Здесь всё, что для меня Россия. Продолжение

       

           Теперь в доме деда живет его внук, Леша — Алексей Васильевич Ястребов. Он сломал старые и сложил новые печки, покрыл шифером дом и сеновал (раньше они были покрыты дранкой), сделал новые сени, новый сруб у колодца. У него там пасека — около 20 ульев. Мед «кипрейный*». Вкуснее не бывает.

     Он охотник, очень спокойный, добрый, удивительно чистый внутренне человек, никогда голоса не повышает, разговаривает так тихо, что приходится напрягать слух, чтобы расслышать. Невысокого роста с очень правильным и красивым профилем, о чем сам он, конечно, никогда не задумывался. Не женат, с ним живут иногда четыре, иногда пять
лаек, которые помогают ему охотиться. Кроме того, он, конечно, ловит рыбу. Зимой он один на хуторе и на много километров вокруг только лес. Около дома цветет иван-чай. Анна Федоровна — жена младшего брата деда — рассказывала, что зимой волки подходили к дому и выли. А у Леши они как-то утащили лайку из будки.
__________________________
*Кипрей - попросту - Иван-чай. До революции кипрейный чай продавали на экспорт.Теперь рецепт этого чая утерян.

      До недавнего времени Леша опекал одного бывшего ленинградца, инвалида с детства, однорукого (он даже стрелял из ружья одной рукой). Леша ему помогал: приносил мясо, если убьет, лося или медведя, рыбу, пойманную в озере, картошку. Мы присылали одежду. Все наши знакомые знали, что мы собирали одежду, и отдавали нам хорошие, но уже не нужные им вещи. Мы посылали их Леше или его сестрам. Они распределяли, кому что отдать. Купить себе что-то многим, живущим там, просто было не на что.

    В 2012г. Леша увез его в дом престарелых, но не в местный дом инвалидов в селе Корино, а во Вселуки. Местный дом престарелых и больница сейчас уже не существуют: изничтожили.

      Дед  вспоминал, что, работая механиком на местной МТС — машинотракторной станции, Леша не курил и не ругался матом. Дед специально спрашивал
у трактористов: «Как же Лешка с вами справляется, если не матерится?» Оказывается, он, молча, брал их за грудки и так встряхивал, что они тут же делали все, что от них требовалось.

      Я в молодости, по легкомыслию, обращала внимание только на высоких молодых людей. Леша был невысокого роста, но крепкий, сильный. Когда я его увидела (он только что вернулся из армии), я подумала, что, если бы мы были ровесниками, я бы, наверное, в него влюбилась, несмотря на его рост. Рядом с ним чувствовалось, что можно ничего не бояться. Звал он меня «тетя Наташа»: я была старше на 16 лет. Правда, тогда надо было бы остаться навсегда жить там, потому что он ни за какие деньги не уедет из этих мест, он прирос  к этим лесам и озерам навечно; и даже любовь к женщине бессильна перед его любовью к этой земле. Ее оторвать от него можно только с кожей.

      Баба Маша (Мария Егоровна) — маленькая, худенькая и молчаливая. Соседи рассказывали о том, что в молодости они вместе с дедом веселили собравшихся на праздники хуторян шутками, прибаутками и пели частушки. Она жила в 18 км от деревни деда. И он ходил к ней на свидание каждый вечер — 18 туда и утром 18 обратно. Бабушка
брала меня с собой в лес за черникой и малиной. Я раньше в таком количестве ни того ни другого не видела. Местные собирают чернику двумя руками, очень быстро. Когда я пошла с ней первый раз, изо всех сил старалась не отставать, но двумя руками у меня не получалось. Вернувшись, баба Маша меня похвалила, сказала: «Чисто берешь». Значит, ягоды уже можно было не перебирать.
      Она научила меня не только топить русскую печку и готовить в ней, но и печь пироги и выпекать хлеб. Она никогда не говорила — «завтра поставим тесто». Она говорила: «Будем тесто творить». А хлеб выпекался такой вкусный, что он не мог быть просто продуктом, а только результатом творчества.

       Когда они оба сильно постарели, зимой с ними жил их сын Вася, отец Леши. Как только мы приезжали, он говорил: «Слава Богу, что ты приехала. Надоела мне эта бабья работа». Сначала мы вдвоем вытаскивали и сжигали мусор и грязную одежду, не подлежащую стирке. А оставшееся тряпье я замачивала в корыте, меняя воду по несколько раз, и только потом стирала. Машины стиральные можно было встретить иногда у кого-нибудь в городе, но не здесь. Бывало, замочишь белье в порошке, в корыте, и уйдешь в лес. Возвращаешься, а баба все вынула и развесила на заборе — решила, что я постирала. Опять собираю и замачиваю. Она уже ничего не помнила.

       Как-то раз я стояла недалеко от въезда на участок. Забор был обозначен слегами, прибитыми к вкопанным в землю на определенном расстоянии друг от друга столбам. А в «воротах» слеги были сняты. Так вот. Я стояла недалеко от «ворот» и разговаривала с младшим братом деда, которого тоже звали Иван Ефимович. И, чтобы их не путать,
старшего брата звали «дед», а младшего — «Малый». Из дома вышла баба Маша, прошла по направлению к нам несколько шагов и спросила: «Наатааш! А не пара ли выдергивать лук?» Я ответила: «Нет, баб, не пора». Она ушла. Через несколько минут вышла и опять спросила: «Наатааш! А не пара ли вытаскивать лук?» (имеется в виду уборка лука с грядки). Я опять сказала: «Нет, баб, не пора». И Малый подтвердил, что еще рано. Она ушла. Прошло еще немного времени. Она опять вышла, приодетая: поверх легкой кофточки — вязаная — и объяснила: «Пойду к Нюрке (жене Малого), спрошу, не пара ли выдергивать лук?». Мы улыбнулись и сказали: «Иди, иди». Но, смотрим, уже начав подниматься в горку, — дом Малого стоял на самой высокой точке гривы, — повернула назад. Подошла к нам и спросила: «Наатааш, ты не помнишь, зачем я к Нюрке пашла?»
И, когда я ответила, — ты пошла спросить, не пора ли вытаскивать лук, — никто уже не мог удержаться от смеха.

      Умерла она на год раньше деда, в 1987г. После ее похорон его взяли в Слаутино к Васе. Там он лежал в тепле и чистоте, Дуся — Васина жена, Лешина мама,— за ним ухаживала. Его не стало 20 марта 1988г., в день рождения моей мамы.

     Вася тоже воевал в Великую Отечественную войну, был ранен. Они вырастили семерых детей: троих сестер и четырех братьев, двое из них погибли — одного засыпало зерном в элеваторе, второго задавило падающее подпиленное дерево. Младший, Сергей, сейчас живет и работает в Пено. Много лет назад умер и Вася. Дуся умерла два года назад. Остались ее дочери – Тамара и Таня. И еще младшая, Валя, которая, окончив институт и выйдя замуж,  жила в Мариуполе.  Но, когда стала пенсионеркой, приезжала к маме весной и жила у нее до глубокой осени. А теперь собирается переехать сюда насовсем.
Все, включая семерых внуков и восьмерых правнуков, ее очень любили. Дуся была старше меня на 11 лет.

      Автобус, на котором мы уезжали, так же, как и приезжали, проходит через Слаутино дважды: прежде чем повернуть на Пено, откуда отправляются поезда в Москву, делает часовой круг и опять туда возвращается. Мы выходили из него и оставались ждать у Дуси. За этот час она успевала вытащить из подпола кучу банок — с тушенкой своей, самодельной, разным вареньем, упаковать творог и сметану, перелить в трехлитровую
банку молоко, пересыпать мне из стоящих в сенях корзин всю собранную в это утро ягоду — бруснику или клюкву — и обязательно совала деньги на обратную дорогу. Я отказывалась, мы спорили, но потом она засовывала мне деньги в нагрудный карман штормовки со словами: «Сейчас заплачу» (подразумевалось — если я не возьму).
 Зимой мы, конечно, посылали им продуктовые посылки, потому что в деревнях тогда,
как я уже говорила, купить было нечего.

      После возвращения из армии сын работал водителем  на крытой грузовой машине. И мы, отправляясь в отпуск, нагрузили ее по максимуму. Ассортимент «гостинцев» для каждого адресата был один и тот же: по десять пачек «Экстры» (геркулеса), по 3 кг гречки, 3 — макарон, 3— риса, по несколько банок мясных и рыбных консервов, по батону колбасы, сливочное масло, дрожжи — обязательно, конфеты, печенье и пр. Муку, сахар и соль можно было купить на месте. Дрожжи не сухие, а живые, — дефицит был страшный. Я привозила их  с расчетом и на хозяек, живущих  в Колпино.

     Разгружали постепенно, начиная с Пено. Сначала остановились у Лешиной тетки, где мы обычно коротали время до отправления поезда, потом в Слаутино, у Дуси — Лешиной мамы, потом в Колпино — сначала около Егора с Зиной, потом у Малого, ну и потом у нас. Дрожжи в Колпино относил дед. Приходил обратно подвыпивший (все на радостях угощали) и приносил кто что давал: яйца, творог, сливочное масло своё, мед, сметану. Протягивал мне со словами: «Вот, дочушка, дед тоже добытчик!» Помню, как, вскоре после приезда, я пришла к Зине за молоком. Она обедала — ела суп из геркулеса. В воде плавали далеко друг от друга геркулесовые хлопья, но она была счастлива.

      Деду мы привозили всегда столько, чтобы у него оставались продукты на зиму. Перед нашим отъездом он, засунув руки в карманы и не выпуская изо рта трубку, ходил по избе, смотрел на полки — открытые вдоль стены на кухне и в буфете за стеклом, где стояли крупы и консервы, и повторял: «Нну! Я теперь — кум королю, отец — министру». То есть у него, как у родственников короля или министра, всё есть. На зиму они запасались из магазина только мукой, солью и сахаром. Хлеб пекли сами, овощи и мясо заготавливали сами — солили, квасили. Зимой к ним и дорогу заметало снегом, потому что редко, кто проведывал.

      По лесу он ходил быстро, легко, я за ним еле поспевала. А лес-то здесь не простой — то болота, где надо прыгать с кочки на кочку или проваливаться в мох, то завалы, через которые надо перелезать, просто так не обойти. Он не раз брал меня в лес, чтобы показать какое-то конкретное место, где всегда много ягод или грибов. Дорогу я запоминала, в лесу ориентировалась хорошо и, как ни странно, не боялась ходить одна. Это позже меня всегда сопровождали собаки - сначала Комрад - восточно-европейский овчар, а потом Норд,колли. Оба были переростками. Я потом напишу о них отдельно. А до их появления в нашей семье я всегда ходила одна. Привычка, наверное, я и в Москве поздно вечером не боялась ходить одна.

      Собралась как-то за подосиновиками на Трегубиху (место в лесу называлось так по названию бывшей там когда-то деревни), а дед говорит: «Ой, дочушка, лучше бы ты туда не ходила. Там медведь живет. Хотя ничего — ты с собакой. Ежели что — он сначала на собаку кинется…» Другой раз шли за малиной; дорога через лес после дождя сырая, и прямо перед нами свежий отпечаток медвежьей лапы. Люда — племянница деда говорит: «Сейчас пройдем вперед еще и посмотрим — если след влево свернет, куда и нам, тогда не пойдем. А если он дальше по дороге — значит, он в Меглино в овсы подался. Тогда ничего». Так и оказалось — он ушел в Меглино, а мы свернули за малиной. А Малый вообще говорил, что медведь — это «самый безобидный человек на свете».

      Грибы собирали, как у себя на огороде, знали, где и какие растут. Но один раз я пошла за малиной, а напала на гриву, сплошь поросшую белыми грибами. Корзины с собой не было. Брала только маленькие. Бидон, предназначенный для малины, наполнился быстро, остальные класть было некуда. Спасла мужская рубашка, заправленная в джинсы, в которой я всегда ходила в лес. Ушла я только тогда, когда за пазухой уже не было места (я стала круглой от грибов, лежащих и за спиной). Из года в год мы всегда собирали там и на сушку и на маринады. Чуть дальше росли лисички и волнушки. А подберезовики — у дома, через дорогу. Как-то раз, подходя к месту, где росли белые, мы вдруг увидели идущего нам навстречу Сашу — взрослого сына Егора и Зины, живших тоже на хуторе. Женат он не был, не пил, не курил. Мы сказали: «Ой, Саш, нам после тебя тут делать нечего». А он ответил: «Я ваши грибы ня[е] брал». И, действительно, свои корзины мы наполнили. Но поняли, что это место не я нашла, а оно Сашино.

      Он умер осенью от какого-то страшного заболевания позвоночника. В следующее лето на этой гриве мы не нашли ни единого грибочка вообще. И во все последующие отпуска я всегда приходила на это место. Но создавалось впечатление, что они там никогда и не росли.

      В январе 2009г. после большого перерыва мы поехали с сыном, как привыкли говорить, на Валдай. Мне надо было навестить в Пено Нину — еще одну дочь Малого, и Евдокию Егоровну, Лешину маму, в Слаутино, а сын, конечно, ехал к Леше на хутор. Пробыли мы там недолго, очень грустно было уезжать.

    Нина Ивановна Скобелева — младшая сестра Валентины Ивановны — тети Вали — как называл ее сын. Обе они — дедовы племянницы, дочери его младшего брата. Подружились мы с ними не сразу, сблизились как-то незаметно, особенно с Валентиной Ивановной, когда она приезжала летом в Колпино навестить родителей. Постоянно она жила со вторым мужем в Ростовской области, в одном из шахтерских поселков. Первый и второй мужья и младший сын — Валерий были шахтеры. Она тоже много лет проработала в шахте. Она стала мне родным, всё понимающим человеком. Мы очень любили друг друга и никогда ни о чем не спорили. Она — потому что всегда была со мной согласна, а я — потому что понимала, что ей не гожусь и в подмётки по количеству и качеству того, что она умела делать. А она умела всё: вязала спицами носки, свитера, кофты, пуховые платки, потрясающей красоты кружева — крючком. «Обвязывала» обеих внучек, невестку, сына, мужа. Мне связала пуховый платок из спряденного ею самой козьего пуха и ажурный белый широкий шарф, подарила несколько связанных крючком салфеток. Она могла сшить всё, что угодно, — шубу из выделанных ею шкур кроликов, ею же выращенных, домашние тапочки из голенищ старых сап; для «внучечек», как она их называла, новые модные куртки из старых пальто, удивительно тонко отстроченное белье  — так раньше, наверное, шили «белошвейки»; заготавливала на зиму не меньше трехсот банок консервов, варенья и компотов из выращенных на огороде и в саду овощей и фруктов, тушенку из кур. Держала и гусей и уток. Старшему сыну Саше, жившему в пос. Рунский, сама сложила в строящемся доме русскую и голландские печи (ей только раствор замешивали мужики) и сама вставила стекла в рамы
      Валентина Ивановна приезжала к нам погостить, вместе мы жили зимой у ее мамы в Колпино после смерти отца, я ездила к ней. Так же, как и Евдокия Егоровна, провожая меня в Москву, Валентина Ивановна вытаскивала из погреба всё, что только можно было унести. Набивала мне коробки с «гостинцами» — компоты и варенье из абрикосов (потому что у нас здесь они не растут), полсотни яиц, пересыпанных семечками, бутылки с подсолнечным маслом домашнего отжима, тушенку, овощные консервы, зарубленных специально для нас курицу и утку — всего и не упомню. Есть такое понятие — хлебосольные люди. Вот такая она была. Такие же и ее сестра, и все, кого я знаю в Колпине и рядом с ним.
    Сейчас ее уже нет в живых. Страшная причина — ошибка в диагнозе. У нее были больные почки, а врачи проглядели. Предполагая самое худшее, сделали операцию, почки отказали. Болела она около года, наверное. Очень ждала меня к себе, просила приехать, а я все откладывала — то внука не с кем было оставить, то у внучки каникулы. Вот и пришлось ехать уже на похороны. Век себе этого не прощу.
   
    

     Нам хотелось побывать в Колпино зимой. И вот в декабре 1978г. мы решили, что предстоящие зимние каникулы проведем там. С нами поехал папин одноклассник (они учились вместе в испанской школе), сын одного из сотрудников испанского посольства в Москве — Перес Белидо Марьяно, попросту Марьянка.

     Поезд по-прежнему приходил в Пено в 6 часов утра, а автобус в Рунский отправлялся около 8 час. Взяли билеты, стали в очередь. Сначала подумали, что так холодно потому, что еще очень рано. Но позже выяснилось: термометр показывал 55 градусов со знаком «минус»! По мере замерзания люди уходили греться в здание столовой, находящейся рядом. Мы тоже там спрятались. Ждали долго, но автобуса так и не дождались: он просто по такому морозу не завелся, не смотря на все старания водителя и добровольных помощников.Очередь рассосалась по домам. Нам же некуда было идти, я тогда еще ни с кем в Пено не была знакома, пришлось идти в гостиницу. Заплатили за комнату на 6 человек, чтобы разрешили пустить туда и Комрада. В комнате было, конечно, теплее, чем на улице, но ненамного. Легли спать, не раздевшись, укрывшись, помимо одеял, еще и свободными матрасами. 

      На следующий день мороз не уменьшился, автобусы по-прежнему не ходили. Я пыталась найти «частника», т.е. водителя собственной машины. Мне это удалось: пообещала ему, кроме денег, батон вареной колбасы и бутылку водки из предназначенных
для деда с бабой, и он согласился.

   
      Вернувшись в номер, я увидела мальчишек, сидевших на корточках и прислонившихся спинами к батарее. Они в один голос громко скандировали: «Грею, грею батарею, грею, грею батарею, грею, грею батарею…». Услышав, что машина, на которой нас согласились отвезти, стоит в соседнем дворе, они мигом оделись и побежали на нее посмотреть. В результате водитель в назначенное время не появился. Выяснилось, что женщина, подошедшая к ним и поинтересовавшаяся тем, что они делают около машины, оказалась его женой. Узнав, в чем дело (а она и не подозревала о предстоящей поездке), она его не отпустила.

      Еще одну ночь пришлось спать под матрасами. На следующий день автобусы опять не
 ходили, и я сдалась. Новый год мы встречали в поезде «Осташков — Москва».



         В следующие два лета с нами отдыхали одноклассники сына. Одним из них был Роман. Дня через два после приезда, собрав очередной короб пустых бутылок, решили отвезти их сдать, а на обратном пути получить посылки, отправленные позже и потому сразу по приезде не полученные. Сын привел лошадь из деревни, запряг. Ему дали не задумчивую Шемку, а другую лошадь. Ехать они могли и без меня, сын уже был опытный возница. Но Комрада я им взять с собой не разрешала. Сын очень настаивал: «Пусть пробежится, что он, болонка что ли, сидеть дома!» Наконец, он меня одолел, и я согласилась.
     Прошло часа два. Я взяла трехлитровую банку и пошла к Зине за молоком (ребята выпивали за день по две трехлитровые банки). Ее дом стоял с другой стороны гривы, пониже, ближе к дороге, ведущей в поселок. Зина сидела на лавочке и пристально смотрела в сторону деревни. Я спросила: «Ты что туда смотришь?» Она ответила: «Я никак не пойму: лошадь с телегой пробежала обратно пустая». Пока мы гадали, что же могло произойти, из лесу вышли мальчишки и Комрад. Последний был в превосходном настроении, о чем свидетельствовал поднятый хвост (хвост трубой). Я сделала несколько шагов им навстречу, протягивая молоко, подняла голову — и слова застряли в горле: у Романа вся шея и рубашка на груди были в крови.
         По дороге домой и пока я промывала рану у него на затылке и прибинтовывала листья тысячелистника — растения, не только дезинфицирующего, но и стимулирующего быстрое заживление, ребята рассказали, что же произошло.
        Приехали, привязали лошадь за поводья к столбу. Получили посылки (кажется, две), пошли в магазин — узнать, примут ли бутылки. В этот раз почему-то не приняли. Вышли, отвязали лошадь и попытались сдвинуть ее с места. Обычное «нно-нно!» не действовало. Папа уговаривал, сердился, но она не слушалась. Вожжи были в руках у Романа, стоявшего на передке телеги. Так продолжалось не очень долго, потому что папе решил помочь Комрад. Он так гавкнул на лошадь, что она понесла (т. е. помчалась на предельно возможной для нее скорости).

         Сын сидел на краю телеги, свесив ноги. Сначала вылетел он,  брякнувшись плашмя на дорогу, потом слетели коробки с посылками. Худенькому Роману было трудно натягивать поводья, и он сообразил, что надо заставить лошадь свернуть с дороги. Тогда она уткнется в кусты и остановится. Это ему удалось, правда, при резком повороте вылетели все бутылки. Дальше, увидев перед собой ствол дерева, лошадь, чтобы не врезаться в него, резко рванула влево и Роман свалился на землю между лошадью и телегой, разодрав себе затылок о шкворень  (металлический стержень, который является вертикальной осью передка повозки или поворотной части транспортного средства). У него поднялась температура, знобило, он слег. Сын тоже скис и сказал, что пойдет полежит на сеновале. Вечером пришлось вызвать врача из больницы, расположенной в 20 км от нас. Мобильными телефонами тогда еще не пользовались, да они и сейчас там не работают (нет телефонных вышек). Но обычный телефон полагался брату деда, как бригадиру. Я смогла вызвать врача, который приехал и забрал обоих в больницу.
     На другой день я, отшагав 4 км до поселка Рунский, на утреннем автобусе доехала до них. Мальчишки сидели на берегу озера с удочками в руках. Обратно пришлось добираться самой, т. к. автобус ходил два раза в сутки — утром и вечером. Сначала меня подвез пьяный однорукий мотоциклист (я сидела сзади него, коляски не было). Потом чуть-чуть прошла пешком (километра два), потом до Рунского подвез лесовоз. Шофером оказался какой-то дальний родственник деда. Ну а дальше — дорога в четыре километра без груза — вообще считалась прогулкой.
     Где-то на середине пути сзади загремел колесный трактор. Обогнав меня, остановился. Из кабины вывалился пьяный одноглазый Васька из Меглино и сказал: «Садись!». А в кабине, кроме него и самого тракториста, теснились еще его мать и жена-цыганка, которую он подобрал в поезде. Я ответила, что мы там все равно не поместимся, и пусть они едут без меня. В ответ прозвучало: «Ну, уж нет. Чтоб такой хороший человек и шел пешком? Садись!»
     Дальше было вот что: он и его жена вышли из трактора, стали сзади на выступающие из-под кабины не очень широкие короткие металлические ну, как бы, лыжи. Руками уцепились за кабину — ближе к ней — его жена, он — сзади. Меня запихали в кабину (сопротивляться оказалось бесполезно) — и трактор тронулся. Дорога шла по берегу, отделявшемуся от озера болотом. Вдруг в окне трактора показалась рука Васьки с сигаретой и он, обращаясь к трактористу, приказал: «Прикури, а то мне неудобно».
Тракторист, босой, тоже, конечно, пьяный, бросил руль и обеими руками стал зажигать спички, которые гасли. Трактор начал сползать к болоту. Мать Васьки, оглядываясь назад, всплескивала руками и повторяла: «Ой, лихонько! Ой, лихонько!» В последний момент тракторист все-таки прикурил сигарету и вырулил обратно на дорогу.
      Через хутор я ехать отказалась наотрез, сказала, что мне нужно зайти к Зине. Еле заставили Ваську с женой сесть обратно в кабину. Они норовили и дальше ехать снаружи. А дальше уже была такая дорога, что они свалились бы непременно.

                Окончание следует