Вещмешок. Воспоминания

       …Я бегу по заметенному снегом блокадному Ленинграду и тороплюсь, потому что все это сон и он может внезапно прерваться. Скорее! Вот площадь в сугробах, театральный подъезд и мост через канал - вот мой дом… Сейчас я увижу маму и мою дочку, умерших от голода в январе 1942 года. Моя душа умерла вместе с ними, но я, Мария Павловна Ларионова, живу...

       В конце августа 1941 года я попала из ополчения Октябрьского района Ленинграда на Волховский фронт. Меня, опытного радиолюбителя-коротковолновика, определили в радиодивизион.

       С морзянкой я была на «ты». Отстукивала сто двадцать знаков в минуту, принимала русскую и немецкую речь, записывая влет. Старшина  хвалил, хотя и был скуп на слова. Вместе с остальными девчонками-радистками я собирала и разбирала винторез Мосина образца 1891 года, топала заледенелыми валенками по твердому серому насту, а вдоль дороги чернели воронки залетных снарядов, несло копотью сгоревшего леса, ухала далекая канонада. В столовой я глотала теплую водянистую пшенку, прозванную блондинкой, стояла в карауле, тараща глаза в черное студеное небо с бродячими столбами света – прожектора караулили фрицев-ночников, а потом я падала на койку, проваливалась в сон и… – и тогда я оживала...

       …Снова этот сон. Я взлетаю с койки и бегу – бегу, зная, что в любую секунду могут сыграть тревогу, мое усталое тело проснется, вскочит, натянет на себя ватные штаны и ватник и убежит в морозную ночь. Но пока что я сплю, поэтому бегу к своим, в Ленинград, в уцелевший от бомбежек родной дом, где все еще живут моя мама и моя девочка. По моей спине брякает солдатский вещмешок с сокровищами: две банки американской тушенки, буханка хлеба, сахар, сало, крупа. Армейский тулуп перетянут солдатским ремнем. Улицы Ленинграда бесчеловечно пусты. Солнце; от блеска режет глаза; в снежной тишине - хруст невесомых шагов. В ледяном доме умирают от голода моя мама и маленькая дочь. Я несу им жизнь.

       В доме еще кто-то живет, потому что от моста через Крюков канал ползет тропинка к истерзанной осколками стене. Я вхожу в парадную, лечу по ступенькам – вверх, вверх! – третий этаж, черная щель приоткрытой двери… Туннель коридора ведет в недра коммуналки, но наша комната направо, сразу у входа. Сердце колотится…

       В комнате полумрак, венецианское окно завешено одеялом, на стене дрожит солнечный зайчик.

       - Мама! – слабый детский голос зовет меня.

       Оглядываюсь. В темном углу под горой одеял и пальто – тусклое личико, обернутое шалью поверх меховой шапочки.

       - Мама! – дочка увидела меня и закопошилась, выпростала руки, тянет ко мне. Как мышиный шорох тихий голосок:

       – А бабуля пошла за хлебом.

       Я кидаюсь к ней, обнимаю, чувствую сквозь толщу тряпок холодное, костлявое тельце.

       - Доченька моя!

       Понимаю, надо спешить, ведь я скоро проснусь! Снимаю ее легкие лапки с моей шеи. Прямо на одеяло вываливаю содержимое мешка. Оказывается, есть еще сгущенное молоко – целых две банки! - посылка от мужа, Виталика, погибшего вместе со своей подводной лодкой на Балтике…

       - Это от папы, вам с бабушкой!

       Жалко, что я не увижу маму, ах, как жалко! Я целую голубоватое личико, вкладываю в  ледяные пальцы ребенка квадратную галету.

       - Ешь, доченька! Ты поправишься и вырастешь большая! Ешь!

       * * *

       …Женщина тяжело застонала, открыла глаза. Светло. В больничной палате тихо. За окном падает декабрьский снег.

       - Что, Маруся, плохой сон увидала? – спросила с соседней кровати толстая старуха с седой китайской косичкой.

       - Нет, хороший!  - Мария Павловна повернула голову, взглянула на старуху, улыбнулась бескровными губами умирающего сердечника и сказала:

       - Дочку свою видела во сне. Как будто я приехала в Ленинград, тогда, в январе сорок второго, и привезла им с мамой целый мешок продуктов. Вижу этот сон всю жизнь. Как схватит сердечный приступ – так и снится мне Ленинград, белый снег, моя девочка…

       Старуха с косичкой кряхтя встала. В прорези белой рубашки на груди блеснул крестик на тусклой цепочке. Старуха сунула ладони под отвисшие, плоские груди, почесала толстый живот. Мария Павловна смотрела, как соседка бредет к умывальнику, открывает кран и моет свою кружку.

       - А у меня в блокаду все сгинули, - равнодушно сказала старуха. - Каждый год езжу на Пискаревку, поминаю… Сама-то я ушла на фронт санинструктором. В Сталинграде была. Медаль вот имеется…

       - Мои тоже умерли, - сказала Мария Павловна, - и мама, и дочка. Знаете, я скоро умру, но меня это даже радует. Может быть, встречусь с ними - там…

       - Ох! Не знаю, - старуха вдруг заинтересовалась. - А вдруг и правда Бог есть? Спросится с нас за все грехи, а за фронт нам с тобой, подруга, воздастся. Вот Крест Святой! – Она звякнула кружкой о раковину, подняла торжественное лицо к светлому пятну на потолке и перекрестилась, потом снова зажурчала водой из крана.

       - Мне не дает покоя одна загадка, - сказала Мария Павловна.

       - Чего такое? – старуха вежливо заинтересовалась.

       – Когда я в августе сорок шестого приехала в Ленинград, комната наша была пуста – голые стены. Мебель сожгли соседи, вещи продали за хлеб…

       - Да, - перебила старуха. – У кого было имущество, все поменяли на хлеб, и соседское забрали. А сколько золота пропало! Вот рассказывали, что за кольцо с бриллиантом можно было купить полбуханки.

       Мария Павловна кивнула.

       - Мама тоже вещи меняла на хлеб.

       Старуха вернулась к своей кровати, легла, вздыхая. Разговор не клеился.

       - Но знаете, - сказала Мария Павловна, - одна из соседок, с которой мама дружила до войны,  сохранила для меня и передала дневник моей дочери. Моя девочка умненькая была, хотя только в первый класс пошла, но читала и писала свободно. В дневнике, на последней странице рукой дочери было написано: «Сегодня приходила мама, принесла американские консервы».

       - Да-а… - протянула старуха. – А моим никто не помог.

       - Но ведь я была на фронте! – воскликнула Мария Павловна. – Вы понимаете?! Я ни разу за всю войну не была дома – ни разу! Меня, как владеющую немецким, в сорок втором взяли с Волховского фронта в разведшколу. Я была на задании четыре раза, ходила через линию фронта. Я дома не была! Вы понимаете – не была ни разу?!

       - Может, забыла? – с сомнением ответила старуха. – Вон моего соседа по даче контузило, так он мать родную не узнал. Она сама его разыскала в доме инвалидов.

       - Нет, - твердо сказала Мария Павловна. – Отпуска мне не давали.

       - А может быть, ребенок просто мечтал, - вдруг вмешалась в разговор молодая учительница, лежавшая у самого окна. Она сняла очки, отложила толстую книгу в сторону и, опершись на локоть, уже несколько минут внимательно слушала разговор пожилых женщин. – Ваша девочка, судя по всему, была начитанная, с фантазией. Дети склонны к выдумке, мечту могут принять за реальность. Тем более в блокадном ужасе…

       - Я тоже сначала так думала, - ответила Мария Павловна и села, чтобы лучше видеть молодую собеседницу.

       Дышать стало труднее, но очень хотелось поговорить о давней,  странной истории. Марии Павловне вдруг показалось, что сейчас отыщется разумное объяснение, ведь учительница – городская девушка, современная и преподает математику. Стараясь, чтобы она поняла и поверила, Мария Павловна начала говорить быстро, задыхаясь:

       - После войны о блокаде и голоде все хотели поскорее забыть. Меня, вернувшуюся с фронта, соседи встретили равнодушно. Не дарили цветов, не величали героиней, даже наоборот, смотрели косо – фронтовичка, кому-то была ППЖ, да видать, мужика не удержала. Много было сплетен и гадких слов о нас, фронтовичках…

       - Но это было давно, - уверенно сказала учительница. – В шестидесятых годах женщинам-фронтовичкам даже давали однокомнатные квартиры.

       - Только незамужним, - вмешалась старуха с косичкой. – Я вот сына родила после войны, сама без мужа вырастила, так мне – шишь дали! В исполкоме говорят, что у тебя семья есть – это твой сынок. А что я без мужика маюсь, им не понять. Вот как!

       Мария Павловна думала о своем и, не обращая внимания, продолжала:

       - Мамина подруга мне рассказала, что малышка перед смертью твердила: «Мама принесла целый мешок еды – банки вот тут лежали, а потом еда исчезла».

       Учительница сказала:

       - Это были галлюцинации. Известны случаи, когда от голода в полной тишине и темноте людям являлись святые и даже сам Бог.

       - Всяко бывало, - протянула старуха с косичкой, зевнула и перекрестила рот. – Лишь бы не было войны…

       Мария Павловна вдруг закричала:

       - Но тогда откуда взялась банка из-под американских консервов у моей соседки по квартире?! Моя банка, та самая, которую я упаковала в свой вещь-мешок и отправила с моей подругой Фаиной в Ленинград, к маме?

       - Каких консервов? – старухе материальное было понятнее.

       - Тише, не волнуйтесь, - испугалась учительница. – Может быть, сестру позвать?

       - Не надо. Я вам все расскажу. Никому никогда не говорила, а вам скажу.

       …В шестидесятых годах огромную коммуналку, в которую после демобилизации в 1946 году вернулась Мария Павловна, расселяли. Как одинокой женщине-фронтовичке, не создавшей семьи, Марии Павловне дали однокомнатную квартиру. Автово, новый район города, был далеко от старого дома, в котором остались родные тени. Казалось, любимые здесь,  рядом, а уедешь – исчезнут, растают навсегда. Соседи уехали в мае, неделю назад, но она все тянула с отъездом.

       В день отъезда Мария Павловна пришла с работы пораньше, ждала грузчиков. Последняя соседка, Валентина, уехала этим утром, не простившись, не оставив адреса. Двери в коммуналку были отворены настежь. Майский сквознячок тянул с набережной свежесть тополей.

       Мария Павловна прошлась по коридору, заглянула в опустевшие комнаты, хранящие былые печали да мусор. Заглянула в комнату Валентины - ни разу в жизни не была здесь. Яркая, красивая Валентина за что-то не любила Марию. Глядела всегда косо, здоровалась сквозь зубы, и никогда не звала к себе; жила скупо, богато. Соседки, послевоенные безмужние женщины, ошалевшие от одиночества, Валентину почему-то боялись и на кухне потихоньку судачили, что  Валентина, мол, крутит с полковником НКВД, а ее отец до войны был финским шпионом. Мария Павловна только посмеивалась.

       Комната Валентины - светлая, окнами на набережную, полную веселых тополей - была пуста. Рваная газета, туфля-лодочка, на гвозде за дверью пыльный вещмешок.

       Мало ли солдатских вещей осталось с фронтов! Мужчины донашивали брюки-галифе и гимнастерки; в пионерские лагеря мальчишки везли командирские планшеты, причастные к войне.
      
       И вдруг Марию Павловну словно толкнуло, память уколола прямо в сердце. Отворив окно, впуская теплый майский ветер, она отдышалась. Дрожащими пальцами сняла вещмешок, отогнула край и расправила истертую ткань. На застиранной изнанке едва виднелись фиолетовые буквы. Фамилию прочитать было невозможно, но цифры! Она их помнила наизусть.

       Это был ее вещмешок, стянутый  прочной веревкой, который она собрала для своих и отправила с подругой Фаиной в Ленинград. Вещмешок, который столько раз во сне она развязывала, доставая еду, и даже сейчас почувствовала тяжесть банок с американской тушенкой, сухую россыпь галет в порвавшейся пачке, звякнувшие друг о друга банки сгущенки.

       Сквозняк толкнул открытую дверь, зазвенело стекло в хлопнувшей раме. Мария Павловна стояла посреди комнаты, держа в руках вещь из своего сна – фронтовую, но все еще прочную, с мирной луковой шелухой на дне. Листок с адресом семьи она отдала Фаине, которую отправляли в другую часть, под Ленинград. Вскоре узнала, что Фаина до Ленинграда не доехала, утонула в машине, провалившейся под ладожский лед на Дороге жизни.

       У Марии Павловны подкосились ноги: уже в то время пошаливало сердце. Она села на подоконник, услышала, как по коридору затопали мужики-грузчики.

       - Эй, хозяйка!

       - Я здесь! Сейчас!

       Мария Павловна встала с подоконника и, едва сделав шаг к двери, споткнулась о большую металлическую банку с засохшей геранью. Она подняла блестящую твердую жестянку, перевернула донцем вверх, вытряхнув серую пыль, и увидела нацарапанное: «Люблю». Такую же  банку начпрод подарил ей - вместо букета роз. Он так и сказал: «Моя любовь, не струйка дыма. Оцените, Машенька, мои чувства!» Месяц спустя его убило шальным осколком… 

       …Учительница пошарила босой ногой, отыскала тапочки, встала и подошла к Марии Павловне.

       - Значит, вы все-таки были дома? – сказала учительница и села бочком к ней на кровать, поджала тонкие ноги в тапочках, поежилась.

       - Нет. Не была… Фаина погибла. Как же мой вещмешок добрался до нашей квартиры?

       - Фаина кому-то мешок передала, – сказала учительница, - ведь адрес на листочке имелся!

       - Да что вы! – возразила старуха. – Если бы мешок попал в чужие руки, тушенку бы съели другие люди. Вы не знаете, что такое голод.

       - Да, не знаю, - твердо сказала учительница. – Но я знаю другое: на войне люди становятся лучше.

       - Эх, молодежь! – рассердилась старуха. – Не дай бог вам поголодать. Другое запоете. – Она улеглась и накрыла голову одеялом, словно отрекаясь от молодого и сильного будущего, которого у нее уже нет.

       Мария Павловна и учительница посмотрели друг другу в глаза и хорошо поняли что-то общее, неделимое во времени. Учительница заговорила шепотом:

       – Плохие люди на войне становятся еще хуже, но ведь хорошие не исчезают, а только крепнут душой.

       И вдруг старуха откинула одеяло, села и воскликнула:

       - Но если продукты привезли к матери, почему твои-то умерли? А, Маша? – Она сказала главное, и возразить было уже нечего. – Вот то-то!

       - Все дело в банке, - задумчиво сказала учительница. – Как она оказалась у соседки Валентины? Может быть, ваша мама с ней поделилась едой?

       - Да куда ей делиться, когда свой ребенок умирает! – старуха всхлипнула.

       Мария Павловна закрыла глаза. Старуха с косичкой встала, скрипнув пружиной кровати, и зашаркала к умывальнику, зажурчала водой, выпила, отдышалась.   

       - Продуктов было много, - сказала Мария Павловна, - концентраты были, крупа, и мои могли дождаться очереди на эвакуацию.

       Старуха сердито крякнула, словно хотела резко ответить, но увидев предостерегающий жест учительницы, молча легла на свою кровать и отвернулась к стене.

       - Я думаю об этом много лет, - сказала Мария Павловна, закрывая глаза. - Скоро, скоро я увижу моих дорогих. Тогда я наконец-то узнаю, что произошло в январе сорок второго года в нашей ленинградской коммунальной квартире…

       Молодую учительницу выписали на следующий день. Мария Павловна умерла ночью тридцать первого декабря.

       ПОСЛЕСЛОВИЕ

       Рассказ написан по воспоминаниям женщин-фронтовичек. В этом году им исполнилось бы 104 года.