Счастливая Женька. Начало 19

ГЛАВА 19

Закладывая грязное постельное в биксы для стерилизации, Женька думала, что хуже всего в её новой работе это курьерские функции. Доставка биоматериалов в различные лаборатории этой необъятной больницы, затем получение результатов, обратный путь и все это в многократном исполнении. И везде бесконечные ожидания, регулярная, изматывающая путаница, с направлениями, врачами, анализами. И кругом скандальные, лежачие, угрюмые, жалующиеся больные. Да, — растирая ноющую поясницу, — окончательно пришла она к выводу, — Курьерские обязанности хуже всего. — Гораздо легче было изучить 1000 и 1 способ укладки больных на операционный стол, не говоря уже о таких пустяках, как текущая и заключительная дезинфекция.Выматывающая беготня с анализами была даже хуже транспортировки умерших из стационара в морг. А это, между прочим, тоже входило в круг её обязанностей. — И что такого, — управляя тележкой, нагруженной чистым постельным бельем, философствовала она, — Смерть так же естественна, как и жизнь. — Кроме того, что ни говори, а в трупах есть что-то умиротворяющее. Хоть и звучит это довольно кощунственно, но так оно и есть. Мертвые не напишут кляузу, не побегут жаловаться зав.отделению, не станут качать права и тыкать в нос удостоверением ветерана труда, отличника народного образования, воина-афганца, заслуженного деятеля культуры или любой другой, по их мнению, безумно важной бумажкой. Как будто это имело значение! Или на что-либо могло повлиять. Особенно если у тебя абсцесс мягких тканей или гнойный мастит. А также усопшие не только не потеют, как говаривал, находясь в легком, эйфорическом подпитии, Лёха Винокуров, но и не считают многодетность, инвалидность, беременность, связи в Минздраве, наличие особого положения (хотя гораздо чаще иллюзию о наличии оного) чем-то выдающимся и невероятно значительным.
До конца смены Женьке оставалось застелить чистое бельё и вымыть две палаты. И можно домой! Хотя назвать так комнату в семейном общежитии, где она теперь жила язык не очень-то поворачивался. Но все же… Женя и сама не очень хорошо понимала, как это случилось. Как это произошло?!А именно то, что она уже несколько месяцев работает палатной санитаркой в очередной московской больнице в отделении гнойной хирургии с костной патологией.
Первым делом, когда она ушла от Рафика, то забрала свои вещи и оставила их в камере хранения на автовокзале. Она хорошо помнила, как Карпухин рассказывал, что есть столичные больницы, в которых администрация, нуждаясь в медицинских работниках, даже предоставляет жильё для сотрудников. Главное, — вспоминала Женя, — чтобы это лечебное учреждение находилось в юрисдикции города Москвы. Даже если жильё не предоставляется бесплатно, а оплачивается только, например, 50% стоимости,(Женька по этому пункту не была до конца осведомлена), все равно это очень здорово, — думала она. Аренда жилья съедала бы львиную долю того, что она могла бы заработать. Так что на следующее утро Евгения отправила почти все экспроприированные у Рафика деньги матери, так как нужно было собрать детей к новому учебному году, а ещё нужнее было показать, что у неё все хорошо, и все под контролем.Она в порядке! И очень скоро её дети будут вместе с ней. Разумеется, Женька опять чувствовала себя виноватой оттого, что детей нет рядом. Но после утомительных и длинных телефонных переговоров, было решено, что Диме с Аней пока лучше находиться там. Родителям её ничего не было известно о ситуации с Димой. Женя могла с точностью до отдельных фраз и даже слов представить реакцию матери, если бы вдруг (сдуру) рассказала ей о Димкиной проблеме. Ничего не было проще, чем догадаться, кто, по версии Зинаиды Евгеньевны, виноват в том, что случилось с её внуком. Кто допустил это… И с кого сынуля берёт пример. Женька лишь сообщила матери, что Дмитрий неоднократно был замечен в дурной компании. И что от этого влияния его необходимо оградить. Что нужен контроль и дисциплина. Мол, возраст такой… сложный… Разговаривая об этом с матерью, Женька себя ненавидела, — Что же я за сволочная мамаша! Свалила детей на пожилых родителей и ещё даю указания, как именно их нужно воспитывать! Эти разговоры велись в период особой её уязвимости. Она как раз потеряла работу. Сорвалась в запой. Попутно ещё сбила с трезвой дороги молодого и глупого Венчика. Прекратила всякое общение с сестрой и её мужем, своим другом. Женька до краев была наполнена ненавистным, тягучим чувством вины и отвращения к собственной персоне. Поэтому она достаточно легко согласилась с матерью, что и Аню дергать не нужно. По крайне мере, пока все не наладится. Хотя Зинаиде Евгеньевне толком ничего не было известно, Женя чувствовала, что ей и не нужна вся информация. Навряд ли её мать хоть когда-нибудь всерьез считала, что у её дочери что-либо получится. Женя не стала заострять на этом внимание, хотя незамеченной эта убежденность матери тоже не прошла. — Тем более, — резюмировала Зинаида Евгеньевна, — Если ты скоро приедешь. А Митя –сказала Зинаида Евгеньевна, — Просто вернется в свою школу, и дело с концом.Неизвестно о чем Женька думала в то время. И думала ли вообще. И на что рассчитывала. Возможно на то, что все само собой каким-либо чудесным образом рассосется и образуется. И все станет просто и ясно. Если бы её кто-то тогда спросил: почему она не вернулась домой, когда снова осталась без работы? Будучи высококлассным профессионалом, чего ради устроилась санитаркой? Зачем тыкалась по чужим углам, имея отличную квартиру в своём городе? Она бы ни на один вопрос ничего не смогла ответить. Просто из-за того, что не знала бы, что сказать. На самом деле не знала.Что-то ещё держало её здесь. Как преступника часто тянет на место его злодеяния или как токсичные, ядовитые отношения годами удерживают людей друг с другом крепче стальных оков, так и Евгению неумолимо и жестко держал этот город. Отчего-то собрать вещи и купить билет на автобус «Москва-Ставрополь», как поступил бы любой другой нормальный человек, она не могла. Вместо того, чтобы сделать ручкой златоглавой и послав воздушный поцелуй несбывшимся грезам о покорении столицы, вздыхая не тяжело, но с облегчением, мчаться в направлении юга России, Женька решилась на очередной московский штурм. Или авантюру. Это с какой точки зрения смотреть.
В отделе кадров юная прелестница с обворожительной улыбкой сообщила, что врачами-стоматологами их клиника укомплектована полностью. — И в обозримом будущем, — довольно развязным тоном закончила самоуверенная девица, насмешливым взглядом смерив Женьку с головы до ног, — Ситуация вряд ли изменится. Примерно тот же результат ожидал Женю ещё в двух медицинских учреждениях. В четвертом ей любезно ответили, что хотя на данное время надобности в стоматологах они не испытывают, но через месяц-полтора ожидается уход в декрет, и тогда, возможно, и даже наверняка, её кандидатуру рассмотрят в первую очередь. А в настоящий момент испытывают они острую нехватку в санитарках и уборщицах.
— Предоставляется комната в общежитии, а как же, — сказали Женьке, — Мы заботимся о своих работниках, вне зависимости от их ранга и уровня квалификации. И Женя довольно легко согласилась. И даже немного (не признаваясь, разумеется, себе) гордилась этим. — Будет возможность изучить медицинскую профессию, так сказать, изнутри, — думала она. — Так случилось, что я поступила в институт сразу, не пройдя все этапы профессии, как многие другие, — рассуждала она, — Хорошо, что я не ошиблась, и это оказалось моё призвание, а ведь могло бы быть и по-другому. — Вот теперь есть возможность заполнить кое-какие бреши в своем образовании, — невесело подтрунивала она над собой. Работа была с одной стороны очень тяжелая, а с другой — весьма беззаботная, в смысле ответственности и требований. Не слишком обремененная, проще говоря. Хотя физически и психологически было сложно. Особенно в первый месяц, например, Женьке нужно было с утра до вечера поднимать тяжести. К концу смены поясница, руки и ноги буквально отваливались. К тому же отчего-то Женька не была готова к тому, что будет напрямую и постоянно иметь дело с человеческой выделительной системой. Проще говоря, мочой и калом. Бывало частенько и с рвотными массами. Ну и конечно, гноем. Всегда и повсеместно в этом отделении. Гной, проступающий сквозь марлевые повязки. Гной на простынях. На одежде многих больных тоже гнойные отметины… Нет, ну это, конечно, ею предполагалось как бы. Все-таки в названии самого отделения это словоключевое. Но все же не ожидала, что встречаться будет эта субстанция в таком количестве. Прямо скажем, зашкаливающем… И запах… Без сомнения, о, этот непередаваемый убийственный запах отделения гнойной хирургии… Невыветриваемый годами, устойчивый к любой дезинфекции, ставший её частью и важнейшим компонентом. Нарушающий все мыслимые химические законы, обладающий плотностью, весоми остальными параметрами, включая цвет: вне сомнения бело-серый с переходом в грязно-желтый. Вначале Женя думала, что сойдет с ума именно от запаха. Но через короткое время адаптировалась, принюхалась, растворилась в нем и также, как остальные, кто не сбегал в ужасе в первые 48 часов, они с запахом стали частью друг друга.
Женька выходила из палаты, когда говорящая бабушка, с глубокой флегмоной кисти, здоровой рукой схватила её за халат, тараторя совсем уже неразборчиво и быстро. Говорящей бабушку называли, как нетрудно догадаться, за почти круглосуточный, неумолчный монолог, обращенный как к одушевленным, так (с неменьшим воодушевлением) и к предметам, на обывательский взгляд, для этой цели вовсе неподходящим. Например, обращаясь к тарелке с манной кашей, эта безымянная старушка, ласково именовала её «Маня» и затем глухим, невыразительным голосом рассказывала ей о проведенной в жуткой бессоннице ночи. То есть наличие живых слушателей для говорящей бабушки не являлось принципиальным. Женя энергично кивнула ей, аккуратно высвобождая халат, сунула вместо него ей в руку яблоко, которое взяла у неё же на тумбочке, и поспешила с ведром и шваброй на выход.
Без всякого сомнения, облегчало эту тяжелую, по большей части,физическую работу, её разнообразие, вариативность и значительная доля непредсказуемости. Но Женьку все-таки больше всего привлекало, как упоминалось ранее, невысокая степень её ответственности. Практически нулевая. Хотя в самом начале работы, ей все же было довольно неприятно, что из врачей и медсестер, по имени её знало всего пару человек. Женьке, казалось, что где-то там, наверху, очень далеко, хотя на самом деле здесь же, в больнице, шумела она, настоящая жизнь. Там спасали жизни, бесконечно оперировали, лечили,принимали новых больных. Там движение не останавливалось даже ночью. Там постоянно что-то выясняли, устраивали, договаривались и обсуждали. Там кипели страсти, готовились большие разборки, нарезались кадровые перестановки, томились на медленном огне интриги.Там ежедневно варился и разливался щедрой ложкой этот насыщенный, огненный, пахучий, но далеко не всеми едоками легко усваиваемый бульон. Женьке, например, места возле этого котла точно не было. Она это как-то сразу почувствовала. Поначалу её это задевало. Даже очень. Оказалось, что она не была готова стать невидимкой. А именно так она себя почувствовала, когда устроилась сюда работать. Невидимой. Неизвестной. Никем. Словом, обслуживающий персонал. В лучшем случае, к ней обращались: «Девушка» и «Послушайте, как вас там…». В худшем…, как обращались к ней в худшем случае, об этом, пожалуй, не стоит…Но обида и непонимание были, как уже говорилось, только в самом начале. Когда, например, спустя месяц с начала её работы, заведующий отделением, упрямо продолжал называть её Татьяной. Женя устала его поправлять и махнула рукой. А затем вообще пришла к выводу, что так даже лучше. Пусть они бегают, суетятся, чего-то доказывают, выясняют. Ей вообще нет до этого никакого дела. Ну, или почти никакого. Как говорится, меньше знаешь, крепче спишь. И вообще, чем больше ответственности, тем больше головной боли. А у Женьки сейчас красота — полное отсутствие таковой. У неё теперь в этом смысле абсолютный порядок. Пусть Главная вначале докажет, что это она плохо вымыла, а не только что опять натоптали. Или что Ерохин из шестой палаты не специально загадил только что поменянное ему чистое белье.
— Честное слово, — грешным делом шумела Ефимовна, пожилая санитарка, напарница Женьки, — Этому старому маразматику вместе с говорящей бабкой место в психушке, а не в хирургии!Женька была с ней вполне солидарна: на Ерохина, вообще не напасешься постельного. Меняют санитарки, дочка его, как приходит, так моет отца и опять же застилает чистое. Но этого явно недостаточно. Кишечник у Ерохина уж абсолютно точно имелся, в отличие от совести. Так как облегчаться он старался исключительно в чистое постельное белье. Особенно удачным в его личном зачете становился день, когда получалось это сделать в только что застеленную кровать. Желательно сразу же после долгого и нудного облачения его в чистую пижаму. Судя по количеству людей, яростно его поносящих, этот трюк удавался ему многократно. Причем работал кишечник исправно и без перебоев, куда лучше, во всяком случае, чем его голова. Даже после очистительной клизмы. Женька сама в этом имела возможность убедиться несколько раз. Было ощущение, что лично Ерохинский кишечник в состоянии работать по заказу. И, надо сказать, отлично с этим справлялся. Такое мнение было не только у всего персонала, но и у брезгливо зажимающих нос, соседей по палате. У его дочки, по всей вероятности, тоже, которая ни с кем не разговаривая и не поднимая головы, с красным от смущения лицом, быстро и умело подстилала клеенку, снимала испачканное, растворялась ненадолго, а через минуту появлялась с теплой водой и губкой. Женька иногда украдкой наблюдала за ней. Как сейчас, например, когда женщина вошла в палату к отцу с эмалированной миской.
— Тонкое, благородное, но отчаянно уставшее лицо, — думала она, — У неё лицо человека, который уже ничего хорошего не ожидает от жизни. По крайней мере, для себя. Ерохин визгливым голосом за что-то отчитывал дочь, не скупясь на матерные слова. Женщина ещё ниже опустила голову, иногда беспомощно выдыхая: «Прошу тебя… Ну, будет тебе, папа…». Женька хотела вмешаться, сделала даже шаг по направлению к палате, но раздумав и сокрушенно вздыхая, направилась в подсобку. Женя вспомнила, что сегодня у Кирилловны, сестры-хозяйки, день рождения. Вернее, был он три дня назад, но поскольку она на эти дни брала «без содержания», а входящий в круг её общения, равно, как и в сферу её деятельности небольшой, но преданный коллектив жаждал самолично и, по возможности, в торжественной обстановке поздравить свою распорядительницу и управительницу хлопчатобумажным департаментом, то банкет, по всем признакам, должен был выйти отменным.Если в подсобке не слишком обращать внимание на малопривлекательные, железные стеллажи для разного инвентаря, а обойдя их повернуть сразу направо, то оказывается, что техническое помещение для младшего персонала отделения гнойной хирургии одной из столичных больниц, это довольно уютное, до определенной степени изолированное, звуконепроницаемое и хорошо оборудованное место. При необходимости или в случае возникновения экстремальной ситуации, в нем вполне можно было бы отсидеться от нескольких дней до месяца. Не испытывая при этом особых неудобств. Запас еды, воды (и прочих напитков) пополнялся неукоснительно и регулярно. Здесь всегда можно было найти в большом ассортименте и на любой вкус: чай, кофе, всевозможное печенье, фрукты, сладости,(так, например, количеству и разнообразию одного только хранящегося здесь шоколада позавидовал бы небольшой магазин), а также многое другое, в основном, преподносимое благодарными пациентами и их родственниками. Небольшой, списанный холодильник «Орск», несмотря на свою древность, нес здесь круглосуточное, бессменное дежурство, с трудом втискивая ещё одну курицу, маринованное сало, банку домашних солений (— Ну что за люди, — фальшиво возмущалась Ефимовна, — Это ж надо додуматься притащить такое человеку с абсцессом брюшной полости!), а также многочисленные и разнокалиберные бутылки, коробочки, свертки, кульки и пакеты. Кроме этого тут стоял невероятно удобный, скинутый с барского плеча предыдущим главой отделения, отлично сюда вписавшийся между овальным столом и холодильником, черный, кожаный диван. В подсобке никого не было, что и требовалось Женьке. Она метнулась к старенькому «Орску», достала запрятанную за трехлитровую банку с огурцами наполовину опустошенную «Путинку», быстро налила в чашку, молниеносно выпила, тут же отпила из банки рассола, при этом больно клацнув стеклом по переднему зубу, снова плеснула водки, но уже выдохнула, установила на тоже место бутылку, закрыла холодильник и уселась на диван, в своем любимом правом уголке. Сейчас уже можно не переживать, даже если кто-то и войдет, ничего страшного, ну присел человек на минутку, отдохнуть и глотнуть воды. Что тут такого?! Вот чем ещё хороша была эта работа, никто из тех, от кого зависело хоть что-то, особенного внимания на Женьку не обращал, и сильно не присматривался. А остальные какого-то серьезного беспокойства у неё не вызывали (но, тем не менее, особо наглеть и светиться тоже не нужно). В подсобку открылась дверь, Женька быстро допила.
— Замечательное изобретение эти стеллажи! — сколько раз мысленно восклицала Женя, — Пока входящий их обходит, можно успеть выпить, сполоснуть чашку и как ни в чем, ни бывало, с самым невинным видом просматривать сообщения в телефоне. Главная медсестра частенько пыталась их тут застукать, время от времени делая обход, но пока она одолевала хитроумно расставленные, но замаскированные под видом вполне официальных и подотчетных материалов, ловушки времени (именно так, раз увидев их в деле, образно и точно назвала их Женька) все было в ажуре. Её встречала радостная, улыбающаяся, готовая к дальнейшим трудовым подвигам на ниве милосердия и порядка, самая образцовая бригада в мире. При этом овальный стол, минуту назад уставленный напитками и закусками, блестел девственной чистотой. Правда, улыбки у вверенной её заботам команды санитаров, были, чаще всего, довольно натянутые. Вот, например, на днях, Главная вот так же зашла, но пока добралась, спотыкаясь о ведра и укладки, ничего крамольного не обнаружила. Она нахмурилась, засунула руки в карманы, подозрительно оглядывая санитарную бригаду, размышляя про себя: «Спелись, голубчики… А у Ефимовны, этой языкастой, крикливой хохлушки,толстый мясистый нос покраснел, и фиолетовые жилки на нем стали гораздо заметнее и ярче. — Факт? — спросила она себя и немедленно ответила, — Вне всякого сомнения. А эта новенькая, как её? Женя? Жанна? Уставилась в окно с таким видом, будто собирается прыгнуть. Говорят, она врач-стоматолог, неужели, правда? Вполне может быть, Кирилловна рассказывала, что больные с ней советуются по поводу назначений. Надо будет это прояснить обязательно. Ещё чего не хватало, пусть знает свое место. А разговаривает так, точно снизошла до тебя. А сама-то, господи! Чтоб путное из себя представляла, а то… Если ты нормальный врач, то не пойдешь в санитарки! — заключила она, — Значит морда в пуху, это ясно, — Главная медсестра обводила глазами присутствующих, — Ну, Петька, дубина стоеросовая, с приходом этой…, тут прямо жить стал. Здесь как раз все понятно. Выпивали, конечно, но, что делать, не станешь же шмонать, хотя не помешало бы, думаю много любопытного нашлось бы».
— Так, мои дорогие, — произнесла она строгим голосом, — Вы уже все сделали? Что за сборище посреди рабочего дня? Петр! — садилась она на любимого конька, — Скажи мне, пожалуйста, ты у нас кто? Не дождавшись, как всегда ответа, говорила чуть ли не по слогам, — Ты у нас санитар по сопровождению! Так? Красный и толстый Петр неизменно и с готовностью кивал. — Так — удовлетворенно заключила Главная. — Вот иди и сопровождай! Тебя с ног сбились, ищут. А он тут … сопровождает…неизвестно кого, — добавляла она, глядя на Женьку пронзительным, недобрым взглядом.
— Почему неизвестно, — хохотнула тогда стервоза Ефимовна. — Очень даже известно…
— Катерина Ефимовна! — повысила голос медсестра, — Займитесь, наконец, вашими прямыми обязанностями. Ефимовна, обиженно хмыкнула, проходя мимо Главной, на ходу цепляя ведро, удачно прислоненную швабру и другие невинные, но весьма действенные элементы полосы препятствий и довольно громко при этом высказываясь:
— О то можно подумать, шоты займешься моими прямыми обязанностями. Вот бы хоть раз глянуть, как ты будешь дерьмо отскабливать, да гнойные тряпки менять, командирша херова, — бурчала она, открывая двери.
— Катерина Ефимовна! — закипая, оборачивалась Главная.
— Нэ маю часу, ей-Богу! — вдруг срочно переходила на свой родной язык та, — Обязанности в мэнэ, прямые.
Ефимовна переехала в Москву к дочери, семь или восемь лет назад, по официальной версии, чтобы помогать с родившейся внучкой. Но поскольку скоро оказалось, что их с зятем формы и методы воспитания не только различны и диаметрально противоположны, но и находятся в остром конфликте, Ефимовне пришлось съехать. Она нашла эту работу, к которой прилагалось жилье, и была даже рада, что все разрешилось именно так. Задержись тёща в семье ещё какое-то время и неизвестно к чему бы это привело. Человеком Катерина была резким, прямолинейным, а местами, так и вовсе невоздержанным. Она была грубо, но крепко сшитой женщиной неопределенного, близко пенсионного возраста. Причем было совершенно непонятно как близко до или как много после. Среднего роста, кряжистая, невероятно работоспособная и выносливая, она была циничной, часто злой на язык, одинокой, несчастной и крепко поддающей бабой. Что здесь следствие, а что причина выяснить довольно затруднительно. Да и стоит ли это делать? Она страшно тосковала по своей родине, по своему городку в Донецкой области, хотя никогда об этом прямо не говорила. И разговоры любые на эту тему пресекала, так как вернуться туда уже было невозможно: квартиру она там свою продала, чтобы дочь, с мужем и ребенком могли переехать из двухкомнатной в трехкомнатную. И только, когда Ефимовна начинала петь, было ясно, что здесь она оказалась каким-то нелепым и случайным образом. Не её это место. И эта московская земля не станет для неё никогда сколько-нибудь родной или просто близкой, проживи на ней Катерина Ефимовна хоть сто лет. И это особенно становилось понятным, когда она заводила: «Ой, ты Галю, Галю молодая…», «Ничь така мисячна, зоряна, ясная..», «Ой, у поли криниченька…». Петь Ефимовна умела и делала это с большим чувством и наслаждением. Женя слушала её с замиранием сердца и каждый раз удивлялась, как ей удается даже в легкую и незатейливую, в общем-то, мелодию вложить столько надрывной тоски и экзистенциального смысла, так поведать о страданиях мятущейся души, что любой, застигнутый пением Катерины Ефимовны, неподготовленный человек останавливался,цепенел и терялся в пространстве и времени, находясь полностью во власти её чарующего, богатого сочными оттенками голоса. Так вырывалась на свободу и хоть ненадолго расправляла изломанные и онемевшие крылья, прибитая и загнанная в самый непроходимый угол душа.
С Женей они довольно быстро сблизились. В Женьке Ефимовна чувствовала ту же неприкаянность, потерянность и вечную отчужденность, что и в себе. Жене нравился независимый характер, прямолинейность и отчаянное бесстрашие Катерины. Обе женщины ощущали какую-то неправильность, дурашливость их нынешней ситуации. Какую-то её временность и нереальность. Разница была лишь в том, что Ефимовна ничего уже особенно и не хотела менять в своей жизни. Вернее, то чего бы она хотела, было недостижимым. Или она думала, об этом, как о недостижимом. Например, ей бы хотелось оказаться в милой её сердцу Горловке, но не жилья, ни родных там уже не было. А самое главное там не было внучки Аленушки, пожалуй, единственное существо на всем белом свете, которое Ефимовна по своему, коряво, грубовато и неловко, но все-таки любила. Но к Аленушке прилагались её родители: дочь — не уважающая, ни себя, ни мать, предательница, да отец — бездельник и сволочь очкастая. Так и жила Ефимовна, раз или два в месяц покупала гостинцы, звонила дочери, которую презирала и ехала к любимой внучке. Или они встречались где-нибудь на нейтральной территории, если очкастый бездельник находился дома. По этому поводу, Ефимовна неоднократно и довольно эмоционально высказывалась: «А шо делать, если он, падла, всегда дома! Жень, ну ты мне объясни, как это может быть осенью творческий отпуск, весной дополнительный, летом основной?! Вот здорово, правда? Я у него, мразоты,заметь,Жень, вежливо так, интересуюсь: «От чего это ты все отдыхаешь, а, Лексей Николаич? Или перетрудился за компьютером своим? Нормальный мужик, — говорю, — Тем более имеющий семью, работает, а не в экран целый день пялится!» А он мне: «Катерина Ефимовна, вы настолько темный человек, что я более не считаю нужным вам что-то объяснять. Это совершенно бесполезно». Ефимовна, сама себя накручивающая воспоминаниями, тяжело дышала, краснела лицом и заканчивала рассказ об очередном семейном эпизоде на повышенных тонах, — Это он мне, — поясняла она для туго соображающих или опоздавших зрителей, — Это я темная, … — далее следовал кучерявый ряд абсолютно непечатных слов и выражений.
— Катерина Ефимовна, — намеренно противным, визгливым голосом изображала она зятя, — Я вот обратил внимание, что вы пришли с улицы и не вымыли руки! А между тем, берете этими руками продукты и более того (!!!) даёте их ребенку... Ах ты ж… — следовала ещё одна нестройная, но ядреная и забористая подборка ненормативной лексики. — Да что ж я бацильная, что меня и к родной внучке подпускать нельзя?!Я что же враг ей? А проститутка эта, доця моя, все ему в рот заглядывает…Хоть бы раз за мать заступилась! Нет, куды там… Ну не устаю поражаться, зачем Господь таким ****ям детей посылает! — с сердцем резюмировала она.
В отличие от Ефимовны, Женька, точно знала, что её положение временное и очень скоро все изменится. Только каким образом оно изменится и что для этого нужно, она затруднялась ответить даже самой себе. То есть варианты имелись, в общем-то, и в достаточном количестве, но только все они были какие-то неявные, туманные и расплывчатые.
Ефимовна что-то бормоча, положила какой-то сверток в холодильник, и обернулась к Жене:
— Я зараз только проверю мерзавца Ерохина, как бы не спаскудничал опять и идем. У Кирилловны уже собирается народ, ты как, управилась? Женя устало кивнула:
— Не ходи к нему, я была в палате, там дочка с ним. Ефимовна, услышав об этом, только что не подскочила на месте. Это была одна из самых чувствительных и ранящих для неё тем. Катерина относилась к этому очень болезненно. Как к чему-то явно и злонамеренно несправедливому, имеющим отношение лично к ней, к Ефимовне. — Не, ну ты гляди! — её оглушающая и молниеносная реакция все ещё удивляла Женьку, — Свит перевернувся! Ей-Богу! Эта падла Ерохин относится к родной дочери, как к скотине, а она все одно ходит и кормит, и ухаживает… И слова поперек не скажет!И вот скажи, Жень, хиба ж це е Бог на свете? А я все для своей Гальки робила… Ты думаешь, легко мне было, одной-то, дитё поднимать, да на трех работах вкалывать?! И что? Где благодарность? На старости лет ни квартиры, ни семьи, ничого, даже до ридной внучечки треба продиратися через оту шлендру, Гальку мою, да этого пи…, прости Боже, душу мою грешную, зятя, будь он неладен! Женя смотрела на Ефимовну, словно в тумане, не понимая, где она и что с ней.«Что я тут делаю, зачем я здесь вообще??!!» — проносились у неё в голове, неизвестно кому задаваемые вопросы, когда она смотрела на беззвучно шевелящиеся губы своей напарницы.
— Женя, да что с тобой? — вглядываясь ей в лицо, громко спрашивала Ефимовна, тряся её за плечо, — Шо сталося? С глузду зъихала, чи шо? — Я до ней, а вона, як в отключке! Где, бутылка, — я пытаю у тебе, у третий раз? Да не смотри, як засватанная, тоже мне, конспираторша хренова! — прикрикнула она. Проследив за растерянным взглядом Женьки, метнулась к холодильнику.
— А! Так вот она, — радостно перешла на шепот Катерина, выуживая из-за банки с огурцами, легализованную таким образом «Путинку». Глянув на оставшееся содержимое бутылки, укоризненно посмотрела на Женьку и зацокала языком:
— Да хиба ж це можно, молоденькой жиночке, да одной…
Присоединились они к коллективу, хотя и с некоторым опозданием, зато в отличном настроении, вполне довольные собой и предоставленными жизнью обстоятельствами. По крайней мере, со стороны это выглядело именно так.
Второй раз «накрыло» Женьку, когда Ефимовна пела свою вечную, загадочно ненадоедающую «Галю». Причем все шло по нарастающей. Ближе к концу песни, Женьку уже стало довольно ощутимо потрясывать. У Ефимовны же, как обычно, во время пения настроение заметно повышалось. Она, ничего не замечая, самозабвенно пела, и в самом конце даже решила пошутить, изменив припев: «Ой, ты Галю, Галю молодэнька, чом ты не помэрла, як була малэнька…», — под общий хохоток, залихватски выводила Катерина. Женька вздрогнула, резко поднялась с места, и, наступая кому-то на ноги, многократно извиняясь, бросилась вон из-за стола.
В своей комнате, она первым делом вытащила только что купленную бутылку водки. Выпив залпом изрядное количество, поняла, что ничего не ощущает. Даже вкуса не чувствует. Пьёт, как воду. Женя с сомнением глянула на бутылку, понюхала. Водка, как водка. Это с ней что-то не так. Женя некоторое время сидела в тишине, проигнорировав очередной звонок Ефимовны. Она докуривала уже четвертую сигарету. Затем вытащила из-под страшно неудобной железной кровати с продавленным днищем, багажную сумку и начала закидывать в неё вещи. Собиралась она недолго, вещей было мало. Почти все отправила вместе с детьми. Теперь осталось выяснить, когда ближайший автобус на Ставрополь. Женька снова налила полстакана и выпила тремя длинными, тягуче-обжигающими глотками. Удовлетворенно хмыкнула тому, что к ней вернулась способность чувствовать. Подойдя к окну, увидела, что пошел снег. Он падал тяжелыми, крупными хлопьями, будто устраиваясь в этом городе основательно и надолго. Женя взяла с подоконника свою замерзшую косметичку, (с окна сильно дуло) и поеживаясь, отошла к кровати. «Через несколько дней будет три года, как я приехала в Москву» — вдруг вспомнила она. «Три года я нахожусь в этом городе, пытаюсь как-то устроиться, организовать свою жизнь, и жизнь своих детей, улучшить, так сказать, её качество и у меня ничего не выходит! Ни-че-го! — Женя сняла с кровати дорожную сумку на пол, и как была, в шерстяных лосинах и толстовке, забралась под ватное одеяло. — О чем это говорит? — её мысли постепенно замедляли свой темп, — Это говорит о моей полной и абсолютной никчемности, а может о том, что приезд сюда изначально был глупейшей ошибкой. В любом случае — пора отсюда сваливать, и чем быстрее, тем лучше». Женя провалилась в забытьё, как в спасительное убежище. Сном это вязкое, мутное, оглушенное алкоголем состояние назвать было трудно. Очнувшись часов в шесть утра, с тяжелой и больной головой, так и не согревшись, она допила водку в один прием и направилась к умывальнику. В единственной на весь коридор душевой, в это раннее утро никого не было. Женька с отвращением сняла всю одежду и, дрожа от холода, встала под горячий душ. Странное дело, вода была очень горячей, она это понимала, так как облезлая душевая наполнилась паром, кожа покраснела, но она ничего не чувствовала,еёвсе ещё продолжало трясти. Женька нещадно терла себя мочалкой, будто пытаясь отмыть нечто грязное, наносное и фальшивое, вызывающее глубинную дрожь и вязкий морок. Что-то прилипшее и яростно сопротивляющееся ликвидации. То, что раньше проявлялось лишь время от времени случайными эпизодами. А теперь, в её нынешней жизни грубо, но прочно вписалось в её картину мира, в её структуру и направленность. Лишая попутно веры, цели и смысла. Её самости…
Вышла только, когда стало трудно дышать от горячего пара. Разворошив всю сумку в поисках чистой одежды, она с удовольствием натянула любимые джинсы, тонкий свитерок из розовой ангорской шерсти и, уложив волосы феном, позвонила Главной. Состоялся телефонный разговор, во время которого Евгения Шаповалова сообщила своей начальнице, что срочно увольняется, заявление, если угодно, оставит своей коллеге Терещенко Катерине, проживающей с ней в том же общежитии.Самолично приехать и его вручить, а тем более отрабатывать установленные законом две недели, увы, не имеет никакой возможности. — Семейные обстоятельства, — вежливо и терпеливо пояснила Женька, — Требуют моего немедленного возвращения на родину.
— А как же обходной лист? — повысила голос начальница. Вместо ответа, Женя хмыкнула, сердито разглядывая пустую бутылку.
— Ведра, швабры и тряпки все в наличии, уважаемая Мария Николаевна, да вы и сами это отлично знаете, — наконец проговорила она. Главная тяжело выдохнув, злобно поинтересовалась:
— А как же трудовая книжка? Стаж полгода,…наверное. Женька, уже не стесняясь, засмеялась:
— Дарю! Любому, кто желает, — она почувствовала, что её снова начинает трясти.
— Да мы тебя по статье, да… — начала Главная и осеклась, вспомнив про трудовую. Женя проговорила ещё более вежливо и спокойно:
— И по поводу моего расчета, не беспокойтесь, Мария Николаевна. Распоряжайтесь, пожалуйста, по своему усмотрению. — Не благодарите, не стоит, — вытирая слезы, опять рассмеялась и нажала отбой.
В такси, набрав Ефимовну, она выслушала от неё все, что та думает о таких профурсетках, кидалах и фитюльках, как она.«Та шо сталося? Яка така вожжа под хвост тоби попала!?» — возмущенно кричала в трубку Ефимовна, привычно шмыгая носом. Терпеливо дождавшись паузы, Женя сообщила ей, где оставила заявление вместе с коробкой подарков для нее и Аленушки. В конце абсолютно искренне сказала, что ей будет очень не хватать Катерины и её песен. После чего откинулась на заднем сиденье и выключила телефон.
Женя совершенно точно знала, что нужно ехать домой. Московский период её жизни окончен. И дело не в том, что ей так и не предложили место врача-стоматолога. И даже не в тревожных комментариях матери о странном поведении Димы. И не в пугающих видениях, которых становилось все больше. Причем, как во сне, так и наяву. Дело было в ней самой. Она это чувствовала. Женька просто не могла оставаться дольше в этом городе, в этом положении, в этом состоянии. Она кончилась в Москве, как будто выключили систему питания. Полностью и бесповоротно. Вопрос ехать или не ехать, перед ней не стоял. Вопросбыл ехать или остаться и умереть. Потихоньку сойти на нет… Закончиться, как старой батарейке…Истаять, раствориться, самоликвидироваться.
У девушки хорошее лицо. Да и парень, который с ней, тоже очень милый. Так решила Женька, глядя на своих новых знакомых. Юрик и Тоня увидели Женьку в околовокзальной кафешкеи, спросив разрешения, уселись за её столик. Женька даже не могла вспомнить, кто начал разговор. Вроде Юрик попросил сигарету. Или Тоня спросила который час. Да это и не важно, разговор завязался моментально: легкий, ни к чему не обязывающий и какой-то... расслабляющий. Женьке казалось, что она сто лет была знакома с ними. Ещё удивлялась про себя, бывает же такое! Тут с родными людьми годами не получается выстроить более-менее сносные отношения, а здесь с чужими — и такое приятие, такое взаимопонимание и доверие, что лучше и быть не может. Они поравнялись с её столиком в тот момент, когда Женька, закончив разговор с Шурочкой и удерживая подступающие слезы, доставала из телефона сим-карту, намереваясь её выкинуть. Каким-то неведомым образом, вовсе не склонная к болтовне Женька, как-то незаметно рассказала этим чужим людям почти всю свою московскую эпопею, заполняя паузы в своей истории щедрыми глотками джин-тоника. Благо, время у неё было. Её автобус отправлялся только через два с половиной часа. Давно уже Жене не было так легко и хорошо... Юрик — умный, ироничный и Тоня, ловящая каждое слово, внимательная и понимающая. Женька обращалась к ней, как к собственному внутреннему «Я». Казалось, все, о чем она рассказывает, Тоне хорошо известно, потому, что все это она пережила сама. Ни ей, ни Юрику не надо было ничего объяснять. И это было удивительное чувство, почти забытое! Даже с Шурочкой и Володей было не так, какую-то часть себя она все равно не то, чтобы прятала, но лишний раз старалась не демонстрировать. Юра незаметно, и как-то логически обоснованно, будто по-другому и быть не могло, дважды приносил спиртное. Все было к месту, все было очень кстати. Ненавязчиво, деликатно и в своё время. Давненько Женя не смеялась так легко и беззаботно уморительным комментариям и недвусмысленным шуткам Юры. Давно так охотно не рассказывала малознакомой женщине некоторые весьма пикантные эпизоды своей биографии. «Бог мой, — думала Женька, — Такое ощущение, что мы не расставались с первого класса». Слова вплетались в предложения. Предложения составлялись в абзацы и фрагменты. И лилась очередная витиеватая история. Жене казалось, что если она перестанет рассказывать, то захлебнется. Столько в ней накопилось всего.А Тоня и не перебивала, говорила мало и по существу. Была идеальным собеседником. Заинтересованным, внимательным,немногословным и сочувствующим. По всей вероятности, ребята никуда не спешили, — Живем тут рядом, — неопределенно махнул рукой Юрик. Женя чувствовала приятную усталость во всем теле, похожую на сладкую истому и в тоже время невероятную легкость. Не было и намека на преследующую её несколько дней противную дрожь. Настроение было прекрасным, когда Женя на три секунды закрыла глаза… И когда открыла тоже. Точнее, она просто по инерции продолжала внутренне улыбаться. Когда она не увидела ни только что приобретенных друзей, ни своего рюкзака, она все ещё находилась в благодушном состоянии легкой эйфории. Так как сначала ничего не поняла. Почему-то она оказалась в дальнем ряду кресел, в зале ожидания. Совместно с осознанием вернулась и нервная дрожь. Вздрагивая и тяжело дыша, Женька произвела личный досмотр. Результат был малоутешительным. Кроме рюкзака, исчезла золотая цепочка, часы и мобильный телефон. Зато, как бы в насмешку, цела и невредима была симка, которую она, прощаясь с московской жизнью, хотела было выбросить. Да в кармашке джинсов лежал совершенно ненужный уже билет. Глянув на часы в здании автовокзала, Женька констатировала тот факт, что её автобус по маршруту «Москва — Ставрополь» ушел больше часа назад. Милосердные Тоня с Юрой оставили ей багажную сумку, значительно, правда, откорректировав её содержимое. Благодаря чему, Женька осталась без шубы, без спортивного костюма и пары-тройки других вещей. Но хуже всего было то, что исчез паспорт, карты и вся наличность. Даже та, которая была глубоко запрятана в большой сумке, в потайном кармане. Какое-то время одеревеневшая Женька сидела, неестественно выпрямившись,пытаясь осмыслить случившееся. Мутный взгляд её следил за воробьём, который бестолково летал возле длинного, в пол, грязного окна, регулярно бился о толстое стекло, явно намереваясь, таким вот мазохистским способом, во что бы то ни стало, выбраться наружу. После очередной неудачи, воробьишко переводил дух, на чудовищной по своим размерам и безвкусному исполнению люстре. Лихорадочно подрагивая своим крохотным тельцем, он чистил взъерошенные перышки, разминал судорожными взмахами крылышки, чтобы спустя несколько минут яростно атаковать всей своей тщедушной конструкцией стеклянного гиганта. Женя встрепенулась, точно сбрасывая наваждение, и с трудом поднялась. Она ещё раз убедилась, что с ней явно не все в порядке, так как в настоящий момент более всего сожалела о любимой фляжке, исчезнувшей вместе с рюкзаком. Как бы сейчас пригодилось её содержимое. В пуховике нашлась мелочь, значит можно посетить дамскую комнату. Приведя себя в относительный порядок, она тяжело вздохнула: как бы ни хотелось этого, избежать похода в милицию вряд ли удастся. По дороге решила опять заглянуть туда, где они недавно так душевно сидели, и ещё раз осмотреться. В кафе почти никого не было. У окна, близко друг к другу, сидели двое мужчин-кавказцев, в одинаковых черных кожанках, и о чем-то тихо переговаривались между собой. Да у бара стояла миниатюрная женщина в голубом кашемировом пальто и в нежно-дымчатой песцовой шапочке. Заглядывать под «их» стол не было нужды, он, равно как и прилегающая к нему территория, великолепно просматривался от самых дверей. Все было чисто, даже полы были недавно вымыты. Оглядывая помещение, она то и дело сталкивалась взглядом с «буфетчицей», как мысленно окрестила Женя хозяйку заведения, в самом деле, являющей собой образ типичной представительницы советского общепита. С какой-то тоскливой безнадежностью заглянула в коробку для мусора, которую увидела в открытую дверь служебного помещения. Ещё раз посмотрела в спину женщины у бара, разговаривающей с хозяйкой. Далее, буквально в одно мгновение, произошло следующее: «Не может быть!» — пронеслось, обрушившись на неё горячей волной узнавания,у Жени в голове. «Девушка! Я вам уже объясняла, никаких сумок и документов мы здесь не находили!» — сочным, с менторскими нотками голосом диктора теле- и радиовещания, обратилась к Жене барменша. В тот же момент женщина у барной стойки повернулась и Женька, вскрикнув, и бросив на пол уцелевшую сумку, кинулась к ней.
Когда они с Шурочкой выходили из опорного милицейского пункта, Женя спросила: «Так как же ты меня нашла?» Шура остановилась и посмотрела на неё с грустной улыбкой:
— Ну ты и балда! Ты же сама мне звонила, помнишь? Умоляла простить тебя. И в том числе, незаметно ответила на мои вопросы, с какого вокзала ты едешь, и когда. Шура подняла голову и молча наблюдала за бешеной траекторией шарахающегося от окна к люстре и истошно чирикающего несчастного воробья.
— Я по голосу поняла, что ты… э… не в порядке. Ты путалась во времени, то хлюпала носом, то начинала смеяться, — Шура поморщилась, — Женя, Женечка, ну что же ты делаешь, сестренка? От тебя и сейчас так несет перегаром, что и мне сегодня за руль уже нельзя, я думаю, — она криво усмехнулась, — Вот мент на тебя и косился, и пытался скорее выпроводить. Женька судорожно вздохнула:
— Ты мой ангел, моя спасительница! Что бы я сейчас без тебя делала! Они поравнялись с очередью в кассу, и Шура, обняла её за плечи:
— Дело не в этом, а в том, что.., — Шурочка замолчала, подбирая слова, — У меня такое ощущение, будто я вижу, что ты тонешь. И ничего не могу сделать! Понимаешь? Ничего! Она закусила губу, — Я очень хочу, чтобы ты осталась, родная моя. У меня, ты знаешь прекрасно, кроме тебя и Володи нет никого на свете. Но я не знаю, лучше ли это для тебя. И твои дети… Ты нужна им, Женя, здоровая и счастливая! Шура помотала головой, то ли отгоняя навернувшиеся слезы, то ли тревожные мысли и подошла к окошку кассы. Женя докуривала вторую сигарету, когда Шура подошла к ней, весело размахивая билетом:
— Уф, все-таки продали! Но сегодня рейсов уже нет, ближайший завтра в шесть утра. Теперь слушай, с этой бумаженцией из милиции об утере документов, ты вполне спокойно можешь себя чувствовать всю дорогу. Главное, сразу по приезду, иди с этой справкой в отделение милиции, ясно? Затем в паспортный стол. Ну, там скажут, куда тебе идти, — Женя кивнула и хихикнула… Шура взяла её обеими руками за лицо и заглянула в глаза:
— Господи, какая же ты тощая стала, ужасно выглядишь!Может, задержишься все-таки хотя бы на недельку, придешь в себя? А? Я тебя хоть откормлю, а то дети испугаются… Женя в ужасе замотала головой и Шура торопливо успокоилаеё:
— Ладно, ладно, не пугайся. Но сейчас едем к нам, я отвезу тебя завтра. Доставлю в лучшем виде, не сомневайся. Если, конечно, ты обещаешь не дышать на меня так, как сегодня.
Выходя из осточертевшего здания автовокзала, Женька непроизвольно пригнулась от едва не спикировавшего ей на голову,чокнутого воробья. Он носился раненым истребителем по залу ожидания, в отчаянной и мучительной попытке найти выход. Женя открыла и удерживала тяжеленные входные двери:
— Ну же, лети, чертова птица! Шурка, где он? Шурочка задумчиво смотрела на люстру, — Не надрывайся ты, отпусти двери. Он не полетит… Женька,ругнувшись и закрыв дверь, встала рядом с сестрой и посмотрела вверх. Воробей сидел на люстре, противоестественно свесив головку набок, и тяжело дышал. Маленький клювик был слегка приоткрыт. Правым глазом он не мигая, смотрел в одну точку. Женьке казалось, что этой точкой была она.
— Почему же этот дурак не улетает, — отчего-то волнуясь, спросила Женя. Шура, вздохнув, немного погодя ответила:
— Он не может улететь, потому что не в состоянии найти выход. Даже глядя на открытую дверь в упор, он не верит, что за ней свобода. И ты можешь сколько угодно приглашать его к выходу, он не двинется с места, — Шура с грустью посмотрела на Женю, — Путь к выходу каждый прокладывает самостоятельно…
Женька искоса глянула на сестру:
— Так он же сдохнет… Ещё несколько раз шарахнется об это стекло и все. Шурочка ещё раз протяжно вздохнула:
— Скорей всего…А с другой стороны, чего он так рвется туда непонятно, вот сегодня ночью минус пятнадцать обещают. Замерзнет же, как пить дать. Усаживаясь в машину рядом с Шурой, Женька вдруг резко, с сожалением в голосе, проговорила:
— Замерзнет или нет, это ещё неизвестно, а там погибнет обязательно. Так что лучше бы ему поторопиться к выходу. Шура, выезжая на оживленную трассу и добавляя скорость, шумно выдохнула:
— И не только ему, Женечка, — с горечью проговорила она, — Не только ему.

Продолжение следует...