Ходасевич

Выдающийся поэт, литературный критик и мемуарист Владислав Фелицианович Ходасевич родился в мае 1886 года в Москве в семье известного фотографа.  Его отец происходил из обедневшей польской дворянской семьи, а мать была дочерью еврейского литератора. В 1905 г. Ходасевич женился на известной московской красавице Марине Рындиной. Уже через два года Марина ушла от него к Сергею Маковскому (будущему главному редактору «Аполлона»). Но роман с ней не прошел бесследно для поэта - его перипетии  входят в подтекст  многих стихов первого сборника Ходасевича «Молодость» (1908). Основное чувство составивших его стихов – это трагическое ощущение мира. Жизнь предстает в них как воплощение отчаяния и безнадежности. Лейтмотивом «Молодости» могут служить пронзительные строки вводного стихотворения «В моей стране»: «В моей стране – ни зим, ни лет, ни весен, ни дней, ни зорь, ни голубых ночей. Там круглый год владычествует осень, там – серый свет бессолнечных лучей…»

В автобиографическом фрагменте "Младенчество" (1933) Ходасевич придавал особое значение тому факту, что "опоздал" к расцвету символизма, тогда как эстетика акмеизма осталась ему далекой, а футуризм был решительно неприемлем. Так же, как Цветаева, Ходасевич никогда не примыкал ни к какому литературному течению. «Выйдя из символизма», он, по словам Берберовой, остался «навек одиноким». В русской поэзии начала ХХ века Ходасевич  представлял ту ветвь, которая близка к неоклассицизму. Аскетизм  слога, известная рационалистичность его стихов представляют собой как бы развитие традиций русской  философской лирики, идущих прежде всего от Баратынского.

В 1909 г. Ходасевич бросил Московский университет, где он учился сначала на юридическом, а затем на историко-филологическом факультете, и начал работать в издательстве «Универсальная библиотека». Здесь он трудился в качестве редактора, переводчика и литературоведа.

В 1910-1911 гг. Ходасевич лечился от туберкулеза в Италии. В это время он пережил два бурных любовных увлечения: Евгенией Муратовой (ею вдохновлен цикл «Звезды над пальмой») и Анной Ивановной Гренцион, которая стала вскоре его женой. Анне Ивановне посвящен второй сборник Ходасевича «Счастливый домик» (1914). Трагедийная тональность «Молодости»  сменилась здесь приятием бытия, поисками счастья. Книга породила многочисленные отклики. Критики  отмечали изысканность стиля Ходасевича и гармонию его стиха.

Рано появившиеся у Ходасевича предчувствия ожидающих Россию потрясений побудили его с оптимизмом воспринять Октябрьскую революцию, однако отрезвление пришло очень быстро. Зиму 1919-1920 гг., когда поэт  руководил московским отделением Книжной палаты, он провел в ужасных условиях – в полуподвальном этаже нетопленного дома. Ходасевич вспоминал: «Колол дрова, таскал воду, пек лепешки, топил плиту мокрыми поленьями. Питались щами, нелегально купленной пшенной кашей, махоркой, чаем с сахарином». В конце 1920 г. Горький пригласил Ходасевича в Петроградское издательство «Всемирная литература». Перебравшись в Петроград, поэт получил жилье в "Доме искусств", который стал своего рода коммуной для ученых и писателей, оставшихся в северной столице. Весной 1920 г. Ходасевичу удалось выпустить третий сборник  «Путем зерна», в котором нашли отражение его мысли и переживания, связанные с войной и революцией. 

Весной 1921 г. Ходасевич тяжело заболел фурункулезом – на его теле образовалось более сотни болезненных нарывов. От смерти его спасли только неустанные заботы жены. По свидетельству Надежды Мандельштам, «…без жены Ходасевич бы не вытянул. Она добывала пайки, приносила их, рубила дровишки, топила печку, стирала, варила, мыла больного Владека… К тяжелому труду она его не допускала». Однако, когда в 1922 г. у Ходасевича появилась возможность уехать в командировку в Ригу, он отправился заграницу не с Анной Ивановной, а с молодой поэтессой Ниной Берберовой, которая стала потом его третьей женой.

В Берлине вышел переработанный и исправленный сборник "Тяжелая лира" (1923). Тогда же, в Берлине, были написаны многие стихотворения большого цикла "Европейская ночь".  Вообще тема "сумерек Европы", пережившей крушение создававшейся веками цивилизации, а вслед за этим - агрессию пошлости и обезличенности, главенствует в поэзии Ходасевича эмигрантского периода. Человечество возвратилось в состояние первобытности, отчужденное от религиозности и искусства. В этом смысле «Европейская ночь» вполне вписывается в стилистику и дух дисгармоничной поэтики Джойса и Кафки.

Живя в Берлине, а затем в Сорренто, Ходасевич был главной фигурой Горьковской "Беседы".  Закрытие этого журнала, запрещенного к ввозу в СССР, совпало для поэта с необходимостью либо продлить, либо вернуть свой советский паспорт. В 1925 году он уезжает в Париж, сделав окончательный выбор в пользу эмиграции. По воспоминаниям Берберовой, и в Берлине, и в Париже и во время скитаний они с Ходасевичем были страшно одиноки и абсолютно никому не нужны. К тому же Ходасевич был органически не способен принимать решения. Тяжелый характер вечно больного, вечно подавленного, совершенно не приспособленного к быту Ходасевича вынудил Береберову в 1932 г. оставить его. В 1934 г. Ходасевич женился на Ольге Марголиной, которая самоотверженно ухаживала за больным поэтом  последние годы его жизни.

В Париже Ходасевич стал редактором литературного отдела газеты Керенского "Дни", а с 1927 года до конца жизни возглавлял литературный отдел газеты "Возрождение", где еженедельно публиковались его обширные материалы о современной литературе эмиграции и метрополии, а также о русской классике. Газетная поденщина медленно, но верно убивала в нем поэта. К 1927 году, когда вышла его итоговая книга "Собрание стихов" (1927), Ходасевич уже оставил поэзию.

В последние годы жизни Ходасевич работал в основном как литературовед.  Итогом многолетних трудов стали замечательные книги "Державин" (1931)  и "О Пушкине" (1937). За несколько недель до смерти Ходасевича вышло собрание его мемуарных очерков "Некрополь" (1939) о ярких личностях Серебряного века (Брюсове, Блоке, Горьком, Белом, Гумилеве и др.).

Умер Ходасевич в Париже в июне 1939 года после неудачной операции.

ххх

ОСЕННИЕ СУМЕРКИ

На город упали туманы
Холодною белой фатой...
Возникли немые обманы
Далекой, чужой чередой...

Как улиц ущелья глубоки!
Как сдвинулись стены тесней!
Во мгле — потускневшие строки
Бегущих за дымкой огней.

Огни наливаются кровью,
Мигают, как чьи-то глаза!..
...Я замкнут здесь... С злобой, с любовью.
Ушли навсегда небеса.

1904

УЩЕРБ

Какое тонкое терзанье —
Прозрачный воздух и весна,
Ее цветочная волна,
Ее тлетворное дыханье!

Как замирает голос дальний,
Как узок этот лунный серп,
Как внятно говорит ущерб,
Что нет поры многострадальней!

И даже не блеснет гроза
Над этим напряженным раем, —
И, обессилев, мы смежаем
Вдруг потускневшие глаза.

И всё бледнее губы наши,
И смерть переполняет мир,
Как расплеснувшийся эфир
Из голубой небесной чаши.

1911

ИЩИ МЕНЯ

Ищи меня в сквозном весеннем свете.
Я весь — как взмах неощутимых крыл,
Я звук, я вздох, я зайчик на паркете,
Я легче зайчика: он — вот, он есть, я был.

Но, вечный друг, меж нами нет разлуки!
Услышь, я здесь. Касаются меня
Твои живые,  трепетные руки,
Простёртые  в текучий пламень дня.

Помедли так. Закрой, как бы случайно,
Глаза. Ещё одно усилье для меня —
И на концах дрожащих пальцев, тайно,
Быть может, вспыхну кисточкой огня.

 1918

x x x

Горит звезда, дрожит эфир,
Таится ночь в пролеты арок.
Как не любить весь этот мир,
Невероятный Твой подарок?

Ты дал мне пять неверных чувств,
Ты дал мне время и пространство,
Играет в мареве искусств
Моей души непостоянство.

И я творю из ничего
Твои моря, пустыни, горы,
Всю славу солнца Твоего,
Так ослепляющего взоры.

И разрушаю вдруг шутя
Всю эту пышную нелепость,
Как рушит малое дитя
Из карт построенную крепость.

 1921

ИЗ ДНЕВНИКА

Мне каждый звук терзает слух,
И каждый луч глазам несносен.
Прорезываться начал дух,
Как зуб из-под припухших десен.

Прорежется — и сбросит прочь
Изношенную оболочку.
Тысячеокий — канет в ночь,
Не в эту серенькую ночку.

А я останусь тут лежать —
Банкир, заколотый апашем,—
Руками рану зажимать,
Кричать и биться в мире вашем.

 1921

ххх

Бывало, думал: ради мига
И год, и два, и жизнь отдам...
Цены не знает прощелыга
Своим приблудным пятакам.

Теперь иные дни настали.
Лежат морщины возле губ,
Мои минуты вздорожали,
Я стал умен, суров и скуп.

Я много вижу, много знаю,
Моя седеет голова,
И звездный ход я примечаю,
И слышу, как растет трава.

И каждый вам неслышный шепот,
И каждый вам незримый свет
Обогащают смутный опыт
Психеи, падающей в бред.

Теперь себя я не обижу:
Старею, горблюсь,— но коплю
Все, что так нежно ненавижу
И так язвительно люблю.

1922

x x x

Ни жить, ни петь почти не стоит:
В непрочной грубости живем.
Портной тачает, плотник строит:
Швы расползутся, рухнет дом.

И лишь порой сквозь это тленье
Вдруг умиленно слышу я
В нем заключенное биенье
Совсем иного бытия.

Так, провождая жизни скуку,
Любовно женщина кладет
Свою взволнованную руку
На грузно пухнущий живот.

1922

x x x

Весенний лепет не разнежит
Сурово стиснутых стихов.
Я полюбил железный скрежет
Какофонических миров.

В зиянии разверстых гласных
Дышу легко и вольно я.
Мне чудится в толпе согласных —
Льдин взгроможденных толчея.

Мне мил — из оловянной тучи
Удар изломанной стрелы,
Люблю певучий и визгучий
Лязг электрической пилы.

И в этой жизни мне дороже
Всех гармонических красот —
Дрожь, побежавшая по коже,
Иль ужаса холодный пот,

Иль сон, где некогда единый,—
Взрываясь, разлетаюсь я,
Как грязь, разбрызганная шиной
По чуждым сферам бытия.

1923

БЕДНЫЕ РИФМЫ

Всю неделю над мелкой поживой
Задыхаться, тощать и дрожать,
По субботам с женой некрасивой,
Над бокалом обнявшись, дремать,

В воскресенье на чахлую траву
Ехать в поезде, плед разложить,
И опять задремать, и забаву
Каждый раз в этом всем находить,

И обратно тащить на квартиру
Этот плед, и жену, и пиджак,
И ни разу по пледу и миру
Кулаком не ударить вот так, —

О, в таком непреложном законе,
В заповедном смиренье таком
Пузырьки только могут в сифоне —
Вверх и вверх, пузырек с пузырьком.

1926

Модернизм и постмодернизм  http://proza.ru/2010/11/27/375