Колыбельная

- …Помню, мне бабы говорили: ну, Михайловна, дети-то у тебя как камушки - не обосранные и молчат… Дак вот только Господь прибирал их, Царство Небесное…
 Ш-шш…Баю-баюшки баю
Не ложися на краю
Придёт серенький волчок
Тебя схватит за бочок…
  …Что я партизанкой была, видно, смехом сказали. Костюха – мужик мой – был. Вроде, красным партизаном. У меня тогда трое ребят было, четвёртым ходила. А Костюха стал этим делом заниматься с войны гражданской. Взяли их на фронт, а они с товарищем возьми да и выйди на какой-то остановке; ну, и отстали нечаянно от поезда. И находились оне несколько часов в одной комнате с девушкой, заключённой, политической, её в Томск везли. Она им: ну что, ребята, за чужо добро свои головы отдавать? Поговорила она так с ими маленько, письмо дала на волю одному человеку... Вернулся Костя  домой с войны, этого человека нашёл, письмо передал. Так оне после и поддерживали связь с им. Человек этот помог Костюхе оружье добыть, долго оно у нас в огороде в конопле пряталось.
А отряд Костя собрал хороший: ребята все крепкие, непьющие, девятнадцать человек их... Время тогда такое в Сибири было: один мужик у красных, другой у белых, третий у зелёных, четвёртый ещё где-нибудь; вся деревня разбрелась, работать на пашне некому. Натерпелась я в ту пору: ночью нагрянут, шашку к виску прикладут: сказывай, тётка, где твой муж?  Я и сама толком не знаю где он. Свекровь тогда уже парализованная на ноги была, лежит, плачет: ребята со страху под одеяло с головой лезут, а я молчу... Так и уйдут ни с чем. Только голова после шибко болеть стала.
...И вот прибегает ко мне Петька Стельмов: «Поедем, - говорит, - Михайловна, в город мужа твоего выручать. Он в тюрьме, а отец мой, Яков Кузьмич, начальником там. Я, - говорит – помогу тебе».
Сбегала я к Пашухиным за лошадёнкой, запрягли мы и поехали. А Лёня, маленький, в жару лежать остался, болен он был.
Выезжаем за деревню – стреляют, деревню красные оцепили, «пароль» спрашивают. А Петька пароли не знает, на меня показыват: вот, мол, жену красного командира везу. Двое таиновски* (*из деревни Таиново, позже Поморцево-авт.) оказались, признали меня, пропустили.
Приехали мы в город; Петька лошадь во дворе у однех оставил, ушёл куда-то, да и не пришёл, удрал: воспользовался, значит, мной, от красных спасаясь. Много, видно, вины перед ими было. Оне ведь, Стельмовы-то, шибко хорошо до революции жили. Ох, и жадные тоже: такой насерет и оглянется – нельзя ли съесть. Прости, Господи.
Добрые люди помогли, разыскала я тюрьму. Костю моего там держали, и Яков Кузьмич в той тюрьме начальником был; только не принял он меня, сколько ни добивалась. Близко не подпустил, хоть и соседями мы в деревне были. Свиданье, правда, велел устроить. Увидела я Костю – бледный такой. «Меня, - говорит, - Анисья, сегодня расстреляют. Ты, - говорит, - не убивайся, о детях больше думай, а если встретится хороший человек, выходи за его».
Попрощались мы с ним, и поехала я тут же обратно, Лёня ведь больной остался. Еду, света белого не вижу: слёзы глаза застили. Стала я к броду уже подъезжать – как рванёт моя лошадёнка, как понесётся... Ну, думаю, и мне конец пришёл, и даже вожжи потеряла из рук. Вдруг, слышу, кто-то догонят меня. Догнал, лошади в чёлку вцепился, а она на дыбы. «Тпру, тпру!» Смотрю: Костя. Засмеялся он: «Ну, Анисья, не видал я ещё смерти, и это не смерть...» Сказал так и пропал... Опомнилась я: лошадь посередь дороги вся в пене стоит и пыль нюхат. Вожжи левую оглоблю обняли. Подняла я их, и дале…
Приезжаю под вечер, а в деревне уже колчаки хозяйничают. У нас на квартире двое остановились, незнакомые на личность, видно, не из наших краёв. Я им молоко из погреба принесла, тесто на шаньги*(*ватрушки) поставила. К вечеру их ещё понаехало. Сидят у нас за столом оравой, ужинают, а один рассказыват: сегодня, мол, много расстреляли. Одного, говорит, особенно жалко: красивый такой, чернявый. Четыре раза в его выстрелили – не убили. Да он ещё и смеялся – только после пятой пули упал: «Не видал я, паря*(*приятель, брат- челд.), смерти, и это не смерть.» - Сказал так и умер...
Я этот рассказ слышу, сердце кровью обливается, но виду не подаю... Жить-то хочется.
Баю-баюшки, баю,
Не ложися на краю,
А с краюшки упадёшь,
Головушку разобьёшь…