de omnibus dubitandum 109. 331

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТАЯ (1896-1898)

Глава 109.331. ЗИНОЧКА…

    Был вечер.

    Я подошел к парадному, бросил письмо в прорезь и решительно позвонился. Увидят или не увидят – мне было безразлично.

    Гришка, оказывается, дежурил, но, должно быть, дремал, когда я прошел к парадному, а я проглядел его.

    – Чего к бабкам-то звонились? – спросил он меня с усмешкой. – Для прахтики?

    – Да… просили знакомые передать письмо… – нашелся ответить я. – Хотят акушерку пригласить!

    – Сказывайте, знако-мые!.. – сказал плутовато Гришка. – Чего-нибудь такое. Портнишечка, что ль, какая?

    – Глупости… – смущенно сказал я Гришке и быстро прошел в ворота.

    А он мне крикнул:

    – Ну и ребята пошли отчаянные! Мастаки-и!.. Я кинулся к забору. Галерея едва светилась. По потолку поплыло пятно света. Потом проплыла и лампа. Дверь в квартиру захлопнулась. По тихому ходу лампы я сразу понял, что это прошла толстуха. Зинаида бы пробежала быстро. «Толстуха, – подумал я, – выходила на мой звонок и, должно быть, взяла письмо».

    Я прождал больше часу. Неужели она не выйдет? Я просил знакомую звездочку, – это была моя звездочка… – быть может, это и есть Венера? – чтобы она сманила. Я помнил, как сестры пели: «Звезда любви мне тихо говорила, что любит он печальную меня!..»

    Ко мне подошел Рыжий и принялся тереться. Я нежно его погладил. Он стал мурлыкать. «Милый Рыжик! – сказал я ему, лаская, – ты тоже любишь… кошечку в бантике!..». Помурлыкав, он сиганул к соседям.

    Кликали ужинать. По двору пробежала Даша. Я укрылся под куст крыжовника.

    – Нету, не видать… – услыхал я Дашу: она заглянула в садик. – А плетун сказывал… во двор пошли! К портнишкам, может? Мухлюют что-то… Андрейку не видал? – спрашивала кого-то Даша. – Не у девчонок?

    – Девчонки в баню пошли. Есть мне время Андрейку тво-во сторожить. Ты за ним все хвосты отрепала… и гоняй! – сказал недовольный голос Степана-кучера.

    – А-а, трепало!.. – усмехнулась Даша. – Пусти… сейчас закричу, бугай страшный! Что, всамделе, проходу не даешь?… Ей-Богу, барыне пожалюсь…

    – Са-харная, что ли… рассы-пешься!.. Шутков не понимаешь. Тот тебе небось… не обижаешься?…

    – У, бесстыжие глаза, ломовик!.. Какая-никакая, а пока не твоя!

    Все, до одного слова было слышно в вечернем воздухе. Говорили они у бревен. Кучер мне был противен. От Даши я был в восторге. Какая она… зубастая!..

    – Даш!.. – окликнул кучер, – на одно словечко, по сурье-зу!..

    – Погоди до морозу!.. – крикнула звонко Даша.

    Я слышал, как портнишки пришли из бани, смеялись с Гришкой. Потом кучер проваживал во дворе лошадь. Потом – затихло. Прошел Карих, приколотил что-то у сарая, ругнулся, – должно быть, попал по пальцу, и, сказав: «Храни Бог, ежели в пожарном отношении», – зашмурыгал в свою квартирку, рядом с бахромщицами.

    У бахромщиц погасла лампа. Карих еще светился. Погас и он. Портнишки кончили «Чудный месяц», и только скорняки и сапожники, отужинавши, что-то еще галдели. Пропели про Дуню и лапушок, про какой-то «корешок-корешок» и, наконец, умолкли. Я уже собирался идти домой.

    И вдруг сердце мое мотнулось. Галерея взблеснула и погасла. Она?… Я разобрал легкие, осторожные шажки. Потом – легкий и частый шорох…

    Я прижался плотнее к столбику, где опустит. Услыхал милую одышку…

    – Какое-то безумие… что меня заставляет?… странный мальчик. Да куда же?… Ничего не вижу… – шептала она нежно над самым моим ухом.

    Я прижимался к столбику, и у самого моего сердца зашуршала ее записка!

    – Простите, Зиночка!.. – вырвалось у меня отчаянно, – я не мог дождаться… я посмел беспокоить… но я, прямо…

    – Ах, как вы меня испугали! Вы здесь?! Ах, отчаянный!.. – шепнула она с улыбкой: я чувствовал по тону. – Вы… сумасшедший?! и хотите свести с ума! Со мной еще никогда… таких романов!..

    – Я… я сам не знаю… – бессвязно зашептал я, – я безумно вас… обожаю, люблю… я как в ослеплении… от вас…

    – Тише же, ради Бога… вы очень громко… – перебила она мой лепет. – Скандал, если нас застанут! Андрейка? да?… Вот что… – она говорила, задыхаясь… – что мне с вами делать? я положительно теряюсь, вы так настойчивы. Это последний раз… Я вам написала, все… Сейчас же идите спать! Я вас целую… горячо целую! Вы слышите? ну, если хотите… поцелуем жен-щины! Довольны? Вот… Вы слышите… Андрей-ка?…

    – О, дорогая… – шептал я в бреду, не помня.

    – Милый… – она задышала часто, – вот, самый… жгучий…

    И она поцеловала забор, три раза! Совсем близко, против моего глаза. Я слышал ее дыханье, ее вздохи… как пахло восточными духами!

    – Ах, целую… Зинаида… богиня… – в ослеплении бредил я.

    Странное чувство легкости, потери всего себя, какого-то сладостного беспамятства и неги, какого-то чудного растекания, – вот что было! Я обнимал забор, шарил по нем ладонями, целовал доски, щели, гнилушки, ямки. В рот мне лезли труха и плесень. Но я целовал и плесень, и гнилушки…

    – Однако… вы хорошо целуетесь! – шептала она, смеясь. – Но я вас не вижу, Андрейка… Да где же щели? Погодите… – шептало мне сладко за досками, – на гвоздь не попадите… – смеялась она нежно, задыхаясь, – кажется, я попала… и оцарапалась…

    – Ваши глаза… ваши губы, Зиночка… ваше дыханье… Целую ваше душистое дыханье… все ваше… Зиночка… Где вы? Вот здесь… здесь… сюда… Я бредил – и слышал, помнил! Она смеялась странно, словно ей было больно:

    – Какой счастливый забор. Мы его всего исцеловали… кажется, оба сумасшедшие… вы, однако… страстный!.. не ожидала… от мальчика… никогда со мной… ха-ха-ха… подобного… – она истерически смеялась, словно ее душило, – и последний, самый последний… Вот, кажется…

    Кажется, мы нашли друг друга. Я почувствовал теплоту, дыханье…

    – Кажется, мы и в самом деле… поцеловались?! – вскрикнула она острым шепотом, как с ожога. – Ох, ради Бога… дайте… дай скорей твои губы… сюда!

    И мои губы нашли ЕЁ! И я утонул в истоме. Я утонул в этом душном поцелуе, глубоком, крепком. Я слышал ее зубы, которыми она давила, прижимаясь к моим зубам, влажные ее губы, которыми она вбирала…

    – Уходите… глупый… сумасшедший… – шептала она с удушьем, – чудесный мальчик… что вы со мной… не понимаю… Спите и забудьте… Боже мой, что я делаю… как это страшно… глупо!..

    И она побежала от забора. Затрещало что-то, может быть, зацепилась шалью? – зашелестели юбки.

    Я сидел на земле, как пьяный. На рябине что-то серебрилось, луна всходила? По садику потянулись струйки. Черные ветки яблонь путались в них рогами. На конюшне блистала крыша. Луна всходила! Петухи яростно взывали, разливались. Пахло сырой землею, раздавленной ногами, весенней травкой, помятыми кустами. Цветами пахло! Цветы еще не народились, и это было ее дыханье, оставшееся в щелях забора, на гнилушках, на воздухе, на моем дыхании, на моем языке, губах, на подбородке, – на всем пространстве… – в моем воображении. «Восточные ароматы „Конго“ греховной женщины…» – сверкало в мыслях. Да что же еще нужно?… Ах, записка!..

    Я вытащил бумажку…

    И-и-и – рявкнуло на меня, оттуда:

    – Вот эта дак мамзель! – узнал я ужасный голос. – Через забор махает!.. Чистое привидение, как проскочила… Черт их знает… Разговаривал с собой Карих. Он стоял, весь белый, на крылечке. Видел?!

    Он подошел поближе, пригляделся.

    – Чего ей у забора?… За кошкой, что ли?… Он потер себе голову и обругался:

    – Чего оно там, звенит? Кис-кис!.. – хрипло покликал он. – Гнать, больше ничего… лахудры!..

    Я побежал из сада.

    Целовались… любит! чудная, необыкновенная!.. Я шатался по комнате, натыкался на стол и стулья, искал спички… разорвал бумажку. Дрожали пальцы. Она была залита духами, даже растеклись чернила.

    «Что вы пишете, сумасшедший! – восторженно читал я. – Я должна быть вашей?! Да вы с ума сошли! И почему все о моем теле, о платье, о Венере? Черт знает что! Даже и душу мою хотите и „святое тело“? Так физиологически смотреть, в ваши годы! У вас сумбур, и я должна с вами серьезно поговорить. Вам нужен какой-то „аромат женщины“? Хотите даже „корку от моего пира любви“? Что вы вообразили? Какой это „пир любви“?

    Хорошенький, сумасбродный мальчик! Я знаю, что вы хорошенький, и готова расцеловать вас, ну… пусть даже „как женщина“… Не скрою, вы что-то во мне затронули, будите во мне странные ощущения… вакхические, когда женщины бегут, опьяненные страстью, с огнями, и кого-то даже разрывают в кровь… В каждой женщине есть вакханка.

    Но вы, мальчик, не можете же вызвать во мне физического влечения! Это было бы ненормально, а для вас и вредно.

    Что же мне с вами делать? Вам не юбки моей надо, а чего-то другого! Вам „незнакома женщин ласка“. Допустим, что еще незнакома.

    Ну, довольно, я хочу лечь своим „прекрасным телом“ в постель. Я очень одинока, но… не стоит. Мы поговорим. Какую ошибку я сделала, что начала играть с вами.

    Во вторник или среду я напишу, где мы встретимся. На два дня уеду. Теперь – как бы я хотела не ехать! В Панском Куте...? Пусть. Я люблю глухие местечки в нем. И мы поговорим. Будете терпеливы? Будете учиться? И… вспоминать меня? чуть-чуть? Роняю три, четыре, пять… самых ароматных лепестков! А вы?… У вас, кажется, детский рот? Но многое в вас совсем не детское. Ваша „Венера“ З***… А вы – мой „Амур“? А много в вашем колчане стрелок? Будем охотиться?… Ах, вы… ми-лый! Целую ваши глаза и заочно баюкаю. Спите, мой мальчик. До свиданья. Ваша З***.

    P.S. Кстати, непременно Шпильгагена* прочтите!

*) ШПИЛЬГАГЕН (Фридрих Spielhagen)(см. фото) — известный немецкий писатель. Род. в 1829 г.; юность провел в Штральзунде (который, с прибрежными островами Балтийского моря, является местом действия весьма многих его романов); посещал университеты в Берлине, Бонне и Грейфсвальде, где изучал сперва право, потом философию и филологию. Был учителем гимназии в Лейпциге и думал о кафедре в университете, но затем отдался исключительно литературе; в 1859 г. переселился в Ганновер, в 1862 г. — в Берлин. В начале своей литературной деятельности переводил довольно много, в прозе и стихах, с английского, французского и итальянского (между прочим, Эмерсона и Мишле). Первое его оригинальное произведение была новелла «Klara Vere» (Ганновер, 1857), за которой последовала идиллия «Auf der D;ne» (ib., 1858); оба эти произведения не обратили на себя большого внимания. Зато его первый большой роман, «Problematische Naturen» (В., 1860) выдержал более 20 изданий, в том числе одно роскошно иллюстрированное (Лейпциг, 1899); в разных русских переводах он назывался то «Проблематические…», то «Загадочные натуры». Этот роман, с его продолжением «Durch Nacht zum Licht» (Б., 1861; несколько русских переводов: «Из мрака к свету»), упрочил за ним славу первого или, по крайней мере, одного из первых романистов Германии; в Германии этот роман до сих пор является наиболее читаемым его произведением. За ним Ш. стал выпускать роман за романом, также повести, драмы и стихотворения в чрезвычайно большом числе.

    И еще некоторые романы удивительной женщины, много любившей, которая писала, как мужчина, – Ж.-Санд! Ваша маленькая (что-то вы мне писали про колени, хотели держать меня на коленях и носить на ручках?) Зиночка».

    Я вдыхал жгучие, ароматные слова, я целовал их страстно и тер по лицу бумажкой. Все пропитали они во мне.

* * *

    Лампа моя горела. «Уточка» все стояла среди листков, словно вместо меня учила.

    Я очень сомневался. Сомневался, что выдержу экзамен… сомневался, что она пишет искренно.

    Я достал ее розовые письма, и оглушающий аромат опять закружил меня. Я вспомнил белоснежное ее платье и роскошные волосы, прихваченные белой лентой. «О, богиня! – шептал я страстно, уже не сомневаясь.

    – Ты… „очень одинока“»!

    Она же написала: «Будете вспоминать меня?».

    И потом, когда написала – «роняю три, четыре, пять… самых ароматных лепестков», написала дальше – «а вы?..».

    Конечно, любит! И я нисколько не сомневаюсь, «quin» – и сослагательное! И я скоро буду с ней в Панском. Она любит глухие местечки в нем!.. Разве подарить ей на память… «уточку»?…

    Сказать: «Примите от меня этот наивный пустячок и поставьте к себе на столик! пусть эта прозрачная „уточка“ напоминает вам о светлой душе и чистом сердце, которое полно самыми ароматными чувствами?…».

    Или – поднести ландыши? Но они уже не цветут! Но можно купить один стебелек и спрятать?… Поспорить с ней? Подойти с ней к «Чертову оврагу» и сказать: «Для вас хочу найти хотя бы один ландыш!..».

    Она усмехнется, скажет: «Теперь – ландыш?! Еще только цветет ольха!».

    Я восторженно скажу ей: «В любви – все возможно!..». И брошусь в самую глубь оврага! Там уже должны быть ландышевые листья, в трубочках. Там я всуну оранжерейный ландыш и стремительно упаду к ногам. «Вот, я верил… и я – нашел!..».

    И она, пораженная, прошепчет: «О, вы нашли с этим волшебным ландышем… что-то великое!..». И стыдливо опустит свои шелковистые ресницы. «Что я нашел? умоляю вас, скажите хоть одно слово!..» – прошепчу я ей.

    В кустах и оврагах будут заливаться влюбленные соловьи. И она, склонившись ко мне, прошепчет: «Любовь». Я убрал «уточку» в сундучок, а письма положил в кадетскую рубаху – «на счастье». Завтра, во время экстемпорале, я буду дышать ими, и их аромат будет придавать мне силы.

    При лампе я и не заметил, что на дворе уже рассветает. Порозовело небо. Серые сараи прояснились. Сонные пекаря качали у колодца, несли ушаты, скребя по камням опорками. В тополе бесновались воробьи. Звонили к утрени. У Кариха задребезжали стекла, кто-то открыл окошко. Я высунулся в тополь и чуть было не свалился…

    Сегодня экзамен – алгебра.

    Я лихорадочно умылся, мелко во мне дрожало, щекотало. Трясло за чаем, и я выпил его без хлеба, отломил только у розанчика носик. Даша мела в столовой.

    – Сегодня первый экзамен, Даша… – сказал я кротко: не хотелось, чтобы она сердилась, – дурной признак! – Поздравляю тебя с прошедшим Ангелом.

    – Спасибо. Ну, авось не провалитесь!.. – сказала она неласково, и меня, пуще прежнего забило дрожью.

    На ней была розовенькая кофточка, и сама она была розовенькая и свежая. Она ступала совсем неслышно. Я украдкой взглянул на ее ноги и увидал, что на ней новые ботинки. «Если бы прошлась „сорокой“!..» – подумал я.

    – Совсем ничего не ели! – сказала она ворчливо.

    – Какая еда, когда экзамен… – сказал я скорбно.

    – Бог даст, выдержите!..

    – Когда в сердце… ад!.. Выдержишь… – чуть не плача сказал я сливкам. – И… никто не любит…

    – Еще полю-бят!.. – сказала она насмешливо. – Заборов еще много.

    Я хотел ей сказать глазами, до чего это бессердечно, но она выметала под диваном, ловко переступая каблучками. Меня перекрестили.

    – Тетя Катя, иду… не сердитесь. Я сегодня на краю пропасти… Чувствую, что не переживу, если… – сказал я мрачно.

    – А я тебе говорю, что выдержишь! – сказала она уверенно. – Такие твои карты… странные!..

    – Странные?…

    – Дамы так от тебя и не отходят!.. По твоим годам это к прибыли!.. Вот увидишь...

    Это меня ободрило. Я подошел к часовне и стал молиться. «Заступнице усердная, Мати Господа Вышняго»… И вдруг выбежала из часовни – Даша! Увидала меня и растерялась.

    – Сегодня память… по тятеньке! – сказала она быстро и умчалась.

    «Это она за меня молилась… ставила, должно быть, свечку! – ласково пробежало в мыслях. – Еще тогда сказала…».

    И меня пуще забило лихорадкой. Я завидовал крикунам-мальчишкам с зеленым луком, подрядчику, ехавшему на дрожках, бутошнику, который со мной раскланялся. Хотелось всем объявить, что сегодня у нас экзамен и, я страдаю. Попался знакомый плотник, чинивший у нас беседку, и спросил на ходу, застанет ли мамашу, деньжонок надо.

    Я сказал, что застанет, и не удержался:

    – А я вот иду в гимназию… у нас сегодня страшный экзамен, алгебра!..

    Он посочувствовал:

    – Да, бядовое ваше дело.

    Сады в переулках уже зеленели густо. На сиренях лиловые елочки торчали, рябины выпустили белые пенки цвета. Доносило алычой, травою. На церковном дворе густо золотился одуванчик, ходили с цыплятами наседки. Хотелось прилечь на травке и ни о чем не думать. Пухлые облачка недвижно стояли в высоком небе. Я молился на каких-то угодников на церкви, сухих и строгих, на архангела с мечом и в шлеме, – как будто Цезарь.