Лодка деда Егора

                Л О Д К А      Д Е Д А      Е Г О Р А.       
                Этот рассказ, в котором вымысел
                переплетается с правдой, я посвящаю
                своему старшему брату Николаю с любовью. 


   Мой старший брат со своей женой часто ссорился. Она сразу звонила мне, и я прибегал. Начинались разборки, упрёки. Потом страсти утихали, на столе незаметно появлялась бутылка вина. Наступал мир.
   На этот раз голос Софьи был особенно взволнован.  Иван закрылся в ванной комнате, угрожал утопиться, погружался с головой в воду и пускал пузыри с гортанным криком: «Прощайте!».
   - Ваня, что я скажу людям, когда мы похороним тебя. Я скажу, что мой брат утонул в ванной? Это же позор на весь наш род, Ваня. – Так я уговаривал его. – Ты вот что, Вань. Поди на берег Ишима и сигани с обрыва. А ещё лучше, Вань, возьми большую лодку у деда Егора, с Ишима попади в Иртыш, потом в Обь, а там и Ледовитый океан рядом. В океане и утопни. Вот тогда я с гордостью объявлю людям: мой брат утонул в Северном Ледовитом океане. А ещё лучше: я скажу, Ваня, что ты утоп в Мировом океане. Я буду гордиться тобой, брат. – Тут я сделал паузу, а когда бульканье за дверью затихло, добавил: - Я всё сказал, Ваня. Выбирай: позор или слава.
   Иван выбрал славу. Всё повторилось, как всегда. Только брат за бокалом вина твёрдо пообещал, что погибнет в Северном Ледовитом океане.
   А эту дурную привычку пугать свою жену самоубийством Иван перенял у своего старшего друга деда Егора. Тот однажды попросил у своей женя Матрёны денежку на чакушку с закусью и сказал: «Пойду повешусь», - когда Матрёна отказала ему. Жена засмеялась вслед: «Тебя, толстого борова, ни одна верёвка не выдержит». Дед взял длинную верёвку, обвязался в поясе, залез на старую высоченную бочку, а верёвку привязал за матицу. Всю эту бутафорию закрыл надетой поверх фуфайкой. Другую верёвку потоньше обмотал вокруг шеи и тоже привязал за матицу, и повис на поясе, уронив голову.
   Матрёна не поверила словам деда, но через время всё равно заглянула в амбар. Дед Егор висел. Заголосила Матрёна и бегом за соседкой. Прибежали вдвоём. Дед висит. «Беги за милицинером», - выдохнула Мария. Матрёна – к участковому. Дед Егор косит глазом сверху, а Мария открыла ящик с салом и куски в подол бросает. Запахло чесноком и перцем. Не выдержал дед: это ж его главная закусь. «Марея, - прохрипел он сверху, - нехорошо это у покойника последнее забирать». Соседка – бух в обморок. А тут и Матрёна с участковым подоспели. Участковый Колька Яценко, год как пришёл из армии, залез на бочку. Матрёна дрожащей рукой нож подала. Дед висит рядом и одним глазом косит вниз: падать высоковато и нежно так правой рукой стал обнимать участкового. Тот, почувствовав  железную руку покойника, заорал не своим голосом, шарахнулся прочь. Бочка перевернулась. Колька упал и сломал руку, подхватил её здоровой рукой и бежать что есть мочи в свой участок. Егор открыл глаза и говорит Матрёне: «Мотя, живой я. Бочку поставь на место: на весу не отвяжусь. Да у Марии сало из подола выйми». Мария очухалась и, мелко крестясь, теряя на ходу куски сала, выскочила на воздух и опрометью понеслась к своей хате.
   За эту выходку дед Егор схлопотал пятнадцать суток. Его осудили за хулиганство с причинением увечья представителю власти. Иван тогда был уважаемым человеком в районе, работал главным ветеринарным врачом совхоза, хлопотал за друга. Деда Егора освободили на второй день под общий хохот сотрудников милиции на поруки члена КПСС Кузнецова Ивана. Так было записано в протоколе.
   Эта история случилась давно, но не умирала и не обрастала другими подробностями, как это бывает всегда с течением времени, потому что она была до того невероятна, что тут, как говорится, ни прибавить, ни убавить. Её мужики и бабы рассказывали друг другу, гостям, приезжим людям, и всегда с восхищением и восторгом. Над участковым неизменно смеялись и открыто, и втайне, хоть он был уже старшим лейтенантом.
   Прошло лет пятнадцать. Матрёна померла. Дочери вышли замуж: одна в город, другая в райцентр. Дед остался один, и его дом превратился в штаб-квартиру рыбаков и охотников. Особенно часто засиживался там брат Иван. Жена его Софья, бывало, ураганом влетала в хату, но чаще всего остывала и, спокойная, уходила домой. Друзья сидели за столом перед большой самодельной картой. На ней были изображены изгибы реки, пруды и озёра, лесополосы и берёзовые колки. Дед Егор на ватмане показывал, где, в зависимости от погоды, будут находиться щука, плотва, карась или окунь. Рядом с картой лежала книга  Л. П. Сабанеева «Рыбы России». Эту книгу все называли библиотекой деда Егора. Других книг в доме не было. А ещё он дорожил  старой общей тетрадью. Дед вёл её лет тридцать. Он писал её, как любимую повесть. В ней по числам каждого месяца из года в год значились фазы луны, направление ветра, дождь летом или снег зимой, а под красной чертой было записано, сколько и какой рыбы удалось в этот день поймать. Дед сравнивал дни, месяцы, годы. Вычерчивал замысловатые линии, похожие на синусоиды, и делился с Иваном своими секретами. Рыбаки часто перед вылазкой посещали его: «Дед, доставай свой талмуд. Завтра нам ехать или нет?» Дед уходил в дом. Не выходил долго. Все ждали. Наконец он появлялся, слюнявил указательный палец и выставлял его ветру, молчал долго, потом выговаривал только одно слово: «да» или «нет». При слове «нет» бОльшая часть мужиков расходилась по домам, а те, кто ехал, устраивали на реке обыкновенную пьянку. Все знали: дед Егор не ошибается никогда. Сам дед зимой уже редко выходил на лёд, хотя мужики всегда сверлили для него лунки. А летом только для себя выпотрошит из сетки два-три карася, остальных отпустит. А за последний год он ослабел сильно и не мог в одиночку сдвинуть с мелководья свою огромную лодку. Лодка была старая, даже древняя. Никто не знал, кто и когда смастерил её, потому что дед Егор забагрил её во время весеннего разлива. Тогда он был вовсе не дед, а здоровый и крепкий мужик, вернувшийся с дальневосточного фронта. Летом делал причал и замыкал лодку цепью, глубокой осенью волоком тащил её к дому, под навес. Теперь дед суетился вокруг лодки. Она только покачивала своими крутыми боками  - и ни с места. Местные остряки над дедом смеялись: «Ты, дед, продай её на дрова и купи себе резиновую – вся рыба твоя будет». Дед Егор и не думал избавляться от лодки. Она стала частью его жизни. Он не был пьяницей. Но теперь часто видели, как его лодка, покачиваясь на волнах, подолгу стояла на якоре у дальних камышей. Якорем был красный кирпич на бельевой верёвке. А дед спал, уютно устроившись на старых фуфайках, застилавших дно лодки.
   Иван стал помогать деду. Наденет свои болотные сапоги и толкает лодку на чистую воду, потом тащит её с дедом к берегу. Дед никак не мог смириться со своей немощью. Он не мог понять и объяснить, почему лодка перестала подчиняться ему, ведь он хорошо и правильно управляет ею. Он даже плакал от бессилья. Ему казалось, что та же сила в его руках, та же быстрота и точность движения, а лодка стала другой. Его можно было сравнить со спортсменом, по возрасту ушедшим из большого спорта. Спортсмену только кажется, что он так же, как и в молодости, может взлететь над сеткой, выгнуться в позвоночнике и сложиться во время удара. Мяч с гулким звоном коснётся пола и улетит за пределы площадки. Но спортсмен уходит, потому что сравнивает себя с молодыми конкурентами. У деда Егора конкурентов не было. Он был один и лодка у него одна. И слабел он не постепенно, а как-то сразу обессилел за одно лето. Иван подоспел вовремя. А дед думал: «Немочь перемогу за зиму, к весне оклемаюсь».
   Незаметно подоспела поздняя осень. Отбушевали осенние ветры, косматые перекати-поле забили овраги и придорожные посадки. Наступила звенящая тишина. Ночные морозы сковали землю, и топот лошадиных копыт гулким эхом разносился по степи. Ишим с притоками надел ледяную кольчугу. Так всегда бывает в степи перед большими снегопадами.
   Скоро забушевали бураны. Зима была и холодная, и снежная. Дед Егор не пережил её. Умер на самом излёте, в конце февраля.  А перед кончиной, когда Иван приш1л проведать своего старого друга, дед дрожащей рукой протянул ему ключ. Он, наверное, забыл, что лодка первый раз осталась у берега, и теперь, скованная льдом, скрытая снегом, одиноко покоилась в снежной купели. Иван же понял, что дед сделал его хозяином лодки. Тогда же дед отдал брату книгу Сабанеева и свою заветную канцелярскую книгу в кожаном переплёте. Говорили, что Егор привёз её из Праги, где встретил День Победы, и сохранил её в войне с Японией. Это был настоящий царский подарок для рыбака и охотника. Правда, дед охотником не был и человека с ружьём не любил. Я однажды слышал, как он выговаривал брату: «Ты зачем барсука со свету изжил? Тебе есть нечего? Полный хлев поросят держишь. А волка! Он пришёл к тебе, как к Человеку с большой буквы. Его бедой стало то, что ты оказался человеком с буквы маленькой». Последнее слово дед пропел на высокой ноте, ещё больше уменьшая букву. Брат понуро молчал, а я тогда до конца не понял упрёки деда. Это потом, когда заветная тетрадь попала мне в руки, прочитал:
                Другу Ивану посвящаю
                За селом у нас тихо-тихо.
                Все дороги кругом замело.
                Старый волк со своею волчихой
               Пробирается к нам в село.
   Он подходит к сараю голодный,
   Ноги нервно и крупно дрожат.
   Перед самою волчьею мордой
   Грянул выстрел твоёво ружья.
                Он упал, твоей пулей сражённый.
                Ты победное что-то кричал.
                Волк просил только мяса, а ты же
                Пулю в самое сердце вогнал.
   Прочитав этот стих, я понял, почему брат утопил свою двустволку, а сказал всем, что выронил, когда стоя стрелял стоя из дедовой тогда ещё лолки.
   Иван, получив ключи от лодки и книгу, как- сразу остепенился, ссоры в семье прекратились, Софья успокоилась. Не стала больше кричать, что мы с братом плоды одного дерева, яблоко от яблони, не оттуда руки растут, на уме рыбалка да охота, ваш дом – речка. Но ко мне относилась по-прежнему настороженно, даже с неприязнью. Она не могла простить мне кусок мяса.
   А случилось вот что. Я заехал за братом на рыбалку. Он побежал обиходить корову, а меня попросил уложить снасти. Мы, если клёва не было, под лёд запускали сети. Я поднялся в квартиру на втором этаже, взял мешок с удочками и сетями, уложил в багажник, сел в машину и стал ждать. Около дома стояла берёза, её ветки заглядывали в открытую форточку кухни. Ворона влетела в форточку и сразу вылетела, и тяжело, частыми взмахами пролетела вдоль дома и на углу села. Слетелись сородичи, началась свара. Птицы наскакивали друг на друга, громко кричали и клубком скрылись за углом дома. Брат побежал в дом. И тут начала кричать Софья. Я смысл уловить не мог, но отдельные слова слышал: «Где мясо? …Брешешь… Значит Петька». Когда мы уже ехали, брат рассказал, что прямо со стола пропал большой кусок варёного мяса. Я понял: это ворона стащила, и рассказал об этом Ивану. Он странно так посмотрел на меня, повертел у виска пальцем и отвернулся к окну. А когда мы после удачной рыбалки (щука шла гужом) сели обедать, брат сказал: «Ну, ладно, братка, пошутил и будет, доставай мясо».  Обед на рыбалке – настоящий ритуал. Собираются все, кто есть на льду, подходят даже незнакомые люди. Вся снедь вываливается на полог в центре круга. Зимой это солёное и копчёное сало, жареная рыба, домашняя колбаса и крупные луковицы У каждого термос с горячим чаем. И вот при всём народе Иван стал требовать с меня мясо, которое я будто взял со стола его кухни. Я опять рассказал про ворону. Все смеялись. Тогда я наизнанку вывернул свою торбу, отдал ключи от машины: ищи, брат, проверяй, найдёшь – машина твоя. Братья ссорились из-за куска мяса. Мужики быстро сгладили конфликт: «Браты, смотрите, сколько мяса.  Ешь – не хочу.!» Кто-то достал бутылку самогона. Мы с братом помирились, но каждый остался при своём мнении. А Софья, когда я рассказал ей про ворону, громко и зло смеялась, называла меня «брехуном», фантазёром и воришкой. С тех пор я ненавижу ворон – умная, хитрая и коварная птица.
   Но вернёмся к лодке деда Егора, которой Иван стал хозяином. Приближалось время ледохода. Брат хорошо знал бешеный нрав нашей реки и готовился к ледоходу и весеннему половодью основательно. Он разыскал где-то длинный стальной трос и прикрепил лодку к бетонной электрической опоре. Но не знал, что электрики обрезали сваркой трос, когда строительными плитами готовили защиту линии от шальных льдин на берегу Ищима.
 А степные реки во время весеннего паводка превращаются в необозримое море без конца и без края. И только извилистые линии кустов краснотала обозначают берега реки, да змея железнодорожной насыпи помогают ориентироваться рыбакам и охотникам во время разлива. А в ледоход… О! это целое событие в истории села.  Громадные запасы снега растают как-то враз. Река вбирает в себя все вешние воды и начинает дышать Лёд вздымается громадным коробом, будто делает глубокий вдох , как зверь перед прыжком. Где-то там, далеко впереди, происходит сдвиг, и льдины с глухим треском и шорохом начинают движение. Вода фонтанами вырывается из трещин. Лёд трогается. Эта весть облетает деревню, и все от мала до велика высыпают на высокий берег Ишима. Начинается движение невиданной, необратимой силы. Громадные льдины в половину футбольного поля, толщиной до полутора метров, как гигантские бульдозеры, подрезают обрывистый северный берег, и круча рушится в толщу воды; выползают на пологий южный и срезают обширные площади земли.  Создаётся ощущение движения всего берега. Вместе с берегом была срезана лодка деда Егора, теперь принадлежавшая моему брату. Ледоход ещё не набрал силу, лёд только-только тронулся. Льдина, зацепившая лодку, развернулась от соприкосновения с берегом, и лодка чёрным пятном двинулась на середину реки.
    Самые отчаянные в это начальное время ледохода прыгают на льдины, даже по ним перебегают на другой берег. Особенно в эту тревожную пору следят за пацанами.
   Брат Иван прыгнул на ближайшую льдину, перескочил на соседнюю и скоро оказался около лодки. В это время над рекой пролетел самолёт и далеко впереди сбросил бомбы. Льдины будто на звук взрывов двинулись вперёд, и брат вместе с льдиной скрылся за поворотом. Люди только ахнули во один голос. Кто-то кричал: «Человека понесло! Человек на льдине!» Кто-то побежал за верёвками в соседний дом, и только я один понял брата и молчал.
   В прошлое наводнение, то есть ровно год назад, водой затопило всё: улицы, дома, фермы. Вся Тургайская впадина превратилась в необозримое море. Тогда все административные здания, мастерские, клуб заполонили свиньи, дойные коровы, овцы. Представляете, в клубе были свиньи в прямом смысле слова. Коровы, что ещё не отелились были эвакуированы на ближайшую сопку. Они-то и пострадали больше всех. Остров сужался. Начался отёл. Сено в тюках сбрасывали с самолёта. Тюки часто летели в воду. Одичалые животные бросались на корм, затаптывали новорождённых телят, давили друг друга, тонули. Страшный рёв доносился до посёлка.
   Вода прибывает ровно семь дней и уходит в такие же сроки. А ещё через две недели понаехали комиссии, подсчитали убытки и моего брата Ивана исключили из партии, сняли с должности главного зоотехника и ветеринарного врача совхоза имени Николаева (космонавт приземлился на земле совхоза). А Ивана понизили до должности санитарного инструктора. Потом ещё целый месяц жгли трупы погибших животных в дальнем овраге, и чёрный дым облаком стоял над посёлком. Вот почему теперь и все годы после самолёты бомбили ледяные заторы, и вода не накапливалась, а ошалело неслась в Северный Ледовитый океан.
   Какие мысли бушевали в голове моего брата, я не знаю, но какое-то смутное понимание его состояния до меня доходило, и я даже сочувствовал ему и понимал его. Он очень тяжело переживал исключение из партии, гораздо тяжелее, чем потерю любимой работы. Именно в этот год умер дед Егор, и случилось это страшное наводнение. А потом я вспомнил, что Иван обещал погибнуть в Северном Ледовитом океане. И свои слова помнил: «Я буду гордиться тобою, брат.». Странные чувства овладели мною, и самое главное предчувствие говорило мне: Иван не погибнет. Я стоял на берегу бурлящей реки, и в воображении восстанавливались картины. Брат подстрелил утку. Она упала в воду, и он поплыл за ней, как собака. Достал. Зачем он рисковал жизнью? Дом -полная чаша. Азарт охотника? Так не промахнулся – попал.  И вдруг я понял. Результат. Добытая с риском утка и была результатом его похода. А теперь он бросился за старой деревянной лодкой.
   Льдинам тесно в русле реки. Они наползают друг на друга, встают на дыбы, с грохотом и шумом падают в бездну воды, обдавая зевак на берегу брызгами. И в этом ледовом грохоте чёрной точкой на льдине оказался мой брат. Меня охватил ужас. Днём он будет проноситься мимо деревень и посёлков. Люди будут кричать, звать, подсказывать, как выбраться на берег. Он же без труда, без подсказок сам легко может это сделать. Но он должен спастись вместе с лодкой. А впереди ночь с морозом и сырым холодом. И нет никакой возможности развести костёр и вскипятить воду. Зачем эти страдания и этот смертельный риск?  И я опять додумался. Подарок деда Егора: лодка, книга Сабанеева и тетрадь в кожаном переплёте представляли для брата единое целое. Это была его Рублёвская Троица. И потеря одной части – казалась ему катастрофой.
   Льдины проносились мимо, а воспоминания кружили голову. Года два назад я выменял «Евангелие» на книгу В. М. Шукшина «Беседы при ясной луне» у одной учёной дамы. Это была старая и очень потрёпанная реликвия. На кожаном переплёте рельефно выделялся православный крест. Год издания неизвестен и первых листов не было. Начало было «От Матфея», глава 7 «Не судите, да не судимы будете». Издание было явно дореволюционное, потому что каждая страница разделена по вертикали пополам. Левая сторона отпечатана старославянской вязью, а правая – с ятями и ерами. Иван вымолил у меня эту дорогую книгу. А я пожалел тогда брата: он после исключения из рядов КПСС пребывал в состоянии прострации. Эта божественная книга вернула его к жизни. Здесь, на берегу, я это отчётливо понял и возрадовался, и поверил в чудо спасения. Иван продолжал заполнять заветную тетрадь деда Егора. Последняя запись гласила: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет». Рядом лежало раскрытое Евангелие, страница 1114 «Откровение святого Иоанна». Брат с радостью выполнял пустяковую для него работу санитарного инструктора, живо откликался на просьбы односельчан вылечить скотину, стал вежливым и общительным. Софья цвела и пахла. Даже меня встречала почтительно и приветливо.
   Так истуканом я стоял на берегу бурлящей реки. Темнело. Сырой холод проникал под одежду. Берег опустел. Я направился к дому. А мой родной брат мчался на льдине к Северному Ледовитому океану. За окном бушевал ветер, швырял в стекло водяную пыль и снежную крошку. Доносился шум ледохода, как шум вдалеке проходящего поезда. Рваные мысли клубились в моей голове. Летом река мелела и совсем была не такой, как теперь. Будто это две разные реки. На широких плёсах течение даже незаметно. А за селом, на крутом повороте, русло сужалось, посередине лежал громадный камень. Вода бурлила вокруг него. Камень в знойные дни нагревался, и пацаны опятами грелись на нём. Кто-то столкнул меня. Впереди был омут. Недавно в нём утоп Ванька Солотин.  Меня охватил ужас. Водоворот неумолимо приближался. Я на мгновенье увидел бледные треугольники лиц сверстников. Вдруг кто-то схватил меня за ногу и потянул вниз, под воду. Это был мой брат Иван. Скоро мы оказались на берегу. А за братом в селе утвердилась репутация спасателя. Мы идём по берегу Ишима. Жара немилосердная. На диком пляже дети и взрослые. Вдруг мы увидели бурун на воде, будто вильнула хвостом громадная щука. Но вместо хвоста отчётливо видна была детская ладонь. Я не успел ничего сообразить и опомниться. Иван сразу, прямо в одежде, бросился вслед. Через секунду шестилетний пацан был на берегу, а брат тряс его животом вниз на колене. Изо рта полилась вода, потом полезла картошка, и пацан задышал, а от пляжа бежала зазевавшаяся мать.
   Сон не шёл. Ночью дневные впечатления переживаются острее. Лежишь ты один на один с собою. Темень.  Ничего тебя не отвлекает: только ты и твои мысли. Изредка луна проглянет сквозь низкие тучи, на миг высветит крестовины рам и исчезнет в чёрном мраке неба. Во время ледохода всегда дуют буйные ветры. Они несут запахи талого снега, прелой прошлогодней травы, тревожные крики перелётных птиц. Ночь тянется бесконечно долго. А мой родной брат на льдине мчался к Северному Ледовитому океану.
   Не дождавшись рассвета, я побежал к Софье. Дверь открыта (в нашем селе замков и запоров никогда не было). Дети, мальчик и девочка, мирно спали. Софьи не было. В совхозной конторе было всё начальство. Но начальником штаба по спасению мужа была Софья. Вниз по течению летели молнии, пульсировали телефонные звонки. Положительных ответов не было. «Не видели, не слышали, не знаем». А кто услышит? Ночь на дворе. Но Софья не унималась. Она вспомнила и прошлогоднее наводнение, и исключение мужа из партии коммунистов, и освобождение его от работы. «Нашли виноватого, козла отпущения нашли, - кричала Софья. – ищите, звоните, посылайте машины!» Куда звонить и куда посылать, она не говорила, а трясла указательным пальцем перед самым носом парторга и сквозь зубы цедила: «Я в ЦК КПСС, Брежневу напишу». Это действовало. Снова звонили, кричали в трубку о беде человека на льдине. Печальная весть долетела до Павлодара. Оттуда пришло сообщение: «Все меры по спасению человека приняты». А это уже Иртыш. И только утром, часов в десять, пришла весть: «Человек спасён».
   Уже потом брат рассказывал, как льдина зашла в заводь, закружилась на месте. Ему пришлось прыгнуть в ледяную воду, схватить трос, которым он крепил лодку к электрической опоре, удалось трос обмотать вокруг ствола прибрежной ивы. А про вертолёт брат не рассказывал. Не рассказывал, как вертолётчик крыл его трёхэтажным матом, когда брат показывал ему знаками, что без лодки не покинет льдину. И только когда я спросил его: «А как же ты костёр развёл?» - он неохотно обронил: «С вертолёта сбросили и еду, и спички». Его, оказалось, вертолёт вёл целый час. И высадился брат на правый незаселённый берег. Ему пришлось и сушиться, и согреваться самому. «А как же океан?» - спросил я. «Этот ледоход не последний», - ответил брат и засмеялся.
   А теперь Софья летела домой. Операция, которой она руководила, успешно завершилась. Всё село снова загудело, зашумело, зажило той жизнью, какая бывает в деревне в самой середине весны: призывно ревели коровы, вдохнувшие струи вольного ветра, голосили петухи, забравшись на самый конёк крыши, с северной стороны домов мужики раскидывали кучи снега – последние признаки ушедшей зимы, и готовились к великой Божьей благодати – погружению семени в землю.
   Иван приехал на третий день. Его встречали, как героя. Он был жив, здоров, как всегда, только лицо было красное, обветренное. К своему поступку относился равнодушно, как будто в очередной раз сходил на работу. Его больше волновал вопрос, как доставить домой лодку, пришвартованную к далёкому, чужому берегу. Дней через десять её привезли на машине, израненную, будто побывавшую в неравном морском бою. Мужики активно помогали Ивану восстанавливать посудину: конопатили стыки, варили смолу, строили настоящие стапели. Все знали, что библиотека деда Егора теперь у Ивана. Меня же больше всего занимала тетрадь в кожаном переплёте. Иван её на вынос не давал. Я читал её у брата дома. Меня поразила мудрость человека, ушедшего в другой мир. Этот угрюмый, неразговорчивый человек после смерти своей Матрёны сразу сник, стал часто ходить на кладбище и подолгу сидеть у дорогой могилы, бормотать что-то бессвязное себе под нос. Сперва он выкапывал одуванчики, потом нёс жене ромашки, к концу лета – васильки. Цветы он выкапывал с землёй и укладывал пласты у ног любимой женщины. Дед Его был настоящим поэтом.
                Я в букетах цветов не люблю:
                В них трагедия каждой судьбы,
                Будто сбитый солдат на бегу,
                Не занявший своей высоты.
                У цветов тех известен конец:
                На помойке бесславно лежать.
                Среди них будто пьяный отец
                И детей не родившая мать.
                А на клумбах цветы хороши,
                Искрятся, смеются и плачут,
                Дарят праздник для милой души
                И о чём-то друг с другом судачат.
                Они все доживут до заката
                И на клумбах своих отцветут.
                Но во влажную землю когда-то
                Семена после них упадут.
   Иван на могиле своего друга Егорова Ивана Серафимовича посадил полевые ромашки,  а в тетради с кожаным переплётом сделал запись из Святого писания: «Старайтесь иметь мир со всеми и святость, без которой никто не увидит Господа».