Лето в Сололаках

Мои дедушка с бабушкой тбилисские армяне. Это предполагает, что я, с особым рвением, каждое лето проводил там, ну, минимум один месяц. Дедушкин уютный красивый двухэтажный дом был расположен на улице Леселидзе, в старом армянском районе Сололаки. Здесь же находился Центральный или Армянский базар, хотя, в те годы таковым он уже не был, но, тут было множество лавок и магазинчиков, где торговали тканями, коврами, ювелирными изделиями, работали мастерские – обувщики ремонтировали обувь или шили ее на заказ местным модницам и пижонам, кузнецы изготавливали всякие решетки, перила, кочергу, всякую металлическую утварь и, конечно, подковы на память или по делу - для настоящих лошадей, гончары крутили свои круги, лепили свои кувшины, которые далее красились, покрывались орнаментами и тут же недалеко наполнялись вином из винных лавок и духанов с когда-то изумительными названиями-вывесками типа «Сам пришел!», «Ешь, пей, не горюй!», «Заходи, уходить не спеши» и развозились довольными и уже охмелевшими от дегустаций покупателями по домам.

Во все времена здесь продавали вкуснейший хлеб и сыр. А что еще нужно в летний полдень? Кусок свежеиспеченного лаваша или пури, в котором уютно бы улеглись сыр и влажные веточки укропа. Этот нехитрый завтрак часто повторялся каждое утро. Не было времени садиться за стол, что пыталась с нами ежедневно делать бабушка, ведь лето имело свойство катастрофически быстро заканчиваться.

Хотя, по субботам и воскресеньям все же были долгие семейные застолья с вкуснейшей летней долмой (голубцами), с большой тарелкой пропеченных на мангале овощей, сыром, зеленью, красным вином и холодным таном (это мацун с водой и щепоткой соли методично, с кряканьем, чаще всего в трехлитровой банке с крышкой, сбитый самим дедушкой, а потом разлитый в глиняный кувшин – армянский напиток, прекрасно утоляющий жарким летом жажду).

Мацун покупался у крестьян, которые каждое утро привозили из близлежащих сёл, и продавался уже ставшими почти родными постоянным клиентам. Редко, но бывало, когда незнакомый продавец кричал, затягивая с утра «Мацооониии! Свежи мацоонии!». Хозяйки выглядывали из окон: кто с бигуди на голове, кто с наложенной на лицо огуречной маской (обязательный ритуал местных женщин - как дань вечной молодости и красоте). Продавца недоверчиво рассматривали, на всякий случай узнавали цену товара и исчезали обратно в глубь прохладных квартир. Нашим молочником был Шаво -  крестьянин с красными щеками, аккуратный, быстрый в движениях плотный мужчина среднего возраста с феноменальной памятью: приносил чётко всем столько молока и мацуна, сколько каждый заказывал, никогда ничего не путал.

Это были мои беззаботные дни детства, когда даже разбитые в кровь коленки не вызывали слез и не воспринимались серьезно. Набегавшись с утра до самого вечера, мы, наскоро помывшись, спали как убитые, а сон наш был короток и глубок, как сама летняя ночь.
Все жители дома были интересные люди, простые и искренние, конечно, со своими особенностями и странностями. Но так или иначе, дом жил одной общей жизнью, независимо от возраста, пола и национальности. Большинство жителей были армяне, но и грузины, греки, евреи, русские, азеры и езиды – все они жили бок о бок на бабушкиной улице.

Два этажа левого торца здания принадлежали бабушке и дедушке. Там же жила их дочь, моя тетя Аня с мужем Давидом и с сыном Гурамом, моим ровесником. Она была врач, муж у неё был грузин, и был очень грузен (ой, получился каламбур!), работал руководителем какого-то треста вроде «Закавказлифтстрой», и на его персональной черной «Волге» переднее сиденье рядом с водителем было специально снято, чтобы он удобно сидел на заднем сиденье, вытянув ноги. Тетя Аня была одержима идеей похудания дяди Давида, и шла на всякие уловки, пытаясь прятать съестные припасы от него: у нее, совсем как у настоящих партизан, был между этажами большой подпол – чуланчик, куда она складывала в плетенной корзине яйца, а также подвешенную за веревочные хвосты ароматную бастурму, головки сыра в белом эмалированном ведре с крышкой, ореховый суджух, сахар в мешочках, крупы, конфеты, печенья, консервы, компоты, сухофрукты и прочие запасы дальновидной хозяйки. Она была спокойна за сохранность припасов, учитывая вес и физические возможности дяди Давида – ему самому туда никогда не влезть.

Часто дядя в обеденный перерыв приходил домой, грустно открывал полупустой холодильник, а мы, чтобы спасти его от неминуемой голодной смерти и по его просьбе, ловко спускались в подпол и выносили на свет божий корзину с яйцами, масло и головку сыра. В спешке и с невероятной ловкостью дядя Давид в большом тазу разбивал ВСЕ яйца, взбивал вилкой до гомогенности, разливал всю эту массу на прогретую и шипящую маслом сковороду и через пару минут по всем комнатам разлетался добрый запах яичницы, приготовленной щедрой рукой дяди. Наспех накрытый стол состоял из большой сковороды с яичницей солнечной спелости, поставленной на деревянную разделочную доску, широкой тарелки, на которой по-братски примостились пучок свежей зелени с мокрой головкой сыра, хлебницы с двумя большими пури, и парочки тарелок для меня и Гурама, а дядя, как обычно, съедал непосредственно из жаровни. Вся еда с молниеносной скоростью исчезала, как и все следы его кулинарной деятельности – грязная посуда, крошки со стола, скорлупки в мусорном ведре – все аккуратно смахивалось, мылось и исчезало в стоящем во дворе мусорном контейнере, и в конец дядя испарялся на своей Волге на работу. Пропажу продуктов тетя Аня могла и не заметить, так-как вечером дядя Давид приносил пару лотков с новыми яйцами и прочей снедью и просил нас, пацанов, разложить по местам в чулане. При этом тетя Аня сетовала, что зря купил, всё у нас, дескать, есть, а мы с Гурамом молчали и, один снаружи, а другой уже изнутри подпола, передавая друг дружке, раскладывали всё по местам.

Гурам заикался с самого детства, из-за чего как-то мы втроём - тетя Аня, Гурам и я ходили к очень известному логопеду, который принимал на дому. Пока Моисей Абрамович проводил какие-то занятия с Гурамом, мы с тётей Аней шли в бакалейный магазин по соседству, а после я помогал нести тётины авоськи с продуктами.
Меня очень интересовало что там делает логопед с Гурамом, и на мои вопросы брат с кислой физиономией отвечал - «зззаставляет повторять ддддурацкие стихи за собой, а потом мы пппоём такие же дддурацкие песенки».

После этого безуспешного лечения, мы втроем ходили ещё к одной старой знахарке Эке. У неё было намного интереснее – все происходило в полутемной комнате с добротной мебелью, пропахшей восточными пряностями и травами, при закрытых окнах и с плотно зашторенными тяжелыми занавесями. Лучи солнца, прокрадывавшиеся сквозь занавеси Эки, были похожи на театральные софиты и обнаруживали удивительно много взвешенной пыли в воздухе комнаты. Нас усаживали на мягкий диван с высокой спинкой, бедный Гурам садился с закрытыми глазами на деревянный стул в центре комнаты, а знахарка ходила вокруг него кругами, шурша крепдешиновой пестрой юбкой в пол, при этом что-то быстро-быстро приговаривала и во все стороны махала маленькой метелкой. Позже я такую метелку видел у Адонца, ею их прислуга смахивала пыль.

Были три существенные разницы в обоих методах лечения заикания Гурама: во-первых, у доктора сеанс длился ровно 45 минут, а у знахарки максимум 5-6; во-вторых, тётины деньги, переданные доктору, исчезали в ящике письменного стола, а у Эки – ловко засовывались куда-то в пышный бюст; и в-третьих, доктор не добился желаемого результата, а знахарка Эка – да. Но это, по моему мнению, а тётя Аня же говорила, что они оба дополнили и помогли друг другу, и, главное, помогли моему брату, который ровно год говорил без всяких там заиканий. А почему год? Дело в том, что на следующий год произошло одно событие, после которого Гурам опять стал слегка заикаться. Все произошло на моих глазах – мы играли во дворе, а тетя развешивала выстиранное белье на веревки, проведенные по внутреннему периметру двора, она протянула руку с мокрым пододеяльником чтобы ухватиться за веревку, тут как деревянные перила мягко хрустнули, и моя бедная маленькая тётя Аня упала вниз, укрыв мокрым бельём Гурама, как раз находящегося под балконом. Несмотря на ушибы, тётя истерично начала смеяться, чтобы успокоить сына, который от холодного и мокрого белья, накрывшего его с головой, не сразу понял в чем дело. Последствия проявились в дальнейшем – когда Гурам сильно волновался, он начинал опять слегка заикаться.

А вообще-то, всенародным доктором и палочкой-выручалочкой для всего дома была, конечно, наша тётя Аня. В конце 60-х самой легендарной и желаемой профессией для ребятни всей великой страны была профессия космонавта. Вот и у нас с утра до самой ночи дети играли в космонавтов или в войну. Как-то, ближе к вечеру сидим все за столом во главе с дядей Давидом и обедаем, тут раздаются истошные крики со двора: «Аня!!! Аня!!! Вай, пусть ослепнут мои глаза!!!!». Мы все выбежали из комнаты на общий балкон – во дворе стояли дворовые дети кто с ведром, кто с кастрюлей в руках, даже вечно сидевший на лавочке дед Вано отложил свои газеты, с балконов показались пару соседок. Кричала, обливаясь слезами, и звала мою тётю соседка Сусанна. Одной рукой она держала своего пятилетнего сына Сержика, которого мы узнали по его выцветшим шортам неясной расцветки. У него на голове торчало что-то типа кастрюли, хотя, приглядевшись, стало ясно, что это был массивный синий ночной горшок.
- Аня джан, спаси, помоги! Эти олухи опять играли в космонавтов! Сержик напялил на себя, а сейчас не выходит горшок, застрял… Вай, горе какое!!! Задохнется сыночек мой… - заголосила Сусанна. Дети уже больше часа играли во дворе в космонавтов, вместо скафандров мальчишки использовали ведра, кастрюли и даже горшки. Набегавшись с шумом и гаком, они успели устать и вспотеть (лето на дворе!), игра закончилась и все сняли свои «скафандры» кроме Сержика. Малыш тянул злосчастный горшок из стороны в сторону, ему никак не получалось снять горшок с потной головы. Будущие космонавты вызвали маму неудачника, Сусанна сама тоже попробовала снять – не получилось, между тем, из горшка, вместо раннее слышимого сопения, уже послышался по нарастающей гулкий рёв и плач мальчишки. Все жители двора спустились во двор и окружили Сержика с мамой, предлагали всякие решения – ножовкой, металлорежущими ножницами и прочими мужскими методами. Тётя Аня быстро оценила ситуацию и кинулась домой. Через пару секунд она вернулась в руках держа здоровенную бутыль с подсолнечным маслом.
- Ну-ка переверните малыша вниз головой! – приказала она мужчинам.
- Вай, пусть ослепну я! Потерпи сынок, сейчас с тебя снимут, потерпи дорогой, - причитала Сусанна. Рёв прекратился, мальчика ловкие сильные мужские руки соседей подержали в позиции вниз головой, и тётя Аня постепенно начала наливать масло с затылочной области. Когда с характерным бульканьем было влито где-то стакан или два масла, тётя Аня приказала Сержику закрыть глаза, а мужчинам поставить его на ноги. Масло потекло тоненькими струйками по груди и спине, оставляя следы в виде блестящих ленточек. Легким движением тётя сместила горшок сначала по горизонтали, а потом спокойно потянула его вверх. На нас со счастливым изумлением смотрел мальчик с покрасневшими растопыренными ушами, весь в масле.

После этой процедуры волосы Сержика долго еще пахли подсолнечным маслом, удвоился их буйный рост и пшеничная яркость. А в печально известный и предварительно продырявленный синий горшок Сусанной был торжественно посажен молодой фикус Бенджамина, чему тот, наверное, был очень рад, ведь его уже полгода вместе с разросшимися корнями держали на подоконнике в литровой банке с мутной водой, и из маленького растения с тремя листочками он вскоре превратился в красивое стройное деревце, украсившее наш общий балкон.

Самый тяжелый и грустный момент для меня было прощание, когда под деревянной лестницей внутреннего дворика, пригнувшись головами друг к дружке, закинув загорелые худые руки на плечи, я с пацанами в спешке давал тихие клятвы о дружбе до смерти, и что приезд на будущее лето точно будет – “клянусь мамой”. При этом друг другу дарились от всей души уникальные подарки: стеклянный зеленовато-прозрачный шарик – немножко тяжелый, но согревающий потную ладошку как дарителя, так и получателя; старый медный свисток то ли пожарного, то ли городового; красивая морская ракушка с шумом волн внутри, к которому прикладывались поочередно растопыренные и загорелые уши всех присутствующих; ол – деревянная конусовидная вертушка с металлическим острым носиком и обязательным шнурком для его же вращения и прочие сокровища…
А потом, устроившись на заднем сиденье новомодных в те 70-е годы Жигулей, я сначала грустил, а потом, уставший от впечатлений, накопленных за этот месяц, заботливо укрытый нашим дежурным пикейным одеялом, свидетелем семейных пикников и дорожных снов, засыпал на бабушкиных многочисленных свертках-гостинцах для нас и всех ереванских родственников, дурманящих всю дорогу своими сказочными пряными запахами.

06.04.2016