Импасто Савельича

  Уморил меня вчера Савельич! Честно, уморил. Я смеялся часа два, пока он же меня и не успокоил.
  Мы давно дружим. Точнее – мы очень хорошие друзья. Если вам интересно, придвиньтесь поближе, я расскажу о своем друге.

  Я заглянул к нему в мастерскую не случайно. Вспомнил о круглой дате  – ровно тридцать лет назад, мы вместе ехали в троллейбусе до Южного вокзала, чтобы потом сесть в один и тот же вагон и, можете не верить – в одно и то же  купе.

  Уже в троллейбусе обратил внимание на молодого  бородача, галантно уступившего место женщине. Савельич всю жизнь пользуется успехом у женщин. Он обходителен и галантен, как джентльмен. Но для меня он дорог не по этой причине, как вы понимаете. Я люблю своего друга. За его юмор, за иронию, за то, что он поддержал меня, когда ушла Машка. За то, что всегда находит время жахнуть по стопке и поговорить. О чем угодно – об искусстве, о музыке, истории, о борще и шашлыке.


  Мы засиделись в мастерской и изрядно надрались.  Вспоминали нашу молодость и радовались, что оба дожили до возраста философской зрелости, когда накрывает социальная защита, а ты еще не готов ее принять на поседевшую шевелюру.

 
  Я смотрел на своего любимого бородача. Его крепкий сократовский лоб, пропаханный бороздами времени, блестел вечным внутренним сиянием. Веселый взгляд глаз – ирония, ставшая со временем скрытой насмешкой над самоуверенностью тех, кто мнит из себя много знающими, целиком и полностью лишает их самонадеянности. Неотъемлемая часть его души – большой животик, лежащий на коленках и колыхающий вместе со щеками, когда они дрожат от смеха.


– Выпьем еще по разу! – звучало низким баритоном его горло. – Времена тяжелые, люди злые! – щедро плескал водочку в стопки и подвигал мне одну, каждый раз оценивая уровень налитой, по справедливости.
  В этот момент зазвонил телефон, а Савельич не снял звонок до тех пор, пока не опорожнил стопку. По-другому быть не могло. Союз предпочтения и управления балансом значимости.

 
– Слушаю! – буркнул в трубку и засопел в ожидании. Его лоб расправился, глаза
 добродушно сузились, а губы расплылись в улыбке.
 
– Подъезжай, дорогой! – бархатисто-ласково прозвучало приглашение. Он вскочил
  и засеменил в дальний угол, где стоял подрамник с большим холстом.

– Щас за ним приедут!

– Кто? – до меня дошло, что кто-то приедет за его работой. Савельич – Художник. Неужели, я не сказал об этом?
 
– Он! – его мясистый указующий перст дотронулся до поверхности  холста.  Рывком, словно боялся обжечься, отдернул руку и поднес к лицу. Потер большим пальцем указательный и успокоился.  Это было видно по его фигуре – он приосанился, выпятив живот.

– Уже подсохло! Почти.
 
  Всадник с достойно посаженной  головой в папахе, ему подмигнул. Я это увидел на холсте. Честно.
  На светлом фоне горных хребтов, усатый джигит на вороном коне, подмигнул и ухмыльнулся. Его конь с роскошной гривой и хвостом, бил копытом.
  Глядя на композицию картины, я почувствовал ее динамизм – всадник и конь, разгоряченные после подъема в гору, буквально замерли на секунду, для того чтобы Савельич смог их запечатлеть. Они воплощали силу и непоколебимость.


– Хорошая работа. Это кто? – спросил я.

– Тебе лучше не знать, – Савельич то включал, то выключал лампу, оценивая свой шедевр в выгодном освещении. Пока мы приноравливали лампу, зазвонил телефон, и он выглянул  в окно.

 – Приехали! Ты посиди в сторонке и не мешай! – умчался во двор в сланцах на босу ногу сорок пятого размера и в оттянутом на локтях свитере, как в старое хипповское  время.

  Я сел в сторонке, на детский двухступенчатый табурет и стал терпеливо ждать, пока Савельич общался с двумя гостями – кавказцами.
  Один из них говорил по-русски. Другой – восхищенно смотрел на картину и ухмылялся в усы, бормоча непонятные слова. И тут я увидел портретное сходство всадника-джигита с натурой.

– Вот, Курбан, ...конный портрет, ...готов.

– Он говорит, ему нравится.
 
– Курбан, – Савельич обращался к лицу, собранному из неравнобедренных и разновеликих геометрических фигур без овалов, – я учел все пожелания заказчика.
 
– Он видит, Савельич, ...подожди, ...спрашивает, ...где орел? Он просил изобразить летящего орла – символа и покровителя его рода.

– Орел...  – внятно произнес джигит и вопросительно посмотрел на художника.

  По молчаливому кивку Савельича было понятно, что он принял непростое решение. Я перехватил его взгляд в угол мастерской. Над плотным рядом разновеликих бутылок, возвышалась небольшая консоль с палитрой и кистями. Подняв мясистый палец, как бы предлагая подождать, в один миг проделал путь  к консоли  и обратно. В правой руке Савельича появилась кисть. Не поворачивая голову в мою сторону, приказал:

– Боря, табурет!
 
  Я вскочил с табурета, и проворно поставил его рядом с портретом. Одним движением стопы Савельич подвинул табурет в место, которое стало платформой поиска и воплощения нестандартного творческого решения.

 Плоская кисть, которой запечатал небо Савельич, была купольной формы и подходила как для крупных мазков, так и для мелких деталей. Направив кисть перпендикулярно к поверхности холста, не отрывая руки, он сделал энергичное, но не лишенное изящества движение. Опустил  кисть и слез с табурета.

– Орел! – убедительно сказал Савельич, опровергая утверждение, что художники отличаются от фотографов тем, что у них птичка вылезает очень медленно.

  Изломанный двухрядный силуэт горного  гребня, залитого желтым тягучим жаром утреннего солнца, приобрел, четкие очертания и не стал казаться смазанным в голубом тумане нового дня.

  Высоко-высоко в небе парил горный орел.