Здесь всё, что для меня Россия

             В село Колпино, расположенное  на северо-западе Тверской области, на границе с Новгородской, мы попали в 1972г. С 1-го августа у меня начинался отпуск, я планировала провести его, как всегда, с сыном на даче. Но позвонили друзья и предложили поехать с ними в Тверскую область — у них оказался лишний билет на поезд. В моем распоряжении — одни сутки. Поезд уходил на следующий день вечером. До дачи нужно было сначала ехать на рейсовом автобусе до Бронниц, потом на местном – до дер. Никулино  (он ходил 4 раза в день), откуда до нашей дачи пешком через поле и лес – 4 км. В шесть часов утра я уже ехала в Амирово. К вечеру привезла сына  в Москву. За оставшееся время выстирала, высушила, погладила и собрала вещи. Билет на него брали уже у проводника в поезде.

     От станции Пено (последняя остановка перед Осташковым) предстояло еще проехать 60 км автобусом. Почти вся дорога шла через лес. Иногда за деревьями мелькали лесные озера. Проезжали мы и через деревеньки с брошенными домами. У развилки на Слаутино автобус делал круг и опять сюда возвращался. Мы решили выйти подождать его здесь. Рядом с озером впервые увидела высокие желтые ромашки – девясил. Хорошо было немного передохнуть, а то, если честно, укачало.

     Наконец приехали в пос. Рунский, расположенный  на берегу большого озера. Долго ловили машину, которая могла бы довести нас до «пункта назначения». Наконец забросили рюкзаки и залезли сами в кузов грузовика, из которого через 4 км высадились в деревне Колпино. Тут оказалось, что это не та деревня, куда мои друзья собирались. Но делать было нечего, машина уже ушла. Да и не возвращаться же обратно!

    Восемь домов располагались на холме, под которым лежало большое озеро с плавучим островом, поросшим лесом. Здесь каждая деревня стоит на берегу собственного озера. Походили по домам с просьбой пустить жить на сеновал. Никто не согласился. Все устали и решили разбить палатку в лесу недалеко от воды. Но одна из женщин, которая нам отказала, предложила пройти еще 1 км до хутора, где жил дед Ваня. По ее словам, он пускал к себе всех. Я пошла узнать.
 
      Дед жил в последнем доме (из четырех), рядом с лесом, в низине, за холмом. Потом мы узнали, что эти холмы здесь называются «гривы». Идешь сначала по ровной дороге, потом она поднимается на «гриву», потом спускается и еще какое-то время тянется по ровной земле. Потом опять вверх и опять вниз — и т. д. «Гривы» поросли лесом, а между ними, как правило, ручей или болото.

     Дверь была не заперта. Я вошла сначала в сени, потом и в избу, где на железной кровати, стоящей вдоль огромной русской печи, лежал дед Ваня и читал книгу. На просьбу — пустить нас на сеновал — ответил вопросом: «А что ж, в деревне-то вас никто не пустил?» Я утвердительно кивнула. Он хитро прищурился и пояснил: «Ну, что ж, правильно: им же сено на кубы (кубометры) сдавать, а вы его умнёте! А у меня сено свое, чем больше умнёте, тем лучше». И мы перебрались к деду на сеновал — отдельно стоящий сруб,  метрах в 100 от дома, на лугу. А за ним сразу лес. Сеновал в деревнях старались ставить подальше от дома, чтобы он уцелел, если вдруг в доме начнется пожар. Иначе сено сгорит, и скотину нечем будет кормить зимой.

     В первый раз мы пробыли там всего несколько дней. А через два года я и восьмилетний сын приехали на весь мой отпуск. Жили в избе, ночевали в спальных мешках на сеновале, под накомарниками. Сарай этот был метров 60—70 квадратных. Посередине проход, а с боков сено под крышу почти.
    
    Недалеко от дома, у маленького прудика, много лет назад дед построил баньку. В ней он жил с бабой Машей и двумя детьми, пока строил избу. Топилась она «по-черному», то есть в бане было черно от дыма, который в трубу не выходил, так как ее просто не было. Дым выходил в открытую дверь.  Сейчас эта баня осталась только на фотографиях и на небольшой картинке, копии, сделанной, по моей просьбе, с фотографии, акварелью,  мастером, чинившим в машинописном бюро Библиотеки им. В.И. Ленина машинки. На них, раньше, до появления компьютеров, печатали рукописи, сдаваемые в печать. Я работала в Библиотеке в редакциях выпускаемых ею журналов в должности старшего научного сотрудника.

   Несколько лет назад  внук деда — Леша — срубил новую баню. Но, не доделав, перенес ее на место бывшего скотного двора и хранил там зимой ульи. Теперь там гостевой домик, а моется он ( и, естественно,  все приезжающие к нему)  в новой построенной им же бане.

     Дом большой. Отапливался он тогда тремя печками — русской, шведкой и голландкой. Дед и баба держали корову, овец, кур, поросенка. Мы ходили в лес за грибами и ягодами, Сережка с лодки рыбачил. Ягоды собирать ему было скучно, и он устраивал «дымовухи» — поджигал какие-нибудь гнилушки, чтобы дым разгонял комаров. Но иногда соглашался. Я давала ему кружку и предлагала посчитать, сколько ягод он соберет. За грибами ходил охотно, но больше всего любил рыбалку. Правда, всё летело в тартарары, если дед просил привести из соседней деревни лошадь. Тогда он вставал чуть не в пять часов утра. Туда (1 км) бежал, а обратно уже ехал верхом, без седла, так как седло полагалось только бригадиру.

     Собираясь в очередной раз в Колпино, я попросила мамину ученицу ( см. мою публикацию на «Прозе.ру» - Водовозова Майя Владимировна) попробовать найти для Сережи седло. К ней все обращались с совершенно разными по существу просьбами. В магазинах я его не нашла. Майя, задумавшись, сказала: « Знаешь, а это даже интересно!» К сожалению, билеты на поезд мы заказали на число раньше того, когда из отпуска должен был возвратиться её знакомый, игравший в цирковом оркестре и пообещавший, что седло будет! Если бы не это обстоятельство, сын с комфортом ездил бы в седле , снятом, по её просьбе, с цирковой лошади. Она была удивительным человеком!

     Косили далеко от дома, а назад скошенное сено - «копёшки», особенным образом уложенные на еловые ветки и закрепленные веревками, привозили на лошади. Дед научил сына их связывать, запрягать лошадь, и он всё делал сам, без помощи взрослых. Отцеплял копёшку и опять ехал к деду за следующей. А мы с бабой Машей раскидывали траву на лугу, чтобы высохла. В течение одного-двух дней (смотря какая погода) мы ее граблями «ворошили» — переворачивали, чтобы сушилась равномерно. И только потом дед убирал его на сеновал. Готовила я на всех в русской печке или на шведке. Позже сделали печурку во дворе, так как дома было жарко от печей.

     В Рунском существовало в те годы большое колхозное стадо. Коровы как коровы, а вот бык! Светлый, почти белый, на лбу очень аккуратно лежали крупные золотые «локоны», а в носу — толстое металлическое кольцо. Такое кольцо обычно вставляют в нос самым
свирепым животным. Но Сережка его не боялся. Однажды вечером (ему было тогда не больше девяти лет) он вошел в избу и шепотом, на ухо, сказал мне, что коровы пришли к нашему дому и с ними бык. Он решил, что ночью станет холодно и потому завел быка на наш сеновал. От страха я онемела, понимая, что сама ничего поделать не смогу. Шепотом же я объяснила ему, что дедушка рассердится, если узнает, и надо выпустить быка обратно. Он пошел и спокойно вывел его на луг.

     Я освоила русскую печку. Сын косил так, как будто родился уже с косой в руках. Колол дрова (пилили мы вместе). Во всем старался помочь. Дед говорил: «Сережка у меня, что топор за поясом!». Месяц пролетел быстро.  Прощаясь, я подала деду деньги. С человека местные брали, кажется, 30 руб.за месяц. Ну, вот за двоих я и хотела расплатиться. Но дед не взял. Сказал: «Ту! Зачем они мне?» Я предложила бабе Маше. Та, в свою очередь, произнесла: «Тю! А куды мене их девать-то?» Я: «Ну, хоть за молоко возьмите!» Ответ: «А оно у меня не купленное». Я опять к деду. А он вдруг и говорит: «Оставайся ты у нас, дочушка,  насовсем. Что мы тебя с бабой не прокормим?  У меня пенсия — 43 рубля, у бабы — 27. Разве нам эти деньги проесть?» Сын тогда очень хотел остаться. Уговаривал меня всерьез. По-моему, он до сих пор жалеет, что я не согласилась. Так они деньги и не взяли.

      Все время до следующего лета мы посылали им продуктовые посылки. В деревнях тогда ничего в магазинах не было. А когда мы приехали в следующий мой отпуск, дед сначала не велел нам заходить в баню. Через несколько дней принес восемь отлично выделанных овечьих шкур (выделывал он их в бане) и сказал: «Дед в долгу быть не любит!» Я увезла их в Москву в надежде сшить дубленку, но не смогла найти скорняка. В ответном письме мне дед по этому поводу  посетовал: «…ты пишешь, что еще не сшила шубку это позор заучилась Москва какая проблема что в Москве нет умного человека и портнова сшить шубу позор вашим портным что ж они наверно могут шить одни трусы…» (дед писал без знаков препинания, я цитирую по оригиналу). На следующее лето пришлось везти шкуры обратно. В одной из деревень нашелся портной, который за 10 или 15 рублей (не помню точно) сшил сыну из них полушубок. С 1974г. мы ездили туда на протяжении десяти лет ежегодно, и позже, правда, с перерывами. Отец Сережи с нами не ездил: он либо в это время работал, либо уезжал в очередной поход - по порогам саянских горных рек.

    Связь с дедом и бабой Машей, его женой, стала настолько крепкой, что, когда, уже после смерти деда и бабы Маши, я гостила там зимой у его племянницы, то на вопрос кого-то из местных стариков: «А это кто?» (обо мне) она   ответила «Родня».  «Ястребовых» (фамилия деда и его родственников) в округе жило много, а он хотел знать точно, чья родня. Поэтому опять переспросил: «А кому родня?» На что Валя, не задумываясь, сказала: «Кому? Да всем Ястребам родня». «Ястребам», а не Ястребовым — это местное наречие. Они говорят, например, не «ногами», а «ногам». И сильно «акают». В Костромской или Горьковской области, наоборот,  «окают», у них в словах «о» особенно выделяется. А здесь, наоборот, «а» — «Наатааш!» — звучит примерно так.

     Все, что могло там пригодиться, я отправляла посылками. И продукты (не портящиеся, естественно), тоже, с таким расчетом, чтобы деду с бабой после нашего отъезда осталось какое-то количество круп и консервов. В день приезда дед ждал нас в Рунском с лошадью, запряженной в телегу. Мы получали посылки, грузили на телегу и ехали еще 4 км до хутора. И обратно тоже — на телеге до автобуса, потом автобусом в Пено. Там приходилось несколько часов ждать поезда. Утром нас встречали в Москве, иногда за нами приезжал муж, а чаще  я договаривалась с кем-нибудь из шоферов лесовозов, на обратном пути они нас брали с собой, так как ведра, полные соленых грибов, и трехлитровые банки с протертой лесной черной смородиной почтой не пошлешь.

     В рюкзак ставилась плетеная корзина, в нее влезали как раз четыре таких банки. В руках несли еще бидоны с медом, малиновым вареньем и ведра с грибами. Лесовозы довозили нас до места с названием «Пожариха», где всегда тлел огонь и вился дым над сжигаемыми отходами с лесопилки. Оттуда до Пено было недалеко, 3 километра. Как-то раз мы уже двинулись на лошади из дома. Лошадь — ее звали Шемка — шла медленно, она никогда не торопилась, пешеход ее мог обогнать. Проезжая дорога тянулась вдоль основания «гривы», а тропинка поднималась вверх, к соседнему дому. Дед, провожая нас,
прошел немного по ней вперед, остановился и, глядя  на нас сверху, запричитал, вытирая слезы: «Потерялся мой топор, потерялся…».

     Вообще Иван Ефимович Ястребов — легендарный дед, известный в радиусе не меньше 60 км. Его раскулачивали, он сидел, потом занимал какое-то время пост председателя колхоза, сколько-то лет работал мастером на лесозаготовках, воевал. Оказалось, что он ровесник моей маме, родился тоже в 1898г. И потому попал в первый призыв только
что организованной в январе 1918г. рабоче-крестьянской Красной Армии. Он участвовал в Гражданской и Великой Отечественной войнах. Строил свой дом сам. А когда вселился, власть решила всех, кто жил на хуторах, сгонять в колхозы, в какое-нибудь одно село. Дед отказывался уходить. Так они ему дважды срывали крышу трактором, чтобы заставить уйти. Но дед выстоял.

     Рассказывал он о своей жизни много и очень интересно. Конечно же, его нужно было записывать. Не «за ним», а его интонации и местный говор, без которых сам по себе текст, даже очень интересный, не оживит образ говорящего. Я всякий раз давала себе слово, что в следующий приезд обязательно возьму с собой недавно купленный катушечный магнитофон. Но потом опять почему-то не брала, и опять очень жалела. Так ничего и не записала.
   
      Когда дед пустил нас на сеновал, у него в доме жил с семьей  Володя  Стороженко, москвич, (ныне — доктор  наук). Он писал там кандидатскую диссертацию. По профессии фитопатолог, он изучал болезни леса, и потому исходил его там вдоль и поперек. Володя -явно неординарная личность: у него тогда был черный пояс по карате, он много и, не только на мой взгляд, талантливо рисовал маслом, в основном, местные пейзажи, сочинял стихи. Свою жену, тогда Галю, а сейчас уже Галину Федоровну, он привез из Сибири. В Москве она преподавала в средней школе русский язык и литературу и была педагогом самого высокого уровня, не только в профессиональном плане, а и в чисто человеческом. Позже они купили дом в деревне Орлово  на берегу озера Хвощня. А еще позже Владимир Григорьевич построил там новый дом. Все делал сам, один, вплоть до мебели внутри дома. И на своей подмосковной даче он тоже всю мебель делал своими руками.

     Иван Ефимович был небольшого роста, с маленькой бородкой. Ходил в сапогах и неизменно с трубкой во рту. Курил махорку, которую мы ему поставляли в нужном количестве. Смотрел, наблюдал, думал. Один раз попросил меня прислать ему «Войну и мир» Л.Н.Толстого. Прислала — все прочел. Потом «Воскресение» и «Анну Каренину». А потом попросил Шолохова,  не то «Тихий Дон», не то «Поднятую целину». Не помню. Все прочел за зиму. Когда мы встретились, сказал: «Толстой — это да! Писатель!! А Шолохов мне не понравился». — «Почему?» — «Очень неуважительно о женщинах пишет». Осуждал меня за то, что я хожу в джинсах. Не любил, когда я их надевала. Но погода не баловала, да комары, да в лес в резиновых сапогах. А как-то в теплый день я надела сарафан. Он посмотрел и сказал: «Вишь, какая ты жа[е]ланная в платьице-то».

     Дед ругал Ленина, советскую власть. Я вздрагивала; тогда все молчали. А Сережка был пионером и уж про Ленина ничего подобного не слышал никогда. Теперь ясно, что многое дед и тогда предвидел. Он смотрел телевизор. Брежнева и политбюро называл «цари». «Энти цари Рассею разденут!» В другой раз: «Энти цари оберут матушку Россию, ограбят, оставят ее голую. Она и так уже голая — ни одного леса не останется». Как в воду глядел. Вообще он считал, что «царь» не может быть безбородым. Раз у него нет бороды, хорошего ждать от него уже не приходится.

     Часто комментировал телепередачи: «Кадор и Андропов только полапотами, а путного ничого не сказали. Только хвастались, что живут хорошо…» Или: «Они же ничого не делают,ети министры. Ты посмотри — выступает змяя (змея) плехатая да брюхатая какая».

     Иногда произносил длинные монологи (я записывала) «Пушкин говорил (на самом деле – М.Лермонтов): “Прощай, немытая Россия!” Вот и правда. А она и теперь только немного отмылась. Порядку нету. Вот они всё кричат: продуктовая проблема! А как ее, эту проблему, поднять без животных? А коров что-то я не вижу, чтоб прибавилось. А ети теперешние цари вперед не блюдут. Вот мы с матушкой уже второй год государству ни кусочка мяса, ни молока не дали. А сколько таких дедов?!»

     Рассказывал и о детстве. Вот одна из историй. Как-то он с дядей на лошади, запряженной в телегу, уехал в Осташков. Там остановились на постоялом дворе, а поужинать пошли в трактир; дядя «принял» энное количество горячительного и, выйдя, запел. Его остановил квартальный.
— Ты чего орешь? — строго спросил он.
— А это дело — моё, — ответил дядя.
— А я тебя — в кутузку!
— А это дело — твоё, — сказал дядя.
— Ну, ладно. Вот мальчишку жалко.
Проводив их до конца своего квартала, ушел. Дядя опять запел. (Рассказывая, дед тоже пел). Подошел другой квартальный, и диалог повторился.
— Ты чего это шумишь?
— А это дело — моё.
— А я тебя — в кутузку!
— А это дело — твоё.
— Ну, ладно, мальчонку вот только жалко.
И так продолжалось до тех пор, пока дядю с дедушкой не довели до дверей постоялого двора. У нас в семье прижились эти выражения: «а это дело — моё» или «а это дело — твоё». Например, когда сын собирался идти гулять,я спрашивала: «Куда ты идешь?» Он отвечал:  «А это дело — моё». Я — «А я тебя не пущу». Он — «А это дело — твоё».
Шутили, конечно.

     Помещика своего Иван Ефимович хвалил. За то, что тот о крестьянах заботился и лес чистил от завалов и упавших сучьев. Теперь же, после лесорубов, оставались не просто не вывезенные бревна, но и обрубленные ветви. И никто его не чистит. Сейчас, когда все стало можно купить, один московский предприниматель приобрел там энное количество
гектаров леса, понастроил вышек для охоты на медведей, себе — имение. Вот он, по словам Леши, заботится о лесе. Да еще он построил рядом со своим имением дома для желающих работать в его хозяйстве. Бесплатно дается дом с сауной и корова плюс зарплата.
 
     Сейчас там лес вырубается безбожно. Люди берут его в аренду на 99 лет и начинают рубить на продажу. Говорят, что и сажают, да только когда он вырастет?!

     Обычно, сразу после приезда, я начинала с того, что по всему дому, в сенях, сарае, просто в траве собирала пустые бутылки из-под водки и укладывала их в плетеные короба. Сын шел за Шемкой, запрягал, и мы на телеге отвозили их в магазин, где на вырученные за них деньги покупали деду сахарный песок и несколько бутылок водки. Дед, как правило, просил перед обедом: «Дочушка, налей граммочку».

     У него было два сына — Петя и Вася. Вася жил в 17км от Колпино, а Петя с женой (из местных)в г.Питкаранта. В отпуск приезжали к родителям. Поезд в Пено прибывал во второй половине дня, и они успевали на вечерний автобус.

     Вот как-то стало известно, что они едут. Дед ждал весь вечер и потом всю первую половину дня. Он знал, что Петя приехал, но к отцу всё не шел. Тогда он собрался к нему сам. Надел пиджак, привезенный нами из Москвы, шляпу и пошел. Я его остановила:
«Подожди, дед, возьми с собой бутылку». И тут — совершенно неожиданная реакция: засовывая ее во внутренний карман пиджака, он взволнованно повторял: «Ну, спасибо! Ты не знаешь, дочушка. какое это великое дело — дед со своей  пришел!» Понимаете? То есть никто не подумает, что он явился в надежде на то, что ему нальют. Он гордо вынет свою — «великое дело — дед со своей пришел! А ты, дочушка, приязжай и когда меня не будет. Приязжай, все равно кроме тебя жить здесь больше некому».

     К сожалению, после смерти бабы Маши, а потом и его, мы уже редко приезжали, сын рвется туда и до сих пор. И если бы не дети, которым нужно было учиться в Москве, и работающая жена, он, скорее всего, уехал бы туда жить. Там какая-то аура в воздухе особенная: все плохое уходит, как будто его и не было. Дышится легко, кажется, что все, что тебя окружает, это твое, родное и роднее быть не может. Как поется в одной из часто  звучащих песен на радиостанции «Шансон» — там все «искренней, честнее, по-мужски». Необычайно теплые и очень верные слова находит сын, когда рассказывает кому-нибудь о тех местах и живущих в них людях. Он говорит, что там плохо только одно — это то, что оттуда приходится уезжать.


                Продолжение следует