающая с крюка, фигура, пойманная за задранный зад, с выброшенной, получилось — к воде, рукой в фашистском салюте.
Ребята грохнули. В довершение момента, немца сразу после “хайль Гитлер” стало рвать.
— Подержи его за бортом. Пусть выблюется!
Юнга Ворожилов подошел к злому и перепуганному фрицу и веско произнес:
— Гитлер капут. Ферштейн?
И гитлеровец вдруг покорно переспросил:
— Капут? — все-таки с некоторым сомнением в голосе.
Это был первый такой строптивый пленный. Дальше пошло гладко. Двое, державшиеся за какую-то дверь, полезли на борт безропотно.
— Зигналь... Их зигналь... Нихт шиссен, нур зигналь, — пытался один из них втолковать, что он всего только сигнальщик и тыкал пальцем в свой рукав, на котором нашиты два перекрещенные флажка. Второй молчал и только откашливал морскую воду.
Следующий спасенный, высокий, плотный, с ожогами на лице и руках дрожал крупной дрожью. И как, оказалось, не только от холода. Когда Керимов приблизился, чтобы смазать ему обожженные места, пленный рванулся в сторону и завопил заячьим голосом. Потом заговорил, слишком быстро и невнятно, чтобы можно было что-нибудь разобрать. По тому, как он тыкал то в автомат на груди у юнги Ворожилова, то в свою грудь, общий смысл угадывался.
— Ну, ясно, — сказал Куликов, — лучше убейте, чем мучить. Он к пыткам, видите, приготовился! Какой герой! Вайсбурд, иди растолкуй, что никто его, дешевку, на кол сажать не собирается.
Вайсбурд, только что вышедший из радиорубки, постучал пальцем по лбу верзилы:
— Думкопф! Хир ист нихт гестапо. Дизер ман... Доктор... Унзер арцт, понял? Эр вильт махен гут фюр дайне гезихт... ферштейн? Это Геббельс вам шпрехен-брехен, а ты уже в штаны готов... фертиг ин хозе. Ферштейн? Это... дойче эсэс чик-чик... шнайден пленных... Советише маринен... нихт раубер, ферштейн? Понял, вроде, гад!
Пленный все еще дрожал, но дал помощнику обработать свои болячки, пугливо дергая головой время от времени.
Пришло утро. Солнце встало в бурой мгле и над морем на целый день установилась мглистая, сырая дымка, сузившая видимый горизонт. Волнение сглаживалось, но ветерок с веста и течение оттуда же продолжали действовать. Масса обломков и трупов, рассеиваясь все шире, постепенно смещалась все ближе к нашему берегу.
— Миль на десять растянулись, пожалуй, — оценил обстановку командир, — фарватер-то уже далеко!

Сравнительно глубокосидящие бэмо и торпедные катера вели спасательные работы там, где тральщики уже проходили по верхнему ярусу. Катера-тральщики шныряли по целине. То один, то другой катер останавливался и поднимал на борт немца. Пониженная видимость и большое пространство, на котором рассеялась масса потерпевших крушение, не позволили вести поиск в темпе. К двенадцати часам дня командир отряда немецких кораблей не был еще найден.
Новое звено приняло дозор и командир подумывал о возвращении в Гакково, сдать пленных и пополнить запасы.
Восемь пленных уже сидело вдоль лобовой переборки рубки, грелись на солнышке, сохли, дремали. Утром им дали по куску хлеба с маслом и кружке чая. Двое отказались. То ли хотят доказать свою фашистскую идейность, то ли боятся, чтоб не отравили. А скорее всего, измучены и напуганы. Не до еды. Сидят бледные, сразу заросшие. Лица с завязанными глазами все, как один, запрокинули так, чтобы макушкой опереться о переборку.
Наши ребята тоже измотаны, но бодры, веселы, оживлены. Победители и побежденные. После удачи и после неудачи, — вспоминаются командиру два небольших полотна Верещагина.
Да, пройди они незамеченными да точнее по курсу...
— Воздух!!!
Низко над морем проносится большой гидросамолет — четырехмоторная летающая лодка “Дорнье”.
— Своих ищут, — кивает вслед Керимов.
— Не своих, а своего. Командующего, — поправляет командир.
Лодка делает два галса над самой водой и вдруг садится в каких-
нибудь двух милях от звена. — Нахальство! — удивляется командир, — по гидросамолету огонь! И врубает полный ход. Не прямо на самолет, а чуть под уголком, упреждая его скольжение и давая своей кормовой пушке поработать. Не проходит и минуты, дорнье снимается. Ясно, никого они выловить не успели.
Садится снова в отдалении. Там торпедные: сразу рванулись, как стая гончих. Лодка снова взлетает. Через полчаса она появляется вновь. И с ней восемь фок. Солидное прикрытие! Начинается перепалка между катерами и фоками. Дорнье тем временем заходит на посадку.
И тут с фоками что-то происходит. Они резко взмывают вверх, бросив гидросамолет на произвол судьбы.
Командир катера хватает наушники выносного поста “Скумбрии”. “Скумбрия” — рация. Она установлена и на самолетах, и на катерах. Удобно для взаимодействия. Так и есть:
— Гоша, бери левого! Уйдет, в гроб, пересвет... Четверка, хлопаешь! Фриц выше!
— Вижу, Вася! Иду...
Знакомая скороговорка. Черненко, наш ас. Давай, родимый...
Радист внизу крутанул настройку. Тут же другой голос: заунывный, тревожный:
— Ахтунг! Ла фюнф ин люфт! Ла фюнф, ла фюнф...
Фоки и лавочкины скрываются во мгле. За ними одиноко потащилась “дорнье”. Воздушный бой ушел на запад.
Да, это вам не сорок первый!
Через десять — пятнадцать минут наши самолеты проносятся обратно. Кажется все...
А еще через полчаса немцы совершили один из актов, свойственных только фашистам. И, можно сказать, очень характерных  для фашистской практики. Но, несмотря на свою характерность, это было настолько чудовищно, что глубоко поразило и нас и самих немцев.

СНОВА САМОЛЕТЫ

Сразу несколько голосов подняли над катером предостерегающее:
— Воздух!
Та же знакомая восьмерка фокке-вульфов неслась низко над водой, посверкивала огнем из всех стволов. По утихшей воде вставали частоколы фонтанчиков. Что за черт! Наших там нет... а они прочесывают густо, жестоко. Словом, уничтожают все плавающее...
— Гады! Смотри, что делают! Своих же, своих... Сволочи!
Матрос, вчерашний юнга, Кузьма Ладик, бьет кулаком по стволу ДШК, повторяет:
— Сволочи! Вот сволочи! Своих бьют!
Эх, Ладик, Ладик! Мало тебе того, что они в твоей Белоруссии натворили? Ты еще удивляешься!
Командир наклоняется с рубки:
— Снимите с них повязки! Живо! Пусть смотрят!
И пленные, широко раскрыв глаза, наблюдают за деловитой работой своих асов. А те разворачиваются на новый заход, рыскают над водой, расстреливая своих незадачливых братьев. Добивают.
Немцы смотрят во все глаза на фоки, штурмующие плывущих, захлебывающихся германских моряков — потенциальных военнопленных. Смотрят на русских моряков, открывших жесткий зенитный огонь, как только самолеты вошли в зону досягаемости. Смотрят и, может быть, начинают что-то понимать. А, скорее всего, пока еще только удивляются.
Не знаю, сколько точно было там в воде немецких моряков. — Совинформбюро сообщило, что восемьсот. Спасли мы сотню с небольшим. Столько же, вероятно, погибло при подрыве. Остальных они...
Командир решает воспользоваться моментом:
— Ну-ка, давай сюда вон того, сигнальщика!
— Эй, фриц, — командует боцман, — ком!
— Абер их бин кайн фриц! Эр ист... Нихт мир!
Немец подходит к рубке и вытягивается перед командиром.
— Ирэ наме?
— Людвиг Кемпке, герр официр!
— Вельхер шиф?
— Цвай хундерт драйсиг!
Ди эрсте...
— Внесен зи андере меншн?
— Я, герр офицер, абер нихт аллее, — он полуоборачивается к сидящим у рубки, — фриц Бринкман, моторман. Эр ист рихтиг фриц. Петер Ионсен, каноне-хефрайтер. Пауль Альвардт...Эристфлотили- енкомандантише ман.
— Во ист флотилиенкомандант?
Кемпке быстро перебрасывается словами с Альвардтом. Тот кивает головой и встает. Он старается говорить медленно и членораздельно понимает, что русский офицер не силен в немецком.
— Их хабе корветтен-капитан Коппен-Хаген мит унтер-официр Дорнбуш гезеен ин дес кляйнсте бот цузамен, — и показывает руками, каких размеров лодка, — эр вар гезунд...
Командир дергает рукоятки телеграфа:
— Пошли в базу! Керимов, возьмешь автоматчика и лично этих двоих в штаб дивизиона. Пусть используют их для опознания командующего. Остальных...
— Разрешите, я отконвоирую, — вызывается Куликов, — четвертый год воюю, а живого немца до сих пор невооруженным глазом не видал!
— Добро. Пусть Добромыслов поможет. Он сегодня заслужил. Сигнальщики! Единицу двадцатке!

КОРВЕТТЕН-КАПИТАН
ИСПЫТЫВАЕТ
И ПРЕОДОЛЕВАЕТ КОЛЕБАНИЯ

— Теперь, Вальтер, нам нужно продержаться, чтобы нас не подобрали русские. Давайте приляжем, чтобы меньше привлекать внимание. К счастью, те два катера повернули в другую сторону. Но это не все... Я уверен, что наши уже знают о гибели кораблей и, в свою очередь, вышлют на поиски. Эта мгла, Вальтер, нам на руку... Держитесь, дружище!
Похоже было, что с наступлением утра они поменялись ролями. Деятельный и расторопный Дорнбуш утратил бодрость, когда ему стало нечего делать. Коппен-Хаген, наоборот, уверовал в возможность выпутаться.
Они распластались вдоль лодки, чтобы меньше привлекать внимание. Солнце пригревало и нагоняло дремоту. Туго сквозь дрему наползал низкий гул моторов.
— Вальтер, вальтер, что я вам говорил! Это меня... нас ищут! Давайте сигнал, черт возьми!
Над ними на небольшой высоте пролетала большая летающая лодка с германскими опознавательными знаками.
Дорнбуш пустил две ракеты — прямо над собой. В то же время с разных сторон над водой поднялись еще несколько ракет.
— Ослы! Что они делают, — возмутился Коппен-Хаген, — они только сбивают его с толку!
Дорнбуш дипломатично промолчал о том, что, как ему кажется, те тоже хотят спастись...
В это же время в какой-нибудь полумиле от них пастор Цингст в отчаянье и муках призывал господа немедленно прекратить его страдания. Бог не торопился откликнуться и пастор в отчаяньи уронил руки в воду. Пневматическая манишка с надувшимся, как колбаска, воротником исправно поддерживала голову на поверхности, однако, тело, не привыкшее к прохладной воде, испытывало проникающий до самых костей озноб. Ноги все чаще скручивала жестокая судорога.
— Господи, взгляни на страдания раба твоего, — машинально выговаривал он осливевшими от холода губами...
И молитвы дошли!
Большой самолет с крестами на крыльях появился над морем. Он разворачивался и кружил над водой и пастору казалось, что это на его, именно, на его, Вилли Цингста, спасение направляет черно-желтую птицу неисповедимый божий промысел...
— Благодарю тебя, господи, — шептал пастор Цингст в экстазе, — благодарю, господи, что внял зову моему...
И судороги перестали терзать его застывшие мускулы.
Как в полусне пастор наблюдал за разыгравшимся над ним сражением, которое германские самолеты вели с вражескими кораблями и авиацией.
Полумертвый и полубезумный священник в агонии посылал небу мольбы о победе и спасении.
И вот они, его спасители, окончательно одержали верх. Они идут широким строем, торжественно и стремительно.
— Сейчас... Наконец, — шепчет Цингст.
Но что это? Из самолетов брызжет пламя, по воде бегут смертельные борозды. Один долгожданный черно-желтый, строча, идет прямо на него.
— А...а, — кричит слабым голосом пастор Цингст и обращается к нему, к небу, которое так любил, которому служил:
— Фатер унзер, ду бист им химмель...
С неба к нему нисходит очередь. Она проходит точно. В цепи фонтанчиков появляется пробел.
Пастор Цингст продолжает смотреть в небо мертвыми глазами. Молитва его дошла.

               Из полузабытья их вызвал настойчивый тутукающий звук. Катер оказался так близко, что оба поняли: остаться незамеченными не удастся. Перед этим они чуть не стали жертвами своих истребителей. Вовремя прыгнули в воду и чудом избежали попаданий. Потом тупо и безнадежно лежали на дне лодки. Сушили одежду. И ждали. Ждали или расстрела своими самолетами, или русского плена, или...
вот оно пришло.
Катер покачивается на волне, то взлетает вверх и нависает над пенопластовой лодочкой, то становится почти вровень. На носу люди. У двоих автоматы направлены на немцев. Третий готовит бросательный конец.
— Вэр зинт? — окливают с катера.
И тут корветтен-капитан вынимает из-под плаща пистолет и делает три противоречивых движения подряд, одно неожиданнее другого: он наводит пистолет на людей на катере. Потом меняет решение и направляет оружие в свой висок. И снова, не произведя выстрела прицеливается в... Вальтера Дорнбуша. Но и здесь медлит.
Впрочем, возможно, теперь, наконец, корветтен-капитан и решился бы нажать на спуск, тем более, что Дорнбуш, пораженный такой непоследовательностью своего, всегда державшегося строгой системы, командира, сидит неподвижно, но...
Резкая очередь рвет воздух над самым плечом корветтен-капита- на.
— Ваффен хинлегн! — гремит повелительный окрик.
Настоящий командирский голос. Волевой, повелевающий, суровый.. . Корветтен-капитан сам точно таким голосом отдает распоряжения... отдавал... Он роняет пистолет, так и не выстрелив ни по одной из трех целей.
Корветтен-капитан и унтер-офицер сидят с поднятыми руками. И когда им разрешают опустить руки, Коппен-Хаген под принюхивающимся подозрительно дулом автомата лезет в грудной карман и вынимает пакет с картами:
— Я командир флотилии. Я согласен дать показания.


ПРИХОДИТ ПОРА СТАТЬ СЕРЬЕЗНЫМ

— Мы их ведем с боцманом, а тот блондинистый, который Петер, он датчанин, оказывается. Так он смотрит, что там, куда их ведут, кусты. Знаешь, там, возле штаба? Сирень, что-ли... Так он, мухобой, оглядывается, видно решил: ну, амба, матросы с автоматами... Заведут в кусты и рубец! Вот он все останавливается, чуть не плачет и все боцману растолковывает, что он не немец: “Их бин дач! Да-ач! Нихтдойч!” А боцману надоело, он говорит: “Да, да. На дачу пойдешь, на дачу! ”Ну тот успокоился, повеселел: “Я, я”. А боцман потом говорит: “Во нахалюга, — на дачу еще требует чтоб послали! Я бы ему сунул между ушей!”
На палубе хохот. Добромыслов доволен: он гвоздь сезона.
Подходит старшина Вайсбурд, берет юнгу за рукав:
— А ну, хватит травлей заниматься! Когда ты уже станешь серьезным! Сегодня опять группу пропустил! Будешь у меня сидеть по две смены на приеме. Я из тебя сделаю человека! А то все тебе хиханьки, — бубнит уже из рубки его удаляющийся голос.