Кошевой атаман И. Д. Сирко

И. С.   Собченко





Кошевой атаман Запорожской Сечи
И.Д. Серко

( исторический   роман )






2015 год
М о с к в а

2


Иван Серко представляет собой примечательную личность среди низовых казаков за все время исторического существования Запорожья. Участник и организатор многочисленных походов и сражений, главным образом против “басурман” (крымских татар и турок), а также гетманских властей, проводивших пропольскую и протурецкую политику.
Серко представлял собой тип истинногооо запорожца. Он был отважен, страстен. По воспоминаниям польских послов “был непьющий”, что для казака большая редкость.
Серко принимал участие в восстании Богдана Хмельцикого. В 1654-ом году, будучи полковником, не захотел принять присягу русскому царю и удалился на Запорожье, но уже в 1654-ом году он выступил сторонником царя против польского короля.
Был одним из вдохновителей антипольского восстания на Правобереждной Гетманщине в 1664-ом году.
В настоящем историческом романе автор описывает важнейшие события из жизни кошевого атамана Запорожской Сечи Ивана Дмитриевича Серко.

























3


Предисловие

Исконными жителями украинских земель являлись славянские племена: по Днепру жили поляне, по Бугу – бужане и волыняне, по Днестру – тиверцы и уличи, на юг от Припяти – поляне, на Левобережье Днепра – северяне, в Прикарпатье – белые хорваты. Территории этих племен вошли в состав Киевского государства со столицей в городе Киев, известном еще в V веке. Киевское государство было прославлено многими князьями: Олегом, Ольгой, принявшей православие, Святославом, Владимиром, крестившим страну, Ярославом Мудрым, Владимиром Мономахом.
В 1240-ом году украинские земли подверглись нашествию монголо-татар во главе с внуком Чингисхана Батыем, и были совершенно разорены. После татарского нашествия украинские земли не оправились, пока не вошли в состав Литовского княжества. В XIII веке Литва покорила Киевщину, Черниговщину, Подолию, Переяславщину. Польша в сражениях с Венгрией (1349-ый год) захватила Галичину, за девять лет до этого Литва покорила Волынь.
Украинские земли, вошедшие в состав Великого княжества Литовского, почти сохранили свою автономию, язык, религию. Польская элита часто постоянно уничтожала культуру народов, находящихся от нее в зависимости.
До объединения Польши и Великого княжества Литовского в единое государство (1385-ый год) отдельные районы Украины были обособленными: Киев, Волынь, Чернигов, Галич, Подолия после подписания Киевской унии постепенно слились в единое экономическое пространство. Развитие шло благодаря торговым путям.
В 1453-ем году войска Турецкой империи взяли Константинополь, затем захватили Черноморское побережье Кавказа, Молдавию, Буковину, подчинили Крым. С 1498-го года начались постоянные походы турок на украинские земли, грабежи и захваты территорий.
Турки и крымские татары разорили даже Киев. Население южной Украины постоянно уводилось в рабство, поредело, плохо защищалось властями.
Положение украинского крестьянства, доводимого налогами, барщиной, религиозными притеснениями, ухудшалось. Король не имел реальной силы, фактическая власть была у магнатов – земледельцев, манипулировавших сеймом. Украинцы стали уходить в степные районы, в низовье Днепра. Там свободный человек брал столько земли, сколько мог обрабатывать, хотя и выходил пахать с оружием, опасаясь, и не зря,
татарских набегов – зато в степи не было попов.
Люди уходили и от власти родительской, от неволи, кар, долгов, проблем, просто искали лучшей доли. Уходили в “низовые места” и уж не возвращались назад. Благодаря условиям опасной жизни эти поселенцы становились хорошими воинами, а поселения их выдвигались в степь все дальше и дальше.
Расположившись на жилье в опасной от татар земле, южнорусский народ сам должен был защищать себя. Государство польское не давало ему защиты. Обороняясь от хищников, люди привыкли к оружию, привыкли соединяться для защиты и нападения в военные союзы или братства, в разные “купы”, “роты”, “бурсы” с выборным атаманом, с

4

общей казной, со складом оружия и сборными местами, куда надо было являться при наступлении опасности. Члены таких братств назывались разными именами, пока для всех их, в конце концов, не установилось одно общее название – казаки.
На южных, пустых землях, в основном расположенных между южным Бугом и Днепром, а также на юге от рек Синие Воды и Тесенки, селился беглый люд со всей Руси (как из Великого княжества Литовского, так и Великого княжества Московского). Жили поселяне в основном тем, что промышляли охотой и рыболовством.
Проживающие поселяне в низовьях Днепра назывались низовыми казаками или запорожцами (живущие за днепровскими порогами). Места проживания (коши) они обносили укреплениями, организовывали охрану. Главное укрепление (кош) выполняли функции столицы низового казачества, получившие впоследствии название Сечь. Казаки, жившие в коше и его окрестностях, стали именоваться сечевиками.
Сечевые казаки жили отдельным, независимым от какого-либо государства сообществом.
К началу XVI века запорожские казаки сложились в значительную военную силу, польские власти стали их привлекать для отражения нападения врагов, защиты государственных границ.
Руководил кошем выборный кошевой атаман. С 1659-го года по август 1680-го года (до самой смерти) 12 раз избирался сечевиками кошевым атаманом Иван Серко.

























5


Глава   первая

I

Иван Дмитриевич Серко родился в 1605-ом году на Подолье, находившемся тогда под польским гнетом, в сотенном городке брацлавского полка Мурафа (теперешний Шаргородский район Винницкой области).
По рассказам, в день рождения Ивана местные казаки проводили круг с целью избрания сотенного атамана. Прежний атаман погиб в походе. Мурафскую сотню обратно привел тогдашний куренной атаман Дмитрий Серко.
Дмитрий Серко пользовался своей смелостью и силой среди казаков. На круге он и был избран атаманом мурафской сотни брацлавского полка. Когда казаки, одобрительно признавая Серко сотенным, кидали в воздух шапки, на площадь к месту проведения круга прибежал джура Серко и сообщил, что у хозяина Дмитрия Серко рожает жена. Дмитрий Серко срочно отправился домой. На подворье он увидел толпу поселян, которые шумели и грозились сотворить зло.
Поселяне, увидев Дмитрия, загалдели, Дмитрий ничего не мог понять и торопился в дом.
По преданиям, когда родился у Дмитрия Серко младенец, повитухи заголосили, а мать потеряла сознание. Дьяк, который зашел окрестить ребенка, отказался брать его на руки – перекрестил ребенка издалека и убежал. А младенец, который всех напугал, даже не заплакал. Он лежал на столе и играл куском пирога, а потом на глазах у переруганных селян съел его – ребенок родился сразу с зубами.
По поверью появление зубастого младенца обозначало, что родился будущий убийца. Напуганные селяне советовали родителям избавиться от ребенка. Но мальчика спас отец – он вынес ребенка к толпе и торжественно сказал: “Этими зубами он будет грызть врагов!” Тогда еще никто не знал – это родился украинский дьявол. “Через несколько лет, говорит придание, он научился останавливать время, ловить пули руками и убивать врага взглядом”. Про него говорили: “Он оборотень”. “Днем знаменитый полководец Иван Серко, а ночью – волк, урус-шайтан”. Его именем татары будут пугать своих детей.
Иван Серко родился в семье, впрочем, не из бедных, владела домами и мельницей, и многочисленным имуществом, все это было добыто не легким трудом отца и не только мирным, но и ратным – военным. В остальном она ничем не отличалась от остальных вольных казаков.
Имел Иван Серко и родного брата, который погиб в бою против польских войск в Капустиной Долине на Черкащине в апреле 1666-го года.
Иван Серко был женат на Софии, которая была родом из Полтавы. София и Иван имели, по меньшей мере, двух сыновей и двух дочерей. Один из сыновей, Петр, был женат
на дочери молдавского хозяина (правителя) Хикуло. Петр погиб во время похода
запорожцев на Крым в июле 1673-го года. Второй сын – Роман был женат на дочери

6

покойного гетмана Левобережной Украины Ивана Брюховецкого. Роман Серко был
довольно опытный казак. На склоне жизни Иван Серко послал его, Романа, с сотней казаков на службу к королю Речи Посполитой Яну III Собескому. После смерти Ивана Серко его сына, Романа, король Ян Собеский взял под свою опеку, чтобы показать миру, как он признателен рыцарской работе его отца.
Одна дочь Ивана Серко вышла замуж за мурафского казака Ивана Сертина, вторая дочь была замужем за Иваном, казаком Харьковского полка.
Сохранилось более 40 писем Серко, некоторые найдены совсем недавно. Польский король Ян Собеский в письмах к Ивану Серко называл его “уродзоном”, что значит “рожденный шляхтичем”, из чего можно заключить, что Серко был из шляхетского рода (потерявшего право шляхетства). В одном из существующих писем гетмана Левобережной Украины Ивана Самойловича к царскому воеводе князю 
Г. Ромодановскому от 20-го апреля приводятся слова самого Серко: “А как родился за ляхами, так за ляхами и умрет”. То есть речь идет о землях, подвластных Речи Посполитой.


II

К Ивану Серко с детства все относились с опаской, и в какой-то мере это было оправдано. Он проявлял необычные способности, которые впоследствии стали просто сверхъестественными.
С трех лет его приучали ездить на лошади. Отец садил его впереди себя и требовал от него, чтобы он сам удерживался за лошадиную гриву. В 10 лет Иван уже самостоятельно мог ездить на лошади, мчавшейся за табуном на большой скорости. В 15 лет участвовал с отцом в военных походах, но в сражениях не участвовал.
Мурафские казаки жили оседло на околице в селе по хатам, называемых куренями. Курени управлялись куренными атаманами. Несколько куреней составляли сотню – повет. Сотню возглавлял сотенный (поветовый) атаман. В Мурафе сотню возглавлял Дмитрий Серко. Отца куренным атаманом заменил сын Иван. Мурафская сотня имела свои знамена и войсковые значки, которые хранил хорунжий. Хорунжий смотрел за военной службой. Он при необходимости собирал казаков на площадь.
Мурафские казаки подбривали волосы на голове, чуть выше ушей, подстригая их в кружок, носили огромные усы, служившие знаком казачества. В отличие от мурафских казаков запорожские казаки брили всю голову, оставляя на макушке чуб – оселедец, по-русски холоп. Иногда чуб заплетали как косу и заворачивали за левое ухо.
В походах казаки питались пшенной кашей с толчеными сухарями.
В походах казаки шли колонной по трое в ряду, впереди хоругвь. Если встречался враг, казаки вместо каре строились треугольником в три шеренги, имея по углам пушки, в средине находились знамена и старшина.
Лагерь-табор окружался возами, между которыми помещались пушки. Шатры становились на пиках.

7

Сотня входила в брацлавский полк, который состоял из области с городами, местечками, селами, деревнями, хуторами. В руках полковника практически была  вся
военная сила, от которого во многом зависело избрание руководства казачьего войска
– старшину: писаря, обозного, есаула.
Казацкие сотни имели лошадь, ружья, копье, пистоли и сабли. Орудие, как правило, доставалось от побед над татарами, турками. Казаки получали жалование и одежду, в походах – продовольствие и фураж для лошадей. Обязательная служба длилась до семи лет и почти всегда продолжалась добровольно.
Одежда казаков была простой: рубахи, шаровары, юфтевые сапоги, пояс, кафтан, верхняя одежда – свита, шапка из овечьего меха с суконным верхом.
В 20 лет Иван Серко получил боевое крещение. Однажды к Серкам прибежал соседский мальчик, лет семи, со слезами сообщил, что он с сестренками пошел в луг за калиной. Когда он зашел в глубину зарослей, к лугу подъехали верхом татары. Они поймали его сестер, бросили наперевес на лошадь, и их обеих увезли.
В Мурафе был объявлен сбор казакам. Десять казаков во главе с Иваном Серко (отцу нездоровилось) бросились в погоню. Гнались за татарами не одну версту и настигли, когда татары остановились на привал. Шестеро из них лежали на земле, отдыхали, один из них рядом охранял лошадей. Девушки со связанными руками сидели возле отдыхающих. Татары, увидев приближающихся казаков, оставив на земле груз, бросились к своим лошадям. Казаки с Серко впереди бросились за татарами, врезались в пеших. Полетели татарские головы с плеч. Девушки были отбиты.


III

После Даулинского перемирия России с Польшей казаки Польше уже были не нужны. Польский король предостерег казаков, чтобы они не шли ни на какие выдумки в отношении России и возвращались домой.
Оставив окончательно московскую землю, казаки теперь снова обратили свое внимание на низ Днепра и предприняли ряд набегов на татарские и турецкие владения, и действовали совместно, как, собственно, запорожские, так и украинские городские казаки. Они собирались в одном месте, шли вместе в поход и опустошали европейское побережье Турции на Черном море.
В конце 1620-го года совместно с запорожскими казаками мурафской сотни во главе с Иваном Серко принимали участие в походе. На Черном море они взяли город Варну, потом ударились под Перекоп сухопутным путем.
В том же 1620-ом году поляки решили дать битву туркам под Цецерой на реке Прут. Польский гетман Жолкевский отказался от участия украинских казаков, сказав:
- Не хочу воевать с Грицками, пусть пасут свиней.
Турки разбили поляков, сам Жолкевский был убит, польный гетман Канецпольский был захвачен в плен, убиты тысячи поляков. Выяснилось, что ничего не стоит польское войско без украинского казачества.

8

В том же году походы казаков закончились блестящей победой гетмана Петра Конашевича Сагайдачного над турками под Хотином.
Для этой решительной войны вышел сам султан Осман с полумиллионной армией,
готовясь раздавить Польшу и обратить ее в турецкую провинцию. Поляки
полумиллионной турецкой армии могли противопоставить лишь 57 тысяч человек под начальством королевича Владислава и коронного гетмана Хоткевича. Видя страшную грозу, Владислав, как и во время московского похода, лично обратился к Сагайдачному с просьбой о помощи. Но гетман не сразу исполнил просьбу королевича. Он поставил для этого следующие условия: во-первых, чтобы польское правительство официально признало власть казацкого гетмана на Украине, во-вторых, отменило все стеснительные распоряжения относительно казачества, в-третьих, не уничтожило бы должность казацкого старшего. Королевич на все это согласился и выдал Сагайдачному казацкого старшего Бородавку.
После этого Сагайдачный собрал армию в 40 тысяч человек и двинулся к Хортице. В походе участвовала Мурафская сотня во главе с Иваном Серко.
Перед началом битвы казаки заключили свое войско в обозы. Обозы обвели канавами, укрепили защитными валами.
Турки и татары приблизились к обозу 8-го сентября и бросились на этот обоз. Казаки допустили их приблизиться ко рву, и, разрешив взойти им на валы, дали такой сильный и меткий залп из своих мушкетов, что неприятель тот же час бросил свою позицию и отступил назад, оставив в ямах до 3 тысяч человек янычар.
Почти каждую ночь казаки врывались в турецкий лагерь и производили там большой переполох. Султан не только в бою потерял множество янычар, но и по болезни, это принудило его заключить с поляками мир, после чего он ушел восвояси.
Так казаки спасли Польшу от большого бедствия. Гетман П. Сагайдачный создал одно из лучших войск в Восточной Европе. Из 60 боев гетман не проиграл ни одного.
В битве под Хотином Сагайдачный был ранен отравленной стрелой, от которой он потом через год умер (10-го апреля 1622-го года), и был погребен в Киеве в Богоявленской церкви Братского монастыря.


IV

Вместо благодарности, которую казаки заслужили за поход под Хотин, на Хотинском мире Польша отказалась дать казакам выход в Черное море, за что султан обещал не пускать своих татар на польские украйны.
Но казаки, как и прежде, мало обращали внимания на то запрещение. Одновременно в действиях Сагайдачного под Хотином действовали, по крайне мере, 10 тысяч человек отважных запорожцев под предводительством молодого Богдана Зиновьевича Хмельницкого, спустившихся Днепром на своих “моноксилах” в открытое море в августе 1621-го года. Запорожцы разбили 12 турецких галер, а остальную турецкую флотилию преследовали до самого Константинополя, после чего захватив добычу и пленников, вернулись назад.
9


V

В том же 1621-ом году снова выплыли на лиман и в Черное море запорожские казаки. Но этот поход был самый печальный для казаков: “на Днепре, в числе восемнадцати чаек, были изловлены наместником Очакова Хусейном, а на Черном море в числе 200 человек, а у города Кафы в числе 300 человек взяты были капитан-пашой Халилем”.
В это время турецкий султан Осман II стоял у Исакчи на Дунае в связи с походом на Русь. Он приказал 200 пойманных казаков отдать солдатам на растерзание. Несчастные были преданы лютой смерти. Одни раздавлены ногами слонов, другие повешены на крюки, а третьи посажены на кол. Сам султан смотрел на эти казни, а иногда принимал в них даже активное участие: разъезжая на коне возле истязуемых казаков, он стрелял в них из лука, не делая почти никакого промаха, потому что был искусным стрелком своего времени, а головы убитых казаков солили и отправляли в Константинополь.
Несмотря на это, низовые казаки в 1622-ом году снова вышли на своих “моноксилах” в Черное море, захватили там несколько турецких кораблей, катарог и людей, и благополучно ушли назад.
В этом же году, в конце июля месяца, запорожские казаки вместе с донскими в числе 700 человек на 25 стругах под начальством запорожского атамана Шила ходили в открытое море и, не дойдя до самого Царьграда на расстоянии полутора дня, повоевали в Царьграде несколько сел и деревень, а также полонили много людей.
В Константинополе султан Мустафа объявил московским послам Козыреву и Бормасову о своем перемирии с поляками на тех условиях, что они будут удерживать казаков от походов на море. В противном случае, если хотя бы один струг казацкий покажется в море, то султан начнет с королем войну и даст о том известие в Москву.


VI

В 1623-ем году несколько тысяч человек казаков вторглись в Молдово-Валахию и подвергли ее разорении, чем вызвали месть со стороны мурзы Кантемира, опустошившего несколько селений и взявших с собой множество пленников.
В это же время в июле месяце казаки на 100 чайках с 50-ю человек и 20 гребцами в каждой выбрались из Запорожья и пустились в Черное море.
В то же время в крымском городе Кафе стоял турецкий флот с Калудан-пашой во главе, высланный туда для усмирения поднятого ханом Мухаммед-Гиреем восстания в Крыму против турецкого управления. Калудан-паша хотел посадить на крымский престол вместо Мухаммед-Гирея его брата Шагин-Гирея. Последним оказали помощь запорожские казаки. Они осадили в Кафе турок и принудили их войти в мирную сделку с Мухаммед-Гиреем.
Сделав свое дело в Кафе, казаки двинулись дальше по морю. И скоро добрались до

10

самого Константинополя. Весь день 21-го июля они простояли на виду столицы султана,
наводя страх на жителей ее, и повернули назад с тем, однако, чтобы через несколько дней снова явиться к стенам столицы падишаха. На этот раз они сожгли босфорский маяк, разорили несколько прибрежных селений и снова отошли в открытое море.
Спустя два месяца после этого, 7-го октября казаки опять явились в виду Константинополя. Они ворвались в самый Босфор, разгромили на берегу его селение Еникой, и после этого благополучно возвратились домой.


VII

В 1624-ом году 21-го июля низовые казаки снова очутились на Черном море. Они выплыли на 150 длинных, быстро несущихся на порогах и на веслах чайках, с десятью веслами, на каждом боку по два гребца на каждое весло. Кроме того, с 50 воинами, хорошо вооруженными саблями и ружьями. Чайки эти имели одинаково устроенные корму и нос и переносные кормила, и оттого могли, не поворачиваясь, плыть вперед и назад. Сидящие на этих чайках казаки, опустошили Европейский берег Турции, сожгли Буюк-даре, Зенике и Сдечну.
Навстречу и удержание казаков от дальнейших движений выскочили из гавани Константинополя до 500 больших и малых судов. Для защиты столицы от страшных хищников велено было отправить к слесарям Босфора большую железную цепь, некогда запиравшую Босфор и сохранившуюся еще со времени взятия у греков Константинополя, и ею запереть пролив от одного берега к другому. Казаки спокойно простояли весь день посреди канала, а с заходом солнца, нагрузившись богатой добычей, ушли в открытое море. Через некоторое время они снова и в гораздо большем количестве показались у начала Босфора, сожгли морской маяк, и после того с большой добычей и славой возвратились к своим берегам.


VIII

В 1625-ом году запорожские казаки в союзе с донскими снова повторили свой поход. Собравшись в числе 15 тысяч человек, они сели на 300 чаек, вооружили каждую чайку тремя или четырьмя фальконетами и пустились в море по направлению к городу Синопу и Трапезунду.
Против казаков вышел на 43 судах турецкий адмирал Редшил-паша и схватился с казаками на западном берегу Черного моря при Карагмене. Сражение было упорное и чрезвычайно кровопролитное. Сперва брали верх казаки над турками. Они с особенным ожесточением действовали возле адмиральской галеры, называемой башторгой. Им помогали гребцы-невольники тем, что, бросив весла, перестали управлять галерами. Но победа все-таки осталась на стороне турок, благодаря противостоявшему ветру, наконец, подувшему в глаза казакам: 270 казацких чаек было разбито, 780 человек казаков

11

попались в плен. Были скованы железами и посажены на туречные галеры в качестве вечных весельников.


IX

О действиях казаков на Черном море было донесено турецкому султану в Константинополе, и султан немедленно отправил в Краков посла с требованием обязательно укротить казаков, в противном случае грозил войной Польше. Дело касалось одинаково, как запорожских, так и украинских (городовых казаков).
Совместно с запорожскими казаками неоднократно ходили в поход украинские казаки, в частности, Кальницкого полка, в том числе мурафская сотня. В этих походах участвовал отец Серко в звании наказного полковника.


X

Однако, несмотря на реакцию Польши на жалобы Турции в связи с бесчинствами казаков на Черном море, казаки, в свою очередь, сами добивались в Польше своих требований. В 1625-ом году они отправили польскому правительству депутатов, через которых от лица всего казацкого сословия предъявляли такие требования:
- свободу православной церкви и уничтожение унии;
- свободное проживание казацкого сословия в коронных и дедичных имениях Киевского воеводства;
- казацкий самосуд и право передачи собственных имуществ по завещанию;
- свободное хождение на рыбные и звериные промыслы;
- право вступления на службу иностранных государей;
- прибавку войскового жалования;
- исключение Киевского воеводства от постоя жолнеров;
- выдачу привилегий на Киевское братство и юношеские школы;
- в случае преступления не раздавать имущество лицам не казачьего сословия;
Польское правительство вообще не стало вести диалог с казаками по этим требованиям.
Казаки тогда отправили в Москву посольство с просьбой о принятии казаков под покровительство царского величества. На эту просьбу в Москве ответили, что этого сделать нельзя, потому что запорожские казаки люди короля, а не московского государя, а между королем и государем заключено перемирие, и под свое покровительство царь их взять не может. Царь не может нарушать крестное целование.





12


XI

Вместо удовлетворения требований казаков, представленных польскому
правительству, король на казаков послал с 30-ю тысячным войском коронного гетмана Станислава Канецпольского с приказом усмирить “бунтовщиков” оружием. Теперь поляки не нуждались в казаках ни для походов в Россию и Ливонию, ни для войны Польши с турками и татарами, а потому в отношении “бунтовщиков” можно было применить другой тон - “призвать” их “к порядку”.
Канецпольский вышел в поход 5-го июля 1625-го года и, переправившись через Буг, пошел на Поволочье и реку Ростовицу, где с ним соединился подкомарий каменецкий Потоцкий: от Ростовицы гетман взял направление через речку Каменицу и мимо Белой Церкви, и остановился в одной миле от Канева. В это время к коронному гетману явились три посла от каневских казаков, извещая, что “гетман” их Жмайло находится на Запорожье и просит, чтобы поляки не делали нападение на казаков и дали бы им время безопасно собрать у себя раду и заключить с поляками мирный договор. Канецпольский исполнил просьбу казаков. Но, когда открылась рада, и поднят был вопрос о том, как принять коронного гетмана, то есть, идти ли к нему с повинной или оставаться на месте, то после совета отделилось 3 тысячи человек казаков, которые ушли вон из города. На повинную никто не пришел. Гетман, узнав об этом, послал за ними в погоню 10 хоругвей с попом Одрживольским во главе. Одрживольский догнал казаков под речкой Мошной и сделал на них нападение, во время которого казаки поймали сына Четвертинского и держали его потом в течение всего похода. В помощь Одрживольскому гетман направил Юдицкого, Косаковского и Белецкого, но казаки в то время получили подкрепление, на помощь им подошел мурафский отряд во главе с отцом Серко. Однако казаки отступили к Черкассам
Тогда к Черкассам двинулся и сам Канецпольский. Тут 17-го октября навстречу коронному гетману выехал казацкий посол с известием о своем гетмане Марке Жмайло, который уже вышел с артиллерией из Запорожья и спешил к казакам. 10-го и 23-го октября к коронному гетману явились новые послы от казаков с просьбой, чтобы он не наступал на них до тех пор, пока не придет из Запорожья гетман, который примет решение и придет к нему с повинной. Коронный гетман не послушал казацких послов, однако, снялся с места, дошел до Крылова и, вышедши из него, стал в миле за городом под речкой Цыбульником, где находились с местными казаками табора каневских казаков.
27-го октября казаки  известили Канецпольского о прибытии из Запорожья со своей артиллерией гетмана Марка Жмайло. Объединившись с казаками, Жмайло возглавил повстанческое войско, и тогда коронный гетман предложил казакам условия, которые они должны выполнить на будущее время, если хотят заслужить милость и прощение короля. Условия эти были изложены на бумаге по пунктам и переданы казакам через польских комиссаров. Казаки собрались по этому поводу и на раде нашли условия слишком тяжелыми для себя и потому отправили 13 человек депутатов к коронному гетману с объявлением, что ни одного из пунктов они исполнить не могут. Среди депутатов с другими полковниками был Дмитрий Серко.
13

Тогда коронный гетман задержал у себя казацких послов на всю ночь, а наутро, возвращая их в казацкий табор, сказал:
- Так как вы покорностно, как верные подданные, не хотели заслужить милосердия и благосклонности его королевского величества, то мы надеемся на Бога, что за непослушание и своевольство вы скоро испробуете наших сил. Кровопролитие, которое произойдет, падет на ваши души.
Вслед за тем Канецпольский отдал приказание своим войскам сняться с места и идти на казаков.
Решительная битва между казаками и поляками произошла 31-го октября у старого городища под Куруковым озером или Медвежьими лозами. Казаки были разбиты и попросили пощады у коронного гетмана.
3-го ноября между польскими и украинскими казаками открылись переговоры, во время которых поляки выставили перед казаками шесть обвинительных пунктов, из коих первые три касались одинаково, как украинских, так и запорожских казаков.  Эти обвинения состояли в следующем:
- казаков упрекали в самовольных выходах в Черное море;
- казаков упрекали в сношениях с московским царем и крымским ханом, с которыми они заключили союз и те помогали им людьми;
- казаков упрекали в принимании разных царьков, называвшихся то московскими, то валашскими господарями, а также других подозрительных и вредных для польской республики лиц.
На эти три обвинительных пункта казаки отвечали: в море они ходят, потому что нуждаются в деньгах, которых им не платило польское правительство, хотя и давало обещание в том. Делегатов казаки посылали в Москву, чтобы получить от царя казну. С крымским ханом у казаков завязались сношения случайно: казаки были прибиты волной к берегам Крыма и хан принял их к себе на службу, а потом отправил их в качестве посланцев на Украину и через них просил не делать нападение на Крым, на чем и заключили условие крымцы с казаками. Что касается разных царьков и других лиц, приходивших и приходящих на Запорожье, то выход из Запорожья всегда и всем был и будет волен. Желая обессилить казаков на будущее время, гетман Канецпольский потребовал, чтобы они подписали условия на законное существование всего лишь 6 тысяч человек казаков, внесенных в реестр, а также, чтобы казаки выдавали государственным властям преступников.
Казаки долго оспаривали эти главные требования и преуспели только в последнем: коронный гетман согласился оставить за казаками право не выдавать государственным властям преступников, а карать преступников через собственные старшины.
6-го ноября казаки свергли Жмайло, выбрали гетманом Михаила Дорошенко (деда в последующем гетмана Петра Дорошенко). После выборов нового гетмана казаки подписали договор в урочище Медвежьи лозы при Куруковом озере, и в лице своего гетмана М. Дорошенко присягнули на верность польской короне. Этот договор в целом его виде касался всех запорожцев, как для низовых (так и украинских) казаков важна была лишь одна статья.
По Куруковскому договору постановлено было по-прежнему оставить в реестре 

14

6 тысяч человек казаков, остальных велено было вывести за реестр и лишить всех казацкого звания. Такие люди были названы выписчиками и составили огромное большинство против реестровых. Из 6 тысяч реестровых одна тысяча казаков должна была по очереди находиться за порогами Днепра и не допускать неприятеля к переправам Днепра и вторжению его в королевские земли. Всем казаки, безусловно, запрещается делать выходы в море, производить сухопутные набеги на земли мусульман и приказывалось сжечь морские лодки в присутствии польских комиссаров.


XII

Но, само собой разумеется, что подобное постановление выполнить невозможно и сама жизнь подводит к его нарушению, а для запорожских казаков к увеличению численности всего войска, так как большинство украинских казаков, выписчиков (не попавших в реестр) хлынули из Украины на Сечь и пополнили ряды низовых казаков. Вслед за этим уже тотчас после Куруковского договора 70 запорожских чаек снова явились на Черном море, но, к несчастью запорожцев, выход этот был одним из самых неудачных: запорожцы были наполовину изловлены турецкими галерами и доставлены в Константинополь.
В отместку за новый поход казаков несколько тысяч татар бросились в глубину Украины.
Татары были со своим ханом, и когда по требованию польского правительства против него вышел гетман М. Дорошенко, то хан через своего посланца напомнил гетману о заключенном между татарами и казаками мире, и Дорошенко повернул народ. Но часть бывших при нем запорожских  казаков с атаманом Олифером передались на сторону хана, и совместно с ним ходили войной на Польшу. После этого сам Дорошенко по просьбе изгнанного из Крыма Мухаммеда-Гирея ходил с казаками в Крым против соперника Мухаммеда Джанибек-Гирея, но в этой битве потерял свою голову, которая воткнута была на стенах Кафы.


XIII

После заключения мирного Куруковского договора, подписанного гетманом Дорошенко по требованию Канецпольского, все казаки возвратились домой за исключением старого гетмана Марка Жмайло. Последнего Канецпольский увез в Польшу для казни.
Дмитрий Серко вернулся домой в Мурафу. По дороге домой он заболел, дома болел неделю и умер.
В реестре состоял только отец, дети нет. Серко с братом уходят в Сечь и пополняют там число незарегистрированных казаков.


15


XIV

Запорожская Сечь к тому времени была уже готова к приему своего будущего героя Ивана Серко. Вторая половина 16-го века и весь 17-ый век – время наибольшего расцвета и развития казачьих сил. В эти полтораста лет казачество растет, крепнет, вырабатывает свой строй, завоевывает себе положение крупной государственной силы и совершает казачеству ту громадную боевую славу, которой оно будет пользоваться долгие годы.
Героическая отвага, бесшабашная удаль, безумная храбрость казачьих набегов
16-17-го веков превосходила невероятность. На своих челнах, имевших около семи метров в длину и около двух в ширину, казаки совершали лихие набеги на отдаленные берега Черного и Каспийского морей. Не страшили ни морские “хутины”, ни многопушечные турецкие корабли.
Вооруженные только ружьями и саблями, они смело налетали на турецкие “бусы-галеры”, большие военные корабли, ходившие на веслах – брали их на абордаж, истребляли всех сопротивляющихся, а томившихся на судах невольников-христиан отпускали на свободу. Все чаще и настойчивее слышатся жалобы турок, крымцев, ногайцев на казачьи набеги.
В бою не жалели казаки своих голов, но зато потоками лилась басурманская кровь. И только благодаря невероятной храбрости казаков, их бесшабашной удали создалась та слава казачья, которая заставляла врага дрожать уже при одном только имени казака. Казаки пришли – значит, все погибло, спасайся, кто может, а о сопротивлении нечего и думать. Кафа, Козлов, Очаков, Трапезунд, даже Стамбул вечно трепетали перед угрозой казачьих набегов.
Совершали казаки и сухим путем блестящие походы в глубину басурманского края. Особенно успешен был поход Богдана Ружинского и есаула Нечая в 1576-1578-ом годах, когда казачьи полки победоносно прошли сухим путем вокруг всего моря. Послав есаула Нечая на лодках с пятью тысячами запорожцев, гетман Богдан с остальным войском двинулся прямо на Крым. Разгоняя встречные передовые татарские отряды, он уже приближался к Перекопу, когда навстречу казакам выступил хан Давлет-Гирей со своими крымскими силами. Произошло жестокое кровопролитное сражение. Более часа шла орудийная стрельба. Татары пустили в дело свой резерв – панцирных всадников, но истощив все усилия, ничего не достигли. Казаки, ободренные неудачей противника, с новой решимостью ударили на врага, потеснили его и обратили в бегство. Разгромив крымцев, перебив и перетопив в морском заливе целые тысячи врагов, казаки подступили к стенам Перекопа. Конница обошла перекопские валы и рвы на воде с фланга, ударила в тыл. Гарнизон, упорно сопротивлявшийся, вырезали, укрепления разрушили, город предан пламени.
От Перекопа гетман поспешил идти против Кафы, которую уже обложил с моря Нечай. Недолго продержалась Кафа – решительным приступом казаки овладели городом, не ожидавшим опасности с суши.
Из Кафы казаки пошли на Бахчисарай и Козлов, куда двинулся морем и Нечай.
16

Видя неминуемую гибель, хан попросил мира. Гетман не стал бить лежачих. Освободив всех христиан, томившихся в крымской неволе, он с богатой добычей вернулся на Украину, чтобы на следующий год с новыми силами нанести удар уже самому оплоту мусульманства - Турции.
Отправив опять морем Нечая с тремя тысячами запорожцев, гетман Богдан с сухопутным и конным пешим войском прошел крымские степи, переправился через Кубань в земли черкесов, признававших над собой главенство Турции, и придал огню и мечу все черноморское побережье. Нечай деятельно содействовал с моря успеху сухопутным отрядам. Все сокрушая и опустошая на своем пути, казаки прошли Кавказ, разграбили цветущие поселения в окрестностях Трапезунд и Синопа и по всему побережью Анатолии до самого Константинополя. Казаки все-таки не решились штурмовать столицу мусульманского моря, ограничившись опустошением ее окрестностей, пошли даже через европейскую Турцию, радушно встречаемые единоверцами и единоплеменниками болгарами.  Уничтожая на всем пути турок, захватывая их крепости и города, казачье войско со славой и несметною добычею возвратилось к родным очагам.
И такой блестящий поход казаки совершили  в то время, когда вся Европа трепетала перед грозой непобедимого турецкого оружия. Уже одного этого подвига было бы достаточно, чтобы обессмертить казачью славу в памяти потомства, даже если бы казаки и не совершали остальных своих бесчисленных и беспрерывных побед.
Ежегодно, если не сухим путем, так морем, ходили казаки, то побуждаемые нуждою великой, холодом и голодом, зипунов добыть, то достать “языка” – для подлинного ведомства и прямых вестей”, а то и просто ратному делу поучиться, “пороху понюхать”. Казачество само заботилось о развитии казачьей удали, силы и храбрости.
В 1629-ом году, выплыв на 300 лодках в море под предводительством Богдана Хмельницкого, будущего гетмана, казаки добрались до окрестностей Царьграда, мужественно коснулись самих стен Константинопольских, зажгли несколько окрестных с Константинополем селений и, окуривши их мушкетным дымом, задали султану и всем  обывателям столицы “превеликий страх и смятение”, а потом от турецкой столицы ударились на запад, взяли и разорили гавань в Кишиче, Измаиле, Бальчике, Варне, Сизболи. Против казаков вышел на 40 галерах Кскенаш-паша и открыл огонь по острову, на котором находился  монастырь, где казаки стояли со своими чайками и с добычей. Но из всех 300 чаек только 8 выступили в битву и все, кроме одной, были взяты пашой и отправлены в столицу, зато все остальные, избежавшие опасности, благополучно вернулись в Сечь.
Впервые в морском походе участвовал Иван Серко с отрядом казаков, прибывших с ним на Сечь из Кальницкого полка.


XV

В 1630-ом году, весной, запорожцы вновь выплыли на море. На этот раз против них вышел главный начальник турецкого флота Капутан-паша. Он настиг казаков под
17

турецким городом Очаков и разбил их наголову, трофеями его победы были 55
запорожских чаек и 800 человек казаков, отправленных победителем в Константинополь.


XVI

После смерти М. Дорошенко на Украине оказалось два гетмана – Григорий Черный и Тарас Трясило, из них первый был сторонником поляков, а второй сторонником русских.
Вместо М. Дорошенко король назначил гетманом покорного ему Григория Черного. Он беспрекословно выполнял все требования магнатов, притесняя низшую братию запорожских казаков, не препятствовал подчинять их старостам и панам.
Казаки массами уходили их подведомственной полякам территории на низ и поэтому население сечевых земель в это время сильно приумножалось. Низ превращали в независимую республику.
Королевский ставленник не пришелся по вкусу народным массам. И в 1629-ом году запорожцы не признали гетманом Григория Черного и избрали гетманом Тараса Федоровича (Трясило).
Тарас Федорович по происхождению крещенный крымский татарин, Хасан Таралса. 1618-1625-ый годы – участник тринадцатилетней войны. 1625-1629-ый годы – Корсунский полковник. С 1629-го года – гетман запорожских казаков.
Григорий Черный не признавал вторым гетманом Трясило. Он попытался взять под свой контроль низовое казачество, призывал к очередному социальному взрыву. В марте 1629-го года отряд запорожцев взял Черкассы и двинулся на север, захватили Григория Черного, который был отвезен на Запорожье, там осужден и казнен.
После казни Григория Черного Трясило объявил себя гетманом Украины и предъявил требование полякам – вывести из Украины жолнеров, уничтожить Куруковский договор, ограничивавший численность казацкого сословия.
Против Трясило выступил коронный гетман Канецпольский. Он выслал впереди себя отряд под начальством человека-зверя, страшного развратника, Самуила Леща. Ни Бога не боявшегося, ни людей не стыдившегося, позорившего жен, бесчестившего девиц, немилосердно избивавший мужчин. Само собой разумеется, что от такого предводителя народ бежал в ужасе и искал себе защиты у Трясило.
С Т. Трясило было несколько запорожских и реестровых казаков, а также простых людей в общем числе 700 человек. Вся надежда Трясило была на запорожских и реестровых казаков. Противники сошлись под городом Переяславом, где произошла загадочная по своим последствиям битва между казаками и поляками, одинаково битва для той и другой стороны тяжелая. Т. Трясило потерял много казаков и сам попал в плен полякам, и был казнен ими в городе Варшаве.
После того боя гетман с казаками вступил в мировую. Канецпольский назначил им вместо Т. Трясило другого гетмана Тимоху Арендаренко.
Назначенный казакам гетман Арендаренко пришелся им не по нраву и в 1631-ом
году казаки выбрали сами на его место Ивана Прижицкого-Кулагу, не обращая внимания
18

на стеснение со стороны правительства Речи Посполитой, и по-прежнему громили
турецкие берега Черного моря.


XVII

В 1632-ом году в Польше умер король Сигизмунд III и собравшийся по этому поводу сейм приступил к избранию нового короля.
В это время на вольный сейм явились депутаты и от казаков. Впервые в составе депутатов был Иван Серко. Ссылаясь на то, что казаки составляют часть польского государства, и они потребовали от имени войска обеспечение православной веры и права голоса на выбор короля. На это требование  сенат Речи Посполитой дал такой ответ казакам, что хотя они и действительно составляют часть польского государства, но такую, как волосы и ногти в теле человека. Когда волосы и ногти отрастают, то их стригут. Так поступают и с казаками – когда их немного, то они могут служить защитой Речи Посполитой, а когда они размножаются, то делаются вредными для Польши. Относительно обеспечения православной веры казацким депутатам сказали, что этот вопрос рассмотрит будущий король Польши, а относительно избрания короля казакам отвечали, что на избрание короля имеет право сенат и земское собрание.


XVIII

Таким образом, представители казаков вернулись после “участия” в выборах короля на Украину в Запорожье ни с чем, и без их участия был выбран в короли сын Сигизмунда Владислав IV, который открыл войну с Россией, и ему для этой войны понадобились казаки, одинаково как украинские, так и низовые запорожские.
Запорожскими казаками в это время предводительствовал некто Арлам, называемый у историков кошевым атаманом.
Запорожцы, несмотря на недавно нанесенную им обиду от поляков на сейме, пошли в помощь королю под начальством атамана Гари Капивца. Но в 1633-ем году 17-го июля Капивец был убит в Новгородском уезде ратными государевыми людьми, предводимыми Наумом Пушкиным.
Зато оставшиеся в Сечи запорожские казаки вознаградили себя тем, что собравшиеся в числе нескольких сот человек под предводительством Сулимы, вышли в Черное море. Из Черного моря прошли в Азовское, а потом снова вернулись в Черное. Произвели погром турецких городов по берегам морей. Потом дошли до устьев Днестра и Дуная и тут разорили Анкерман, Килию, Измаил и несколько сел и деревень.





19


XIX

По причине постоянных набегов казаков на турецкие владения турки по договору с Россией решили ждать помощи от России, которая вела войну с Польшей. Турецкий султан двинул в Польшу войско под начальством Абас-паши. Однако войну эту султан скоро окончил и окончил по вине России. Россия, испытав неудачу в борьбе с поляками под Смоленском, поспешно заключила теперь с Речью Посполитой мир. Мир был подписан в местечке Поляновка в 1634-ом году.
При заключении этого мира между прочими статьями, предъявленными России, поляки потребовали от московского царя ежегодно жалованья запорожским казакам “как им на то грамота дана в прошлые годы”.
На то требование московские послы отвечали так: “Казакам запорожцам какое жалование и за какую службу давалось и какая у них грамота есть – того не упоминаем: думаем, однако, что то могло быть, когда запорожские казаки великим государям служили и теперь, если начнут служить, то им государево жалованье по службе будет”.
Вслед за русским царем поспешил заключить мир с Польшей и турецкий султан. По этому миру турецкий султан дал обещание удерживать татар от набегов на Украину, а польский король обязался изгнать всех казаков с днепровских островов, чтобы преградить им путь из Днепра в Черное море. Однако в это время 2-го ноября турецкий визирь доложил, что днепровские казаки в союзе с донскими приступили к Азову, громили его из пушек, во многих местах ему навредили и едва не овладели городом.
После заключения мира с турками польское правительство стало изыскивать меру к тому, чтобы так или иначе парализовать действия казаков против турок и тем обезопасить свои границы от набегов мусульман. Оно начало, прежде всего, с того, что решило разобщить Запорожье с населением Украины. Объявляя на собранном сейме о состоявшемся перемирии Речи Посполитой с Турцией, вельможные паны говорили, что желают, чтобы свет знал, как поляки держат верность в отношении своих врагов. Они принялись за искоренение казацкого своеволия и для этого твердо решили сделать следующее: воспретить казакам нарушать мир, как на воде, так и на суше, под страхом лишения всех вольностей и привилегий, данных им их правительством Речи Посполитой, не позволять им брать ни местных материалов, ни провизий, ни пороху, ни пуль, ничего другого, необходимого для военных экскурсий, вменить в обязанность отцам не пускать своих сыновей в войско запорожское, а также подвергать наказанию всех людей шляхетского сословия, которые будут применять, как раньше то было, участие в морских походах запорожцев или просто помогать им и делиться с ними добычей. Кроме того, для решительного прекращения морских экскурсий казацких во владения султана турецкого и для соблюдения только что заключенного мира, приказать инженерам осмотреть место у берега Днепра и, где положится удобным для коронного и польных гетманов, построить замок, снабдить его, как пешим, так и конной военной амуницией, для чего немедленно ассигновать 100 тысяч польских злотых.


20


XX

Для возведения крепости выбрано было место на правом берегу Днепра против устья речки Самары, острова Князева и первого поворота Казацкого: от порога крепость названа была Кодаком. Сооружение крепости поручено было французскому инженеру Боплану, вызванному в качестве строителя различных крепостей в Польшу. Крепость заложена была в присутствии гетмана Канецпольского и представляла собой вид редута бастионного укрепления, мерой 900 сажень, с высокими, более 10 сажень высоты валами и глубокими, “обрезными, набитые частоколом” рвами.
Командиром гарнизона в построенной крепости поставлен был французский полковник Марион. Марион оказался таким строгим начальником, что не только не пускал казаков на войну, а даже воспрещал им выплывать  в реку для ловли рыбы: он держал в крепости до 20 человек казаков, казавшихся ему подозрительными, и вовсе лишал их свободы. Однако строгость эта ни к чему не привела: в августе месяце 1635-го года возвращался из морского похода гетман Сулима с казаками и, увидев выросшую крепость, мало удивлялся ее появлению, а затем внезапно бросился на нее с казаками, польский гарнизон истребил, полковника Мариону зарезал, а крепость раскопал. Поднявшись от Кодака выше и дойдя до города, Сулима стал скликать к себе всех недовольных польским правительством и готовиться вместе с ними на борьбу с поляками, но скоро был схвачен обманным образом и отправлен в Варшаву.
В Варшаве в это время находились турецкие и татарские послы, которые заявили, что в текущем 1635-ом году казаки уже пять раз ходили на море, а потом последние потребовали немедленной казни над Сулимой и его четырьмя сподвижниками. Они были казнены отсечением головы.


XXI

После казни Сулимы гетманом украинских казаков оказался Василий Томиленко. При нем волнения среди украинских казаков усилились. Волнения эти шли, главным образом, от реестровых казаков, не получавших жалования от польского правительства, которые настойчиво добивались получить его и несколько раз намеревались уйти на Запорожье с целью предпринять поход на Черное море. Однако это мероприятие не могло состояться до тех пор, пока не открылась война у крымского хана с буджацкими татарами, и пока во главе казаков не стал некто Карпо Павлюк, по происхождению турок.
Возле Павлюка собрались выписчики и другие запорожцы, с которыми он и отправился (в начале 1637-го года) в помощь крымскому хану Батыр-Гирею против буджаков. Исход войны был в пользу хана, благодаря мужеству Павлюка и запорожцев, которые в малом числе победили и в бега обратили многочисленного неприятеля.



21


XXII

В то время когда одна часть запорожцев действовала вместе с Павлюком в Крыму, другая часть казаков числом 4 тысячи человек под начальством Максима Татарикова, не вынесши польских притеснений, решила искать счастья в чужих странах, идти к персам и помогать им в войне против турок. Двинувшись через крымские и ногайские степи по направлению к Дону, часто сражаясь по пути с татарами, запорожцы неожиданно встретились с партией донских казаков в 3 тысячи человек.
Донцы, осведомившись, куда и зачем шли запорожские казаки, предложили им свою службу. Обсудив дальнейший поход, запорожцы с донцами изменили план и решили идти к турецкому городу Азову и овладеть этим ключом к Меотическому и Черному морям, где можно будет взять такую добычу, какой у персиян никогда не найти.
21-го апреля 1637-го года, в среду, на другой день после Светлого Воскресения, запорожцы и донцы в числе 4400 человек выступили в поход.
В Азове в то время было 4 тысячи турецких янычар, которые смеялись над предприятием казаков. Но казаки, подойдя к Азову, тотчас врылись в землю и, работая над этим день и ночь, несмотря на постоянную стрельбу со стороны янычар, вошли в город и принудили янычар отойти в замок. Испытывая большой страх, янычары скоро сдали казакам замок, несмотря на то, что казаки имели при себе всего лишь 4 фальконета, которыми не могли причинить серьезного повреждения замку
Азовскую крепость запорожцы и донцы совместно пограбили, после этого донцы остались в Азове, а запорожцы с добычей возвратились в Сечь. Отличился своей храбростью в этом походе сотня И. Серко.


XXIII

Между тем при отсутствии Павлюка, кошевого атамана, на Украине снова началось смятение, поднятое казаками по поводу неуплаты им польским правительством жалованья, а также вследствие отказа в просьбе пользоваться из казенных заводов запасами артиллерии. Сам гетман казацкий Томиленко был на стороне польского короля и приковал к пушке какого-то казака Грибовского, чем еще больше разозлил восставших казаков против распоряжений польского правительства. Но Грибовский успел отковаться от пушки и бежать на Запорожье. На Запорожье в это время прибыл из похода Павлюк. Узнавши о происшедшем на Украине, он бросился с казаками из Сечи на Черкассы, захватил там орудия и припасы и привез их в Сечь на Микитин Рог, говоря о том, что орудия должны  храниться в Сечи, а не в Черкассах. Казацкий гетман Томиленко немедленно донес об этом коронному гетману Потоцкому, и вместе с тем послал казака к Павлюку с требованием возвратить взятые им орудия и покориться королю. На это требование Павлюк отвечал полным отказом. 16-го июня Павлюк написал письмо Томиленко и в том письме объявил, что как мертвого из гроба не возвращают, так и он не

22

возвратит орудия, взятые им в Черкассах. Напротив того, он считает нечестным держать казацкую армату в другом месте, кроме Запорожья, где предки казаков прославили своими подвигами. Павлюк призвал казаков к себе, и они повалили на Сечь, особенно недовольные польским правительством. Реестровые казаки, упрекая своего гетмана Василия Томиленко в поддержке поляков, низложили его с гетманов и вместо него выбрали гетманом Савву Кононовича.
Однако и новый гетман Кононович начал действовать в духе польского правительства, и стал уговаривать восставших прекратить волнение. Узнав об этом перевороте, Павлюк немедленно вышел из Сечи и остановился кошем у Крылова, отправил от себя отряд казаков в Переяславль, где находился Савва Кононович. Савва Кононович был внезапно схвачен, привезен в Крылов, и тут вместе с раскольниками старшинами расстрелян, а вместо него гетманом был объявлен Карп Павлюк.
Выбранный в гетманы украинских казаков Павлюк 11-го октября 1637-го года написал универсал всему украинскому казачеству, мещанству и поспольству, призывая всех быть против неприятелей народа веры христианской и порядка казацкого, а сам, оставив вместо себя на Украине Карпа Скидана, ушел в Сечь. Находясь в Сечи, Павлюк завел сношения с крымским ханом, у которого просил помощи против поляков. Но хан не только не дал помощи Павлюку, а даже известил о его намерениях польского короля. Тогда Павлюку ничего не оставалось делать, как выйти из Запорожья на Украину. И он вышел: при нем были и запорожские казаки, в том числе и отряд Серко.
Вначале Павлюк пошел под Кулейки. Коренной гетман, чтобы потянуть время для сбора польских войск, пригласил к себе Павлюка “для объяснений”. Павлюк, знал, чем подобные приглашения заканчиваются, поляки могли пообещать, но затем свое “шляхетские слова” нарушить, он, естественно, не поехал, а потребовал прислать к себе гетмановские клейноды, признать его старшим казачьего войска. Тот отказал.
Однако время было упущено, и поляки успели собрать большое войско под руководством гетмана Н. Потоцкого. В декабре 1637-го года в битве у села Кулейки восставшие были разбиты.
После Кулейковского боя Павлюк с частью казаков отошел, чтобы собрать подкрепление. Возле Боровичей (недалеко от Черкасс) отряд объединился с главными силами восставших под руководством Дмитрия Гуня. Потоцкий осадил восставших в Боровичах легким способом, так как то место не было укреплено, и так как оттуда спастись было невозможно, то по требованию Потоцкого казаки выдали ему своего гетмана, и в феврале 1638-го года он казнен в Варшаве посредством отсечения головы, а вместо него казацким гетманом объявлен был Ильяш Караимович. Сторонники Павлюка, Скидан и Чегуча, успели спастись бегством в Запорожье. Украинские казаки, вынужденные подписать под Боровичами условия, продиктованные поляками, между прочим, обязались по первому требованию гетманов коронных и комиссаров, идти походом на низ, сжечь там все челны и вывести оттуда всю лишнюю чернь, назначенную в виде стражи для охраны польских пределов против татар. Это обещание было принято поляками с особенной охотой, и когда потом в феврале собрался сейм в Варшаве, то на нем относительно Запорожья поставлены были, кроме того, следующие меры:
- правительство Речи Посполитой, ввиду предупреждения морских походов со

23

стороны запорожцев и постоянно имея возмущение украинского населения, должно
завладеть всем Запорожьем и поставить там постоянную стражу;
- реестровые казаки, до двух полков, должны стоять на Запорожье и оберегать низ от чужих и своих, то есть татарам не позволять переправляться через Днепр, и вторгаться во владения Речи Посполитой, своевольным людям запрещать спускаться с городов на низ, составлять на низу ополчения и возвращаться для подавления бунтов на Украине. Назначенные полки с полковниками должны ходить на Запорожье попеременно для обережения тех мест и для запрещения татарам переправляться через Днепр, а также для предостережения, чтобы своеволие не укрывалось на островах и реках (низа) и не предпринимало оттуда никаких экспрессий на море, исключая тех казаков (городовых) без паспорта комиссара не должен ходить на Запорожье, и если такой был пойман казацким губернатором, то он должен быть казнен смертью;
Эти постановления подписаны были королем Владиславом IV, тем самым, который, очутившись в безвыходном положении в Московском государстве, взывал о помощи к казакам и был ими спасен, а потом вторично выручен был из беды гетманом Сагайдачным под турецкой крепостью Хотином. Впрочем, к решительным мерам против казаков побуждал польского короля, как турецкий султан, так и крымский хан. Султан требовал непременно свести казаков с днепровских островов, в противном случае грозил в прах обратить провинции и волости Речи Посполитой. Крымский хан извещал короля о том, что казаки вновь собираются на днепровских островах с целью нападения на татар. Советовал ему для полного согласия и дружбы с татарами истребить всех своевольников и для этого предлагал королю дать собственное войско. Но как бы ни были возмущены поляки своеволием казаков, однако не могли решиться на крайние меры против них, понимая, что с уничтожением казаков Польша будет открыта для нападения со стороны мусульман. Поляки хотели только прибрать к рукам Запорожье и владеть им по собственному усмотрению.


XXIV

После окончания сейма в Запорожье были отправлены два полка, Чигиринский и Белоцерковский, с полковником Мелецким, которому приказано было сперва выгнать оттуда всех украинских беглецов (не регистрированных казаков), а потом расположиться до новой смены в казацкой вольности в качестве сторожевых полков. Мелецкий прибыл в Запорожье в половине марта 1638-го года, и остановился на границе казацких вольностей, послав к запорожцам своих казаков объявить им известие о королевской милости и требование сейма о выдаче Скидана и Чегучи. Но казаки на требование польского полковника не ответили, они заковали присланных к ним казаков-посланцев и оставили на берегу Днепра с каким-то “очень неутешительного содержания письмом”. Мелецкий хотел, было, действовать против запорожцев оружием, но, увидев, что это опасно для его жизни вследствие побега реестровых казаков в Сечь, решил покинуть Запорожье и поскорее вернуться в польские владения Украины.

24


XXV

В это время в Запорожье объявились еще два сподвижника казненного Павлюка: Дмитро Томашевич Гуня и Острянин или по казацкому произношению Остряница, родом из Полтавы.
Первый принял на себя звание казацкого гетмана в апреле 1638-го года и, пылая местью замученного поляками отца, выступил ярым врагом Речи Посполитой.
Второй проявил свое мужество и распорядительность еще под Кулейками, выходя вместе с Гуней против поляков, решил сперва заручиться союзом с крымскими татарами и донскими казаками, для чего и отправил к ним посланцев из Запорожья.
Еще в марте 1638-го года накануне похода Остряница, избранный гетманом, обратился с универсалом к народу, в котором извещал, что выступит с войском на Украину для освобождения православного народа от ярма порабощения и мучительства тиранского ляховства и для отмщения понесенных обид, разорений и мучительных ругательств всему поспольству рода Русского по обеим сторонам Днепра мешкающего, и призывал население присоединяться к повстанцам и остерегаться реестровцев. Листовки, распространяемые гетманом, расходились по всей Малороссии, доходя даже до Покутья. Их развозили и разносили старцы-бандуристы, подростки и, по словам Остряницы, даже монахи. Люди начали готовиться к восстанию: одни уходили в Запорожье, другие отправляли туда продовольствие, деньги, порох.
Не дождавшись ответа поддержки от хана и донских казаков, через некоторое время отряды повстанцев выступили из Запорожья, разделившись на три части. Первая из них во главе с Остряницей, продвигаясь по левому берегу Днепра, заняла Кременчуг и направилась к Хоролу и Омельнику. Запорожская флотилия, возглавляемая Гуней, на чайках поднялась по Днепру и заняла переправы в Кременчуге, Максимовке, Бужине и Чигирине. Серко и Скидан с остатком войска пошли по правому берегу Днепра на Чигирин и заняли его.
Первой целью, которую ставили себе повстанцы, было уничтожение той части коронного войска, которое располагалось на Левобережье под начальством Николая Потоцкого. Решение этой задачи взял на себя Остряница с основными силами повстанцев. Чтобы лишить противника возможности переправляться на правый берег, Гуня удерживал переправы. Задачей Скидана было сдерживание войск, которые предпримут попытку прийти на помощь Потоцкому.
Однако, несмотря на то, что Остряница двигался с большой осторожностью, Потоцкий получил известие о приближении повстанцев и отправился с войском им навстречу. С ним шел и Караимович с реестровцами. Силы Остряницы были пока недостаточно большими и он решил обороняться, заняв ближайший пригодный для того населенный пункт.
В начале мая повстанцы стали лагерем у местечка Голтва, принадлежавшего Иеремии Вишневецкому, использовав возвышенное место у впадения реки Голтвы в Псел. Город, огражденный частоколом, имел замок, от которого  к болотистому и лесистому правому берегу реки Псел тянулся узкий длинный мост. Повстанцы укрепили
25

Голтву и стали ожидать подкрепления.
Потоцкий в начале мая также занял позиции под Голтвой. Свой лагерь он обнес валом, который простирался между берегами рек. 25-го апреля Потоцкий отправил на правый берег Псела два полка иноземной пехоты и несколько тысяч реестровцев, и приказал занять замок на противоположной стороне реки. Остряница разгадал этот план и послал в тыл отряда значительные силы повстанцев. Переправившись через реку, Караимович намеревался подступить к замковым воротам, но был встречен сильным огнем. Потеряв многих солдат убитыми и ранеными (ранен был и сам Караимович), отряд попытался вернуться к переправе, чтобы отступить на левый берег. Однако повстанцы уже забаррикадировали дорогу, и открыли по отступавшим огонь. Польский отряд бросился искать спасение в лесном болоте, и был там почти целиком уничтожен.
Штурм повстанческого лагеря, начатый на следующий день Потоцким, был ознаменован большими потерями и успеха не принес. В тыл польскому войску ударила пехота повстанцев, которая была до этого послана в обход войска. Она отразила и конницу Потоцкого, когда та перекрыла ей дорогу. Потерпев поражение, Потоцкий 1-го мая отошел в Лубны, которые были весьма выгодным оборонительным пунктом, и послал гонцов в Бар к коронному гетману с просьбой о помощи. Остряница двинулся следом за Потоцким на Лубны, намереваясь разбить противника до получения им подкрепления. Сам он не терял надежды на прибытие новых повстанческих отрядов. И на самом деле, его войско к тому моменту выросло до 12 тысяч человек.
6-го мая под Лубнами между повстанцами и правительственным войском (около   
6 тысяч человек) начался ожесточенный бой. Под вечер повстанцы решительным ударом принудили врага отступить. Войско Потоцкого бросилось на мост, который вел к Лубнам, но мост обрушился, похоронив под собой множество солдат и реестровцев. Битва ослабила обе стороны, не дав ни одной из них преимущества, но Потоцкий был все же в лучшем положении. Он заперся в Лубнах, а Остряница остался в поле. Поэтому последний начал отходить на северо-восток, а позже повернул на Миргород. Узнав, что на помощь Стефану Потоцкому уже вышли Николай Потоцкий и Иеремия Вишневецкий, Остряница обошел Лубны с юга, и направился через Лукомль к Сленороду на дорогу, которая вела из Пирятина в Лубны Остряница выслал полк атамана Сокиревого с 
1,5 тысячами человек с задачей ударить на Лубны в тот момент, когда на них он сам предпримет новое наступление. Но этому плану не удалось сбыться. В Лубны 29-го мая прибыл Вишневецкий с приблизительно 2 тысячами человек и 12 пушками. Когда Остряница подходил к Сленороду, на него обрушились со всеми силами Потоцкий и Вишневецкий. Тяжелый для казаков бой длился целый день. Ночью Остряница отошел к Лукомлю, а оттуда вдоль Сулы к ее устью на Жовин, где стал лагерем. Там повстанцы построили мощно укрепленный лагерь, и на протяжении июля героически оборонялись от врага.
13-го июля 1638-го года польско-шляхетское войско окружило повстанцев и напало на их лагерь. Проиграв Жовнинскую битву, Остряница с частью войска переправился через Сулу и отступил на Слободскую Украину под защиту русского государства. Оставшиеся повстанцы продолжали борьбу, избрав гетманом Дмитрия Гуню. Продолжение противостояния полякам с этого момента известно как восстание Гуни.

26

Казаки держали оборону до середины августа. Поляки взяли лагерь в осаду (не трогали казаков, надеясь договориться миром). В итоге, будучи лишенными помощи извне и испытывая острую нехватку в провианте, казаки были вынуждены капитулировать. Лишь части казаков во главе с Гуней удалось прорвать окружение и пробиться в Донскую землю, за пределы Речи Посполитой. Карп Скидан, который в это время собирал подкрепление в Черкассах, вернувшись с подмогой в Жовнин на помощь восставшим, был ранен в бою против польско-шляхетского войска, захвачен в плен и в том же году казнен. Польская шляхта учинила беспощадную расправу над всеми его участниками, которые попали в плен.
Дмитрий Гуня в 1640-ом году совершил поход на турецкие земли, в которых погиб.


XXVI

Восстание Остряницы и Д. Гуни было жестоко подавлено. Оно привели к резкому ухудшению положения не только простых казаков и крестьян, но и реестровых казаков. В 1638-ом году польский сейм утвердил “ординацию”, согласно которой упразднялась должность гетмана, выборность есаулов и полковников.
Реестровое казачество под управлением комиссара, назначаемого польским сеймом, обязывалось пресекать любые выступления против польской власти. “Ординация” отменила Куруковское соглашение, оставила только 6 тысяч реестровых казаков – остальные должны были вернуться к панам. Отменялось казацкое судопроизводство, вместо казацкого гетмана должен был встать польский комиссар, назначенный сеймом по предложению коронного гетмана Польской Короны. На должность полковников и даже есаулов должны были назначаться только представители польской или ополчившейся шляхты. Под страхом смерти мещанам и крестьянам было запрещено вступать в казаки, запрещались даже браки с казаками. Путь на Запорожье посполитый мог совершить только с паспортом, подписанным польским комиссаром.
Представители реестрового казачества вынуждены были подписать эти условия. В числе этих представителей был (разжалованный с должности войскового писаря) Богдан Хмельницкий и подружившийся с ним сотник Серко. С этого времени впредь до 1648-го года установилось затишье (10 лет “золотого покоя”).
Восстание Остряницы и Гуни были предвестниками крупного восстания, охватившего всю Украину в 1648-1654-ом годах.


XXVII

Для запорожцев походы Остряницы и Гуни имели те последствия, что поляки вновь решили разобщить их с украинцами посредством сооружения крепости Кодак на прежнем его месте, против казацкого порога и устья реки Самары. Крепость по-прежнему возводилась инженером Бопланом, но на этот раз под непосредственным надзором

27

королевского гетмана Канецпольского.
Канецпольский отправился на место строения крепости с 4000 солдат, и оставался там в течение одного месяца 1638-го года до окончания работ. Когда крепость была окончена, то гетман, осматривая ее, лукаво спросил бывшего при нем чигиринского сотника:
- Каков вам кажется Кодак?
- То, что руками создается, то руками и разрушается, - ответил гетману не менее лукаво чигиринский сотник Богдан Хмельницкий.
Построение крепости Кодак не удержало запорожских казаков от привычного похода в турецко-татарские земли. На этот раз запорожцы вышли в море в качестве союзников донских казаков: донские казаки вызваны были к походу по грамоте царя Михаила Федоровича. 22-го апреля 1638-го года царь Михаил Федорович известил донцев, что крымцы под начальством царевича Сафат-Гирея, мстя Москве за Азовское взятие, приходили на московское государство, ко многим городам приступали, много сел и деревень пожгли, много людей побили и в полон брали. Возвратившись же назад из набега, крымцы вновь собрались в какой-то поход, держа это в большой тайне. Обеспокоенный этим, московский царь наказал донцам всеми мерами наблюдать за действиями татар, войдя в сношения с запорожскими казаками, и пригласить их стоять заодно с донцами против крымцев и ногайских военных людей, чтобы в московские украйны их не допускать, и тем помочь московскому государству.
Нужно думать, что вследствие этой грамоты и состоялся поход донских и запорожских казаков в 1638-ом году. Они собрались в числе 1700 человек и, сев на 
153 чайки, выплыли в Черное море. Но тот поход кончился полной неудачей для казаков. Турецкий султан Мурад IV послал против них пашу Кепутан-Роджана, который нанес им решительное поражение. Несмотря на это, оправившись от поражения, казаки занялись осадой Багдада, но тут снова потерпели поражение. Против них вышел сам Куайя, то есть начальник арсенала Пиале-ага с наместником или Беглер-беком (“князя князей” города Кафы) и захватил некоторую часть их флота вместе с арматой в свои руки.
Другая часть казацкой флотилии спаслась в дельте реки Кубани, но тут у мыса Чуке была окружена морскими и сухопутными силами татар и турок, пришедшими из Керчи, Очакова и Крыма, и потеряла 500 человек товарищей и 5 чаек, после чего поднялись еще выше по речке Кубани, спасаясь от мусульман. Но мусульмане, сев на отнятые у казаков лодки, снова бросились вслед за ними и сцепились в самой реке при Аляхуре. Большую часть из них убили, 250 человек и 30 чаек с собой взяли и в Царьград отправили. Мусульмане боролись с казаками в течение 7 дней и, наконец, успели прогнать их с успехом.
Не довольствуясь таким успехом, султан Мурад IV отправил из Константинополя Пиале-агу в устье днепровского лимана к острову Тендре, где стояло 10 казацких чаек с турецкой добычей и пленными женщинами и детьми. Пиале внезапно напал на казацкие чайки, захватил их в свои руки и отправил в столицу, а женщин и детей на свободу.
Разгромив запорожцев на море, турки стали претендовать и на обладание всеми вольностями и в самом Запорожье.
Так в 1640-ом году 15-го февраля наместник Киевского митрополита Петра

28

Могилы, старец Игнатий, при расспросе в польском приказе в Москве показал, что в этом году крымские и ногайские татары с черкасскими людьми приходили в числе 70 тысяч человек на литовскую землю и взяли в плен 200 тысяч всяко звания хрестьян, кроме побитых людей до смерти, старых, неспособных и работных людей. “А началась та татарская война за то, что гетман Канецпольский поставил над Днепром на первом пороге, назвав его городом Кодак, и там турский султан присылал выговаривать Канецпольскому, чтобы он того городка не ставил, потому что де та земля его, турецкая, а не литовская, и гетман-де ему в том отказал с бесчестием, и турскому султану то стало досадно, что его гетман обесчестил и городок поставил на границе, и за то послал на Литовскую землю татар войною тайным обычаем”.


XXVIII

В 1641-ом году запорожские казаки, находясь в постоянной связи с Доном, ходили на помощь донцам к городу Азову против татар и турок, действовавших под начальством Дели-Хусайна-паши. Те и другие казаки показали здесь чудеса храбрости и, несмотря на огромные полчища своих противников (от 100 тысяч до 240 тысяч), заставили их отступить от Азова.


XXIX

Впрочем, запорожцы после страшного разгрома их на Черном море и на речке Кубани на время прекратили свои выходы в Черное море. По крайне мере, о последующих предприятиях их против турок известий не имеется. Зато с этого времени следы обнаруживаются в другом месте. Так в 1643-ем году запорожские герасы напали на речке Торе на турецких посланников, шедших из Москвы в Крым, и разгромили их.
Непассивную роль играли запорожские казаки, они в 1644-ом году участвовали во время похода коронного гетмана Канецпольского против татар. Этот поход был предпринят казаками в отмщение за набег татар в Заднепровск, сделанный ими в 1643-ем году. Собрав большое войско, Канецпольский отправил вперед себя воеводу Любомирского к местечку Ставище для наблюдения за татарами. В свою очередь Любомирский прибыл в Ставище, отправил от себя часть войска под начальством И. Вишневецкого к Днепру в местечко Мошны, и приказал ему строго следить за движением неприятелей на обоих берегах реки. Татары шли под начальством Тугай-бея, Муртазы-аги и Умар-аги, пользовавшихся репутацией в Крыму самых храбрых и дельных воинов. Последний, кроме того, известен был как лучший знаток, то есть проводил войска отлично, отлично знавший географическое расположение польско-украинских окрестностей.
3-го января татары заняли переправу через Днепр, чтобы воевать против Польши с тем, чтобы вернуть свои стада, угнанные казаками. Гетман узнал обо всех движениях 

29

татар от беглых запорожских пленников, а также от чигиринского полковника, находившегося с полком в Запорожье и от пана Забужского, отправленного туда для разведок. Они сообщили гетману, что татары, не имея возможности переправиться через Днепр у Тавани вследствие обмерзлых берегов реки, безуспешно пытались сделать это у Копрской и Носоковской переправы, а потом поднялись вверх до Кичкаса. Тогда Вишневецкий передвинулся в Корсунь, а гетман из Бора спустился к Ставищам. Здесь было получено известие, что орда, выждав два дня у Кичкаса, пока не окреп лед, переправилась через реку Ингулец, Ингул и Вись. Тогда все польское войско согналось у Ахматова на речке Тикиче, и здесь 30-го января 1644-го года произошла битва между поляками и татарами. Битва окончилась для татар весьма печально: они были сломлены и бежали к Синим Водам, а оттуда, частью к Днепру, частью к Очакову, а частью в буджацкие степи.
Между поляками во время этой битвы находились и казаки, но их было всего лишь 400 человек и они поставлены были сзади всего войска.


XXX

Оставив свои набеги на Черное море, запорожские казаки принуждены были прекратить и свои сношения с Украиной. На юге их зорко стерегли турки, а на севере за ними бдительно следили поляки, засевшие в крепости Кодак, а также и в самой Сечи, куда посылалась особая залога, то есть гарнизон, частью из реестровых казаков, а частью и из поляков, находившихся под начальством особых офицеров. Сдавленные с обеих сторон, запорожцы не теряли, однако, надежды на то, чтобы вновь выскочить в широкое море и в угнетаемую панством и унией Украину.
Такой случай представился им в 1647-ом году, когда на историческую сцену Украины выступил знаменитый гетман Зиновий Богдан Хмельницкий.


XXXI

Поляки пришли к убеждению, что для укрощения страсти к мятежам, овладевшей казаками, надобно принимать самые строгие меры. За малейшую попытку к восстанию казнили самым варварским образом. “И мучительство фараоново, - говорит малорусская летопись, - ничто не значит против ляшского тиранства. Ляхи детей в котлах варили, женщинам выдавливали груди деревом и творили иные неисповедимые мучительства”. “Польские и литовские люди их христианскую веру нарушали и церкви их, людей сбирая в хоромы, пожигали, и пищальное зелье, насыпав им в пазуху, зажигали, и сосцы у жен их резали”.
Казакам уже трудно было начинать восстание. Сами реестровые казаки были почти обращены в холопов и работали панщину на своих начальников шляхетского звания.
Иной поворот событий дан был во дворце короля Владислава. Этот король, от

30

природы умный и деятельный, тяготился своим положением, осуждавшим его на бездействие. Тяжела была ему анархия, господствовавшая в его королевстве. Его самолюбие постоянно терпело унижение от надменных панов. Королю хотелось начать войну с Турцией. По всеобщему мнению современников за этим желанием укрывалось другое: усилить посредством войны свою королевскую власть. Хотя нет никаких письменных признаний с его стороны в этом умысле, но все шляхетство от мала до велика было в том уверено и считало соумышленником короля канцлера Осолинского. Впрочем, последний, если и потакал замыслам короля, то вовсе не был надежным человеком для того, чтобы их исполнить. Это был роскошный, изнеженный, суетный, малодушный аристократ, умел красно говорить, но не в состоянии был бороться против неудач и, более всего заботясь о самом себе, ввиду опасности всегда готов был перейти на противоположную сторону.
В 1645-ом году прибыл в Польшу венецианский посланник Тьеполо побуждать Польшу вступить с Венецией в союз против турок: он обещал с венецианской стороны большие суммы денег и более всего домогался, чтобы польское правительство дозволило казакам начать свои морские походы на турецкие берега. Папский нунций также побуждал польского короля к войне. Надеялись на соучастие господарей молдавского и валашского, на седмиградского князя и на московского царя.
В начале 1646-го года польский король заключил с Венецией договор: “Тьеполо выдал король 20000 талеров на постройку казацких чаек”. Король пригласил в Варшаву четырех казацких старшин: Ильяша Караимовича, Барабаша, Богдана Хмельницкого и Нестеренко. Хмельницкий в то время был войсковым писарем.
Богдан Хмельницкий, как военный писарь Войска Запорожского, во время встречи в Варшаве с послом Франции графом де Бержи подписал договор о найме 2500 казаков в войско французского короля.
В это время шла тридцатилетняя франко-испанская война (1618-1648-ой годы). Франция, истощенная войной, попросила помощи у Польши, так как жена польского короля Владислава IV Мария-Людовика Ганзага происходила из французского рода Бурбонов.
Однако просителям посоветовали нанять для такого дела не поляков, а украинских казаков – им можно было меньше платить. Кроме того, казаки славились большой выносливостью в полевых условиях.
Согласно подписанному  Б. Хмельницким с французами договору в октябре
1645-го года казацкий отряд Балтийским морем прибыл во французский порт Кале. С 7-го сентября 1646-го года 2000 казаков под командованием Хмельницкого, Золотаренко и Серко, который командовал к этому времени, а также 3000 польских пехотинцев участвовали на стороне французов под общим командованием принца де Кунде в осаде крепости Дюнкерк, находившейся в руках испанцев. Ее неоднократно во время конфликтов пытались взять французы, но всегда безрезультатно. А украинцы захватили город за несколько дней. 11-го октября осажденная крепость сдалась.
Серко прослужил Фердинанду III Габсбургу 4 года (1642-1646-ой годы).



31


XXXII

Необходимо вспомнить, что когда казацкие старшины были в Варшаве, то король виделся с ними ночью, обласкал их, обещал увеличить число казаков до 20000, кроме реестровых, отдал приказание построить чайки и дал им 6000 талеров, обещая заплатить в течение 2-х лет 60000.
Богдан Хмельницкий пользовался уважением при дворе польского короля Владислава IV. Когда в 1645-ом году король  задумал без согласия сейма начать войну с Османской империей, он доверил свой план и Богдану Хмельницкому. Не один раз Хмельницкий входил в состав депутации для представления сейму и королю жалоб от казаков..
Все это делалось втайне, но не могло долго сохраняться в таком виде. Король выдал так называемые листы для вербовки войска за границей. Вербовка прошла сначала быстро. В Польшу начали прибывать немецкие солдаты, участвовавшие в тридцатилетней войне и не привыкшие сдерживать своего произвола. Шляхта, зорко смотревшая за неприкосновенностью своих привилегий, стала кричать против короля. Сенаторы также подняли ропот. Королю ничего не оставалось, как придать свои замыслы на обсуждение сейма.
В сентябре 1646-го года открылись предварительные сеймики по воеводствам. Шляхта повсюду оказалась не расположенною к войне, и толковала в самую дурную сторону королевские замыслы.
“Король, - кричали на сеймиках, - затевает войну, чтобы составить войско, взять себе его под начальство и посредством его укоротить шляхетские вольности. Он хочет обратить холопов в шляхту, а шляхту в холопов”. Возникали самые чудовищные выдумки: болтали, что король хочет устроить резню вроде Варфоломеевской ночи. Оссолинского обзывали изменником отечества.
В ноябре собрали сейм в Варшаве. Все единогласно закричали против войны. Королю пришлось покориться воле сейма и приказать распустить навербованных, а казакам запретить строить чайки. Короля обязали вперед не собирать войск и не выходить в союзы с иностранными державами без воли Речи Посполитой.
Королю стоило только подкупать несколько послов, чтобы созвать сейм, так как в Польше голос одного посла уничтожал решение целого сейма. Но король не решился на эту меру, потому что боялся междоусобий. Притом он старался поддерживать к себе расположение нации в надежде, что поляки со временем выберут на престол его сына.
Казацкие чиновники, Караимович и Барабаш, видя, что предприятие короля не удастся, припрятали королевскую грамоту, восстанавливающую казацкие права и привилегии на увеличение казацкого сословия и на постройку чаек.
Хмельницкий хитростью достал эту привилегию в свои руки. Рассказывают, что он пригласил в свой хутор Субботово казацкого старшого Барабаша и, напоивши его допьяна, взял у нег шапку и платок и отправил слугу своего к жене старшого за королевской грамотой, которую тот получил у короля. Признав вещи своего мужа, жена выдала важную бумагу.
32

Вслед за тем с Хмельницким произошло событие, вероятно, имевшее связь с похищением привилегий. Его хутор Субботово (в 8 верстах от Чигирина) был подарен отцу его прежним чигиринским старостою Данилевичем. В Чигирине был уже другой староста Александр Канецпольский, а у него подстаростою (управителем) шляхтич Чаплинский. Последний выпросил себе у Канецпольского Субботово, так как у Хмельницкого не было документов на владение. Получив согласие старосты Канецпольского, Чаплинский, по польскому обычаю, сделал наезд на Субботово в то время, когда Хмельницкий был в отсутствии. И когда десятилетний мальчик, сын Хмельницкого, ему сказал что-то грубое, то он приказал его высечь. Слуги так немилосердно исполнили это приказание, что дитя умерло на другой день. Кроме того, Чаплинский обвенчался по уставу римско-католической церкви с женщиной, которую любил Хмельницкий: некоторые говорят, что она уже тогда была его второй женою, которую Хмельницкий взял после смерти первой своей супруги Анны Самко.
Хмельницкий искал судом на Чаплинского, но не мог ничего сделать, потому что не имел письменных документов на имение. В польском суде того времени трудно было казаку тягаться со шляхтичем, покровительствуемым важным паном. Хмельницкому в суде ответили только насмешкой, возместив ему лишь 100 злотых (по оценкам историков сумма ущерба составила больше 2 тысяч злотых). Тогда он обратился к королю, который чувствуя себя бессильным перед сеймом, высказал ему:
- Вы воины и носите сабли: кто вам за себя станет запрещать?
Возвратившись из Варшавы, Хмельницкий решил прибегнуть к оружию.


XXXIII

Тогда Хмельницкий собрал сходку до тридцати человек казаков и стал с ними советоваться, как бы воспользоваться привилегией, данной королем, восстановить силу казачеству, возвратить свободу православной веры и оградить украинский народ от своеволия польских панов. Один сотник, бывший на той сходке, сделал донос на Хмельницкого. Коронный гетман Потоцкий приказал арестовать Хмельницкого. Но переяславский полковник Кречовский, которому был отдан Хмельницкий под надзор, освободил арестованного. Хмельницкий верхом убежал степью в Запорожскую Сечь, которая была тогда на “Микитином Роге”. Здесь застал Хмельницкий не более трехсот удальцов, но они кликнули клич и стали собирать с разных днепровских островов и берегов проживавших там беглецов. Сам Хмельницкий отправился в Крым. Он показал привилегию короля Владислава IV хану. Хан Ислам-Гирей увидел ясные доказательства, что польский король затевал против Крыма и против Турции войну. Кроме того, хан был уже зол на короля за то, что несколько лет не получал из Польши обычных денег, которые поляки называли подарками, а татары считали данью. Представился татарам отличный и благовидный повод к приобретению добычи. Однако сам хан не двинулся на Польшу, хотя обещал сделать это со временем, но дозволил Хмельницкому пригласить с собою кого-нибудь из мурз. Хмельницкий позвал Тугай-бея, перекопского мурзу, славного наездами: у Тугай-бея было до четырех тысяч ногаев.
33

Это делалось зимою с 1647-го на 1648-ой год. Коронный гетман Н. Потоцкий и полный (его помощник) Мартин Калиновский собирали войско, приглашали панов являться к ним на помощь со своими отрядами, которые по тогдашнему обычаю паны держали у себя под названием подворных команд. Потоцкий пытался как-нибудь хитростью выманить Хмельницкого из Сечи, отправлял к нему письма в Сечу. Но попытки его в этом роде не удались.


XXXIV

Между тем украинский народ готовился к восстанию. Казаки, переодетые то нищими, то богомольцами, ходили по городам и селам и уговаривали жителей – то отворить казакам Хмельницкого ворота, то насыпать песку в польские пушки, то бежать в степь в ряды воинов запорожских. Поляки принимали строгие меры: запрещали ходить толпами по улицам, собираться в домах, забирали у жителей оружие или отвинчивали у их ружей замки, жестоко мучили и казнили тех, кого подозревали в соумышлении с Хмельницким. Потоцкий объявил своим универсалом, что всякий убежавший в Запорожье, отвечает жизнью своей жены и детей. Такие меры обратились во вред полякам и раздражали уже и без того ненавидевший их народ. С левой стороны Днепра убегать было удобнее, и толпы спешили оттуда к Хмельницкому. Весною у него образовалось тысяч до восьми. В апреле до предводителей польского войска дошел слух, чтоб идти до него всем своим войском, они отправили против него реестровых казаков с их начальниками по Днепру на байдарках (больших судах), а берегом небольшой отряд конницы Стефана с казацким комиссаром Шембером. “Стыдно, - говорил тогда коронный гетман, - посылать большое войско против какой-нибудь презренной шайки подлых холопов”.
Казаки, плывшие на байдарках по Днепру, достигли 2-го мая урочища, называемого “Каменным Затоном”, и остановились, ожидая идущего берегом польского отряда. Часть казаков вышла на берег. Ночью с 3-го на 4-ое мая явился к ним посланец Хмельницкого, казак Гонжа, и смелою речью воодушевил их, уже и без того расположенных к восстанию. Полковник Кречовский, находившийся в высланном реестровом войске, со своей стороны возбуждал за Хмельницкого казаков. Реестровые утопили своих шляхетских начальников, угодников панской власти. В числе их погибли Караимович и Барабаш. Утром все присоединились к Хмельницкому.
Усиливши реестровыми казаками свое войско, Хмельницкий разбил 5-го мая польский отряд у протока, называемого “Желтые Воды”. Сын коронного гетмана Стефан умер от ран, других панов взяли в плен. В числе пленных было тогда два знаменитых впоследствии человека: первый был Стефан Чарнецкий, которому суждено было сделаться искусным польским полководцем и свирепым мучителем народа. Второй был Иван Выговский, украинский шляхтич. Попавшись в плен, этот человек до того сумел подделаться к Хмельницкому, что в короткое время стал генеральным писарем и важнейшим писарем гетмана.

34


XXXV

Когда главное польское войско стояло близ Черкасс, туда один раненый поляк принес известие о поражении высланного в степь отряда Стефана Потоцкого. Потоцкий и Калиновский не ладили друг с другом, делали распоряжения наперекор один другому. Согласились, однако, на том, что надобно им отступить  поближе к польским границам. Они двинулись от Черкасс и достигли города Корсуня, на реке Рось. Здесь они услыхали, что Хмельницкий уже недалеко и решили остановиться и дать сражение. Но 15-го мая появился Хмельницкий под Корсунем. Пойманные поляками казаки насказали им много преувеличенных известий о количестве и силе войска Хмельницкого. Калиновский готов был дать битву. Потоцкий не дозволил и велел уходить по такому пути, по которому удобно было бы ускользнуть от неприятеля. Поляки взяли себе в проводники одного украинского холопа, который, как видно, с намерением был подослан Хмельницким. Между тем, рассчитывая наперед, куда поляки пойдут, казацкий предводитель заранее услал своих казаков и приказал им при спуске с горы в долину, называемую “Кручная Балка”, обрезать гору и сделать обрыв, преграждающий путь возам и лошадям. План удался как нельзя лучше. Поляки со всем своим обозом наткнулись прямо на это роковое место, кругом поросшее тогда лесом, и в то же время на них ударили со всех сторон казаки и татары. Их постигло полное поражение. Оба предводителя попались в плен. Вся артиллерия, все запасы и пожитки достались победителям. Шляхтичи, составлявшие войско, не спасли себя бегством. Холопы ловили их, убивали или приводили к казакам. Хмельницкий отдал польских предводителей в плен татарам с тем, чтобы заохотить их к дальнейшему сотрудничеству с казаками.
Корсунская победа была чрезвычайно важной еще небывалым в своем роде событием. Украинскому народу как бы разом открылись глаза. Он увидел и понял, что его поработители не так могучи и непобедимы. Панская гордыня пала под дружными ударами рабов, решившихся, наконец, сбросить с себя ярмо неволи.


XXXVI

После этой первой победы Хмельницкий остановил наступление и отправил в Варшаву казацких послов с жалобами и объяснениями. Но в это самое время короля Владислава постигла смерть в Мерече, подававшая повод к толкам об отраве. В Польше наступило бескоролевье, предстоял новый выбор короля.


XXXVII

По усиленной просьбе брацлавского воеводы Адама Киселя, хотевшего как-нибудь потянуть время, Хмельницкий согласился вступить в переговоры и до сентября не шел с

35

войском далее на Польшу. Но мало доверяя возможностям примирения с поляками, написал грамоту к царю Алексею Михайловичу, в которой изъявлял желание поступить под власть единого русского государя, чтоб исполнилась, как он выражался, “из давних лет глаголемое пророчество”. Он убеждал царя пользоваться временем и наступать на Польшу и Литву в то время, когда казаки будут напирать на ляхов с другой стороны. Московский царь не воспользовался тогда удобным случаем, а сам Хмельницкий напрасно потерял несколько месяцев в бесполезных переговорах с Киселем и его товарищами, обличенными званием комиссаров.


XXXVIII

Украинский народ смотрел совсем не так на обстоятельства, постигшие его. Как только разошлась весть о победе над польским войском, во всех пределах украинской земли, находившейся под Польшею, даже и в Белоруссии, более свыкшейся с порабощением, чем Южная Русь, вспыхнуло восстание. Холопы собирались в шайки, называемые тогда загонами, нападали на панские усадьбы, разоряли их, убивали владельцев и их дозорцев, истребляли католических духовных. Доставалось и униатам и всякому, кто только был подозреваемым в расположении к полякам.
Все польское и все шляхетское население в Южной Руси несколько времени поражено было каким-то безумным страхом, не защищалось и бежало. Паны, имевшие у себя вооруженные команды, не в силах были и не решались противостоять народному восстанию. Только один из панов не потерял тогда присутствия духа: то был Иеремия Вишневецкий, сын Михаила и молдавской княжны из дома Могил. До начала восстания жил в Лубнах на левой стороне Днепра, где у него, как и на правой, были обширные владения. Он принужден был со своею командою, состоявшей из шляхты, содержащейся за его счет, перейти на правый берег и начал там собирать ополчение. Рядом с ним появились отряды во главе с такими полководцами, как: Домник Заславский, Александр Канецпольский (сын недавно умершего гетмана Станиславского) и Остророт.
Хмельницкий, пропустивши лето, в сентябре отправился против них.
Всего войска, выставленного против Хмельницкого, было 36 тысяч. Польское шляхетство в это время не отличалось воинственностью: в войске, выставленном против Хмельницкого, была большая часть, которая только в первый раз выходила на войну. Польский военный лагерь сделался сборным местом, куда поляки ехали не драться с неприятелем, а повеселиться и пощеголять.
20-го сентября приблизился Хмельницкий к этому роскошному польскому стану. Маленькая речка Пилявка отделяла казаков от поляков. После незначительной схватки пленные казаки напугали поляков, что у Хмельницкого идет большое войско, и он с часу на час дожидается хана с ордою. Это произвело всеобщий и внезапный страх, что ночью все побежали из лагеря, покинув свое имущество на волю неприятеля. Утром рано Хмельницкий ударил по бегущим. Тогда смятение удвоилось, поляки кидали оружие, каждый кричал: “Стойте”, а сам бежал. Покидали раненых и пленных. Иные погибли в толпе и давке. Победителю почти без выстрелов досталось 120 тысяч возов с лошадьми,
36

знамя, щиты, шлемы, серебряная посуда, собольи шубы, персидские ткани, рукомойники, постели, кушанья, сласти – все лежало в беспорядке. Вин и водки было так много, что при обыкновенном употреблении, стало бы их для всего войска на месяц. Холопы набросились на драгоценности, лакомства, вина – и это дало возможность полякам убежать во Львов.


XXXIX

Хмельницкий двинулся ко Львову, не стал добывать этого города приступом, а только истребовал от жителей откуп в 200 тысяч злотых для оплаты татарам, помогавшим казакам.
24-го октября из-под Львова двинулся Хмельницкий к Замостью, в глубину настоящей Польши. Под Замостьем стоял он до половины ноября.


XL

В Варшаве между тем происходило избрание нового короля. На этот раз близость казаков не позволила панам тянуть избрание целые месяцы, как прежде случалось: потребность главы государства слишком была очевидна, Хмельницкий со своей стороны отправил на сейм депутатов от казаков.
Было три кандидата на польский престол: седмиградский князь Ракочи и двое сыновей покойного короля Сигизмунда III. Ракочи был устранен прежде всех. Из двух братьев-королевичей верх брала партия Яна Казимира. Казацкие депутаты также стояли за него. Дело между двумя братьями уладилось тем, что Карл добровольно отказался от соискательства в пользу брата. Ян Казимир был избран королем, и получил от папы кардинальскую шляпу.
10-го ноября Хмельницкому привезли от короля письмо с приказанием прекратить войну и ожидать королевских комиссаров. Хмельницкий тотчас потянулся от Замостья со всем войском назад в Украину.


XLI

Хмельницкий, возвратившись из-под Замостья, прибыл, прежде всего, в Киев. При звоне колоколов и громе пушек он въехал в полуразрушенные Ярославы Золотые ворота и у стен святой Софии был приветствуем митрополитом Сильвестром Косовым, духовенством и киевскими гражданами. Бурсаки пели ему украинские и латинские песни, величали его спасителем народа, русским Моисеем. Здесь дожидал его дорогой гость Паисий, иерусалимский патриарх, ехавший в Москву. Он от лица православного мира на Востоке приносил Хмельницкому поздравления с победами, дал ему отпущение грехов,

37

возбуждал на новую войну против латинства.
Из Киева Хмельницкий уехал в Переяславль и там женился. Женою его сделалась Чаплинская, прежний ее муж был убит. Чаплинская была Хмельницкому кума, и патриарх Паисий разрешил Хмельницкому такой недозволенный брак. Чаплинская была не та женщина, которую в свое время Чаплинский увел от Хмельницкого, это была другая его жена после той увиденной.


XLII

В Переяславль съехались к Хмельницкому послы соседних государств, искавших своих выгод в связи с начинавшимся могуществом казаков. Турецкий посол предлагал Хмельницкому союз против Польши и заключение договора, по которому казакам предоставлялось свободное плаванье по Черному морю на сто лет. Казаки обязались не нападать на турецкие города и защищать их.
Седмиградский князь Ю. Ракочи предлагал Хмельницкому вступить в союз и двинуться вместе на Польшу, чтобы доставить корону Юрию. За это Юрий обещал во всех польских областях свободу православной вере, а самому Хмельницкому – удельное государство в Украине с Киевом. Прислали к Хмельницкому послов господари молдавский и валашский, также с предложением дружбы. Хмельницкий, узнавши, что у молдавского господаря есть дочь, просил руки ее для своего сына.
Прибыл посланник царя Алексея Михайловича. Унковский привез по обычаю в подарок меха и ласковое слово от царя. Но царь уклонялся от разрыва с Польшею и желал успеха казакам только в том случае, когда поводом к восстанию у них действительно была одна только вера.
Наконец, в феврале прибыли в Переяславль обещанные от короля комиссары: сенатор Адам Киселев, его племянник новгород-северский хорунжий Кисель, Захарий князь Четвертинский и Андрей Мястковский с их свитою.
Комиссары привезли Хмельницкому от короля грамоту на гетманство, булаву, осыпанную сапфирами, и красное знамя с изображением белого орла. Хмельницкий назначил им аудиенцию на площади, собрал казацкую раду. Здесь-то высказала народный взгляд, не хотевший никаких сделок, стремившийся к решительному разрешению вопроса между Русью и Польшею.
- Зачем вы, ляхи, принесли нам эти детские игрушки? – закричала толпа. – Вы хотите нас подманить, чтобы мы скинули панское ярмо, опять его надели? Пусть пропадут ваши льстивые дары! Не словами, а саблями расправимся. Владейте себе своей Польшею, а Украина пускай нам, казакам, остается.
Хмельницкий с сердцем останавливал народный говор. Но потом, за обедом, в разговорах с Адамом Киселем и его товарищами, подвыпивши, выразил такие задушевные чувства:
- Что толковать, – говорил он, - ничего не будет из вашей комиссии. Война должна начаться недели через две или четыре. Переверну я вас, ляхов, вверх ногами, а потом отдам вас в неволю турецкому царю. Пусть бы король был королем: чтобы король казнил
38

шляхту и дунов, и князей ваших. Учинит преступление князь, отруби ему голову, учинил преступление  казак – и ему тоже сделай. Вот будет правда! Я хоть себе и небольшой человек, так вот Бог мне так дал, что я теперь единовластный самодержавец украинский. Если король не хочет быть вольным королем, ну, как ему угодно.
Адам Кисель истощил перед казацким вождем все свое красноречие: обещал увеличить казацкое войско до 15, а может, и до 20 тысяч; наделить его новыми землями; давал позволение казакам идти на неверных. Но Хмельницкий на все это сказал ему:
- Напрасные речи! Было бы прежде со мною об этом говорить. Теперь я уже сделал то, о чем не думал. Сделаю то, что замыслил. Выбью из лядской неволи весь украинский народ. Прежде я воевал за прежнюю свою собственную обиду. Теперь буду воевать за православную веру. Весь черный народ поможет мне по Люблин и по Краков, а я от него не отступлю. У меня будет 200 тысяч, 300 тысяч войска. Орда уже стоит наготове. Не пойду войною за границу. Не подниму сабли на турок и татар. Будет с меня Украины, Подоли, Волыни. Довольно, достаточно нашего украинского княжества по Холм, Львов, Галич. Стану над Вислою и скажу тамошним ляхам: “Сидите, ляхи! Молчите, ляхи!” Всех тузов ваших за Вислу загоню, а станут за Вислою кричать – я их и там найду! Не останется ни одного князя, ни шляхтишки на Украине: а кто из вас хочет с нами хлеб есть, тот пусть Войску Запорожскому будет послушен и не брыкает на короля.
Слушая эту речь, паны, как сами потом говорили, подеревенели от страха.
Окруживши Хмельницкого, полковники говорили:
- Уже прошли те времена, когда ляхи были нам страшны. Мы под Пилявцами испытали, что это уже не те ляхи, что прежде бывали. Это уже не Жолкевичи и Ходкевичи, это какие-то Торжевские да Засичковские дети, нарядившиеся в железо. Померли от страху, как только нас увидели.
Однако по усиленной просьбе польских комиссаров, Хмельницкий подал Адаму Киселю условия мира в таком смысле: по всей Украине уничтожить память и след унии. Униатским церквам не быть вовсе, а римским костелам оставаться только до времени. Киевскому митрополиту дать первое место в сенате после примаса польского, все чины и должности на Украине должны быть защищены православными. Казацкий гетман должен зависеть только от одного короля. Жидам не дозволять жительствовать на Украине. Наконец, в условие было включено, чтобы И. Вишневецкий не получал начальство над польским войском.
Комиссары отказались подписывать эти условия, в сущности, довольно умеренные, уехали в Варшаву. Предложения Хмельницкого возбудили негодование в польском сенате.


XLIII

Поляки снова выставили войско под начальством трех предводителей: Лянскоронского, Фирлея и И. Вишневецкого. Сверх того, королю дали право на собрание
посполитного рушенья, то есть всеобщего ополчения шляхты: мера эта предпринималась

39

только тогда, когда отечеству угрожала крайняя опасность.
В Украине происходил сбор целого народа на войну. Пустели хутора, села, города. Поселяне бросали свой плуг, надеясь пожить за счет панов, на которых прежде работали, ремесленники покидали свои мастерские, купцы свои лавки. Сапожники, плотники, винокуры, пивовары, могильники (копатели сторожевых курганов), банники – бежали в казаки. В тех городах, где было магдебургское право, почтенные бурмистры, лайцы, войты и канцеляристы побросали свои уряды и пошли в казаки, обривши себе бороды (по обычаю того времени военные брили бороды).
Хмельницкий разделял их на полки, которые тогда составили 12 на правой стороне Днепра и 12 на левой. Полки разделились на сотни: сотня заключала в себе села и города и носила название по имени какого-нибудь значительного местечка. Каждая сотня заключала в себе до тысячи человек, сотни делились на курени. Верховное место управления называлось войсковой канцелярией, там, вместе с гетманом, заседала генеральная или войсковая старшина, обозный (начальник артиллерии и лагерной постройки), есаул, писарь, судья и хорунжий (главный знаменосец). В каждом полку была полковая канцелярия и полковая старшина: полковник, обозный, писарь, судья и хорунжий.
В сотне была сотенная канцелярия и сотенная старшина. Куренями начальствовали атаманы. Чиновники избирались на радах и утверждались гетманом. Этот  порядок, в сущности, издавна велся в казацком войске, и при этом распространялся на целый народ, так что слово “казак” перенеслось на всю массу восставшего народа.
Но не все войско было с Хмельницким: он отправил часть его в Литву возмущать белорусских холопов.


XLIV

Хмельницкий выступил из Чигирина в мае и шел медленно, ожидая крымского хана. Ислам-Гирей соединился с ним в июне на Черном шляху. В его ополчении были крымские горцы, отличные стрелки из лука, степные ногаи в вывороченных шерстю вверх тулупах, питавшиеся кониною, согретою под седлом, буджацкие татары, переносившие с удивительным терпением жар и холод, изумлявшие своим знанием бесприметной степи, способные, как говорили о них, подолгу оставаться в воде. Были с ханом черкесы с бритыми головами и длинными чубами. Явились по зову Хмельницкого удальцы с Дона: никто не просил жалованья вперед. Каждый без торга шел на войну, надеясь разгромить богатую Речь Посполитую.
С Кальничским полком в звании наказного полковника прибыл и Иван Серко, который в этом году вернулся из-за границы. Богдан Хмельницкий любезно встретил своего сподвижника по тридцатилетней войне.
Хмельницкий со своим полчищем осадил польское войско под Збаражем 30-го июля и держал его в осаде, надеясь принудить к сдаче город голодом и беспрестанною пальбою. Поляки заготовили себе так мало запасов, что через несколько недель у них

40

сделался голод. Роскошные паны принуждены были питаться конским мясом. Простые жолнеры пожирали кошек, мышей, собак, а когда тех животных не хватало, то срывали
кожу с возов и обуви и ели, разваривая в воде. Много умирало их: какие нарочно бросали в огонь трупы, чтобы изжарить их. Поляки доходили до такого положения, в каком были их отцы в Москве. Казаки насмехались над ними и кричали:
- Скоро ли, господа, вы будете оброк собирать с нас? Вот уже целый год, как мы вам ничего не платим. А может быть, вздумаете заказать нам какую-нибудь барщину?! Сдавайтесь-ка лучше! А то напрасно кунтуши свои испачкаете, лазаючи по шанцам. Ведь все это наше, да и сами вы попадете в добычу голодным татарам! Вот что наделали вам очковые, да панщины, да пересуды, да сухомещины! Хороша вам тогда была музыка, а теперь как славно вам  дудку заиграли казаки.
Окруженные смогли попросить помощь у короля. У короля было регулярного войска 120 тысяч. К нему присоединилось ополчение. Он двинулся к осажденным, но путь его был труден по причине дождей, испортивших дороги.
Хмельницкий знал о всех движениях своего неприятеля.
Король прибыл, наконец, к местечку Зборову, уже недалеко от Збаража. Збаровские мещане тут же дали знать Хмельницкому о королевском приходе и обещали помочь ему. Оставив пешим войско под Збаражем, Хмельницкий взял с собою конницу, и в сопровождении крымского хана и татар отправился к Зборову.
В воскресенье, 15-го августа, поляки начали переправляться через реку Стригу. День был пасмурный и дождливый. Казаки из леса видели, что делается у неприятеля. Когда половина посполитого рушения успела переправиться, а другая оставалась на другом берегу и шляхтичи, не ожидая нападения, расположились обедать – казаки и татары ударили на них и истребили всех до последнего из бывших на одной стороне реки. Вслед за тем началось сражение на противоположном берегу. Король проявил большую деятельность и подвергал себя опасности, но в сумерках поляки сбились в свой обоз и неприятель окружил их со всех сторон.
Ночью паны хотели вывести короля из обоза, но Ян Казимир отверг это постыдное предложение. Король написал крымскому хану письмо, предлагая ему дружбу, с тем, чтобы отвлечь его от Хмельницкого.
С солнечным восходом битва восстановилась. Казаки ударили на польский лагерь с двух сторон. Сражение было кровопролитное. Казаки ворвались в польский стан и достигли, было, уже до короля. Вдруг все изменилось. Из казацкого стана раздался крик:
- 3года. - Это означало, чтобы казаки прекратили бой. Хмельницкий видел свою победу.
Победители отступили. Нужно было уже, однако, еще несколько времени, чтобы унять рассвирепевших казаков.
Вслед за тем явился в польский стан татарин с письмом от крымского хана. Ислам-Гирей, желая польскому королю счастья и здоровья, изъявил огорчение за то, что король не известил его о своем вступлении на престол и выразился так: “Ты мое царство ни во что поставил и меня человеком не счел. Поэтому мы пришли зимовать в твои улусы, и по воле Господа Бога, останемся у тебя в гостях. Если угодно тебе потолковать с нами, то


41

вышли своего канцлера, а я вышлю своего”.
Писал королю письмо и Хмельницкий, уверял, что он вовсе не мятежник и только прибегнул к великому хану крымскому, чтобы возвратить себе милость короля. “Вашему
величеству, - писал Хмельницкий, - угодно было назначить вместо меня гетманом 
казацким пана Забусского. Извольте прислать его в войско, и тотчас отдам ему булаву и знамя. Я с войском запорожским при избрании вашем, желал и теперь желаю, чтобы вы были более могущественным королем, чем был блаженной памяти ваш брат”.


XLV

В тайне был заключен договор хана с королем. По договору польский король обязался платить крымскому хану 90000 злотых ежегодно и сверх того дать 200000 злотых единовременно. Предательство татар поставило Хмельнцкого в тяжелое положение. Вечером 19-го августа Хмельницкий согласился с условием Зборовского мирного договора. По этому договору войска казацкого положено было 40000, с правом записывать их из королевских и шляхетских имений на пространстве, занимаемом Киевским, Брацлавским и Черниговским воеводствами. В черте, где жить будут казаки, не позволяется квартировать коронному войску и проживать иудеям. Все должности и чины в означенных воеводствах будут даваться только православным. Иезуитам не дозволяется жить в Киеве и других местах, где будут украинские школы. Киевский митрополит будет заседать в сенате, а относительно уничтожения унии, как в Королевстве Польском, так и в Великом Княжестве Литовском будет сделано постановление. Обещана была полная амнистия за все прошлое.
После заключения договора Хмельницкий 23-го августа был допущен к королю (взявши, однако, заложников на то время, когда отправлялся в польский лагерь). Хмельницкий держал себя с достоинством, говорил почтительно, смело, изложил в кратком виде насилия и оскорбления, которые делали польские паны, чем и довели народ до восстания.
- Терпенье наше потерялось, - выразился Хмельницкий, - мы принуждены были признать чужеземцев против шляхетства. Нельзя нас осуждать за то, что мы защищали нашу жизнь и наше достояние! И скот бодается, если его мучить!
Литовский подканцлер Сапега от имени короля, тут же присутствовавшего, объявил ему забвение всего прошлого.
Мирный договор избавил остаток войска, погибавшего от голода под Збаражем.
23-го сентября была снята осада Збаража.


XLVI

Осенью 1649-го года Хмельницкий занялся составлением казацкого реестра. Оказалось, что количество его войска превышало установленные договором 40000 тысяч.

42

Остальные повстанцы должны были снова сделаться крестьянами. Это вызвало большое недовольство в народе. Волнения усилились, когда польские паны стали возвращаться в свои имения и требовать от крестьян холопского повиновения. Крестьяне восставали
против попов. Хмельницкий, решившийся твердо держаться Зборовского договора,
рассылал универсалы, требуя от крестьян повиновения панам, угрожая ослушников казнью.
Паны с толпами вооруженных слуг разыскивали и бесчеловечно наказывали зачинщиков мятежа. Ожесточение нарастало. Хмельницкий по жалобам помещиков вешал и сажал на кол виновных, и вообще, старался не нарушать договор. Между тем, поляки совсем не придавали серьезного значения Зборовскому договору. Когда киевский митрополит С. Коссов отправился в Варшаву, чтобы принять участие в заседаниях сейма, католическое духовенство стало протестовать против его участия, и митрополит вынужден был уехать из Варшавы. Польские военачальники, не стесняясь, переходили черту, за которой начиналась казацкая земля. Потоцкий, незадолго перед тем освободившийся из татарского плена, расположился в Подолии и занялся с исключительностью жестокостью истреблением повстанческих отрядов. Когда в ноябре 1650-го года в Варшаву приехали казацки послы и потребовали уничтожения унии в Украине и запрещение панам производить насилие над крестьянами, требования эти вызвали бурю на сейме. Несмотря на все усилия короля, Зборовский договор не был утвержден, шляхта решила продолжать войну с казаками.


XLVII

Неприятельские действия начались в феврале 1651-го года, неудачные для казаков. Коронный обозный гетман Калиновский в местечке Красном напал внезапно на полковника Д. Нечая и разбил его. Сам Нечай погиб в битве. Вслед за тем Калиновский разорил несколько подольских городов, но сам потерпел неудачу под Винницею против полковника Богуна, который приказал сделать на льду реки Буса проруби и покрыть их соломою. Поляки бросились на лед и во множестве утонули.
Между тем вся Польша вооружилась. Король назначил сборное место под Соколом и прибыл туда в мае.
Хмельницкий двинулся на Волынь и стал под Збаражем – один он не отваживался напасть на короля: он ждал хана и дал время своим неприятелям собраться. Кроме того, в его стане распространились повальные болезни, так что казаки в одно время вывезли из своего стана двести шестьдесят возов с больными и умершими.
Постоявши несколько недель под Соколом, поляки перенесли свой стан на реку Стырь, и избрали обширное поле под Берейечком.
Наконец, к Хмельницкому прибыл крымский хан Ислам-Гирей, но  на этот раз он пошел на войну поневоле, по приказанию турецкого султана.
19-го июня появились казаки и татары в виду польского войска. 30-го июня, в два часа полудня, началось сражение. И вдруг хан стремительно бросился в бегство: за ним побежали все мурзы и беи. Это бегство до того поразило всех татар, что они, не будучи
43

никем преследуемы, побросали в беспамятстве свои арбы с женами и детьми, больных и даже мертвых, в противность корану, запрещавшему оставлять правоверных без
погребения. Хмельницкий поручил начальство полковнику Джеджалыку, а сам погнался за ханом, думая остановить его. Хан, остановившись в трех верстах от поля битвы, сказал
Хмельницкому:
- На нас на всех страх напал. Теперь битвы не будет. Останься со мной, подумаем. Завтра я пошлю своих людей помогать казакам.
Но вместо того на другой день он двинулся к Вишневцу и потащил с собой Хмельницкого.
Писарь Выговский поехал просить хана освободить Хмельницкого. Хан и его задержал. Таким образом, гетман с писарем оказались в плену у хана.
Поляки заняли все поле, где стояли татары, и начали топить казаков. Джеджалык храбро отбивал натиски и отступил к реке Плешивой. Здесь казаки сбили свои возы в четырехугольник. С трех сторон сделали окопы, а с четвертой большое болото защищало их лагерь. Десять дней выдерживали они неприятельскую пальбу, вступали с поляками в переговоры, но соглашались мириться с ними не иначе, как только на условиях Зборовского договора. Поляки знать этого не хотели, требовали совершенной покорности. Между тем, в русском стане началась безурядица и смятение. Начальство перешло от Джаджалыка к полковнику Богуну. Между холопами на сходках начали ходить такие речи: татары разоряют край наш, выдадим королю старшин и будем свободны. Богун, услышавши эти толки, составил план устроить наскоро плотину и уйти с казаками. Ночью с 28-го на 29-ое казаки свозили на болото возы, кожухи, шатры, кунтуши, мешки, седла, устроили три плотины и стали уходить отрядами один за другим, незаметно ни для поляков, ни для толпы холопов в своем стане. 29-го июня, когда казаки стали завтракать, вдруг кто-то закричал:
- Братцы, все полковники ушли!
По всей массе внезапно пробежал страх, все бросились врассыпную. Плотины не выдержали и люди начали тонуть. Холопы метались в разные стороны и впопыхах стремглав бросались в реку. Поляки долго не понимали, в чем дело, и только спустя время, бросились в казацкий лагерь и стали добивать бегущих. Митрополит Иоасаф удерживал бегущих и был убит каким-то польским шляхтичем. Королю принесли его обличенье и освященный меч.
После разгрома казацкого лагеря король распустил посполитое рушенье и уехал в столицу, а регулярное (иначе кварцанное) войско двинулось в Украину уничтожать казачество.
Хан продержал Хмельницкого до конца июля под Вишневцом и отпустил, вероятно, взявши с него деньги в виде откупа. Хмельницкий, по своем освобождении, поехал прямо на Украину и, прибывши в местечко Поволочь, три дня и три ночи пил без просыпу. Тут начали сходиться к нему полковники с остатками своих полков. Но никогда не показал Хмельницкий такого присутствия духа, такого мужества, неутолимой деятельности и силы воли, как в то ужасное время. Народ взволновался, обвиняя его. В народе было много недовольных за прежнюю потачку панам. Сердились на него и за союз с татарами, которые разоряли край. В разных местах были мятежные сходбища, на

44

которых думали выбирать иного гетмана. Хмельницкий на Масловом броде явился перед народным сборищем, успокоил толпу, уверял ее, что не все еще потеряно, что дело
поправится: собирал, воодушевлял народ, пополнял полки, сносился снова с ханом, который опять обещал Украине помощь.


XLVIII

Одновременно Хмельницкий продолжал сноситься с московским правительством. К нему беспрестанно ездили разные подьячие и дети барские. Всем он говорил одно и то же: о желании своем поступить под высокую руку православного государя. Но разом он угрожал Москве, говоря, что если царь не примет его под свою руку, то казаки поневоле поедут с поляками и крымцами на Московское государство. В минуты, когда гетман, любивший выпить, был навеселе, он говорил резко:
- Я к москалям с искренним сердцем, а они надо мною насмехаются. Пойду и разорю Москву хуже Польши.
В эти дни, к удивлению поляков, Хмельницкий вновь женился: третья жена его была Анна Золотаренко. Брат ее был нежинским полковником. Вторая жена Матрона (Елена Чаплинская) была казнена по распоряжению Хмельницкого за преступную связь с часовым мастером, приставшим к нему в 1648-ом году под Львовом, бывшим потом его долговым казначеем и обкрадывавшим гетмана.
Народ Украины, несмотря на понесенный удар и на новые усилия врагов покорить его, казался готовым лучше погибнуть, чем поступить в прежнее порабощение. Казацкие полки быстро пополнялись новыми охотниками. Жители поголовно вооружались, за недостатком оружия, косами и палками.
Польское войско вступило в Украину и встретило сильное сопротивление. 13-го августа пришли к местечку Трилисье.
  С северной стороны нахлынула на Украину другая военная сила: предводитель литовского войска Радзивилла послал отряд против Черниговского полка, которому Хмельницкий поручил беречь границу. По причине оплошности черниговского полковника Небабы казаки потерпели поражение. Радзивилл занял Чернигов, а потом, в последних числах июля, подступил к Киеву. Киевский полковник Жданович вышел из города в надежде напасть на литовцев, когда последние будут находиться в Киеве. Город был занят литовцами 6-го августа. Казаки с двух сторон, сухопутьем от Лободы и на судах по Днепру, стали приближаться к городу. Тут киевские мещане сами зажгли город, чтобы произвести в литовском войске замешательство и тем пособить нападавшим на него казакам. Но корсунский полковник Мозыра не послушался Ждановича, начал давать не в пору огнем сигналы плывшим по Днепру, и тем испортил план Ждановича. Литовцы не могли быть застигнутыми врасплох и отбили нападение. Киев сильно пострадал от пожара. После этого Радзивилл снесся с Потоцким, и оба войска по состоящему между их предводителями договору с двух противоположных концов в конце августа сошлись под Белою Церковью, близ которой находился Хмельницкий со своим войском.

45

Хмельницкий предложил мир. Они шли до 16-го октября. В результате заключения мира у Хмельницкого вместо трех воеводств осталось одно Киевское, и число реестровых казаков уменьшилось до двадцати тысяч. Шляхетство вступало в свои владения с
прежним правом: жиды тоже могли жить везде. Само собой разумеется, что такой мир не мог продержаться долго. Жители Украины, не желая быть в порабощении у панов, во множестве бежали в Московское государство на слободы. В полгода появились в
пограничных областях малорусские слободы, из которых некоторые дали начало значительным городам. Так основаны были: Сумы, Короча, Белополье, Ахтырка, Лебедин.
Вместе с тем оставшийся народ на территории Украины тоже и не думал повиноваться. Весною 1652-го года вся Украины была уже в огне. Возмущения были, как против поляков, так и против гетмана. Хмельницкий не был безопасен в собственном Чигирине.


XLIX

Гетман Хмельницкий обратился опять к царю Алексею Михайловичу, умолял принять его с казаками под свою руку. Царь на этот раз, хотя все еще не дал своего согласия, но отвечал, что принимает на себя посредничество примирить польского короля с Хмельницким.
20-го июля явился в Польшу царский посланник боярин Репнин-Оболенский с товарищами, припомнил прежнее требование о наказании лиц, делавших ошибки в царском титуле, и объявил, что царь простит виновных в этом, если поляки со своей стороны помирятся с Хмельницким на основании Зборовского договора и уничтожат унию.
Паны на это отвечали, что уничтожить унию невозможно, что это требование равняется тому, если бы поляки требовали уничтожить в Московском государстве греческую веру, что греческая вера никогда не была понимаема в Польше, а с Хмельницким они не станут мириться не только по Зборовскому, но даже и по Белоцерковскому договору, и приведут казаков к тому положению, в каком они находились до начала междоусобия.


L

Поляки, считая себя победителями татар под Берестечком, перестали ему платить сумму, поставленную под Зборовом. Хан захотел возвратить себе этот доход.
В то время сын Хмельницкого Тимофей женился на дочери молдавского господаря Василия Лопул. После женитьбы Розанды и Тимофея его тесть воспользовался казацким войском для борьбы против валахов, однако объединенная молдавско-казацкая армия потерпела поражение под Финтай от валахов и поддержавших их поляков и трансильванцев, а позже оказалась окружена в крепости Сучова, где 12-го октября 1653-го

46

года Тимофей погиб. После снятия осады 9-го октября казаки, выговорив себе свободный проход на Украину с телом Тимофея Хмельницкого.
Когда Богдан Хмельницкий узнал, что объединенным войскам тяжело в Сучовской
крепости, лично сам пошел на помощь сыну.
Тело сына он встретил по дороге, приказал везти тело на погребение в Чигирин, а сам пошел на поляков. На помощь Хмельницкому пришли татары.
Враги встретились на берегу Днестра под Жванцом, в пятнадцати верстах от Каменца, против Хотина. Была уже поздняя осень. Положение поляков было печально. Войско их, состоящее из непривычных к ратному делу воинов, разбежалось. Но хан наблюдал только одну свою выгоду и предложил полякам мир с условием, если ему заплатят одновременно сто тысяч червонных, а потом станут платить ежегодно на основании Зборовского договора и вдобавок дадут татарам право на обратном пути брать сколько угодно пленников в польских областях.
Каким ни диким казалось последнее требование, но поляки согласились и на него, выговоривши себе только то условие, чтобы татары брали в плен одних украинцев и не трогали поляков.
Ханский визирь договорился с поляками, что с этих пор татары отступают от казаков. Однако реально они уходить домой не торопились, грабили Южную часть Украины. Однако их не только уходить, а прямо бежать заставил отряд Ивана Серко.
Отряд Серко, догнав бывших союзников Богдана Хмельницкого – крымских татар – наголову разбил их, освободив “ясырь”, пленников-подолян.


LI

Еще, когда Богдан Хмельницкий собирался идти выручать сына Тимофея, он известил русского царя, что поляки идут на поругание веры и святых церквей, и прибавил:
- Турецкий царь прислал к нам в обоз в Барки своего посланца и приглашает к себе в подданство. Если ваше царское величество не сжалится над православными христианами и не примет под свою высокую руку, то иноверцы  подобьют нас, и мы будем чинить их волю. А с польским королем у нас мира не будет ни за что.
Наконец, московское правительство приступило к решительному шагу. Оставаться зрителями того, что делалось по совету, далее было невозможно: представлялась опасность, что казаки отдадутся Турции и вместе с крымскими татарами начнут делать опустошения в пределах Московского государства.
Дело было первой важности, и царь Алексей Михайлович 1-го октября 1653-го года созвал земский собор всех чинов Московского государства в Грановитой палате.
Думный дьяк изложил о бесчестных книга и пропусках в титуле, совершаемых поляками, и о том, как гетман Богдан Хмельницкий много лет просил государя принять его под державную руку, и о том, как царь предложил полякам, чтобы они отказались от унии и перестали преследовать православную веру, и что все это поляки отвергли. Дьяк извещал, что турецкий царь зовет казаков под свою власть. Наконец, был выдвинут

47

вопрос: принимать ли гетмана Богдана Хмельницкого со всем Войском Запорожским под царскую руку?
Бояре дали такое мнение: Ян Казимир при избрании на королевство присягал остерегать и защищать всех христиан, которых исповедование отлично от римско-
католического, не притеснять никого за веру и другим не позволять, а если своей присяги не сдержит, то в таком случае подданные его освобождаются от верности ему и
послушания. Ян Казимир присяги своей не сдержал, восстал на христианскую веру, разорил многие церкви, обратив в униатские. Стало быть, Хмельницкий и все Войско Запорожское после нарушения королевской присяги – вольные люди от своей присяги свободны.
А потому, чтобы не допустить их отдаться в подданство турецкому султану или татарскому хану, следует принять гетмана Богдана Хмельницкого со всем Войском Запорожским, со всеми городами и землями под высокую государеву руку.
После такого земского приговора царь послал в Переяславль боярина Бутурлина, окольничего Алферьева и думного дьяка Лопухина принять Украину под высокую руку государя. Послы эти прибыли на место 31-го декабря 1653-го года. Гостей принял переяславский полковник Павел Тетеря.
1-го января прибыл в Переяславль гетман. Съехались все полковники, старшины и множество казаков. 8-го января, после предварительного тайного совещания со старшиною, в 11 часов утра гетман вышел на площадь, где была собрана переяславская рада. Гетман говорил:
- Господа полковники, есаулы, сотники, все Войско Запорожское! Бог освободил нас из рук врагов восточного православия, хотевших искоренить нас, чтоб и имя русского не упоминалось в нашей земле. Но нам нельзя более жить без государя. Мы собрали сегодня явную всему народу раду, чтобы вы избрали из четырех государей себе государя. Первый – царь турецкий, который много раз позывал нас под свою власть. Второй – хан крымский. Третий – король польский, четвертый – православной Великой Руси царь восточный. Турецкий царь басурман, и сами знаете, какие утеснения терпят братья наши христиане от неверных. Крымский хан тоже басурман. Мы по нужде свели, было, с ними дружбу и через то приняли нестерпимые беды, пленение и нещадное пролитие христианской крови. Об утеснениях от польских панов и вспоминать не надобно. Сами знаете, что они почитают жида и собаку лучше нашего брата-христиана. А православный  христианский царь восточный – одного с нами греческого благочестия, мы с православием Великой Руси единое тело церкви, имущее главою Иисуса Христа. Этот великий царь христианский, сжалившись над нетерпимым озлоблением православной церкви в Малой Руси, не презрел наших шестилетних молений, склонил к нам милостивое свое царское сердце и прислал к нам ближних людей с царскою милостью. Возлюбим его с усердием. Кроме царской высокой руки мы не найдем благотеснейшего пристанища. А буде кто с нами теперь не в совете, то тому: вольная дорога!
Раздались восклицания:
- Велим под царя восточного! Лучше нам умереть в нашей благочестивой вере, нежели доставаться ненавистнику Христову, поганому.
Тогда переяславский полковник начал обходить казаков и спрашивал:

48

- Все ли такое соизволяете?
- Все! – отвечали казаки.
- Боже утверди, Боже укрепи, чтобы мы навеки были едины!
Прочитаны были условия договора. Смысл его был таков: вся Украина, казацкая
земля (приблизительно в границах Зборовского договора, занимавшая нынешние губернии: Полтавскую, Киевскую, Черниговскую, большую часть Волынской и
Подольской) присоединяются под именем Малой Руси к Московскому государству с правом сохранять свой особый суд, управление, выбор гетмана вольными людьми, правом последнего принимать послов и сноситься с иностранными государствами (кроме крымского хана и польского короля), неприкосновенностью прав шляхетского, духовного и мещанского сословия. Дань (налоги) государю должна платиться без вмешательства московских сборщиков. Число реестровых казаков увеличивается до 60000 тысяч.
Когда приходилось присягать, гетман и казацкие старшины домогались, чтобы московские послы присягнули за своего государя так, как всегда делали польские короли при избрании своем на престол. Но московские послы уперлись, приводя, что “Польские короли неверные, не самодержавные, не хранят своей присяги, а слово государево не бывает временно”, и не присягнули.
Тогда стольники и стряпчие поехали по городам для приведения к присяге жителей. Малороссийское духовенство неохотно соглашалось поступать под власть московского государя. Сам митрополит Сильвестр Коссов, хотя и встречал за городом московских послов, но внутренне не был расположен к Москве. Духовенство не только не присягнуло, но и не согласилось посылать к присяге шляхтичей, служивших при митрополите и других духовных особах, монастырских слуг и вообще людей из всех имений, принадлежащих церквам и монастырям. Духовенство смотрело на московских русских, как на народ грубый, и даже насчет подданства своей веры с московской происходили у них сомнения. Некоторым даже приходила мысль, что москали велят перекрещиваться. Народ присягал без сопротивления, однако и не без недоверия: малорусы боялись, что москали станут принуждать их к усвоению московских обычаев, запретят носить сапоги и черевики и заставят надевать лапти. Что касается казацкой старшины и приставших к казакам русских шляхтичей, то они вообще, скрипя сердце, только по крайней нужде отдавались под власть московского государя. В их голове составился идеал независимого государства из Малороссии.
Иван Серко вместе с Иваном Богуном и Петром Дорошенко выступили против Переяславской рады, отказались от присяги московскому царю Алексею.


LII

Хмельницкий отправил своих послов в Москву в составе П. Тетери и С. Зрудного, где они были приняты с большим почетом, получили от царя Алексея Михайловича документ, определивший статус Украины и ее отношения с московским царством  “Статьи Богдана Хмельницкого” из 23 пунктов проекта договора Москва в лице царя и боярской Думы утвердила”.
49

Украина осталась отдельным государством под верховным протекторатом царя. Но Москва постоянно старалась расширить свою власть на Украине.


LIII

Московское правительство объявило Польше войну. Она вспыхнула разом и в Украине, и в Литве.
Весною 1654-го года польское войско вступило в Подол и начало производить убийственную резню. Город Немиров был истреблен до основания, 3000 жителей столпились в большом каменном погребе. Поляки стали их выкуривать оттуда дымом, предлагали пощаду, если выдадут старших. Никто не был выдан, и все задохнулись в дыму. Отсюда поляки пошли разными путями, и где только встречали местечко, деревню, истребляли там и старого, и малого, а жилища сжигали. Везде украинцы защищались отчаянно косам, дубьем, колодами. Все решались лучше погибнуть, чем покориться ляхам.
В Литве дела пошли счастливее для русских. Царь разослал грамоту ко всем православным Польского королевства и Великого княжества Литовского, убеждал отделиться от поляков, обещал сохранить их дома и достояние от воинского разорения. В грамоте уговаривали православных постричь на головах хохлы, которые носили по польскому обычаю: так много придавали в Москве значение внешним признакам. Едва ли эта грамота имела большое влияние: гораздо более помогали успехам царя чувство единства веры и сознание русского единородства. Могилев, Потоцк, Витебск сами добровольно отворяли ворота и признавали власть царя. Смоленск держался упорнее,
12-го августа был разбит наголову князем Трубецким и казацким полковником Золотаренко. Смоленск держался еще до конца сентября.
Между тем поляки нашли себе союзников в крымцах. Ислам-Гирея уже не было на свете: одна малороссиянка, взятая в его гарем, отравила его в отмщение за измену ее отечеству. Новый хан Махмет-Гирей, ненавистник Москвы, заключил договор с поляками. Зимою в ожидании вспомогательных татарских сил, поляки опять ворвались в Подол и начали резать русское местечко Буша, недавно испытавшее их месть. В этом местечке, расположенном на высокой горе и хорошо укрепленном, столпилось до
12 тысяч жителей обоего пола. Никакие убеждения польских военачальников, Чернецкого и Лянскоронского, не подействовали, и когда, наконец, поляки отвели воду из пруда и напали на слабое место, русские, видя, что ничего не сделают против них, сами зажгли свои дома и начали убивать друг друга. Женщины кидали своих детей в колодцы и сами бросались за ними.
Вслед за тем прибыла к полякам на помощь крымская орда, и они вместе с татарами двинулись далее вглубь Украины. Полковники Богун и Серко отбили их от Умани. Поляки с татарами пошли на Хмельницкого, который с боярами Батурлиным и Шереметьевым стоял под Белою Церковью. Взявши с собой Шереметьева, Хмельницкий пошел навстречу неприятелю. Близ деревни Бавлы встретились неприятельские войска: оказалось, что у Хмельницкого и Шереметьева войска было меньше. Русские отступили,
50

но чрезвычайно храбро и стойко отбились от преследовавших их поляков и татар. Не отваживаясь нападать на русский обоз под Белою Церковью, поляки опять пустились
разорять украинские села и местечки.
Но вслед за тем в 1655-ом году московские русские получили чрезвычайный успех в Литве. Они взяли Минск, Ковно, наконец, Вильно. Алексей Михайлович въехал в столицу Ягелонов и повелел называть себя великим князем литовским. Города сдавались за городами, большей частью без всякого сопротивления. Мещане и шляхтичи, сохранившие православие, а еще больше угнетенные владычеством панов поселяне принимали московских людей как освободителей.


LIV

В то время, когда уже вся Литва была в руках московского царя, Польшу наводнили шведы. Уже несколько лет Хмельницкий сносился со шведами и побуждал их к союзу против поляков.
В 1652-ом году вместе с Хмельницким действовал с этой же целью изменник, польский канцлер Радзиевский, но пока царствовала королева Христина, предпочитавшая классическую литературу и словесность военной славе, трудно было впутать шведов в войну. В 1654-ом году она отреклась от престола: племянник и приемник ее Карл X объявил Польше войну за присвоение польским королем титула шведского короля. Летом 1655-го года он вступил в Польшу. Познань, а потом Варшава сдались без боя. Краков, защищаемый Чернецким, держался до 7-го октября и все-таки сдался. Король Ян Казимир убежал в Силезию. В это время Хмельницкий с Батурлиным двинулся в Червонную Русь, и разбили польское войско под Гродно, осадили Львов. Но этот город, несмотря ни на какие убеждения, не хотел нарушить верности Яну Казимиру и присягнуть Алексею Михайловичу. Между казацкими вождями и московскими боярами тоже происходили уже недоразумения. Хмельницкий ни за что не дозволял брать штурмом Львова.
Здесь явился к Хмельницкому 29-го октября посланец от Яна Казимира. Станислав Любовицкий, давний знакомый Хмельницкого, привез от своего короля письмо, исполненное самых лестных и даже униженных комплиментов, хотя у Любовицкого было в это время другое письмо, к татарскому хану, враждебное Хмельницкому. Беседа с Любовицким в высшей степени замечательна по духу времени.
- Любезный кум, - сказал ему Хмельницкий, - вспомните, что вы нам обещали, и что мы от вас получили? Все обещания ваши давались по науке иезуитов, которые говорят: не следует держать слова, данного схизматиком. Вы называли нас холопами, били нагайками, отнимали наше достояние, и когда мы, не терпя ваших насилий, убегали и покидали жен наших, вы насиловали жен наших  и сжигали бедные наши хаты, иногда вместе с детьми, сажали на колья, в мешках бросали в воду, показывали ненависть к русским и презрение к их бессилию. Но что всего оскорбительнее – вы ругались над верою нашею, мучили священников наших. Столько претерпевши от вас, столько раз бывши вами обмануты, мы принуждены были искать, для облегчения нашей участи,

51

такого средства, какого никаким образом нельзя оставить. Поздно искать помощи нашей. Поздно думать о примирении казаков с поляками.
Любовицкий, подделываясь к Хмельницкому, стал бранить польское шляхетство за
то, что оно оставило короля своего в беде, и сказал:
- Теперь король будет признавать  благородными не тех, которые ведут длинный ряд генеалогии от дедов, а тех, которые окажут помощь отечеству. Забудьте все прошедшее, помогите помазаннику Божьему. Вы будете не казаками, а друзьями короля. Вам будут даны достоинства, коронные имения: король уже не позволит нарушать спокойствия этим собакам, которые теперь разбежались и покинули своего господина.
- Господин посол, - сказал Хмельницкий, поговоривши с казацкими старшинами, - садитесь и слушайте. Я вам скажу побасенку. В старину жил у нас поселянин, такой зажиточный, что все завидовали ему. У него был домашний уж, который никого не кусал. Хозяева ставили ему молоко, и он часто ползал между семьею. Однажды хозяйскому сыну дали молока. Приполз уж и стал хлебать молоко. Мальчик ударил ужа ложкою по голове, а уж укусил мальчика. Хозяин хотел убить ужа, но он уже всунул голову в нору, и хозяин отрубил только хвост. Мальчик умер от укуса. Уж уже не вылазил после того из норы. С тех пор хозяин начал беднеть и обратился к знахарям узнать причину этому. Ему отвечали: в прошлые годы ты хорошо обходился с ужом, и уж принимал на себя все грозящие тебе несчастья, а тебя оставлял свободным от них. Теперь, когда между вами  стала вражда, все бедствия обрушились на тебя. Если хочешь прежнего благополучия, примирись с ужом. Хозяин стал приглашать ужа, заключать с ним прежнюю дружбу, а уж сказал ему: напрасно хлопочешь, чтобы между нами была такая дружба, как прежде. Как только я посмотрю на свой хвост, тотчас ко мне возвращается досада, а ты, как только вспомнишь сына – тотчас в тебе закипает отцовское негодование, и ты готов размозжить мне голову. Поэтому достаточно будет дружбы между нами, если ты будешь жить в твоем доме, как тебе угодно, а я в своей норе, и будем помогать друг другу. То же самое, господин посол, произошло между поляками и украинцами. Было время, когда мы вместе наслаждались счастьем, радовались общим успехам. Казаки отклоняли от королевства грозящие ему опасности и сами принимали на себя удары варваров. Тогда никто не брал добычи из Польского королевства. Польские войска совместно с казацкими везде торжествовали. Но поляки, называвшие себя детьми королевства Польского, начали нарушать свободу украинцев, а украинцы, когда им сделалось больно, стали кусаться. Случилось, что у украинцев большая часть отсечена и сынов королевства немало пропало с тех пор, как этому народу придут на память бедствия, нанесенные друг другу, тотчас возникнет досада и, хотя начнут мириться, а дела не доведут до конца. Мудрейший из смертных не может восстановить между нами твердого и прочного мира, как только вот так: пусть королевство Польское откажется от всего, что принадлежало княжествам земли украинской, пусть уступит казакам всю Русь до Владимира, Львов, Ярославль, Перемышль, а мы, сидя себе на своей Руси, будем отклонять врагов от королевства Польского. Но я знаю, если бы в целом королевстве осталось только сто панов, и тогда бы они не согласились на это. А казаки пока станут владеть оружием, также не отстанут от этих условий. Потому прощайте.
Любовицкий передал Хмельницкому украшения с драгоценным камнем, подарок

52

жене Хмельницкого от польской королевы Марии–Людвиги.
- Боже Всемогущий, - воскликнул Хмельницкий, - что я значу перед лицом твоим, но как возвысила меня милость твоя, что к моей Ганке наияснейшая королева польска
пишет письмо и просит у нее заступничество передо мной! – Однако, обратившись к Любовицкому, Хмельницкий сказал: - Не могу исполнить желание  ее величества. Не могу нарушать тесного договора с русскими и шведами.
Взявши со Львова небольшую сумму в 60000 злотых, Хмельницкий отступил от этого города под предлогом, что татары разоряют Украину, но кажется, к отступлению расположило его тайное посольство шведского короля, который обещал ему Украинские земли, когда утвердится в Польше. Московские войска вместе с казацкими взяли Люблин. Этот город присягнул Алексею Михайловичу. Вскоре потом присягнул шведскому королю, а затем прежнему своему государю Яну Казимиру.
Весною 1656-го года поляки снова попытались примириться с Хмельницким и просили помощи против шведов. С этой целью приехал к Хмельницкому пан Лаперонский.
Хмельницкий отвечал:
- Полно, господа, обманывать нас и считать глупцами. Полякам за их всегдашнее вероломство никто в мире не верит. Было время, мы соглашались на мир в угождение  королю. А король таил в душе противное тому, что показывал на вид. Мы не войдем с Польшею ни в какие договоры, пока она не откажется от целой Руси. Пусть поляки формально объявят украинцев свободными, подобно тому, как испанский король признал свободными гольдцев. Тогда мы будем жить с вами, как друзья и соседи, а не как подданные и рабы ваши. Тогда напишем договор на вечных скрижалях. Но этому не быть, пока в Польше властвуют паны. Не быть миру между поляками и украинцами.


LV

Поляки успешнее обустроили свои дела в Москве, чем в Чигирине. Посланник кельского императора Алегретти, природный славянин, знавший по-русски, прибывши в Москву, умел расположить к миру с Польшею бояр и духовных, указывал надежду обратить оружие всех христианских государей против неверных. Патриарх Никон убеждал царя помириться с поляками и обратить оружие против шведов, чтобы отнять у них земли, принадлежащие Великому Новгороду. Царь прельстился возможностью сделаться королем польским мирным образом. Царь отправил своих уполномоченных в Вильно, где после многих споров и толков с уполномоченными Речи Посполитой в октябре 1656-го года заключен был договор, по которому поляки обязывались после смерти Яна Казимира избрать на польский престол Алексея Михайловича. Алексей Михайлович, с одной стороны, обещал защищать Польшу против ее врагов и обратить оружие на шведов.
Хмельницкий, узнавши, что в Вильно собираются уполномоченные для восстановления мира, отправил туда своих посланников. Но московские послы напомнили им, что Хмельницкий и казаки – дармовые, а потому не должны подавать голоса там, где
53

решают их судьбу послы государей. Казацкие посланники, воротившись в Украину, в присутствии всей старшины говорили гетману:
- Царские послы нас в посольский шатер не пустили. Мало того, до шатра издалека
не пускали, словно псов в церковь Божию. А ляхи нам по совету сказывали, что у них учинен мир на том, чтобы всей Украине быть по-прежнему во власти у ляхов. Если же Войско Запорожское со всею Украиною не будет у ляхов в послушании, то царское величество будет помогать ляхам ратью своею бить казаков.
Хмельницкий, услышавши это, пришел в умоисступление.
- Дитки, - сказал он, - треба отступити от царя, пойдем туда, куда велит Вышний Владыка! Будем под басурманским государем, не то что под царским.
Успокоившись от первого волнения, Хмельницкий написал царю письмо, и высказал ему правду так: “Ляхи этого договора никогда не сдержат. Они и заключили его только для того, чтобы немного отдохнув, уговориться с султаном турецким, татарами и другими и опять воевать против царского величества. Если они в самом деле искренне выбрали ваше царское величество на престол, то зачем они посылали послов к цезарю римскому просить на престол его родного брата? Мы ляхам верить ни в чем не можем. Мы подлинно знаем, что они добра нашему русскому народу не хотят. Единый государь, единый православный царь в подсолнечной! Вторично молим тебя: не доверяй ляхам, не отдавай православного русского народа на поругание”.


LVI

Но Москва была глуха к этим советам. Хмельницкий видел, что пропускается удобный случай освободить русские земли из-под польской власти. А между тем, не только одна Москва, но и другие соседи мешали его намерениям. Немецкий император с угрозами требовал от Хмельницкого мира с Польшею, крымский хан и турецкий султан были в союзе с Польшею и не боялись его трактатов с Москвою, зная, что со стороны поляков это не более как обман. Напротив, им страшнее были успехи Хмельницкого, которые вели к объединению и усилению русской державы. Хмельницкий впал в тоску, в уныние и, наконец, в болезнь. Он видел в будущем прежнее порабощение Украины ляхами и прибегал к последним мерам, чтобы предупредить его. В начале 1657-го года Хмельницкий заключил тайный договор со шведским королем Карлом X и семиградским князем Ракочи о разделе Польши. По этому договору королю шведскому должны были достаться Великая Польша, Ливония и Гданьск с приморскими окрестностями. Ракочи – Малая Польша, Великое княжество Литовское, княжество Мазовецкое и часть Червонной Руси. Украина же с остальными южнорусскими землями должна быть признана навсегда отделенною от Польши.





54


LVII

Сообразно с этим договором Хмельницкий послал на помощь Ракочи 12000 казаков
под главным начальством киевского полковника Ждановича. Ян Казимир дал знать о кознях Хмельницкого московскому государю. Договор, заключенный гетманом с
венграми и шведами, стал подлинно известен в Москве, и царь снарядил в посольство окольничего Федора Батурлина и дьяка Василия Михайлова со строгим выговором Хмельницкому. Прежде чем это посольство достигло Чигирина, Хмельницкий, чувствуя, что его здоровье день ото дня слабеет, собрал раду и предложил казакам избрать себе преемника.

LVIII

В начале июня к Хмельницкому прибыли царские послы с выговором и застали гетмана до того ослабевшего, что тот едва мог вставать с постели. Послы добились свидания и набросились на него с упреками. Однако Хмельницкий выслушал послов, но, оставил в покое отряд  (12000 казаков), посланных на помощь союзникам.
После по царскому приказанию сказал Хмельницкому, что он забыл страх Божий и присягу, подружился со шведами и Ракочи. Хмельницкий на это ответил:
- У нас давняя дружба со шведами, и я никогда не нарушу ее. Шведы – люди правдивые: держат свое слово. А царское величество помирился с поляками, хотел нас отдать им в руки, и теперь до нас слух доходит, что он послал свое войско на помощь полякам против нас, шведского короля и Ракочи. Мы еще не были в подданстве у царского величества, а ему служили и добра хотели. Я девять лет не допускал крымского хана разорять украинские города царские. И ныне мы не отступаем от высокой руки его, как верные подданные, и пойдем на царских неприятелей басурманов, хотя бы мне в нынешней болезни дорогою и смерть приключилась – и гроб повезу с собой. Его царскому величеству во всем воля. Только мне дивно то, что бояре ему ничего доброго не посоветуют: короною польскою не овладели, мира не довершили, а с другим государством, со Швециею войну начали.
Выслушавши еще новые упреки от царских послов, Хмельницкий не стал больше им отвечать, сославшись на болезнь, а в другой день, 13-го июня, Хмельницкий, призвавши к себе послов, сказал:
- Пусть его царское величество непременно помирится со шведами. Следует привести к концу начатое дело с ляхами. Наступим на них с двух сторон: с одной стороны войска его царского величества, с другой – войска шведского короля. Будем бить ляхов, чтобы их до конца искоренить и не дать им соединиться с посторонними государствами против нас. Хотя они и выбрали нашего государя на польское королевство, но это только на словах, а на деле того никогда не будет. Они это затеяли по лукавому умыслу для своего успокоения. Есть свидетельства, обличающие их лукавство. Я прихватил их
письмо к турецкому цезарю и отправил его к царскому величеству со своим посланцем.

55


LIX

Тем не менее, Хмельницкий, позже, по требованию царских послов, отдал приказ Ждановичу оставить Ракочи. Это повредило последнему. Хотя уже были завоеваны
Краков и Варшава, Ракочи был побежден поляками и отказался от своих притязаний.
Ян Казимир попытался еще раз сойтись с Хмельницким и отправил к нему пана Белевского.
- Что мешает вам, гетман, - говорил Хмельницкому польский посланник, - сбросить московскую протекцию? Московский царь никогда не будет польским королем. Соединяйтесь с нами, старыми соотечественниками, как равные с равными, вольные с вольными.
- Я одной ногой стою в могиле, - отвечал Хмельницкий, - и на закате дней не прогневаю Бога нарушениями обета царю московскому. Раз я поклялся ему в верности, сохраню ее до последней минуты. Если мой сын Юрий будет гетманом, никто не сможет помешать ему заслужить военными подвигами и преданностью благосклонность его величества, но только без вреда московскому царю, потому что как мы, так и вы, избравши его публично своим государем, обязаны ему сохранять постоянную верность.


LX

Скоро после того скончался Хмельницкий от кровоизлияния в головной мозг (инсульта) в Чигирине. В письме писаря Выговского день его смерти означен 27-го июля.
23-го августа тело Хмельницкого было погребено по его завещанию в Субботово, в каменной Ильинской церкви, им построенной.
Польский полководец С. Чарнецкий в 1664-ом году, захвативши Субботово, приказал выбросить на поругание кости человека, так упорно борющегося против шляхетского своеволия.


LXI

Серко выступил против  Переяславской рады, как и большинство запорожцев отказался от присяги московскому царю Алексею, после чего удалился в Запорожье, где пребывал в неизвестности до 1658-го года.






56


Г л а в а   в т о р а я

I

Богдан Хмельницкий назначил своим приемником своего сына, совершенно неспособного юношу. Только из угождения к нему, да из привычки повиноваться его воле, казаки ему не перечили в этом. Но такое избрание было новостью в казацком обществе. У них в гетманы выбирали людей, прежде чем-нибудь заслуживших уважение. Тогда между казацкими старшинами первое место занимал писарь Хмельницкого Выговский. Он находился в родстве с Хмельницким, так как брат его, Данило, был женат на дочери Хмельницкого. Казацкие старшины и половинки уговорили несовершеннолетнего Юрия отказаться от гетманства до времени и выбрали гетманом Выговского.
Иван Выговский происходил из овручской шляхты. Его отец Евстафьев был наместником киевского замка у воеводы Адама Киселя, владельцем владения Глаголево. Выговский закончил Киевско-могилевскую академию, служил в польской армии в чине поручика, позже стал наместником луцкого подстаросты, где служил в 1629-1636-ом годах. Тогда же Иван женился на княжне Солимирецкой.
После разгрома польской армии под Желтыми Водами, раненый, Выговский был выкуплен Хмельницким у татар и до смерти гетмана оставался одним из его ближайших помощников, проявив, в частности, незаурядный дипломатический талант. Выговский организовал большую канцелярию и собрал в ней ряд талантливых сотрудников – должность войскового писаря стала главной, ведущей среди генеральной старшины. Выговский имел большое влияние на Богдана Хмельницкого, который считался с ним, его предложениями.
Когда хотели что-то решить или попросить у гетмана, посредником выбирали Выговского.
После смерти Богдана Хмельницкого Выговский стал опекуном его сына Юрия, которого отправили для обучения в Киевскую духовную академию. Выговский, исполняя обязанности опекуна, вместе с этим нес обязанности гетмана. Выговский, как человек хитрый и честолюбивый, наконец, перешел от роли опекуна к роли практического обладателя гетманской булавы. В 1657-ом году 26-го августа на собранной в Чигирине раде он был выбран, вопреки протесту большинства городового значного казачества, гетманом Украины. На раде отсутствовали многие из полковников, масса простых казаков, что придавало этой раде незаконное действие. Само место, где произошла рада, Чигирин, считалось также незаконным местом для избрания гетмана. Богдан Хмельницкий был выбран в Сечи. И там должен был избираться и его преемник. Оттого, как бы чувствуя свою виновность перед запорожцами, на имя кошевого атамана новый атаман через 22 дня после своего избрания отправил письмо в Запорожье, и в нем известил о своем избрании в гетманы Украины. Высказывая сожаление о потери Хмельницкого и о смутном времени, наставшем после его смерти, Выговский сообщил,

57

что вся старшина и чернь войска Малороссийского единодушно избрала его в гетманы
Украины. Но он хотя и принял это избрание, однако, без воли и концесса братии, всего низового Запорожского Войска на том гетманском уряде утвердиться не желает.
Выговский понимал, что он был гетманом “на тот час”, а ему нужно было сделаться гетманом навсегда. Поэтому он приказал собраться новой раде и назначил город Корсунь. Рада состоялась 30-го сентября 1657-го года при множестве казаков и “черни”, при послах, шведском Ю. Немыриче, польском Казимире Бенезском и московском боярине А. Матвееве. Но снова запорожские казаки своих представителей не прислали.
Разыгрывая роль человека равнодушного к власти, Выговский положил свою булаву на стол и стал отказываться от гетманства, мотивируя свой отказ тем, что будто бы в присланных пунктах гетману царем отсутствовали прежние вольности у казаков, а он, гетман, в неволе быть не хочет. Но убежденные судьи и полковники заставили Выговского вновь взять в руки булаву и стать на гетманское господарство.
Были отправлены в Москву послы Выговского Юрий Маневский и Ефим Коробка хлопотать об утверждении царем выбранного народом гетмана.
Так как в это время шли на Выговского жалобы, царь воздержался временно утверждать Выговского.
Особенно сильной была оппозиция со стороны Запорожской Сечи. Уже в октябре 1657-го года запорожцы во главе с кошевым атаманом Яковом Барабашем открыто выступили против нового гетмана, отказавшись признать его власть. Их не устраивало то, что он был избран без согласия Запорожской Сечи. Восставшие обвинили Выговского в измене за его сношение с Польшей и Крымом. Встретив противодействие со стороны Сечи, Выговский перешел к решительным действиям. Он сумел организовать экономическую блокаду Сечи и добиться отставки Барабаша. Несмотря на отставку, Выговский выставил запорожцам жесткие требования выдать ему Барабаша. Это было связано с тем, что к этому времени стало известно про отправку казаками послов в Москву с жалобами на гетмана. Посольство казаков во главе с Михаилом Стринджетом прибыло в Москву 3-го декабря 1657-го года.
Среди требований казаков на первый план выступил вопрос о жаловании. Этот вопрос возник еще при жизни Хмельницкого Согласно Переяславских статей Войску Запорожскому за службу должно было выплачивать жалованье от сборов с казацкого населения Украины.
Один раз из Москвы были направлены 60000 злотых на выплату жалования, но казакам эти деньги не поступили. Дальше отправка денег на Украину не производилась, так как никаких доходов в Москву от Украины не перечислялось. Предполагалось, что гетман сам будет выплачивать жалование из собираемых доходов. Но от гетмана жалования казакам не поступали. В связи с таким положением казаки просили назначить расследование и выяснить, куда делись деньги, которые собирались на Украине уже четыре года, но в казну царского величества не поступали, а, следовательно, Войску Запорожскому по привилегии царского величества на жалование не давались. Царские посланники должны были вернуть пропавшие деньги и выплатить Войску жалование. Для недопущения повторения такой ситуации запорожцы готовы были принять в городах царских воевод, которые должны были осуществлять организацию сбора налогов и

58

выплачивать Войску жалование.
Запорожские послы добились от царя созыва рады, в котором должна была принять
участие вся “чернь” Войска Запорожского, как с “вольности”, так и из Сечи. На раде гетман и полковники должны были снять с себя полномочия, и на их место рада должна была избрать новых людей. Выговского казаки требовали посадить в тюрьму или выгнать из страны.
Для оправдания таких требований казаки выдвинули в адрес обличение в измене. В доказательство посланцы Сечи передали в Москве перехваченные письма Выговского к крымскому хану и его визирю Сефер-гары.
В это время Выговский приехал в Переяславль, где стоял корпус князя Г. Ромодановского. В беседе с князем Выговский выдвинул встречные обвинения в адрес запорожцев. Он уверил князя, что запорожцы хотят старшин своих побить и поддаться крымскому хану. Гетман просил князя не распускать войска, перейти Днепр и, соединившись с Уманским, Белоцерковским и Братиславским полками встать заслоном от полков, пока гетман не подавит смуту в Войске. Из Переяславля Выговский направил в Москву письмо с просьбой не верить запорожцам и за самовольство арестовать их и наказать.
Сложившаяся ситуация требовала быстрого решения. И такое решение было принято. На Украину был отправлен пользовавшийся большим доверием царя окольничий Богдан Хитрово. Гетманским послам была вручена грамота, в которой сообщалось, что к Войску царь посылает “ближнего” своего человека, который примет присягу избранного Войском Запорожским гетмана.
Одновременно царь не стал выполнять просьбу гетмана арестовывать посланцев. Вместо этого на Сечь была отправлена царская грамота, в которой сообщалось, что царь созывает раду в Переяславле, чтобы советом всего Запорожского Войска все дела исполнить, чтобы впредь меж всеми был совет и соединение, а розней не было никаких.


II

Пока Хитрово добирался до Переяславля, ситуация в Войске резко обострилась. Несмотря на то, что новый кошевой Пашко заявил, что Сечь подчиняется гетману, однако, волнения не прекращались.
В это время центром волнений становилась Полтавщина. Она еще не была разорена освободительной войной, там не было разрухи, экономика успешно развивалась, население практически не знало голода и грабежей. На юге и востоке Полтавщины бурно осваивались земли, появлялись новые города, местечки, села. Население чувствовало себя свободно и независимо. Выговский стал давать полтавские земли своей старшине, новая шляхта пошла на Полтавщину и, как на всей Украине, обложил поспольство большой данью и повинностями, вплоть до введения крепостничества. Население поднялось на новых панов – началось восстание, лозунгом которого стали возвращение казацких вольностей, свободная охота и рыбная ловля, свободное “варение горилки”, выборы гетмана Черной радой.
59

В декабре 1657-го года полтавский полковник Мартин Пушкарь, поддерживаемый восстанием Сечи, начал восстание на территории своего полка. Пушкарь распространил письма, в которых говорил, что царь Алексей Михайлович объявляет ему свою
поддержку, дал пушки и знамя, и что на поддержку восставшим идет царское войско.
Недовольные политикой гетмана запорожцы, городовые казаки и “чернь” стекались в Полтаву под начало Пушкаря. Из “черни” образовали полк “дейнеков”. Полк этот возглавил Иван Донец. Полк, правда, был слабо вооружен.
Гетман Выговский послал на Полтаву войско во главе с полковником Богуном.
В сражении под Полтавой 25-го января 1658-го года войско Богуна было разбито Пушкарем и отступило.


III

Заявление восставших о царской поддержке вызвало серьезную обеспокоенность Выговского. 17-го января 1658-го года Выговский встретился с путивльским воеводой боярином Н. Зюзиным. На встрече с воеводой, кроме гетмана, присутствовали и такие влиятельные в Войске полковники, как Г. Лесницкий и И. Богун. Гетман настойчиво заявлял воеводе, что нет никаких причин для того, чтобы царь гневался на гетмана, который был верен прежде и верен царю и теперь. Гетман объявлял, что во время поездки в Москву он давал тайные советы царю и патриарху, как подчинить Войско Запорожское. Обещал склонить шведского короля к миру. Гетман приглашал царя Алексея Михайловича и патриарха посетить Киев. Такая позиция гетмана давала миссии Хитрово шансы на успех.
28-го января 1658-го года Хитрово прибыл в Переяславль.
Первой и самой главной задачей для Хитрово являлось проведение процедуры официального утверждения гетмана от имени верховного сюзерена царя Алексея Михайловича. 7-го февраля 1658-го года в Переяславле состоялась рада. На раду прибыли гетман Выговский, судьи, полковники, большое количество казаков и митрополит Киевский Дионисий Балабан. В присутствии полковников И. Выговский отдал гетманскую булаву посланнику царя. В ответ Хитрово вернул булаву гетману и публично заявил, что царь жалует Ивана Выговского булавой и гетманством. Войску Запорожскому была выдана новая жалованная грамота, и Выговский получил подтверждение своего права на власть. Гетман заявил, что Войско Запорожское готово участвовать в войне с Речью Посполитой, и он уже приказал рассылать “универсалы”, чтобы казаки готовились к войне. Объявлялось, что Войско Запорожское готово принять участие в войне со Швецией и с каждым неприятелем царя. На переговорах было дано принципиальное согласие на присылку в города Малой России воевод. Конкретное решение должно было
состояться во время посещения гетманом Москвы.




60


IV

После этого перед Хитрово встала другая задача, связанная с тем, что, несмотря на приглашение Пушкаря на раду, в Переяславль он не явился. Хитрово обещал на раде, что сам склонит Пушкаря к миру, даже если для этого придется применить силу. Положение
Хитрово осложнилось, когда Пушкарь заявил, что отказывается признать решение рады и созывает новую раду в Лубнах. 26-го февраля Хитрово прибыл в Лубны, где прилуцкий полковник Петр Дорошенко принес новую присягу царю. Царского окольничего сопровождали Ирклиевский и Прилуцкий полки. Сам созыв рады в Лубнах был сорван.
И только, когда Хитрово удалось погасить конфликт, 5-го марта Пушкарь прибыл в Лубны, также принес публичную присягу царю и “своевольное войско распустил”. Таким образом, цели миссии Хитрово были достигнуты. Князь Ромодановский, стоявший в Переяславле, получил приказ распустить войска.


V

Вскоре выяснилась непрочность достигнутых соглашений. Пушкарь хоть и распустил войско, но гетману не подчинился и удерживал ранее занятые земли Чигиринского полка. В то же время к Пушкарю присоединился Миргородский полк. 8-го марта казаки полка созвали раду, отстранили назначенного полковника Л. Козака, избрали полковником С. Довгаля и постановили не подчиняться полковнику Г. Лесницкому. В это время на Украину прибыл новый посланник от царя Ф. Байбаков, который ехал к Пушкарю с царским посланием. Алексей Михайлович требовал от полковника подчиниться власти Выговского, избранного по “единому образу всем войском” и распустить казаков по домам. Но встретиться с Пушкарем Байбаков не успел. Гетман выслал против восставших наказного гетмана Г. Гуленицкого с Нежинским, Прилуцким и Черниговским полками, которые осадили Лохвицу. Пушкарь объявил мобилизацию.
Осада шла неудачно для Гуленицкого, его казаки не хотели воевать с казаками Пушкаря, а часть сотен собственного полка Гуленицкого попыталась перейти на сторону Пушкаря.
В результате 18-го марта наказной гетман снял осаду и отступил.


VI

В конце марта 1657-го года запорожцы снова избирают Я Барабаша кошевым. В конце марта в Путивль прибыло посольство Пушкаря во главе с И. Искрой и с сыном Пушкаря Марком. В Путивле посольство встретилось с Байбаковым. На этот раз восставшие могли подтвердить свои обвинения в адрес гетмана конкретными данными.
Искра сообщил, что под Канев уже пришли крымские татары и что гетман Выговский

61

послал полковника П. Тетерю к полякам призвать ляхов на разорение Малой России его великого государя черниговские города.
Активные приготовления гетмана с представителями Речи Посполитой начались в марте 1658-го года, когда П. Тетеря встретился с С. Беневским. На этих переговорах, прежде всего, обсуждался план действий против России. Вместе с тем Беневский, который
в письме королю высказал уверенность в верности П. Тетери, и решился высказать также уверенность в адрес гетмана.
Царь Алексей Михайлович не верил Пушкарю, доверяя гетману, и пытался примирить стороны, указывая Пушкарю, что он должен подчиниться власти Выговского.


VII

20-го марта в Киев прибыл отец Выговского Остафий, который встретился с киевским воеводой А. Батуриным. Остафий сообщил, что гетман созвал раду, которая постановила просить царя, чтобы он прислал в Малую Россию ратных людей для укрепления казацких полков.
В Москву от гетмана был послан Г. Лесницкий, который должен был объяснить царю причины, по которым гетман заключил соглашение с татарами.


VIII

Пока продолжались переговоры в Москве, конфликт на Украине продолжал расти. Когда в Чигирин прибыл посланец царя стольник И. Анухутин, гетман уже определился в решении подавить восстание Пушкаря с помощью Крыма. Для подавления оппозиции Выговский призвал два полка на помощь крымских татар, расплачиваясь с ним живым товаром (ясырем).
Соединившись с ордой 4-го 1658-го года, Выговский выступил к Полтаве и запер там Пушкаря. Осада затягивалась, а тут еще на сторону восставших перешел пользовавшийся большим уважением соратник Б. Хмельницкого полковник 
Ф. Джеджакий. Он стоял у самых истоков восстания Хмельницкого реестровых казаков. Джеджакий условился с Пушкарем, что ночью восставшие нападут на лагерь Выговского, и он перейдет на сторону Пушкаря.
Когда 11-го июня 1658-го года Пушкарь сделал вылазку с большим отрядом, Джеджакий со своими казаками присоединился к нему, и вместе они напали на шатер Выговского. Но оказалось, что гетман знал о нападении и был наготове. Он спал, не раздеваясь, и, услышав шум, бросился бежать, схватил коня и ускакал к татарам, стоявшим в миле от лагеря Пушкаря. Обнаружено отсутствие Выговского в шатре. Пушкарь в этом обвинил Джеджакия в измене и тут же убил его.
В это время Выговский с татарами напали на Пушкаря.
Несколько недель бои велись под Полтавой, которую не могли взять до середины

62

июня. В кровопролитных боях погиб сам полтавский полковник М. Пушкарь и еще 100 украинских казаков с обеих сторон – слава Богу, что Б. Хмельницкий этого уже не видел.
Татары с казаками Выговского взяли штурмом Лубны и Гадяч. Тысячи русских и
сельских жителей “с женами и детьми” с согласия гетмана были уведены ордынцами в Крым и проданы в рабство на невольничьих рынках.


IX

Покончив с одним из своих противников Пушкарем, Выговский должен был разделаться с другим заклятым врагом Барабашем. Я. Барабаш постоянно действовал против Выговского с Пушкарем. Вместе с последним он участвовал в боях под Полтавой. После поражения Пушкаря Я. Барабаш ушел в Сечь и долго оставался в Запорожье. Собрав там много людей, он в конце июля месяца отправился к воеводе князю 
Г. Ромодановскому в Белгород. Князь велел ему распустить людей, а самому быть  в его полку.
Вместе с Барабашом остались только полковник Довгаль и какой-то Лукаш, оба тоже заклятые враги Выговского.
Барабаш написал несколько универсалов к украинскому населению, в которых предостерегал всех от измены Выговского русскому царю, приглашал держаться стороны Ромодановского и подписался гетманом Войска Запорожского.
Выговский знал обо всем этом, потребовал от воеводы, чтобы он прислал к нему Барабаша, Лукаша и Довгаля, но князь отказал в этом гетману, ссылаясь на то, что без воли государя он сделать того не может. Тогда гетман воспользовался этим отказом для продолжения враждебных действий против русских в Малой России.
Теперь он, победив своих врагов, совершенно поменял против русских тон. Видя то, что неприятелей ему не выдают, гетман Выговский предположил себе, будто то делается по указу великого государя. Кроме того, гетману Выговскому стало известно, что князь Ромодановский, придя под черкасский городок Лубны привел в свой полк и Барабаша. И гетман подумал, что князь хочет учинить Барабаша гетманом над Войском Запорожским. Тогда гетман взял с собою полковников Чигиринского, Корсунского, Ирклеевского полков и пошел за Днепр, и за Днепром собрал полковников заднепровских полков, и с ними пошел на Ромодановского для того, чтобы он выдал гетману Барабаша и чтобы великого государя воеводам в черкасских городах не быть, а если Барабаша не выдаст и в городах воеводы будут, то он, гетман, в города воевод не велит пускать и начнет биться.
Однако князь Ромодановский и после этого Барабаша не выдал гетману. Гетман тогда обратился с тем же к царю Алексею Михайловичу, и царь велел отправить Барабаша в Киев к боярину В. Шереметьеву для отдачи виновного на войсковой суд.
Чтобы доставить Барабаша в целостности в Киев, велено было отправить его в сопровождении 40 человек боярских детей, драгун и казаков под начальством Я. Левшина,
Ю. Понта и М. Картавцева, которым был отдан приказ зорко следить за арестованным,

63

чтобы он никак не убежал с пути.
14-го августа Левшин с товарищами благополучно выехал из Белгорода и через десять дней был у местечка Глаголево, местности гетманского отца Выговского. Тут на Левшина и его охрану наскочила тысяча человек казаков под начальством гетманского брата Я. Выговского-Кривого. Схватили Барабаша вместе с его охранителями и доставили
его гетману. Тогда гетман, его судья, полковники и вся старшина подвергли репрессиям и тяжким пыткам Барабаша, по чьему приказу он назвал себя и писался гетманом, и не было ему на то повеления от московского царя. Барабаш отвечал, что повеления ему такого не было, и назывался он гетманом “сам собою, желал отведать счастья своего”. Под пытками Барабаш показал, будто в Киев его послали не за тем, чтобы отдать на войсковой суд, а за тем, чтобы вызвать в Киев самого гетмана Выговского “приманить к своим рукам и там ухватить его”. Это показание бывший тут царский посол В. Кикин, однако, отверг, говоря, что Барабаш своими словами затевал лишь одну ссору и хотел только милости царского величества в отлучении гетмана. Впрочем, и сам Барабаш отказался потом от такого показания, так как оно было выдумано.
В присутствии Кикина Барабаш был прикован к пушке, а сам гетман Выговский стал спрашивать Барабаша, что он делал в Белгороде, много ли там при князе ратных людей и всех царских воевод. На что Барабаш отвечал, что ратных людей при князе много, а в Белгороде подготовлено 130 воевод, которым быть в городах Малой России. На это царский посол В. Кикин снова возразил, что в Белгороде 130 воевод нет, и не бывало, а прислано всего лишь десять человек. Допрос происходил до 4-го сентября, а 11-го октября Барабаша привезли скованным в Чигирин, и сидел он там “за приставом у капитолия”. Дальнейшая его судьба неизвестна.


X

После подавления восстания весной-летом 1658-го года гетман Выговский начал репрессии против старшины. 8-го июня 1658-го года по приказу гетмана был убит переяславский полковник Иван Сулима, через несколько месяцев лишился головы новый переяславский полковник Колюба, расстреляли корсунского полковника Т. Ошкиенко, а вместе с полковником были казнены 12 сотников разных полков. Спасаясь от гетмана, на Сечь бежали уманский полковник Иван Беспалов, поволоцкий полковник Михаил Сулич и генеральный есаул Иван Ковалевский. Яким Самко бежал на Дон.
Иван Выговский думал, что победил, но это было началом его конца – правителю Украины нельзя безнаказанно уничтожать собственный свободолюбивый народ. Украинец потому и украинец, что у него всегда на боку сабля, даже если она ему и не нужна.


XI

После Полтавской победы гетман решил, что сможет разорвать союз с Московским

64

царством.
18-го сентября 1658-го года в Гадяче был подписан польско-литовско-украинский договор – Польша, Литва и Украина создают федерацию равноправных государств, к которой может присоединиться и Россия. В состав Украины, получившей название “Великое княжество Русское”, с князем Иваном Выговским, должны были войти
воеводства Киевское, Брацлавское и Черниговское и сама Украина в качестве автономии
возвращалась под верховную власть Польши. В Украине работают свои министерства, находится казна, чеканится монета – по образцу Великого Литовского княжества. Законодательная власть на Украине должна принадлежать Национальному Собранию, исполнительная – гетману, которого выбирает все население и утверждает король Польши. Войско Украинское должно составлять 30000 воинов и 10000 наемников. Польские войска не имеют права переходить украинскую границу, а если переходят, то подчиняются гетману. Римско-католическая и православная религии признаются равноправными. На украинских землях основываются два университета, другие учебные заведения, типографии.
Однако Гадячский договор не был ни принят, ни реализован. Зато московский царь, узнав о Гадячском мире, уже 24-го сентября прислал на Украину свою грамоту, в которой назвал Выговского клятвопреступником и предателем, призвал украинский народ восстать против него.


XII

С этих пор возникли у гетмана Выговского нескончаемые пререкания с московским правительством. Выговский в разговоре с московскими  гонцами упрекал Москву, будто она тайно поджигала против Пушкаря и снова поддерживает волнения между посполитыми, кричал вместе со своими полковниками, что ни за что не допустит введения воевод, и прямо выразился, что под польским королем казакам было лучше. Между тем в Киев вместо Батурлина прибыл другой воевода В.Б. Шереметьев, человек подозрительный, склонный видеть во всем измену, он начал сажать в тюрьму киевских казаков и мещан. Это подало новый повод ропота. Поляки, увидевши, что между казаками не ладно, послали к Выговскому ловкого попа Беневского, который всеми способами вооружал казаков против Москвы и сулил им большие блага, если они соединятся с Польшею. Ему помог тогда живший на Украине человек, приобретший большое влияние и над гетманом Выговским, и над старшиной – Юрий Немирич. Он принадлежал к древней русской фамилии, и был хорошо образован. В молодости он написал сочинение, за которое его обвинили в арианстве, уехал за границу и лет десять пробыл в Голландии. Возвратившись в отечество во время восстания Хмельницкого, он пристал к казакам,
сблизился с Богданом, а после его смерти стал руководить Выговским. В бытность свою в Голландии Немирич усвоил тамошние республиканские понятия, составил себе идеал федеративного союза республик и хотел применить его к своему отечеству. Под его влиянием у Выговского и у старшин составился план соединить Украину с Польшею на федеративных основаниях, сохранивши для Украины права собственного управления. К
65

этому шагу побуждали тамошние отношения между Польшею и Московским государством.


XIII

Вопрос об объединении Польши с Москвою оставался еще не решенным. В июле 1658-го года собирался в Польше сейм с расширенным намерением утвердить дружественную связь с московским народом. Король, призывал чины Речи Посполитой на этом сейме, писал заранее в своем универсале, что предстоит важный вопрос: образовать вечный мир, связь и союз непоколебимого единства поляков и москвитян, двумя соседними народами, происходившими от одного источника славянской крови и мало различными по вере, языку и нравам. Ввиду такого великого предприятия Украине предстояла важная задача. Так или иначе, для нее близка была возможность быть соединенною с Польшею, а потому всего лучше казалось заранее предупредить грядущее соединение с Польшею на правах свободного государства, так что если Польша устроит свое объединение с Московским государством, Украина войдет в этот союз особым государственным телом. Витковский дал тайно согласие принять королевских комиссаров, которые прибудут в Украину для переговоров, но прежде чем они прибыли в августе, Выговский уже начал неприязненные действия, чтобы выгнать Шереметьева из Киева частью войск с братом Данилом. Предприятие это не удалось, казаки были отбиты. Шереметьев начал казнить виновных и подозрительных.
С другой частью войск гетман пошел к московской границе, где стояло войско под начальством боярина Ромодановского.
Весной 1659-го года московское войско князя Трубецкого осадило Конотоп. Город взять не смогли – к Конотопу подошел гетман с казаками, татарами и поляками. После нескольких боев 8-го июля 1659-го года у села Сосновка произошло кровавое сражение. Московские воеводы, как обычно, назначенные не на то войско и не по их таланту, а по близости к царю, почти повторили сценарий Оршанской битвы 1514-го года, в котором военачальник Великого княжества Литовского Константин Острожский во главе
30-тысячной армии буквально разнес 80-тысячную московскую армию во главе с боярином Челядниковым, по своему обыкновению, необоснованно презиравшего противника.
К переправе через реку у села Сосновка  первыми подошли отряды Выговского, при этом большая часть татарской конницы, отделившись от гетманского войска, переправилась через реку южнее Сосновки и зашла в тыл россиянам, ожидая там разгара сражения.
Первой начала атаку московская кавалерия, ударившая в лоб казацко-татарских войск. Под натиском противника Выговский начал отступать вдоль болотистого русла
реки по направлению к городищу Пустое Торговище.
Это отступление частей Выговского, которое на самом деле было притворным бегством союзников, стало переломным во всей битве. В запале царские войска начали

66

переправу через речку. До того украинцы успели разрушить переправу и ниже ее запрудить реку, что сделало невозможным возвращение российской конницы на свои
исходные позиции. Тяжелая царская кавалерия застряла в топких местах реки, “настоящих конотопах”. Отряды крымчаков во главе с ханом, улучив благоприятный момент,
бросились на россиян с тыла. Московское войско оказалось в западне: от Конотопа его отделяла заболоченная местность, а спереди и сзади были казаки и татары. Деморализованные ударом с тыла, россияне начали убегать и стали легкой добычей татарской конницы и казацкой пехоты. Из 50-тысячной армии Выговского погибло 
10 тысяч воинов, а из более чем 100-тысячной армии русских погибло 30 тысяч и 10 тысяч попало в плен.  Большинство незнатных пленных, за которых нельзя было получить выкуп, были зарезаны. Сам Трубецкой с остатками ушел в Путивль.
Цвет московской конницы погиб в один день. Никогда позже московский царь не мог более вывести в поле такое сильное войско. В траурной одежде вышел Алексей Михайлович к народу. Москву охватила тревога. Удар был таким тяжелым, потому что произошел совершенно неожиданно. Еще недавно Долгорукий привел в Москву пленного литовского гетмана, ведшего радостные разговоры о победах Хованского. Теперь Трубецкой, на которого надеялись больше всех, “муж благовейный и изящный в воинстве счастливый и недругам страшный” погубил такое большое войско! По взятии городов, по взятии литовской столицы царский город испугался, в августе по приказу царя люди всех чинов начали земляные работы по укреплению Москвы. Сам царь с боярами часто присутствовал на работах. Окрестные жители с семьями и имуществом заполнили Москву. Шли слухи о том, что царь собирается перебраться за Волгу в Ярославль и что Выговский наступает прямо на Москву.


XIV

Вслед за тем Выговский готовился напасть снова на Шереметьева, а вместе с тем посылал в Москву письма, в которых уверял царя в своей верности.
Но ему больше не верили. В ноябре Ромодановский вступил в Малороссию с войском. Посполитые, хотевшие быть казаками, ополчились и пристали к нему. Ромодановский выбрал другого временного гетмана, Беспалова. На левой стороне Днепра началось междоусобие, продолжавшееся все лето и весну 1659-го года. На помощь Ромодановскому весною прибыло новое войско под начальством Трубецкого и целых два месяца осаждало в Кологонском замке нежинского полковника Гуляницкого. Тем временем Выговский пригласил крымского хана, и с его помощью напал 28-го июня на Трубецкого и разбил его наголову. Трубецкой ушел, а другой воевода, Семен Пожарский, потерявши все свое войско, был взят в плен, приведен к хану, бесстрашно обругал хана
по-московски и плюнул ему в глаза. Хан приказал изрубить его. Таким образом, остался только Шереметьев, который в отмщение приказал варварски истреблять местечки и села
около Киева, не щадя ни старого, ни малого. Трубецкой некоторое время после своего поражения не мог двинуться в Малороссию. В войске его сделался бунт, насилу укрощенный при содействии Артамона Матвеева.
67

Дело Выговского оказалось непрочным не от московских войск, а от народного несочувствия.


XV

Поляки не хотели мириться с мыслью о потере Малороссии после Б. Хмельницкого. Они тоже взялись за оружие с целью вновь присоединить Украину к Речи Посполитой на условиях короля. Они нашли себе союзников: крымского хана и изменившего русскому царю гетмана малороссийских казаков Выговского.
Против поляков, татар и Выговского действовали русские под начальством боярина В. Шереметьева и князя А. Трубецкого, малороссийские казаки под начальством наказного гетмана Ивана Беспалова, а заодно с ним и полковника Ивана Серко.
Еще в 1654-ом году Серко был противником Москвы и ушел за пороги.
В 1658-ом году Иван Серко был избран полковником Кальницкого (Винницкого полка). В 1659-ом году его избирают кошевым Сечи. Теперь он стал на стороне русского царя, против гетмана И. Выговского, сторонника польского короля. В этом году он организовывает войсковой поход к турецкому городу Анкерман и к ногайским улусам, кочевавшим близ Самамрынков. Там он истребил много людей, много литовских полоняников отгромил, двух мурз и несколько крымского ясыря в плен взял. Этот поход ускорил распад украинско-польско-татарской коалиции.


XVI

После того похода Серко направился под город Киев на помощь боярину Шереметьеву. Но тут гетман Выговский выслал против него “для перейму” своего полковника Тимоша и приказал ему не допустить Серко к Киеву. Серко проведал о том, внезапно напал на Тимоша со всем его войском и нанес ему такое поражение, что Тимоша едва успел уйти к Выговскому.


XVII

Когда русско-казацкое войско под начальством князя А. Трубецкого и наказного гетмана И. Беспалова не устояло в борьбе с Выговским, поляками и их союзниками татарами с 19-го апреля по 27-ое июня 1659-го года под Конотопом, оно сделало
отступление в Путивль. Желая обессилить Выговского, Трубецкой и Беспалов стали писать Ивану Серко в Запорожье, чтобы чинить промысел над крымскими улусами и тем
отвлечь татар от союза с Выговским и поляками. И Серко не остался глухим к просьбам Трубецкого и Беспалого.
И. Серко, посадив на лодки большое число казаков, вышел на них  из Запорожья, и

68

поплыл вверх по Бугу до городка Умани. Против Умани выгребся на сушу, прибрал к себе много войска, разгромил татарские улусы и открыл войну против Выговского. 17-го августа И. Беспалов отправил из Путивля своих посланцев к царю и велел сообщить
государю, что ныне Серко с войском стоит на реке Буг на Андрусовском острове и там ожидает милости великого государя.
В награду за подвиги Серко царь грамотой от 14-го декабря прислал указание Киевскому воеводе В.Б. Шереметьеву выдать полковнику Серко 200 злотых да соболей на триста рублей.


XIII

Украина узнала о том, что Выговский продался полякам. Начались народные восстания – украинцы даже слышать не хотели о Польше, ее войсках, которые Выговский размещал на Украине.
Одновременно с Серко действовал против татар и молодой Юрий Хмельницкий: собрав отряд запорожцев, он ходил под Крым, разгромил там четыре ногайских улуса и захватил несколько пленников, возвратился назад, грозя хану и гетману вновь пойти под Крым.


XIX

Еще в мае 1659-го года, в Варшаве на сейме, король и все чины Речи Посполитой утвердили Гадячский договор, а казацкие посланники, приехавшие для того дела, были возведены в шляхетское достоинство. Беневский, заключивший Гадячский договор, уговорил сенаторов согласиться на него, в виду крайней необходимости, с намерением его нарушить, как только Польша оправится от понесенных ударов и приберет Украину к рукам. Украинский народ не прельстился этим договором: всякое соединение с Польшею, под каким бы видом оно ни было, стало для него омерзительным. Вспыхнуло восстание в Нежине под руководством протопопа Филимонова и полковника Золотаренко, потом – в Переяславле под начальством полковника Т. Цыдуры и Самко. Затем в Остре, в Чернигове и в других городах. Юрий Немирич принял, было, начальство над регулярным войском, состоявшим из поляков, немцев и казаков. Взволнованный народ перебил все его войско. Немирича догнали и изрубили в куски.
Под давлением низовых казаков Выговский назначил черную раду под местечком
Германовкою. Туда же его полковники привели Юрия Хмельницкого. Выговский приказал, было, на этой раде читать Гадячский договор, но казаки подняли крик, шум. Старшины увидели, что им не сдобровать и пристали к большинству. Чтецов договора
изрубили в куски. Выговский едва бежал.



69


XX

Прямо с Андрусовского острова, где Серко с казаками промышлял над татарами,
он прибыл 9-го октября на Переяславскую раду, на которой избирался новый гетман вместо И. Выговского.
В избрании нового гетмана особенно старался свойственник умершего гетмана 
Б. Хмельницкого Яким Самко. Еще накануне Переяславской рады, собранной у местечка Германовка, Яким Самко надеялся получить гетмановскую булаву в собственные руки. Однако уже тогда полковники на раде выдвинули в гетманы Юрия Хмельницкого.
На раде при избрании нового гетмана в Переяславле был наказной гетман Иван Беспалов, вся старшина и все низовое казачество левой стороны Днепра во главе с 
И. Серко.
На раде Юрий Хмельницкий объявлен был гетманом Левобережной Украины под протекцией московского царя.
Юрий Хмельницкий уже давно хлопотал о возвращении себе гетманской булавы и, находясь в Киевской духовной академии на обучении, отправил от себя в Запорожье бывшую “подножку” своего отца и собственного слугу Ивана Брюховецкого с целью апеллировать в свою пользу низовых казаков и через них добиваться своих прав. Брюховецкий, явившись в Сечь, изложил жалобу от имени Хмельницкого на гетмана Выговского за то, что тот обманным образом отнял у Юрия булаву, захватил войсковую казну, много сделал зла Украине и, в конце концов, передался Польше. Запорожцы заслушали жалобу Ю. Хмельницкого и решили поддержать его в искании гетманской булавы.
Прежде всего, Серко и запорожцы отправили в Чигирин казаков отобрать войсковые клейноды, на что Выговский согласился только с большим трудом, и то после черной рады.
Затем запорожцы и Серко стали хлопотать о том, чтобы вместо Выговского избрать в гетманы Ю. Хмельницкого. Благодаря их стараниям на Переяславской раде 9-го октября 1659-го года был избран Ю. Хмельницкий гетманом Украины в присутствии князя 
А. Трубецкого, боярина Б. Шереметьева, князя Г. Ромодановского, думных дьяков 
И. Лопухина и Ф. Грибоедова.
На раде Ю. Хмельницкий присягнул русскому царю, целовал крест, а казацкая старшина присягнула гетману, в том числе и кальницкий полковник И. Серко.


XXI

Тотчас после избрания в гетманы Ю. Хмельницкого, имея под рукой 5 тысяч человек запорожцев, И. Серко бросился к городу Чигирину, столице Выговского и, не
застав там самого гетмана, а лишь пехотный казацкий полк под командой С. Гуляницкого, который вместе с полковником ушел в Субботово, забрал там скарб гетмана

70

Выговского и его брата Данилы Выговского, и оттуда ушел в город Хмельник Брацлавского полка, оставив ни с чем жену Данилы Выговского Елену Хмельницкую.
Приняв на себя звание гетмана, Ю. Хмельницкий должен был вместе с тем принять участие в борьбе России с Польшей за обладание Малороссией, о которой поляки
сожалели, точно о золотом яблоке, и хотели, во что бы то ни стало оторвать ее от московской державы, вновь присоединить к собственной короне.


XXII

После утверждения Ю. Хмельницкого в сане гетмана Украины он был приглашен в лагерь войск, которыми командовал Трубецкой, для пересмотра соглашения между его отцом и царем. Ю. Хмельницкому были предложены ограничения против прежнего договора: гетман не имел право принимать иноземных послов; вступать с кем-либо в войну без воли государя; не мог назначать в полковники иначе, как с совета всей казацкой черни. Казацкие старшины всеми силами старались избежать этих поправок, но не могли преодолеть настойчивости московского военного начальника и его товарищей. Казацкие старшины сильно домогались, чтобы никому из малороссиян не позволялось сноситься с Москвою помимо гетмана, и на это не согласились: право сноситься прямо с Москвою давало возможность недругам гетмана и старшин прямо посылать доносы в московские приказы, а московское правительство через то могло иметь тайный надзор за делами Малороссии. Московские воеводы были посажены в нескольких малороссийских городах: Киеве, Переяславле, Нежине, Чернигове, Брацлаве и Умани. Для посполитого народа, который так усердно противодействовал козням Выговского в пользу Москвы, не сделали ничего. Напротив, освободивши казаков от постоя и подвод, наложили эти повинности на посполитых и лишили их права производства напитков, которые предоставлялись казакам.
Этот новый договор с Москвой, естественно, не был по сердцу старшине и значным казакам, которые видели, что Москва прибирает их к рукам. Не мог он довольствовать и массу народа, который опять увидел свои надежды на уравнение прав разрушенными. Договор этот был приятен только для отдельных лиц, которые могли обращаться прямо в Москву и выпрашивать себе разные льготы и пожалования: кто на грунт, кто на дом, кто на мельницу. Ездили в Москву полковники со своею полковою старшиной. Ездили духовные, ездили войты с мещанами, все получали разные милости и подачки: соболи, кубки и прочее. Приезжих малороссиян в Москве обыкновенно расспрашивали и записывали их расспросные речи. Смекнувши, что таким путем можно
получить выгоды, малороссы повадились писать в Москву друг на друга доносы: себя выхваляли, других чернили.
Так как это был еще более неравноправный договор с Кремлем, Серко отказался ставить свою подпись даже в присутствии гетмана Ю. Хмельницкого под этими так
называемыми Переяславскими статьями. Также кошевой выступал и против Гадячского соглашения 1658-го года между Речью Посполитой и Гетманской Украиной.

71


XXIII

После того, как Серко стал промышлять над татарами, Караг-бей бросил
Выговского и ушел домой, грабя и разоряя все на своем пути. Военная ситуация резко изменилась, Выговский был вынужден уйти с Левого берега Днепра.
Поляков, как наемников гетмана, уничтожали повсеместно. Против поляков поднялись почти все старые полковники Б. Хмельницкого. Они открывали ворота полкам Ромодановского и приносили присягу царю и признавали гетманом Ю. Хмельницкого, которому шел восемнадцатый год.


XXIV

Еще в первые дни сентября 1659-го года сошлись и стали друг против друга под местечком Германовкой два войска: Ю. Хмельницкий со своими старшинами и 
И. Выговский со своими. Тут большое число казаков покинуло Выговского и пришло к Хмельницкому. Слухи, что Выговский отдает Украину полякам обратно, погубило его дело. С Выговским осталось только его наемное войско и поляки. Войско собралось на раду и на ней заявило, что не желает подданства Польше, и не хочет воевать с Москвою.
Ярость украинского казачества на раде около Белой Церкви 21-го сентября 1659-го года была такова, что Выговский вынужден был под охраной наемников и поляков, боясь за свою жизнь, покинуть раду.
Под напором казаков Хмельницкого и московского войска наемники и поляки после бегства Выговского отошли на Дубно, и ушли в Чигирин. Объявившийся там Выговский был объявлен польским сенатором и Киевским воеводою. Он и в дальнейшем пытался участвовать в политической жизни, в 1644-ом году был объявлен поляками в тайных переговорах с Москвой и убит без суда и следствия. Нельзя было бороться за независимость Украины, не считаясь со своим народом, и уже тем более нельзя было это делать в союзе с Польшей.
17-го октября 1659-го года Ю. Хмельницкий подписал новый договор между Гетманщиной и Московским царством. Хотя старый договор значительно ограничивал автономию казацкой державы, Ю. Хмельницкий подписал его,  так как испугался силы российского войска и угроз Трубецкого. Подписав договор, Ю. Хмельницкий допустил первую из многих политических ошибок.


XXV

Польша оправилась. Королю Яну Казимиру удалось заключить мир со Швецией и, заручившись союзом Крымского хана, двинуть огромное войско на Украину. Крымский же хан, желая ослабить силы казаков, приказал перекопскому Караг-бею, особо идти

72

против запорожцев и удерживать их в Сечи. Запорожцы отправили своего посланца к донским казакам и через него просили донцев соединиться с ними и чинить промысел над крымцами. Донцы извещены были о том же самом особыми грамотами от царя, разрешившего им ссылаться с гетманом Хмельницким и запорожским кошевым Брюховецким, которые верно служили царю в государских делах. В самую же Сечь гетман послал черкасский и каневский полки в помощь казакам, но и у самих запорожцев было на эту пору около 10000 готовых к бою человек. Кроме того, особо от гетмана было отправлено по письму к запорожцам две пушки, да бочку пороху.
Получив запасы, одна часть казаков под начальством И. Серко, перед Пасхой
1660-го года ходила из Запорожья под Очаков, вырубили в нем посад и взяли много людей в плен. Другая часть ходила под город Арслань, взяли его, и много жителей изрубили, много в плен увели и продали в Переяславле и других украинских городах.
В это время поляки готовились отбирать от Москвы Украину. Главный предводитель московских войск в Украине Шереметьев по совету переяславского полковника Цецуры задумал опередить поляков и решил идти на Волынь в польские владения. С ним должен был идти Ю. Хмельницкий с казаками. Шереметьев, человек высокомерный и суровый, успел настроить против себя и казаков, и духовных и, наконец, самого Хмельницкого своими резкими выходками и спесивостью.
- Этому гетманушке, - сказал о Хмельницком Шереметьев, - идти лучше гусей пасти, чем гетманствовать.
Во второй половине сентября 1660-го года двинулось по направлению к Волыни московское войско. Хмельницкий с казаками шел по другой дороге. Поляки под начальством Любомирского и Чернецкого напали на московское войско, нанесли ему поражение и осадили под местечком Чудновом. Потом поляки вместе с татарами 7-го октября напали на казацкий обоз под местечком Слободищем за несколько верст от Чуднова. Ю. Хмельницкий пришел в такой страх, что тогда же дал обещание пойти в чернецы. В казацком лагере произошла безлюдица. Многие старшины сердились за стеснение их прав по договору, заключенному в Переяславле. Не хотели служить Москве, злились на Шереметьева и говорили, что лучше помириться с поляками. В польский лагерь отправился послом от войска Петр Дорошенко, который умел замечательно сохранять свое достоинство перед поляками. Предлагая Любомирскому мир, он не позволил польскому пану кричать на себя и сказал:
- Мы добровольно предлагаем вам мир, забудьте старую ненависть, а не то - у нас есть самопалы и сабли.
Приглашение было отправлено поляками Хмельницкому явиться лично в польский стан и принести присягу королю. Через два дня 8-го октября гетман малороссийский приехал. Поляки изумились, увидев наследника страшного для них имени. Это был
черноватый, осьмадцатилетний мальчик, скромный, неловкий, молчаливый, смотревшийся послушником монастырским, а не гетманом казацким и сыном знаменитого Хмеля.
9-го числа Юрий присягнул на условиях Гадячского трактата королю и вечером
того же дня отправил письмо в русский стан к Цецуре с объявлением, что мир с Польшею заключен и чтобы полковник следовал примеру гетмана, переходил на польскую сторону.

73

11-го октября Цецура отвечал, что отделится от москалей, как скоро удостоверится в присутствии своего гетмана у поляков, и вот Хмельницкий является на холме под бунчуком. При этом виде Цецура с 2000 казаков (другие остаются в стане) рванулся из табора. Татары бросаются на них, думая, что вылазка, поляки спешат защитить перебежчиков, около 200 казаков гибнет от татар, другие цепляются за польских всадников и достигают табора. Цецура произвел здесь совершенно иное впечатление, чем Хмельницкий. Он был приземист, крепок, приятной наружности, в глазах горела отвага, движения тела изобличали подвижность духа. Побег Цецуры был окончательным ударом для Шереметьева, о помощи нечего было и думать, а между тем “от пушечной и гранатной стрельбы теснота была великая, с голоду ратные люди ели палых лошадей и мерли, пороху и свинца у них не стало”. В таком отчаянном положении Шереметьев пробыл еще 11 дней и 23-го октября решился вступить в переговоры с поляками. Поляки заключили с ним договор, подобный тому, какой некогда заключили с Крымом. Московское войско выпускалось с условием положить оружие к ногам польских панов, а потом – ручное оружие им возвращалось. Сверх того, Шереметьев обязывался вывести русские войска из всех малороссийских городов.
Но когда русские сложили оружие, поляки отдали их на разгромление и резню татар. Самого Шереметьева выдали татарскому предводителю султану Нуреддину в плен. Шереметьев был отправлен в Крым, где сначала сидел три месяца в оковах в ханском дворце, потом по ходатайству Сефергазы-аги кандалы с него сняли и послали в жидовский городок. Здесь он имел при себе священника, толмача, мог писать в Москву грамоты и воспользоваться этим, чтобы отомстить Борятинскому, сложившему на него всю вину чудовского несчастья: “Я и гетман писали к нему (Борятинский стоял тогда под Киевом), чтобы шел нам помогать. Он, было, и выступил и отошел от Киева верст с 70, но, не дойдя до нас, поворотил назад. Пограбил много местечек и деревень, а гетману, который все ждал помощи, не дал ее”.
Других великорусских предводителей увели в Польшу, где они томились в неволе 20 лет.
Таким образом, вся казацкая сторона правого берега Днепра опять подчинилась Польше, на левой стороне Полтавский, Прилуцкий и Миргородский полки также не хотели подчиняться Москве. Но полковники – переяславский Самко и нежинский Золотаренко стояли за царя, и в короткое время привели к послушанию всю Левобережную Украину. Ю. Хмельницкий несколько раз пытался проникнуть на левый берег, но был отбиваем Самко, который сделался наказным гетманом.


XXVI

С тех пор на обеих сторонах Днепра происходили смуты. На правой – народ ненавидел поляков и склонялся к подданству царя, старшина и полковники колебались. Молодой гетман не в состоянии был ладить с подчиненными. Наконец, чувствуя и
осознавая свою неспособность, он созвал казаков и объявил, что не в силах управлять казаками, что Бог не дал ему отцовского счастья и поэтому он хочет удалиться от мира:
74

6-го января 1663-го года Хмельницкий постригся. Вместо него получил гетманство путем интриг и подкупа Павел Тетеря, бывший при Хмельницком переяславским полковником, двоедушный эгоист, думавший только о своей наживе, прежде в Москве выставлявший свою верность царю, а теперь ставший сторонником поляков, потому что увидел силу на их стороне. Он женился на дочери Хмельницкого Стефаниде, вдове Данилы Выговского. Этот брак дал ему значение и вместе с тем большие денежные средства.
На левой стороне Днепра Самко добивался гетманства. И Золотаренко хотел его достать себе. Друг на друга писали они в Москву доносы, и в Москве не знали, кому верить. У Золотаренко явился тогда ловкий и сильный помощник. Протопоп 
М. Филимонов много раз уже писал в Москву, и так умел подделаться к боярину Ртищеву, что, принявши монашество, был посвящен при содействии этого боярина в сан епископа мстиславского и оршинского под именем Мефодия и даже назначен был блюстителем митрополичьего престола, несмотря на то, что тогда еще жив был митрополит Дионисий Балабан. Московское правительство не хотело признавать Дионисия в его сане за то, что Дионисий в сане митрополита Киевского не хотел принимать благословение от московского патриарха.


XXVII

Вслед за тем в Малороссии явился третий искатель гетманства: то был Иван Мартынович Брюховецкий, некогда бывший слугою у Хмельницкого и сделавшийся кошевым атаманом в Запорожской Сечи. Он приобрел большую любовь запорожцев и получил новый, еще небывалый чин – кошевого гетмана. Этот ловкий и пронырливый человек избрал самые удачные пути для достижения первенства. С одной стороны он писал в Москву, что если он сделается гетманом, то подчинит Малороссию также московской власти. Вместе с тем он расположил к себе Мефодия. С другой стороны, Брюховецкий показывал себя сторонником простых бедных казаков и посполитого народа.
Вместо не поддержавшего русского царя гетмана Ю. Хмельницкого на левом берегу Днепра явились новые претенденты на гетманскую булаву: переяславский полковник Я. Самко и нежинский полковник В. Золотаренко. Золотаренко, однако, не имел таких шансов, как Самко, состоявший в свойстве с Б. Хмельницким, и потому в 1660-ом году на раде в Козельце наказным гетманом объявлен был Я. Самко. Знатный и
богатый казак, переяславский купец. Но вслед за Самко выступил третий соискатель гетманства, Иван Брюховецкий, тот самый, который послан был Ю. Хмельницким в Запорожье с жалобой на Выговского.
Сделав свое дело, Брюховецкий не вернулся к Хмельницкому, а остался в Сечи и там он отличился в высшей степени качествами человека вкрадчивого, хитрого и пронырливого, то скоро овладел симпатиями запорожцев и сделался в Сечи кошевым атаманом. Но атаманская булава не была его конечной целью. Он был так честолюбив:
ему страстно хотелось завладеть булавой гетмана, и он начал действовать крайне осторожно и как бы себе в руку.
75

В качестве кошевого атамана Брюховецкий ездил в Москву, вскоре после отказа от гетманства Ю. Хмельницкого, и там успел посеять подозрение на наказного гетмана
Я. Самко. Как дядя Юрия “Яким Самко царскому величеству верен ли? – про то я не знаю. А гетману Ю. Хмельницкому он дядя родной. Только ему Самко недруг И. Выговский, и прежде он от Выговского отбегал. И жил на Донце, а в войске при нем жить не смел”.
Действуя крайне осторожно, Брюховецкий больше всего подчеркивал измену Хмельницкого, что было на устах казаков и против чего особенно возмущается И.Серко. Серко, лишь только узнав об измене Хмельницкого, начал действовать во вред ему. 30-го апреля 1661-го года посланцы наказного гетмана Я. Самко, выехавшие из Переяславля,
9-го апреля сообщили в Москве, что Серко находится в Запорожье, верно служит государю и во всем согласен с Я. Самко и В. Золотаренко, что Серко посылал своих посланцев к Ю. Хмельницкому с листом, а в листе писал, что тот от царского величества никуда не отступил, а Хмельницкий тех посланцев посадил в тюрьму, но затем отпустил их снова к Серко.
15-го мая сообщали в Москву, что И. Серко вышел из Сечи, был в Торговище, а потом оставил Торговище, пошел для добычи на Буг и расположился на Андрусовском острове, где и стоит со своим войском до прихода татарского. А Садкой атаман стоит в Запорожье, в Сечи с большим запорожским войском и с Серко они сходятся для порядка в великих воинских делах, но ни к кому не приклоняются: ни к государевой стороне, ни к польскому королю.
Уже в то время украинские атаманы понимали, что Серко, хотя и не был еще кошевым, но представляет собою крупную и ни от кого независимую силу.
Теперь поляки хлопотали, как бы в другой раз не выпустить из своих рук Войска Запорожского. Здесь опять явился главным действующим лицом известный Беневский, польский посланец к Хмельницкому. Юрий дал ему знать, что он собрал раду в Корсуне и пригласил его на ней присутствовать. Беневский немедленно отправился и узнал на месте, что Хмельницкий непременно хочет сложить булаву, что некоторые под личиною дружбы к нему уговаривают его отказаться от гетманства, проча булаву кому-то другому.
Но Беневский опасался от этого другой беды для республики, начал хлопотать, чтобы булава осталась за Хмельницким, который по слабости своей как нельзя лучше приходится для Польши. Ночью он свиделся с Хмельницким и стал расспрашивать его, что за причины, по которым он непременно хочет сложить булаву.
- Я болен, несчастлив, болен (падучей болезнью и грыжею), - отвечал Юрий, насказал и много других важных причин.
Беневский, разумеется, прежде всего, присоветовал не покидать гетманство, но так как Юрий по молодости и нездоровью нуждался в помощнике, Беневский присоветовал ему взять на писарство Тетерю, чем приобретет доверенность короля и республики, потому что писарь, Семен Глуховский, предан царю и царем поставлен. Хмельницкий на все согласился, требуя одного, чтоб Беневский оставался ему другом и добрым советником.
10-го ноября собралась рада из одной старшины на дворе гетманском. Беневский начал первый говорить, объявил, что ни одно из царских распоряжений не может иметь больше силы, и от имени королевского вручил булаву Хмельницкому при всеобщем

76

восторге, как будто бы никогда не думали ни о ком другом. Но к вечеру торжество Беневского было нарушено: ему дали знать, что чернь бунтует. Зачем рада была в избе не по старине, подозревают тут злой умысел против Войска.
Беневский послал сказать гетману, чтобы на второй день созвал раду и на ней снова принял от него булаву.
Хмельницкому не хотелось созывать черни… Не один Хмельницкий, все старшие казаки, все домашние Беневского были против черной рады, но воевода был непреклонен и Хмельницкий, раскаиваясь, что обещал его слушаться, велел повестить раду. 11-го ноября площадь у церкви св. Спаса шумела глухим шумом. Стояло тысяч двадцать черни, а гетмановский двор был назаперти. Там тихо сидели перетрусившие полковники и гетман, дождались, пока приедет на раду Беневский: что-то будет, как-то примет его чернь.
Но вот начал широкую речь Беневский об отеческом милосердии короля. Кончил тем, что король прощает всем их вины. В ответ раздались крики:
- Благодарим Бога и короля, это все старшие нас обманывали для своего лакомства. Если теперь кто вздумает бунтовать против короля, того сами побьем, не пощадим и отца родного.
Когда подустали кричать, Беневский подошел к булаве, поднял ее и от королевского имени передал Хмельницкому. Тут же Носач объявлен был обозным. Раздались новые крики в честь Хмельницкого, и толпа двинулась в церковь присягать королю. Вечером гетманский дом заблистал яркими огнями, гремели пушки, шел роскошный, польский пир. Подвыпившие казаки особенно расхваливали королеву, только и слышалось:
- Мать наша.
На другой день новой рады читали гадяцкие привилегии Войску Запорожскому. Все были очень довольны и ругали Выговского: “Если бы он, такой и такой, прочел нам эти привилегии, то ничего бы дурного не случилось”.
На третьей раде отдана была печать войсковая Тетере…


XXVIII

В то время как в Корсуне происходили эти чувствительные сцены, когда в здешней соборной церкви казаки присягали королю, на другой стороне Днепра, в Переяславле,
также толпился народ в соборной церкви: дядя Хмельницкого, полковник Яким Самко вместе с казаками, горожанами и духовенством клялся умирать за великого государя, за церкви Божии и за веру православную, городов малороссийских врагам не сдавать, против неприятелей стоять и отпор давать…
Выбранный наказным гетманом Самко в начале декабря прислал сказать в Москву о своей верности и что боярин Шереметьев выдал Войско Запорожское, при нем бывшее, в неволю татарам. Ему, разумеется, отвечали, что во всем виноват Хмельницкий, а не
Шереметьев.

77


XXIX

Запорожье было также за царя, Запорожье, пустившее от себя отпрыска: лихого казака Серко.


XXX

Но в Литве и Белоруссии не прекращались наступательные действия врагов, которым Москва, при тогдашнем положении России, истощениях в людях и казне не могла дать успешного отпора. При этом Малороссия не хотела понимать затруднительного положения Великой России и беспрестанно докучала просьбами о присылке войск, которых негде было взять царю. Самко жаловался, что кроме небольшого (2500 человек) отряда Б.Е. Мышнецкого, он не имел никакой помощи от царских воевод. Несмотря, однако, на такую беспомощность, он, Самко, не только давал отпор неприятелю, но и сам ходил на него: в Терехтемирове громил татар, под Стайками – ляхов, под Козловом – изменника Сулиму…
В мае в Москву приехали посланцы с Малороссии и объявили, что третье воскресенье после Пасхи была у них рада в поле, в Быхове, в миле от Нежина. Был на раде князь Г.Г. Ромодановский со своими ратными людьми, стольник С. Змеев, наказной гетман Я. Самко, нежинский полковник Золотаренко, полковники: прилуцкого, лубенского, миргородского, и полтавского полков, а также сотники тех полков, которые были при  Я. Самко. Все предлагали в гетманы Я. Самко, одни только нежинцы хотели выбрать своего полковника Золотаренко и поэтому приговорили на раде всем войском отдать гетманское избрание на волю государского величества, кого он, великий государь, пожалует в гетманы, тот и будет.
Государь посланцам отвечал, что о гетманском избрании будет его указ. Указ затянули в Москве, потому что там видели новую смуту в Малороссии, вследствие соперничества Самко и Золотаренко. В Москве не хотели спешить с выборами и потому, что появилась надежда без кровопролития подчинить себе и западную сторону Днепра.


XXXI

Юрий Хмельницкий, оставленный поляками и татарами, прислал в Москву письмо с объявлением, что он в Слободищах должен был перейти на королевскую сторону поневоле. Вследствие присылки Хмельницким им письма 26-го июля выехал в Малороссию дворянин Протасов.
11-го июля Протасов приехал в Переяславль. Здесь воевода князь Волконский
объявил ему, что Самко великому государю верен, в переяславских казаках и мещанах до
сих пор никакой шатости нет.

78

Получивши эти сведения, посланник обратился к Самко с требованием, чтоб тот по указу царскому завел сношение с Хмельницким. Сам наказной гетман, по крайней мере, по-видимому, отчаявшись быть настоящим гетманом, снесся по царскому приказанию с Ю. Хмельницким и давал советы Москве, как поступить.
- Надобно, - говорил Самко, - крепить  здешнюю сторону Днепра тем, что по Днепру поставить городки и в них поставить людей, да за Днепром занять городок Канев, чем освободится водяной путь до Переяславля и дальше, а больше того в государеву сторону ничего не надо. Если Ю. Хмельницкий поддастся по-прежнему, то ему бы над полковниками быть. При гетмане непременно должен быть человек, присланный из Москвы для того, если полковник затеет что-то недоброе, то его наказать тайно, если не уймется, то казнить смертно, а без присланного из Москвы человека быть нельзя.
Таким образом, наказной гетман запорожский сам указывал на условия мира с Польшею, по которым западная сторона Днепра должна быть уступлена королю (мы увидим, это будет использовано в Андрусове). Сам наказной гетман указывал на необходимость присутствия великороссийского чиновника при гетмане (это и будет при Петре Великом).


XXXII

В то время как раздоры между Самко, Золотаренко и Брюховецким волновали восточную сторону Днепра, на западной Ю. Хмельницкий собрался с силами и, подкрепленный поляками и татарами, начал наступательные действия на Левобережье.
12-го июля казаки западной стороны с поляками и татарами, в числе 6000 напали внезапно на Самко, стоявшего табором в трех верстах от Переяславля. Битва длилась с полудня до ночи, и Самко отбился. К нему на выручку прислал князь Волконский из Переяславля московских ратных людей, которые и дали ему возможность отступить в Переяславль. Хмельницкий осадил его здесь. 8-ое июля Самко с Москвою и казаками вышел на вылазку и поразил неприятеля, который отступал к Каневу. Ромодановский с главными силами с Золотаренко вступил в Переяславль, соединился здесь с Самко и 16-го июля напал на таборы Хмельницкого, который потерпел совершенное поражение. Канев и Черкассы были заняты царскими войсками.
Но скоро счастье переменилось: Хмельницкому с татарами удалось разбить под Бужином московский отряд, бывший под начальством стольника Приклонского и прогнать его за Днепр (3-го августа). По донесению Хмельницкого королю, 1-го августа под Крымовым истреблено было больше 3000 царского войска: под Бужином погибло 10000 человек, казаки и татары взяли семь царских пушек, множество знамен, барабанов и разных военных снарядов. После этого Ромодановский тотчас велел отступать, бросая тяжести. Но султан Махмед-Гирей, переправившись со своими татарами через Сулу, настиг Ромодановского, разбил его, взял 18 пушек и весь лагерь.
Но Хмельницкий, донося об этих успехах королю, умоляет прислать поскорее
помощь, жалуется на свое бессилие, на невозможность удержать в повиновении

79

украинский народ, шатающийся от малейшего ветра…
В октябре явился к королю Грицко Лесницкий с просьбой от Хмельницкого, чтоб король позволил ему сложить гетманство, ибо он не в состоянии более нести эту трудную должность, будучи молод и разорен подарками, которые должен был давать татарам и
которые простираются до миллиона…


XXXIII

Тетеря доносил, что войско не терпит Хмельницкого, требует его смены и что едва он, Тетеря, успел уговорить казаков успокоиться. Для этого он употребил угрозу, что если они обидят Хмельницкого, то этот богач наймет татар и опустошит Украину. Мы не знаем, действительно ли Тетеря уговаривал казаков не сменять Хмельницкого. Знаем только, что последний в конце 1662-го года сам отказался от гетманства и поступил в монахи, а Тетеря избран был на его место.


XXXIV

В то время как западная сторона переменила гетмана, на восточной по-прежнему продолжалась борьба между соискателями на гетманство, борьба, ведшаяся доносами в Москву. Самко бил челом, чтоб государь отставил его от старшинства, потому что нежинский полковник его слушаться не хочет и доносы на него наносит. Жаловался, что в Малороссии трое гетманов, кроме него, еще Золотаренко и Брюховецкий. Брюховецкий писал, что Самко изменник, потому что хулит московские серебряные копейки, велел спалить суда, которыми царь пожаловал Войско низовое, Кодак уступил татарам, Кременчуг, сговорясь с Хмельницким, сжег, верных государю людей отослал к Хмельницкому, который, по его письмам, переказнил их.


XXXV

При Брюховецком Запорожье стал притоном тех, которые, не будучи записанными в казацкий реестр, хотели быть казаками. Его запорожские агенты рассеялись по Малороссии, натравливали народ в его пользу, уверяли, что  с его гетманством настанет всеобщее казачество, возбуждали чернь против значных: их достояние считали плодом обдирательства народа. Явилось требование, чтобы нового гетмана выбрали на так называемой “черной раде”, то есть на такой, где бы участвовала вся громада народа. Мефодий, прежде друживший с Золотаренко, открыто перешел на сторону Брюховецкого, и старался за него перед московскими боярами. Тогда Золотаренко, видя, что ему не быть гетманом, помирился с Самко и начал заодно с другими полковниками стараться о том,

80

чтобы на предстоящей раде был выбран Самко. Но было уже поздно. Примирение это не помогло партии значных. Мефодий усиленно действовал в Москве за Брюховецкого, представлял Самко и Золотаренко тайными сторонниками поляков и уверял, что если выберут Самко, то последует измена. Притом же сам Самко не полюбился Москве, потому что постоянно жаловался на обиды, причиняемые великорусскими ратными 
людьми малорусам, и вообще, перед царскими посланцами держал себя вольным человеком.
Московское правительство решило собрать всенародную или черную раду и утвердить гетманом того, кого на ней выберут. С этой целью был в Малороссию отправлен князь Великогагин.
Рада назначена была в июне в Нежине. Брюховецкий через своих запорожцев нагнал туда огромные толпы черного народа. Мефодий находился неотлучно при царском посланнике. Московское войско, состоявшее главным образом из иностранцев, прибыло также на раду. 17-го июня, на восходе солнца, открылась рада чтением царской грамоты.
Не успел князь Великогагин окончить чтение, как поднялось смятение. Одни провозглашали гетманом Самко, другие Брюховецкого, за последнего было большинство. Дело дошло до драки. Тогда московский полковник, немец Страсбург, разогнал дерущихся, пустивши в них ручные гранаты. Народ, бросился на возы старшин и значных казаков и ограбил их. Самко и другие полковники и старшины числом до 50 человек спаслись от народной злобы тем, что прибегли к помощи князя Великогагина и московский боярин отправил их под стражею в нежинский замок.


XXXVI

На другой день князь Великогагин утвердил Брюховецкого гетманом. Три дня продолжались насилия, безобразное пьянство, грабежи. Худо приходилось всякому, кто только носил красный кармазиновый жупан. Многие только тем и спаслись, что оделись в сермяг. По трех дней вмешался Брюховецкий и приказал прекратить бесчинства, но они еще долго проявлялись по разным местам.


XXXVII

С утверждением Брюховецкого в гетманском достоинстве все старшины и полковники были новые. Каждому полковнику дана была особая стража. На Украине настало господство людей прежде бедных, ничтожных. Теперь они вдруг сделались господами и, упоенные непривычным достоинством, не знали меры своей прихоти и самоуправству.
Народ, обольщенный мечтою казацкого равенства, был жестоко обманут. Те, которые кричали против значных и богатых, сделавшись сами значными и богатыми,
налегли на громаду народа еще с большею тягостью, чем прежние значные.

81

Новый гетман представил правительству своих низверженных противников царскими изменниками. Их приказано судить войсковым судом. Но судьями были враги подсудимых.
18-го сентября в Борзне отрубили голову Самко, Золотаренко и еще нескольким
человекам. Других отправили в оковах в Москву, а оттуда в Сибирь. Это были первые
малорусы, сосланные в Сибирь.


XXXVIII

С тех пор в Малороссии сделалось разъединение на два гетманства, продолжавшееся до падения казачества на правой стороне Днепра. Оно временно отразилось и на церковном строе. Дионисий Балабан умер в Чигирине, где была столица гетманства правой стороны Днепра. На его место был избран Иосиф Нелюбович-Тукольский, епископ могилевский. Московское правительство не признавало его, продолжал именовать блюстителем митрополии Мефодия, и хлопотало о возведении последнего в сан митрополита, но константинопольский патриарх не соглашался на это.


XXXIX

В 1663-ем году в Запорожье избрали кошевым гетманом Ивана Серко. Обличенный высшим чином в Запорожье, Серко в тот же год узнал, что в Сечи это звание нисколько не гарантирует и от смертной казни, если только того пожелает низовое товарищество. Дело в том, что вскоре после возвращения из Перекопа запорожцев, часть казаков взволнована была “прелестными листами” сторонника польского короля гетмана П. Тетери, отправившего в Запорожье своих посланников, чтобы склонить “молодцев” к Польше. “Польский король желает отобрать у московского короля сегобочную Украину и сковать гетмана Брюховецкого, чтобы поставить гетманом обоих сторон П. Тетерю”. На листы Тетери одна часть запорожцев ответила полным согласием, другая отказалась, желая быть за Москвою. Заодно с последней был и Серко.
Тогда противная сторона подняла возмущение и грозила убить Серко вместе с Косачовым, если только украинские города сдадутся Польше и Тетеря подойдет к Сечи. “Коль только черкасские города сдадутся, то и Запорожье сдастся королю”.
Положение Серко становилось еще более затруднительным, так как гетман 
И. Брюховецкий предписал ему, Серко, в это время идти с калмыками и запорожцами к Чигирину для отпора общих врагов, польского короля и крымского хана.


XL

Однако беда скоро миновала. В это время полонники, вышедшие из Крыма в
82

Запорожье, принесли новую весть, что вследствие просьбы польского короля Яна Казимира крымский хан хочет идти на соединение с королем, чтобы общими силами ударить на Украину. Тогда Серко с Косачовым и калмыцким мурзою Эркет-Артунаем,
имевшим под рукою 60 человек калмыков, пошел под Перекоп, чтобы помешать хану в его походе и добыть языков. Союзники добрались в Куты на стороне Перекопа над Черным морем, разграбили там немало татарских селений, захватили несколько человек
татар, отбили 100 человек русских пленников.
Тогда против запорожцев, калмыков и русских ратных людей вышел перекопский хан Караг-бей и напал на них. Союзники отступили от него на пространство двух миль к речке Каланчарке. Тут кошевой Серко и стряпчий Косачов устроили против татар из коней кош и начали с неприятелем бой. Несмотря на то, что татар было 1000 человек и
ими предводительствовал знаменитый Караг-бей и, несмотря на то, что у Серко и Косачова было всего 90 человек запорожцев, 60 человек калмыков, до 30 человек донцев, победа все-таки осталась за казаками. Убиты были Караг-бей, его брат, племянник и все татары, кроме одного единственного турчина Махмета. Калмыки не позволяли брать живыми татар и всех их старались колоть. Оставшийся в живых турчин сообщил Серко, что польский король постоянно шлет крымскому хану посланцев и просит хана прислать ему орду на помощь. Хан отвечал ему, что за казаками, калмыками да ратными московскими людьми выйти ему из Крыма невозможно. В действительности хан был напуган успехами запорожцев под Перекопом и смертью Караг-бея.
Вышедший из татарского плена в Запорожье князь В. Шереметьев с рейтаром 
И. Калугиным подтвердил, что действительно хан так напуган запорожцами, что даже отправил посланца своего к королю польскому с отказом ему в своей помощи.
Обезопасив Сечь со стороны нападения от татар, Серко решил идти на запад к Бугу и Днепру для добывания языков. Его сторонник пока оставался в Сечи. В Сечи вместо Серко оставался наказной кошевой Пилипчати. С собой Серко взял несколько сот человек запорожцев и тридцать человек донцев.
Серко сдал свое кошевое атаманство Пилипчати 8-го января 1664-го года. В этот же день он вышел с запорожцами из Сечи. План Серко состоял в том, чтобы действовать в тылу у поляков и разъединить от них их сильных союзников татар: в главный же центр военных действий, Украину левого берега Днепра, в помощь Брюховецкому отправлен был запорожский ватаж Чугуй.


XLI

Между тем Левобережной Украине и гетману Брюховецкому грозила большая опасность оттого, что в нее шел сам король Ян Казимир с большим войском из поляков, литовцев, татар и немцев. Дойдя до приднепровского городка переяславского полка Воронкова, король стал переправляться здесь с правого берега на левый. Тут на него напал запорожский ватаж Чугуй и причинил ему большую “шкоду”, отступил назад, поспешил к Брюховецкому. От Воронкова король Ян Казимир прошел на город Остер, а из Остра на Глухов.
83

В это время гетман Брюховецкий, собрав войско и соединившись с князем
Г. Ромодановским, поспешил к Глухову и прибыл туда 30-го января. Результатом этого движения было поспешное отступление короля от Глухова и торжество гетмана. Поляки
вместе с королем, не стерпевшие казацкого штурма, ушли из-под Глухова в Новгород-Северский, под которым при селе Пироговке были настигнуты ими.
Разбив короля под Новгород-Северским, но, не причинив никакого вреда П. Тетере,
который опоздал своим прибытием к Глухову и тем избежал страшного погрома, гетман Брюховецкий решил сам вести войну со своим противником и двинулся с войском к столице Тетери городу Чигирину.


XLII

На правом берегу Днера польский полковник Чернецкий разбил Сулиму, а польский полковник Моховский схватил бывшего гетмана Выговского, носившего звание киевского воеводы и расстрелял его по наущению Тетери, обвинявшего Выговского в намерении передаться Москве. По всему видно, что Выговский действительно был в соумышлении с Серко. Выговский, раздраженный против Москвы, страшась от нее порабощения для Малороссии, примирился с поляками в надежде дать своей родине независимость и свободу в том виде, в каком она была доступна его понятиям, но был жестоко обманут. Собственное возвышение не удовлетворяло его. И вот он еще раз отважился на восстание и преждевременно погиб, не успевши ничего сделать.
Не ограничиваясь этим, Тетеря обвинил в измене митрополита Иосифа
Тукальского и своего шурина Ю. Хмельницкого. Король приказал отправить обоих в Мариенбургскую крепость, где они просидели два года.


XLIII

Брюховецкий после ухода короля с левого берега сам перешел Днепр, взял Киев, Черкассы, но потом отступил назад, а Чернецкий опять принудил к повиновению отпавшие от Польши города и местечки, сам войдя в Субботово, приказал выбросить из
могилы кости Б. Хмельницкого. Вскоре сам Чернецкий был ранен в одной стычке и сошел с поля действий.
Гетман Тетеря скоро убедился, что ему не сладить с казаками и не удержать Украины под властью Польши. Он поспешил забрать войсковую казну и бежал с женою в Польшу, но дорогою Серко отбил у него казну. На его место на Правобережной Украине, при помощи татарской орды, казаки избрали гетманом Стефана Опару.





84


XLIV

С таким же успехом действовал в тылу поляков и кошевой И. Серко. Уже вскоре после отхода Серко из Сечи, а именно 20-го февраля, Косачову и наказному гетману Пилипчати через некоторых выходцев из Брацлавского полка и полоняников Миргородского полка стало известно, что хан, устрашенный запорожцами и калмыками, решил в течение всей зимы не двигаться никуда из Крыма, что орда, которую он вел, вышедши из Крыма, стоит на этой стороне Перекопа и охраняет его от запорожцев и калмыков, а гетман Тетеря ушел с женой и детьми из Чигирина в Польшу. Жители же казачьих городов Тетерина побили жидов, а торголицкий полковник Степан Сулиймка по совету Серко взял пушки Тетери из Лысянки и пошел на ляхов. Воевода Г. Косачов все еще пока сидел в Запорожье и жаловался на отсутствие ратников, разбежавшихся по домам, и невозможность через то чинить промыслы над изменниками.
В то время, пока Косачов оставался в Сечи, Серко, поднявшись выше Тягина, разорил здесь несколько турецких селений и взял большую добычу, а потом пошел вдоль Буга на черкасские городки. Жители города Брацлав, Кальника, Могидена, Рашково и Умани, услышав о движении Серко, стали бить ляхов и жидов, открыто заявив себя на стороне Серко и московского царя. Из всех заднепровских городов не поддавался Серко только Чигирин да Белая Церковь, и Серко, став недалеко от Чигирина, писал оттуда Косачову письмо с просьбой идти на помощь.
Косачов, получив все эти известия, немедленно послал к калмыцким татарам просить у них помощи, потому что сам по-прежнему не имел рати и терпел большой недостаток в деньгах и съестных припасах. Только в конце марта он двинулся в помощь Серко, а после него, вследствие открывшегося в Запорожье мирового поветрия в апреле, вышел на Украину и наказной кошевой Сашка Туровец, очевидно, сменивший собой наказного кошевого Пилипчати.


XLV

Сам Брюховецкий, спустя некоторое время после глуховского дела, двинулся из Переяславля к Черкассам, чтобы добыть там Тетерю с поляками. НоТетеря, услыхав о движении Брюховецкого, забрав все войсковые скарбы и клейноды, оставленные 
Б. Хмельницким и его преемниками, а также захватив стада и рогатый скот, ушел с женой из Чигирина в Брацлав, из Брацлава в Польшу, хотя, торопясь с отходом, оставил в Брацлаве все еще очень много денег и серебра.
Брюховецкий, между тем, переправившись через Днепр у Сокирной, подступил, тотчас после праздника Христова Воскресения на проводы к Чигирину. Но в это время
Тетеря уже успел собрать татар и призвать 2000 человек конницы польского воеводу 
С. Чернецкого.
Тогда Брюховецкий, встретив сильное сопротивление под Чигирином, повернул

85

назад, по пути сжег Черкассы и направился к городу Каневу, где у него был гарнизон.
В местечке Крылове Серко соединился с Косачовым и Туровцом и стал общими силами истреблять сторонников Польши и Тетери. Поднявшись выше Крылова, Серко
7-го апреля 1664-го года столкнулся у Бужина с польским полковником Чернецким, располагавшем у себя 2000 человек конницы. Тут между противниками произошел жестокий бой, во время которого польский воевода лишился многих своих воинов после жаркой схватки с Чернецким у Бужина. Серко поднялся выше по Днепру и успел без вреда для себя выйти в город Черкассы.
Чернецкий последовал за отступающими к Черкассам. Продержав, однако, город Черкассы в осаде с 7-го по 18-ое апреля, Чернецкий отступил от него. Серко вышел из Черкасс и направился в Смелую. Но тут на него снова напал Чернецкий, на этот раз вместе с Тетерей и татарами, хотя нападение это было очень неудачно для Чернецкого и особенно для татар. Они потерпели большой урон от Серко в Капустиной Долине. В этой битве погиб один из братьев Серко. Поляки отрубили у убитого голову и, воткнувши на запорожское знамя, передали Серко.
Оставив Смелую, Серко и Косачов повернули назад к Каменке. Из Каменки Косачов перешел на левую сторону Днепра, откуда намеревался ехать к князю 
Г. Ромодановскому с просьбой о помощи.
На левой стороне Днепра соединился с калмыками и полуполковником
Х. Гогольшихтом, пришедшим из Белгорода по просьбе Косачова и по приказу царя. 
2000 человек ратных людей ушли в Запорожье. Соединившись с калмыками и ратными московскими людьми, Серко и Косачов переправились обратно с левого берега Днепра на правый, и пошли на Канев на помощь гетману Брюховецкому, но не дошли до Киева. Косачов 31-го марта получил под Миргородом письмо от князя Ромодановского, который полуполковнику Гогольшихту в Канев идти не велел.
Положение Серко и Косачова было более чем затруднительно. Но теснее всех приходилось наказному кошевому атамана Сашку Туровцу, сидевшему в городе Умани. Ему угрожали П. Тетеря и С. Чернецкий, которые пошли к Умани и Днепру, чтоб воспрепятствовать жителям уманского и брацлавского полков собрать хлеб в поле за то, что они поддерживали московского царя.
В это же время он отправил “прелестное письмо” Сашку Туровцу и Остапу Гоголю, брацлавскому полковнику, склонял их к польскому королю. Но С. Туровец пребывал верным московскому царю. Жители Умани также не изменили царю. Они с нетерпением ждали к себе на помощь калмыков и русских ратных людей, без помощи которых боялись, что не устоят против своих врагов.
Туровец со дня на день ожидал к себе польского воеводу Чернецкого с его
союзниками. Но Чернецкий был занят пока Каневом, где сидел гетман Брюховецкий. Польский воевода несколько раз осаждал вместе с коренным хорунжим Собеским, полковником Маховецким и гетманом Тетерей город Канев и несколько раз отступал от него и под конец должен был совсем покинуть его. 2-го июня, оставив под Каневом
небольшой отряд конных людей, Чернецкий пошел к Корсуню, и после Корсуня намеревался идти к Лысянке, а П. Тетеря двинулся к Белой Церкви. Лысянка привлекала Чернецкого, потому что в ней стояли два полковника гетмана Брюховецкого, захватившие

86

здесь обоз племянника Чернецкого.
Чернецкий-племянник послан был своим дядей с поляками и татарами на Украину против С. Туровца. Спеша исполнить приказание дяди, оставив свои обозы и войсковые деньги в Лысянке, сам двинулся к Умани. Но тут на оставленные поляками запасы и деньги напали полковники гетмана Брюховецкого Шульга и Стрела. Побив поляков, они забрали обозы и сами засели в Лысянке. Поэтому-то Чернецкий взял немецкие отряды и решил идти к Лысянке. От Лысянки он предполагал ударить на С. Туровца в Умани. Это было в начале июня, и чем кончилось намерение, в точности неизвестно. Есть сведения, что идти к Лысянке отказались польские жолнеры, прося у Чернецкого, прежде всего, денежной платы. Денег они не получили, поэтому ни Лысянка, ни Умань не были взяты Чернецким.


XLVI

20-го июня Серко и Косачов с запорожцами, московскими ратными людьми и калмыками пошли к Корсуню для промысла над Городищем. Серко напал на татар, шедших по найму к Чернецкому, и разбил их наголову. После того Серко свернул на Медведовку и пошел в Чигирин, где забрал остатки скарба Тетери, и из Чигирина вместе с Косачовым направился к Умани, чтобы привести Брюховецкому поднестровских полковников Уманского, Брацлавского и Кальницкого полков, сопровождаемых большим числом подданных московского царя. Ниже Умани Серко снова встретил татар и снова побил их. В Брацлаве Серко захватил деньги и серебро Тетери и после всего этого, соединившись с поднестровскими полковниками, повернул назад к Корсуню, где стоял Чернецкий со своим табором. Но на этот раз между противниками до битвы дело не дошло, и Чернецкий отступил к Брацлаву, а Серко спустился в Торговище.
Находясь в Торговищах, Серко и Косачов получили приказание от царя Алексея Михайловича идти под Канев на соединение с гетманом И. Брюховецким. На это приказание Серко отвечал 25-го июля, что соединиться с гетманом он не может до тех пор, пока неприятель не отступит к западным границам Украины, в противном случае может быть побитым от ляхов и татар, беспрестанно скитающихся в разных местах возле станов кошевого и гетмана. Как бы в оправдание слов Серко, в это самое время произошло поражение отрядов русских ратников, отделенных от Серко и посланных к Корсуню, были разбиты еще здесь поляками и Косачов жаловался в Москву на недостаток войск и продовольствия. Его жалобу подтвердил и Серко. Тогда из Москвы сделан был
запрос гетману Брюховецкому о продовольствии казаков и русских ратников. Брюховецкий отвечал, что хлебный запас он аккуратно роздал московским ратникам и
запорожским казакам в Сечи, но что московские ратные люди, получив хлебный запас, продали его и сами разбежались со службы. Что же касается запорожцев, то они должны быть довольны гетманом, в особенности кошевой И. Серко. “Видит Бог, что не от меня войско было сыто. Кроме других знатных даров, я дал, было, ему мельницу и дом с засеками, также и брату его мельница дана была. Не ведаю, чего еще от меня хотел,

87

бесчестья и обиды от меня никаких нет”.
Несмотря на это, Серко вовсе отказался действовать заодно с гетманом Брюховецким.
Оставив Торговище, Серко вместе с калмыками пошел в Белгородщину на Буджак, разгромил там несколько татарских селений и повернул назад. Но в это время на него под городом Гараджином напал польский полковник Маховский и разбил калмыков. Вместе с калмыками погибли и несколько казаков. Сам Серко с остатком войска спасся и ушел в Запорожье, а из Запорожья в Харьков.


XLVII

Тем временем Г. Косачов, покинутый Серко, понес поражение от поляков. 1-го августа, вблизи Корсуня, где его ждал гетман Брюховецкий, который по-прежнему стоял в Каневе и никуда не двигался.
Также печально было положение и третьего союзника Москвы, наказного кошевого атамана С. Туровца, все еще стоявшего в Умани.
2-го сентября Туровец отправил И. Брюховецкому посланца Гаркуша и через него сообщил гетману, что если тот не пришлет ему в Умань помощи, то город изменит царю, потому что в нем очень мало осталось запорожских казаков. С Туровцом стоял и майор
М. Свиньин, у которого было всего лишь 100 человек ратников. Но Свиньин и сам располагал таким малым числом войска, что подать помощь Туровцу не мог.


XLVIII

В начале сентября стало известно, что П. Тетеря заручился союзником, брацлавским полковником О. Глаголем, который вновь стал помогать заднепровскому гетману. В это время Ставище терпело осаду от Чернецкого и татар и просило помощи у С. Туровца, который в свою очередь ждал помощи от Косачова. Сам Косачов в это время стоял в Каневе и жаловался царю на свое бедственное положение, писал о побегах от него ратных людей, как русских, так и слободско-украинских. Из них некоторые, забрав жалованье и хлеб, бежали еще в Сечи, другие уже из Канева. Жаловался он по-прежнему и на недостаток продовольственных запасов. Посланный им в Ахтырку за хлебом рейтар Сукачев за одну осьмачку муки платил  13 алтын и 3 деньги, да и то мука та не доставлена
в Запорожье.
Несмотря на все это, царь, понимая, насколько опасно положение Умани, приказал
Г. Косачову идти в помощь С. Туровцу. Косачов 21-го сентября двинулся к Умани, но Чернецкий и Тетеря, узнав о том, не допустили его до Умани, напали на него в
Медведовке и продержали в осаде в течение трех недель, делая “жестокие приступы” к местечку.
После этого Чернецкий и Тетеря, видя урон в своих людях, от Медвина и Лысянки

88

отступили, а Косачов возвратился к Каневу, но по дороге 12-го сентября под Староборьем
сошелся с поляками, и побил их, после чего пошел дальше к Каневу. В Каневе он сдал всех ратных людей воеводе Федору Протасову, а сам уехал в Белгород.


XLIX

После отъезда Косачова в Белгород положение запорожцев и ратных московских людей в Умани стало совсем безнадежным. Тогда на выручку им гетман Брюховецкий послал двух полковников, Андрея Богомаза и Ивана Чепеля, с двумя пушками и двумя бочками пороха. Богомаз и Чепель, прибыв в Умань, нашли, однако, город уже свободным от врагов. Жители Умани сдали город полковникам, и последние освободили запорожцев и московских ратных людей из тюрьмы, где они сидели закованные в кандалах. Освободив Умань, Богомаз и Чепель ушли далее против поляков.


L

Серко, вернувшись из-под Гараджана, долго оставался в Запорожье. Он был недоволен на гетмана Брюховецкого и поэтому сидел в Сечи.
В ответ на многочисленные настояния из Москвы о необходимости совместных действий запорожцев с гетманом И. Брюховецким, Серко писал царю, что он гетману не верит и действовать с ним заодно не желает. В этом отказе оставался он непреклонен и после разговора с посланным к нему доверенным царя Репниным. Упорство это объясняется отчасти чисто личным, Серко ценил выше всего вольности запорожского войска и независимость собственных действий, он не мог быть доволен слишком большею предупредительностью гетмана к Москве. С кем бы ни воевал Серко, и с кем бы ни был в союзе, он ревниво оберегал свою самостоятельность, в то время как Брюховецкий за получение боярского сана бил челом царю всеми украинскими городами и пошлинами с них в цареву казну – вплоть до согласия нахождения московских воевод по главным городам Малороссии. Когда Брюховецкий изменил Москве, стал сноситься с
П. Дорошенко, желавшим отдать Украину под руку крымскому хану, Серко остался верен московскому царю и в 1667-ом году по собственному почину пошел на крымских татар –
союзников Дорошенко. Хан, в это время воевавший с Яном Собеским, поспешно
заключил с последим перемирие, и обратился против Серко.
Под Перекопом произошел бой, завершившийся разгромом крымцев. Более недели опустошали запорожцы татарские села и в Сечь возвратились с огромной добычей. От царя за это время Серко получил похвальный лист.
Еще в июле 1664-го года у Серко произошла размолвка с Брюховецким. Раздор Серко с Брюховецким произошел, по-видимому, из-за того, что гетман вступил в сношения с крымским ханом, не предупредив о том кошевого.
В октябре Серко из Запорожья ездил в Белгород и объявил воеводе города, князю

89

Б. Репнину Оболенскому, что пред его отъездом из Сечи прибыл туда сначала один, а потом и другие посланцы гетмана Брюховецкого, ехавшие через Запорожье в Крым с листами и предложениями мира от гетмана хану. Запорожцы первых посланцев отпустили в Крым, а вторых воротили назад к гетману. Из Белгорода Серко вернулся в Харьков, и князь Репнин немедленно сообщил о том царю. Царь особой грамотой велел Репнину объявить Серко, что гетман сносился с Крымом не без повеления государя и приказал внушить кошевому, чтобы он вернулся в Запорожье и служил бы по-прежнему государю, промышляя, сколько Бог поможет, над неприятелем, а жену бы свою оставил, где захочет, в одном из городов великого государя. Репнин сообщил содержание грамоты Серко и просил его приехать вновь в Белгород. Серко лично к князю не поехал, а вместо себя отправил ему письмо, в котором писал, что из Запорожья в Харьков к нему прибыло 
47 человек казаков, и сообщил ему о грозящей беде черкасским городкам со стороны турок и татар. В первых числах ноября запорожские казаки захватили на Днепре села и взяли в полон несколько человек турок и волохов, выходивших из городка Аслама на четырех судах (в каждом судне по 30 человек) для добычи на реку. Тридцать человек из пленных казаков оставили на Запорожье, а трех отправили к гетману Брюховецкому. В расспросе пленные турки показали, что турецкий султан примирился на 7 лет с германским цесарем, и белгородские таборы в числе 5000 человек пошли в заднепровские черкасские городки.
10-го декабря, наконец, и сам Серко приехал в Белгород из Харькова. Явившись к князю Репнину-Оболенскому, он объявил, что служит великому государю и готов не только ехать - ему без государева письма и указа в Запорожье нельзя. Только получив государево письмо, он может вернуться назад, да и то тотчас нужно объявить о том, что ссылка Брюховецкого с ханом сделана по государеву указу. Без государева письма запорожские казаки вернуться в Крым или пойдут на хана. Самого гетмана также нужно известить о том, что Серко едет в Запорожье по воле царя.
Успокаивая Серко, царь Алексей Михайлович вместе с тем успокаивал и гетмана Брюховецкого: Брюховецкому велено было сказать, что его посланцев, отправленных через Запорожье в Крым, запорожцы не пропустили по своему неведению: “Запорожцы склонили то неведением, потому что им великого государя указ неведом был, и он бы гетман того себе ни в какое сомнение не ставил”.
Несмотря на все убеждения со стороны князя Репнина-Оболенского вернуться в Сечь и по-прежнему служить царю, Серко остался непреклонен, и если вернулся из Белгорода, то как можно полагать, поехал в Харьков, а не в Запорожье.


LI

В 1664-ом году И. Серко избирают полковником Харьковского слободского
казачьего полка.
В это время он перевозит свою родню в слободу Мерефа в Харьковской области в дом, который получил от гетмана И. Брюховецкого. Помимо дома он получил закрома и

90

мельницу.
Оттуда он поддерживал связь с предводителем крестьянской войны в Московщине С. Разиным. Зиму 1667-1668-го годов он провел с семьей в слободе Артемовцы (поблизости Мерефы), где жили его жена София с сыновьями Петром и Романом и двумя дочерьми.
В Слободе и дошла до него весть о народном восстании против царских воевод. Он сразу же создает небольшой отряд, с которым идет на объединение с повстанцами, а затем возглавляет их.
В 1688-ом году Серко оказывается противником Москвы.
В это время он не был кошевым и жил в слободской Украине, где состоял полковником в Змиеве и заведовал казаками слобод Мерефа и Печенеги. Что именно вооружило Серко против Москвы, несправедливость московских воевод и бояр на Украине или какие-либо личные счеты – остается невыясненным. В это время он действовал совместно с наказным гетманом правой стороны Петром Дорошенко: вместе с ними действовали левобережный гетман, бывший кошевой, а также стряпчий Г. Косачов, присланный с донскими казаками 9-го апреля из Москвы в Белгород, а из Белгорода по распоряжению боярина Г. Ромодановского отправленный в Сечь..
14-го июня в Запорожье приехали калмыки, которых призвали к участию в исторических событиях Украины. Калмыки был народ воинственный, с копьем он садился на коня, вооружен был калганами, большими стрелами, широкими металлическими стрелами, но все больше владевший копьями. Некоторые имели панцири, а некоторые шли на войну и пеша. По характеру своему это люди мужественные, отважные, по виду черные, стриженные, они занимались чарами, болванохвальством. В пищу употребляли всех зверей и все, что есть на свете: мышей, лягушек, свиней, и ели даже раков.


LII

Ещек по дороге в Запорожье Косачов встретил несколько препятствий скорейшего своего прибытия в Сечь. Во-первых, жители крепости Переволочны изменили русскому царю и перешли на сторону гетмана П. Тетери.
Крепость эта стояла при впадении речки Ворсклы в реку Днепр, и потому пройти мимо нее по Днепру на Запорожье с запасами, судами ратным людям не было никакой возможности. Кроме Переволочны, изменили царю города Кременчуг и Поток. Поэтому
гетман И. Брюховецкий предписал Косачову 7-го июня идти с московскими ратными людьми в Омельник и чинить промысел – над изменившими царю городами. Но Косачов не смог это сделать без царского указа, ждал на то государево приказание. Когда же царское приказание последовало, то Косачов вступил в бой с изменниками. 20-го июля он подошел к городу Каменка, у речки Орели, и отсюда послал посланцев в Переволочну к ее жителям с требованием виниться перед царем и бить ему челом. На следующий день после этого к Косачову явились переволочный поп Павел да атаман В. Алекценко с 16 человеками товарищей и перед гетманом поклялись в верности московскому государю.

91

А через три дня после этого из-за речки Ворсклы к Каменке внезапно прискакали татары и много казаков. Это наказной гетман правой стороны, который сидел в Кременчуге П. Дорошенко, узнавши, что в Запорожье пробирается московский отряд, Дорошенко в июле месяце послал проведать о нем двести казаков и сотню татар, которые столкнулись с людьми Косогорова под Кишенкою и были побиты. Косогоров, соединившись с запорожцами и калмыками, отправился в сентябре за Днепр. Здесь выжгли они ханские села, много в них побили армян и волохов, и 20-го сентября возвратились в Сечь.
На другой день, 21--го числа, явилось в Сечь 1200 запорожцев, которые ходили на моря, пришли они пешком и рассказали кошевому своему И. Серко и Косачову, что настигли их на море турецкие суда, бились с ними три дня и две ночи, на третью ночь казаки убежали от турок к берегу, изрубили свои суда и полем пустились домой.
2-го октября Серко и Косачов выступили под Перекоп: 11-го числа ночью Серко с пешими черкасами и солдатами вошел в Перекопский посад с крымской стороны – Косачов с конными черкасами и русскими людьми пришел к воротам перекопским с русской стороны. Большой каменный город был взят, но малого русские взять не могли и ушли, зажегши большой город. Янычары и татары преследовали их верст с пять. Татары во главе с султаном Нуреддином, выскочив из Перекопа, догнали казаков, стали биться с ними, имея даже пушки. Но казаки и здесь имели перевес над татарами, причинив им большой вред выстрелами из пушек и ружей. В том бою взяты были в плен таванский воевода Умар-ага и 27 татар.
Из Сечи высланы были с известием об успехах оружия казаков и русских ратников к царю бывший полковник Иван Гладкий, Роман Кныш, да прапорщик Степан Зибров. Все трое участники перекопского дела. Прибывши в Москву, они сообщили, что Серко и Косачов ходили из Запорожья к Перекопу. В Перекопе они приступали только земляным к большому каменному городку, а к меньшему городку за наступлением дня не приступали. Действовали они одни, без калмыков. В Перекопе оставались они недолго, так как узнали, что до их прихода было мировое поветрие в Перекопе. В Запорожье же у казаков все благополучно. Если же кошевой атаман Серко писал к Брюховецкому о мировом поветрии у татар, то нужно думать, он делал это просто от стыда, потому что, “будучи в раздоре, казаки изрубили всех пленных татар и некого им было послать к гетману за языка”. Изложив все это, посланцы жаловались на трудности и продолжительность своего пути, во время которого им пришлось распродать рухлядь и лошадей и на полученные деньги покупать себе харчи.
16-го октября Косачов и Серко возвратились в Сечь. Из отряда Косачова было убито только десять человек. Пленных в Сечь не привел, порубили, не пощадив ни жен, ни детей.


LIII

Косачов доносил царю в Москву, что 28-го октября пришли из Крыма в Сечь

92

черкасские посланники и сообщили кошевому Серко о намерении крымского хана идти на Русь войной. Кроме того, Косачов извещал царя, что Тетеря вместе с поляками хочет идти на Кодак и взять его. В Кодаке на ту пору было всего лишь 20 человек казаков, и если Тетеря возьмет эту крепость, то это нанесет в большой вред, как запорожским казакам, так и российскому войску. Кодак стоит на самом проходе по Днепру, и когда им завладеют враги, то неоткуда будет доставить запасов в Запорожье. Послать туда людей из Запорожья некого, потому что у самой Сечи их осталось очень мало – все они разошлись вследствие зимнего времени в города по домам.
В ноябре этого года Косачов еще доносил воеводе князю Г. Ромодановскому и через него царю Алексею Михайловичу, что хан крымский со своею ордою и султан Нуреддин уже стоят у Перекопа, что татары намереваются, соединившись с польским королем, идти на черкасские и русские города. В Запорожье совсем малолюдно. Из ратных людей, бывших там, осталось только 200 человек, остальные все разбежались, да столько же запорожских казаков, а может быть, и меньше того, остальные все разошлись по городам.
В случае прихода врагов Запорожскую Сечь и русские городки удержать будет нельзя. Оставшиеся запорожцы или уйдут в днепровские займища, или сдадутся.
Кроме того, Косачов писал, что ратные же люди покрав у запорожских казаков, да и у своей же братии, лошадей, ушли из Сечи в Белгород. Бежали они не от голода и нужды, а от страха, слыша, что поляки, татары и черкасы идут на Запорожье. В заключение Косачов просил князя Ромодановского выслать к нему в Сечь всех беглецов, порох и всякие запасы. Донося об этом же самом царю, Косачов писал, что князь 
Г. Ромодановский не велел высылать к нему беглецов московской рати, и что между запорожскими казаками является много шатости. И тут же вместе с этим он сообщал, что 20-го ноября в Сечь из Крыма пришли новые входцы – полоняники и рассказали, что у села Бустручея у крымского хана с мурзами была рада, после рады хан распустил орду по домам, но с началом лета приказал явиться с запасами и лошадьми. Из Перекопа он намеревался идти в заднепровские городки к полякам, сойтись с поляками и черкасами, предлагал отправиться на черкасские городки великого государя.
Он писал, что хан уже послал пушки с татарами в городок Аслан раньше своего похода. Заднепровские черкасы тоже снеслись заодно с татарами. Везде по запорожской дороге большое воровство, проезжих людей грабят и избивают.
К этому бедствию присоединился недостаток в съестных припасах. В Запорожье осмачка ржаной муки продавалась по 5 рублей, а пшена и овса добыть нельзя.
Теперь московские люди стали бежать из Запорожья еще и от голода.
Но все же, и при всем этом, положение И. Серко и Г. Косачова в Сечи не было так опасно до тех пор, пока Тетеря не присылал в Сечь своих “прелестных писем” к запорожским казакам. Тетеря был убежденным в своих политических воззрениях человек:
он старался душой и сердцем за свою родину и искал способы поставить все на путь самостоятельной и независимой жизни. Но его взгляды были полярно противоположны взглядам запорожских казаков и всей массе населения малороссийских городов. Запорожцы видели залог для свободного украинского народа в русском православном царе, гетман Тетеря видел его в польском католическом короле. Он приводил в своем

93

письме к запорожцам исторические традиции, о связи их с Польшей, ставил на вид ненадежность союза с Москвой, опасность от крымского хана и, наконец, свою бескорыстную преданность запорожским казакам.
Уже вскоре после возвращения запорожцев из-под Перекопа П. Тетеря отправил в Запорожье своих посланцев с “прелестными письмами”, в которых старался склонить казаков на сторону Польши. Польский король Ян Казимир, желая оторвать у московского царя слободскую Украину и сковать гетмана Брюховецкого, он решил поставить для обеих малороссийских сторон одного гетмана П. Тетерю.


LIV

От гетмана правой стороны Днепра сначала приходили хорошие вести. Осенью 1666-го года, 15-го октября, Брюховецкий дал знать царю, что генеральный есаул взял приступом город Поток. 23-го воевода Хлопов дал знать, что они с гетманом ходили под Кременчуг и взяли его со всеми людьми, народом и знаменами. В это время приезжает в Малороссию для переговоров с гетманом государевых тайных дел дьяк Д.М. Башмаков, привозит старшине соболей на 1700 рублей. Толкуя с царским дьяком, гетман постоянно напоминал, что неприятель над головами и, наконец, гроза разразилась: король перешел на восточную сторону. Чтоб привлечь к себе малороссиян, он выкупил у татар русских пленников и отпустил их по домам. Ратным людям запрещено было что-либо отбирать силою у жителей и три шляхтича были повешены за нарушение этого предписания.
Король надеялся, что одного его появления достаточно, чтобы вырвать восточную сторону из рук царя, и сначала действительно успех порадовал его: тринадцать городов отворили ворота полякам. Но потом дела пошли наоборот. Надо было останавливаться под городами, тратить время и людей. Лохвица не сдавался, и было взято только жестоким приступом, на котором осаждающие потеряли много народа. Но сдался и Гадяч: к нему подошел Тетеря с ляхами и казаками, изготовил уже приступные вымыслы, но
отошел прочь, услышав о движении калмыков и князя Г. Ромодановского. Сам король потерпел неудачу под Глуховом и должен был вывести за Днепр свое голодное войско.
Только оплошность царского воеводы князя Черкасского спасла поляков от страшного истребления.


LV

Неуспех Яна Казимира поддержал спокойствие в Запорожье. Серко и Косачов
остались целы и невредимы, и не сидели праздно в Сечи. 6-го декабря вместе с калмыками они отправились обратно под Перекоп, чтобы мешать хану идти на помощь королю и взять языков. Они спокойно жгли татарские села в Кутах над Черным морем, отбили русского и черкасского полона больше ста человек, но 1-го декабря напали на них татарские толпы из Перекопа. Русские и калмыки отбивались, отступили две мили к реке

94

Колончак, здесь устроили кош, учинили бой, перекопскую орду побили и рубили татар до самой Перекопи, живых брать в плен калмыки не дали.
В январе 1664-го года Серко отправился за две реки – за Буг и за Днепр, где, напавши на турецкие села повыше Тягина, много басурман побил и добычу великую взял. Из-под Тягина пошел на черкасские города, лежащие по Бугу. Жители этих городов, как только заслышали о приходе Серко, так тотчас же начали ляхов и жидов жечь и рубить. Брацлавский, Кальницкий, Могилевский, Рашковский, Уманский полки поддались московскому царю.


LVI

Дружелюбные отношения запорожских казаков к гетману неожиданно перешли во враждебные, и в этом случае виновником открывшейся вражды был сам Брюховецкий.
Брюховецкий извещал царя о подвигах запорожских казаков, вместе с этим высказывал мысль о подсылке в Запорожье в виде постоянных управлений московских воевод. Для опыта он советовал, прежде всего, послать воеводу в город Кодак. Эту меру, то есть назначение московских воевод, он хотел применить и ко всей Малороссии с целью усилить через них гетманскую власть. Царь вполне одобрил эту меру и в Запорожье отправлен был думный дворянин Я.Г. Хитрово.
Известие об этом встречено было в Запорожье с открытым негодованием, и когда туда прибыл вновь посланный для организации войны с татарами и поляками Г. Косачов, то встречен был враждебно низовым войском.
В марте 1665-го года Косачов писал письмо из Запорожья гетману Брюховецкому и в нем представил картину хаотического состояния Запорожья и свое отчаянное положение среди запорожцев. “Уже раньше я писал к тебе, государю моему, о настроении запорожском, о противности запорожцев к тебе и о нелюбви их к ратным великого государя людям. И ныне, государь, все по-прежнему. Живу я здесь, не зная в качестве
кого, невольника или надзорца. Вестей, которые к нам приходят, мне не объявляют никаких, ни о чем со мною о промысле неприятельском не советуются, и ходить с ними в
поход добрым людям, которые верно служат великому государю и хотят твою милость, не позволяют. Если не веришь мне, то изволь обо всем том расспросить П. Рябуху и особо товарища его Павлюка. Началось, государь, недоброе: первее всего, запорожцы скинули с кошевства Шкуру, за то, что он приходил ко мне и к воеводе Я. Г. Хитрово и советовался с нами о том, как строить дело государя. А на место Шкуры заднепряне выбрали, было, злохитрого И. Курилова, всем единодушно похвалимого на раде за то, что он когда-то громил казну великого государя.
Второе вот что: лаяли П. Рябуху за то, что он от казны государевой, посланных в Крым к хану соболей с подьячим и толмачами, не громил. О том и сам скажет тебе, государю моему, если спросишь. Третье, следующее: послали запорожцы на Кодак казаков и не велели пускать в него великого государя московских людей для того, чтобы заднепровским изменникам черкасским, крыловцам и другим, которых без Днепра быть нельзя дорога была часть Днепра.
95

Боюсь, государь, чтобы изменники не были впущены в Кодак замыслами злохитрыми. Сами кодачане прислали к войску с жалобой посланца на недостаток борошна (хлеба) у них и с заявлением, что если ты выскажешь им гнев, и не пришлешь им  борошна в Кодак, они покинут его.
1-го марта пришел в Сечь из Перекопа Бут, житель Ново-Константиновки, но его ко мне для знания вестей не прислали и что он говорил, мне знать не дали. Но 2-го марта любовью добрых людей я свиделся с тем Бутом, и он мне сказал, что пять недель назад орда в немногом числе пошла на Русь. И. Волошенко, идя из полона, видел ту орду на реке Ингулец. До того же Бут говорил, что Нечай с улусами выпущен из Крыма кочевать в поле и, по одним, пошел подле Гнилого (Азовского) моря, а по другим – подле Черного моря, на Стрельце. И я не знаю, как мне быть: слыша их дурные похвальбы, опасаясь с ними (запорожцами) идти (людей же ратных при мне немного), в поход с таким числом опасно, в городках оставить малое число тоже худо. Был у меня небольшой умысел, государь, а ныне стала опасность, так как много больших и беспорядочных бедствий. Умилостивись, государь мой, письмами прикажи вселять ратным людям московского государя, чтобы они не вопили. Ратных людей изволь к боярину князю Б. Репнину в Белгород отписать. К тому же ему и указ великого государя послать, с приказанием выслать в Запорожье ратных людей.
Были направлены в Сечь около 300 человек ратных людей, но от них только один с бумагой дошел, а остальные разбежались по дороге, а на Запорожье большая надобность государя в ратных людях”.
И точно, в Запорожье ощущалась большая нужда в ратных людях: с одной стороны, угрожала большая опасность городу Кодаку, где сидел московский воевода и на который делали нападения, грабя рыбные снасти и тайно в него входя, черкассцы, отправлявшиеся за добычей на пороги Днепра. С другой стороны, большая опасность была и самой Украине от татар, которые, вышедши из своих степей, бросились на речку Самара и хотели что-нибудь отхватить от городов, которые над Ворсклой рекой.
Всему говоря, мог бы помочь мужественный и в военных делах опытный И. Серко,
но он по-прежнему отстранялся от дел и в конце апреля 1665-го года явился к князю
Репнину-Оболенскому с просьбой о дозволении пропустить его в Москву.


LVII

На слезную просьбу Косачова царь приказал Брюховецкому отделить несколько ратных людей воеводы Ф. Протасова и послать их с полковником Силием Петровичем в Запорожье.
Но против этого взмолился гетман Брюховецкий, просивший много раз помощи себе из Москвы против татар и ляхов.
И просьбы Брюховецкого были не безосновательны: враги московского царя поднимались отовсюду, а отражать их было некому. Так в это время выступил на сцену новый противник Москвы полковник С. Опара.

96

С. Опара сотник Медведовской сотни Чигиринского полка. Во время службы у гетмана Б. Хмельницкого выполнял его поручения в Варшаве.
Во время восстания против П. Тетери 11-го июня 1665-го года с двумя полками заднепровских казаков Опара захватил при помощи татар Умань и самозвано провозгласил себя гетманом Правобережной Украины. Опара пытался заключить договор с кошевым атаманом Запорожской Сечи И. Серко и брацлавским полковником В. Дроздом для совместной борьбы с Крымским ханством и Польшей. Гетманский пост Опара занимал всего 2 месяца.
18-го августа 1665-го года около Богуслава его и несколько представителей казацкой старшины захватили татары и выдали полякам. Опара был заключен в Мариенбургскую крепость.
В октябре 1665-го года Опару казнили в Варшаве.


LVIII

Но с июня месяца положение дел на Украине стало меняться к лучшему. В это время запорожцы и калмыки (последние в числе 10 тысяч человек) вышли из Сечи и удалились под Перекоп и побили там около 10 тысяч татар, после чего собирались идти в помощь гетману, и в то же время пришел царский приказ князю Репнину-Оболенскому отпустить из Белгорода в полк 2500 человек Г. Косачову и отвезти в Запорожье хлебный запас.
В начале августа в Сечи оказался уже сам Серко. При нем было несколько тысяч человек калмыков. Гетман Брюховецкий, стоявший в то время в Гадяче, отправил в Запорожье посланца за калмыками, приглашая их идти к Гадячу. Калмыки сначала послушались, было, гетмана, но потом, оставшись недовольными на него, вернулись в Сечь и оттуда вместе с Серко и запорожцами ходили на татар.


LIX

11-го сентябя 1665-го года подъезжал к Москве небывалый гость, гетман
запорожский Брюховецкий со старшиною. 13-го сентября гетман со всеми своими спутниками представился государю. Прием был обычный, все целовали государеву руку и спрошены были о здоровье. Брюховецкий представил подарки: пушку полковую, медную, взятую у изменников-казаков, булаву серебряную изменника наказного гетмана Яненко, жеребца арабского, 40 волов.
15-го сентября гости били челом, чтоб великий государь пожаловал их, велел малороссийские города со всеми принадлежащими к ним местами принять и с них денежные и всякие доходы собирать в свою государеву казну, и послать в города своих воевод и ратных людей.
Государь велел сказать гетману, чтоб он написал об этом статьи, однако

97

Брюховецкий подал на письме свои требования. Статьи были приняты.
Брюховецкий был принят с большим почетом, пожалован боярином, женился на боярской дочери окольничего князя Д.А. Долгорукова и получил богатую вотчину от царя близ Стародуба, сотню шептаковскую, занимавшую много сел и деревень, а приехавшие с ним полковники пожалованы в дворяне. Желая угодить Москве, Брюховецкий сам изъявлял желание уничтожить местные привилегии края. Так, например, он подавал совет уничтожить привилегии малороссийских городов, уверял, что мещане тянут на польскую сторону, что между ними бедные истощаются от поборов и подвод, а купцы и богатые за счет бедных наживаются, предложил умножить великорусских воевод, ввести кабацкую продажу вина, сделать перепись народа, установить по великорусскому образцу целовальников и пригласить митрополита из Москвы вместо выборного вольными голосами. Через все это, по возвращении на Украину, в начале 1666-го года, Брюховецкий оказался в неприязненном отношении на всей Малороссии. Казакам не нравилось производство его в бояре.
- У нас прежде бояр не бывало, - говорили они, - через него у нас все вольности отходят.
Полковники, пожалованные в дворяне, боялись показать перед казаками, что дорожат званием. Один из них говорил:
- Мне дворянство не надобно: я по-старому казак!
Епископ Мефодий был раздражен предложением посылать митрополита из Москвы. Малороссийское духовенство разделяло его недовольство.
Раздражение усилилось, когда приехали новые московские воеводы во все значительные города и с ними ратные люди. Брюховецкий хлопотал, чтобы их было поболее. Приехали переписчики, стали переписывать всех людей по городам и селам и облагать данью. В городах из мещан установили целовальников для сбора царских доходов. Великороссияне начали дурно обращаться с жителями. “Полтавский воевода, - жаловались казаки, - бранит нас скверными словами (что особенно раздражало малороссиян). Когда кто придет к нему – плюет на того, велит денщикам выталкивать взашей”. Во многих местах жаловались на большие поборы, на наглость и грабеж, на
оскорбление женщин и детей и т.п. Сам гетман был чрезвычайно корыстолюбив, жесток и, надеясь на покровительство Москвы, не знал пределов своему произволу. Его полковники также отличались наглостью и грабительствами. Терпение народа было продолжительно. Возмущение вспыхнуло разом в нескольких городах, начали убивать московских ратных людей. В Переяславле убили казацкого полковника Ермоленко, сожгли город, перебили ратных людей. Сам царский воевода едва спасся. Брюховецкий возбуждал к себе общее омерзение. Распространилось желание поступить под власть Дорошенко.


LX

И.М. Брюховецкий еще находился в Москве, как из Малороссии дурные вести и требование скорого возвращения гетмана на Украину, так как после отъезда Тетери в
98

Польшу на западном берегу Днепра выдвинулся на первый план П. Дорошенко. Видя, что ни Москва, ни поляки не могут взять решительного верха на Украине, которая опустошается вконец и союзниками, и врагами, Дорошенко решился поддаться туркам, чтоб с их помощью вытеснить из Украины и Москву, и поляков, и быть единственным гетманом на обоих берегах.


LXI

После бунта в Переяславле и сообщении в Москву о шатости казаков в Каневе Шереметьев и Брюховецкий немедленно приняли решительные меры: с двух сторон, из Киева и Гадяча, двинулись войска к Переяславлю, и здесь бунт был задавлен. Но некоторые городки на восточной стороне Днепра поддались полякам. В Москве распорядились так, чтоб перехваченные заводчики переяславского бунта были казнены в один день, в Гадяче у Брюховецкого, и в Киеве у Шереметьева.


LXII

В таком положении находились дела по обе стороны Днепра, когда пришла весть о заключении перемирия России с Польшею.
Еще с 1-го июня 1664-го года в Дуровичах, между Красным и Зверовичами начались съезды. Шесть съездов прошло в вычетах и переговорах, кто виноват в нарушении вечного мира – Москва или Польша? На седьмом съезде, 30-го июня московские уполномоченные сказали: “Все эти вычеты обеим сторонам известны, пора уже их оставить и говорить о том, как все ссоры успокоить и вечный мир заключить…” Пошли споры об уступке земель: поляки требовали возвращения всего завоеванного и 10 млн. злотых польских за убытки и разорения. Царские уполномоченные уступили им все, что только могли по наказу, уступили Полоцк и Динсбурт. Но польские комиссары не хотели ни о чем слышать, кроме всего завоеванного… Комиссары ни на что не согласились и разъехались до сентября, положено начать новые съезды не ранее июня 1665-го года после сейма. Так окончилось посольское дело…
Прошел 1664-ый год, приближался уже июнь 1665-го года, а о новых посольских съездах не было слуха… Мир между Москвою и Польшею был возможен только в том случае, когда новый какой-нибудь удар или иное другое государство настигнет и заставит его спешить с миром с тяжелыми для себя пожертвованиями. Такой именно удар постиг Польшу. Поляки перестали хвастаться своим выгодным положением, как
внутри у них поднялась смута, а извне хан крымский вместо союзника становился врагом, и готовилась страшная война турецкая.
Новые съезды Москвы с поляками начались 30-го апреля в деревне Андрусово, возле рекою Городня, между Смоленском и Мстиславским уездами. Поляки пошли на большие уступки требованиям, сделанным в Дуровичах, но никак не хотели уступить

99

Украины. И только после 30-го съезда русские комиссары уступили, наконец, всю восточную сторону Днепра, но Киева еще не уступали. Наконец, комиссары согласились уступить Киев на два года. Виновником этой уступчивости был Дорошенко.
Еще 20-го февраля 1666-го года под городом Лысянкою Дорошенко предложил старшине (без черни) всех ляхов выслать из Украины в Польшу, самим со всеми заднепровскими городами приклониться к хану крымскому, и по весне идти с ордою на восточную сторону. Если ляхи не уйдут добровольно, то бить их, потому что они налоги чинят великие.
Поднялся крик от старшины Серценева полка на Дорошенко:
- Ты татарский гетман, татарами поставлен, а не Войском выбран. Мы все поедем к королю.
- Хоть сейчас поезжайте к королю, - отвечал Дорошенко, - вы мне не угрожайте, я вас не боюсь. Вы меня называете не гетманом: для чего же льготы у меня просите?
При этих словах Дорошенко положил булаву в знак, что отказывается от гетманства, и пошел в город. Но полковники и старшина догнали его, привели в раду и по-прежнему провозгласили гетманом.
Дорошенко дал знать в Крым и Константинополь, что Украина в воле султана и хана, и вот пришел приказ из Константинополя новому крымскому хану Адиль-Гирею (сменившему Махмед-Гирея весною 1666-го года), чтоб шел воевать короля польского. В сентябре толпы татар нагрянули на Украину под начальством Нуреддина Давлет-Гирея. Царевич остановился под Крыловом, и отсюда разослал отряды за Днепр под Переяславль, Нежин и другие черкасские города и захватил пленных с тысяч пять. Схвативши эту добычу с восточного царского берега, Нуреддин отошел под Умань, два месяца кормил здесь лошадей, соединился с казаками и двинулся на короля.
Под Межибожьем встретил он полковников польских Маховского и Красовского с 2000 гусар, рейтар, шляхты и драгунов: все это полегло на месте или было взято в плен.
Маховского в оковах привезли в Крым. После победы татары и казаки рассыпались за
добычею под Львовом, Люблином, Каменцом, побрали в плен шляхту, жен и детей, подданных их и жидов до ста тысяч, а по рассказам польских пленников 40 тысяч.
После этого Дорошенко уже не было возврата к королю. Чтоб не бояться мести от поляков, он хотел сдавать их с двух сторон: в Крым явились от него посланники - брацлавский полковник М. Зеленский и Данила, сын Грицка Лесницкого, хлопотать, чтоб Адиль-Гирей помирился с государем московским, не допускал его до мира с польским королем, чтоб воевать Польшу вместе с Москвою. Но если Дорошенко хлопотал о том, чтоб не допустить царя до мира с Польшею, то поляки должны были хлопотать о противном, и благодаря этому, Киев остался за Москвою.
13-го января, на 31-ом съезде, написаны договорные статьи: заключалось перемирие на 13 лет, до июня месяца 1680-го года. В это время уполномоченные с обеих сторон должны трижды съезжаться для постановления вечного мира, причем третья комиссия должна быть уже с посредниками. В королевскую сторону отходят города: Витебск и Полоцк с уездами, Динабурт, Любин, Резине, Мариенбург и вся Ливония, и также Украина на западной стороне Днепра, но из Киева вывод московских ратных людей отлагается до 5–го апреля 1669-го года. В эти два года окрестности Киева на милю

100

расстояния остаются во владении царском.
Запорожские казаки остаются в обороне и под послушанием обоих государств, должны быть одинаково готовы идти на службу против неприятелей королевских и царских. Но оба государя должны запретить им, как и вообще всем черкасам, выходить на Черное море и нарушать мир с турками.
В сторону царского величества отходят: воеводство Смоленское со всеми уездами и городами, повет Стародубский, воеводство Черниговское и вся Украина с путивльской стороны по Днепру, причем католики, здесь остающиеся, будут беспрепятственно отправлять свое богослужение в домах. Шляхта, мещане, татары и жиды имеют право продать здесь свои имения и уйти в королевскую сторону.
Для подтверждения перемирия в Москву приехали королевские послы. 21-го октября в ответе с Ордыном-Нащокиным они сказали:
- У королевского величества и Речи Посполитой теперь болезнь большая. На королевство Польское встал великий неприятель всеми своими басурманскими силами, так надобно обоим великим монархам против басурманских войск вместе стоять. Есть еще и другая у короля и Речи Посполитой болезнь, внутренняя, которую, прежде всего, надобно исцелить, чтоб больше не было турецкой войны, мир не разорвали. Надобно удовольствовать шляхту, выгнанную из уступленной Украины и Северщины, потому что от нее беспрестанная докука и вопль…
После долгих разговоров Нащокин объявил, наконец, что государь жалует шляхте 500000 злотых польских, разложив на сроки. Послы отвечали, что этих денег для изгнанников мало, изволил бы великий государь пожаловать их еще дополнительно деньгами, чтобы они, бедные, за его царское величество были вечно благодарны… После этого предисловия, послы, наконец, высказали свое требование, чтоб государь на каждый перемирный год давал шляхте по 3 млн. Нащокин пошел доложить об этом государю и, возвратясь, объявил послам, что государь позволил прибавить еще 300000 злотых
польских.
Статья о шляхте была порешена: оставалась другая, о союзе против турок и Крыма… Наконец, договорились, что царское величество отправит на помощь королю против татар и непокорных казаков 5000 конницы и 20000 пехоты, которые должны соединиться с королевскими войсками между Днепром и Днестром, а для отвлечения сил неприятельских калмыки и донские казаки будут воевать Крым.
Так окончилась в Восточной Европе опустошительная тринадцатилетняя война.
Перемирие состоялось. Это перемирие с первого взгляда могло называться очень
ненадежным: Киев был уступлен Москве только на два года, а между тем было видно, что он очень дорог Москве, что Москва употребит все усилия оставить его за собой.








101


Г л а в а     т р е т ь я

I

Извещая царя о своем успехе против татар, запорожцы, однако, не то имели в своем уме: их тяготила мысль о введении на Украину и Запорожье московских воевод.
И как ни задаривал гетман Брюховецкий запорожцев, как ни был к ним “милостивый” царь Алексей Михайлович, а все-таки на Украине и Запорожье росло народное неудовольствие и открытое возмущение против московских бояр и воевод.
С самого возвращения Брюховецкого из Москвы народ не хотел платить податей и разных пошлин, введенных на великороссийский образец. Казаки грабили и били сборщиков, но в то же время, и между малорусами была безладица: мещане и крестьяне дрались с казаками, которые по приказанию гетмана и полковников были назначены собирать поборы. Все, тем не менее, сходились в том, что не терпели гетмана.
Второй причиной недовольства казаков московскими властями было разделение Украины без ведома ее гетманов между Польшей и Россией в соответствии с Андрусовским договором, который был подписан 30-го января 1667-го года А. Ордын-Нащокиным и Е. Глебовичем в деревне Андрусово под Смоленском. Казацких послов на подписание договора не пустили.
Заключив Андрусовский договор, Россия окончательно отказалась от всех обязательств 1654-го года об оказании помощи Украине в борьбе с Речью Посполитой. Однако Андрусовский договор был лишь правовым оформлением территориальных и политических реалий, которые в результате войны в Гетманщине уже имели место с начала 1660-х годов. Казацкая старшина Правобережной Украины в борьбе с Речью Посполитой уже не помышляла вернуться на коне соглашательных Гадячского (1658) и Слободищенского (1660) договоров, нарушивших уставы Переяславской рады еще ранее. Окончательное разделение было утверждено Вечным миром между Польшей и Россией.
Итоги перемирия были ударом для казачества, юридическое подтверждение фактического разделения украинских земель произошло без их участия. Условия договора вызвали раздоры среди казацкой старшины, что привело к измене гетмана 
И. Брюховецкого.


II

В конце января 1667-го года посланцы Войска Запорожского кошевой полковник Я. Лизогуб и канцелярист К. Мокриевич подали царю информацию от боярина и гетмана И.М. Брюховецкого. По-прежнему боярин и гетман просит помощи против неприятелей и тогобочных изменников и объявлял свое плохое и недостойное разумение, чтоб не принимать просьбы крымского хана о мире.

102

В апреле месяце переправился за Днепр стольник Ладыжинский, ехавший в Крым вместе с ханскими гонцами. На дороге пристало к ним человек полтораста запорожцев, которые зимовали в малороссийских городах, ночевали две ночи спокойно, но на третий день напали на татар и перерезали их, имение пограбили и скрылись. Приехавши в Запорожье, Ладыжинский обратился к кошевому Рогу с требованием, чтобы велел сыскать злодеев, а его стольника проводить до первого крымского городка. “Воры учинили это злое дело без нашего ведома, - отвечал кошевой, - в Сечу к нам не объявились, и сыскать их негде”. Через несколько дней собралась рада, после которой казаки захватили у Ладыжинского все бумаги и казну, пересмотрели и спрятали в Сечи, а Ладыжинскому объявили, что его отпустят, потому что к ним нет грамот ни от государя, ни от гетмана…
12-го мая зашумела новая рада в Запорожье: скинули с атаманства Ж. Рога, выбрали на его место Остапа Васютенко и начали толковать об отпуске Ладыжинского: решили отпустить. Сам кошевой Остап Васютенко с 40 казаками отправился провожать Ладыжинского вниз по Днепру, но едва они отъехали от Сечи версты с две, как нагнали их казаки на судах и велели пристать к берегу. Москвичи повиновались. Казаки раздели несчастных донага, поставили их на берегу, окружили с пищалями и велели бежать в Днепр, но только те побежали, как вслед за ними раздался залп из пищалей. Смертельно раненый Ладыжинский пошел ко дну. Других пули не догнали, и они были уже близко к другому берегу, но убийцы пустились за ними в лодках, захватили и перебили.
Объявивши таким способом войну Москве, запорощцы, казаки начали толковать, чтобы быть в соединении с Дорошенко и выгонять московских ратных людей из малороссийских городов, не давать московскому царю никаких поборов с отцов своих и родичей.
Гетману Брюховецкому дал знать об убийстве Ладыжинского сам кошевой Васютенко. Для следствия об убийстве Ладыжинского Брюховецкий отправил есаула Федора Донца. Донец возвратился к Брюховецкому с грамотою от кошевого, в которой тот писал, что запорожцы сами рады бы были казнить преступников, совершивших такое зло, но их до сих пор в коше нет. В заключение кошевой просил, чтобы царь простил запорожцев за убийство татар и Ладыжинского, обещая за это стоять мужественно против всякого неприятеля. Донец рассказывал, что кошевой прямо ему говорил: “Если государь нас простит, то мы рады ему вперед служить, если же будет гневаться, то у нас положено, сложась с Дорошенко и татарами, пойдем воевать в государевы украинские города”.
В Москве сочли за нужное отправить увещательную царскую грамоту ко всем полкам Войска Запорожского. Московское правительство со своей стороны выпустило из плена брата Дорошенко, Григория, за что гетман Петр в ноябре прислал царю благодарственную грамоту. Киевский воевода Шереметьев послал сказать ему, чтобы он доказал благодарность свою на деле, отстал от татар, обратился к христианству и служил обоим великим государям – московскому и польскому.
Боярский посланец требовал у Дорошенко, чтобы он не пускал татар за Днепр на государевы малороссийские города. Посланец виделся и с митрополитом И. Тукальским, и с монахом Гедеоном. Юрий Хмельницкий (монах Гедеон) говорил им, чтоб они отвадили Дорошенко от татар. Оба обещали. Шереметьев не жалел подарков, чтобы только задобрить опасного Дорошенко, от которого теперь зависело спокойствие

103

Восточной Украины, именем которого волновались запорожцы.
В Москве Ордын-Нащокин зорко следил за Чигирином. Он отправил в Переяславль стряпчего Тяпкина для свидания с П. Дорошенко, для склонения гетмана Петра отстать от татар и быть под рукою великого государя, ибо соединение с Польшею для него более уже невозможно. 1-го января 1668-го года П. Дорошенко написал Тяпкину резкое письмо, что не может поддаться царю. Причины к отказу можно было бы найти, но Дорошенко наполнил письмо лживыми клеветами. Б. Хмельницкий, по словам Дорошенко, отдал Москве не только Белую Русь, но и всю Литву с Волынью. Во Львов (!) и Люблин царских ратных людей ввел и многою казною учредил. Послов гетманских московские комиссары в Вильно к переговорам не допустили. В Андрусовском договоре оба монарха усоветовали смирать, то есть искоренять казаков. Дорошенко решился даже упрекнуть московское правительство за возвращение Польше Белоруссии, вследствие чего здесь опять началось гонение католиков на церкви православные.
Дерзость Дорошенко перешла, наконец, пределы, перешла в смешное, в шутовство, он спрашивает у Тяпкина:
- На каком основании без нас решили одни города оставить, другие отдать, так как вы их приобрели не своею силою, но Божию помощью и нашим мужеством.
П. Дорошенко не отставал от брата в вымышлении вин московского правительства относительно казаков.
Дерзость, упреки сменялись робостью, просьбами, наконец. П. Дорошенко объявил Тяпкину тайную статью:
- Под высокодержавною рукою царского величества быть хотим, только бы у нас в городах, местечках воевод, ратных людей и всяких начальников московских не было, вольности наши казацкие и права были бы не нарушены и гетманом бы на обеих сторонах Днепра быть П. Дорошенко, поборов и всяких податей с мещан и со всяких тяглых людей никаких не брать.
Но, выговаривая себе у Москвы гетманство на обеих сторонах Днепра, Дорошенко вместе с Тукальским хлопотал об этом другим путем, поднимая восстание против Москвы и на восточном берегу, обманом побуждая к восстанию и самого Брюховецкого.
Легко было понять, какое впечатление должно было произвести в Москве известие об убийстве крымских гонцов и потом об убийстве Ладыжинского и о волнениях в целой Украине, а Брюховецкий писал, чтобы великий государь простил запорожцев, иначе будет плохо. “Понятно, что после этого в Москве могли встречать казацких посланцев с улыбающимся лицом и распростертыми объятиями”. Так, присланный гетманом бунчужный пробыл в Москве только три дня, государевых очей не видел, отпущен ни с чем и, возвратясь, рассказывал, будто Ордын-Нащокин, отпуская его, сказал:
- Пора уже вас к Богу отпущать.


III

Враг Брюховецкого, епископ Мефодий, находился в Москве в конце 1666-го и начале 1667-го годов по Никонову делу. Поведение Мефодия в Киеве по вопросу о
104

митрополите и ожесточенная его вражда к гетману столь противная спокойствию Малороссии и государственным в ней интересам, не могли не ослабить того расположения, каким прежде пользовался епископ в Москве. Мефодий увидел перемену, чести ему прежней не было, попросил он однажды соболей – соболей не дали, при отпуске в Малороссию строго наказали: не продолжать смуты, помириться с гетманом.
В сильном раздражении выехал преосвященный из Москвы, направляя путь в Гадяч, столицу гетманскую. Боярин и гетман напрасно беспокоились: Мефодий сам явился к нему со словом примирения, все старое было забыто, кроме старой дружбы, бывшей до 1665-го года. И в знак новой дружбы дочь епископа сосватана была за племянника гетманского. Но гетман и епископ подружились и породнились не для того, чтобы чистыми сердцами работать царскому величеству: Мефодий передал свату все свое неудовольствие против неблагодарной Москвы, передал ему свои наблюдения, свои страхи, что Москва готовит недоброе для Малороссии.
Мефодий писал Брюховецкому: ”Ради того не оплошайся. Чаять того, что честный Нащокин к тому привел и приводит, чтобы вас с нами, взяв за шею, выдать ляхам. Почем знать, не на том ли присягнули друг другу: много знаков, что от нас торгуются. В великом остерегательстве живи, а запорожцев всячески ласкай, сколько их вышло, или укрепляйся, да и города порубежные людьми своими досмотри, чтобы Москва больше не засела. Мне своя отчизна мила: сохрани Бог, как возьмут нас за шею и отдадут ляхам или в Москву повезут. Будь осторожен, чтобы и тебя, как покойного Барабаша, в казенную телегу замкнув, вместо подарка ляхам не отослали!..”
И вот гетман шлет за полковниками, зовет их на тайную раду. В Гадяч съехались: нежинский полковник А. Мартынов, возведенный на место сверженного Брюховецким Гвинтовки, черниговский И. Самойлович (будущий гетман), полковник П. Кутлицкий, переяславский Д. Райча, миргородский Г. Апостоленко, прилуцкий Л. Горленко, киевский В. Дворецкий. Была рада о том, какими мерами дело начать, как выжить Москву из малороссийских городов? Сначала полковники слушали Брюховецкого, подозрительно думали, что он этими словами искушает их. Брюховецкий заметил это и поцеловал крест, и полковники ему поцеловали.


IV

Уже в конце 1667-го года между казаками пущена была весть, что Брюховецкий больше не желает быть подножкой царского престола, и начались волнения. В Батуринском и Батманском уездах казаки Переяславского полка начали разорять крестьян, бить их, мучить, править деньги и всякие поборы, вследствие чего уездные люди перестали давать деньги и хлеб в казну царскую.





105


V

В январе месяце 1668-го года, после праздника Богоявления, в городе Гадяч
собрана была рада и на ней объявлено было, что запорожцы “переняли” царские листы к крымскому хану, в которых будто бы условлено было сообща с польским королем и ханом разорить Украину и старших людей ее в полон побрать. После этого решено было побить московских воевод со всеми ратными людьми в малороссийских городах и отдаться в подданство турецкому султану, но с условием только подать ему дань и пользоваться самостоятельной жизнью, как делает валашский государь.
Вслед за тем в Чигирине была другая рада, и на ней присутствовали посланцы от запорожских казаков, которые принесли присягу Дорошенко быть у него под властью всем запорожцам.
Почти к открытому бунту восстали запорожцы с полковником И. Сохой, явившегося на Украину в начале января. В пригородах и местечках миргородского полка были ранды на откуп, запорожцы перебили откупщиков, разорили ранды и погреба, пограбили вино и сделали так, что те ранды стали пустыми. В городе Яресках и в местечке Устевище запорожцы подняли бунты, а в селе Мтенивка отрезали мещанину Остатке бороду по самое мясо и пограбили денежную казну около 300 рублей, после этого многие мещане тех мест по велению полковника Сохи стали записываться в казаки и также начали заводить бунты. Тот же полковник  Соха схватил нежинского протопопа Симеона за его донос об “измене” епископа Мефодия, отобрав у него имущество, а самого измучив, отдал гетману Брюховецкому.
В начале февраля пришел из Глухова запорожский полковник Урбанович с полутора тысячью конных и пехотных казаков, прогнал у ворот городских караульщиков и поставил собственных караульщиков, запорожских казаков.
Воевода же Мирон Коногрива, стоявший с государственными ратными людьми в малом городке Глуховске, пригласил к себе стоявших в уезде для прокорма запорожских казаков, а потом решил добром выдворить их из городка, а в случае их сопротивления определил доставать город боем и приступами.
Те же пехотные запорожцы, стоявшие в глуховском уезде, напали на какого-то русского человека Проньку Калину в Крапивне и, раздев его донага, стали обыскивать у него письма, подняв над его головой топор:
- Если найдем у тебя письмо, голову отсечем. – Не нашли.
После обыска казаки начали допрашивать Калину, не идут ли из Москвы ратники, и тут же Калина узнал, что запорожцы за тем на Украину пришли, чтобы в малороссийских городах воевод и ратных людей побить.


VI

Обо всем происходящем на Украине немедленно было донесено царю, и царь

106

поспешил отправить большую грамоту на имя гетмана Брюховецкого с приказанием, чтобы он сдерживал казаков в их своевольстве и убеждал их быть верными государю. Относительно запорожцев в этой грамоте сказано было, что туда по царскому указу посланы Я.Т. Хитрово и генерал Ф. фон Букович с начальными людьми и со многими пешими и конными ратниками для похода на крымские улусы против нового крымского хана и помочь прежнему, если новый хан не согласится принять состоявшегося между московским царем и польским королем мира. А что до жалобы запорожцев на то, будто царь только на письма объявляет им свою милость, в действительности вовсе забывает о них, то запорожцы, если они пребудут в христианской твердости, щедро одарены будут царским жалованием, и если им нужно входить какими-то доходами или местами в малороссийских городах, пусть присылают к государю своих челобитчиков, и им вскоре будет дан царский милостивый указ.
Но царская грамота не имела никакого действия, так как 11-го февраля стало известно об измене гетмана Брюховецкого.
Брюховецкий уже отправил воззвание к донским казакам, и в этом воззвании писал, что Москва, побратавшись с ляхами, решила всех живущих на Украине православных христиан, от старых до младенцев, истребить мечом или в Сибирь загнать славные Запорожье и Дон, и вконец истребить те места, где обитаются славянские Войско Запорожское и Донское, в дикие поля для звериных жилищ обратить, или иноземцами осадить. Москва хочет сперва Украину смирить, а потом искоренить Запорожье и Дон.


VII

В Москве нашли нужным, прежде всего, послать запорожцам жалованье в 2000 рублей и 100 связок сукон немецких разных цветов, ценой по 300 рублей. Царская грамота об этом отправлена 8-го марта на имя кошевого атамана И. Белевского. В ней говорилось о богоотступном и не христианском деле Брюховецкого, о его наговорах, будто бы русское войско послано в Запорожье не за тем, чтобы держать басурман от набегов на Украину, а затем, чтобы проливать кровь украинского населения. Затем говорилось об отправке к запорожцам еще в январе месяце поручика Сухорукова, и безызвестном исчезновении его неведомо куда. Наконец, внушалась мысль промышлять для обороны Украины и приводить отступников от царя к послушанию, за что обещалась непременная от царя милость.


VIII

Однако ни жалование, ни грамота не произвели своего действия, и на Украине открылся всеобщий бунт - во всех городах и домах стали бить, грабить бояр и воевод, и
выгонять московских ратных людей. В это время запорожские казаки, соединившись с мещанами, взяли приступом замки сосницкого, новгородского и старобудского воеводств,

107

там находившихся перебили до смерти.
Когда обо всем этом получена была весть в Москве, то царь приказал белгородскому воеводе князю Г. Ромодановскому весной этого же года (как только подрастет трава) двинуться с войсками на Украину. Ромодановский, получив царский указ, пошел на Котельву и Опошню Гадячского полка. В это время гетман Брюховецкий все больше и больше ожесточаясь в кровавых расправах против москвичей и своих личных врагов, дошел до того, что даже приказал сжечь живым за какую-то вину жену  гадячского полковника Острою. Этот жестокий поступок с женщиной возмутил даже запорожцев, и они снеслись с Дорошенко. Дорошенко, получив весть обо всем происшедшем на Левобережной Украине и о движении князя Ромодановского, призвал к себе орду, и стал готовиться к отпору против русских.


IX

Петро Дорошенко был, бесспорно, человек выдающихся способностей и своеобразных идей. Он выступил с совершенно новыми мыслями, чем его предшественник. Объявив себя гетманом обеих сторон Днепра, он решил отдать всю Украину под власть турецкого султана. Дорошенко видел, что Польша не дала счастья Украине, но, в то же время, он предвидел, что и от Москвы Украина не ждет поблажки. Он полагал, что, в конце концов, малороссияне, имеющие одну веру и почти один и тот же язык с русскими, потеряют свою политическую автономию и сольются безраздельно с великороссами. Поэтому если отдаться вместо московского царя турецкому султану, то при разности языка и веры можно рассчитывать, что Украина навсегда может сохранить свою самостоятельность. Впрочем, к этим мыслям Дорошенко пришел не сразу, а постепенно. Свои выводы он и притворял в жизнь.


X

В январе 1688-го года в Миргороде многие мещане записались в казаки и отказались платить подати в казну. Приехал челядин Брюховецкого и запретил мещанам давать в казну хлеб. В Соснице нечего было взять с мещан и крестьян, которые от казацкого разорения или разбрелись, или сами записались в казаки. То же самое произошло в Козелецком уезде.
В конце января Шереметьеву в Киеве дали знать, что в Чигирине была рада, сошлись – Дорошенко, митрополит Тукальский, Гедеон Хмельницкий (Юрий Хмельницкий в монашестве), полковник, вся старшина, послы крымские, монах, присланный от Мефодия и посол от Брюховецкого. Дорошенко со своею старшиною утвердил: по обе стороны Днепра жителям быть в соединении, жить особо и давать дань турецкому султану и крымскому хану, как дает волошский князь. Турки и татары будут защищать казаков и вместе с ними ходить на московские украины. Послышался голос

108

монаха Хмельницкого:
- Я вам отцовские скарбы откопаю и татарам плату дам, лишь только не быть под рукою московского царя и короля польского. Хочу я монашеское платье сложить и быть мирским человеком.
На той же раде положили в малороссийских городах царских воевод из ратных людей побить. Были на раде и послы из Запорожья, они присягнули за свою братию быть под властью Дорошенко. Татары уже стояли под Черным лесом: Дорошенко хотел часть их отправить с братом в Польшу, а с другою частью идти самому на московские украйны.
Когда в Москве из отписок Шереметьева узнали о волнениях в Малороссии, то к Брюховецкому в начале февраля пошла царская грамота. 6-го февраля написана была эта грамота. 8-го боярин и гетман уже начал свое дело в Гадяче. В половину обедни Брюховецкий присылает за полковником Яганом Гульцом и говорит ему:
- Пришли ко мне из Запорожья кошевого атамана да полковника Соху с казаками и стали говорить, что не любо, что царские воеводы в малороссийских городах чинят многие налоги и обиды. Я им пообещал, что русских ратных людей будем выводить из городов.
Гульц отправился к воеводе и объявил ему о своем разговоре с гетманом. Воевода пошел к Брюховецкому, тот сначала долго не выходил, наконец, вышел, и стал говорить, чтоб Гульц выбирался вон из города. Огарев объявил своим ратным людям, что надобно выходить, потому что против казаков стоять не с кем, всего московских людей с 
700 человек, и крепости в городе никакой нет. Русские люди собрались и пошли, подходят к воротам – заперты, стоят у них казаки. Гульца с начальными людьми выпустили, но стрельцов, солдат и воеводу остановили.
Воевода с немногими людьми пробился, было, за город, но казаки догнали его, догнали и Гульца с товарищами. Те отбивались, сколько было сил, но казаки одолели: 
70 человек стрельцов и 50 солдат пало под ножами убийц. Человек 30 стрельцов успели уйти из города, но перемерзли по дороге, 13 - начальных и лучших служилых людей было захвачено казаками в плен, воевода Огарев ранен в голову и положен лечиться. Не пощадили и жену воеводы. В одной рубашке водили ее простоволосую по городу и, отрезав одну грудь, отдали в богадельню.


XI

Покончив с Москвою у себя в Гадяче, Брюховецкий разослал листы по всем другим городам с увещанием последовать его примеру. Пошла из Гадяча грамота и на Дон. Дон не откликнулся на призывы Брюховецкого, ибо, к счастью для Москвы, силы голытьбы с господином Стенькою были отвлечены на восток. Но казачество малорусской Украины поднялось против государевых ратных людей. Еще 25-го января черниговский полковник Иван Самойлович (будущий гетман) с казаками и мещанами осадил в малом городе царского воеводу А. Толстого, покопав кругом шанцы. 1-го февраля к Толстому явился
священник с предложением от Самойловича выйти из города, потому что гетман

109

Брюховецкий со всею Украиною отложился от государя, присягнул хану крымскому и Дорошенко, побил много осаждающих и взял знамя.
16-го февраля воеводе подали грамоту от самого гетмана. Боярин и гетман царского величества писал приятелю своему Толстому, что все верное Войско Запорожское и весь мир украинский умыслили изо всех городов выпроводить государевых ратных людей, потому что они жителям великие кривды и несносные обиды чинят. Брюховецкий предлагал также приятелю своему выйти из Чернигова, оставивши наряд, по примеру воевод – гадяцкого, полтавского и миргородского. Толстой не принял приятельского предложения. Воеводы: сосницкий Лихачев, прилуцкий Загряжский, батуринский Клокачев, глуховский Кологривов – были взяты казаками. В Стародубе погиб воевода И. Волконский, когда город был взят казацкими полковниками – Сохою и Бороною.
В Новгород-Северске сидел воевода И. Квашнин. Несколько раз присылали к нему казаки с предложением выйти из города. “Умру, а города не отдам”, - отвечал воевода.
29-го февраля на рассвете явились к нему три сотника с тем же предложением. Квашнин велел убить посланных. Рассвирепевшие казаки полезли на приступ и взяли город, но воевода, прежде чем сам был сражен пулею из мушкета, отправил на тот свет более десяти казаков, рассказывали, что Квашнин хотел убить свою жену, ударил ее саблею по уху и по плечу, но удар не был смертельный: судьба жены воеводской в Гадяче объясняет поступок Квашнина.


XII

В это время в Варшаве находился московский помощник Аксидов. Узнав о малороссийских событиях, он потребовал у сенаторов, чтоб король выслал свое войско на бунтовщиков на помощь войскам царским. Все ограничилось одними обещаниями со стороны Польши. Надобно было управляться своими силами.
В апреле царские воеводы князь К. Щербатый и И. Лихачев поразили казаков под Почепом, в июне под Новгород-Северском и на возвратном пути к Трубецкому разорили много сел и деревень, верст до двадцати около дороги. Князь Г. Ромодановский окружил своими войсками города Котельву и Опошню. Что же Брюховецкий? Ему было не до Ромодановского. Полковники восточной стороны не любили его и прежде, а теперь еще более возненавидели, потому что он окружил себя запорожскою чернью и дал ей волю: запорожцы что хотели по городам, то и творили. Полковники признали Дорошенко. Тот вместе с Тукальским и послал сказать Брюховецкому, чтоб привез свою булаву к нему и поклонился, и себе взял бы Гадяч с пригородами. Рассвирепел обманутый Брюховецкий, сейчас же порвал все сношения с Чигирином, начал хватать дорошенковских казаков и отправил посланцев в Константинополь, поддаваясь султану. 2-го апреля прислали в Андрианополь, где жил тогда султан Магомет, полковника Г. Гамалию, писаря Лавриненко, обозного Беспалого и били челом, что гетману Брюховецкому и всем черкасам быть под султановою рукою в вечном подданстве, только бы с черкас никаких 

110

поборов не брать, да указал бы султан оберегать их от царя московского и от короля
польского. В Гадяч явилась толпа татар под началом Челибея для принятия присяги. Брюховецкий должен был дать гостям 7000 злотых червонных, а Челибею подарил рыдван с конями и коврами, да двух девок русских.
Вместе с татарами выступил и Брюховецкий из Гадяча против государевых ратных людей и остановился под Диканькою, уживаясь с полками своими, как вдруг пришла весть о приближении Дорошенко. Кручина взяла Ивана Мартыновича. Он стал просить татар, чтобы велели Дорошенко удалиться на свою сторону. Но татары не вступились в дело и спокойно дожидались, чем оно кончится.
Сперва явились к Брюховецкому десять сотников с прежним предложением от Дорошенко - отдать добровольно булаву, знамя, бунчук и наряд. Брюховецкий перебил сотников, сковал и отослал в Гадяч. Но на другой день показались полки Дорошенко, и как скоро казаки обеих сторон соединились, раздался крик между старшиною и чернью:
- Мы за гетманство биться не будем. Брюховецкий нам доброго не сделал, только войну и кровопролитие начал.
И тотчас побежали грабить возы восточного гетмана.


XIII

Дорошенко послал сотника Дрозденко схватить Брюховецкого и привести к себе. И. Брюховецкий сидел в своей палатке, в кресле, когда вошел Дрозденко и взял гетмана под руку, но тут запорожский полковник И. Чигуй, верный приятель Брюховецкого, безотлучно находившийся при нем с начала его гетманства, ударил Дрозденко мушкетным дулом в бок так, что тот упал на землю. Это, однако, не спасло Брюховецкого: толпы казаков восточной стороны с криками и ругательствами ворвались в шатер, схватили гетмана и потащили к Дорошенко.
- Ты зачем так жестоко писал мне  и не хотел доброю волею отдать булавы? - спросил его Дорошенко.
Брюховецкий, не промолвив ни слова, не добавил никакого ответа. Дорошенко дал знак рукою, и толпа бросилась на несчастного – начали резать на нем платье, бить охлопьем, дулами, чеками, рогатинами, убили как бешеную собаку и бросили нагого. Чугуй храбро защищал его и ничего не мог сделать один с многим числом казаков. Дорошенко уверял Чугуя, что вовсе не желал смерти Брюховецкого. Его самого чуть не постигла та же участь: вечером казаки обеих сторон, подпивши, зашумели, начали кричать, что надобно убить Дорошенко, тот едва утешил их, выкатив несколько  бочек горилки, а ночью со всею старшиною выехал для осторожности на край обоза. Тело Брюховецкого велел он похоронить в Гадяче, в построенной им церкви (июнь 1668-ой год).
Запорожцы, захватив с собой царскую бумагу, данную Брюховецкому, и бунчук, возвратились в Сечь.


111


XIV

Покончив с соперником и провозгласивши себя гетманом обеих сторон Днепра, Дорошенко двинулся к Котельве, которую осаждал боярин князь Г.Г. Ромодановский. Воевода отступил, Дорошенко его не преследовал и возвратился в Чигирин, взявши имение Брюховецкого и армату войсковую (десять пушек), пограбивши всех, на которых ему указали, как на богатых людей. Москва вследствие измены Брюховецкого потеряла 
48 городов и местечек, занятых Дорошенко, 144000 рублей денег, 141000 четверти хлебных запасов, 284 пищали, 183 пушки, 32000 ядер, пожитков воеводских и ратных людей на 74000 рублей.


XV

Народ слышать не хотел о Польше, бранил москалей за их насилия и изъявил  предпочтение турецкой власти.
После того, как Дорошенко заставил отступить Ромодановского, теперь вся Малороссия была в руках Дорошенко. Ему осталось упрочить свою власть, но тут, на беду, пришла к нему весть из Чигирина об измене жены. Он ушел за Днепр, забравши с собой пленных великорусских начальных людей и епископа Мефодия, а начальство над левою стороною Днепра поручил своему генеральному есаулу Демьяну Многогрешному.
Вслед за уходом Дорошенко Ромодановский двинулся в Малороссию и занял Нежин. Многогрешный вместо того, чтобы биться с ним, изъявил желание покориться царю, надеясь, что его сделают гетманом. Тогда ходатаем за казаков явился черниговский архиепископ Лазарь Баранович. Он просил письменно у царя прощения народу, но умолял, чтобы в Малороссию не посылать воевод. О том же просил Многогрешный и представлял, что вся беда сделалась от насилия со стороны воевод да от козней епископа Мефодия. Толки об избрании нового гетмана шли несколько месяцев, а тем временем московское правительство сносилось с Дорошенко. Царские посланцы уговаривали Дорошенко отступить от басурман и быть покорным Польше. Дорошенко стоял на одном, что он со своими казаками ни за что не хочет быть под властью Польши, потому что с поляками, по их непостоянству, нельзя заключить никакого крепкого договора. Уверял, что он вовсе не враг Москвы, что желает со всею Украиною быть под властью великого государя, однако не иначе, как тогда, когда государь примет под свою власть обе стороны Днепра, не будет посылать воевод и не станет нарушать казацких прав. Одним словом чтобы все было так, как постановлено по первому договору, заключенному 
Б. Хмельницким, иначе Дорошенко ни за что не хотел покидать мысли о подданстве Турции. Само собой разумеется, что московское правительство, находясь в перемирии с Польшею, не могло прибегнуть к такому шагу, какого требовал Дорошенко.
В марте 1669-го года в городе Глухове была собрана рада, и на ней был избран в гетманы левого берега Днепра Демьян Многогрешный. Все старания нового гетмана,

112

архиепископа Лазаря и старшин об освобождении Малороссии от воеводского управления, остались напрасны, тем более что и теперь как прежде, между малороссиянами были искатели собственной карьеры, которые писали в Москву противное тому, что просило малороссийское начальство, и уверяли, что народ более желает воеводского, чем казацкого управления. Первым из таких был С. Адамович, нежинский протопоп, думавший, как видно, идти по следам Мефодия. По договору, заключенному в это время, воеводы были оставлены только в некоторых городах. Реестровых казаков положено только 30000, которые должны были содержаться поборами со всех местностей, кроме, монастырских и церковных. Разоренным городам дана льгота на 10 лет, гетманы будут избираться вперед на раде, и утверждаться царем, и не должны сноситься с иностранными государями. Тогда было замечено на раде казаками, что все междоусобия в Малороссии происходят оттого, что пехотные мужики самовольно хотят называться казаками и поднимают смуты, а тем самым – прямым казакам чинят бесчестия. Для предотвращения этого положено устроить особый казацкий полк в 1000 человек, обязанность которого будет состоять в том, чтоб замечать, где начинаются бунты и укрощать их в начале. Этот полк называется компанейским. Таким образом, важнейший сакральный вопрос, волновавший Малороссию с самого казацкого восстания против Польши, московское правительство решало теперь в виде возвышения исключительного привилегированного сословия в ущерб стремлению народа к уравнению своих прав.
Новый гетман Левобережной Украины, Многогрешный, не отличался дарованием, не был любим в народе, притом был предан пьянству и в пьяном виде делал всякие бесчинства. Его родной брат, Василий, назначенный черниговским полковником, был также человек буйный, необузданный, известный тем, что загнал свою жену в гроб побоями, за что носил на себе церковное запрещение. Власть гетмана Демьяна, не простиралась на все края Украины, долженствовавшей состоять под его начальством. Полки – Лубенский, Гадяцкий, Прилуцкий – упорно стояли за Дорошенко. Переяславский полк был также с ним заодно, но потом полковник Д. Райча, молдавский выходец, пристал со своим полком к Многогрешному. Дорошенко силился, во что бы то ни стало, удержать всю Украину под своею властью, писал беспрестанно универсалы, убеждал малороссиян прекратить всякие ссоры и стоять для погибающего отечества. Между тем, продолжал относиться дружелюбно к Москве, освободил по царской просьбе великорусских пленников, беспрестанно сносился то с Москвою посредством посланцев, то с киевским воеводою. Постоянно была у него одна и та же речь, хотя и в разных видах. Смысл ее был таков: пусть московский государь возьмет всю Украину под свою верховную власть, выводит своих воевод и оставит казаков обеих сторон Днепра под начальством одного гетмана. Вместе с тем Дорошенко прямо высказывался перед царскими посланцами, что он по необходимости отдастся султану и приведет турецкие силы на поляков. Московское правительство, соблюдая договор с Польшей, уговаривало Дорошенко оставаться в  верности Польше. Таким образом, оно поддерживало то самое раздвоение Украины, против которого так ополчался Дорошенко.




113


XVI

Гибель Брюховецкого неминуемо влекла за собою беду Мефодию: ибо если Дорошенко не мог терпеть подле себя Брюховецкого, то Иосиф Тукальский не мог терпеть Мефодия. Сперва держали его за караулом в разных местах на восточном берегу. Затем перевезли за Днепр и посадили в Чигиринском монастыре. Сюда прислал к нему Тукальский отобрать архиерейскую мантию. Из Чигиринского перевезли его в Уманский монастырь, но здесь он напоил караульных монахов и уехал в Киев. Шереметьев признал за лучшее отправить Мефодия в Москву, а то, пожалуй, он и в Киеве какие-нибудь бунты заведет… В Москве на все обвинения епископ отвечал одно, что он об измене 
И. Брюховецкого не ведал до тех пор, как государевы люди были побиты в Гадяче. Его оставили в Московском Новоспасском монастыре под стражею. Здесь он и умер.
Дорого поплатились сваты – Брюховецкий и Мефодий – за смуты. Недолго торжествовал и славный ее виновник – Дорошенко. Татары не мешали ему разделаться с Брюховецким. Но скоро пришла к нему страшная весть – татары поставили в Запорожье другого гетмана.


XVII

После убийства гетмана И. Брюховецкого запорожцы не желали пристать к Дорошенко, возвратились в Сечь и отсюда отправились к крымскому хану. Хан очень обрадовался приходу запорожцев, принял их с большой приязнью и, узнав, что они разошлись с Дорошенко, посоветовал им выбрать самостоятельно гетмана в самом Запорожье. Сперва охотников на это гетманство не оказалось, но потом на него изъявил свое согласие бывший писарь Запорожского Войска Петр Суховей или Суховеенко, молодой человек 23 лет, досужий и ученый, был посылаем в Крым для договоров и так там успел всем понравиться, что писали оттуда в Запорожье:  “Вы бы и впредь присылали к нам таких же досужих людей, а прежде вы таких умных людей к нам не присылали”. Этого-то досужего и умного человека татары провозгласили гетманом казацким. Дорошенко скрежетал зубами.
- Не я буду, если, - говорил он, - своею саблею не оберну Крым вверх ногами.
П. Суховей, родственник Брюховецкого, находясь в числе посланцев, лично встретился с ханом. Хан его принял очень милостиво, и дал ему войско с Калгой и Нуреддином, приказал Дорошенко вместе с Суховеем идти против князя 
Г. Ромодановского, выступившего на Украину для борьбы с Дорошенко и со всей казацкой старшиною, избившей московских бояр и воевод. Дорошенко, видя, что орда больше “прихильна” к запорожцам, сам уклонился от похода с Суховеем, и послал в помощь последнему и татарам своего брата Г. Дорошенко. Ромодановский выслал против татар и Дорошенко своего сына Андрея. В произошедшей битве возле городка Гайвороны татары разбили Андрея Ромодановского и пленили его.

114

После этого Суховей, желая доставить добычу своим союзникам татарам, бросился из Левобережной Украины в Правобережную, где считал себя под защитой Дорошенко. Видя такой оборот дел, Дорошенко разослал всем заднепровским жителям приказания прятать свои пожитки от Суховея и ничего не оставлять ему.
Жители в точности выполнили приказания своего гетмана и Суховей действительно не нашел никакой добычи в Заднепровской Украине, а татары требовали от него вознаграждения и не получили от Суховея ничего. Тогда татары решили поделить между собой добро Суховея, а его самого с запорожцами взять в полон. Предвидя это, Суховей обезопасил себя через послов, известил о своих плохих делах запорожцев.
На ту пору кошевым был в Сечи слабый, но храбрый Иван Белковский. За него дела делал сам кош. Кош послал для выручки Суховея двух своих полковников И. Серко и Игната Ульяновского. Полковники прибыли в тогобочную Украину вовремя. Видя это, Нуреддин не осмелился напасть на Суховея и, опасаясь И. Серко и И. Ульяновского, скоро убрался в Крым, а Суховей вместе со своими избавителями вернулся в Сечь.


XVIII

Недолго, однако, Серко стоял за Суховея: будучи еще так недавно на его стороне, Серко теперь выступил за Дорошенко. Тогда Суховей снова ушел к татарам, с которыми он настолько сошелся, что даже побасурманился и принял имя Ашнать-мурзы, при нем было всего лишь около 300 запорожцев.
Но и сам Серко, спустя некоторое время, тоже оставил Сечь и убыл в Слободскую Украину. Став полковником Слободской Украины, Серко лично убедился в несправедливых действиях московских воевод и бояр на Украине и потому, снесшись с Дорошенко, выступил на защиту казацких прав Слободской Украины против Москвы.
4-го марта 1668-го года в слободе Красном Куте и на Тарских озерах вспыхнул бунт. Скоро этот бунт отозвался в городе Змиеве: змиевские казаки выбрали своим полковником И. Серко.
11-го марта Серко вместе с казаками из Змиева бросился к Харькову, имея целью поднять и харьковчан против московских бояр и воевод. В это время харьковским воеводой был Лев Сытнич, который доносил Ромодановскому “марта 11-го пришел под Харьков изменник Ивашка Серко с изменниками черкасами, собравшись со многими людьми, и перешли реку Уды в 2-х верстах от Харькова, и хотят идти под Чугуев”.
Харьковчане отказались действовать заодно с Серко. Тогда Серко решил силою заставить их. Чугуевский воевода сообщил об этом также белгородскому воеводе князю Ромодановскому, извещая его, будто харьковчане уже изменили царю. Но Ромодановский уверял чугуевского воеводу, что харьковчане остались верны великому государю, и приказал ему: ссылаясь с харьковским воеводою Сытиным однолично над изменниками черкасами промысел и поиск чинить и полон иметь, и села и деревни жечь, сколько Бог милосердный поможет”.
После этого Серко вынужден был покинуть Харьков. Покидая Харьков, он в апреле
того же года, разорил село Боровое, в мае ограбил слободы Колонтаев и Мартовую. И
115

после этого поспешил удалиться за Днепр к Петру Дорошенко.


XIX

Серко, увлеченный всеобщим течением ненависти против московских бояр и воевод, управлявшими делами Украины, разом объявил себя сторонником Дорошенко и противником русского царя. В Чигирине у Дорошенко Серко был недолго, и снова возвратился в Сечь, собрав там войско, и с ним ходил на украинские города против бояр и воевод. Серко был не против того, чтобы воеводы и ратные люди не были в украинских городах, и чтобы они не были над украинцами, вместо них по старому украинскому обычаю поставлены были полковниками сотники и войты.
Выйдя из Сечи на Украину, Серко бился с царскими полками под Ахтыркой, но после того отступил в Кишенку, а из Кишенки двинулся на Торговицу.
25-го октября Серко уже начал жалеть, что отступился от московского царя, и басурманам он тоже не присягал.
Кроме Ахтырки, Серко был еще под Полтавой, где он из-за спешного отхода закопал пушки, которые потом выкопали полтавские казаки, ходившие под город Валки.


XX

Успешным окончанием Глуховской рады беспокойства московского правительства насчет Малороссии далеко не прекращались. Новый гетман дал знать в Москву, что 1-го июля 1669-го года Суховей с запорожцами и с крымским султаном Нураддином пришел под Киев и стал на реке Расаве, с ним запорожцев 30000, да татар 100000. Полки Уманский, Корсунский и Кальницкий поддались Суховею, отстав от Дорошенко. Что Дорошенко с митрополитом Тукальским упросил Ю. Хмельницкого оставить монашество: они хотят сделать его гетманом. Только в таком случае Дорошенко надеется на жизнь, потому что если выберут в гетманы Суховея, то ему не быть живу: Суховей отомстит ему за потопление своих людей под Переволочною. 6-го июля пришел в Киев и Дорошенко, и разослал универсалы, приглашая полковников на раду.
В сентябре явился в Москву посланец от Л. Барановича и уведомил, что гетман в Смелой между Путивлем и Ромнами, при  нем царские войска нежинской пехоты 300 человек, да казацкие полки: Нежинский, Черниговский, Переяславский, Прилуцкий, Стародубский, при нем и Мурашка. К Смелой пошел гетман против Гамалии и орды, потому что в Малороссии села и деревни жгут, людей перебивают и в плен татарам отдают. С Гамалиею три полка – Миргородский, Полтавский, Лубенский, да при нем же 3000 татар. Гетман черкас и татар многих побил, но с другой стороны, Дорошенко собирается многим собранием, и орда пришла к нему многая, пришли турки, валахи и молдаване.


116


XXI

В октябре 1667-го года Серко вместе с кошевым И. Роган ходил в Крым воевать татар. Кошевой и полковник, чтобы успешно действовать против врагов, решили идти на Крым двумя отрядами: Роган пошел к Альбатурку, а Серко зашел от Кафы (Феодосии) на крымские улусы, где разрушил несколько деревень, побил много татар и освободил 2000 человек русских полоняников.
В октябре же месяце выходец из Крыма рассказывал в Киеве киевскому наместнику П. Шереметьеву, что Серко по царскому указу с калмыками, донскими, запорожскими казаками три раза ходил в Крым, и в третьем походе побил около 3000 татар, да около 500 взял в плен, а после третьего похода совершил четвертый на город Бахчисарай с пушками. Серко в Крым посылал Дорошенко с ратными людьми, которые при нем были для того, чтобы учинить в Крыму промысел, причинить большой вред татарам в Крыму за выставленного ими гетмана Суховея. Дорошенко стал сноситься с татарами с целью “быть по-прежнему в миру с ними”, но с непременным условием выдачи ему Суховея. Татары отвечали Дорошенко готовностью на мир, но с условием, что они выдадут Суховея, если Дорошенко отдаст им Серко. Конечно, мира на этом не могло состояться.
Но Серко и запорожцы скоро оставили Крым, они должны были поспешить в Запорожье и на Украину, куда призвали их неотложные дела. Гетман Дорошенко, истребив Брюховецкого и удалившись в Чигирин, не нашел там полного спокойствия и очутился в таком шатком и тревожном положении, что должен был лавировать между Москвой, Турцией, Крымом и Польшей и сноситься с ними, обещая каждой из них верность и ни одной не исполняя своего обещания. Прежде всего, Дорошенко нашел затруднения в Левобережной Украине: оставив там наказным гетманом 
Д. Многогрешного, Дорошенко не мог подать ему вовремя помощи против русских и Многогрешный вошел в сношение с князем Г. Ромодановским, изъявив ему свое желание перейти к московскому царю. Тогда Дорошенко снесся в сентябре с турецким султаном и выразил готовность быть у него в подчинении.
Султан на это предложение потребовал, чтобы Дорошенко посадил в Чигирине и в крепости Кодак по 1000 человек янычар. Дорошенко стал выговаривать себе Чигирин и решил на том, чтобы посадить в Кодаке 3000 янычар, но Чигирин сделать свободной столицей гетмана.
В это же время Дорошенко написал письмо крымский хан и потребовал от него, чтобы он укротил запорожских казаков, которые, ходя в разных числах из Запорожья на крымские улусы, большие убытки и разорения татарам чинили и чтобы гетман сделал сыск, возвратил все награбленное запорожцами. Но Дорошенко, написав о  том запорожцам, получил от них такой ответ, что они имеют своего кошевого и Дорошенко за гетмана не считают.



117


XXII

В последних числах сентября запорожцы объявили гетманом Степана Вдовченко, бывшего генерального писаря из Запорожья.
Когда Вдовченко выбрали гетманом, в то время находились при этом и крымского хана посланцы,  и запорожцы учинили перед ними присягу на том, чтобы вольностям татарским быть около Запорожья, как было при старом Хмельницком, а татарам прислать за то 80 тысяч человек в помощь запорожцам.
Новому гетману Вдовченко поддались города Полтава, Гадяч, Лубны и другие, и Дорошенко должен был послать за Днепр против сдавшихся Вдовченко городов своего брата Г. Дорошенко. Тогда Вдовченко три раза посылал к Дорошенко листы, в которых просил его прийти в Запорожье на черную раду и ждать там, кого запорожцы выберут в гетманы, а кто окажется выбранным, тому булаву и бунчук дадут. Дорошенко согласился на то, но предварительно послал от себя в Запорожье лазутчиков: лазутчики донесли Дорошенко, что в Запорожье его убьют, и тогда он засел в Чигирине и не стал никуда выезжать оттуда.
После этого Вдовченко назывался гетманом и вернул бы булаву и бунчук, а запорожцы с татарами стали воевать города Дорошенко, разорять и жечь села и деревни, людей сечь и в полон брать.
Но и этим дело для Дорошенко не кончилось.


XXIII

19-го января 1669-го года киевский воевода П.В.. Шереметьев доносил в Москву, что около города Полтавы “стоять 5000 человек казаков разных полков, ожидающих весны: если Серко по-прежнему пойдет на Крым, то и они пойдут с ним”.
Но Серко на этот раз в Крым не пошел. Он действовал заодно с Дорошенко против татар и Суховея в самой Украине. В половине января 1669-го года гетман П. Дорошенко извещал своего брата А. Дорошенко и всех гадячских обывателей о том, что охотный полковник Серко послал им с конным и пешим войсками против крымского хана Батырчи и Суховея, и Божию помощью отважно и дружно разгромил их во многих местах, в особенности страшно побил под местечком Ольговцем. Суховей понес здесь страшный урон: он ушел с поля битвы с семнадцатью казаками к союзникам, находящимся верстах в 30 от Переяславля, а потом в город Торговцу и оттуда в Крым. Побитых татар было 4000 человек, при Серко находился запорожский полковник Улановский. После этой битвы все казаки, державшиеся стороны Суховея, перешли на сторону Серко.





118


XXIV

Начало 1669-го года ознаменовалось в истории малороссийских казаков выбором
(3-го марта) нового гетмана Д. Многогрешного.
Многогрешный сперва отказался от гетманства, как старая девка от жениха, но потом согласился и отправил от себя в Москву послов с поклоном царю.
Запорожские казаки, также как и большинство малороссиян, не признавали гетманом Д. Многогрешного, решили собраться на общую раду и выбрать одного, ни от кого независимого гетмана.
21-го мая 1669-го года приехавшие в Киев греки показали, что они видели во время своего пути полковника Серко с 50 конными казаками. Со слов самого Серко они узнали, что он едет в Ладыжин, и что у запорожских и украинских казаков предполагается всеобщая рада для выбора на ней нового гетмана.
Это известие потом подтвердилось. Место рады сперва назначалось в урочище Цыбульник, под городом Крыловым, а потом на речке Росава, под городом Каневом. А гетманом предполагалось избрать Ю. Хмельницкого, которому особенно помогали турки и татары. На этом стояли, как Серко, так и Суховей и Дорошенко. Выбрать гетмана, а потом они предполагали идти на государевы малороссийские города и на города польского короля, а для этого они послали послов за помощью к турецкому султану. Узнав обо всем этом, царь Алексей Михайлович написал Дорошенко, чтобы он убрал своих казаков, а вместе с ними и казаков Серко с этой стороны Днепра на правую, так как по Андрусовскому миру, состоявшемуся в 1667-ом году между Польшей и Россией, левобережные города Украины отошли от Польши и России и Дорошенко, как преданный польского короля, должен оставить Левобережную Украину.


XXV

От царя на Запорожье по этому поводу посланы грамоты и определена низовому войску плата на прокормление.
Но Дорошенко в это время был занят более существенным для него вопросом. Он хотел получить утверждение на свое гетманство от турецкого султана.
Султан, найдя, что гетман Дорошенко слишком непостоянен в своих обещаниях, и что он уже успел изменить и Москве, и Польше, и Турции, отправил от себя послов в малороссийский город Корсунь и велел им выбрать нового гетмана для Заднепровской Украины. Турецкие послы явились в Корсунь в первых числах марта 1669-го года и открыли там раду. Рада тянулась в течение десяти дней. От П. Суховея на эту раду прислан был полковник Нос с 70-ю казаками сечевого товариства. Через полковника Носа Суховей послал Дорошенко письмо, в котором писал, чтобы Дорошенко отнюдь не мирился ни с турками, ни с татарами, и шел бы в поле на раду, куда прибудет и он, Суховей, с запорожцами, в противном случае Суховей грозил Дорошенко, что он выгонит

119

его из Чигирина.
Но Дорошенко не обратил внимания на заявление Суховея, и рада в Корсуне состоялась. На ней был предложен турками в гетманы снова Ю. Хмельницкий. Но сам Хмельницкий отвечал на это отказом. Он объявил, что никакого гетманства не желает, и если его выберут против его воли, то он против ратных людей московского государства биться не будет и на украинские города не пойдет, потому что на том присягал великому государю, а сойдет в Запорожье и будет воевать против татар. После такого заявления со стороны Хмельницкого турецким послам ничего не оставалось, как остановиться на прежнем гетмане и они волей неволей выбрали “совершенным” гетманом Дорошенко.
В это время, когда происходила эта рада, запорожцы в числе 70 человек стояли поодаль от города, а потом совсем оставили Корсунь и вернулись в Запорожье. Однако Дорошенко удалось захватить из них 40 человек вместе с полковником Носом и оковать их цепями. Рада окончилась 14-го марта, и после этого Дорошенко отправил от себя около 15 человек посланцев в Запорожье с листами к П. Суховею. Суховей принял 4 человек из Дорошенковых посланцев отпустил назад, а 11 человек оковал цепями и из них одних приказал повесить поперек по вербам, а других послал к хану. Дорошенко, узнав об этом, отпустил на волю 40 человек запорожцев вместе с полковником Носом и позволил им идти, куда захотят. Из них выбрал трех человек и, дав им по коню, плети и ружью, гетман отправил с листами в Запорожье. Но запорожцы и этим смягчились, и по Украине пронесся слух, будто они хотят выбрать собственного гетмана, если не запорожца Саввочку, то Д. Многогрешного, но только не Дорошенко и даже не Суховея. Тотчас после праздника Пасхи, на Фомину неделю, донской казак Обросим Телешов случайно повстречал в 15 верстах от Чигирина, под Медведовкою, полковника И. Серко, который ехал сам в Чигирин. В разговорах с Телешовым Серко высказался против татар и объявил, что он всегда был православным христианином и сыном восточной церкви, что великого государя хлеба-соли он довеку не забудет, и что с басурманами он братства никогда не будет иметь. Сам от себя Телешов передал в Москве, что при нем Серко на Страстной неделе Великой Пасхи прислал в Чигирин 3 человека татарских языков: он громил на Поднестровье, где встречался с ними в то время, когда они шли из Польши с королем.


XXVI

В конце апреля П. Суховей из коша на Чертомлык послал письмо переяславскому полковнику Д. Райче, и в нем, прежде всего, извещал своего приятеля о том, что в апреле месяце запорожцы выбрали его, Суховея, на постоянное гетманство. Затем сообщил, что после избрания на гетманство он держал совет со всею старшиною и младшим товариществом Войска Запорожского, и решил радеть и промышлять об успокоении отчизны и о соединении обеих сторон Днепра под единою властью, вследствие чего приглашал Райча не идти к Дорошенко, а идти к нему, Суховею.
Далее Суховей сообщал о том, что Райча скоро услышит о пребывании его, Суховея, с запорожцами и крымским ханом под Чигирином, и что он уже разослал

120

приказание всем полковникам правой и левой стороны Днепра собраться в Цыбульник. Почти в таких же словах и о том же самом писал П. Суховей и к прилуцкому полковнику
после Святой недели идти к Чигирину, и приглашал полковника идти против Дорошенко. Об избрании П. Суховея в гетманы и о его намерении идти на Чигирин с запорожцами и ордой ротмистру надворной хоругви Ивану Мазепе сообщал из коша на Чертомлыке и бывший прилуцкий полковник Л. Горленко, друг и кум Мазепы. Горленко одобрял намерение Мазепы оставить Дорошенко и поддержать Многогрешного.
Намерение свое Суховей действительно не замедлил исполнить: собрав запорожцев и 40 тысяч татарской орды он “по траве”, тотчас после великодненского праздника вышел в Черный лес, расположился в 30 верстах от Чигирина, и более трех раз нападал с запорожцами на Чигирин, Жаботину и другим местам правой стороны Днепра, причинив жителям огромные убытки в рогатом скоте, лошадях и захватывая много людей в неволю.


XXVII

Крымский хан и ногайский мурза отложились от турецкого хана и вопреки его запрещению сдружились с Суховеем и с запорожскими казаками. Хан прислал всяких запасов и сукна на кафтаны запорожцам. Союзники решили простоять все лето возле Чигирина и добывать его. При Суховее был и И. Серко. В это время стали поглядывать на Суховееву руку и три полка: Полтавский, Миргородский и Лубенский, и даже склонны были отправить от себя посланцев в Запорожье.
10-го мая киевскому воеводе князю Г. Козловскому доносили, что Дорошенко назначил в Чигирине новую раду и на той раде хочет сдать свое гетманство, а крымские татары в числе 20 тысяч с запорожцами стоят в 20 верстах от Чигирина на речке Цыбульнике и ожидают хана. Когда хан придет, то таборы и запорожцы будут чинить промыслы над Дорошенко, а летом пойдут к Киеву и к другим городам Заднепровской Украины. Вслед за тем о намерениях запорожцев получил весть нежинский воевода 
И. Ржевский. Ему сообщили, что в Чигирине в малом городке засел какой-то запорожский полковник (нужно думать Серко) с казаками, которых не пускал к себе Дорошенко, что сам Дорошенко сидит в большом городе и находится в беспрерывной тревоге от татар, и что Суховей отовсюду зазывал татар, чтобы окончательно ударить на Дорошенко. Но в тот же день воевода Ржевский получил и другую весть, что Дорошенко вошел в мировую с Суховеем и Серко и, соединившись с ними, задумал перейти на левую сторону Днепра, чтобы добыть государевы города. Весть эта потом подтвердилась и 11-го мая в Киеве стало известно, что Дорошенко и Серко уже даже послали на переяславскую сторону два казацких пехотных полка, чтобы они захватили близкие к Днепру города, Золотоношу и Лубны. Полковники посланных полков Головченко и Монжас переправились через Днепр под Оржищевым и ждали, пока Дорошенко и Серко поднимут орду, и всею силою пойдут на поляков и на малороссийские города левой стороны Днепра. Они отправили послов к турецкому султану с просьбой о принятии в подданство Дорошенко и объявили приказ всем казакам и крестьянам заднепровской и киевской стороны быть наготове.

121

Сам Суховей в это время был в Запорожье, где стоял кошевым атаманом казаков, и приглашал Дорошенко на раду. Но Дорошенко по-прежнему ему в том отказал. Особо от Монжаса и Головченко стояли полковники И. Малютенко в Воронкове и И. Гладкий в
Остре с 700 человек запорожцев.
Видя приближающуюся угрозу со стороны Дорошенко и Серко, гетман 
Д. Многогрешный послал из Батурина 10-го мая увещательное письмо в Запорожье на имя кошевого атамана П. Суховея и всего славного рыцарства низового, на коше, на лугах и полях обретающегося. В этом письме Многогрешный, прежде всего, сообщал запорожцам о том, что он много раз писал им раньше означенного времени, но письма эти, вероятно, не доходили к ним, в чем он видел действие козней безбожного и не любящего добра лубенского полковника Г. Гамалии, сторонника Дорошенко. Затем он раскрыл и все неблаговидные поступки П. Дорошенко, которому он никогда не повиновался, как старшему, надеясь, что он будет промышлять об общем деле и доставит народу мир и тишину. В действительности же Дорошенко забрал скарб и арматы убитого Брюховецкого и переправивши все это за Днепр, покинул на произвол судьбы города левой стороны Днепра и его самого, наказного гетмана Д. Многогрешного, объявив ему, чтобы он, Многогрешный, сам оборонялся от московских войск. Тогда ему, Многогрешному, ничего не оставалось делать больше, как “договориться” с его царским пресветлым величеством на статьях, на каких договорился славной памяти Б. Хмельницкий. Заканчивая свое письмо, Многогрешный молит запорожцев оставить хана и склониться к православному монарху, так как московский государь уже даровал свободу всем им украинцам, которых позасылал  Брюховецкий в Москву и другие города, а крымский хан едва ли одной душе христианской даст свободу.
Вероятно, это письмо или вновь не дошло, или слишком поздно в Сечь пришло. По крайней мере, посланцы самого же Д. Многогрешного, бывши в Москве в самом конце мая, рассказывали там, что запорожцы не имели ни царского величества грамот, ни от гетмана Многогрешного письма.
Дошло ли письмо гетмана Многогрешного до Суховея или нет, во всяком случае, Суховей далек был от мысли держать сторону Москвы.
Суховей и крымский хан Адыль-Гирей, находясь по-прежнему в мире, решили действовать заодно и постановили на следующем между собою договор: Адыль-Гирей посредством орды и казаков освободится от турецкого ига, а Суховей с запорожцами посредством орды освободится от Польши и Москвы, на том Суховей и Адыль-Гирей написали письмо Дорошенко и пригласили его примкнуть к ним. Но Дорошенко, получив об этом известие, отверг предложение и написал турецкому султану письмо с жалобой на хана и с просьбой низвергнуть его с трона и вместо него назначить другого, согласного во всем с Дорошенко человека. Узнав об этом, хан Адыль-Гирей и Суховей решили идти к Чигирину и захватить там в руки Дорошенко со всей его старшиною.
В свою очередь, Дорошенко, узнав о решении Суховея и Адыль-Гирея, пошел на хитрость. Он стал склонять на свою сторону Суховея и предлагал ему в жены собственную дочь, желая тем выиграть время и укрепиться турецкими силами.
Благодаря этой уловке до открытого действия между противниками дело не дошло, и оба они опять заговорили о новой раде и о выборе нового и единого гетмана вместо их

122

обоих. 21-го мая ехавшие через Киев греческие купцы показали воеводе князю 
Г. Козловскому, что во время своего пути они видели полковника И. Серко с 50-ю конными казаками, со слов самого Серко они узнали, что он едет в Ладыжин за 
П. Дорошенко, где с ним было 2000 человек казаков. В Ладыжине же купцы слыхали, что у Дорошенко имеет быть вскоре рада, и на той раде казаки будут выбирать нового гетмана и с новым гетманом пойдут на малороссийские города московского государя.
От П. Суховея князь Козловский получил весть, что он стоял в 30 верстах от города Кодак с 2000 казаков и 10000 татар и из места своей стоянки отправил 8 человек добровольцев посланцев к Дорошенко, прося его явиться на раду под город Крылов, на урочище Цыбульник для выбора нового гетмана. Дождавшись Дорошенко и примирившись с ним, Суховей с татарами и запорожцами также предлагал идти на малороссийские города.


XXVIII

Москве все эти вести пока были неизвестны, и царь Алексей Михайлович 11-го июня написал письмо на имя кошевого атамана (без фамилии) и его войска к запорожским казакам с увещанием, не прельщаться никакими прелестностями склонять других к царскому величеству и быть в послушании у гетмана Д. Многогрешного.
Из самого письма видно, что царь был введен в заблуждение известием гетмана Многогрешного о готовности кошевого атамана и всего низового войска своеобразно прежнему своему обещанию служить верно великому государю, его царскому величеству.
Между тем гетман Дорошенко, согласно просьбе Суховея, вышел 6-го июня из Чигирина с казаками и направился к урочищу Цыбульник, имея твердое намерение сдать свое гетманство другому лицу. Услышав о движении Дорошенко, полковники полтавский, миргородский, гадячский и лубенский, каждый со своим войском, потянули в Ромны, где стоял высланный раньше того Дорошенко полковник Монжас.
Гетман Д. Многогрешный, предвидя беду, послал к царю письмо с просьбой о скорейшей высылке на Украину московских ратных людей ввиду наступления отовсюду внутренних и внешних врагов.
Но опасность Многогрешного была напрасна: Дорошенко, вышедший из Чигирина для рады на урочище Цыбульник, потерял доверие со стороны населения и должен был вернуться в Чигирин. Это объясняется выходом из Запорожья Суховея с татарами, султаном и с Ю. Хмельницким, которого татары хотели видеть единым гетманом вместо Дорошенко.
При Суховее было 200 человек конных и 300 пеших запорожцев, да несколько тысяч татар, с которыми он расположился в 160 верстах от Киева под Тясмином. Суховей и татары потребовали, чтобы Дорошенко шел на раду к реке Росова вместо Цыбульника. Дорошенко и на этот раз изъявил свое согласие и двинулся к назначенному месту, но за ним последовали только три полка: Чигиринский, Черкасский, Серденяцкий. Остальные полки – Уманский, Корецкий, Поволоченский и Торговецкий – перешли и поддались Суховею. Вероятно, это обстоятельство заставило Дорошенко вновь вернуться назад в
123

Чигирин и отказаться от участия на раде. Недовольные этим, Суховей с татарским султаном решили идти к Чигирину и добывать там Дорошенко. Для полного успеха хан прислал в Запорожье 1 тысячу коней, чтобы давать возможность идти в поход и тем
казакам, которые за неимением лошадей не могли выбраться из Сечи. Но запорожцы взяли из присланной 1 тысячи лошадей только пятьдесят, на которых и пошли под Чигирин, а остальных отослали назад.


XXIX

В течение июня Суховей с запорожцами и султан с татарами были уже возле Чигирина. Они хватали там стада и уже намеревались сделать общий приступ на город, но в это время пришло тревожное известие из Сечи, которое заставило Суховея и запорожцев бросить Чигирин и с поспешностью возвратиться в Запорожье. Дело состояло в том, что в отсутствие Суховея крымский хан отправил на Запорожье 1 тысячу человек татар и приказал им “засесть” в Сечи и вырубить оставшихся в ней запорожцев.
Но коварный замысел татар не удался им: оставшийся в Сечи бывший кошевой атаман Курило собрал всех запорожцев, находящихся налицо и бывших в лугах на промыслах, и с ними “отсел” Сечу, многих татар побил, многих потопил, многих прочь прогнал. Из последних некоторые бежали к крымским мурзам, которые были с Суховеем под Чигирином, и сообщили им обо всем случившемся в Сечи. Суховей после большой ссоры с мурзами оставил Чигирин и вернулся в Сечь.
Так рассказывали об этом деле в Москве нежинские обыватели, писарь Филипп Константинов и бурмистр Яков Жданов. Сам гетман Многогрешный излагал царю в письме, что на Сечь напали не татары, присланные ханом, а янычары, присланные турецким султаном, и выбил их не кошевой Курило, а сам Суховей, поспешивший вернуться в Сечь. После истребления янычар, последний остался в Сечи с татарами, бывшими при нем, и больше не помышлял пока о походе к Чигирину.


XXX

Московский царь Алексей Михайлович требовал от Дорошенко оставить Левый берег Днепра, так как здесь земля великого государя по Андрусовскому договору, а уходил на Правый берег Днепра, там земля польского короля, и он, Дорошенко, тоже польский подданный. Но Дорошенко не послушал приказания московского царя, и когда план об избрании Ю. Хмельницкого гетманом для городов обеих сторон Днепра не состоялся, то Дорошенко решил добиваться этой должности для себя. На этот раз он привлек на свою сторону крымского хана, получив от него помощь и послал на левую сторону Днепра полковника Г. Гамалию с казаками и татарами против наказного гетмана К.Стриевского, сторонника Д. Многогрешного. Стриевский вышел из города навстречу Гамалии, но был разбит и навсегда оставил поле сражения, а остаток его войск перешел к

124

Дорошенко.
В борьбе Д. Многогрешного принимали участие и запорожские казаки вместе с 
П. Суховеем, и на этот раз Суховей потерпел неудачу и бежал в Запорожье. На ту пору в
Запорожье был кошевым атаман Лукаш Мартынович. Узнав о решительных намерениях Дорошенко воевать Левобережную Украину, Лукаш Мартынович и все низовое войско написали ему письмо, в котором упрекали его в том, что он, будучи сыном Украины, не по-сыновьи, однако, поступает с ней и, желая достичь гетманства на обеих сторонах Днепра, призвал к себе из Крыма басурман и проливает с ними  кровь христианскую, делая это не для общего дела благо, а для собственных “властных приват”.
В заключение письма запорожцы “пылко” просили Дорошенко прекратить дальнейшее кровопролитие и разделение отчизны и отстать от своих “широких” замыслов, причем напоминали ему евангельский текст о человеке, весь мир приобретшем, но забывшем о душе своей. Тон этого письма сильно не понравился Дорошенко, не скрывавшего своего нерасположения ко всему запорожскому войску.
15-го января 1670-го года запорожские казаки отправили 7 человек посланцев к гетману Д. Многогрешному и через него стали бить челом великому государю.
В свою очередь и гетман П. Дорошенко отправил к Д. Многогрешному послов, и через них просил Левобережного гетмана быть в единой дружбе с ним. Причина этой просьбы объяснялась тем, что Дорошенко стали известны намерения запорожцев, соединившихся с татарами идти “войной” против него и разорить его города. Сам польский король прислал Дорошенко посланцев и через них советовал гетману быть с запорожцами в согласии: поляки опасались, чтобы через Дорошенко на Польшу не поднялись турки и не причинили бы ей беды. Король грозил, что если Дорошенко не сладит с запорожцами, то Польша заодно с русскими и запорожцами пойдет на него войной и разорит все его города до основания, чтобы через него впредь не было ссор между великими государями.
Решение запорожцев воевать против Дорошенко было твердое и единодушное: 5-го мая у них собрана была рада, на этот раз рада в присутствии кошевого атамана Михаила Ханенко, читаны были письма, которые запорожцы отправили через Суховея в Крым. В этих письмах писано было к хану, чтобы он не ходил войной против польского короля, у которого заключен вечный мир с московским государем: в противном случае запорожцы грозили хану обратиться с просьбой к царскому величеству о помощи и вместе с русскими стоять головами против татар.
По прочтении писем, адресованных хану, запорожцы на той же раде написали письмо гетману Дорошенко в подданстве у великих государей, царя московского и короля польского быть и за христианскую веру сообща со всеми твердо против наступающих наших врагов стоять.
После такого решения тот же кошевой атаман М. Ханенко отправил в Москву письмо из Кана на Чертомлык, на имя стольника А. Матвеева, с известием о единодушном желании всех запорожцев идти войной против турок и с просьбой к царю принять низовое войско “под крыло” высококрепкой царской руки, а потом выслать в Сечь запасы пороху, а также денег на постройку судов.


125


XXXI

Обо всем происшедшем в Сечи Д. Многогрешный узнал от своего родного брата Василия и поспешил сообщить царю о намерении запорожцев отправить в Москву послов.
Между тем, запорожцы, как бы в доказательство своей готовности служить царю и воевать против врагов православной веры, отправили отряд молодцев на низ против турецких городков под начальством И. Серко.
20-го июня И. Серко ходил в Очаков и, ставши вблизи самого города, захватил много добычи, скота, взял в полон несколько турок, татар, волохов, а весь город сжег. Об этом И. Серко сам доложил князю Г. Ромодановскому, воеводе белгородскому из коша на Чертомлыке, называя себя кошевым атаманом низового войска, и просил донести царскому величеству просьбу запорожцев прислать им пушек и гранат с ранцами для “зубрения” татарских и турецких городков, чтобы сделать свободный морской путь.
20-го июля у запорожских казаков был кошевым уже не И. Серко, а Михайло Ханенко. Что произошло между запорожцами и их бывшим кошевым И. Серко, неизвестно, в какой день стал кошевым М. Ханенко. Но став кошевым атаманом,
М. Ханенко написал царю Алексею Михайловичу письмо и отправил его в Москву через полковника Степана Обиду с товарищами.
В своем письме Ханенко сообщал государю, что в Сечь дошла весть относительно союза московского царя с польским королем, и что Ханенко и “северный” гетман Многогрешный, обрадовавшись этой вести, учредили между собой раду и решили ударить челом государю с целью испросить у него милостивое к себе внимание и выразить искреннее желание царскому и королевскому величествам счастливых успехов в борьбе с воюющим с христианами неприятелем.
Несмотря на полную готовность всего низового войска служить московскому государю, Многогрешный, узнав об отправке в Москву послов с С. Обидой и товарищами, сам написал письмо стольнику А. Матвееву с жалобой на то, что они по слухам хотят выбрать гетмана в самом Запорожье, так как выбранного в городах не считают гетманом. Вследствие этого Многогрешный просил стольника Матвеева не верить искренности полковника Обиды и всего низового войска.
Царь на это письмо Ханенко отвечал грамотой, написанной 29-го июня. В этой грамоте сказано было, что запорожцы учинили противность царскому величеству и убили в Запорожье безвинного посла, стольника Ефима Ладыжинского и других, с ним бывших людей, чем нарушили свою клятву в верности перед святым Евангелием и забыли государскую милость. Но царское величество все вины запорожских казаков, как учиненные ими нерассудных и легкомысленных людей, отпускает и на будущие времена предает забвению. Зато приказывает казакам, чтобы они впредь не называли гетмана 
Д. Многогрешного “северным” гетманом, как они называли его в своем письме, а именовали гетманом Запорожским и жили с ним в любви и совете. В заключении царской грамоты было прописано, что царь приказал прислать в Запорожское войско две пушки, свинец, порох и сукна для войска.

126


XXXII

Отправив запорожцам грамоту, через месяц после этого царь отправил на Украину к гетману Д. Многогрешному подьячего Михаила Савина “для дел великого государя”. Приехавшему в город Гадяч Савину Многогрешный сообщил свежие вести о том, что Дорошенко и его города правой стороны Днепра собрались вместе с крымским ханом войной против левой стороны Днепра. А также уже идет на города левой стороны 
Ю. Хмельницкий с Калгой Нураддином, что хан хочет сделать Ю. Хмельницкого гетманом обеих сторон Днепра. Что сами запорожцы ссылаются с известным вором Стенькой Разиным и приглашают его идти безопасно на низовые города, объявляя ему, будто он, гетман Многогрешный, не состоит в подданстве у великого государя и потому не стоит чинить над ним промысел.
В это время самому Многогрешному из верных источников донесли, что подлинно Ю. Хмельницкий, поставленный гетманом от турецкого султана, вышел на судах из Царьграда с 60 тысячами янычар и прибыл в город Тавань, что к нему хочет идти сам хан. Хан послал известие через послов о выходе Хмельницкого и татарских орд к запорожским казакам, а запорожские казаки отправили от себя хану собственных послов: Василия Завалия и Федора Хребтака, благодарить хана за известие и проведать о подлинных вестях.
Впрочем, те же запорожцы еще за две недели до поднятия с места орды, у себя на раде высказывали злые мысли против Хмельницкого, говоря, что пусть только выйдет Хмельницкий с ордами, то они дадут ему гетманство, под Заборою на Чертомлыке сложит весь наряд, и в Сечи сделаны все приготовления, и все войско негодует на гетмана, чтобы он не выходил на Русь и сидел бы на коше, потому что и без него было много таких, которые производили бунт. Тому же Многогрешному известно было и то, что татары решили действовать в двух пунктах. С одной стороны под Чигирином, с другой – под Полтавой.


XXXIII

Теснее всех от союза запорожцев с татарами пришлось Дорошенко. Кроме татар на Дорошенко шли также М. Ханенко и П. Суховей. Многогрешный рассчитывал, что Дорошенко будет разбит его противниками, и поэтому послал в Москву, чтобы в случае его бегства на Левобережную Украину приказано было не принимать ни в городах, ни в селах.
Положение Дорошенко действительно критическое. Он не имел у себя никаких союзников, кроме белогородских татар, повиновавшихся в то время силийстрийскому паше и не признававших власть ни турецкого султана, ни крымского хана.
Союзники стеснили Дорошенко в Стеблево, и ему бы пришлось очень плохо, если бы не в самую решительную для него минуту не пришла помощь от запорожцев.

127

Запорожцы на приглашения Ю. Хмельницкого идти против Дорошенко отвечали, что они
у турецкого султана в подданстве не желают быть, и если у Хмельницкого есть некое дело, то пусть идет в Запорожье и там казаки учинят раду для того. Спасителем Дорошенко был, собственно, И. Серко, который вовремя подал помощь Дорошенко, и его враги бежали: сперва крымская орда, потом Ханенко, Суховей и Хмельницкий.


XXXIV

Серко питал вражду против Ханенко и Суховея и, кроме того, не знал еще доподлинно о переходе Дорошенко к турецкому султану, и поэтому взял сторону стесненного со всех сторон гетмана. Но вернее будет сказать, что это произошло оттого, что было в правилах Серко.
Так или иначе, но после дела в Стеблево П. Суховей сдал свои притязания на гетманство М. Ханенко, и оба они вернулись в Сечь. Чувствуя себя бессильным, Ханенко решил войти в сношение с польским королем Михаилом III и через него укрепиться на гетманство правой стороны Днепра. Король принял эту просьбу, но с условием, если Ханенко отдаст города своего регимента Польше. Ханенко согласился на это, в чем находил себе сочувствие и в простом населении Правобережной Украины: простолюдины видели в Дорошенко губителя православной веры и решили, что лучше им стоять под Польшею, все же христианским королем, нежели под турецким, неверным царем. 
М. Ханенко вел переговоры с польским королем через особых послов самого кошевого гетмана Т. Палеха, Василия Завалия и других старшин.


XXXV

Для избрания гетмана собраны были в Умане представители от трех самых западных казацких полков, которые признавали М. Ханенко в гетманском звании Правобережной Украины.
Вслед за тем М. Ханенко приказано было выслать в город Острог комиссаров для “укомплектования войска казаками”. Комиссары были отправлены в числе 50 человек с войсковым судьей Семеном Бочаченко и отпущены были назад 2-го сентября. Пять человек из этих комиссаров с Василием Алекшином возвращались назад через города 
Д. Многогрешного, и взяли с собой какое-то замечательное от короля письмо к крымскому хану, о чем гетман Многогрешный немедленно сообщил царю. Из остальных комиссаров 40 человек вместе с Бочаченко задержали на некоторое время в Остроге.
Для получения клейнодов войсковых и возвратились через города Многогрешного в конце сентября. Они прибыли на низ со знаменами и лаврами для нового гетмана Ханенко и с письмом Многогрешному от польского короля.
В том письме король упрекал Левобережного гетмана за то, что он задержал одного из запорожских послов Василия Завалия, шедшего вместе с кошевым Г. Палехом в

128

посольстве к королю. И отослал его в города московского государства. Король хлопотал
о том, чтобы вернуть Завалия в Запорожье и написал о том московскому царю.
Многогрешный обо всем этом известил царя, и в свое оправдание по поводу
В. Завалия сообщил, что запорожские послы, когда еще Палех ехал к королю, сами оставили Завалия в Батурине для возвращения его с письмом, тут же написанным в Сечу к казакам, но он после их отъезда тот же час возвратился в Запорожье. Сообщая об этом царю, Многогрешный в это время сообщал и о том, что прибывшие к нему послы с 
С. Бочаченко с товарищами избрали путь по городам левой стороны Днепра, избегая гетмана Дорошенко. Что шесть человек из их числа остались еще при королевском величестве на сейме для получения булавы, и также будут возвращаться городами левой стороны Днепра. По этому поводу Многогрешный задержал у себя послов Ханенко и спрашивал у царя разрешения на то, можно ли ему пропускать их через малороссийские города вотчину царского величества. Письмо Многогрешного к царю оканчивалось известием о возвращении его родного брата Василия из Запорожья и о поступлении его на службу белогородскому воеводе князю Г. Ромодановскому, к которому гетман отправил часть своего войска против “клятвопроклятого вора” С. Разина.
Вслед за письмом царю гетман послал письмо к А. Матвееву, в котором изъяснял боярину, что вследствие своей рабской готовности все время остерегать престол царского величества, он сообщает о проезде через город Батурин королевского стольника Андрея Жалского Ивана Завиши, Стефана Белого да Василия Завалия с данными им от короля знаменем, булавой и бунчуком для Войска Запорожского.


XXXVI

Вероятно, от этого же излишнего усердия “к престолу царского величества” гетман Многогрешный стал запрещать свободный отход украинских казаков запорожских, бывших на Украине, “возвращавшихся в Сечь”, некоторых из них приказывал даже хватать и в тюрьмы бросать. М. Ханенко, узнав о том, писал Многогрешному, что такого порядка от древних лет на Украине не бывало. Прежде по одному или по два человека, но целыми полками казаки из городов в Запорожье ходили, и ни от кого в том запрещения не имели. Ханенко просил Многогрешного через письмо, посланное запорожцем Иваном Шилом, прекратить такое распоряжение, возвратить все добро запорожским товарищам, попавшим, было, в тюрьму в Миргороде и ушедшим оттуда в Запорожье, а также выправить деньги от П. Суховея, который, никому не сказавшись, хитростью унес от запорожских казаков и захватил с собою из скарба 170 ефимков войсковых.
Так или иначе, но М. Ханенко достиг своей цели и объявлен был гетманом Правобережной Украины в противность Дорошенко. В этом он обязан был всецело в Запорожье, и через запорожских комиссаров он вел все свои переговоры с польским королем. Результаты переговоров запорожцев с поляками были опробованы королем и подтверждены сеймовою комиссией 22-го декабря 1670-го года и касались не только городового, но и низового или запорожского войска, “находившегося на Низу в Сечи”.

129

Все дело было сделано в городе Остроге 2-го сентября, но подтверждено комиссией 22-го декабря. В комиссии от запорожцев были С. Бочаченко, Я. Ярошенко, 
Р. Малюк, И. Полтавец, И. Завиша, С. Белый, В. Алекшин с товарищами, а также войсковой запорожский писарь А. Тарасенко, подписавшийся собственной рукою от имени всего низового его королевского величества Запорожского Войска.
По универсалу король обещал сохранить древние вольности запорожских казаков и веру греческой церкви, взамен чего требовал от запорожцев прекратить всякие в Сечи и в вольностях бунты собственными силами, не давая распространяться этому злу, и всякому, кто будет противиться такому постановлению, воевать и карать противника.
Сам Ханенко был признан гетманом, и на основании гадячских (несколько измененных) статей и принес на том присягу королю и Речи Посполитой, взамен чего получил булаву, бунчук и печать.
В Острожском договоре запорожцев с поляками И. Серко не участвовал. Все это было сделано занявшим его место М. Ханенко и ставшим главным вожаком самого  товарищества.
Острожский договор запорожских казаков с польским королем не был изменой низового войска русскому царю, так как по установленному Андрусовскому перемирию России и Польши, Запорожье в одинаковой мере принадлежало как России, так и Польше.
Московский царь не мог официально объявить запорожцев изменниками и имел право претендовать только на то, что условие острожской комиссии между казаками и поляками были сделаны без его ведома и без присутствия московских полномочных представителей. Но сами запорожцы не считали себя изменниками русскому царю и могли в этом случае выставить на вид то, что они делали благое дело, одинаково полезное как для Польши, так и для России – взяли на себя задачу успокоить раздираемую бунтами Украину и защитить ее от злейших ее врагов: татар и турок.
Но в Москве иначе посмотрели на дело условий, заключенных запорожцами с польским королем, и если не объявили запорожцев именем изменников явно, то признали их таковыми тайно.


XXXVII

Гетман Дорошенко, узнав о договоре запорожцев с польским королем и имея двух противников себе: одного Многогрешного в Батурине, а другого Ханенко в Умани, написал запорожцам на имя кошевого атамана Лукаша Мартыновича обширное письмо, в котором, оправдывая себя, говорил, что он принял турецкую протекцию не по легкомыслию своему, а по великой нужде и именно потому, что вся Заднепровская Украина по Андрусовскому трактату очутилась вновь в руках поляков, выторговавших ее себе у Московского царя подобно тому, как торгуют бессловесным и ничего не смыслящим скотом, ввергнувших ее в первобытное лядское иго и выбравши на погибель Украине к двум гетманам еще и третьего. Письмо это вызвало у запорожских казаков различные ощущения. Одни слушали его и плакали, другие слушали его и поносили и

130

лаяли Дорошенко. Кошевой атаман Л. Мартынович хотел, было, отвечать на него, но ему не позволила этого сделать “запорожская халастра”. Дорошенко же, долго ждавший
ответа от запорожцев и не дождавшись его, увидел в том сам пренебрежение к себе и снова стал питать ненависть к запорожцам.
Объявив М. Ханенко гетманом Правобережной Украины, польское правительство стало собираться к борьбе с Дорошенко, и обратились по этому поводу за помощью к московскому царю. Московский царь отправил в Польшу своих послов и передал через
них отказ в просьбе короля, а вместе с тем выразил свое неудовольствие польскому правительству вследствие отправки посла А. Жолского с войсковыми клейнодами и с запорожцами Завыщей, Белым и Завалием. Царское величество того королевского посланного велел возвратить в Польшу, а запорожских посланцев отпустить в Запорожье, потому что королевское величество и Речь Посполитая поступили не по Андрусовскому договору – в Андрусовском договоре сказано, что запорожцы с Тамановскими островами и населением должны состоять в послушании обоих великих государей, а королевское величество, не обославшись с царским величеством, самолично отправил посла в Запорожье.
Несмотря на отказ московского царя в помощи Польше войском против гетмана Дорошенко, положение последнего все-таки оказалось незавидное, и он, предупреждая опасность, вновь заговорил о своем желании поддаться московскому государю и хлопотать о том, чтобы царь приказал гетману Д. Многогрешному не пропускать из Сечи к польскому королю запорожских послов и не давать им ни корма, ни питья. Дорошенко доказывал, что все ссоры на Украине происходят из-за запорожцев и всячески старался о том, чтобы царь ни в чем не велел им и написал бы свой указ ко всему украинскому населению не слушать запорожцев ни в чем.
Но в Москве к донесению Дорошенко относились также отрицательно, как и к просьбе польского короля, и Дорошенко принужден был бороться со своими противниками собственными средствами и средствами крымского хана, с которым он вошел в союз. Весной 1611-го года Дорошенко отправил на Украину родного брата своего Г. Дорошенко, чем стал “причинять Украине большую шкоду”. Эта шкода была так велика, что против Г. Дорошенко поднялись польские гетманы, коронный Ян Собеский и польский князь Д. Вишневецкий. Видя, однако, “великую докуку” от татар, гетманы отправили на Запорожье послов, приглашая через них запорожское войско идти на помощь полякам против татар к Медвежину.
Собеский и Вишневецкий стояли в это время на Глиняном поле возле Бора. 
Г. Дорошенко с 6 тысячами белогородских татар – на границе в местечке Стеш, а сам 
П. Дорошенко расположился под Белой Церковью с одними казацкими полками без татар, но в ожидании к себе крымского хана. К хану он послал Кальницкий полк для охранения татарских улусов от запорожцев. Сами запорожцы и И. Серко с М. Ханенко только что вернулись из похода под турецкий Аслан-город и Джа-Кармень. Последний они взяли приступом. Стада, находившиеся возле него, захватили с собой. Когда Серко вернулся в Сечь, то казаки приняли его с большой благодарностью, приказали выдать ему из войскового скарба платье и просили принять на себя звание ватага и готовиться к походу в поле. В Сечи был М. Ханенко. Казаки решили общей радой отправить за калмыками, так

131

как они разорвали мирные отношения с татарами.
Как раз в это время прибыл к запорожцам посол от поляков. С послом было
отправлено несколько панов, но их схватила стража Дорошенко и только одному с письмом удалось добраться в Сечь.
Прочитав письмо, привезенный польским послом, Серко и Ханенко взяли с собой 
6 тысяч человек самых отборных казаков и с ними двинулись на подмогу польским гетманам. К тому времени Дорошенко оставил Белую Церковь и сошел в Стовище, где ждал к себе двигавшегося из Крыма хана. С татарами Серко и Ханенко, услышав о движении татар, залегли на переправах дорогу хану, бились с ним три дня и немало татарских голов положили, а после боя помирились с ханом и сделали с ним договор идти вместе войной на Дорошенко. В это же время белогородская орда, бывшая вместе с Дорошенко, была разбита польскими гетманами под Брацлавом, оставила Украину и ушла в свои земли. То же сделал и Кальницкий полк, который находился по приказанию Дорошенко в Крыму для защиты татар от запорожцев, вернулся в Крым и пристал к Ханенко.
К Серко с Ханенко прибыл слуга князя Вишневецкого Ковальский и указал, куда последним идти на соединение с поляками. Серко с Ханенко двинулись на соединение с поляками в Бершадь. Из Бершадя они двинулись на Ладыжин.
Дорошенко, было, пошел вслед за Серко и Ханенко. Дошел до реки Буга, но из-за большой воды не мог переправить ни пехоту, ни конницу через реку, сколько ни старался в том и, потерпев на бродах большой урон в людях, повернул назад в Чигирин с “оскуделым в запасах и голодным войском”, где ждал до 29-го сентября Нураддин-султана с татарами и пашу с белогородской ордой.
Между тем Серко и Ханенко, счастливо ушедшие от Дорошенко, пришли в Ладыжин. К приходу Серко и Ханенко польские гетманы успели уже побить татар под Брацлавом и заняли его своими войсками. Сделавши раду в Ладыжине, Серко и Ханенко пошли под Кальник, который не хотел сдаваться польским гетманам. У Кальника казаки и жолнеры простояли две недели, занятые добыванием его. Но взяв Кальник, казаки и поляки отступили к Брацлаву и отсюда в октябре месяце образовали гарнизоны в сдавшиеся польскому королю замки: Могилев (на Днестре), Немиров, Ладыжин, Стеню, Рашков и самый Брацлав. Войскам всех замков польские гетманы отдали приказание повиноваться гетману Ханенко и прислали ему в помощники рейментаря Вежицкого. Сам Ханенко с Серко, казаками и жолнерами расположились в Ладыжине, где казаков запорожских кормили люди, а “жолнеры питались с гроша”.
6-го октября польский гетман князь Д. Вишневецкий стоял уже с польскими войсками под Кальником, откуда собирался перейти в Белую Церковь, а коронный гетман Ян Собеский – в Лысянку. При них же были Серко и Ханенко.
В это время Дорошенко отправил под Кальник против Ханенко, Серко и Собеского подъезд из выборных казаков и татар, и тут между противниками произошел бой. Коронный гетман наголову побил казаков и татар Дорошенко, многих из татар взял в полон и отправил королю в Краков. С польскими гетманами было много войска и потому Дорошенко приходилось от них очень тяжело. Казаки Дорошенко постоянно перебегали к Серко и Ханенко, и Дорошенко готовился отступить в Корсунь, для этого приказал

132

укрепить его войсками. После этого боя запорожцы и поляки оставили Кальник и двинулись ближе к Днепру. 24-го октября у запорожцев и поляков в местечке Ильинцы, в
50 верстах от Умани, была рада в присутствии польских гетманов. И на этой раде Серко и Ханенко с запорожскими казаками присягнули быть в вечном подданстве у польского
короля и стоять заодно против общих неприятелей. Взамен того польские гетманы присягнули Серко, Ханенко и всем запорожским казакам не отнимать у них стародавних привилегий и вольностей. Вероятно, в это время запорожцам определены были “его королевская милость”, жалованы деньгами и сукнами, а Серко и Ханенко прислано было и шелк, и одежду.


XXXVIII

После рады под Ильинцами коронный гетман пошел в Белую Церковь, полный гетман с Ханенко двинулся к Ставищам, а Серко пошел вместе с поляками и запорожцами, конными и пешими, на татар и в 15 верстах от Ильинцев побил их около 
2 тысяч человек, а после боя с татарами спустился в Рашков и оттуда с 500 человек пошел в Белую Родчику.
Гетман Дорошенко в свою очередь послал подъезд из татар и казаков под город Немиров, где стояла королевская казна с деньгами и сукнами, которая была вывезена из Польши на жалованье казакам Ханенко. Подъезд осадил город Немиров, затем Пятигоры, где стояли польские гетманы с войском. Последние, постояв в Пятигорах, спустились к Днестру, и тут один из гетманов стал у Рашкова, другой в Могилеве, а Ханенко поставили в Ладыжине. При них было очень много войска – казаков, поляков, наемных немцев. Они заняли все города от Днестра до Буга, в некоторых из них занимали замки, и располагались в них на зимнюю стоянку. Ханенко имел у себя два полка или 2000 человек казаков и до 1000 поляков. Из Ладыжина он послал на левую сторону Буга, под Зиньковцы, где стояли 30 тысяч человек белогородской и крымской орды и янычар, войскового есаула Ивана Шика с семьюдесятью человеками запорожской пехоты. Запорожцы перешли Буг, и нашли в Подворках 500 человек татар и побили их. Но в это время на запорожцев налетела орда и в свою очередь разгромила их. С Ханенко был в Ладыжине и Серко, который, впрочем, скоро оставил Ладыжин и спустился в Чичельник.


XXXIX

7-го ноября Ханенко принял посланные ему от польского короля клейноды, бунчук и булаву в местечке Млинках, в двух милях от Кальника.
Из своих стоянок Ханенко и Серко решили идти в Крым против татар, чтобы не пропустить их помощь Дорошенко. Последний по-прежнему стоял в Лысянке и взывал о помощи крымскому хану, но хан пока отказывался в помощи своему союзнику, так как боялся прихода на свои города и улицы Ханенко и Серко.

133

Серко и Ханенко действительно снялись со своих мест и удалились в Белогородчину и Валашскую землю. Тут они разгромили три села, из которых одно называлось Чабурго, и взяли статку 4 тысячи рублей, но когда повернули, то на них напал
султан Нураддин с ордой, янычарами и с пушками, вышедши в числе 10 тысяч из Очакова. Настигнув их в урочищах Куяльник, в степи, хан стал по ним стрелять из пушек, 
но пушки эти разорвались и никакого ущерба запорожцам не причинили. Когда Ханенко и Серко пришли к реке Бугу, то здесь их встретил королевский посол с обещаниями, что если запорожцы вернутся к королевским украинским городам, то получат от короля плату. Серко и Ханенко поверили этому, и пошли к польским городам, и в конце ноября были уже в Ладыжине.
Между тем сам Нураддин-султан поспешил к Дорошенко. Прибыв к Дорошенко, он потребовал к себе Магомет-пашу с белогородской ордой и с отрядом турецкого войска 
2,5 тысячи человек, стоявшим у Каменец-Подольского для сбережения от поляков. Турки и белогородские татары в числе коих был мурза Тенмамбет, пошли на помощь к Нураддину и встретились с ним вблизи Умани.


XL

Таким образом, Дорошенко, усилившись татарами и турками, 24-го ноября двинулся из Лысянки против своих врагов. Дорошенко зазывали к себе сами ладыжинцы, обещая ему выдать Ханенко с запорожскими казаками. Услышав об этом, польские гетманы отправили послов к Дорошенко в Лысянку с предложением помириться, не пустошить земли и быть по-прежнему при своих вольностях в подданстве у польского короля. Но Дорошенко и белогородский паша отказали в том гетманам, объявив, что они помирятся с казаками под Львовом, а не в черкасских городах. Гетман Дорошенко рассчитывал, расправившись с поляками, идти на города левой стороны Днепра. Выйдя из Лысянки с пашой и Нураддином с казацким и татарским войсками, он приблизился к Ладыжину, но здесь вместо того, чтобы действовать против запорожцев и поляков всеми силами, начал посылать набеги.
Такое действие Дорошенко объяснилось тем, что он не имел у себя пушек, которыми мог бы обстреливать со всех сторон Ладыжин. Запорожцы и поляки против войска Дорошенко делали удачные вылазки, нанося многим татарам смертельные раны, не причинив никакого вреда Ладыжину.
Дорошенко отошел от него, взял черкасский городок над Бугом, перебив в нем много людей и побрав животину, в самой крепости этого городка также не приступом.
После этого похода Дорошенко с казаками и татарами повернули назад к Днепру. Тут Нураддин стал в Корсуне, белогородцы и с ними Тенмамбет-мурза близ Киева и Канева. Турецкий паша вернулся в Белгород, а сам Дорошенко расположился в Чигирине. Нураддин султан, пробыв с Дорошенко четыре месяца и отпраздновав свой байрам, снялся со своим войском и пошел из Канева в Хорошев.


134


XLI

В Москве, по всей видимости, не были довольны действиями запорожцев за союз
их с поляками. Больше всего, конечно, не могло понравиться царю известие о присяге
низового войска на верность польскому королю и этим можно объяснить отправку царской грамоты 19-го декабря гетману Д. Многогрешному о запрете пропуска торговых людей с хлебными запасами на Запорожье. В этой грамоте писалось, что к царю дошли подлинные известия о тайном проходе людей из новых слобод Белогородского полка и из города близ Тора и из самого Тора с хлебными запасами в Запорожье и Сечь, а также о перспективах из городов Полтавского полка украинских казаков через реку Орел и Самару близ устья их. Не желая, чтобы повторялось будущее царя, царь послал там грамоту белогородскому воеводе Г. Ромодановскому со строгим наказом отнюдь никого не пропускать в Запорожье с хлебными запасами и ни с чем другим, и велел за посланной грамотой к князю послать о том же грамоту и гетману.


XLII

Положение Дорошенко удручалось, помощь татар была слабая, но спасала Дорошенко от неопределенности польских гетманов ввиду приближавшегося сейма в Варшаве. Этот сейм заставил поляков снова войти в мирные переговоры с Дорошенко. После праздника Рождества Христова к Дорошенко отправлены были королевские послы, “для того чтобы Дорошенко был в соединении с королевским величеством”. Но Дорошенко этим послам отвечал, что он может помириться с поляками только тогда, когда сначала ему выдадут Серко и Ханенко, то он с ними мириться не станет, и весной будет воевать поляков с турками и ордами.
А Ханенко в это время стоял в Ладыжине и имел при себе 6 тысяч запорожцев, Серко же пошел в Чичельник с 500 запорожцами. Оба держались стороны польского короля и оба собирались идти на Лысянку и Чигирин.
Впрочем, сами запорожцы уже недовольны были польским правительством, которое обещало им жалованье, если только они придут в украинские польские города, “и хотя запорожцы пришли в города королевского величества, но все так платы им от короля не было дано, и тогда казаки от Серко и Ханенко все думают разойтись по городам”. Изуверившись в польском правительстве, запорожцы вновь захотели стать под великодержавную и непобедимую руку царского пресветлого величества в вечном подданстве”. На том порешили просить ходатайство у гетмана Д. Многогрешного через своих послов: “И только великому государю его царскому величеству запорожцы будут годны, то он, гетман, будет призывать, чтобы они были под рукою царского величества в вечном подданстве”. Так доносил в Москву стрелецкий полуголова А. Танеев, бывший у гетмана Многогрешного 7-го февраля 1672-го года по делам великого государя и с милостивым словом к гетману. Очевидно, желая расположить к себе Многогрешного,

135

запорожские послы тут же сообщили ему о том, что к Дорошенко уже посылает послов с разными подарками литовский гетман Казимир Пац и склоняет его к миру с поляками, но Дорошенко отказывает Пацу и собирается идти на города Украины левой стороны Днепра.
Но Дорошенко на города левой стороны Днепра не пошел, так как он лишился
главных своих сторонников: Нураддина-солтана и Тенмамбет-мурзу. Нураддин и
Тенмамбет, выйдя из зимних стоянок, пошли под город Хорошев, а из-под Хорошева Нураддин-солтан направился в Крым, а Тенмамбет – в Белгород на Днепре. Последний, разлучившись с Нураддином-солтаном, пройдя некоторое расстояние, вследствие того, что у него пристали лошади, должен был остановиться на реке Курильнике, между Днепром и Днестром, близко белогородского рубежа. Когда Тенмамбет стал кормить лошадей, то тут на него наскочили Серко с запорожцами и, перебив несколько человек татар, трех взял живыми в плен и с ними самого Тенмамбета-мурзу.
Отход Нураддина-солтана и пленение Тенмамбет-мурзы ничего хорошего не обещали гетману Дорошенко, и потому он на время смолк, выжидая благоприятных обстоятельств.


XLIII

24-го января государь велел боярину Хитрово поговорить с малороссийским посланцами Забелою и Гвинтовкою. Хитрово объявил им, что все дела должны быть решены на раде, на которую отправляется боярин князь Г.Г. Ромодановский, стольник 
А. Матвеев и дьяк Богданов. Хитрово объявил также, что государь велел отпустить малороссийских посланцев 161 человек, и спрашивал, где пристойнее быть раде. Посланцы настаивали, чтобы раде быть в Батурине, но государь решил быть ей в Глухове – для ближайшего привоза из городов людских запасов и конских кормов, и решил, чтобы рада была черная.
1-го марта приехал Ромодановский с товарищами в Глухов, 3-го приехал 
А. Баранович, и в тот же день боярин созвал раду у себя на дворе. Народу было немного, потому что из казаков и мещан приглашались только выборные люди. Ромодановский объявил, что царское величество указал им, по их правам и вольностям, выбрать гетмана, кого они излюбят: все отвечали, что выбирают Демьяна Игнатовича.
Наступило дело потруднее: начали читать статью, что в Переяславле, Нежине, Чернигове и Остре быть воеводам и ратным людям. Поднялся шум:
- Мы били челом, чтобы воеводам не быть на этой стороне!
Съезд кончился ничем.
5-го марта был новый съезд. Ромодановский начал тем, что отказал вывод воевод.
- Вы о выводе ратных людей из городов и не думайте, какую вы дадите поруку, что вперед измены никакой не будет?
Гетман и старшины молчали. Боярин продолжал:
- И прежде были договоры, перед святым Евангелием душами своими их крепили, и что же? Соблюли их И. Выговский, Ю. Хмельницкий, И. Брюховецкий? Видя с вашей
136

стороны такие измены, чему верить? Чтоб больше об этом деле и помину не было.
6-го марта рано утром съехались все и подписали статьи согласно воле великого государя. В статьях договорились: быть воеводам и ратным людям в городах Киеве, Переяславле, Нежине, Чернигове и Остре. Воеводам жителями не распоряжаться, а иметь начальство только над своими ратными людьми. Поборы собирать, как написано в статьях Б. Хмельницкого. Реестровым казакам быть в числе 30000. Ратным людям по казацким дворам не становиться, становиться у мещан и мужиков. Казаков изменниками и
мужиками не называть, беглецов выдавать. Как будет съезд с польскими комиссарами, то будут на него приглашенные и малороссийские выборные, только эти посланцы с послами и комиссарами сидеть не будут для избежания ссоры, а тогда начнутся разговоры о делах малороссийских, то бояре призовут посланцев и объявят им, о чем идет дело, если призовут их царские послы и польские комиссары в заседание, то им говорить о благочестивой вере и о других своих делах, только без всяких ссор, тихими и приличными разговорами (казаки никак не согласились на это, чтоб посланцам их не сидеть с послами и комиссарами). Гетман жить будет в Батурине.
Подписавши статьи, пошли на площадь перед соборною церковью: здесь опять боярин спросил, кого хотят в гетманы? Раздался крик:
- Демьяна Игнатова!
Обозный и полковники поднесли Демьяну булаву. Боярин вручил новому гетману подтвердительные царские грамоты, после чего все пошли в церковь и принесли присягу.


XLIV

В августе король Ян Казимир отрекся от престола, и начались выборы. Архиепископ Примас, гетман Пац и референдарь Бростовский присылали к Нащокину с объяснением, что царевич Алексей Алексеевич наречен кандидатом и что успех дела несомненен, но и вместе  с тем им хотелось выведать у Нащокина, согласится ли царь послать к ним сына на их условиях? Согласились, что съезд русских и польских уполномоченных опять будет в Андрусове, и с русской стороны назначен был тот же Ордын-Нащокин, с польской – Ян Глинский, воевода келтминский. Нащокин возвратился в Москву. Но весною 1669-го года он уже опять ехал на съезд, ехал на последнюю службу.
Уже в Варшаве был избран новый король – Михаил князь Вишневецкий, сын знаменитого Иеремии, который вел ожесточенную борьбу с казаками, а съезды все велись. Поляки никак не хотели передавать Москве Киев, и в этих переговорах прошло 2 месяца.
На девятом съезде, 29-го ноября, комиссары объявили, что им велено подтвердить договор о соединении войск, договор о вечном мире был отложен, но комиссары упорно стояли, чтоб назначен был срок сдачи Киева. Это упорство затянуло переговоры до 7-го марта 1670-го года, когда поляки, наконец, перестали толковать о Киеве. Постановили, что первый Андрусовский договор сохранился во всех статьях, запятых и точках, равно и постановление о союзе против басурман.


137


XLV

Летом 1671-го года на западной стороне Днепра началась война: с одной стороны Дорошенко с турками и татарами, с другой – поляки пустошили несчастную страну. Ханенко и Серко были на стороне польской.
Но и восточная сторона не была спокойна. В конце 1671-го года в Москве узнали, 
что гетман Многогрешный обнаруживает сильное неудовольствие, вследствие неопределения границ между Малороссией и Литвою по реке Соже. “Если царское величество, - говорит гетман царскому посланцу, подьячему Савину, - изволил земли наши отдавать королю польскому, то уже изволил бы и всех нас отдать, король будет нам рад! Но у вас на этой стороне войска тысяч сто будет обороняться, а земли своей не уступим”.
Все это говорил гетман с сердцем, и тотчас же поехал с челядью своею в поле и тамошние люди Савину сказывали: когда гетман сердит или в каком сумнительстве, то все ездит по полям и думает про всякие дела.
Для объяснений по делам польским в январе 1672-го года к Демьяну в Батурин явился стрелецкий полуголова Танеев. В Батурине при гетмане жил в то время голова московских стрельцов Г. Неелов, он порассказал Танееву много новостей.
“Ездил нежинский протопоп в Новгород-Северский, к архиепископу Л. Барановичу заехал, по дороге в Батурин, был у гетмана и там начал ему говорить:
- Я узнал, что государь указал быть на мое место гетманом киевскому полковнику Константину Солонине, а меня оставить.
Протопоп отвечал ему, что не верит таким словам, государь его жалует и никогда не переменит. Гетман осерчал, и хотел своими руками отсечь протопопу голову саблею у себя в светлице, и бранил его всячески, кричал:
- Ты заодно с москалями много торгуешь!
Когда пронесся слух о смене Демьяна Солониною, то гетман пил непомерно и сердит был многое время. С Нееловым не говорил ничего и к себе не призывал. Пьяный изрубил саблею переяславского полковника Д. Райчу, так что тот слег от ран. В другой раз, напившись, бил по щекам и пинками, и хотел рубить саблею судью И. Домонова, насилу Неелов отнял у него саблю, за что Демьян бранил его москалем.
- Но когда гетман не пьет, - говорил Неелову Танеев, - то у него все рассмотрительно: теперь вся старшина боится его взгляда, и говорить ни о каких делах не смеют, потому что гетман стал к ним непомерно жесток.
Однажды говорил со мною гетман: как бы царское величество изволил той стороны Днепра гетмана П. Дорошенко принять под свою высокую руку, то он бы, Дорошенко, был бы на той стороне Днепра гетманом, а я на этой стороне. Дорошенко бы ту сторону от неприятельских людей оберегал, а эта сторона была бы в мире и тишине, на сю сторону Дорошенко неприятелей бы не пускал”.
Неелов объяснил и причину такой внезапной перемены в отношениях Многогрешного к Дорошенко: “Гетман, - говорил он, - ссылается тайно и беспрестанно с
Дорошенко, на банкетах пьет, Дорошенко и меня пить заставляет.
138

Поскакал в Батурин Малороссийского приказа переводчик Г. Колчинский с царскою грамотою к гетману. Государь писал: “Нашего указа не бывало, чтобы Солонине быть гетманом. Мы никогда не назначим гетманом без челобитья всего Войска Запорожского и без рады войсковой даже и по смерти твоей. Солонина удержан в Москве для переговоров с польскими посланниками”.
В Батурин опять поскакал Танеев. Выслушав успокоительную царскую грамоту, гетман долго молчал, потом начал:
- Как мне, начальным людям и всему Войску Запорожскому не иметь опасения, видя, что великий государь Киев и эту сторону Днепра отдает ляхам в вечную нестерпимую неволю, посрамление и бесчестие, церкви Божии на унию, разорение и запустение отдает тайно, потому что во время переговоров в Москве нашим посланцам не позволили сидеть в посольской избе и вольных голосов иметь, держат их на Москве, как невольников, отговариваются тем, будто королевские послы этого не хотят, называя их своими холопами. А великий государь город Киев и все малороссийские города не саблею взял – поддались мы добровольно для единой православной веры. Если Киев и все малороссийские города и все Войско Запорожское великому государю не надобны, отдаст королю, то он бы воевод своих из этих городов велел вывести, мы сыщем себе другого государя”.


XLVI

Вместо заточенного в Новоспасский монастырь в Москве Мефодия назначили другого блюстителя митрополичьего престола, черниговского архиепископа Лазаря Барановича. Между тем на правом берегу Днепра проживал освободившийся из мариенбургского заключения митрополит И. Тукальский, посвященный и признаваемый константинопольским патриархом. В Москве не доверяли ему, как благоприятелю Дорошенко и стороннику целости и независимости Малороссии. Митрополит Иосиф, живя в Чигирине, близ Дорошенко, исходатайствовал у константинопольского патриарха нахождения проклятия на Д. Многогрешного за его измену Дорошенко. Это сильно тревожило Многогрешного, особенно когда он, поскользнувшись, упал и расшибся. Многогрешный считал это для себя знаком Божьего наказания, и убедительно просил царя исходатайствовать ему решение от патриарха. Царь отправил к патриарху Мефодию просьбу о Многогрешном. Патриарх был  в затруднении: ему хотелось исполнить просьбу царя, но он боялся турецкого правительства, которое покровительствовало Дорошенко и Иосифу. Патриарх, наконец, дал разрешение, но с тем, чтобы оно было тайное.
Скоро, однако, после того обстоятельства наставили Многогрешного в недружелюбные отношения с Москвою. Воеводское управление было до крайности несносно для Малороссии. Посполитые по-прежнему порывались казаковать: компанейцы, усмиряя их, причиняли им всякого рода обиды. Вспышки народного негодования начали проявляться. Многогрешный, подобно своему предшественнику, ожидал всеобщего бунта, который был там возможнее, что Дорошенко то и дело рассылал своих агентов увещевать левобережных малороссиян действовать заодно с ними при
139

турецкой помощи для возвращения свободы и целости своему отечеству. Некоторые полки открыто стояли за Дорошенко. Малороссиян раздражало еще и то, что вовремя переговоров, бывших между Нащокиным и комиссарами о подтверждении Андрусовского договора, малороссийских посланцев не допустили до участия в этих переговорах. Ожидаемая отдача Киева со всею его святынею оскорбляла народное чувство. Многогрешный в своих письмах к А.С. Матвееву убеждал московское правительство избавить Малороссию от воеводского управления и суда: об этом же просил и 
Л. Баранович. Но в Москву приходили письма и нежинского протопопа С. Адамовича, который то и делал, что отговаривал Барановича от Многогрешного, хотя в то же время прикидывался другом последнего. В своих письмах, посылаемых в Москву, он уверял, что Малороссия только и держится присутствием воевод и ратных людей и немедленно взбунтуется, как только их выведут. Московское правительство, направляемое такими доносами, не выводило воевод и приказывало наблюдать и над самим гетманом. В гетманской столице Батурине находился стрелецкий голова Г. Неелов, сообщавший в Москву о поступках гетмана. Напиваясь допьяна, Многогрешный отпускал оскорбительные замечания и похвалялся над Москвою. Дорошенко вступил с ним в сношение и убеждал его действовать заодно с ним. Неизвестно, до какой степени Многогрешный решился быть союзником Дорошенко и начал неприязненные действия против Москвы, но Многогрешный высказал сам великороссийскому гонцу Танееву намерение ни за что не отдавать Киева полякам и вместе с Дорошенко воевать Польшу.


XLVII

Прежде чем московское правительство решало, как поступать с доносами на Многогрешного, против последнего составился заговор, руководителем его был обозный П. Забела. Он склонил на свою сторону писаря Мокриевича, судей: Домонтова, Самойловича и переяславского полковника Д. Райчу.
Ночью на 8-ое марта Танеев и Неелов отправились к Петру Забеле в стрелецких зипунах с банделярами и бердышами. Там, кроме хозяина, были те же: судьи 
И. Домонтович и И. Самойлович, а также Д. Райча. Как увидели старшины московских людей, залились слезами и повели жалобную речь: “По наученью дьявольскому, по прелести Дорошенковой гетман, забыв страх Божий и суд его праведный, царскую милость и жалованье великому государю изменил, соединился с Дорошенко под державу турецкого султана”.
Старшины просили, чтобы Танеев передал все это Матвееву, а тот бы доложил государю, чтобы великий государь не отдал отчины своей злохищенному волку в разоренье, изволил в Путивль прислать наспех своих выборных конных людей, человек 400 или 500, а к ним прислать свою милостивную обнадежительную грамоту. Они и Неелов дадут ратным людям знать, чтобы прибежали в Батурин наспех. Можно на Конотоп послать об одну ночь, но еще до их приезда они свяжут волка и отдадут Неелову, а когда приедут ратные люди, отошлют с ним в Путивль и, написав все его измены, повезут к государю сами. Забела с товарищами исполнил свое обещание. В марте,
140

в ночь, заговорщики схватили Многогрешного и отправили в Москву с писарем Мокриевичем. В Москве Матвеев подверг Многогрешного допросу и пытке. Демьян отвергал обвинения в измене, но сознался, что в пьяном виде говорил “неистовые речи”. Старшины, от имени всего малороссийского народа, просили смерти бывшего гетмана и его брата Василия.
14-го апреля бояре и думные люди съехались в Посольский приказ расспрашивать Демку Игнатова об его измене и кто с ним в той измене советовал.
- Я великому государю изменить не хотел, - отвечал Демьян, - служил я ему верно, за Сожу не заезжал, полковников переманивал по совету всей старшины, в Киев хотел ехать по письму печерского архимандрита, что от ляхов насилие и разорение. Я посылал в Киев к воеводе князю Козловскому, чтобы он оборонил печерских людей от поляков, но писарь Карл присоветовал мне самому идти в Киев обозом. С Дорошенко ссылался я о том, чтобы он на этой стороне обид не делал. К Соже я посылал по совету полковников и всех начальных людей, а больше писаря Карла Мокреева. Я хотел одного – сделать рубеж по Сожу.
Бояре начали расспрашивать с великими пристрастиями, чтобы Демка свою вину принес, сказал правду, как с Дорошенко об измене ссылался, кто про их совет ведал и на чем у них положено. Если же не скажет, то будут пытать. Демьян повторил, что никогда не думал об измене, с Дорошенко ссылался о любви и дружбе, чтобы тот не приходил войной на этот берег, и Дорошенко его к турскому не подговаривал. Сделан был новый расспрос и пытки, и тот же ответ, что измены никакой не мыслил. На второй пытке Демьян говорил те же речи.
6-го мая А. Матвеев и думный дьяк Богданов расспрашивали гетманова брата Василия Многогрешного, есаула П. Грибовича и Дорошенковых посланцев. 
В. Многогрешный отвечал, что ничего не знает.


XLVIII

28-го мая на болоте за кузнецами поставили плаху – будут казнить гетмана Демку Многогрешного и брата его Ваську.
Привезли преступников и начали читать им вины, то есть все поданные на них обвинения: “… Бояре и думные люди, слушав ваших расспросных речей, приговорили вас, Демку и Ваську, казнить смертью, отсечь головы”. Демку и Ваську положили на плаху, но бежит гонец и объявляет, что великий государь, по упрошению детей своих, пожаловал, казнить Демку и Ваську не велел, а указал сослать в дальние сибирские города на вечное житье. Бояре приговорили сослать к ним жен и детей.
Демка был сослан в Тобольск с женою Анастасиею, детьми, братом Василием и племянником. Сослали в Сибирь и друзей его: нежинского полковника Гвинтовку и есаула Грибовича. Последний убежал из Сибири, а остальные, сосланные по этой же  причине, содержались некоторое время в оковах, отправлены подальше и поверстаны на службу.

141


XLIX

В Тобольске велено держать ссыльных за крепким караулом скованных, а из Тобольска разослать по разным острогам в пешую казачью службу.
Участь ссыльных была отягчена вследствие бегства Грибовича. Тогда
Многогрешного с товарищами, вместо того послать по острогам в казачью службу, велено держать скованных в тюрьмах, “для того, говорилось в указе, что они забыли страх Божий и нашу государеву милость товарищ их П. Грибович из Сибири бежал”.


L

3-го мая 1672-го года приехал в Москву старый черниговский полковник Лысенко и привез грамоту: старшина писали, что во время праздников воскресных полковники, сотники и атаманы, будучи в Батурине, приговорили быть раде в Конотопе, чтобы князю Ромодановскому с товарищами недалеко было идти, и на раде быть полковникам, сотникам, старшине войсковой и начальным лицам, не собирая всего войска, чтобы не стало смятение в многочисленных толпах. Старшине давали также знать, что И. Серко, отделясь от Ханенко, гетмана королевской милости, приехал в Полтавский полк и там был арестован, тот, кого не могли выловить турки, татары, шляхта… это удалось сделать своим: в апреле 1672-го года И. Серко коварно схватил, заковал в кандалы и выдал царским властям полтавский полковник Федор Жученко, который с несколькими генеральными старшинами выдвинул лживые обвинения против прославленного запорожского полководца.
Мотив этого вероломства известен – борьба старшинских группировок за власть. Федор Жученко и его единомышленники, сместив с гетманства Д. Многогрешного, желали видеть на его месте И. Самойловича. Поэтому они не желали допустить на избирательный совет ни широкие массы казачества, ни тем более запорожцев, возглавленных Серко, которые имели огромный авторитет и могли решительно повлиять на ход совета в нежелательном для этой старшины направлении. Именно из-за подстрекательства Самойловича, который очень боялся, чтобы вместо него гетманом не избрали Ивана Дмитриевича, из Батурина Серко сначала отвезли в Москву, а дальше царское правительство без суда и следствия заслало “державного злочинца” Серко в Сибирь, в Тобольск. Москва не желала иметь в Украине гетманом такого энергичного, беспокойного, популярного человека. Не забыли Серко и руководство восстанием против воевод.


LI

Ромодановский и Ржевский двинулись к Конотопу и 15-го июля верстах в трех от

142

Казачьей Дубравы встретили их старшина и говорили, чтобы великий государь пожаловал, велел им сделать раду, не ходя в Конотоп, в Казачьей Дубраве, на речке Крассене, потому что под Конотопом стояли казацкие войска и конские кормы потравлены около города верст по десяти и больше. Ромодановский стал по одну сторону Крассени, старшина по другую.
Старшина вошли в государев шатер, потом отобрали половину казаков, бывших
при старшине, и велели им идти на раду: когда казаки собрались в шатер и к шатру, боярин объявил верющую грамоту и спросил старшину о здоровье, объявил, что государь милостиво поздравляет их за неучастие в измене Демки и жалует прежними правами и вольностями.
Начал читать Глуховские прежние и новые статьи вслух, а писарь Карл Мокреев смотрел статьи по тетрадям по своему белорусскому письму. Но вдруг чтец замолк: в шатер вошел царский посланный, жилец Г. Синявин. “Боярин и воевода князь Григорий Григорьевич, - сказал он Ромодановскому. – Объявляю тебе великого государя радость: мая 30-го, за молитвами святого отца, даровал Бог царскому величеству сына, а нам великого государя царевича и великого князя Петра Алексеевича, всея Великая, и Малыя, и Белыя России!” Старшины встали и начали поздравлять боярина. Чтение снова продолжилось…


LII

17-го июня, часу в третьем дня, приехал в обоз Л. Баранович, архиепископ черниговский, за ним пришел голова стрельцов московских Г. Неелов, приехали генеральная и войсковая старшина и казаки, а перед старшиною несли государево жалованье: войсковые клейноды – булаву, знамя, бунчук, литавры. Перед шатром в обозе устроили место, поставили на аналое Спасов образ, булаву положили на стол, знамя и бунчук поставили у стола. Вольные и тихие голоса провозгласили гетманом генерального судью И. Самойловича. Полковники Райча и Солонина взяли избранного под руки и поставили на стол, обозный Забела и другие полковники поднесли ему булаву, укрыли знаменами и бунчуком и Иван принял булаву, после чего все двинулись в шатер, отслужили молебен, и Л. Баранович привел нового гетмана к присяге.
Новый гетман Иван Самойлович был сын священника с западной стороны Днепра. Когда жители этой стороны толпами переходили на восточную сторону, как более спокойную, перешел и Самойлович с отцом своим и начали жить в городе Старом Колядине. Молодой И. Самойлович человек был грамотный, умен, хорош собой, ко всем ласков и услужлив и потому скоро был поставлен в том Колядине писарем сотенным, приобрел расположение генерального писаря при Брюховецком, Гречаного, и был сделан сотником в Варшаве. Из сотников по просьбе того Гречаного поставлен наказным полковником черниговским и, наконец, на Глуховской раде при избрании Многогрешного в гетманы Самойлович сделался генеральным судьею войсковым… Он заслужил расположение старшины чрезвычайной услужливостью и ласковым обращением. Они выбрали его в надежде иметь в нем покорное себе орудие.
143


LIII

Переворот на левой стороне Днепра происходил в то время, когда на правой
Дорошенко прибегнул к отчаянному и решительному средству. 300 тысяч турецкого войска двинулось к нему на помощь. Сам падишах Магомет IV предводительствовал этими силами.
Передовой отряд, состоявший из 40 тысяч татар, ворвался в Подолию и на берегах Буга, при Батоге, встретил поляков, бывших под начальством Лужецкого, каштеляна подлесского, при котором находился и Ханенко со своими казаками. Всех же поляков и казаков было не более 6 тысяч. Несмотря на это, они опрокинули и втоптали в реку татар. Надменный успехом, Лужецкий решил гнаться за татарами за реку. Тщетно удерживал его Ханенко. Лужецкий не хотел ничего слушать… Ханенко остался и немедленно огородился обозом, а Лужецкий бросился в Буг, истомил коней, подмочил огнестрельное оружие.
В таком положении он не мог удержаться со своею горстью людей на противоположном берегу, толпы татар охватили его со всех сторон и заставили обратиться назад в реку. Лужецкий едва спасся сам, потерявши много своих убитыми и пленными. Беглецы нашли спасение в таборе Ханенко. Как скоро все поляки вбежали в табор, он начал двигаться назад. Татары напирали с тыла и с боков. Но казаки успешно отстреливались из пушек и ружей, и движущийся вал достиг Ладыжина. Татары осадили город, но не могли взять.
Турки и татары бросились на Каменец, где в то время был незначительный польский гарнизон.
Каменец окружило все турецкое войско под начальством самого султана. Измученные работами над укреплениями, осажденные не имели свободной минуты поесть и уснуть. Турки взяли новый замок и подвели мину в окопе под воротами старого замка, после чего пошли на приступ, но были отбиты, потерявши 200 человек. Осажденные видели, однако, что долго нельзя держаться и вывесили белое знамя.
Осажденные вступили в переговоры и сдали город с условием выпустить из города гарнизон и жителей по их желанию, а остальным жителям, которые захотят остаться, предоставить безопасность жизни, их достояния и несколько церквей для свободного богослужения. Турки приказали превратить в мечети церкви, в том числе собор, оставивши для христиан православных, католиков и армян по одной церкви. 19-го сентября Магомет IV с торжеством въехал в город прямо к главной мечети, бывшей соборной церковью, и в знак победы ислама над христианством приказал класть образа святых на грязных местах улиц, когда он проезжал. Жителей пощадили. Однако взяли в гаремы падишаха и его пашей красивейших девиц. В мечети перед Магометом IV обрезали осьмилетнего христианского мальчика.
Страшное впечатление произвела в Москве весть о взятии Каменца, этого оплота Польши с юга, подобно которому не имела Россия… Давали знать, что визирь, хан и Дорошенко хвалятся идти под Киев. Киевский воевода князь Козловский писал, что в Киеве, Переяславле и Остре мало людей. В Киеве чинили город беспрестанно: где
144

осыпалось на валу, зарубали лесом и крепили, только вала валить было нельзя, потому что место песчаное и дерну близко нет. Царь призвал на совет высшее духовенство, бояр и думных людей, объявил им об успехах султана, о замыслах его идти весною под Киев на малороссийские города и Северскую Украину и спрашивал, что делать…
Боялись весны, ибо относительно зимы скоро пришел успокоительный слух: султан пошел за Дунай на зимовку, хан в Крым, Дорошенко – в Чигирин, и татар осталось у него немного.
Поляки были до крайности поражены этим событием, и слабый польский король Михаил поспешил просить у турецкого императора мира. Мир был заключен под Бугачом в Галиции. Поляки уступили туркам Подол и Украину и, кроме того, обязались платить ежегодно 22000 червонцев.
Таким образом, тяжесть новой турецкой войны грозила обрушиться на одну Москву, и все внимание ее правительства обращено было на юг.


LIV

Жестоко промахнулся Дорошенко. Турки не думали восстанавливать единства на Украине, а между тем Дорошенко, сделавшись турецким подданным, возбуждал против себя и свой народ, и христианских соседей. Мир между Польшей и Турцией не мог быть продолжителен. Заодно с Польшею готовилась действовать против нее Москва. Дорошенко, союзник турок, должен был первый принять на себя удары врагов ислама. Между тем силы его умалялись. Народ, как и прежде переходивший с правой стороны Днепра на левую, теперь бежал туда большими толпами. Значительная часть перебежчиков двигалась на восток и привольные степи южных городов Московского государства (Харьковской, Воронежской, Курской и Екатеринославской губерний). Правая сторона Днепра все более и более безлюдела. Дорошенко и Ханенко приходилось властвовать над бедными остатками каждый день уменьшающегося народонаселения, бороться чужими силами за опустелую землю.


LV

В то время для запорожских казаков арест и ссылка любимого полководца были тяжелым ударом. Сечь сразу же начала беспокоиться о возвращении своего атамана – специальное посольство отбыло в Москву. “Полевой наш вождь добрый правитель, басурман страшный воин должен быть отпущен, - писали в своей челобитной запорожцы, - для того, что у нас второго такого полевого воина и басурман гонителя нет”. Запорожцы сообщали: когда в Крыму узнали что “страшного в Крыму промышленника и счастливого победителя, который их всех поражал и побивал, и христиан из неволи освобождал”, знаменитого Серко забрали из Украины, то татарские мурзы все чаще стали нападать на Сечь. Вмешался в это дело коронный гетман Ян Собеский, который настаивал на

145

освобождении Ивана Серко, указывая царю на возросшую угрозу России и Польши со стороны Османской империи.
Московский царь Алексей внял голосу разума и приказал снова доставить Серко в Москву, где заставил экс-атамана принести личную присягу на верность в царских
палатах, да еще в присутствии патриарха всея Руси Питирима. Но и после этого старый “ “лис” Серко не переставал плутовать и до самой смерти вел сложные политические игры. Единственным постоянным пунктом в “программе” И. Серко была защита православной веры. И в этом пункте, бывало, он доходил до крайней жестокости.


LVI

В Москве, зная постоянную измену гетманов царю, придумали средство залога верности И. Самойловича царю.
В марте 1673-го года протопоп Адамович приехал в Москву, и с ним два сына гетманских, Семен и Григорий, с начальником своим Батуринского монастыря наместником Исааком, учителем Павлом Ясилковским, для верности подданства и службы его гетманской, чтобы царскому величеству служба его гетманская была во всем верна. Адамович бил челом от имени Самойловича, чтобы государь приказал князю Ромодановскому и ему, гетману, идти войною на Крым или на Дорошенко, и для этого похода прислал пушек полковых, легких пороха и свинца, прислал еще ратных людей в малороссийские города.
Государь обещал отправить в Киев большое войско с боярином князем 
Ю.П. Трубецким. Действительно, в начале 1673-го года Трубецкой двинулся в Малороссию. В десяти верстах от Сосницы встретил его гетман со старшиною и до Сосницы сидел с боярином на санях у щита на облучине. В феврале Трубецкой вступил в Киев.
В 1673-ем году Серко возглавляет поход запорожских казаков против турецкой крепости на Днепре – Аслан-Кермень, а затем – против турецкой крепости Очаков. Едва завершив один поход, он выступил в другой. Окруженный ореолом непобедимости, славный кошевой вызывал у врагов страх. Существует легенда, что султан выдал специальный фирман, в котором распорядился молиться в мечетях за гибель Серко, а татары, напуганные его храбростью, называли его “шайтаном”.
Однако наклонные лета и старые раны давали о себе знать. К тому же в одном из боев во время похода в Крым в 1673-ем году погиб сын Ивана Серко – Петр.
1-го июня объединенный отряд из ратных людей и казаков Самойленко был отправлен за Днепр под Канев с предложением Дорошенко и Лизогубу поддаться великому государю. Но Дорошенко, Лизогуб и каневцы отказали, что они в подданстве у великого государя быть никогда не хотят. Отряд переправился назад, за Днепр, а между тем на восточной стороне появились татарские толпы. Ромодановский послал за ними харьковского полковника. Под Калымыком встретился он с татарами, бился целый день и едва ушел. Это заставило Ромодановского и гетмана из-под Лубен отступить назад к

146

Белгороду (до этого объединенные войска, ратные люди русских и казаки находились у Лебединских озер еще 22-го мая).
В Малороссии требовали царских войск, но в то время проход войск в стране сопровождался жалобами на них. Полковник Солонина жаловался: “Воеводы и головы стрелецкие, идучи дорогою, под Киевом брали подводы многие, из этих подвод больше половины распропала. Людей, которые за подводами шли, стрельцы били, за хохлы драли
и скверными словами бесчестили,  у бедных людей дворы и огороды пожгли, разорили, сено все потравили, крали и силою отнимали. Такой налоги бедным людям еще не бывало. Не знаю я, как и назвать. Нежели это христиане к христианам пришли на защиту?”
Не понравился и сам Трубецкой с товарищами своими: знатные малороссияне жаловались, что боярин и воеводы неприступны, ласки к ним не держат. Трубецкой  к полковникам на двор и со двора ездить не велит, не то что боярин Г. Ромодановский: кто бы из малороссиян к нему ни пришел, и он со всяким обходится как с равным, зато все его любят.


LVII

В начале 1674-го года Самойлович получил приказание из Москвы соединиться с Ромодановским и двинуться против Дорошенко, с которым не прекращались бесполезные переговоры о подданстве. Дорошенко требовал, чтобы Киев отдан был казакам, чтобы царь вывел из него своих людей, а казаки за то позволят царю, в каком городе угодно, занять крепость своими войсками. Дорошенко требовал, чтобы на обеих сторонах Днепра был один гетман, который владел бы войсками и посполитством, как господарь, как теперь за Днепром, чтобы все его слушались. Гетман с Украиною не на время признает царское величество дедичным государем. Так, чтобы и гетман на всю жизнь был утвержден, особенно, чтобы вольности казацкие в целости пребывали. Касательно рубежа польского в состав Украины должны входить три прежние воеводства: Киевское, Брацлавское и Черниговское. Чтобы царь оборонял Украину и всю наступательную войну против басурман.
Самойлович платил Дорошенко этой же монетой: писал в Москве, что Дорошенко с Тукальским о том только и думают, как властвовать на обеих сторонах с помощью турок. Что он, Самойлович, не хочет иметь с ними никаких сношений, что Дорошенко вредит ему самым нехристианским образом, присылает зажигателей на восточную сторону, и целые города горят. Царь успокаивал гетмана, приказывал к нему, что Дорошенко принят будет в подданство только под условием оставаться гетманом на одной западной стороне.
Чтобы покончить это и заставить Дорошенко поддаться на всей воле великого государя или свергнуть его с гетманства, Самойловичу и Ромодановскому надобно было двинуться за Днепр. 31-го декабря Самойлович двинулся из Батурина и 8-го января
1674-го года достиг Гадяча. Сюда 12-го числа пришел князь Ромодановский. Переговоривши обо всем, 14-го оба полководца выступили к Днепру, имея вместе тысяч 80 войска. 27-го января сдался Крылов. 31-го января товарищ Ромодановского, Скуратов, с русскими и казацкими полками пошел под Чигирин, выжег все посады, побил
147

Дорошенковых людей и преследовал их до городской стены. 4-го февраля Ромодановский и Самойлович заняли Черкассы. 9-го февраля только что Ромодановский и Самойлович подошли к Каневу. Находившийся тут Дорошенков генеральный есаул Яков Лизогуб и каневский полковник Гурский со всею старшиною явились в табор к соединенным полководцам и били челом о подданстве царскому величеству, все каневцы были приведены к присяге.
2-го марта московский полковник Цеев с копейщиками, рейтарами, драгунами и солдатами, да генеральный есаул Лысенко схватились с Дорошенковым братом Григорием и с татарами за 15 верст от Лысянки, но были захвачены здесь, с помощью жителей попался в плен Григорий Дорошенко.
Узнавши об этом поражении, Гамалия и А. Дорошенко, бросились из Корсуня в Чигирин. Оставшиеся в Корсуне полковники – корсунские, брацлавские, уманские, кальницкие, подольские – добили челом великому государю в подданстве. 4-го марта Ханенко написал киевскому воеводе Трубецкому следующее письмо: “Покорно молю, исходатайствуй, чтобы его царское величество, как отец щедрый, пожаловал мне милости. Обещаю быть в подданстве его царского величества”. Ханенко не ограничился одним заявлением, но явился с 2000 казаков в полк к Ромодановскому и Самойловичу.
17-го марта, в день именин царских, собралась в Переяславле рада. Собрались полковники восточной стороны: киевский Солонина, переяславский Райча, нежинский Уманец, стародубский Рославец, черниговский Бирюковский, прилуцкий Горленко, лубенский Сербин. С западной стороны: генеральный есаул Лизогуб, обозный Гурик, судья Петров, полковники – каневский Гурский, корсунский Соловей, белоцерковский Бутенко, уманский Белогруд, торговицкий Щербина, брацлавский Лисица, поволоцкий Мигалевский. Перед началом рады Ханенко со всем товариществом своим положил клейноды: булаву и бунчук, полученные от короля.
Ромодановский объявил, так как войско западной стороны учинилось у великого государя в вечном подданстве, то по царскому указу выбрали бы себе на свою сторону гетмана. Старшины и войско отвечали, что им многие гетманы не надобны, от многих гетманов они разорились, пожаловал бы великий государь, велел бы быть на обеих сторонах одному гетману, Ивану Самойловичу. Самойлович стал, было, отговариваться, но поднялся крик, что им люб, старшины схватили его, поставили на скамью и покрыли бунчуком, причем изодрали платье на гетмане.
Старшина была утверждена старая, и били челом, чтобы гетману Самойловичу жить в Чигирине или Каневе, а если нельзя на западной стороне, то, по крайней мере, в Переяславле. Потом били челом, чтобы государь велел в Чигирине и Каневе быть своим ратным людям. Ханенко сделали уманским полковником.
После рады пошли все обедать к князю Ромодановскому, все уверяли, что вседушно рады служить великому государю и промышлять над басурманами. В самый обед доложили князю, что приехал посланец от Дорошенко. Не предчувствовал новый гетман обеих сторон Днепра И. Самойлович, что в этом посланце Дорошенковском готовился его преемник: то был генеральный писарь Иван Степанович Мазепа.
Мазепа начал перед князем смиренную речь: “Обещался Дорошенко, целовал образ Спасов и Пресвятой Богородицы, что быть ему в подданстве под высокою царскою рукою

148

со всем Войском Запорожским той стороны: великий государь пожаловал бы, велел его принять и боярин князь Григорий Григорьевич, взял бы его на свою душу, чтобы ему никакой беды не было”. “Скажи Петру Дорошенко, - отвечал боярин, - чтобы он, надеясь
на милость государя, ехал ко мне в полк безо всякого опасения”.


LVIII

Дорошенко постоянно обращался в Москву, просил его принять в подданство, но все-таки не иначе как на тех условиях, какие предлагал прежде: чтобы Украина была едина и свободна.
- У меня детей нет, - говорил он. – Я о себе не хлопочу, но дело идет о людях наших.
Но Москва не могла этого сделать, он просил за западную сторону Днепра, а она принадлежала по Андрусовскому договору Польше.
Теперь, после того как поляки сами уступивши Турции Украину, отказались от господства над этою землею, удобно стало соглашаться с Дорошенко насчет единства обеих сторон Днепра. Но Самойлович боялся, чтоб его не лишили гетманства, передавши Дорошенко, а потому старался вооружить Москву против Дорошенко и советовал не доверять ему. Вместо примирения с Дорошенко послано было против него казацкое и московское войско под начальством Ромодановского. Это войско не сделало ничего важного, но Ханенко, а с ним несколько полковников правого берега Днепра явились на раду в Переяславль. Ханенко положил гетманскую булаву, и бывшие с ним правобережные полковники избрали гетманом Самойловича. Теперь Дорошенко был не конкурент в гетманы обеих сторон Днепра.
Значительная часть южной Руси правого берега Днепра переходила снова под власть русского государя. Оставалось только покориться самому Дорошенко. Действительно, чигиринский гетман отправил к Ромодановскому генерального писаря Мазепу и объявлял, как это он делал много раз прежде, что он желает быть в подданстве великого государя.
Но Дорошенко ни за что не хотел, чтобы ненавистный и презираемый им поповский сын Самойлович был гетманом над обеими сторонами Днепра, тем более что сам Дорошенко боялся за собственную жизнь и ожидал, что если он сдастся, то Самойлович казнит его, как Брюховецкий казнил Самко. Притом оставшиеся ему верными старшины и полковники боялись того же и предпочитали еще раз попытаться удержать независимость при турецкой помощи. Дорошенко колебался и, уверившись, что враг его Самойлович крепок и пользуется царскою милостью, еще раз пригласил на помощь турок и татар. Это значило, как говорится, поставить на карту последнее достояние.




149


LIX

В начале зимы 1673-го года по берегу Самары, левого притока Днепра, ехала группа всадников – старый рязанский атаман Иван Миюска, восемь донских казаков и
одетый в зеленый, подбитый лисьим мехом кафтан, юноша. Он был очень молод, на вид около пятнадцати лет, “хорош и тонок, долголиц, не румян и не русяв, несколько
смуглявый, малоразговорчив”.
Спустившись берегом Самары к Чертомлыку, всадники добрались до Запорожской Сечи. Кошевого атамана запорожцев Ивана Дмитриевича Серко на ту пору на Сечи не оказалось – он был в походе под Тягином. Ивана Миюску принял генеральный судья Запорожского Войска Степан Белый.
- Отрок, что со мной прибыл, есть не кто иной, как царевич Симеон Алексеевич, сын московского царя Алексея Михайловича, и в том я клятву приношу на кресте и Святом Евангелии, - объявил Миюска генеральному судье. – А в доказательство слов моих изволь призвать его и взглянуть: на теле его имеются царские знаки – орлы и сабли кривые, а на правом плече и на руке есть знаки, похожие на царский венец.
Царский сын в Запорожской Сечи – дело неслыханное! Но объявлять об этом во всеуслышание генеральный судья не стал, решил дождаться прибытия кошевого.
Спустя неделю, по Сечи разнесся слух, что Серко возвращается и вот-вот будет. Царевич, все это время живший в Сечи, развернул два бывших с ним знамени и в сопровождении своих донцев выехал навстречу атаману.
Серко, принимая встречавших, только мельком взглянул на царевича, не выделяя его среди остальных. Умный и авторитетный политик, кошевой атаман запорожцев не спешил признавать новоявленного царевича, а сперва хотел присмотреться к нему как следует. В ту пору в Украине уже много лет шла гражданская война, в которую вмешивались Россия, Польша и Оттоманская Порта, и среди фигур тогдашней малороссийской политики Серко выделялся большой самостоятельностью и политическим весом. Действуя в интересах только Запорожского Войска, он ловко лавировал между различными противоборствующими силами.
Оставив войско, Серко поскакал в Сечь в сопровождении небольшой свиты – он спешил прочесть письма, присланные ему гетманом Самойловичем. Покончив с делами, кошевой приказал подать себе коня, выехал с несколькими доверенными казаками за валы городка и, встав в укромном месте, послал за царевичем.
Царевич не заставил себя долго ждать. Пригласив его сесть рядом, кошевой спросил, вглядываясь в юное лицо нежданного гостя:
- Слышал я от своего наказного, что ты называешься сыном какого-то царя. Скажи правду, боясь Бога: нашего ли ты, великого государя и великого князя Алексея Михайловича сын, или другого какого-нибудь, находящегося под великодержавной рукой его? Скажи истинную правду, чтобы мы не были обмануты тобой так, как иными,
бывшими в войске плутами.
Юноша порывисто встал и плачущим голосом заговорил:

150

- Не надеялся я на то, чтобы ты стал стращать меня, хотя и вижу, что оно так  делается. Бог мне свидетель, я – настоящий сын вашего великого государя, царя и великого князя Алексея Михайловича всея Великой и Малыя и Белой России самодержца, а не иного кого.
Кошевой молча поднялся, снял шапку и поклонился царевичу до земли. То же самое сделали и бывшие с ним казаки.
- Прости, царевич, нашу простоту и сердца на нас не держи. Вот, выпей с нами горилки!
Царевич стоял, набычившись, опустив глаза к земле. Но от горилки, однако, не отказался. Зуб, посол гетмана Самойловича, спросил его:
- Будешь ли писать грамоты своей рукой к гетману, а главным образом – к батюшке своему, к великому государю? Объявишь ли о себе?
- Господину гетману шлю поклон изустно, - отвечал царевич. – А к батюшке писать предопасаюсь, чтобы мое письмо не попало в руки боярам. А такого человека, который мог бы передать мое письмо прямо в руки государя, мне не сыскать. Ты, кошевой атаман, смилуйся надо мной: никому из русских людей обо мне не объявлять. Из царского дому я отлучился потому, что сослан был в Соколовский монастырь. Там я познакомился со Степаном Разиным, в бытность его на острове, и тайно к нему пришел, и состоял при нем, пока его не схватили. Потом я с казаками в Хвалынском море ходил, и струги гулящим людям нанимал. После того на Дон я пошел, а теперь хочу в Киев и к польскому королю ехать.
Гетманский посол Зуб уехал в Батурин, подробно рассказал Самойловичу о появлении на Сечи самозванца. И полетела из Батурина в Москву грамота с тревожной вестью.
Узнав о появлении в Запорожье “царевича Симеона”, царь Алексей Михайлович немедленно отправил к гетману Самойловичу и кошевому атаману Серко послов – стольника Василия Чадуева и подьячего Семена Щеголева.
Приехав 21-го декабря 1673-го года в Батурин, московские послы объявили гетману:
- Ведомо великому государю, что на Запорожье объявился вор и самозванец, пятнадцати лет, а с ним восемь человек донских казаков и вождь им всем Ивашка Миюска. И назвался он, самозванец, сыном его царского величества, блаженной памяти царевичем Симеоном Алексеевичем. Великий государь приказал объявить гетману и кошевому, что благоверный государь царевич Симеон Алексеевич родился в 1665-ом году, апреля 3 дня, а скончался в 1669-ом году, июня 18 дня, а погребен в церкви архистратига Михаила при патриархах, митрополитах и архиепископах русских, и при патриархе вселенском и судье Александрийском, о чем извещено было особыми грамотами гетману и кошевому. А со дня рождения и до дня смерти царевичу было всех лет 4. В нынешнем же году, если бы он многожительствовал, было бы 9, а не 15. В заключение послы просили гетмана дать им сопровождающих для поездки в Сечь.
Гетман, выслушав царских посланцев, попросил их с поездкой в Запорожье
повременить, так как там распространилось моровое поветрие, и пока не было вестей, закончилось оно или нет.

151

- Я отправил к кошевому своих гонцов, - сказал гетман, - и просил атамана Серко, чтобы он этого самозванца, пройдоху, вора и плута прислал ко мне со своими казаками. Но опасаюсь, что запорожцы мое приказание не исполнят: у них войско вольное, к ним кто хочет, приходит на волю, и отходит так же.
Вскоре из Сечи приехал Григорий Палех, доверенный казак кошевого атамана с известием, что Серко с казаками вышел на морские разливы, приказав, чтобы в его
отсутствие царевича на Сечи почитали и всякую честь ему воздавали. Гетманские же посланцы по приказу Серко пока задержаны, а зачем – неизвестно.
Застрявшие у гетмана московские послы какое-то время томились без дела, пока в местечке Калиберде не повстречали запорожского казака М. Щербака. Узнав, зачем царские послы хотят попасть в Запорожье, он сказал:
- Ехать вам туда нечего – даром пропадете. На Запорожье объявился настоящий царевич, я про то все знаю и ведаю. Тот царевич своего деда Илью Даниловича Милославского ударил блюдом и оттого убежал. Об этом по всей Москве тогда слава носилась. Это правда – я ведь в то время сидел в тюрьме в Москве и по челобитью гетмана Д. Многогрешного был освобожден.
- Не царевич это, а вор, плут, самозванец и обманщик! – отвечал Чадуев и Щеголев.
- Плюньте сами себе в очи и рты свои завяжите! – оборвал их казак. – Иначе за такие речи смерть злую примите!
Не убоявшись этих слов, Чадуев и Щеголев решили на свой страх и риск добираться до Сечи. По дороге, в местечке Кишенки, на реке Ворскле, они повстречали возвращавшихся из Сечи гетманских посланцев. Те рассказали, что Серко действительно находится на морских разливах, а Войско Запорожское, выслушав письмо гетмана о самозванце, над гетманом смеялось и поносило его и московских бояр грубыми и непристойными словами, а самозванца, по приказу кошевого, величают царевичем. Сам самозванец на войсковой раде во всеуслышание бесчестил гетмана, называл его глупым человеком, а им, гетманским посланцам, сказал, что если бы не их “пресные души”, то велел бы повесить их. Если же гетману надо знать про него, сказал самозванец, то пусть он пришлет для освидетельствования своего генерального обозного Петра Забелу да судью Ивана Домонтовича. Под конец же “царевич” заявил, что бояре именем царского величества еще много раз будут за ним присылать разных послов с грамотами, но только он раньше чем через три года никуда не поедет, а будет с казаками ходить в Черное море и в Крым.
- Вы лучше на Запорожье не ездите, - предостерегали Чадуева и Щеголева гетманские посланцы. - Казаки вас по дороге повесят, не успеете даже до Сечи добраться, а царевича выдать и не подумают. Они убеждены, что он настоящий царевич. На его теле природные красные знаки есть: царский венец, двуглавый орел и месяц со звездой.
Гетманские посланцы отправились дальше, а Чадуев и Щеголев остались в Кишенке: ехать дальше было боязно. Вести приходили из Сечи плохие – запорожцы горой стояли за “царевича”, и грозились всех его врагов предать смерти.  А приехавший в Кишенки казак Игнат Оглобля, гонец к гетману Самойловичу от атамана Серко, вступил с
московскими послами в яростный спор из-за “царевича”, обозвал Чадуева собачьим сыном и чуть не избил его.

152

Чадуев и Щеголев оказались между Сцилой и Харибдой: поедешь в Запорожье – казаки жизни лишат, не поедешь – царь по головке не погладит. Что делать? Решили захватить в заложники несколько запорожцев, в том числе И. Оглоблю и М. Щербака, и отослать их гетману, наказав ему держать их до тех пор, пока послы не вернуться из Запорожья. А в качестве провожатых они попросили у Самойловича генерального есаула Черниченко и сорок казаков Полтавского полка. Дождавшись их прибытия, 1-го марта
1674-го года Чадуев и Щеголев отправились в Сечь.
Уже на подходе к Сечи, в десяти верстах, посольство натолкнулось на нескольких
казаков, выгнавших пастись лошадей к речке Токмаковке. Среди них был донской атаман И. Миюска – тот самый, что привез “царевича” в Сечь. Сделали привал. Есаул Черниченко щедро угостил запорожцев водкой. Языки у казаков развязались, и И. Миюска стал рассказывать, что запорожцы нипочем не выдадут самозванца, потому что верят в него как в истинного царевича, и что он “волен у них во всем” и собирается идти в Крым, а над послами самозванец будет “озорничать”…
Новости были, конечно, неутешительные. Но что делать? Поехали дальше.
9-го марта 1674-го года царские послы, наконец, прибыли в Сечь. Кошевой атаман Серко и Войско Запорожское встретили их со всеми подобающими знаками почтения. На следующий день послов пригласили в курень кошевого атамана.
- Для каких великого государя дел вы к нам присланы? – спросил Чадуева и Щеголева атаман Серко. – Слышали мы, что за царевичем?
- Не царевич он, - ответили послы, - а вор, плут, самозванец, явный обманщик и богоотступника Стеньки Разина ученик.
Запорожцы переглянулись.
- Он самый истинный царевич Симеон Алексеевич! – сказал генеральный судья Степан Белый. – И он желает с вами видеться и говорить.
- Мы не к нему присланы, - с достоинством заявили царские послы, - а к кошевому атаману и ко всему Войску Запорожскому. И не затем, чтобы видеться с самозванцем, а затем, чтобы с собой его забрать.
- Вот мы вам его покажем, - миролюбиво сказали запорожцы, - и вы, услышав речь его и всмотревшись в лицо его, сами признаете в нем истинного царевича и поклонитесь ему.
- Вора за царевича никогда не признаю! – вспыхнул Чадуев, - а ты, кошевой, и вы, старшина запорожская, плуту и самозванцу потакаете! Коли так – никаких речей мы с вами держать не будем!
Чадуев выбежал вон из куреня. За ним последовал Щеголев.
После ухода послов вся рада - кошевой, судья, писарь Андрей Яковлев и куренные атаманы – в полном составе отправились в курень к самозванцу и там пьянствовали весь оставшийся день. Кошевой Серко, упившись, завалился спать, а самозванец, опоясавшись саблей, в сопровождении пьяных в дым судьи, писаря, атаманов и есаулов, отправились к избе, в которой остановились царские послы. По пути к компании присоединилось около трехсот запорожцев – все в разной степени опьянения.
Толпа подвалила к жилищу послов и громогласно стала требовать С. Щеголева – чтобы он вышел из избы к “царевичу”. Вместо него вышел В. Чадуев.

153

- Кто спрашивает Семена Щеголева? Для какого дела?
- А ну. Поди сюда! – заплетающимся языком крикнул самозванец.
- А ты что за человек? – сдвинул брови Чадуев.
- Я – царевич Симеон Алексеевич!
- Страшное и великое имя ты вспоминаешь, - серьезно сказал ему Чадуев. – Такого великого и преславного монарха сыном называешься, что и в разум человеческий
вместиться не может. Царевичи-то по степям да по лугам так ходить не изволят. Не царевич ты, а сатаны и богоотступника Степки Разина ученик и сын, вор, плут и
обманщик!
- Брюхач! Изменник! – ломающимся высоким голосом закричал “царевич”. – Смотрите, казаки, мои холопы мне досаждают! Я тебе устрою!
Выхватив саблю, самозванец кинулся на Чадуева. Тот вскинул пищаль и навел ею на “царевича”. Еще секунда и прозвучал бы выстрел… Но запорожский писарь Андрей Яковлев схватил самозванца поперек туловища, легко поднял тело подростка и унес его, укрыв за хлебной бочкой. Лицо самозванца покрылось красными пятнами, он всхлипывал и дрожал от злости. Яковлев потащил его прочь от посольской избы.
Тем временем пьяная толпа, похватав поленья и колья, кинулась к избе. Одни ломали дверь, другие полезли разбирать крышу.
- Ну, братцы, видно, смертельный час наш пришел, - сказал, перекрестясь, Чадуев, - простимся же друг с другом!
Разобрав пищали и мушкет, Чадуев, Щеголев и несколько сопровождавших их стрельцов приготовились к последней схватке.
- Государевы грамоты у нас! – крикнул в окно казакам Щеголев. – Вы бы ее сперва послушали! Великий государь вам измены не спустит.
Гомон за окном постепенно утихал – более трезвые, помня о царской грамоте и о десяти заряженных мушкетах, ждущих их за дверьми, стали утихомиривать буйных.
- Оставим до рады! До рады оставим их – пусть царскую грамоту читают! Успеем еще им кишки выпустить!
- Сбегут. Москали умеют из рук уходить!
- Караул поставить немедля!
Генеральный судья Степан Белый и есаул распорядились окружить посольский курень караулом. У дверей избы встал полковник Алексей Белецкий с казаками, вооруженными мушкетами. Во всякую минуту они готовы были открыть огонь.
Поздно вечером кошевой атаман Серко, проспавшись и узнав о происшедших событиях, прислал к царским послам депутацию – судью Белого, писаря Яковлева и куренного атамана Федора Серебренникова.
- Худо вы, Василий и Семен, сделали, что, будучи в Войске Запорожском, хотели застрелить государича, - сказал генеральный судья. – Послезавтра будет рада, и на той раде будет государич. Всем известно, что вы хотели его застрелить. Если он теперь велит над вами что-нибудь сделать, то войско ныне, как огонь, полыхнет – вас на части по макову зернышку разнесут! Так что как приедете на раду, бейте государичу челом и
кланяйтесь в ноги, чтобы простил вас.
- Если бы С. Щеголев, - вступил в разговор Яковлев, - вышел бы тогда, когда его

154

вызывали и стал бы обличать государича или невежливо с ним говорить, то, конечно, государич бы за это саблей его зарубил бы. А после того, когда Чадуев государича хотел застрелить, казаки на вас до того стали злы, что прикажи им государич послов побить и в Чертомлык побросать – сделают, потому что они государича считают за царевича, и верят и слушают его, и что прикажет – то и будут делать.
Выслушав эти угрозы и увещания, Чадуев и Щеголев сказали:
- Называясь верными слугами царского величества, прося и получая его милости, вы послов великого государя, поверяя какому-то неизвестному вору, плуту и обманщику,
убиваете  и смерти предаете! Недобрый это, не богоугодный и неверных слуг поступок. Мы не на смерть к вам присланы, а для объявления его  царской милости.
Войсковая рада собралась 12-го марта. Послали за Чадуевым и Щеголевым. У царских послов отобрали оружие, ножи и под караулом четырех казаков с мушкетами повели на майдан, где уже собралось и гудело запорожское “товариство”. Представ перед Войском Запорожским и его старшиной, Чадуев и Щеголев вслух прочли царскую грамоту, наказ и письмо гетмана Самойловича и вручили кошевому атаману. Серко встал и обратился с речью к запорожцам:
- Братия моя, атаманы-молодцы, Войско Запорожское, Низовое, Днепропетровское, как старый и молодой! Прежде всего, в Войске Запорожском у вас, добрых молодцев, того не бывало, чтобы кому кого выдавали. Из Сечи выдачи нет. Не выдадим и этого молодчика!
- Не выдадим, батьку кошевой! – заревело войско.
Серко продолжал:
- Братия моя милая! Если мы одного выдадим, тогда и нас всех Москва по одному растащит. А он не вор и не плут – прямой царевич! И сидит он как птица в клетке, и ни перед кем он не виновен.
- Да пусть они тому, кого плутом называют, сперва в очи посмотрят – тогда узнают что за плут! – раздались голоса. – Они на печать и письмо ссылаются, но сам царевич говорит, что все это пишут бояре, а царь про то и не ведает! Бояре эти письма прислали, и впредь будут присылать! А этих послов надо либо утопить, либо руки и ноги им обрубить!
Снова заговорил Серко:
- Поберегите, братья, меня. Поберегите, наконец, и ради тех наших казаков, что у гетмана находятся. Помните, что послы отослали их ради своей свободы к гетману. Так что давайте этих послов подержим живыми или одного из них отпустим, чтобы наших братьев освободить. А караул за послами крепкий – они от нас не уйдут!
Все это время самозванец стоял в церкви и смотрел на раду через окна. Когда, по приказу Серко, царских послов под караулом повели обратно к их куреню, войско снова заволновалось.
Надо царевича вывести на раду и послам его показать, чтобы послы все по его воле учинили, а коли не учинят, то побить их.
- Зачем же государичу на раду ворочаться? – возразил Серко. – Когда придет время,
они увидят его и без рады. И все по воле его сделают! А пока время не пришло, отпустите их.

155

Вечером того дня в курень царских послов снова пришли Белый и Яковлев. Они объявили, что Серко приглашает их к себе, чтобы они посмотрели на царевича и поговорили с ним.
- Мы присланы от царского величества к Войску Запорожскому, а не к самозванцу, - сказал Чадуев. – И беседовать с ним не собираемся. А если кошевой все же сведет нас с самозванцем и вор этот озорничать с саблей, как в прошлый раз, начнет, то мы шеи свои
безропотно подставлять не станем – не ждите!
Однако на следующий день Серко, собрав в своем курене всю войсковую
старшину, призвал к себе царских послов и приехавшего с ними генерального есаула Чернеченко, и представил им самозванца.
- Что ж, господа послы, - обратился к ним  Серко. – Много вас приехало на Запорожье, поворовали… На великого человека руку подняли – государича убить хотели! И за это вы смерти достойны. Нам Бог с неба послал жемчужное зерно многоценное, камень самоцветный, чего искони веков у нас на Запорожье не бывало! Нам царевич рассказывал, каким образом он из Москвы был изгнан. Был однажды в палатах своего деда, Ильи Даниловича Милославского. В то время у Ильи Даниловича беседовал о делах немецкий посол, и той речи царевич помешал, за что Илья Данилович его невежливо рукой отвел. Тогда царевич, придя в царские палаты, сказал государыне Марье Ильиничне, что если бы дали ему хоть три дня на царстве побыть, то он бы всех нежелательных бояр немедленно перевел. А когда царица спросила его, кого именно он перевел бы, то царевич ответил, что первого – боярина Илью Даниловича Милославского, а за ним других. Тут государыня рассердилась и ножом в него бросила, и тот нож воткнулся в ногу царевича, отчего он занемог. После этого царица велела стряпчему Михайле Севастьянову кормить царевича ядом, да только тот стряпчий вместо царевича окормил какого-то певчего, лицом и возрастом схожего с царевичем, в царевичево платье переодел и положил на стол, а царевича втайне прятал три дня. Потом нанял двух старых нищих: одного безрукого, другого кривого, дал им сто червонцев и велел вывезти царевича из города в телеге под рогожей. Нищие вывезли его и отдали посадскому человеку, а тот человек отвез царевича в Архангельск. И царевич, проскитавшись много времени, пришел на Дон и стал плавать со Стенькой Разиным по морю, был у него кашеваром, но о своем настоящем не объявлял, а назвал себя Матюшкой. И только перед тем, как Степана Разина схватили и в Москву отправили, объявил царевич ему под присягой, кто он таков на самом деле. А потом писал царевич о себе царю, но только письма того бояре до его царского величества не допустили. А когда время настанет, он пошлет к его царскому величеству письмо о себе с таким человеком, который прямо к царю может пройти. Признаюсь вам: я, кошевой атаман Войска Запорожского, сначала этому рассказу мало верил, и велел священнику на исповеди под клятвой царевича допросить, истинно ли то, что он говорит. И царевич под клятвой ответил, что все, сказанное им, есть истинная правда. Поэтому теперь мы все верим в его царственное происхождение. А он нас жаловать хочет, просит от нас росписи, что, мол, Войску Запорожскому надобно? А надобно нам кармазиновых сукон по десяти аршин на
человека, и денежную, и пороховую и свинцовую казну, и ломовые пушки, и ядра, и мастера, который теми ядрами умеет стрелять…

156

Вслед за такой дипломатичной речью кошевого горячо говорили куренные атаманы и именитые казаки – все пространно сетовали на скудость царского жалованья, на нехватку припасов. Поняв, чего от них хотят, царские послы ответили:
- То, что это истинный вор, плут, самозванец и явный обманщик про себя тут говорил, будто он у вора, богоотступника и клятвопреступника Стеньки Разина был, так вспомните, что тому Стеньке за его воровство казнь учинена! И вы бы эти речи оставили,
а лучше бы выдали нам самозванца и отправили его с сотней казаков к его царскому величеству. За это его царское величество пожалует вас милостивым жалованьем:
пришлет на Сечь сукна, ломовых пушек, ядра, зелье, свинец и припасы всякие.
- Даже если мы тысячу казаков сопровождать его пошлем, то по дороге его отнимут и до царского величества не допустят, - ответили куренные. – А если придут сюда за ним дворяне и воеводы с разными людьми, то и тогда не отдадим вам государича. Вы его вором называете – так Москва и нас всех называет ворами и плутами. А мы сами знаем, откуда, кто есть!
Кошевой атаман добавил:
- А если государь, по приговору бояр, за то, что мы не отдали царевича, не велит гетману Самойловичу к нам на Сечь пропускать хлеб и всякое пропитание, то мы себе другого государя сыщем! Нам и крымские мещане хлеба дадут, да еще и рады будут, что берем. А про царевича уже крымскому хану известно, и он присылал человека узнать о нем, а мы ответили ему, что такой человек у нас на Сечи действительно есть, и ханский посол видел царевича. Кстати, говорят, что турецкий султан нынешней весной собирается на Киев идти… Что ж, пусть государи силами померятся, а мы себе место сыщем: кто силен, тот и государь нам будет!
17-го марта кошевой атаман отправил священника и одиннадцать куренных атаманов официально осмотреть на теле царевича “царские знаки” и объявить о том Войску Запорожскому. Ни царского венца, ни двуглавого орла, ни месяца со звездой на нем не оказалось, но на груди, от плеча к плечу, действительно, по телу самозванца шло восемь белых широких пятен, похожих на лишаи – “точно пальцем ткнуто”. “Об этих знаках ведает мать моя, государыня царица Марья, - сказал “царевич”. А теперь никто по этим знакам, кроме стряпчего Михайла Севастьянова, меня не узнает, разве только его царское величество”. С этого момента казаки еще больше поверили в подлинность “царевича”.
В этот же день, призвав к себе царских послов, Серко объявил, что отпускает их в Москву.
- Ни тому, что в царской грамоте написано, ни тому, что вы тут нам говорили, мы не верим. Но мы решили отпустить вас к царскому величеству и к гетману Самойловичу, а с вами отправим своих посланцев, чтобы они из уст самого государя услышали слова о царевиче, и нам о том объявили. А царевич собственноручно письма к государю и гетману посылает, в которых все, с собой бывшее, описывает.
После этого Чадуев, Щеголев и гетманский посол Чернеченко были отпущены из Сечи. С ними поехали посланцы Войска Запорожского – Прокопий Семенов, по прозвищу
Золотарь, Трофим Троцкий и писарь Перепилица.
В дороге послы узнали, что запорожцы везут с собой только войсковые грамоты, а

157

свое письмо к царю самозванец отправлять не стал и порвал. Однако Чадуев и Щеголев подозревали, что письмо самозванца у запорожских послов все-таки есть, но они боятся, что бояре не допустят его до царя и везут письмо тайно, чтобы передать его царю лично, в момент церемонии целования царской руки.
4-го апреля посольство прибыло в Переяславль к гетману Самойловичу. Выслушав рассказ послов, гетман неистовствовал, что достать самозванца из Запорожья теперь никак
нельзя.
- Они уверовали в него, как мусульмане в своего Магомета.
Через два дня посольство двинулось в Москву, куда прибыло в конце апреля. Чадуев и Щеголев подробно доложили обо всем, что видели, и признались, что остались живы только благодаря… взяткам. Казакам, которые приходили и угрожали им смертью, они давали по одному, два или три талера, и избавились от беды, только раздав почти все свои деньги.
Между тем, как только царские послы Чадуев и Щеголев покинули Запорожскую Сечь, “царевич” стал усиленно просить кошевого атамана Серко, чтобы тот дал ему сотню или две казаков, с которыми он мог бы уехать на Дон и возмутить там голытьбу.
- А когда та чернь приклонится, тогда я, собрав по городам людей, пойду к Москве! – убеждал атамана “царевич”.
- К чему тебе войско собирать? – возразил Серко. – Если хочешь ехать в Москву, то я тебе провожатых дам, и поедешь спокойно. Ты же царевич!
- Нельзя мне с малым числом людей к Москве ехать, бояре убьют меня! – захныкал “царевич”.
- Ну, тогда и не езди! – заключил Серко.
Эти разговоры повторялись довольно часто, и Серко заподозрил, что “царевич” попросту собирается сбежать, приказал казакам тщательно следить, чтобы самозванец тайно не ускользнул из Сечи. Кошевой с нетерпением ждал вестей от своих гонцов, отправленных вместе с Чадуевым и Щеголевым в Москву.
А послы тем временем, явившись в столицу, подали на имя царя пространный “лист”, в котором кошевой атаман и все запорожское “товариство” извещали царя, что на Сечи появился какой-то “молодик”, называющий себя царевичем Симеоном Алексеевичем, который от обиды, нанесенной ему матушкой-государыней, бежал из Москвы, долго скитался по России и, наконец, приехал в Запорожье, где сохраняется под строжайшим караулом и впредь так же будет сохраняться, пока Войско Запорожское не услышит царского слова – правда ли, о чем рассказывает царевич. Вместе с войсковой грамотой послы передали то самое собственноручное письмо “царевича” к царю, о существовании которого подозревали Чадуев и Щеголев. “Бью челом тебе я, сын твой, благочестивый царевич Семен Алексеевич, - писал самозванец царю Алексею Михайловичу, - который похвалился, было, при вашем царском пресветлом величестве, батюшке моем, на бояр твоих думных и за то хотели уморить меня, но не успели в этом – Бог меня спас. Потому я и се время твоими молитвами, батюшки моего, жив ныне на славном Запорожье при Войске Запорожском, при верных слугах вашего царского
величества. Когда, батюшко мой, сам своими очима меня увидишь и веры поимеешь, когда я перед твоим царским лицом стану, и к ногам паду, тогда правду мою познаешь.

158

Бог всемогущий все ведает! И ныне я хотел к батюшке моему пойти, да боюсь, как бы по дороге зла какого мне от бояр не было. Еще бью тебе, великому государю, челом и на послов твоих Чадуева и Щеголева, что меня, сына твоего, взяв себе злой замысел, хотели из пищали застрелить. А Войско Запорожское верно мне служит, и за это, государь, пожалует их тем, о чем они челом тебе будут бить для лучшего их промысла над басурманами, потому как казаки не только в поле побеждали их, но ведаю прямо в землю
неприятельскую приходили и там знатные победы над басурманами одерживали”.
Увы, в Москве насчет подлинности “царевича” никто не обольщался. В ответной
грамоте запорожцам царь упрекал атамана Серко в том, что он “презрел царскую милость и дал вору и самозванцу печать и знамя”. Царь напоминал, что царевич Симеон умер, и требовал, чтобы кошевой сковал самозванца и прислал его в Москву.


LX

Интрига с “царевичем” подходила к концу. Получив царскую грамоту, Серко немедленно отдал приказ сковать самозванца и его “вождя” – донского атамана Ивана Миюску. Вместе с ними Серко отправил в Москву хитро составленную грамоту, в которой в частности писал:
“Человека, который именуется вашего величества сыном, мы за крепким караулом, и честь не ему самому, вашему царскому пресветлому величеству – свету, нашему дыханию – отдавали, потому что он вашим прирожденным именовался. Теперь, как верный слуга, отсылаю я его к вашему величеству, желая верно до последних дней живота служить. Смилуйся, великий государь, пожалуй нас всякими запасами довольственными. Просим мы не для собирания пожитков, как иные выспрашивают, а на защиту веры христианской”.
Надо ли говорить, что тут же на Сечь из Москвы были отправлены пушки, сукна, деньги и хлебные запасы, а сам Серко получил в дар от царя два сорока соболей.
17-го сентября у Смоленских ворот Земляного города стрелецкий полк головы Якова встречал присланного с Запорожья самозванца. Царевича поставили на ту же самую телегу, в которой везли Степана Разина, приковали его руки и шею к дыбе. В таком виде его повезли по Тверской улице в Земский приказ. В тот же день начался “розыск” над самозванцем.
На первом допросе самозванец, невесть с чего, объявил себя сыном знаменитого князя Иеремии Вишневецкого, владетеля Заднепровья и отца польского короля Михаила Корибута Вишневецкого.
- Я породы польской, роду Вишневецких. Отца моего звали Еремеем, а меня зовут Семенович. Отец мой жил в Варшаве. Под Варшавой меня немцы поймали и продали на реке Висле купцу из Глухова, а тот продал меня литвину. Прожив в Глухове недель пять, я
сбежал с товарищами. Пошли мы на Харьков и Чугуев к Донцу, а с Донца на Дон. С Дона пошел я с атаманом Миюской в Запорожье и хотел идти в Киев или в Польшу. Но Миюска
начал мне говорить, чтобы называл я себя царевичем, а я таким страшным и великим именем назваться не смел. Тогда Миюска меня убить хотел, и я из страха назвался. А еще
159

больше Миюски принудил меня к такому страшному имени атаман Серко. Они хотели, было, собравшись, идти войной на Московское государство. А Стеньки Разина и не знал, узнал его уже в то время, как привели его казаки на Дон скованного.
Искренности в словах и раскаянии самозванца было мало, и “царевича” поволокли к первой пытке. Вися на дыбе, он признался:
- Я мужичий сын! Отец мой, Иван Андреев, прозвищем Воробьев, жил в Варшаве,
был мещанином и подданным князя Дмитрия Вишневецкого, а в Варшаву он пришел жить из Лихвиц (город на Левобережной Украине). Мое прямое имя Семен. А воровству учил
меня Миюска, он родом хохлач. Хотели мы собрать войско и, призвав крымскую орду, идти на Московское государство и побить бояр.
После второй, “огненной”, пытки он повторил то же самое. Характерно, что в показаниях, данных под пытками, имя Серко самозванец больше не упоминал.
“Розыск” над самозванцем был молниеносным. 17-го сентября его привезли в Москву, а уже на следующий день по указанию великого государя  патриарх Иоаким, бояре, окольничие и думные люди приговорили вора и самозванца казнить такой же смертью, какой казнен Стенька Разин.
18-го сентября 1674-го года самозванец Семен Воробьев был казнен в Москве на Красной площади в присутствии бояр и простого народа.


LXI

Серко ни минуты не сомневался в самозванстве Лжесимеона, но ему хотелось доказать царю Алексею и боярам самостоятельность Запорожского Войска.
Царь Алексей Михайлович после казни самозванца пожаловал атаману Ивану Дмитриевичу Серко два сорока соболей ценой по 50 рублей каждый. Серко, получив подарки, написал царю челобитную с просьбой дать ему на жительство вместе с женой и детьми городок Калиберду на левом берегу Днепра близ Переволочны. Кошевой писал: “устарел я на воинских службах, а нигде вольного житья с женой и детьми не имею, милости получить ни от кого не желаю, только у царского величества – пожаловал бы великий государь, велел бы дать в Полтавском полку под Днепром городок Калиберду”. Царь удовлетворил просьбу Серко и подарил ему просимый городок, а всему Войску Запорожскому подарил перевоз Переволочну. Однако из-за хитроумных интриг гетмана Самойловича Серко остался без Калиберды, а войско – без Переволочны.


LXII

В мае 1674-го года по просьбе Дорошенко ему на помощь пришли татары в числе 4000 и вместе с чигиринскими казаками осадили Черкассы, где сидел московский воевода Иван Вердеревский: осажденные отбили неприятеля и гоняли его на пространстве 
15 верст до реки Тясмина. Брат Дорошенко Андрей с казаками серделатами и черемисами

160

взял обманом местечко Орловку и Балаклею, сказавшись царским подданным. Жители были отведены в плен татарами, а старшине буравом глаза вывертывали, других повесили. Но жители Смелого не дались в обман, разбили Андрея и гнали его до Чигирина.
По этим вестям Ромодановский и Самойлович отпустили за Днепр рейтарского полковника Беклемишева да переяславского полковника Дмитрашку Райчу с 5 казацкими полками. 9-го июня у речки Ташлык между городками Смелый и Балаклея, Беклемишев и
Райча сошлись с неприятелем и поразили его: много мурз полегло на месте, Андрей Дорошенко ушел раненый.
Чтобы получить поскорее новую помощь от татар и турок, Дорошенко отправил к хану и султану уже знакомого нам Ивана Мазепу с 15 невольниками, казаками восточной стороны, в подарок.


LXIII

3-го июня Серко с отрядом казаков проверял малый разводной промысел за Днестром, и казаки увидели странную тропу. Это была татарская тропа, на которой промеж татарских были видны следы и казацких лошадей. Возле Запомницы погнали по тропе – она была хорошо видна, она простиралась среди высоких кустов. Проехали миль пять и около Волчьего склона в буераке нашли место привала татарского чамбула: объедены конские кости, которые были еще теплые, и кожицу из свиной колбасы, а также христианский сыр. Под кустом калины алела кровь, ее горячие брызги виднелись в густой траве. Здесь произошла какая-то драка или потасовка. А дальше один из сечевиков наткнулся на убитого казака. В нем узнали казака из Медвинского куреня Димку Лысого.
Тогда есаул поторопил запорожцев, и они дальше погнали лошадей по тропе. Вблизи Оргиева увидели малый татарский чамбул, а с ним посольство Дорошенко, направляющееся  в Крым. Старшим в посольстве был ротмистр надворной хоругви Дорошенко Иван Мазепа. Девять крымских татар гнали пленом пятнадцать закованных в кандалы запорожских казаков. Дорошенковцы захватили их на своих выпасах и отдали хану в плен якобы в знак свидетельства своей приязни.
Черное посольство стало у переправы, когда его окружили запорожцы. Двое татар связали из тростника плотики, положив на них одежду, плыли с лошадьми на ту сторону, надеясь найти в кустах рыбацкие лодки. Их и увидели запорожцы, пустили обоих точными выстрелами на дно речки к днестровым ракам. Кони переплыли на ту сторону и поволокли плотики в степь. Остальные татары притаились в верболозе за полторы сотни шагов от того места, куда прямо из-за лошадей палили из мушкетов. Татарам бы и удалось спрятаться – они позатыкали рты пленным тряпьем, но те начали звонить в кандалы. Запорожцы услышали перезвоны, ворвались в плавни, татары бросились наутек. Плененные, закованные в железо, в ярости задавили одного ордынца в воде, а остальных запорожцы побили на берегу, хотя басурманы и просили пощады, молитвенно попадали на колени, сложив руки на груди. Но это им не помогло. Белый чистый днепровский песок обагрился кровавыми пятнами – сгоряча перерубили пополам и одного дорошенковца,

161

изрубили бы и других двух, но их остановил есаул, сказал, что их надо допросить. Их и пригнали к Серко, вначале Ивана Мазепу с арканом на шее. Русый, голубоглазый ротмистр был бледен, как полотно, язык у него заплетался, он спешил открыть кошевому сразу все тайны, и Серко раз за разом приходилось останавливать его и начинать все сначала. Серко сделал допрос в своем шатре, где сидел в глубине, а ротмистра посадил возле порога, чтобы видеть его вид.
Ротмистр был хорош с лица и весьма ученый и хитрый – пытался убедить кошевого, что Дорошенко послал его в это путешествиена, что он не хотел ехать и давно
просился у правобочного гетмана на тихую жизнь в своих Мазепинцах на Белоцерковщине, там у него жена и отец, но тот “сарыч” Дорошенко не отпустил  и
указал: если Мазепа не выполнит его повеление, казнит семью.
Серко мало донимала эта болтовня, он расспрашивал о Дорошенко и его отношениях с Крымом и Портой. Ротмистр вез целую сумку писем: к хану Селим-Гирею, визирю ханства Субан Кози и визирю Порты Сулейман Кега, великому визирю Кепрюлю к султану Магомету, а также своему резиденту в Адрианополи Гавриле Лисовскому. Некоторые из них были написаны на латыни и по-турецки. Латыни в чамбуле не знал никто, и Серко приказал Мазепе прочитать реляции. Мазепа читал, наклонившись к свету, светлые волосы падали ему на лоб, он откинул их рукой, то и дело поглядывая на кошевого. Когда читал о Дорошенко или еще о ком-то, то выделял те слова, будто говорил сам Дорошенко и объяснял то, чего не мог понять кошевой. Дорошенко описывал в письме, что он не настаивал на силе, что ему плохие помощники ногайцы во всех сражениях обнажали тыл и что он один остался против поляков и Самойловича, что когда султан и хан откладывают обещанное движение к осени, он не устоит и сдастся на милость врага.
Затем Мазепа говорил, что от хана недавно были в Чигирине послы и принесли определенную весть на выдвижение. Ему известно и то, что около Цецероя сооружают большой лагерь, вероятно, для султана, а хан уже нацелился на Реут. Серко видел, что Мазепе очень хотелось говорить больше, он едва сдерживался, чтобы не придумать чего-то, однако боялся разгневать того, в чьи руки его преподнесла судьба. Он не мог усидеть на месте, часто потирал черный оттиск от волосяного аркана на шее, смотрел седому атаману в глаза, так, будто хотел вскочить туда сам. Он не просил пощады – боялся выдать перед строгим кошевым малодушие, а только говорил без умолку. Хорошо сказал Мазепа: о несправедливости Украине от ляхов и черной татарской чуме.
- Боже праведный, - ротмистр приложил к груди руки с ровными, длинными пальцами, - нигде нельзя нашему брату казаку жить своей волей. Там турки, там ляхи, там еще какой-то черт, и надо каждому угождать, потому что иначе и детей малых, и мать продадут в полон. Убежал я от ляхов, хотел прожить тихо и мирно, но не суждено было этому случиться. А как мне не хотелось ехать с этим ясырем! Попытался уговорить гетмана, так вы же знаете, какой он. “Или езжай, или тебя поведут…”
Долго слушал Серко, и сокрушенно почувствовал, что сыновья Украины, ловкие в изящном слове, латыни и философии, покончали школы и академии, волочатся по ее степям с закованными в кандалы братьями, чистым сердцем и помышлением, которые, может, и вовсе не знали риторики и политики. Странно стало, что ротмистр и два его

162

помощника не изрубили на привале чужих охранников и не убежали с пленниками на Запорожье. Он спросил Мазепу, не собирался тот поступить так, а тот, пожевав пересохшими губами, заглянул кошевому в глаза, едва слышно сказав, что не собирался, потому что “Дорошенко сказал – утоплю в реке Кон твою женку и отца, до десятого колена выкорчую род твой”. Мазепа уловил настроение кошевого, оберегался от лжи, которой, знал, тот не терпел и мог его наказать, старался не ошибиться, попасть назад в
строй. В диком страхе оглядывался назад, где под ивой стояли запорожцы, готовые схватить его за руки и ноги, насыпать в пазуху песка и бросить в Днестр.
Мазепе казалось, что только он умолкнет, сразу отдалится от кошевого, выпадет из
его мыслей, и окажется в руках казаков и тогда… И он рассказывал о своем пополяченом
крае, о тамошних порядках и незаметно перешел на двор польского короля, при котором
когда-то служил, еще и шибко шагал по лестнице вверх, пока завистливые шляхтичи не   отрубили ступень, мудро распутывал все нынешние распри и замыслы, еще не раз направлялся на подобные замыслы государств византийского и римского, находил одинаковое и неотличимое. Серко заслушался. “Нынешний султан представил себя Юлием Цезарем, но ему до Цезарю, как хрущу до орла. Цезарь был великим воином, вел железные когорты, а этот собирает разночинное войско со всех концов света, такое войско гоже к грабежу, но негоже в боевой потребности. Если объединятся все наши когорты и атакуют, как Сагайдачный под Хотином, то победа будет такой же”.
“Как же ты много знаешь, как много рассуждаешь, - сокрушенно думал Серко, - и насколько мелка против тех мудростей твоя душа. И почему-то оно так ведется в мире, что мудрость мешает выдумать себе всевозможные заблуждения и кривые тропинки. Так высоко ценит сама себя? А какова цена ей?” Краем мысли Серко было жаль гасить такой светильник. Может, он еще когда вспыхнет во славу отчизны? А степь пахла горько, полынью, и жаворонок пел сверху весело и звонко. Может, жаворонок и спас посла Дорошенко?
Серко бросать в Днестр Мазепу не велел, а приказал отправить его в снятых с невольников кандалах в Батурин, как живое свидетельство близкого татарского и турецкого нашествия. “Пускай знает и на всю жизнь запомнит, как носить те железки”, - сказал Серко, потому что ведь не терпел никакого насилия над людьми.
Отправляя Мазепу в Батурин, Серко писал Самойловичу, прося прилежно со всем войском, чтобы его никуда не засылали. Самойлович дал слово и просил царя отпустить Мазепу назад, а то войско и так уже попрекает ему, гетману, будто он посылает людей на заточение.
Иван Степанович Мазепа был родом казак, получил шляхетство от короля Яна Казимира и был при нем комнатным дворянином. Рассказывают, что он  должен был оставить Польшу по следующему случаю: у него было имение на Волыни по соседству с паном Фальбовским. Слуги донесли последнему, что сосед Мазепа часто бывает у них в его отсутствие и очень благосклонно принимается  госпожою, с которой у него идет постоянная переписка.
Однажды Фальбовский выехал куда-то в дальний путь: на дороге нагоняет его холоп, везущий письмо от госпожи к Мазепе с приглашением приехать, потому что мужа нет дома. Фальбовский велел слуге ехать к Мазепе, отдать письмо, просить скорого ответа

163

и привезти этот ответ к нему. Последний скоро возвращается с запиской, что Мазепа летит на свидание. Фальбовский берет письмо и ждет на дороге. Мазепа едет:
- Доброго здоровья!
- Доброго здоровья!
- Куда изволите ехать?
Мазепа выдумывает какое-то место, куда будто бы нужно ему ехать. Тут
Фальбовский хватает его за шею.
- А это что? Чья это записка?
Мазепа обмер, просит извинения, говорит, что в первый раз едет.
- Холоп, - кричит Фальбовский слуге. – Сколько раз пан был у нас?
- Столько же, сколько волос у меня на голове, - отвечал слуга.
Мазепа должен признаться во всем, но признание не помогло. Фальбовский велел раздеть грешника донага и привязать на его собственной лошади, лицом к хвосту. Раздраженная ударами кнута, испуганная выстрелом, раздавшимся над ее головою, лошадь понеслась изо всех сил домой через чащу леса, и остановилась прямо у ворот панского дома. Выходит слуга и видит – чудовище! Бежит назад, сзывает всю дворню, и та признает своего пана.
Кошевой поспешил вернуться на Сечь. Теперь имел убедительное свидетельство в большой войне, должен готовиться к ней. До недавнего времени имели какую-то надежду на Дорошенко: может, одумается – ведь посылал им доброжелательное, спокутливое письмо – откинется от  басурман, но теперь это было бесполезно ожидать. Дорошенко служил врагу и стал врагом им, запорожцам. Трудно, до боли в висках, думал Серко над тем, что вот уже столько лет льется в украинских степях украинская кровь, брат идет на брата, сын против отца, все они становятся под знамена с образом Христа и все их поведение говорит, что воюют они за правое дело. Что тому причиной, с чего все началось, и чем кончится? Думал над тем раньше, думает и сейчас… А кровь тем временем льется, и вскоре весь цветущий край превратится в дикую пустыню. И все то в пользу врагам Украины, прежде всего, тех же турок и татар.
















164


Глава   четвертая

I

Но гораздо более страшной опасностью, нежели Лжесимеон, для Москвы был турецкий султан Махмед IV. Оттоманской империей фактически управляли два великих визиря – Махмед Кепрюлю, а затем его сын Ахмед Кепрюлю. Сам же султан Махмед IV предпочитал занятию государственными делами охоту, за что и получил прозвище “Могучий Охотник”.
Ахмед Кепрюлю решил завоевать Польшу, ну если не всю, то, по крайней мере, Подолию и Малороссию. Поводом для нападения было обращение гетмана Дорошенко с просьбой принять украинцев в турецкое подданство. Сам Дорошенко контролировал лишь небольшую часть правобережной Малороссии.
Еще в марте 1672-го года турецкий султан прислал польскому королю Михаилу Вишневецкому грамоту с выговором, что поляки “беспокоят” владения гетмана Дорошенко, который вступил в число “невольников высокого порога нашего”, то есть стал подданным турецкой империи. Поляки ответили, что Украина “от веков была наследием наших предшественников, да и сам Дорошенко не кто иной, как наш подданный”.
Тогда турецкая армия перешла Дунай и вторглась в Подолию на территорию Речи Посполитой. Армией формально командовал сам султан Махмед IV. Вскоре к туркам присоединилась орда крымского хана Эльхадж-Селим Гирея и казаки Дорошенко. Современники оценивали численность турецкой армии в 300000 тысяч человек.
Первым был взят город Каменец, “православные и католические церкви его были обращены в мечети, знатные женщины забраны в гаремы, многим христианским мальчикам сделали обрезание и обратили их в мусульманскую веру. Один из числа обрезанных был даже в соборной церкви, в присутствии самого султана”.
Осенью этого года турки взяли Львов и собирались идти на Киев. Ляхи срочно запросили мир. 5-го октября в Бугаче (Восточная Галиция) был подписан мирный договор. Польша уступила Турции Каменец с прилегающими землями и признала Петра Дорошенко подданным турецкого султана. Само собой, что ляхи выплатили огромную контрибуцию.
Близилась зима, и туркам не было резона оставаться на разграбленной и выгоревшей Украине. В итоге турецкое войско ушло зимовать за Дунай, крымский хан – к себе в Бахчисарай, а гетман Дорошенко – в свою местечковую столицу город Чигирин.
Пока султан с ханом гуляли по Украине, запорожцы по-прежнему занимались любимым делом. Летом 34 запорожские чайки гуляли по Черному морю, топили купцов и грабили побережье.
В Москве всерьез восприняли турецкую угрозу. В начале января 1673-го года
большое войско под командованием воеводы боярина Ю.П. Трубецкого двинулось на
Украину. В феврале Трубецкой был уже в Киеве.

165

В это время поляки прислали в Москву грамоту с предложением совместных
действий против турок на Украине. Русские бояре им вежливо отказали.
Однако московское правительство послало деньги и оружие казакам в Запорожскую Сечь и на Дон. В крепость Кодак и в Сечь были направлены воевода князь С.С. Волконский и полковник И. Купер с тысячью солдат “нового строя”.
9-го октября 1673-го года Серко форсировал Буг и вторгся в турецкие пределы. Запорожцы взяли город Тигин и сожгли его, жителей частично перебили, а оставшихся в живых увели в полон.
В конце 1673-го года Москва попыталась договориться с “турецкоподданным” гетманом Дорошенко, но хохол упрямился. И тогда в середине января 1674-го года русские полки и казаки гетмана Левобережной Украины Самойловича переправились через Днепр, сожгли Вороновку, Боровицу и Бужин, а 27-го января взяли город Крылов. Путь к Чигирину, где засел Дорошенко, был свободен.
29-го июля 1673-го года русско-казацкое войско под началом боярина 
Г. Ромодановского и гетмана Самойловича осадили Чигирин. Город имел две линии укреплений – верхний и нижний город. Гарнизон Чигирина составлял около 4 тысяч человек, имелось до ста орудий. Тем не менее, московская осадная артиллерия действовала достаточно эффективно, и Дорошенко готовился, было, сдаться. Но в начале августа разведка донесла о том, что на выручку Чигирина идут большие силы турок и татар.
Боярин и гетман испугались и 10-го августа отступили от Чигирина, а 12-го августа уже вошли в Черкассы.
Крымский хан через день после отступления русского войска был встречен Дорошенко за 10 верст от Чигирина и для начала получил от гетмана в подарок до двухсот невольников из левобережных казаков, а для всех его татар – дозволение брать сколько угодно людей в неволю из окрестностей Чигирина за то, что жители с приходом русских войск отступились от Дорошенко.
В итоге Ромодановский и Самойлович приказали войску переходить на левую сторону Днепра, а Черкассы сжечь. Население города безропотно смотрело на пожар, а затем также отправилось на левый берег. Обыватели прекрасно понимали, что с ними сделают татары после захвата Черкасс.
Узнав об отходе Ромодановского и Самойловича, десятки тысяч жителей городов и сел Правобережья кинулись переправляться чрез Днепр. Паника овладела жителями Украины. Где только услышат, что близко появились басурманы, тотчас обыватели поднимаются с семьями и с пожитками, какие успеют наскоро захватить. Часто они сами не знали, где им искать приюта, и шли, как выражались тогда, на “мандривку” или на волокиту. Большая их часть направлялась на левую сторону. На перевозах против Черкасс и Канева каждый день с утра до вечера толпилось множество возов с припасами, ожидая очереди для переправы. Едва успевали их перевозить. Перешедши за Днепр, они тянулись на восток к слободским полкам искать привольных мест для нового поселения. Но некоторые с западной части Украины бежали на Волынь и в Червоную Русь, в польские владения…
… Дорошенко мимо разоренной и залитой кровью Умани направился к 

166

султановскому стану, находившемуся где-то недалеко от Ладыжина. Когда гетман въезжал в турецкий обоз, ему загородила путь густая толпа украинских невольников, кланявшихся в землю и моливших о заступничестве перед султаном.
5-го сентября гетман представился падишаху, получил бархатный колпак, отороченный собольим мехом, золотую булаву, коня с богатым убором и халат – обычный дар султанского благоволения подручникам.
Махмед IV приказал Дорошенко отправить в Турцию в его гарем 500 мальчиков и девочек в возрасте от 10 до 15 лет.
Осенью 1675-го года запорожский кошевой атаман Серко вместе с донским атаманом Фролом Минаевым (2000 казаков), и царским окольничим И. Леонтьевым (2000 стрельцов) ходили на Крым. К ним присоединился и отряд калмыцкого мурзы Мазана.
У Перекопа Серко разделил свое войско. Одна половина войска вторглась в Крым, а другая осталась у Перекопа. Казаки взяли Козлов (Евпатория), Карасубазар (Белогорск) и Бахчисарай и, обремененные добычей, отправились назад. Хан Эльхадж-Селим Гирей решил напасть на возвращавшихся казаков у Перекопа, но был атакован с двух сторон обеими частями Запорожского Войска и наголову разбит.
Казаки скоро двинулись домой. Вместе с ними  шло 6 тысяч пленных татар и 
7 тысяч русских рабов, освобожденных в Крыму. Однако около 3 тысяч рабов решили остаться в Крыму, Серко велел молодым казакам догнать их и всех перебить. После Серко сам поехал к месту бойни.
- “Простите нас, братья, а сами спите тут до страшного суда Господня, вместо того, чтобы размножаться вам в Крыму между басурманами на наши христианские молодецкие головы и на свою вечную без прощения погибель”.
Поход русских и калмыков на Крым привел в бешенство султана Махмеда IV. И вот по совету Ахмета Кепрюлю султан осенью 1675-го года послал в Крым из Константинополя на кораблях 15 тысяч отборных стамбульских янычар и велел крымскому хану Эльхадж-Селим Гирею со всей крымской ордой с наступлением зимы перебить всех запорожцев, а саму Сечь разорить до основания.
Крымский хан решил расправиться с запорожцами на святках Рождества Господня, когда все Запорожское Войско хорошо гуляет и крепко выпивает.
Как скоро зима через мастерство крепких морозов своих замуровала днепровские глубины и речки полевые твердыми льдами и приодела достаточными снегами, тогда крымский хан тот же час приказал сорока тысячам крымской орды быть готовыми для военного похода, а пятнадцати тысячам янычар велел дать лошадей, не объявляя никому, куда именно он поведет их в поход.
Когда кончился Филиппов пост, тогда сам хан, снявшись из Крыма со всем названным войском своим, пошел по направлению к Запорожской Сечи, стараясь держаться в нескольких милях от берега Днепра, чтобы не быть замеченным запорожцами, зимовавшими по днепровским островкам и притокам рек, и чтобы все войско запорожское низовое каким-нибудь способом не узнало о них. На третью или четвертую ночь Рождества Христова, в самую полночь, хан, приблизившись в Сече,
захватил сечевую стражу, стоявшую в версте от Сечи на известном 
месте, и от этой стражи узнал, что войско пьяное спит беспечно по куреням, и что другой

167

стражи нет ни около, ни в самой Сечи. Хан очень обрадовался этому и сейчас же, выбрав самого лучшего из пойманных сторожевых, пообещал ему свободу и большую награду, приказав ему провести пехотных янычар вовнутрь Запорожской Сечи через ту “форточку, которая по показанию самих сторожевых, не была заперта на ту пору”. И так, отправивши всех янычар в Сечь с низовым запорожским сторожевым, хан приказал им, вошедши в нее, “учинить надлежащий военный над пьяноспящими запорожцами промысел”. Сам же между тем, объехавши с ордой вокруг Сечь и густо обступивши ее, стоял неподалеку наготове, чтобы не выпустить и “духа имеющих утекать” запорожцев.
Но на этот раз над турками и татарами сбылась старая пословица: “Что человек себе сулит, то Бог выворачивает наизнанку”. Аналогично русской пословице “Человек предполагает, а Бог располагает”: надежда хана погубить все запорожское войско и разорить самый кош не осуществилась. Хотя хан и знал, что войско запорожское привыкло в праздничные дни подпивать и беспечно спать, но не припомнил того, что множество этого же самого войска имело обыкновение собираться в праздники Рождества Христова до Сечи со всех низовых днепровских лугов и что большинство из этого войска были трезвые, а не пьяные люди. Но вот настал “полуночный час”. Все войско, не слыша ни о какой тревоге и не имея вести о намерении басурман, закрывшись в куренях, беспечно опочивало. В это самое время янычары, тихо введенные в “открытую форточку” пойманным запорожским сторожевым, вошли в Сечь, и пополнили собой все ее улицы и переулки и так стеснились, как то бывает в церкви. Однако, имея в руках готовое оружие, они помрачены были всевидящим Богом в их разуме: войдя в Сечь, они и не подумали о том, что дальше делать и каким способом разорить то рыцарское гнездо низоднепровских казаков, наших мальтийских кавалеров, и как их всех выбить до конца. Или, быть может, начальники янычар, за теснотой, не могли сойтись и посоветоваться между собой, как начать и кончить свой злодейский умысел. Так или иначе, но, наполнив собой всю Сечь, захватив все сечевые арматы (пушки), заступив все открытые места, янычары стояли несколько времени в недоумении и тихом молчании.
Когда же повернуло с полночи, и Бог Вседержитель благословил соблюсти в целости православное и преславное низовое запорожское войско, тогда он отогнал сон некоему Шевчуку, казаку одного куреня. Этот Шевчук, вставши для своего дела и отворивши кватарку (по-польски означает “четвертая часть” окна, то есть форточка, окно), начал в оконную щель присматриваться, рано ли еще или нет, и неожиданно увидел людей, неприятелей-турок, всю улицу заполнивших собой. Шевчук пришел в ужас. Однако тот же час тихо засветил несколько свечей в своем курене, сообщил знаком пятерым или шестерым товарищам своим, еще не ложившимся спать, но сидевшим в углу куреня, закрывшимися там и игравшими в карты. Товарищи, услышав слова Шевчука и побросав карты, сразу бросились ко всем окнам куреня своего и, не отворяя их, стали присматриваться в оконные щели, чтобы убедиться, правда ли то, что сказал Шевчук. Когда же и сами увидели, что Сечь их наполнена неприятелем – турками, то немедленно и возможно тихо побудили всех товарищей своего куреня, которых было до полутораста человек, и сообщили им о грозившей беде.
Товарищи встали, тихо поодевались, осторожно забрали в руки оружие и потом,
после совета с куренным атаманом, решили устроить следующее: поставить к каждому

168

окну по несколько человек лучших стрельцов, чтобы они беспрестанно стреляли, а другие только заряжали ружья и первым подавали. Устроивши все это без великого шума и помолившись Богу, казаки сразу пооткрывали все окна и оконницы, и начали густо и беспрестанно стрелять в самое скопища янычар, сильно поражая их. Тогда другие курени, услышав выстрелы и увидевши неприятеля, тотчас открыли со всех сторон через окна густой и беспрестанный мушкетный огонь, и как бы молнией осветили темную ночь в Сечи, тяжко поражая турок, которые от одного выстрела падали по двое и по трое человек. Янычары же, не имевшие возможности, вследствие своей тесноты, направлять оружие прямо против куренных окон, стреляли в воздух и, “аки козлы между собою мятущихся”, падали на землю убитыми и утопали в собственной крови.
Когда толпы янычар стали редеть по улицам и переулкам так, что их едва третья часть осталась в живых, тогда запорожцы, видя, что стреляя из куреней на неприятеля, они стреляли друг против друга и наносили себе вред, крикнули единогласно к ручному бою. И так по той команде тотчас все разом, высыпавши из куреней с мушкетами, луками, копьями, саблями и дрекольем начали доканчивать ручным боем еще оставшихся в живых турок, нещадно поражая их. На самом рассвете дня они покончили с турками, и всю Сечь, и все курени со всех сторон, и всю божественную церковь, и все арматы окрасили и осквернили басурманы кровью, а все сечевые улицы и переулки неприятельскими трупами завалили. Трупы же лежали, облитые их же собственной кровью, склеенные и замороженные сильным морозом, бывшим в то время. Как велико было их число, видно из того, что из пятнадцати тысяч янычар едва полторы тысячи ушло из Сечи и спасено татарами на лошадях.
А между тем хан, стоявший около Сечи в ожидании конца задуманной облавы, увидя несчастный конец неудавшегося замысла, взвыл, как волк, подобно древнему Мамаю, побежденного русскими на Куликовом поле.
Крымский хан Эльхадж-Селим Гирей бежал в Крым так быстро, что отряд запорожцев в 2 тысячи человек так и не смог догнать остатки татар и турок. В ходе этой “заварухи” было убито 50 и ранено около 80 казаков. Своих убитых запорожцы предали земле “чистым и знаменитым погребением”, а сотни турецких и татарских трупов спускали под лед. О количестве убитых басурман можно судить по тому, что сделав шесть прорубей в Днепре, казаки занимались этим неприятным делом целых два дня.
Утром после боя казаки обнаружили 150 спрятавшихся татар, из которых было четыре аги. За них крымский хан прислал “двенадцать тысяч киндяков и шесть больших бут доброго крымского вина”, а за каждого агу еще по две тысячи левов. Казаки не смогли устоять и отпустили пленных с миром.


II

Самойлович бил челом, чтобы государь отпустил к нему сыновей его, находившихся у государя заложниками. “Твои дети, - был ответ, - пребывают при его
царском величестве в премногой милости, которая никогда отменена не будет. Отпустить

169

же их к тебе за нынешними украинскими  смутами невозможно, чтобы украинские народы непокорные не подумали, что гетмановские сыновья высланы из Москвы по немилости”.
Предлог отказа был не очень искусно придуман, но пример четырех гетманов заставил Москву быть подозрительною.
Между тем военные действия продолжались на западной стороне. 23-го июня Ромодановский и Самойлович подошли к Чигирину, поделали шанцы и начали беспрепятственную стрельбу в город. Много домов было разбито, много казаков и горожан перебито и переранено.
Дом Тукольского также был разбит гранатами. Митрополит ушел в верхний город и там заболел от страха. Крымский хан прислал своего доктора лечить его.
В конце июня московские войска под начальством копейного и рейтарского строя полковника Сасова и других чинов начальных людей, а малороссийские под начальством бунчужного Леонтия Полуботка и черниговского полковника Борковского отправились под Чигирин с крымской стороны. В двух верстах от города встретил их брат гетманский, Андрей Дорошенко был разбит, победители преследовали его до городской стены и истребили весь хлеб в окрестностях Чигирина, потерявши только шесть человек убитыми и одного прапорщика, взятого в плен.
Но в это же время пришла весть, что крымский хан переправился через Днестр под Сорокою, где строят мост для переправы самому султану со всем турецким войском, которое двигается в Умань, а из Умани прямо под Киев. 6-го августа турецкий отряд явился под Ладыжин. Здесь сидел известный своими партизанскими подвигами против татар и турок грек Анастас Дмитриев, из купца ставший начальником вольной сбродной дружины, казацко-польско-волынской. С Анастасом заперлись в Ладыжине полковник Мурашка и Савва. Ратных людей было 2500 человек да мещан с женами и детьми с 20000, из них боевых людей тысячи с четыре, пушка одна, и та испорчена, вал худой, запасов никаких.
80 турецких пушек загремело против города. Мурашка с протопопом и сотником перебежали в неприятельский стан. Но защитники Ладыжина выбрали в полковники Анастаса, чтоб биться до смерти. Отбивши пять приступов, ладыжинцы отчаялись, сдались и были все объявлены пленными. Переодетый Анастас пошел за простого мужика, и успел потом освободиться из плена. Мурашку взяло раскаяние: стал он браниться, называя визиря и султана воришками, проклинал Магомета и потерял голову.
Из-под Ладыжина турки двинулись под Умань. Уманцы сдались. Турки, оставив залог в их городе, двинулись далее по Киевской дороге. Но уманцы, раздраженные насилиями уманского гарнизона, перерезали его и заперлись в городе. Визирь и хан, услышав об этом, возвратились и взорвали Умань подкопом.
С другой стороны татары пошли освобождать Чигирин, но, как скоро 9-го августа появились они под городом, Ромодановский и Самойлович отступили к Черкассам, куда пришли 12-го августа. На другой день явились к Черкассам и хан с Дорошенко: от второго часа дня до вечера был бой. Государевы люди, как доносили воеводы, многих татар и казаков побили, и пришли в обоз в целости. Но выходцы из неприятельских полков
объявили, что хан и Дорошенко переправляются на восточную сторону Днепра, а
турецкий визирь от Ладыжина прямо идет на Черкассы. По этим вестям Ромодановский и

170

Самойлович сожгли Черкассы, оставленные еще прежде жителями, переправились на восточную сторону и стали против Канева.
В то время татары явились с азовской стороны, подошли под стены города Змиева и Мерефы, и побрали многих жителей в плен. Но харьковский полковник Григорий Донец выступил против них, настиг за Торцом, на речке Бычок, побил наголову, освободил всех пленников, захватил мурзу татарского и одного знатного турка.
Страх, нагнанный на Украину турецким и татарским нашествием, не был, однако, продолжителен: в первых числах сентября турки были уже на дороге в свою землю. Хан и Дорошенко, проводя султана до Днестра, повернули назад и сначала, казалось, имели намерение перейти на восточную сторону Днепра: авангард их войска уже был здесь, но был побит, и 8-го октября хан отправился в Крым…


III

Гетман возвратился в Батурин отдохнуть от трудов военных. Но внутренние враги не хотели дать ему отдыха, и опять пошли старые слухи, что государь хочет возвратить Многогрешного из ссылки и поручить ему часть войска. В начале 1675-го года царь должен был в своей грамоте уверить Самойловича, что этого никогда не будет, и требовал казни плевосеятельным  людям. Схвачен был в Нежине, отослан  к гетману и казнен им плевосеятель, толковавший об измене и в восточной Украине…


IV

В мае явились в Москву запорожские посланцы с грамотами от Серко. Кошевой писал, что король польский зовет их к себе на службу, но что они не могут двинуться без указа царского. Просил, чтобы гетман Самойлович шел вместе с ними на Крым и тем отвлек хана от оказания помощи султану. Жаловался, что перевоз на Переволочне не отдан им, просил, чтобы отданы были на Запорожье клейноды, бывшие у Ханенко. Серко отвечали, чтобы к польскому королю не ходил, а шел один со своими запорожцами на море. Клейнодов отдать нельзя, потому что они вручены Ханенко королем Михаилом, а Ханенко отдал их гетману Самойловичу. О перевозе послан указ к гетману. Этот указ состоял в том, чтобы гетман учинил по своему рассмотрению…
С весны 1675-го года в России начали думать о возобновлении военных действий. 26-го апреля государь послал Ромодановскому и Самойловичу приказ собраться с Белгородским и Севским полками и с казаками двинуться к Днепру, к тем местам, в которых Днепр удобен для переправы, а пришедши к Днепру, писать к коронным и литовским гетманам, чтоб они, согласовав между собою, шли к Днепру же в ближние места…
Самойлович объявил царскому посланцу, что готов исполнить указ великого
государя, но что прежде надобно только ограничиться изгнанием татар, а не соединяться с

171

Поляками, так как полякам всего досаднее то, что на этой стороне малороссийские люди живут под царскою рукою во всяких вольностях, покое и многолюдстве. Полякам непременно хочется, чтобы какою-нибудь хитростью эту сторону в свои руки прибрать и также как ту сторону, разорить и людей погубить. Особенно этого добивается коронный гетман, князь Дмитрий Вишневецкий, потому что на этой стороне были его земли.
Соединение русских войск с польскими тогда было решительно отвергнуто, и только в начале осени началось отдельное движение русских войск: Ромодановский и Самойлович сошлись у Обечевской гребли, между рекою Галицею и Прилуками, в 
5 верстах от Монастырища и в 5-ти от Днепра. Заслышав приближение этого войска, два полка сердюков Дорошенко бросили города Корсунь, Богуслав, Черкассы, Мошны и другие, и ушли в Чигирин. Жители также покинули свои города, села и деревни и перешли на восточную сторону. Это движение нагнало сильный страх на Дорошенко, который тщетно просил помощи у турок и татар, занятых войною с поляками, и хотя Ромодановский с гетманом, не предпринявшим ничего важного, разошлись – один в Курск, а другой в Батурин – однако положение Дорошенко не улучшилось.
Ненависть к нему была возбуждена сильная, потому что подданство султану сказалось в последнее время всею своею черною стороною для Украины. Чигирин, по свидетельству очевидцев, превратился в невольничий рынок, всюду по улицам татары выставляли и продавали ясырь (пленных), даже под самыми окнами Дорошенкова дома. Если кто из чигиринских жителей по христианству хотел выкупить земляка, то навлекал на себя подозрение в неприязни к покровителям Украины – туркам и татарам.
Дорошенко решился обратиться к Серко: нельзя ли посредством Запорожья как-нибудь продержаться, получить выгодные условия от царя, остаться гетманом?
В конце сентября Серко дал знать в Москву о своей верной службе: по царскому указу пришли в Запорожье князь К.М. Черкасский, стольник Леонтьев, стрелецкий голова Лукошкин, Мазин-мурза с калмыками, атаман Ф. Милаев с донскими казаками. Серко соединился с ними, и 17-го сентября все пошли чинить воинский промысел над крымскими улусными людьми, за Перекопью разбили татарскую заставу, села попалили, много полону побрали и христианских душ много освободили, и все здоровы назад пришли.
При этом Серко бил челом: “Многое время, не щадя головы своей, промышлял я над неприятелем. А теперь я устарел от великих волокит, от частых походов и от ран изувечен. Жена моя и дети в украинском городке Мерефе скитаются без приюта, от татар лошадьми и животиною разорились, а мне, Ивану, теперь полевая служба стала невмочь, присмотреть за стариком и успокоить его некому. Милосердный государь! Вели мне, холопу своему, с женушкой и детишками в домишке пожить, чтобы живучи порознь, вконец не разорился, а при старости бесприютно не умереть. Вели мне дать свою грамоту, чтобы мне, живучи в домишке своем, утеснения ни от кого не было”. “Не время теперь, - отвечал царь, - жить тебе в доме с женою и детьми, а когда будет время и воинские дела
станут приходить к успокоению, тогда мы тебе пожалуем, в доме жить позволим и нашею
царскою грамотою обнадежим”.



171


V

Жестоко промахнулся и Дорошенко. Турки не думали восстанавливать единства в Украине, а между тем Дорошенко, сделавшись турецким подданным, возбуждал против себя и свой народ и христианских соседей. Мир Польши с Турцией не мог быть продолжительным. Заодно с Польшею готовилась действовать против нее Москва. Дорошенко, союзник турок, должен был первый принять на себя удары врагов ислама. Между тем силы его умалялись. Народ, как и прежде переходивший с правой стороны Днепра на левую, теперь бежал туда большими толпами. Значительная часть перебежчиков двигалась на восток, в привольные степи южных пределов Московского государства (нынешних Харьковской, Воронежской, Курской и Екатеринославской областей). Правая сторона Днепра все более и более безлюдела. Дорошенко и Ханенко приходилось властвовать над бедными остатками каждый день уменьшавшегося народонаселения, бороться чужими силами за опустелую родную землю.
Дорошенко снова обратился к Москве, опять уверяя в своей преданности государю, просил его принять в подданство, но все-таки не иначе, как на тех же условиях, какие предлагал прежде: чтоб Украина была едина и свободна.
- У меня детей нет, - говорил он. – Я о себе не хлопочу, но дело идет о всех людях наших.
Московское правительство ласкало Дорошенко обещаниями. После того как поляки сами, уступивши Турции Украину, отказались от наследства над этой землею, удобнее было соглашаться с Дорошенко насчет единства обеих сторон Днепра. Но Самойлович в свою очередь боялся, чтоб его не лишили гетманства, передавши Дорошенко, а потому старался вооружить Москву против Дорошенко и советовал не доверять ему. Вместо примирения с Дорошенко Москвой послано было против него (Дорошенко) казацкое и московское войско под начальством Самойловича. Это войско не сделало ничего важного, полковники Дорошенко, Ханенко, а с ним и несколько других полковников, прислали в Москву просить милости царского величества. 17-го марта
1674-го года Ханенко и несколько полковников правого берега Днепра явились на раду в Переяславль. Ханенко положил гетманскую булаву и бывшие с ним правобережные полковники, и избрали гетманом Самойловича.
Значительная часть южной Руси правого берега Днепра переходила снова под власть русского государя. Осталось только покориться самому Дорошенко. Действительно, чигиринский гетман отправил к Ромодановскому генерального писаря Мазепу, который еще служил у Дорошенко и объявлял, как он уже делал это много раз прежде, что желает быть в подданстве великого государя. Но Дорошенко ни за что не хотел праздновать ненавистного ему и презираемого им поповского сына Самойловича, тем более что сам Дорошенко боялся за собственную жизнь и ожидал, что если он сдастся, то Самойлович казнит его, как Брюховецкий казнил Самко. Кроме того, оставшиеся ему верными старшины и полковники боялись того же, что и он, и предпочли еще раз попытаться удержать независимость при турецкой помощи. Дорошенко колебался и, уверившись, что враг его Самойлович крепок и пользуется царскою милостью, еще раз
172

пригласил на помощь турок и татар. Это значило, как говорится, поставить  на карту последнее достояние.
На турок надежды уже не было: два раза приходили они на помощь Дорошенко и не принесли никакой пользы, а только разорили край. В следующем 1675-ом году и русские, и поляки собирались совместными силами наказать Дорошенко, но не сошлись между собой. Все еще думая удержать за собою казаков, польский король вместо передавшегося  России Ханенко назначил гетманом бывшего подольского полковника Гоголя.
Остап Гоголь родился в подольском селе Гоголи. Накануне 1648-го года был ротмистром “панцирных” казаков в польском войске под командованием Самуила Калиновского, которые дислоцировались в Умани.
В 1648-ом году был полковником Кальницкого полка, активным участником восстания Б. Хмельницкого, в 1654-ом году руководил Подольским полком.
В 1660-ом году О. Гоголь склонялся к казацкой автономии в составе Речи Посполитой, он стал шляхтичем.
В 1664-ом году Гоголь перешел под булаву Дорошенко.
В конце 1671-го года коронный гетман Ян Собеский взял Могилев, резиденцию Гоголя. Сам Гоголь убежал в Молдавию и оттуда прислал Собескому грамоту о своем желании ему подчиниться.
В награду от Собеского получил село Вельховец.
Со временем полковник Гоголь стал гетманом Правобережной Украины.
Умер в 1679-ом году в своей резиденции в Дымере, похоронен 7-го января в Киево-Межгорском монастыре недалеко от Киева.
С малою горстью казаков О. Гоголь держался на Полесье. Гетман Самойлович отклонял московское правительство от посылки военных сил вместе с польскими в Украину, представляя, что как только казаки будут вместе с поляками, тотчас задерутся между собою.


VI

Дорошенко, готовый отдаться Москве, попытался сделать это так, чтобы миновать Самойловича. Он пригласил на раду кошевого Серко с запорожцами. Сюда же прибыли и донцы под начальством Фрола Минаева. Дорошенко в присутствии духовенства присягнул на Евангелии на вечное подданство царю, просил запорожцев и донцев ходатайствовать, чтобы царь оставил его со всем “товариством” (товариществом) в своей милости и оборонял своими войсками от татар, турок и ляхов, чтобы правая сторона Днепра, находясь под рукою царскою, опять была населена людьми.
Серко дал знать об этом в Москву, но Самойлович и теперь боялся, чтобы таким образом не составилась сильная партия, и не лишила его гетманства в пользу Дорошенко. При помощи Ромодановского он успешно действовал в Москве, оговаривая Дорошенко и Серко, и представлял, что такой поступок – нарушение его прав как гетмана.

174

Царь приказал объявить выговор Серко за то, что он устраивает такие дела мимо гетмана Самойловича, потому что ему, гетману, а не кому-нибудь иному поручено уладить  с Дорошенко.
Этот запорожский поступок, нарушавший порядок, установленный на последней Переяславской раде, сильно не понравился в Москве… Ромодановский наравне с гетманом был оскорблен поступком Дорошенко, который от 12-го октября уведомил его о своей присяге перед Серко и Фролом Минаевым и просил прислать в Чигирин добрых людей “для достовернейшего разговора”. Ромодановский отвечал: “Если ты вправду поддался царскому величеству, то приезжай ко мне и к гетману Самойловичу и присягни перед нами”.


VII

В январе 1676-го года, в последние дни жизни царя Алексея Михайловича, прибыл в Москву тесть Дорошенко Павел Яненко-Хмельницкий с товарищами и послами из Запорожья, и привезли турецкие санджаки – бунчук и два знамени тафтяные (означавшие прежнее подданство Дорошенко Турции, от которого он совершенно отрекался).
На спрос, зачем приехали, послы объявили:
- Приказал нам Петр Дорошенко у великого государя милость просить, чтобы царское величество пожаловал, вины его изволил простить и принять под свою высокую руку, и позволил бы остаться ему в прежнем своем чине гетманом и войсковые прежние клейноды были бы при нем. А он, Дорошенко, служить будет вовек, не щадя здоровья своего. Впрочем, гетманский чин в воле великого государя. Бьет челом Петр Дорошенко, чтобы великий государь, пожаловав его, сродников его и все поспольство, указал им жить по-прежнему на той стороне Днепра, в старых своих поселениях, при пожитках своих и вольностях, как живут во всяких покоях и вольностях на сей стороне Днепра малороссийские жители, чтобы на той стороне церкви Божии не разорились, а им на сей стороне между дворами не величаться. Слухи у нас носятся, что заставят нас покинуть дома, сжечь города и перейти на сю сторону.
На челобитье Дорошенко, объявленное послам, был дан указ: “За подданство и присылку санджаков великий государь милостиво похваляет. Присяга перед Серко вправду не вменяется, присяга должна быть принесена перед князем Ромодановским и гетманом Самойловичем. Все прежние преступления прощаются. На обоих сторонах быть одному гетману – Ивану Самойловичу. Городом Чигирином со всеми поселениями жалует государь Петра Дорошенко и все поспольство. Для обороны Чигирина и Канева ратные люди будут присланы в то время, когда Дорошенко присягнет на вечное подданство перед боярином и гетманом.
Жить Дорошенко может, где захочет, и никакого притеснения ему не будет. Брат Дорошенко Григорий будет освобожден и отослан к боярину и гетману”…



175


VIII

С 29-го по 30-ое число января 1676-го года, с субботы на воскресенье, в 4 часу ночи скончался царь Алексей Михайлович, на 47-ом году от рождения, благословив на царство старшего сына Федора.
Федору Алексеевичу досталось нелегкое украинское наследство, где до настоящего воссоединения, тем более умиротворения, было еще далеко. В Чигирине на Правобережье сидел гетман Дорошенко, в Батурине – гетман Самойлович. И если последний  добился булавы  с помощью Москвы и старался служить ей верно и прилежно, то Дорошенко десять лет назад был избран казаками – Москве мало чем был обязан. Хотя в письмах своих государю клялся в верности и приязни, но почти беспрерывно пересылался с крымцами и султаном.
В Москве знали об этом, не без помощи Самойловича, и поэтому в будущем видели Украину под одной булавой. В Сечи маячила и третья булава – не против ее взять и кошевой атаман Иван Серко, тоже на словах клявшийся в верности Москве, а на деле искавший покровительства Крыма. Оно понятно: Москва эвон где, а Крым под боком и у него разрешение даже на рыбную ловлю надо спрашивать. А что возьмешь с Москвы? Обещания?
Но и это еще не все. Украину Польша считает своей, во всяком случае, Правобережье это уж точно их “ляцкое”, хотя еще не забыть крестьянское восстание против шляхты, вылившееся в жуткую резню, когда убивали даже за польское платье, убивали тысячами без разбора от новорожденных до стариков. И с того времени Правобережье все еще впусте пребывает: жутко полякам осваивать землю, пропитанную кровью их единоверцев. Даже Киев – матерь городов русских – по Андрусовскому трактату должен стать польским. Но Москва его никогда не отдаст (это Киев-то), и поляки столь обессилены войной с Турцией, что не могут потребовать оговоренного в Андрусове. Не до жиру – быть бы живу.
И Турция тоже требует свой кус от Украины, ни много, ни мало Правобережье от Днестра до Белой Церкви. Проглотила Подолию (откусила от Польши) и теперь рвет Украину.
- Вот такие наши невеселые дела на Украине, государь, - сказал Иван Михайлович, обрисовав состояние дел на сегодня.
- И что же мы должны предпринять немедля? – спросил Федор Алексеевич.
- Надо убрать Дорошенко, он все еще клонится к туркам. Это видно из его отказа присягнуть тебе.
- Что он говорит, почему не хочет присягать?
- Говорит, я уже присягнул государю вместе со своими казаками. И довольно.
- А он действительно присягал?
- А иди, проверь. Говорит, присягал. А если говорит, не верите, пришлите ко мне из
Москвы знатную особу, я перед ним присягну.
- Может, действительно надо послать?
- Как укажешь, государь.
176

- Составь грамоту, Иван Михайлович, обнадежь в нашем покровительстве и пошли кого из стольников.
По указу государя с грамотой к Дорошенко поскакал в Чигирин стольник Деремонтов с наказом обязательно заехать в Батурин к гетману Самойловичу, дабы знал он об этом предприятии.
Узнав о цели поездки Деремонтова, гетман твердо проговорил:
- К Дорошенко я тебя не пущу!
- Но почему? Я же послан государем.
- Государь не знает, что все переговоры с этим оборотнем покойный Алексей Михайлович передавал князю Ромодановскому Григорию Григорьевичу. Только он чует уловки этой лисы.
Самойлович понимал, что будь в Москве Матвеев, он бы не допустил такой промашки. Ясно, что сейчас возле нашего государя люди, не имевшие представления о дипломатии.
- Государь его еще и величает “Петр Дорофеевич”. Не стоит этот выскочка “вича”. Он спит и видит Правобережье под султаном. Его надо смещать, и чем скорее, тем лучше. Хорошо бы заманить в Москву. Езжай, стольник, назад к государю и вези мое письмо ему, в котором я все объясняю. Сидят там около него советники говенные.
Выслушав рассказ воротившегося с Украины Деремонтова, и прочтя письмо гетмана, Федор Алексеевич сказал:
- Ну что же, Иван Самойлович прав. Тут мы промашку дали, Иван Михайлович. Переменять указы отца я не буду, пусть князь Ромодановский шлет к Дорошенко своего человека и ведет тут же линию, которой ранее держался. Пишите в Курск грамоту князю Григорию.
- Он, говорят, держит у себя тестя Дорошенко в заложниках.
- Вот это напрасно. Пусть отпустит старика. А то мы так Дорошенко на Москву никогда не дозовемся.
Несмотря на молодость и слабость здоровья, Федор Алексеевич быстро вникал в дела государственные, многое схватывал на лету, рассуждал здраво, а если где ошибался, то не упорствовал, а признавал ошибку, даже с некой благодарностью тому, кто указывал на нее. Был терпелив и добр даже к своим недоброжелателям. И если делалось его именем зло, то лишь за его спиной, обманными, лукавыми путями. Эвон какую “паутину” в верхней горнице наплели, дабы свалить в яму его лучшего дипломата. И все ведь “государевым именем”. Федор был юн, и в силу этого “паутины” видеть не мог, а прозрению еще не пришло время.


IX

Князь Г.Г. Ромодановский – старый заслуженный воин, уже успел и с поляками, и
со Стенькой Разиным повоевать, и с Богданом Хмельницким участвовал в Переяславской раде, провозгласившей воссоединение Украины с Россией. И ему-то как раз горше всех
видеть хилые плоды этого “воссоединения”.
177

Князь в мечтах видел Украину частью России: и Правый и Левый берег, и Слободскую Украину и, разумеется, Киев.
- Причем тут поляки? – спрашивал Ромодановский и сам же отвечал: - Когда Киев освящен, окрещен нашим русским князем Владимиром Святым. Он издревле русский. Так что, какой-то там, смешно сказать, выборный король Ян Собеский на него рот разевает.
Как человек военный, Ромодановский считает, что Сечь Запорожскую можно сделать не разбойным гнездом, каким она ныне является, а царевой военной частью. Стоит только взять ее на все виды государева довольства – денежное, продовольственное, оружейное.
- Отчего Сечь разбойничает? От нищеты и скудости. Вот и выглядывают, кто больше подкинет. Крым или Москва, на ту сторону и потянет.
- Но ведь они же православные, князь, - возражает адъютант Горяинов. – А Крым-то басурманский.
- Хлеб, Горяинов, во всех верах одного вкуса, что у нас, что у басурман, что у иудеев. А потому голодный запорожец, съев басурманский калач, закидывает крест за спину и несется с саблей на православного, и далее “ал-ала-ла” по-ихнему кричит.
- Но разве в Москве это не понимают?
- Все понимают, да деньги-то где взять на все про все. Так что Украина нам дорого, ох, дорого будет стоить. Поляки вон в Андрусове Правобережье себе вымозжили, а проглотить не могут. Все потому ж: нет средств и силенок.
Узнав о ссылке Матвеева, князь Ромодановский не скрыл недовольства:
- Зря. Такого мужа, отличного вояку и отменного дипломата. Зря. Надо было лучше туда того, кто его спихивал, по крайней мере, полезнее б было для державы.
Когда от государя пришла к Ромодановскому грамота с просьбой предложить переговоры с Дорошенко, “насколько возможно обнадеживая его и не отпугивая угрозами”, Григорий Григорьевич, не задумываясь, отправил туда Горяинова с наказом:
- Посмотри, чем дышит этот чигиринский сиделец, в чью сторону клонится. Самойлович его поливает грязью, это ясно отчего, ему одному хочется гетманствовать на Украине. Оно и нам бы это надо, и государю. Но государь хочет все мирно кончить, а Самойловичу драку подавай. Государь зовет Дорошенко в Москву, судя по письму, с искренним желанием добра. Однако в Думе Милославский и Долгоруковы верховодят, не удивлюсь, если Дорошенко в Сибирь следом за Многогрешным спровадят. Езжай, и дабы тебе легче было с Дорошенко говорить, бери с собой его тестя, а то он тут у меня хлеб проедает да вшей кормит.
Тесть Дорошенко Яценко Хмельницкий оказался живым подвижным старикашкой, всю дорогу напевал, как он “копав, копав криниченьку во зеленому саду”, и на всякой остановке искал, где б достать горилку. А достав, напивался,  и тогда “криниченьку” было слышно за семь верст.
- Ну, пьешь же ты, отец, - как-то обмолвился Горяинов.
- Я пью? – удивился старик. – Вот Богдан Зиновий, сродник мой, тот пил, так пил.
Я, например, тверезым его и не упомню. Что сделаешь, фамилия наша не зря такая – Хмельницкие.
- Сказывают, оттого и помер он, с перепою.

179

- Кто его ведает. Одни говорят, что ляхи отравили.
- А за что ж он жену повесил?
- А за что бабу вешают? За прелюбодейство. Это же надо – гетманша, а польстилась на какого-то портного. Ну, Зиновий и велел их вместе связать, как их застали в таком виде. Славная картина вышла, всем бабам в назидание.
- А как же дети?
- Что “дети”? Дочка кричала, за мать просила. А он: ото, доню, и тебе в науку.
- А сыны?
- А что “сыны”? Юрий был мал еще, а Тимофей уже погиб тогда и тоже из-за бабы. Хотел с господарем молдавским породниться, у того шибко дочь красивая была. Тот отказал. А он и попер на него,  в бою согласия добыл, да вскоре и сложил голову свою непутевую. А Георгий ныне у султана не то гость, не то пленник, не разберешь. Этому наоборот, бабы интересны, даже в монахах побывал!
Расхваставшись своей знаменитой, хотя и пьяной фамилией, старик однажды, особенно перегрузившись, проболтался:
- А и Дорошенко, не породнись с нами, вовек бы гетманом не стал, истинный Христос. А как узнали – Хмельницкого зять, так и руки до горы: даешь Дорошенко!
Но назавтра, проспавшись и, видимо, вспомнив свою болтовню, попросил Горяинова:
- Ты, сынок, не бери в голову стариковскую болтовню. Мало ли чего я спьяну наворочу.
- Не бойся, отец, я не беру, - успокоил старика Горяинов, догадываясь, что тот боится, не передаст ли он все Дорошенко. – На Украине все вожди-атаманы горилку любили.
- Это верно, сынок. Вот Северин Наливайко, какой герой был, а без вина не мог, за то и прозвище получил, что едва входил в корчму, говорил: “Наливай-ка”. А его родную фамилию никто и не ведает, забыли напрочь.
Чигиринский гетман встретил посланца Ромодановского хорошо, даже обнял дружески, хлопал по спине, уронив мимоходом:
- Гость к гостю, хозяину на радость
Поняв, что до Горяинова не дошел смысл, тут же объяснил:
- У меня со вчерашнего шестеро гостей с Запорожской Сечи. Зовут к себе на Кош.
Дорошенко внимательно следил за лицом московского гостя, произвело ли это сообщение на него какое-то впечатление. И Горяинов понял, что хотел этим сказать  гетман: я не только Москве, но и Сечи нужен.
- Ну, отец разве не дорогой гость, - сказал Горяинов подчеркнуто: мол, запорожцы ерунда, а вот отец.
- Ну, как же, ну как же, - полуобнял Дорошенко тестя. – Еще какой дорогой! Идэм до хаты, батько. А князю Григорию Григорьевичу за то спасибо передай. Если б еще с Москвы Гриця вытягнуть, то б добре було.
- Грицко, твой брат, под государевым покровительством, это государю писать надо.
Оба понимали, почему Дорошенкова брата в Москве держат (заложником за брата-
гетмана, дабы к туркам не передался), но, ни тот, ни другой не обмолвились об этом.

179

“Государю писать надо”, и все.
Получив из рук Горяинова государеву грамоту, Дорошенко подчеркнуто благоговейно поцеловал ее, прежде чем сорвать печать. И именно в этом поцелуе почудилась Горяинову фальшь, невольно на ум пало: иудин поцелуй.
Гетман был статен, высок, строен, моложав, и в повадках его чувствовалась властность и некое самолюбование. Русские слова перемешивались с украинскими. Украинские были там, где гетман слегка “шутковал”, русские, когда говорилось о деле серьезном.
Видимо из-за жары застолье было “по-пид вишнею”. В саду за длинным столом собралось около двадцати человек. Здесь были запорожцы, старшина чигиринская. Горяинова Дорошенко посадил не рядом, а напротив: “Щоб я тебе весь вечер бачив”.
Первый тост Дорошенко предложил за государя, за то, чтоб в царстве был мир и тишина на всей земле, чтоб был он здоров и весел. Все дружно выпили, навалились на закуску – жареную баранину с кашей. И тут поднялся чигиринский полковник и сказал:
- А теперь я предлагаю выпить за нашего гетмана Петра Дорофеевича Дорошенко, чтоб был он здоров, чтоб булаву держал крепко и чтоб враги трепетали от его имени.
Дорошенко не смотрел на полковника, но именно по его лицу Горяинов понял, что тост этот “за гетмана” традиционен так же, как и произносящий его полковник. За государя – гетман, за гетмана – полковник.
Застолье быстро пьянело, Дорошенко опять поднял кубок.
- Я знаю, Иван Самойлович хочет забрать у меня булаву. Но не он мне ее дал, не ему и отбирать. Булаву мне, вон, запорожцы вручили.
- Правильно! – рявкнул кто-то из гостей.
- Никогда не отдадим булавы, - закричали чигиринские старшины.
- Я пью за то, чтоб не отдавать булавы Самойловичу, - закончил гетман и единым духом осушил кубок, не дожидаясь никого.
- Вот ему! – закричал запорожец и состроил кукиш. – Дулю ему з маком, а не булаву, тому московскому прихвостню.
Глядя через стол прямо в глаза Горяинову, Дорошенко говорил меж тем о наболевшем.
- Бог судья гетману, Ивану Самойловичу. Но как он не понимает, что Чигирин - это защита от басурман всего Малороссийского края, а он хлеб нам привозить на продажу запретил. Это как? Уморить нас надумал? А как письмо пишет ко мне, словно я хлопчук какой. Вот государь написал, так и читать приятно, и величает, как положено, и доброжелателен, как отец.
- А что тебе написал государь, Петр Дорофеевич? – полюбопытствовал захмелевший запорожец.
- Государь-то! – изморщил лоб гетман, вспоминая текст письма. – Государь нас обнадеживает. На Москву зовет.
- И ты поедешь?
- А зачем? Мне и здесь хорошо, в Чигирине. Пустит Бог, и помирать здесь буду. – И неожиданно, прищурившись, спросил: - Демьян Многогрешный поихав до Москвы, “де
вин ныни”?

180

- В Сибири с медведями челомкается, - ответил запорожец, хохотнув.
- Вот то-то. Я лучше в Сечь махну. Примите меня?
- Примем, батька, примем, - закричали запорожцы в едино горло.
- А не выдадите, как донцы Стеньку Разина выдали?
- Не выдадим, батька, - орали дружно пьяные голоса.
Дорошенко, ловя взор Горяинова, взглядом вопрошал: “Видал, как дорог я им? Видал? А ты в Москву”.


X

Где, когда и какой дурак власть добровольно отдавал, потому как, кто у власти – тот у сласти. А на сласть, как и на власть, кто же не падок.
У казаков главные атрибуты власти – клейноды, булава и бунчук. Самый захудалый казак спит и видит себя с булавой. У чигиринского гетмана клейноды есть, а вот у кошевого Сечи Запорожской Ивана Серко клейнодов нет, они перехвачены гетманом Самойловичем, оттого и сердится Иван Дмитриевич на Самойловича. И пишет ему: “Хотя мы теперь новому великому государю присягнули, однако, если ты и впредь не будешь нас допускать к милости царской, то вредно это будет тебе одному. Много уже терпим, да и терпению нашему и конец будет”.
Слезницу запорожского кошевого государю читал Стрешнев:
- “… А еще, великий государь, гетман Самойлович чинит нам всякие препоны: не пропускает к нам хлебные припасы, задерживает царское жалованье, не позволил стаду запорожскому зимовать в чигиринском полку, отчего оно вполовину пало. В казаках от того шатания, многие ворчат, что-де зря султана обижали, он бы нас не оставил, как ныне Москва оставляет. А я-то знаю: то не Москва, а гетман вред нам творит”.
- Нехорошо Самойлович делает, - сказал Федор Алексеевич. – Нехорошо. Надо отписать ему, чтоб казаков не задирал.
- Я думаю, и эту слезницу серковскую приложить, - заметил Милославский.
- Ладно ли это?
- Мы ему все жалобы на него всегда отправляем. Раз его одного прочили в гетманы, пусть все знает о себе.
- А что Серко там от обид султану напоминает? - поинтересовался Федор.
- Да письмо они соромное султану Махамеду написали всей Сечью.
- А-а, - вспомнил Федор и засмеялся весело, и тут же наизусть повторил строку, которая ему особенно понравилась: - Який ты, у чорта лыцарь, коли ты не можешь голым задом ежака раздавить. Охо-хо-хо.
Смеялись все бояре, сидевшие по лавкам, весьма довольные, что скукоту сам государь разогнал. Такой молодой, а рассмешил всех, и надо же, грамоту
запорожскую запомнил, хотя читал ее всего раз и давно уже, еще при Алексее
Михайловиче. Разумен, ох разумен наш великий государь, хотя и молод. Даже уста царские не осквернил срамным словом, заменив его на “зад”.

181

Посмеялись, Федор посерьезнел, взглянул на казначея:
- Михаил Тимофеевич? Знаю, знаю, скажешь, казна пуста. Ищи и расплатись с Сечью. То наша передовая застава от турков, а мы ее голодим. Нехорошо.
Повернулся государь к подьячему, сидевшему за столом с бумагами и пером наготове.
- Запиши это исполнить Лихачеву Михайле Тимофеевичу с возможным поспешанием. Как вы не понимаете, что задержкой жалованья мы казаков сами на турецкую сторону толкаем. А Самойловичу отныне строго, Родион Матвеевич, хлеб в Сечь пропускать без всяких препон.


XI

Однако гетман Самойлович решил с Дорошенко действовать по-своему. Подняв семь полков, он двинул к Днепру, отдав приказ по полкам готовиться к сражению с бунтовщиками и возмутителями чигиринскими, не желающими присягать новому великому государю.
- Довольно с ними цацкаться.
Войско двинулось открыто, не таясь и не скрывая своей цели. И Дорошенко, узнав об этом, тут же снарядил гонца в Москву с грамотой к государю. “Гетман Самойлович ведет на Чигирин войско, затевая меж братьями по вере междоусобие, этому ли его учит слово великого государя”.
Подойдя к Днепру, гетман позвал к себе в шатер всех полковников. Они подъезжали по одному, и еще на подъезде слышали, как Самойлович громко диктовал писарю послание чигиринскому сидельцу.
- … Ты должен, не мешкая, вместе с воинством своим покинуть город и, переправясь на левый берег, присягнуть великому государю на верность, сложить с себя добровольно регимент и, сдав клейноды, отправиться в Москву перед великой честью и милостью царя, который зовет тебя к себе, а ты как нашкодивший кот бежишь в кусты.
Собрав полковников, гетман зачитал им письмо, приготовленное для Дорошенко, те одобрили текст. Затем велено было от каждого полка выбрать по два человека, и эта группа отправилась через Днепр в Чигирин. Возглавил ее полковник черниговский Василий Бурковский.
Навстречу посланцам гетмана из города выехал Дорошенко, окруженный своими полковниками и есаулами.
- С чем пожаловали? – спросил Дорошенко Бурковского. – По чьему указу?
- Государь и все войско требуют, чтобы ты присягнул и сложил с себя начальство. Вот и письмо гетмана до тебе.
Бурковский тронул пятками коня, подъехал вплотную к Дорошенко, протянул грамоту, свернутую трубочкой и запечатанную. Затем повернул назад, воротился к своим
спутникам.
Дорошенко сорвал печать, развернул грамоту, быстро прочел и, быстро сунув ее за пазуху, отвечал:
182

- Без согласия Войска Запорожского я никакого дела не могу начать, тем более сложить с себя регимент. Десять лет назад я был избран всем войском, и только оно может решать мою судьбу. Только войско. Я отпишу гетману ответ, вам привезут его.
С тем Дорошенко поворотил коня, ожег его плетью, и быстрым скоком помчался в город. Сопровождавшие его растянулись, плохо поспевая за гетманом.
- Это дело долгое, - сказал Бурковский, - пусть кони попасутся.
Соскочил с коня, разнуздал его и, закрепив конец повода за луку седла, пустил пастись. Спутники последовали его примеру.
Сам  полковник лег на землю, подложив руки под голову, и надвинул папаху на глаза, решив, что так скорее время пройдет. И действительно, под фырканье пасущихся коней и тихое звяканье трензелей, задремалось Бурковскому сладко. И показалось, что лишь смежил очи и вот уже чей-то голос:
- А вот и посыльный скачет.
Бурковский сел, надел папаху, зевая, потянулся, хрустнув косточками. От Чигирина мчался к нему верховой. Полковник поднялся. Посыльный подскакал и кивнул Бурковскому:
- Ходи до мене, полковник.
Затем слез с коня, и когда Бурковский подошел, представился ему:
- Я полковник Петриковский. Вот письмо Дорошенко. Отойдем на пару слов.
Петриковский вел коня в поводу. Убедившись, что уже никто их отсюда не слышит, сказал:
- Передай гетману, чтоб Дорошенко веры не давал. Он давно в Крым к хану послал за ордою и сговаривается о том же с Серко и запорожцами. Ради Бога не верьте ему.
- А зачем же ты ему служишь?
- Ты полковник, а того не сообразишь. Если я съеду, кто же вам правду о нем донесет?
- А и верно, - смутился Бурковский. – Прости, брат.
- Прощай! – Петриковский поймал стремя, взлетел в седло и с места пустил коня в ходкую рысь. Ускакал, не оглядываясь.


XII

- Ого-о! – развернув грамоту Дорошенко, сказал Самойлович. – Изрядно бумаги и чернил перевел.
И углубился в чтение.
“После присяги царскому величеству хочу я быть единомышленником и единоутробным (от одной матери – Украины) братом вашей милости, но и прежде я всегда оказывал любовь и дружбу вашей стороне, тайно засылая и остерегая насчет приближения неприятелей. И ныне, получив предостережение от коша насчет турецкого и татарского замыслов, я уведомил о них боярина и вашу милость, вследствие чего вы и
двинули полковника черниговского и других полковников на защиту нашему углу. Благодарю за помощь нашему бедному уголку и желаю преславному войску победы над
183

нашим общим неприятелем. Одному поступку вашей милости удивляюсь: послали вы войско навстречу неприятелю, а между тем мимо меня, тайно засылаете и наговариваете не только города, но и пехотные полки, обещая им хлеба и довольство, а городовым жителям мирное и безобидное пребывание под чужим забралом.
Неужели это защита – войска отводить на свою сторону? Неужели это мирное пребывание – чужие углы портить? Вы подвинули свои войска к Днепру, как пишите, для того, чтоб нам надежнее было, покинув город, дома, жен и детей, переехать с клейнодами войсковыми и старшиною к вам для принесения присяги новому государю и сложения регимента. И прежде писал я о причинах, впрочем, не могу ехать и теперь (так как вижу, что ваша милость больше всего хлопочет о клейнодах). Напоминаю: ехать мне не только к вам, но и в столицу, как человеку, ни в чем неповинному, не страшно. Но отдать вашей милости клейноды, поверенные мне не один раз в положении десяти лет всем войском – это было бы с моей стороны слишком смело. Какой бы я благодарности при этом дослужился бы, какой на будущее время славы и чести дому своему добыл? Рассуди сам высоким своим разумом и оставь это дело. Имеет ваша милость от царского величества свой регимент, никто вашей милости не завидует, не мешает. Пишите, что если не послушаю вашего совета, то полковнику черниговскому велено против нас промышлять с войском. Очень хорошо для временной чести и прихоти начать междоусобие! Благословит ли нас за это Бог? Не будет ли неприятель над нами смеяться? Не будем за это осуждены? Я при  моей невиновности, никому зла не желаю и всякому прошению ответ дать готов”.
- Фу-уф! – отложил грамоту Самойлович. – По нему выходит, что я затеваю междоусобие. Эх, с больной головы на здоровую! Что он хоть на словах говорил?
- Без согласия запорожцев слагать с себя регимент не станет, - отвечал Бурковский. – Но полковник его, Петриковский, с глазу на глаз умолял не верить ему.
- А я верю, что ли?
Гетман встал, прошелся по шатру, вздохнув, молвил:
- Государь вон  к нему доверчив шибко. Опять грамоту прислал, просит не ссориться  с ним. И с Серко велел ладить. А как?
- Надо, наверное, к Серко послать кого-то.
- Надо, конечно. Вон и государь велит обнадежить их и жалованьем, и прочим довольствием.
- Кого-то из казаков. Они между собой быстро сладят.
- Нет. Казака нельзя. Он либо споется с ними, либо они его утопят как предателя. Слать надо из рейтар кого-то. А ты веди полки назад, распускай по домам. Не будем поперек государеву желанию вставать.
Иван Дмитриевич Серко, старый заслуженный казак – запорожец, неоднократно избиравшийся в кошевые, за его сметку и ум и искреннее желание всегда бороться за интересы Сечи и его жителей. Казаки даже не ставили ему в укор, что в нескольких верстах от Сечи живет его жена с детьми на невеликом хуторе с огородом и пасекой. Хотя в Сечи исповедуется строгое безбрачие, дабы не возиться с “жинкой”, кошевому прощается это нарушение запорожского товарищества ради его высокого и заслуженного
авторитета. Да и отъезжает он к жене редко, разве что занедужит, или меду взять
товарищей угостить, или браги хмельной, которую женка его Гануся готовить великая

184

мастерица.
В Сечи не принято выделяться богатым платьем, и даже на кошевом надет старый, вытертый бешмет с уже выцветшим позументом. Поэтому посланец гетманский рейтар Иван  Пчеломед выглядит против кошевого королевичем, хотя в пути долгом пропылился и загорел, как природный арап.
Выслушав гетманского посла, Серко сказал:
- Все это слова, которыми мы по маковку сыты. А вот почему гетман наши клейноды, отобрав у Ханенко, у себя держит?
- Того я не ведаю, Иван Дмитриевич.
- А на кой ляд тогда бежал сюда через всю Украину? На заднице чирви давить?
Рейтар Пчеломед не мог сказать о тайном поручении гетмана, понюхать, чем дышит Сечь, не ждет ли хана, и отвечал как велено:
- Я ехал сюда, Иван Дмитриевич, чтоб сообщить вам о государевых милостях запорожцам, и о скором их удовлетворении.
- Вот пойдешь сегодня на круг, и послушаешь казаков, что они тебе скажут. Особливо о любви к гетману и к его милости.
Иван Пчеломед был не робкого десятка, но то, что он услышал, стоя на бочке среди бушующей казачьей вольницы, заставило екать его сердце: “А ведь убьют, черти дранные, и фамилии не спросят. Убьют”.
- Ты зачем ихав, москальска душа? Жданики ваши мы давно зъилы!
- Эх, хлопцы, кто там ближче, снимить з его портки, оторвить яйця!
- К чертям свинячим этого гетмана! Вин сука и кровопивец!
- Пусть вин тика сюда зъявиться, мы его на угольях поджарым.
- Ни, хлопцы, мы его в Днепру утопим!
- Щоб ему трясучка, окаянному, приключилась.
Со всех сторон неслось такое срамословие, что Пчеломед пожалел о согласии выйти на круг: “Сказал бы кошевому, да в обиду. Все равно этого гетману не перескажешь. А перескажешь, кнута заробишь”.
С бочки посланец слез мокрый, как мышь из пива. И на обратном пути к гостевой избе его едва не поколотили, придравшись отчего-то к его лампасам.
- Ишь, высветился, злыдень.
Кошевой не появился, и где он, никто не мог сказать или не хотел. Старый казак принес глиняную миску с кашей и, молча поставив на стол, ушел, не сказав ни слова.
Пчеломед догадался, что это его обед, но никто не мог обнаружить ложки. Переждав некоторое время в надежде, что ложку принесут, он подступился к миске. Сперва попробовал через край, но лишь перемазался, и тогда, сложив два пальца по-старообрядчески, стал ими орудовать, как ложкой, гордясь собственной находчивостью и стыдясь такого своего свинства. И каша-то пшеничная была приготовлена разве что для свиней, но Пчеломед понял, что именно она и является основной пищей для запорожцев, и что если б и он поел ее с неделю, то, наверное, тоже взбесился бы и срамословил начальство не хуже сегодняшнего круга.
Спал он на лавке, подложив под голову свою дорожную сумку. Утром опять
принесли ему ту же кашу, и опять без ложки.

185

- А ложки нет, что ли? – спросил он казаков.
- Ложка, как и сабля, у каждого своя, - ответил тот.
На этот раз он приспособил вместо ложки какую-то щепку, найденную у печи. Вскоре явился пьяный казак и сказал Пчеломеду:
- Ходим до кошевого. Он зараз выдаст тебе ответ для гетмана.
Пчеломед пошел за казаком. Когда вышли в избу, за столом сидели пьяные кошевой, писарь и есаул, а перед ними наполовину опорожненная четверть с горилкой.
- Ну-у, - насупился Серко, - ты понял на кругу, что нужно сказать гетману?
- Но там только бранились.
- А ты что хотел? – трахнул Серко кулаком по столу, что едва не упала четверть с горилкой, и тут же, вскочив, подбежал к Пчеломеду, схватил за грудки, прижал к стене. – Да я тебя! Ответа захотел? Дайте мне саблю, я снесу ему башку, к чертям собачим.
Но пьяное застолье не спешило подавать саблю, хотя у есаула она была при себе. А кошевой, продолжая трясти посланца, как грушу, кричал, распаляясь:
- Да я зайду от Стародуба, подыму весь Низ, и задам перцу твоему гетману. Он попомнит Серко, сучье вымя. Я присягал великому государю, царю. Пусть приедет сюда Самойлович, пусть приедет и поклониться Войску Запорожскому, вот тогда мы и признаем его над собой. А если придет Петро Дорошенко, то он станет нашим гетманом, пойдем за его бунчуком. А твоего Самойловича побоку, пусть катится от нас ко всем чертям.
- Иван, будя, - сказал есаул, разливая по кружкам горилку. – Причем хлопец? Его послали, он сказал, что велели, а ты с него душу вытрясаешь.
Серко отпустил Пчеломеда, прошел к столу, сел и скомандовал есаулу:
- Налей же и ему, гость, чай.
Есаул засмеялся, стал наливать Пчеломеду горилки.
- Кто же так гостей трясет, Иван?
- То я не гостя, гетмана тряс, щоб вин сказывся. Чего стоишь? – обернулся к посланцу. – Сидай к столу, да сердце не держи на Серко. Ну!


XIII

Гетман Самойлович принял стольника Алмазова в Батурине с наивозможным уважением и предупредительностью. Как же, ведь это был посланец самого государя, и все, что он станет говорить, должно приниматься гетманом как слово царя.
В самой большой горнице гетманского дома длинный стол, рассчитанный не менее как на полусотню человек, был весь уставлен разнообразными яствами, бутылями с вином и горилкой. И даже этим обилием гетман подчеркивал свое уважение к московскому гостю.
- Вот здесь нам никто не помешает, - сказал гетман, приглашая гостя за стол. – Садись, Семен Ерофеич.
- Ты ждешь гостей? – спросил Алмазов, взглядом прикидывая, где бы сесть. Увидев
жареных карасей, сглотнул слюнки и сел напротив них.
186

- Да нет. Сегодня ты у меня главный гость, Семен Ерофеич.
Гетман сел напротив гостя через стол, взял бутылку с горилкой.
- Что будем пить?
- Да я, что и ты, Иван Самойлович.
- Ну, значит, горилку.
Хозяин налил полные кубки, Алмазов вздохнул с сомнением. Гетман понял причину вздоха, успокоил:
- Пей столько, Семен Ерофеич, сколько считаешь нужным. Никто тебя понуждать не станет. Ну, как там государь? Как здоровье его?
- Увы, болеет часто Федор Алексеевич. Меня когда принимал, на престоле сидел. А бывает занеможется ему, в спальне, в постели принимает. Даже послов иногда.
- Уж и поболеть не дадут, сердешному.
- А что делать? Он всем нужен.
- Ну, выпьем за его здоровье, за здоровье великого государя.
Выпили, и стольник навалился сразу на жареных карасей. Ел прямо руками, выбирая косточки, и с пальцев стекал жир. Гетман подал через стол гостю рушник.
- Возьми, Семен Ерофеич, руки вытирать. Вкусны?
- Очень вкусны, Иван Самойлович.
- То моя Мотря-повариха готовит. Никто не может так поджарить, как она. Из-за этого и держу ее.
Утолив голод двумя огромными карасями, Алмазов обтер руки, губы.
- Я что прибыл-то, Иван Самойлович. Государь очень обеспокоен ссорами меж старшиной на Украине.
- Я догадываюсь, кто это ему жалился. Полковник стародубский Рославец Петр. Верно?
- Вот, вот, Рославец жаловался, даже архиепископ запретил в Стародубе службу отправлять.
- А почему запретил, не сказал, конечно? А запретил потому, что Рославец при всем честном народе избил священника. Я ему как гетман назначил войсковой суд за это. А он, испугавшись, кинулся в Москву: спасай, государь. Вот и рассуди, Семен Ерофеич, верно ли я поступил.
- Все верно, Иван Самойлович, но государь очень уж просил тебя пойти с ним на мировую.
- Я бы, конечно, государеву волю исполнил, если б Рославец только мне досадил и если б он повинился принародно. Но ведь Рославец говорит, что многие старшины меня не любят и даже вся сторона против меня. Я говорю, у нас в малороссийских городах великую вольность дали. Если бы государевой милости ко мне не было, то у них на всякий год по десять гетманов было бы. Ты, Семен Ерофеич, чтобы правду государю доложил, поспрошай старшину, полковников, есаулов, да и простых казаков, поспрошай обо мне.
- Я буду спрашивать, Иван Самойлович, буду. Ты уж прости.
- Чего “прости”, я сам на этом настаиваю. А, кстати, где сам виновник всей этой
затеи?

187

- Рославец-то? Он в Москве.
- Ну вот. Как же без него разбираться? Тут, того гляди, турки с ханом явятся, а мы с кляузником валандаемся.
- А что, турки – это серьезно?
- Пока это слухи, но ведь не бывает их на пустом месте. Пищали всегда наготове должны быть, а порох сухим. На то нас великий государь и держит, чтоб хан не застал нас в постелях и не вырезал.
Как и собирался, стольник Алмазов поехал по полкам, никому явно не выдавая цели своей поездки, хотя все знали, что послан он великим государем, а отсюда вытекали и догадки: государь хочет знать о боеготовности полков, значит, следует ожидать военных действий. Дабы завуалировать истинную цель, Алмазов, приезжая в полк, интересовался всем: как полк питается, где хранится оружие, полковая касса. И лишь в долгих разговорах, как бы мимоходом, спрашивал о гетмане: что он за человек? нравится ли народу?
Ответы “старшины”  и рядовых были благоприятны для Самойловича, и Семен Ерофеич остался этим доволен: не придется огорчать государя.
Перед отъездом в Москву он вернулся в Батурин и рассказал гетману о результатах своей поездки. Самойлович не скрывал удовлетворения.
- Вот так и скажи государю. И еще скажи, пусть шлет Рославца сюда, я его пальцем не трону. Пусть суд решает. Заодно с ним будут судить и его сообщника протопопа Адамовича. Вроде он подстрекал Рославца на недовольство. А мне сдается, оба они хороши, один другого стоит.
Гетман не стал посвящать Алмазова в планы предстоящего похода, который он, объединившись с Ромодановским, должен был совершить на Чигирин. Из Москвы в Путивль для поддержания этого похода уже шел с войском князь В. В. Голицын.
Все же людям военным удалось убедить государя, что в Чигирине, по слухам, Дорошенко пересылается с султаном. Последнее, почти в каждом своем письме, утверждал гетман Самойлович.


XIV

Однако Самойлович с Ромодановским решили, что переходить Днепр со всеми войсками не стоит. Поэтому они остановились, не доходя ста верст до Днепра, и вызвали в шатер стольника Г. Косачова, имевшего под рукой пятнадцать тысяч московского войска и бунчужного Л. Полуботка, командовавшего четырьмя полками.
- Господа, - сказал Ромодановский, - мы с гетманом решили именно на вас возложить главную задачу взятия Чигирина. Лучше, если вы убедите их сдаться без боя. Потом приведете всех без исключения к присяге великому государю. А Дорошенко вы должны убедить сдать клейноды, обещая ему прощение всех его вин и царскую милость.
- Кому я должен сдать клейноды? – спросил Полуботок.
- Мне, - сказал князь. – На это я был уполномочен еще покойным государем.
Когда бунчужный со стольником ушли, Ромодановский сказал гетману:
188

- Надеюсь, ты понимаешь, Иван, почему я не сказал “нам”?
- Догадываюсь, Григорий Григорьевич. Щадишь самолюбие Дорошенко?
- Отчасти, Иван Самойлович, отчасти. Но главное - у нас не должно остаться никакой зацепки для отказа. Если б ему сказали, что клейноды надо сдать гетману Самойловичу, он бы взъерепенился: я тоже гетман! Вы два недруга, а я меж вами лицо постороннее, но еще с полномочиями Алексея Михайловича. Мне сдавать гетманские клейноды будет ему легче и не столь обидно. Но, как ты понимаешь, булаву у него принимать мы будем вместе.
Чигиринские казаки встретили Косачова и Полуботка на подступах к городу внезапным лихим налетом. Со свистом и визгом налетели они на передовой отряд Полуботка, те, хватаясь за саблю, ругались почем зря:
- Чи вы сказились, суки!!!
- Чи вы погани! Свинячи потроха!
Заслыша родные ругательства, чигиринцы быстро поостыли, стали огрызаться:
- А вы тоже хороши. Вместо хлеба пушки на нас везете.
- Так вы ж бунтуетесь.
- Хто вам набрехал?
- Хана до себе зовете.
- Брехня.
- Королю присягаете.
- Да мы шо, не православные, чи шо?
Леонтий Полуботок, выехав вперед и привстав в седле, закричал:
- Хлопцы, я бунчужный Полуботок, послан князем Ромодановским, щоб сказать вам, никто вас воевать не собирается. Мы пришли, чтоб укрепить город от хана, а главное, принять от вас присягу на верность великому государю Федору Алексеевичу.
- И тако-то.
- И все. Поэтому бросим сабли в ножны. Кто ж их на брата подымает? Подымем лучше чары с горилкой за встречу.
- Верна-а, бунчужный!
- А горилка е?
- Есть в обозе на Янычарке.
- Раз сулили, вели до обозу.
Чигиринцы и полуботковцы смешались, не спеша поехали в сторону речки Янычарки. Полуботок нашел чигиринского сотника командовавшего группой.
- Вот что, сотник, в обозе наперво строй своих орлов к присяге, а потом уж к бочке.
- Ведомо, сперва дело, а потом уж пьянка.
- Да и пьянке не час. Выпьете по чарке-другой и ворочайтесь в Чигирин, пусть выходят все на присягу.
- И гетман!
- А гетмана Дорошенко зовет к себе князь Ромодановский. Он ждет его за Днепром. А на присягу пусть идет и весь церковный клир. Поди, доси здравие покойному государю
возглашают?
И уж к обеду потянулись из Чигирина на Янычарку присягать великому государю

189

казаки, ковали, скорняки и попы. А те из казаков, кто был горазд на выпивку, те и по два раза удосуживались поклясться в верности “великому государю Федору Алексеевичу”, не скрывали от товарищей:
- Уж шибко горилка у Полуботка добрая.
Бунчужный опытным глазом замечал таких “двойняков” и даже “тройников”, но скандала не поднимал, напротив, они даже его веселили: “Бисови дети! Хоть черту за чарку присягнут”.
На склоне дня прискакал из Чигирина сотник к Полуботко.
- Гетман до себя зовет.
Вместе с сотником бунчужный поскакал в Чигирин. В своем дворце в великой горнице ждал его хмурый Дорошенко.
- Ты кто? – начал он разговор с вопроса, пропустив мимо ушей приветствие гостя.
- Я генеральный бунчужный Леонтий Полуботок.
- Что ж ты за бунчужный, если мимо гетмана его людей баламутишь?
- Я не баламучу, гетман, а привожу к присяге великому государю, которому вся держава уже присягнула, кроме Чигирина.
- Но Чигирин на польской стороне.
- Ну и что? Киев тоже на польской стороне, а присягнул царю, не Собескому.
Дорошенко, видя, что Полуботок не из робких, сбавил тон:
- Но ты бы мог сперва ко мне, а потом бы…
- Я так и хотел, Петр Дорофеевич, но твои казаки встретили нас саблями. И потом, мы с тобой по чинам далеко не равны, потому князь и велел тебе только к нему обращаться.
- Ну что ж, и тут ты прав, - вздохнул Дорошенко и неожиданно предложил: – Садись к столу, Леонтий. Выпьем по чарке.
- Спасибо, гетман, но…
- Садись, садись, никаких “но”.
Выпили, закусывали холодцом. Полуботок, намотавшийся за день с присягою и почти не евший, наворачивал холодец с чесноком за обе щеки, почти не жуя.
- Скажи откровенно, Леонтий, как казак казаку, что мне там готовится?
- Ничего, Петр Дорофеевич, кроме почета и ласки ничего.
- Многогрешного Москва тоже на почет звала. А ныне где он?
- То время было другое, Петр Дорофеевич. Да и царь. А Федор Алексеевич во всех грамотах предупреждает: Дорошенко не обижать, не бесчестить. Я думаю, сдадите вы князю клейноды и будете иметь от государя только великие милости.
- Значит, добр государь?
- Очень. Одна московская баба мужа убила. Ее, как положено, осудили в землю окопать. Государь узнал, велел выкопать и простить ее, молвил при том: “Доброго мужа жена б не убила, знать, был злодей”.
- А где ныне князь?
- Я оставил его на Трубеже. Он там ждет тебя, Петр Дорофеевич. Езжай без
сомнения.
- Хорошо. Я утром отправлю брата с генеральным писарем, а потом и сам отъеду.

190

И чуть свет поскакали от Чигирина к Ромодановскому двоюродный брат гетмана Кондрат Тарасенко и генеральный писарь Михаил Воехович с единственным вопросом: остаются ли в силе данные прежде Дорошенко обещания в сохранении ему здоровья и имущества?
- Все остается в силе, - ответил Ромодановский. – Тому порукой честь княжеская и крест честной.
Воспользовавшись временем, пока посланцев кормили кашей, Самойлович позвал к себе Воеховича.
- Послушай, Михаил, дело прошлое, забудем о наших разногласиях, но скажи мне, кто с этой стороны звал Дорошенко на гетманство?
- Прости, Иван Самойлович, но я не вправе сообщать тебе это. Спроси самого Дорошенко, это его тайны. Ему и самому решать, открывать их тебе или нет.
- Ты ж генеральный писарь, ты ж все ведаешь.
- Вот потому и не имею права болтать.
- Ну что ж. Может, ты и прав, Михаил, что не лезешь поперед батьки, - сказал Самойлович. – Тогда я сам назову тебе человека. Это полковник Петр Рославец. Верно?
В лице писаря явилось некое замешательство, хорошо замеченное гетманом.
- Ты, Михаил, полагаю, и здесь захочешь иметь хорошую должность?
- Да. Конечно, - согласился Воехович.
- Так вот, сядь и напиши сказку о том, что предлагал Дорошенко полковник Рославец. А я взгляну, каков у тебя почерк и достоин ли ты звания генерального писаря. Если почерк добрый, ясный – будешь им. А если как курица лапой, то извини…
- Но я…
- Пиши, пиши. Отныне я на Украине гетман, а уж генеральному писарю не слушаться гетмана…
Самойлович придвинул Воеховичу лист бумаги, перо и вышел из шатра, оставив одного.
Когда писарь заканчивал сказку, появился и гетман, словно мог видеть через полотнище шатра, что писание оканчивается.
Взял лист, быстро пробежал его взглядом, похвалил:
- Почерк у тебя добрый, Михаил. И я возьму тебя к себе, если Дорошенко отпустит.
- Но он уже не будет гетманом.
- Да он сдаст клейноды только. А богатство его, а честь ему остаются. Может, и писаря не захочет отпустить.
Дорошенко ждала небольшая группа из полковников и есаула, а он пришел во главе двухтысячного отряда. Видимо, все еще сомневался в искренности князя Ромодановского и на всякий случай захватил с собой такую силу. И даже есаулу наказал:
- Ежели я увижу обман и измену, я выхвачу саблю. Это будет тебе знаком, пускай хлопцев в бой. Пойдем сразу на прорыв в сторону Днепра.
Перед белым шатром князя был разостлан персидский ковер, на который, предполагалось, будут положены клейноды Дорошенко – булава, знамя и бунчук.
В шатре был накрыт стол с винами и немудреными походными закусками – кислой
капустой, жареной рыбой, дичью и ржаными калачами.

191

Дорошенко, увидев, что никто не собирается на него нападать, что в обозе мирно дымят костры, готовя общую кашу, оставил своих компаньонов в полуверсте от княжеского шатра. И вот, видимо, переговорив обо всем, отделился от войска и на высоком белом жеребце неспешно направился к шатру в сопровождении знаменосца и бунчужного, скакавших с гетманом почти стремя в стремя.
У ковра персидского встали князь Ромодановский, гетман Самойлович и архиепископ черниговский Лазарь Баранович, прибывший накануне в лагерь по вызову князя.
- Благословишь сей акт, отче, - коротко обозначил его роль Ромодановский.
А Самойловичу роль его обозначена была еще красочней:
- А ты, Иван, замкни уста. Будь нем, как налим.
На подъезде к шатру конники перевели коней на шаг и вскоре остановили их саженях в трех от ковра.
- Добрый день, господа, - сказал Дорошенко.
- Здравствуй, Петр Дорофеевич, - отвечал Ромодановский.
Самойлович по-налимьи смолчал, но уста покривил нехорошей усмешкой: кому, мол, “добрый”, а кому-то и не совсем.
Все три всадника одновременно сошли с коней. Дорошенко забрал у бунчужного бунчук, одновременно передав ему повод своего коня. И в сопровождении лишь знаменосца подошел к ковру. Встал. Все молчали. Никто из них еще не присутствовал при такой процедуре – сдаче клейнодов, но все понимали ее унизительность для сдающего. Поэтому заговорил князь Ромодановский, стараясь придать голосу торжественность.
- Великий государь поручил мне, Петр Дорофеевич, принять от тебя клейноды, которые ты с достоинством носил десять лет, ни разу не уронив и не склонив их перед неприятелем. За верную службу твою великий государь жалует тебя своей государской милостью и льстит себя надеждой видеть тебя перед очи его светлые.
Ромодановский умолк и опять повисла неловкая пауза, должен был говорить Дорошенко в ответ на государевы милости. Но по всему было видно, что он никак не решится или не может начать. Глаза его заблестели, и Самойловичу даже показалось, что по щеке Петра Дорофеевича искоркой пробежала и скрылась в бороде слеза. А может, ее и не было, может ее, просто захотелось увидеть гетману Самойловичу. Иди теперь гадай.
- Только к ногам государевым, князь, и только по его воле высокой кладу я свою булаву, - срывающимся глухим голосом произнес Дорошенко.
Затем вытащил из-за пояса знак своей власти – золоченую булаву, поцеловал ее и медленно, словно раздумывая, опустил на ковер и рядом с ней положил и бунчук. Потом протянул руку к древнему знамени, забрав его у знаменосца и, поцеловав край материи, положил и знамя возле булавы.
И они одновременно со знаменосцем повернулись кругом и направились к коням, но Ромодановский окликнул:
- Петр Дорофеевич! Дорогой!
Дорошенко остановился, обернулся.
- Петр Дорофеевич, - с легкой укорицей сказал Ромодановский, - меня-то не
обижай, - и жестом пригласил его в шатер. – Али мы не христиане. Осушим чарку,

192

разломим хлеб.
Лицо Дорошенко просветлело, и даже улыбка под усами прорезалась.
- Спасибо, Григорий Григорьевич.
В шатре за столом они сели вчетвером, четвертым был архиепископ Баранович. Чарки наполнил сам князь, как хозяин, и сам же предложил:
- А выпить предлагаю за здоровье великого государя нашего Федора Алексеевича.
Выпили, дружно навалились на кислую капусту. Поскольку Самойловичу ранее велено было “замкнуть уста”, он и помалкивал. Князю неволей пришлось раскачивать беседу.
- А где жить думаешь, Петр Дорофеевич?
- Оно бы лучше в Чигирине, но как я понимаю, государь не хочет, чтоб я там был.
- Твоего же интереса ради, Петр Дорофеевич. Чигирин сегодня-завтра будут турки промышлять, какая тебе там жизнь будет, человеку уже не воинскому. А государь тебя в Москву зовет.
- Не хотел бы я с Украины уезжать.
- Ну, не хочешь, так и не хочешь. Кто ж гонит тебя, живи тут. Обустраивайся на нашей стороне, съезжай с польской. Давай-ка по второй нальем.
Ромодановский опять стал наливать чарки, усиленно придумывая тему для продолжения разговора и уже жалея о приказе гетману безмолвствовать “как налиму”.
- Да вот Иван Самойлович, он тебе здесь лучший кус нарежет, - нашелся князь и даже ткнул локтем: не молчи же, сукин сын.
- Угум, - отозвался гетман, демонстративно жуя добрый кус дичины. Князь понял: велел немым быть – вот и получай.
Тогда князь сказал напрямки:
- За что пьем? Иван Самойлович, твой черед, говори, за что пьем вторую чарку.
- Вторую пьем… - поднял гетман свою, - вторую пьем за здоровье третьей.
И тут же вылил ее в рот так же легко, словно за плечо плюнул.
Архиепископ тоненько захихикал, даже Дорошенко улыбнулся, но Ромодановский обиделся. Но чарку все же выпил. И тут заговорил архиепископ Лазарь:
- Казаки пьют горилку, как воду, теперь понятно, с кого они пример берут. С гетманов.
Конечно, Самойлович разыгрывал “налима” в пику князю, а в душе он ликовал долгожданную победу. Наконец-то он – единственный гетман над всей Украиной, кончилось раздражавшее всех двоевластие, ущемлявшее обоих виновников, отнимавшее у них силы, сон и здоровье. Нет, он не станет мстить своему вчерашнему недругу Дорошенко, он не настолько глуп и понимает, что у свергнутого гетмана пол-Украины друзей и сторонников. И стоит им заметить, что Дорошенко пытаются обидеть, они доставят немало хлопот Самойловичу. А потому после третьей чарки Иван Самойлович вполне искренне сказал:
- Ну что ж, добро пожаловать, Петр Дорофеевич, нашу неньку Украину. Выбирай себе любой хутор чи закуток. А я помогу, чим смогу.
- Спасибо, Иван Самойлович, - серьезно ответил Дорошенко.
- Вот и, слава Богу, - обрадовался князь столь удачному завершению застолья.

193

- Аминь, - подвел черту архиепископ и размашисто осенил всех крестом.


XV

Ранним утром у шатра остановил гонец взмыленного коня, велел разбудить гетмана.
- Что за спешка, - сказал казак из обслуги гетмана.
- Мне велено было спешить.
Самойлович, спавший в шатре на походном ложе, услыхав разговор, спросил громко:
- Кто послал тебя?
- Стольник Алмазов, гетман, - отвечал гонец.
- Он где?
- Он в Переяславле, привез из Москвы полковника Рославца.
- А-а, это хорошо, - закряхтел Самойлович, слезая с ложа. – Охрим, готовь коней.
- Может позже, Иван Самойлович?
- Пока ты седлаешь, как раз я соберусь. Делай, что велено.
Поручив полковникам разводить полки по местам их зимних постоев, гетман в сопровождении судьи, писаря, бунчужного и есаула отправился в Переяславль, заранее торжествуя еще одну свою победу.
В Переяславле стольник Алмазов, едва поздоровавшись, сказал:
- Великий государь просил передать тебе, гетман, чтобы ты простил Рославца, не наказывал.
- Дорогой Семен Ерофеич, сейчас открылись новые обстоятельства его преступления, о которых, конечно, великому государю неведомо было. И судьбу преступника решать будет суд, не я. Кстати, где он?
- Здесь, в дальней горнице.
- Пусть приведут его.
Полковника Рославца вывели во двор, где под дубом стоял гетман, обивая плетью пыльный сапог.
- Здравствуй, Иван Самойлович, - заискивающе первым приветствовал Рославец.
- Здравствуй, да не засти, - холодно отвечал гетман, - я, было, надеялся, что другого такого приятеля у меня нет, Петр, а ты, забыв Бога, сговорился с протопопом, хотел меня убить.
- Я ни в каком сговоре с протопопом не бывал, гетман. Моя вина одна, что без твоего ведома и отпуска поехал к государю.
- Ой, одна ли, Петр? – прищурился гетман. – А у меня на руках есть сказка, написанная дорошенковым писарем, что вы ждали лишь согласия Дорошенко и даже крест ему целовали. - Голос гетмана вдруг загустел, поднявшись до крика: - может, мне еще тебе этот крест показать?
Рославец побледнел и всхлипнул, пал сперва на колени, а потом и ниц,
растянувшись у ног гетмана.
194

- Прости, гетман.
- Я не Бог, - процедил сквозь зубы Самойлович, оборотясь к генеральному судье Ивану Домонтову, сказал: - Назначь, Иван, суд, да в членах суда чтобы были самые уважаемые казаки. А протопопа нежинского Адамовича вели взять в караул.
- Хорошо, Иван Самойлович.


XVI

В 1675-ом году султан Махмед IV прислал в Сечь письмо, в котором предлагал казакам признать свою зависимость от Турции и покориться ему как “непобедимому лыцарю”. На что последовал ответ запорожцев: ”Ты – шайтан турецкий, проклятого черта брат и товарищ и самого Люцифера секретарь! Какой ты к черту лыцарь?”
В своем письме казаки не стеснялись в выражениях. Кончалось подлинное письмо так: “Вот как тебе ответили плюгавче! Числа ж не знаем, ибо календаря не имеем, а день у нас який и у вас, так поцелуй же в сраку нас! Кошевой атаман Иван Серко со всем кошем запорожским”.


XVII

Туркам срочно потребовался новый гетман и за неимением лучшего они решили поставить на давно уже побитую карту. Юрий Хмельницкий в монастыре дослужился до архимандрита, но затем был взят в плен казаками Дорошенко и передан туркам, которые отправили его в тюрьму. Теперь турки решили вывести Юрия из Еди Куллэ (Семибашенного замка) и доставить его к великому визирю. Там возложить ему на голову бархатный колпак, а на плечи – соболью шубу и провозгласить гетманом и “князем малороссийским Украины”. Турки выдумали этот новый титул, чтобы подействовать на украинское население. Тем самым сыну Б. Хмельницкого как бы давалось наследственное право.
Чтобы Юрий не мог отказаться от предложения быть князем, мотивируя пострижением в монахи, визирь приказал Константинопольскому патриарху Парфентию снять с Юрия монашеский обет. Патриарх, не мудрствуя лукаво, выполнил волю великого визиря.


XVIII

Каменный мешок не самое лучшее место в Стамбуле для простого смертного, а уж для Юрия Богдановича Хмельницкого тем более. Темнота с еле-еле иногда пробивающимся сверху лучиком света и духота, сдабриваемая запахом где-то рядом

195

протекающих нечистот, и даже крысы, бегающие едва ли не по лицу пленника, не так
донимают несчастного, как мириады клопов, не дающих ни днем, ни ночью покоя. От них все тело горит огнем и иногда Юрию, уставшему от вечного беспрерывного чесания и бессонницы, хотелось взвыть волком. И он выл, но даже и на вой уже сил не хватало, вместо воя голос срывался на скулеж.
Благодаря скорее своей фамилии, чем способностям, успел Юрий четыре года пробыть гетманом Украины. Разорвал союз с Россией, подписал в 1660-ом году с Польшей Слобожанский трактат, с чем не смог согласиться народ, который вскоре восстал и изгнал Юрия с гетманства. С того и пошли его несчастья и свое тридцатипятилетие встретил наследник Богдана в стамбульской темнице. Вряд ли долго смог бы он выдержать это страшное заточение: либо разбил бы себе голову о камни, о чем уже начал подумывать, либо сошел бы с ума.
Но вот в один прекрасный день Юрия вывели из каменного мешка, привели в жаркую турецкую баню, помогли сбросить пропитанную, прогнившую одежду и в четыре руки мыли и мылили его исстрадавшееся, измученное тело. Лежа на мраморной лавке под ловкими руками банщиков, Юрий ловил себя на мысли, что все это видится ему во сне. Что вот он проснется и опять окажется в каменном мешке, осыпанный кровососами. “Если
проснусь, покончу с собой”, - думал он.
Но все было в явь, просыпаться не пришлось. После бани его тело натерли какой-то душистой мазью, и сразу оно перестало зудеть и чесаться. Потом его одели в свежее платье, уже турецкое, и даже башмаки ему выдали турецкие, с острыми, длинными носками.
Уже ночью в темноте его повезли во дворец, а там провели в кабинет султана, где хозяин сидел за огромным столом, углубившись в толстую книгу.
Не поднимая головы от книги, султан указал Юрию, где садиться и еще долго молчал, не желая отрываться от текста. Повернув страницу, он, наконец, поднял голову от книги, спросил негромко:
- Ну, как, Юрий?
Чем интересовался султан, было неясно, но переспрашивать его не полагалось, и Юрий ответил то, что должно было понравиться султану:
- Все прекрасно! – имея, разумеется, в виду сегодняшнее чудесное избавление от клоповника и прогнившего рванья.
- Прекрасно, что “все прекрасно”, - улыбнулся султан. – Я рад, что ты умеешь ценить хорошее к себе отношение, Юрий. Ты в этом отношении настоящий турок.
- Да, - смутился Хмельницкий, - надел, что дали, государь.
- А что если тебе и мусульманскую веру принять?
“Только этого еще не хватало”, - подумал Юрий, но вспомнив клоповник, отвечал смиренно:
- Как будет твоя воля, государь. Однако я пострижен своим патриархом в монахи, это, наверное, сперва надо расстригаться.
Юрий, оказавшись в Стамбуле, постригся с единственной целью, дабы уйти в тень, чтобы забыли о нем, чтобы его не трогали. Однако его не забыли, по чьему-то навету нашли и упекли в каменный мешок, обвинив ни много, ни мало в шпионаже, в пользу

196

Польши. И сколько ни доказывал Юрий, что та “Польша не шла ему и не ехала”, а в
темницу все-таки загудел. Шпион!
- Ну, с патриархом я бы уладил, - сказал султан. – Тут важно твое согласие.
“Мое согласие? Да кто его тут спрашивает?”
Султан словно услышав мысли собеседника, сказал примирительно:
- Ну, ладно, это дело десятое. Я чего тебя позвал, Юрий. Хочу спросить тебя: не соскучился ли ты по булаве?
- Нет, не соскучился, - отвечал Юрий, почувствовав в вопросе султана какую-то ловушку. Еще скажи, что соскучился, отправят на плаху, чтоб голова по булаве не скучала! От этих “поганых” всего ждать можно.
- А жаль, - вздохнул султан. – Ныне твоя Украина без гетмана осталась. Осиротела.
- Как без гетмана? – встрепенулся Юрий. – Умер, что ли Дорошенко?
- Лучше б умер, - жестко сказал султан. – Он передался царю, положил к его трону булаву. Шакал, настоящий шакал.
Мгновенно понял Юрий цель вызова его к султану и сразу почувствовал, как спина его стала выпрямляться, а грудь наполняться знакомым чувством достоинства. Тут же забылся каменный мешок, и услужливая память задвинула его так далеко, словно было 
это все давным-давно, почти в другой жизни.
- Ну, так как, Юрий? Поднимешь булаву? Или, может, предложить ее Серко?
- Нет, Серко нельзя.
- Почему?
- Мужик. Быдло. Какой он гетман, разбойничий атаман!
Юрий уже жалел, что так необдуманно ляпнул, что не соскучился по булаве. Еще как соскучился, но теперь, задним числом хвататься ему казалось не то, что соромно, а как-то не солидно. Подумает султан, мальчишка какой-то – то отказался, а то тут же запросил булаву. Юрий надеялся, что султан сам вернется к началу разговора и еще раз предложит ее ему. Тогда, слегка поколебавшись, можно будет и согласиться. А пока… Пока султан тянет жилы.
- Ты в какие годы был гетманом?
- Гетманом я был с пятьдесят девятого по шестьдесят третий год.
- Оно, молодым еще.
- Да, мне было девятнадцать, когда мне вручили булаву.
- А потом - кто вручил, тот и отобрал, да?
- Это все московские козни. Уверен, и Дорошенко стал их жертвою.
- Не напоминай мне больше об этом шакале, Юрий. Столько лет водил нас за нос.
- Хорошо. Не буду.
- Так почему не хочешь взять булаву, Юрий?
- Я не говорю, что не хочу.
- Как? Я спросил тебя, не соскучился ли ты по ней, ты ответил нет.
- Но я думал, государь, что ты шутишь.
- Хэх. Нашел шутника, мальчишка. Значит, как я понял, ты согласен взять булаву?
- Что делать, государь. Я сын бедной Украины, задерганной, забитой, а ныне еще оставшейся без головы, то бишь без гетмана. Конечно, я согласен.

197

- Вот и прекрасно. Завтра в тронном зале я велю созвать представителей всех
европейских дворов и объявлю тебя гетманом украинским. То-то Россия с Польшей поперхнутся.
- Но объявить – это еще не стать.
- Понимаю, Юрий. Будет у тебя армия. Возьмешь янычар Ибрагим-паши и хана крымского. Это для начала. Да и Серко мы постараемся наклонить в твою сторону. А пока… Садись сейчас к столу и пиши грамоту Войску Запорожскому, зови его на свою сторону.
Юрий перешел к неведомому инкрустированному столику, где лежала уже бумага и несколько перьев возле бронзовой чернильницы.
- А как мне подписывать? Сразу гетманом? Они ведь там могут сказать, был, мол, гетманом да сплыл. Может, пока просто: Юрий Хмельницкий. А? Сама фамилия наша любой булавы стоит.
- А ты, пожалуй, прав, Юрий, – неожиданно согласился с ним султан и, несколько помедлив, предложил: - А что если мы тебя провозгласим князем малороссийским и вождем Войска Запорожского? А? Гетманом ты уже был, пора и в князья писаться. А?
- А это возможно? – спросил Юрий, все еще не веря в такое счастье.
- Для меня все возможно, - сказал султан. – Бери перо, князь! И пиши.
- Ну как? О чем? - спросил обалдевший от такого взлета недавний узник каменного мешка.
- Что за вопросы, Юрий? Как сердце тебе говорит, то и пиши.
Что говорило Юрию сердце сегодня? Конечно, оно было переполнено благодарностью тому, кто его вытащил из темницы, и даже не вспоминал о том, кто засадил его туда, хотя это и было одно и то же лицо. Именно так и начал Юрий.
“Спасителю нашему все возможно: нищего посадить с князьями, смиренного вознести, сильного низложить. Лихие люди не допустили меня пожить в милой отчизне. Убегая от них, претерпел я много бед, попал в неволю. Но Бог подвигнул сердце наияснейшего цесаря турского, тремя частями света государствующего, которых грешных больше милует, чем наказывает (с меня берите образец!) давал мне цесарь свободу, удовлетворил меня своей милостью и князем малороссийским утвердил…”
Юрий остановился. Уже, пожалуй, достаточно накланялся в сторону благодетеля, пора что-то и о деле сказать запорожцам, тем более что султан наверняка будет просматривать и утверждать грамоту. Они уж, поди, и забыли Юрия. Но даже если это так, не следует писать этого. Наоборот, надо написать так, словно ты вчера лишь был там. Юрий умакнул поглубже перо, захватывая больше чернил и продолжил:
“… Когда я был в Запорожье, то вы мне обещали оказать любовь и желательство и вождем меня иметь, так теперь обещание исполните, и отправляйте своих послов для переговоров со мною…”
Юрий поднял голову от письма, взглянул на султана, вновь уткнувшегося в книгу, несмело позвал:
- Ваше величество… государь.
- Что? – поднял голову султан.
- А где я смогу принимать послов запорожских?

198

- Послов? Гм… Зови их в Кизикермень. Там твоя ставка будет.
“Ну что ж, - подумал Хмельницкий, - вполне разумно. И от Сечи недалеко, и до Крыма рукой подать”.
Дописав свой будущий адрес, Юрий с удовольствием и гордостью подписал грамоту: “Юрий Хмельницкий, князь малороссийский, вождь Войска Запорожского”.
Султан прочел грамоту, она ему понравилась.
- Ну вот. Завтра в присутствии резидентов всех стран, в том числе и российского, торжественно провозглашу тебя князем малороссийским. А ты после этого можешь зачитать эту грамоту. Впрочем, нет, выступишь без бумажки.
- А что я должен сказать?
- Ну, как что? Что царь и король обезглавили твою родину и что в этот нелегкий час ты принимаешь управление и постараешься спасти ее, то есть родину.
- Хорошо, государь, постараюсь.
- Вот и все. Ступай, князь, отдыхай.
Юрий направился к выходу, но султан окликнул его:
- А грамота-то, князь!
Хмельницкий вернулся за забытой на столе грамотой.
- Завтра велю освободить из крепости запорожца. Пошлешь его гонцом с этой грамотой.
- Надо бы двух, государь. Мало ли…
- Хорошо, освобожу двух.


XIX

Явление Юрия Хмельницкого в Константинополе, которого в Москве считали умершим, произвело эффект взорвавшейся бомбы. В малороссийские полки и в Сечь были посланы царские грамоты о том, чтоб не слушать “прельстительных универсалов Юраски”. В Чигирин были отправлены генерал-майор Афанасий Трауэрнихт, стрелецкие головы Титов и Мещеряков с их приказами и полковник инженер Фан-Фрастан. В посланных туда трех стрелецких приказах насчитывалось до 24 тысяч человек.
К весне 1677-го года русские и гетманские войска располагались следующим образом: в Батурине на реке Сейм стоял гетман Самойлович с 20-ю тысячами казаков. Его главные силы во главе с боярином и воеводой Ромодановским (42 тысячи солдат, рейтаров и конных дворян) собрались в Курске. Резерв составили полки Голицына и Бутурлина в Полтаве и Рыльске (15-20 тысяч человек).
И в Москве, и в Батурине понимали, что целью похода турок будет захват Чигирина. Во-первых, город имел важное стратегическое значение, а во-вторых, малороссы привыкли считать его гетманской столицей. Естественно,  что турки будут стремиться захватить ее и сделать резиденцией Юрия Хмельницкого.
Прибыв в Чигирин в конце июня 1677-го года, Трауэрнихт сразу же занялся приведением в порядок укреплений верхнего города, а нижний город вместе с посадом должны были защищать казаки. Царские ратные люди возводили дубовые стены, недавно
199

сгоревшие от пожара. Казаки в нижнем городе рубили стены, террасы, насыпали камнями, углубляли рвы.
Сообщение из Стамбула о провозглашении Юрия Хмельницкого князем малороссийским встречено было в Москве с великим неудовольствием.
- Скор, султан, скор, - говорили в Москве. – Шахматист изрядный. Не успели мы фигуру гетмана убрать, а он, на тебе, уже и князя выставил.
- Там тот князь, - скривился кто-то из бояр, - Юраска Хмельницкий, поскребыш Богданов.
- С этим поскребышем хлопот нам прибудет, - сказал Голицын. – А мы еще и с Дорошенко до конца не разберемся. Иван Волконский ездил – не привез. Чего ждем-то? Когда он там шайку разбойников собьет?
Князь взглянул на государя, сидевшего на своем месте в великой задумчивости, хотя все понимали, что вопрос голицынский ему адресовался.
- Государь, - позвал Голицын. – Федор Алексеевич!
- А-а, - встрепенулся Федор, выходя из задумчивости.
- Я говорю, надо Дорошенко в Москву везти, а то, как бы нам беды какой не дождаться.
- Надо бы. Да что-то Иван Самойлович опасается, как бы там возмущение оттого не началось.
- Вот как раз с Дорошенко и может начаться.
- Ты так думаешь, Василий Васильевич?
- Я уверен, государь, порох лучше подалее от огня держать.
- А кого пошлем? Воротынского?
- Нет, я, думаю, надо послать Алмазова. Он в тамошних делах тверд. Да и настырен.
- Позовите, он ведь в передней.
Алмазов, как обычно, дремал в уголке, но предстал перед государем ясен, как новый алтын: я, мол, готов, указывай.
- Семен Ерофеич, придется тебе опять в Батурин ехать.
- Я готов, государь. За каким делом?
- Надо тебе привезти сюда Дорошенко Петра, бережения нашего и его ради. Мы знаем, гетман станет упираться, разные отговорки говорить, но ты тверд будь.
- Мне бы, государь, твой указ ему своеручный.
- Указ получишь. Но тебе главное уговорить по-доброму самого Дорошенко.
- Хорошо, государь, постараюсь, уговорю.
- Он отчего-то опасается сюда ехать.
- Ясно отчего. Боится за Многогрешным последовать.
- О Многогрешном и поминать не надо. То другая стать. Скажи ему, что я хочу в нем иметь советчика по украинским и турским делам. Что и усадьба у него тут будет добрая, и землю дадим, и людьми не обидим.
На этот раз Алмазову была выделена добрая, крытая повозка, в ней любая непогода не страшна. А, кроме того, из-за весенней холодной погоды дана в запас шуба для Дорошенко, дабы не было у него причины отказываться от поездки.

200

Гетман Самойлович, прочитав государеву грамоту, не стал особенно возражать против отъезда Дорошенко в Москву, однако заметил:
- Надо бы посоветоваться со старшиною, а то по отъезде Дорошенко Бог знает какие слухи пойдут.
- Советуйся, Иван Самойлович, но только же сам напиши Дорошенко письмо с указанием ехать со мною. Он ведь, чего доброго, может меня послать куда подальше.
- Государева человека не пошлет. Ясно, конечно, с тобой отпущу, но надо так сотворить, чтоб поменьше людей об этом знали.
- А сам говоришь, надо советоваться со старшиной. Чего-то я не пойму тебя, Иван Самойлович.
- Старшины – это одно, а народ – совсем другое. С тобой поедет генеральный судья Иван Домонтов, у него будет мой приказ Дорошенко ехать с тобой в Москву. Я вот лишь о чем попрошу государя, что когда будут на Москву приезжать с Украины мои ли люди, Серковы ли, пусть знают, в какой они милости и чести у государя. И еще, пусть государь освободит его брата, отпустит на родину, его уж теперь держать не к чему, а то мать их уж закидала меня слезницами. Вот тогда всякие слухи будут пресечены в корне.
- А где Дорошенко сейчас?
- Он в Соснице обосновался. Поляки сказывают, ныне вдруг опасаться стали, что я в купе с Дорошенко собираюсь с султаном в союз против них вступить.
- Мысль эта лишь в больную голову может пасть.
- Отчего? Вот Юраска Хмельницкий уже под бунчуком Ибрагим-паши оказался. Вчера б это в чудном сне не приснилось, а ныне в яви явилось.
Попутчик Алмазова генеральный судья Иван Домонтов оказался столь великим детиной, что когда сел к нему в коляску, то занял почти все сидение, притиснув бедного стольника.
- Однако! – пробормотал Алмазов, безуспешно пытаясь вырвать полу своего кафтана из-под широкого Домонтова зада. Но, так и не преуспев в этом, махнул рукой.
Генеральный судья всю дорогу не только теснотой, но и разговорами донимал Алмазова.
- На кой черт сдался вам этот Дорошенко?
- Государь хочет видеть его.
- Хм. Нашли, кого государю казать. Ни булавы, ни бунчука. Одна видимость. Никто он ныне. Тьфу. Плюнуть да растереть.
- Но, он же десять лет гетманствовал.
- Ну и что? Был гетманом, смотрели б, а ныне его гетманство лишь под женой осталось. Да и то управиться не может.
- Что так-то? Грозно?
- Куда там. К горилке даже склонна, а пьяная – слезы да в напреки. И было б за что. А то ведь Петр-то взял ее из жалости, из черного платья.
- Из монастыря.
-Эге ж. Была последней черницей и вдруг гетманшей стала. По-доброму б ее обратно в монастырь увезти, так ведь дети, сын с дочкой. Вот и терпит Федор Дорофеевич. Не позавидуешь.

201

Дорошенко, прочтя предписание гетмана о выезде в Москву, сказал с горечью:
- Кого и к смерти приговаривают, и тому заранее дают о том знать. Бог судья гетману.
- Но ведь гетман тоже не знал заранее, - сказал Алмазов. – Я ведь и к нему явился как снег на голову. И потом: не к смерти ты приговорен, Петр Дорофеевич, но к счастью -  лицезреть великого государя, о чем не то, что смерд, а иной дворянин помыслить не смеет.
- Да мне бы такое счастье, - гудел генеральный судья, - да я б, кажись, пешки побежал.
- Оно б не мешало, Иван, при таких-то окороках до Москвы пробежаться, - язвил Дорошенко. – Глядишь, на пару пудов полегчал бы.
- Обижаешь, Петр Дорофеевич, то я такой ладный от природы.
- А я думал, от галушек да вареников.
- Оно, если по правде, Петр, ты тоже не перышко, только в долготу попер, а я в поперек, - не сдавался Домонтов.
Как бы там ни было, Дорошенко сел в телегу к Алмазову, заняв сидение ровно наполовину, но зато приказал ехать следом другой телеге со слугами и с запасом еды и
питья. На недоуменный взгляд Алмазова отвечал, усмехаясь:
- В Москве, небось, голодно, а я к сытной жизни привык.
Стольнику Алмазову о той телеге тоже жалеть не пришлось, когда на остановках оттуда тащили к ним на стол соленье. И Дорошенко щедро угощал всем этим своего спутника. Не обходилось и без горилки. Пили в основном за “наше здоровье” и “добрый путь”. Но все в меру. Две-три чарки, не более.
И во дворце в передней, где некоторые именитые люди годами просиживали порты, дожидаясь царской милости, Дорошенко не задержался. Едва исчез Алмазов, сказав: я доложу, а Петр Дорофеевич умостился на лавку, как из дверей царских явился Стрешнев и громко объявил:
- Гетмана Петра Дорошенко к государю!
Дорошенко вскочил и провожаемый взглядами сидельцев, направился к царю.
Он вошел в зал, увидел на престоле царя, но не рассмотрел толком, пал на колени, стукнувшись лбом об пол.
- Встань, Петр Дорофеевич, - услышал он негромкий, почти детский голос. – Встань. Дай поглядеть на тебя, на такого.
Дорошенко встал, и только теперь рассмотрел, что на престоле царь без усов, без бороды, совсем юн. (“Як мой Семка”, - подумал Дорошенко). В глазах его детское любопытство, смешанное с восхищением.
- Так вот ты какой, Петр Дорофеевич, - говорил Федор, не скрывая своей заинтересованности в госте. – Много, много наслышан был о тебе и давно увидеть хотел. Звал. Да ты чего-то не хотел, говорят, ехать.
- Не было часу, государь, войско на мне… было.
Федор ровно и не заметил многозначительной паузы.
- Ну, теперь ты свободен, Петр Дорофеевич, живи в Москве. Советчика по турским делам лучше не придумаешь. Верно, Василий Васильевич? – взглянул Федор в сторону

202

князя Голицына.
- Верно, государь, - привстал князь с лавки и опять сел.
- Выделим тебе двор, прокорм, а если хочешь, пошлем куда воеводою. Скажем, на Устюг.
- Спасибо, государь, лучше при твоей милости буду жить. Позволь мне семью с Украины забрать только.
- А где семья?
- В Сосницах, государь.
- О чем разговор, забирай семью, все пожитки. Перевози сюда, и звание тебе “гетман” я велю оставить в знак уважения к твоим заслугам.
- Булавы нет, какой я гетман, государь.
- Нет, нет. Вот у нас десятки князей без войска, однако ж величаются. И ничего. Ты был гетманом, Петр Дорофеевич, им и останешься до скончания века с вытекающими отсюда привилегиями и жалованием. Заслужил.
Когда Дорошенко был отпущен, князь Голицын, глядя куда-то выше головы государя, заметил:
- Не по Сеньке честь. Он с поляками нюхался. Они неспроста на него виды имели,
вон и Тяпкин о том пишет, а мы к груди государевой прижимаем.
- Перестань, князь, - поморщился Федор Алексеевич. – Мы не прижмем, султан прижмет. Эвон Юрий Хмельницкий – христианин, и уже под чужим знаменем. Это хорошо?
- Плохо, государь.
- А теперь вон с Сечью с Серко. Жалованье запорожцам до сих пор не послано. Будем ждать, когда им султан жалованье пришлет? Михаил Тимофеевич, где жалованье запорожцам?
- Государь, казна пуста. Поборы туго идут.
- А мягкая рухлядь? А золото из Сибири?
- Рухлядишко худо идет, государь. Инородцы бунтуются.
- Мне, что ли, учить, где деньги брать, - осерчал царь. - Чего у вас ни спросишь, ничего нет. Денег – нет, рухляди – нет. А на что держава живет? На престол силком затащили. Сиди. Царствуй. Правь. А как? А чем? Если ничего нет.
Федор встал с престола, скинул шапку Мономахову, и, быстро сбежав вниз, ушел, хлопнув дверью. Бояре молчали, пораженные случившимся. Отродя такого не было.
- Вот довели человека, - сказал Апраксин. – Он юн. Его беречь надо, а мы… Ты, князь, тоже хорош. Государь к миру клонится, всех примирить хочет, а тебе лишь повоевать. Он что, зря Дорошенко в Москву залучил? Именно для того, чтоб на Украине меньше ссор было.
- Я что не понимаю, - огрызнулся Голицын. – И говорил не в поперечье ему, а лишь для его уведомления, чтобы знал суть.
- Суть можно с добром сказать, а ты с ехидством своим аглицким. И это государю.




203


 XX

Василий Михайлович Тяпкин, получив подробную бумагу с тайных польско-турецких переговоров, явился к гетману польскому Пацу с протестом.
- Это что ж, пан гетман, получается? С одной стороны, вы зовете русских вместе напасть на турок, а с другой – ведете тайные переговоры с султаном.
- Где? С чего вы взяли? – изобразил Пац удивление на лице.
- Да уж взял, пан гетман, мир не без добрых людей, кто надо и сообщил мне.
- И все же, кто это?
- А вот этого я не могу сказать.
- Мне для чего узнать хочется, пан Тяпкин, чтоб наказать брехуна.
- Вот потому я и не хочу сообщать его имя. Вы же сами через пана Чихровского просили помощи против турок у государя, обещая продление перемирия. И тут же шлете пана Карбовского для переговоров с турками.
- Ах, вам уже и имя резидента известно?
- Известно, пан Пац.
- Ну что ж, - вздохнул обескуражено гетман. – Мы и вправду отправили посланника в Седмиградскую землю, чтобы как-нибудь задержать турок от нападения на Польшу, а между тем мечтаем заключить договор о соединении с царским войском. Если твой государь из подозрительности не хочет соединить своих войск с нашими, то король готов дать заклад, какой угодно, готов сына своего отправить в Москву заложником, лишь бы только царское величество велел соединить войска без всякого подозрения и опасения.
- Ну, а если султан даст мир Польше?
- То королевское величество тебе тотчас об этом объявит.
- А на каких условиях вы согласны заключить мир с султаном?
- На условиях возвращения Каменца и всех завоеваний.
- Но султан наверняка на это не согласится.
- Тогда делать нечего, - вздохнул Пац. – Уступим все, чтоб республику не погубить. Но за это Бог взыщет на вас, пан Тяпкин, на вашем государстве. Республика в отчаянном положении, а вы переманываете к себе Дорошенко, забираете наши города: Чигирин, Канев, Черкассы.
- Что государь наш принял Дорошенко с городами, пан Пац, тому вам удивляться нечего, потому что царское владычество отбирает города и народы христианские не у народа и республики, а из-под ига басурманского, под которое вы их сами поотдали еще по договорам короля Михаила.
- Но мы вынуждены были, пан Тяпкин, так поступить, не своей волей, видит Бог.
- Вот и ныне султан вас за горло берет, тоже станете уступать не своей волей.
- Ну, тут мы еще поглядим, пан Тяпкин, - гетман полуобнял Тяпкина, наклонился к уху, сказал негромко: - Может, как другу, пан, все же скажет, от кого получил известия
о наших переговорах.
- Э-э, нет, пан Пац, - молвил Тяпкин, освобождаясь из объятий гетмана. – Сие  дружбой не продается.
204

- Ф-у-у, невозможный ты человек, пан Тяпкин, надо будет написать в Москву, что терпеть тебя нет сил.
- Пишите, пан гетман, разве я возражаю. Я и не такое терплю от ваших сенаторов.
- Паны сенаторы не могли вам обиды чинить, пан Тяпкин, коли король вас жалует.
- Не мне чинили, но моей вере. Когда я обмолвился о наших пленных, которых турки в полон гнали, паны, не скрываясь, радовались, что-де так им, схизматикам, и надо. И они же еще с нами союза ищут. Для чьей выгоды?
Поздно вечером при одной свече (экономии ради) В. Тяпкин строчил очередное донесение в Москву: “Волохи и молдаване, знатные особы приходят ко мне и говорят, что великий государь приказал силам своим смело наступать на Крым, а когда Бог благословит, Крым возьмут, то все христианские земли, не только Украина, Волынь, Подолия, но и волохи, и молдаване, и сербы передадутся под великую руку царского величества…”
Свеча светила едва-едва. Тяпкин поплевал на пальцы, снял нагар, немного посветлело. Он продолжал быстро, дабы при лучшем свете поспеть: “Теперь турки в большом числе стоят наготове, куда пойдут – в Польшу или к Киеву – узнать не по чему, только по некоторому тайному согласию у турок с поляками  надобно ожидать турок к Киеву, и поэтому государи молдавский и валахский показывают, чтобы государство Московское было в великой осторожности”.
Тяпкин насторожился, за окном послышался шорох, он бесшумно встал из-за стола, приблизился к окну. Там никого не было видно, лишь деревья шевелили темными листьями. “Померещилось, - подумал Тяпкин, возвращаясь к бумаге. – Пугливее зайца стал”.
“… Полякам очень не хочется, чтоб Крым и помянутые земли были под властью великого государя по причине православной веры, которая тогда бы обняла кругом области Римской империи. Поляки – ненавистники Церкви Божьей. Лютеранских и кельвинских костелов не смеют так разорять, как разоряют и пустошат восточные церкви, потому что за костелы стоит шведский король и Курфюрст бранденбургский, которые об этом в договорах написали. Поэтому здешние православные христиане просят великого государя ввести в договор с Польшей, чтобы не было им гонения от католиков”.
Поляки не смели задерживать почту резидента, но распечатывать ее и прочитать считали вполне приличным.
И увидев однажды в Сенате Тяпкина в окружении сенаторов, проходивший мимо король, гневно встречал совсем не по-королевски:
- Пан Тяпкин, - и даже палкой застучал о паркет, - по твоим затейным письмам мы до сих пор не можем заключить с царским величеством союз и получить помощь.
- А стоит ли читать эти затейливые письма, ваше величество? – отвечал, бледнея, Тяпкин.
Ответ был дерзостен, это вполне оценили сенаторы, и тут же растаяли, словно и не было русского резидента.
- Да как ты смеешь… да я тебя… - задохнулся в гневе Собеский, но, видимо, вовремя вспомнил о своем высоком статусе, резко повернулся на каблуках, аж взвизгнул паркет, и быстро пошел, громко стуча палкой о пол.

205

Тяпкин понимал, что дерзость с королем ему даром не пройдет. И не ошибся. Вскоре его вызвали к гетману Пацу.
- Пан Тяпкин, - заговорил Пац строго, - вы изволили в ваших письмах в Москву неверно и пристрастно излагать все происходящее здесь у нас.
- У меня есть глаза и уши, пан гетман. И я пишу моему государю, что вижу и слышу. И впредь буду также писать.
- Но мы посвящаем во все наши действия ведь не ради вашей личности, пан Тяпкин.
- Знаю, пан Пац, вы посвящаете меня в ваши лукавства, дабы я передавал их моему государю за чистую правду. Но так не получится, пан гетман, я скоро отрублю себе руку, чем обману доверие моего государя.
- Вы потеряли доверие нашего короля, пан резидент, и поэтому должны немедленно уехать в Варшаву. Король не желает вас видеть в Кракове.
- Ваш король забыл, пан гетман, что я подданный не его, а своего великого государя. И только он сможет выслать меня или отозвать. Пусть король обращается к нему, если он действительно король, а не простой шляхтич.
- Да вы предерзостны, пан резидент, - возмутился пан Пац. – Так знайте – король хотел отправить  вас в крепость, но я уговорил его не делать это.
- Ну что ж, русский резидент в крепости, это явилось прекрасным подтверждением его правоты.
- Пан Тяпкин, я заявляю вам от имени короля, что вы немедленно должны покинуть столицу.
- И не подумаю, пан гетман.
- Тогда вас увезут силой.
- Это другое дело. По крайней мере, мою дорогу не придется оплачивать. За королевский кошт я готов.
Тяпкина увезли в Варшаву, забыв, однако, что он не польский подданный. Он тут же воротился в Краков и подоспел в самый раз. Из Седмиградской земли прискакал гонец от польского резидента и привез условия визиря столь жестокие и жесткие, что королевскому двору было не до русского резидента.
Условия гласили: “Польша должна уступить Турции на вечные времена Каменец, Подолию, Волынь, Украину, всю по обе стороны Днепра. Поляки не должны вступаться, когда турки будут отбирать города, занятые русскими. Зато султан прощает полякам дань, обещанную еще королем Михаилом. Пусть поляки скорее высылают комиссаров для заключения мира, пока султан и визирь не вошли в польские пределы, а если войдут, то и на этих условиях не заключат мира”.
Два Паца – гетман и канцлер, прямо сказали Тяпкину:
- Пиши, скорее пиши государю, чтоб наши войска соединились.
- Кого же вы на соединение пошлете, если вы уступаете султану все: и свои, и чужие владения.
- Какие чужие?
- А Украина Левобережная чья? Разве ваша?
- Но, пан Тяпкин, то ваша вина, что не хотели войска наши соединить!

206

- Но вы же сами продление перемирия обставили столькими условиями, что вступило в противоречие одно с другим.
- Но поймите и нас, что утопающий и за бритву хватается.
Комиссары были посланы тайком от русского резидента, хотя гетман Пац и обещал Тяпкину его присутствие при заключении договора с султаном: “Обойдемся без этого невозможного русского”.
И когда Тяпкин явился за объяснениями к подскарбию коронному Морштину, тот сам начал с упрека:
- Мы очень удивляемся, что государь ваш не объявил нашему государю о взятии украинских городов.
- Еще больше удивится царское величество, - отвечал Тяпкин, - что ваш государь, презрев договоры, заключил мир с султаном, не договорившись с царским величеством, даже и мне, резиденту, который должен был присутствовать при переговорах, объявить не велел.
- Мы это сделали поневоле.
- И что же вы уступили султану?
- Подолию с Каменцом. Украина оставлена за казаками по старым рубежам, кроме Белой Церкви и Поволочи.
- А кому отошла Белая Церковь и Поволочь?
- Нам, разумеется.
- Ну что ж, вы туркам уступаете, а великому государю приходится силой забирать ваши уступления. Да вы и обижаетесь, что берет государь эти города, вам не объявляя.
- Вот государь ваш Дорошенко сманил, а ведь гетман этот сносился с ханом и султаном. Но боитесь кого?
- Это все слухи.
- А дыма без огня не бывает, пан Тяпкин.
Но Тяпкин не брал этого на веру, понимая, что поляки, злясь на Дорошенко, хотят просто опорочить его, и в донесении очередном писал: “Слухам этим нельзя совершенно еще верить, только надо соблюдать большую осторожность и проведовать о нем сущую правду, или для большей его верности, жену его, детей, братьев, тестя и тещу держать в Москве, а ему обещать большую государскую милость и награждения, чтоб верно слушал: потому что много поляки из зависти с сердца на него клевещут, желая, чтобы он пропал. Боятся его, потому что он воин премудрый и промышленник великий в войсковых поступках, все их польские франтовские штуки не только знает, но и видел. Король, сенаторы, гетманы и все войско про него говорят, что нет такого премудрого воина не только на всей Украине, но и в целой Польше”.
Сейм утвердил Журавинский договор с султаном. А 21-го марта 1677-го года король позвал к себе Тяпкина, повел его в сад, где опять клялся в совершенной и бескорыстной любви к великому государю.
- Пан резидент, пиши все мои слова, чтоб царское величество не подозревал меня
ни в каком лукавстве, но считал бы меня верным братом и ближним другом. Мир этот с
турками не сладок мне, принужден я к нему страшными силами поганскими, которые мне нельзя было одолеть без помощи…

207

Тяпкин согласно кивал головой на эти королевские признания, и ему искренне становилось даже жалко своего высокого собеседника, а временами он ловил себя на мысленном желании погладить короля по голове, как обиженного ребенка: не плачь, малыш, найдутся и твои цацки.








































208


Глава  пятая

I

С великим трудом и страхом добрался стряпчий Перхуров на трех подводах до Запорожской Сечи. Вез он туда государево жалованье и грамоту, которые должны были обнадежить запорожцев в поддержке Москвы. Сеча произвела на стряпчего удручающее впечатление: избы более похожи на сараи, не имели даже нар, казаки спали прямо на земляном полу, до сотни в одном таком сарае. Все были грязные, оборванные, и если что блестело на руках, так это оружие.
Кошевой атаман Иван Серко оказался сухопарым высоким стариком с седой головой и небольшой седой же бородой. Глаза с насмешливым прищуром, нос горбат как у турка.
- Государево жалованье – это хорошо, - сказал Серко. – А то мы считали, государь забыл о нас. Если кто и помнит, так это гетман Самойлович, да и то лишь для того, чтоб вредить нам.
- Но государь не велит ему этого, - сказал стряпчий.
- Государь не велит, а он свое говорит. Хлеб к нам не пропускает. Месяцами на одной рыбе сидим. А ведь если турки пойдут – кому первому встречать? Нам!
Серко вызвал есаула с писарем, распорядился:
- Что на возах, примите и поделите, на всех поровну. Что там у тебя?
- Там сукна и касса, - ответил Перхуров.
- Сколько в кассе?
- Десять тысяч рублей серебром.
Кошевой поморщился, распорядился:
- Кассу сюда в канцелярию, делите пока сукна.
Когда есаул и писарь ушли, Серко, помолчав, молвил грустно:
- Десять тысяч на мою прорву… Разве это жалованье? Вот султан тридцать тысяч золотом обещает.
- Сюда путь долгий, опасный, разбой на дорогах. Много денег везти рискованно.
- С тобой же вон охрана была.
- Что это за охрана, пять человек. А шайки разбойные индо до сотни доходят. Не то что ограбят, а и живота лишат.
- Тут, пожалуй, ты прав. Но как в Москве не понимают, что нам же жить чем-то надо. Ну. Мне еще хорошо, у меня пасека своя в восьми верстах отсюда. А рядовой казак? Ни жены, ни угла своего, зипун да сабля. Ему с чего жить? Либо с жалованья, либо с разбоя. Вот налетит такой голодный и злой, к примеру, на тебя. Или голову сложит, или кассу возьмет. Ну, если голову сложит, ему уж более ничего не понадобится. А если казну возьмет? То-то ему радости. Десять тысяч одному до конца жизни хватит куражиться. А на всех это по рублю. На эти деньги года не протянешь, разве что ноги. Москве это давно понять надо, что охрана дело недешевое. Грамотами сыт не станешь.
- В Москве говорили, что у вас есть грамота Юрия Хмельницкого.
209

- Ну, есть. Ну и что? Этот сам с султановского стола крошки собирает. Объявил себя князем малороссийским. А какой он князь? Бычий пузырь надутый, шилом ткни – и лопнет. Впрочем, я тоже вроде Юраса существую. Казаки меня плохо слушаются. А почему? А потому что Москва не шлет мне ни булаву, ни знамени. Была бы у меня булава, казаки у меня были бы послушные.
- Но тебя на кругу выбирают.
- Ну, на кругу. Но булавы-то нет. И я знаю, отчего Москва не шлет ее мне. То гетман Самойлович против меня, из-за него и не шлют. Вот почему ты, когда ехал сюда, не захватил с собой булаву, которая мне, как кошевому, по закону положена? Почему?
- Ну, что мне поручили, я то… Кабы знал, я бы, конечно, напомнил.
- Вот так-то. Всякий раз присылают свежего человека, ему объяснишь, он вникнет, посочувствует, обещает слово замолвить. А Москва его в другой раз не шлет, шлет другого, нового. Отчего так?
- Ну, у Москвы не одна Сечь в голове, Иван Дмитриевич.
- Вот то-то, что мы у Москвы в пасынках. Вспомнят – пришлют, не вспомнят – и так хорошо, не выведутся.
Принесли в канцелярию кассу – сундучок, окованный железом. Перхуров передал кошевому ключ.
- Считай, атаман, и распишись в получении. Султан тридцать тысяч только обещает, а государь десять тысяч без обещания прислал, да и еще столько сукна вам на зипуны. Когда грамоту будем читать?
- Да уж завтра, наверно. Ныне казаки дележом заняты. Дай Бог, к ночи управятся. Сейчас буду сотников собирать, деньги выдавать.
- А сколько в Сечи народу?
- А Бог его знает. Може, и тысяча, а може, и все десять тыщ. Мы точное число никогда не знали. Иной раз в поход выступит семь тысяч, а ворочаемся все десять
- А как же так?
- Ну как, все просто. Драться ныне уже не могут, кто по старости, кто по болезни, а вот дуванить - добычу делить – тут все горазды, и кривые, и слепые. Кто же убогого обидит, вера не велит.
- Чтоб ты знал, Иван, государь о тебе с великим уважением говорит. А твое письмо, которое вы писали когда-то султану, он на память помнит.
- О, Господи, когда это было-то, - усмехнулся Серко, явно польщенный. – Я уж и не помню, о чем оно.
- А государь его наизусть сказывает, да так-то смеется тогда. Бояре тоже ржут, как жеребцы, едва с лавок не падают.
- Да уж перцу в том письме хлопцы понатрусили изрядно, зато потом и султан всыпал нам по первое число. Что уж поминать-то? Давно все быльем поросло.
- Знать, не поросло, Иван Дмитриевич, коли великий государь помнит, да еще и веселится от вашей памятки. Не поросло, атаман.
На следующий день, ближе к обеду, под удары тулумбаса – большого турецкого барабана, на площади перед куренем кошевого собрались казаки. Вместо степени (помоста) служила тут стоведерная рассохшаяся бочка, давно забывшая о своем прямом

210

предназначении. Влезши на нее, Иван Серко, призвав казаков к тишине, дал слово “государеву человеку”.
Стряпчий, взойдя на бочку, вынул из-за пазухи грамоту, на глазах у всех сорвал печать, развернул и, прокашлявшись, стал читать:
- “Божьей милостью от великого государя и великого князя Федора Алексеевича всея Великой, Белой и Малой Руси самодержца Владимирского, Московского, Новгородского, царя Казанского, царя Астраханского, царя Сибирского, государя Псковского и великого князя Тверско-Югорского, Пермского, Вятского, Болгарского и иных, государя и великого князя Новгорода Низовские земли, Рязанского, Ростовского, Ярославского, Беловерского, Удорского, Обдорского, Кандинского и всея северные страны повелителя, и государя Иверские земли Карталинских и Грузинских царей, и Кабардинские земли Черкасских и Горских князей и иных многих государств государя и обладателя от нашего царского величества всему  Войску Запорожскому, нашего царского величества милость и жалованье…”
Перхуров, переведя дух после перечисления всех царских званий, взглянул на притихшую вольницу поверх грамоты, подумал: “Что, сукины дети, слушали?” И продолжал:
- “… Мы, великий государь, принимаем под нашу высокую руку Запорожскую Сечь, назначая содержание денежное, кормовыми, ружейными и прочими припасами и всегдашней нашей милостью и приязнью. Уповая на преданность низового казачества, тщим себя надеждой в верной службе вашей христианской державе и мне великому государю. Пусть и впредь неприятели поганские трепещут вас и боятся. Чем острее будут ваши сабли и мечи, тем надежнее будет стоять мир и тишина в государстве нашем. Пусть всегда с вами будет Бог и наше царское благословение. Федор”.
Вольница выслушала царскую грамоту внимательно, не перебивая стряпчего. Но едва он кончил чтение, как тут же загорланили казаки, и в такой разнобой, что Перхуров не знал, как слушать.
- Сукон прислали мало-о! – орали одни. – По рукавке на брата досталось.
- Жалованье тоже мало! Год не платили и всего по рублю отвалили.
- Чем жить нам? Ну, скажи, коли тебя государь прислав.
- Государь пришлет еще, - отвечал Перхуров, хотя мало верил в это, зная, что в казне денег нет. – Мне поручено было главное: узнать, куда Сечь клонится.
- Мы христиане, мы всегда наклонялись к великому государю. Но он плохо слышит нас. Донцев больше любит.
- Самойлович не пускает к нам хлеб. Нам что, у хана просить?
- Геть такого гетмана!
- Геть, геть, геть, - подхватило все сборище, и вверх даже шапки полетели, что означало одобрение такого решения.
Стряпчий не знал, что делать, оглянулся на кошевого вопросительно, тот пожал плечами, мол, народ требует – не я.
И когда немного утихло, Перхуров сказал:
- Я передам ваши требования государю, хотя… - и прикусил язык, понимая, что более всех остальных он знал, что Самойловича Москва никогда не уберет, и не только

211

потому, что он вполне устраивал царское правительство, но и потому, что на поводу
черни государь никогда не пойдет. Ибо кто бы ни был гетманом, милым для всех, он никогда не станет.


II

Государь внимательно выслушал отчет Перхурова о поездке, спросил:
- По нашим сведениям турки вот-вот выступят на Украину. Как ты думаешь, Сечь будет встречать их там?
- У них мало боевого припасу. Они кричали, что разбегутся по островам и там станут отсиживаться. И, кроме того, у них есть пленные крымцы, они хотят передать их хану. По-моему, ныне Сечь не готова оказать сопротивление султану. Кроме того, они очень обижены на гетмана Самойловича.
- И  что их мир не берет, - вздохнул Федор Алексеевич. – Сколько раз уж просил Ивана Самойловича не раздражать Серко. Нет. Грызутся. Доносы друг на друга строчат, а мне все читать. Ну, спасибо за то, что съездил Перхуров. Устал, поди?
- Устал, государь. Дорога нелегкая, да и дальняя.
- Ну, отдыхай. Не забудь ныне во дворце на обеде быть.
- Спасибо, государь.
Перхуров ушел. Федор Алексеевич посмотрел на бояр, сидевших по лавкам, спросил:
- Ну что будем делать?
- Надо к Самойловичу человека посылать. Надежда на Серко плохая, - сказал князь Голицын. – Хорошо бы если б гетман взял под себя Кодак, тогда б можно было турок на самом низу остановить, не пустить к Чигирину и Киеву.
- А кого бы послать можно было?
- Я видел в передней Александра Карандеева, государь, - сказал Апраксин. – Он человек военный, подошел бы для этого.
- Родион Матвеевич, - обратился государь к Стрешневу. – Позови Карандеева.
Карандеев, стройный, высокий молодой человек с черной, как смоль бородкой, войдя, поклонился государю, сказал учтиво, но твердо:
- Я слушаю твой указ, великий государь.
- Мы тут решили, полковник, послать тебя к гетману Самойловичу, повезешь ему и всей его старшине от меня соболей и атласы на платье их женам. Скажешь, что я шлю это им за их верную службу. Далее попроси гетмана, чтобы он помирился с Серко обязательно, нельзя допустить, чтобы Сечь взяла сторону турок. И еще скажи ему, чтоб прислал он сюда жену Дорошенко, нехорошо семью разбивать. И чтоб оканчивал дело Рославца и Адамовича. Вот и все. Надеюсь, запомнил?
- Запомнил, государь.
- Тогда, пожалуйста, повтори, что тебе велено.
- Отвезти царские подарки, заставить помириться с Серко, чтоб прислал жену Дорошенко и оканчивал дело Рославца с Адамовичем.
212

- Все верно, Карандеев, но мириться с Серко не надо “заставлять”, а скажи, что я
прошу его помириться, не заставляю, а прошу. Хорошо?
- Хорошо, государь. Я понял.
- Ступай с Богом. Да перед отъездом зайди к князю Голицыну, он тебе по военным делам укажет.
Когда Карандеев ушел, Хованский, заерзав на лавке, заметил:
- Федор Алексеевич, ты царь, повелевать должен, а ты какого-то гетмана просишь! Да цыкнул бы на него, да стукнул бы посохом. “Помирились!” Никуда он не делся бы.
- Может, ты и прав, Иван Андреевич, - вздохнул Федор. – Но я ведь не Иван Грозный. Правлю, как умею. Ты же сам тащил меня на это седалище. Тащил?
- Тащил, государь.
- Вот и терпи, - усмехнулся устало Федор. – А ныне, господа бояре, прошу простить меня, что не смогу с вами трапезу разделить, что-то занеможилось. Пойду в свою опочивальню, а вас зову в трапезную. Пособи, Матвей Васильевич.
Апраксин взбежал к престолу, помог царю подняться и бережно под руку повел вниз. Стрешнев распахнул дверь, ведшую в покои.
- Ну что, Матвей Васильевич, отстроился после пожара-то? – тихо спросил Федор.
У Апраксина глаза заблестели от подступивших слез умиления: царю плохо, а он помнит о такой мелочи.
- Отстроился, государь. Отстроился.
- Добрые хоромы?
- Добрые, государь. Лучше прежнего.
- Ну и, слава Богу. Приеду как-нибудь, посмотрю. Приглашаешь?
- Приезжай, государь, приезжай. То-то радости принесешь нам.


III

В Батурине Карандеева встретили с великими почестями. Оно и понятно: привез дорогие подарки от государя – соболей, атласы. Гетман со старшиной закатили царскому посланцу пир с доброй выпивкой и даже гусляром, певшим под гусли чудесные малороссийские песни. Понимая серьезность своей миссии, Карандеев деловых разговоров за столом не заводил, все откладывал на “трезвую голову”. И на следующий день после завтрака приступили к делу.
- Гетман, государь озабочен твоими ссорами с Серко, очень просил тебя помириться с ним.
- Да я готов, хоть завтра. Но государь не знает, какая это бестия, Иван Серко. Он же сносится с ханом. Сейчас снюхался с Юраской Хмельницким.
- Ну, с ханом он, наверное, сносится из-за полона. Пленные татары – это же живые деньги.
- А с Юраской? Это что? Тоже деньги? Нет, Юраска себя великим князем наименовал, а Серко сулит гетманство над всей Украиной.
- Ну, Хмельницкий еще не великий князь. Это кукла в руках султана. А вот с Серко
213

ты бы помирился все же. Очень уж государь просил.
- Поглядим, как он визиря встретит. Если саблей, я готов, а если хлебом-солью – то пробачте.
- Князь Голицын советовал тебе крепость Кодак осадить и взять елико возможно, дабы загородить туркам приход к Киеву.
- Из Москвы советовать князю очень даже просто. Осадой Кодака я все Запорожье против себя настрою. Кодак-то под Серко.
- Ну, ты пошли к нему кого из старшины, уговори, что Кодак, мол, усиливать надо.
- Нет, Серко сразу поймет, что мы на его власть покушаемся, и обязательно перейдет на сторону хана и Хмельницкого. Я с этим Серко и так все время по лезвию бритвы хожу.
- Так, значит, не пошлешь?
- Нет. Ни под каким видом. Пусть князь не обижается. Мне надо войско под Чигирин вести, по доносам подсылов турки его достать собираются. А там гарнизон невелик, могут не устоять. А падет Чигирин, то и Киев не удержим.
- Ну, ладно. С этим ясно. Еще государь просил прислать в Москву жену Дорошенко.
- А я ее не держу. Пусть едет.
- Ну, наверное, ее надо увезти. Она женщина, ей помочь надо.
- Это не женщина – ведьма приднепровская. Горилку хлыщет, как сечевик, и в Москву ехать не желает. Мало того, грозится, ежели, говорит, силой увезете, то Петру не быть живым.
- Ого! А что сам-то Дорошенко?
- А что? Он пеняет мне в письмах, что отослал его в Москву, назад в Малороссию хочет.
- А ты как?
- А что я? Его сюда, да еще в военное время, никак нельзя пускать. Государь – умница, что держит его там. Нам с Серко хлопот выше головы, только еще Дорошенко тут не хватало.
- Еще государь спрашивает о деле Рославца и Адамовича.
- Этих я отправлю за караулом в Москву и буду бить челом государю, пусть им местожительством Сибирь определит. Так-то покойнее будет. Они у меня уже в печенках сидят.


IV

3-го августа 1677-го года в виду Чигирина стали появляться турки, а утром 4-го августа все огромное турецкое войско раскинулось на восточной и южной стороне от Чигирина.
Командовал турецкой армией Ибрагим-паша по прозвищу Шайтан. У Ибрагима-паши было 45 тысяч татар и волохов, из которых около 15 тысяч янычар при 28 пушках. У

214

крымского же хана было до 20 тысяч сабель, а у Юрия Хмельницкого первоначально состояло не более сотни казаков.
Ибрагим-паша подступил к Чигирину, велел звать к себе Хмельницкого, ехавшего со своей сотней в обозе. Юрий Богданович явился навеселе, что претило высокому мусульманину.
- Ты ныне – князь малороссийский, напиши приказ чигиринскому командиру сдаться на милость победителя.
- Великолепная мысль, - согласился Хмельницкий, и тут же сев за стол, взял перо. – Я готов. Я мигом.
И действительно, писал он быстро и размашисто, так что перо посвистывало по бумаге, и раза два даже протыкало лист насквозь.
- Прочесть? – окончив писать, спросил пашу.
- Прочитай.
- “… Я князь малороссийский, Юрий Богданович Хмельницкий, повелеваю сдать мне стольный город мой Чигирин, которым незаконно распоряжался дотоле Дорошенко, предавший ныне родную землю и оказавшийся в холопах у московского царя. Позор предателю и изменнику”, - окончив чтение, Юрий спросил Ибрагим-пашу: - Ну, как?
- По-моему, подойдет, только вычеркни последнюю строчку.
- Позор предателю?
- Да, да, да.
- Почему? Оно же очень…
- Ну, как хочешь, - ответил Ибрагим-паша, - я же к твоей пользе советую. Кроме того, в грамоте пообещай от моего имени всякие милости и, сверх того, сули каждому казаку жалованье за два года и по два новых жупана.
Но пьяный Юрий не усмотрел никакой “пользы” в последней строчке от того, что он ее вычеркнет, но про милости дописал.
Призвали конного янычара, на длинное копье привязали белую тряпицу, на другое, поменьше, примотали грамоту Хмельницкого.
- Это копье кинешь на стену, - учил его Юрий. – Подъезжая к стене, кричи: “Грамота от князя! Грамота от князя!” А то примут за разведчика, мигом подстрелят. Повтори, как будешь кричать.
- Грамот княз! Грамот княз!
- Ладно. Сойдет. Скачи.
И янычар поскакал к Чигирину, высоко над ним на кончике копья белой чайкой трепетался флажок.
Чигиринскому воеводе генерал-майору Трауэрнихту была доставлена грамота Хмельницкого. Воевода прочел ее, усмехнулся и спросил:
- Кто принес ее?
- Янычар один вершний.
- Где он?
- А он кинул ее на стену и ускакал.
- А видели, куда ускакал?
- Это надо солдат караульных спросить.

215

Пришли на стену, куда брошено было копье с грамотой. Один солдат, видевший все, объяснил Трауэрнихту:
- Я зразу не заметил, едва он оторвался от обоза, думал уже на мушку взять. Ан, вижу, под ним белый прапор, знать, не боевой янычар. А он подскакал, крикнул: “грамотный князь”, и кинул копье с бумагой. Вот и все.
- А куда он потом поскакал?
- А туда же, откуда и выскочил. Вон-он шатерчик зеленый, он туда и возвернулся.
- Позови ко мне есаула, - распорядился воевода, а когда тот явился, сказал ему: - Сдается мне, во-он в том шатре сидит “грамотный князь”, а именно Ю. Хмельницкий. Подбери добрых орлов десятка два и ныне же ночью на вылазку. Пусть привезут мне его.
- Слушаю, господин генерал.
- Хорошо, если б кто-то из них говорил по-турецки.
- Есть у меня такие, в полоне турецком выучились.
- Вот и славно. Привезут Хмельницкого, ведро горилки велю выдать.
- Хэх, если поставите еще одно ведро, казаки могут и самого пашу приволочь.
- Ладно, ладно, есаул. Не хвались, едучи на рать.
Уже за полночь, когда угомонился турецкий лагерь, оставив лишь кое-где сторожевые костры, группа казаков тихо выехала из города, и, отъехав немного, спешилась, оставив коней с коноводами. Дальше пошли пешком, имея с собой лишь кинжалы и концы веревок.
Хмельницкий проснулся от возни, начавшейся в шатре, и сразу понял, что это наскок чигиринцев. В кромешной тьме слышался храп и вскрики. Кто-то навалился на него.
- Юрас, Юрас, - громким шепотом звал кто-то, не турки. Он столкнул с себя человека и, свалившись к стенке с ложа шатра, вынул нож, полоснул им парусину, выполз через дыру наружу. Отполз от шатра, прижался к земле, притих. А из шатра доносилось хриплое:
- Вяжи всех, хлопцы! Дома разберемся, который есть Юрас.
Так одиннадцать турок, испросившиеся ночевать в шатер к князю, были уволочены казацким налетом в Чигирин, и именно невольное гостеприимство Хмельницкого, пустившего эту ораву к себе, спасло его от плена. Будь он один в шатре, встреча с чигиринским воеводой обязательно бы состоялась.
Когда в крепости выяснилось, что среди одиннадцати пленных нет Хмельницкого,
хотя все они утверждали, что спали с ним рядом, есаул, чмокая языком, говорил почти с восхищением:
- Вот лис. А? Умыкнул. Ну, Юраска! Теперь его и бреднем не поймаешь.
Воевода Трауэрнихт был расстроен:
- Как же так, братцы, вы опростоволосились? Держали голубя в руках и выпустили.
“Караси” и впрямь оказались ценными, рассказали, что Ибрагим-паша ждет прихода хана с войском, тогда будет брать Чигирин и Киев, что с полуденной стороны турки собираются делать подкоп, и что навстречу гетману послан отряд янычар, который должен занять остров на Днепре и не дать русским переправиться.
- Значит, гетман идет к нам, - обрадовался воевода и велел есаулу передать всем по

216

городу, что к ним спешит с левого берега помощь. – Пусть люди хоть этим утешатся.
И, кроме того, воевода распорядился выдать казакам, ходившим на вылазку, ведро горилки. Не за Хмельницкого, которого не притащили, а за старание: вместо одного Юрася приволокли одиннадцать турок, и очень разговорчивых.
- Жаль, конечно, - сказал Трауэрнихт. – Он же требовал сдачи города. Хотел я ему лично вручить требуемое. Не захотел “князь”, сбежал. Сам виноват.


V

Несколько после того, как была отправлена грамота Ю. Хмельницкого казакам в город Чигирин, турки не проявляли никакой активности и против нижнего города, ожидая, какое действие возымеет грамота Хмельницкого. А в это время в верхнем городе стали подозревать, не сговорились ли казаки с “Юраской”, и не думают ли отступиться от царя. И когда турки подвели свои траншеи к стенам верхнего города на сто шагов, Трауэрнихт приказал казакам идти на вылазку, чтобы убедиться в их надежности. Казаки не перечили, и в ночь на 6-ое августа казачий отряд в тысячу человек пошел на вылазку. К ним присоединились 300 царских стрельцов. В ходе этой операции казаки и стрельцы потеряли убитыми 30 и ранеными 48 человек.
После этой вылазки турки стали осторожнее, усилили стражу и все ближе и ближе подвигались с апрошами к верхнему городу. Установив две батареи мортир, они стали стрелять по замку 36-фунтовыми и 80-фунтовыми бомбами. Самый сильный огонь стенобитных пушек был направлен на бастион, расположенный у Спасских ворот и сделанных из двойных сосновых бревен и на то место вала, где турки замечали пушки. За два дня обстрелом турецкие пушкари вывели из строя 17 русских пушек.


VI

А между тем под  Спатином соединились Самойлович с Ромодановским.
- Надо послать Чигирину помощь, - предложил князь. – Сильно мал там гарнизон.
- Хорошо, - согласился гетман. – Я выделю полк пехотных сердюков.
- Ну а я драгунский полк.
Объединенной группе пехоты и конницы приказано было спешить днем и ночью, что и было блестяще исполнено. Приблизившись к Чигирину ночью, драгуны и сердюки ударили внезапно туркам в спину, подняли в лагере врага панику и прорвались в Чигирин без потерь. Приход их очень ободрил осажденных и воевода Трауэрнихт уже в следующую ночь устроил вылазку, и не маленькой группой, а целым полком. Но на этот раз приказано было не волочь пленных, а брать трофеи. Воротившиеся с вылазки, приволокли пушку с порохом, но главное, пригнали две подводы с мукой, что было совсем не лишним в осажденном городе.


217


VII

Когда Самойлович с Ромодановским прибыли к Бужинской пристани, на той стороне Днепра уже хозяйничал хан с турками. С острова густо палили из пищалей, не подпуская русских даже к берегу.
Гетман вызвал к себе полтавского полковника Левенца.
- Ты когда-нибудь лучил рыбу? – спросил гетман.
- Лучил в молодости, Иван Самойлович. А что?
- Так вот, изготовь с 10 лодок к лучению. И как только станет темно, пусть они ходят у берега и лучат.
- Зачем это? – удивился Левенец.
- Чудак. Если уж ты дивишься, то турки тем более подивятся. Эти огни привлекут их внимание. Смекаешь? А ты в это время с полком зайдешь выше острова и спустишься к нему, и …
- А-а, я понял, - обрадовался Левенец.
- Слава Богу, что у меня полковники такие догадливые, - усмехнулся гетман. – Как только ты завяжешь драку, у турок пропадет интерес к лучению. Они кинутся на тебя. А я в это время уже отсюда пошлю нежинцев во главе с полковником Барсуком. Постарайтесь с острова никого не выпускать. Как только остров будет наш, мы начнем общую переправу. Тогда вы с Барсуком станете прикрывать ее.
- Все понял, Иван Самойлович, будьте уверены, полтавцы не подведут.
В тот день прибыл гонец из Москвы с вестью для гетмана: 12-го августа 1677-го года Рославец и Адамович по указу царя сосланы в Сибирь на вечное поселение.
- Ну, камень с души, - молвил гетман. – Спасибо государю.
- А великий государь так и сказал, отправляя меня, чтобы хоть в этом успокоить Ивана Самойловича.
Государь наш хоть и молод, а умница, - с чувством сказал гетман, и даже отер рукавом слезу, внезапно выкатившуюся на нос. – Дай Бог ему здоровье и многие лета. А мы уж тут потрудимся. Ты задержись, братец, на день-другой, свезешь ему хоть добрую весть.
- А будет она?
- А то как же? Мы что, с князем Ромодановским сюда шутковать прибыли? Нет,
брат. Мы прибыли турку трепака задать – и зададим. Потерпи.


VIII

17-го августа между 4-ым и 5-ым часами пополудни турки взорвали одну из мин под равелином и разрушили непрочный вал. Осажденные оставили позицию, и ее заняли турки. Но вскоре русские контратаковали и перебили турок с помощью ручных гранат.
При этом басурмане потеряли около 100 человек убитыми, а у русских убитыми было 

218

12 человек и ранено 18. Затем осажденные кое-как заделали пролом в равелине.
23-го августа турки взорвали еще одну мину, но осажденные заранее узнали об этом взрыве от перебежчика молдаванина, и казаки перебели турок, бросившихся в прорыв.
24-го августа осажденные со стен заметили, что большая часть вражеского войска уходит. Это означало, что с левой стороны Днепра уже подошло русское войско. Воспрепятствовать переправе русских сначала отправился крымский хан со своей ордой, а вслед за ним и Ибрагим-паша с большей частью своих сил. А чтобы сбить с толку осажденных, турки усилили обстрел Чигирина и имитировали подготовку штурма.
Целый день 25-го августа турки и татары, заняв правый берег Днепра, вели огонь из пушек и мушкетов, не давая русскому войску переправиться через реку, особенно мешал переправе противник на острове.


IX

Остров, как и планировал гетман, был захвачен до рассвета, и сразу же началась переправа полков на правый берег. Потеря острова, свершившаяся так скоро, обескуражила турок. И поэтому, когда из воды полезли драгуны со своими палашами, турки побежали. К рассвету они были прогнаны от берега на пять верст, все Бужинское поле было завалено трупами убитых.
Чигиринцы, узнав об успехе русских на переправе, стали регулярно совершать вылазки. И когда, смятая на Бужинском поле, разгромленная орда явилась под Чигирин, Ибрагим-паша вынужден был отдать приказ об отступлении. Впрочем, даже если бы он не отдал его, бегство все равно бы продолжалось. Драгуны князя Ромодановского отчего-то особенно напугали янычар, и теперь их появление сеяло панику среди турок. “Драгун, драгун!” – раздавался крик, и все войско дружно показывало спины. Бежавшие турки бросили весь обоз и все тяжелое вооружение. Это досталось русским, и было передано для укрепления чигиринского гарнизона.
Самойлович как обещал гонцу московскому, тут же сел за письмо великому государю. Поделившись радостью победы, гетман писал: “Нужен твой указ, великий государь, укрепить Чигирин ратными людьми и хлебными запасами точно так же, как и Киев. Да послал бы ты туда боярина с государственными ратными людьми. Я на своих
людей не надежен и Чигирин один не смогу удержать. А Чигирин покинуть нельзя, потому что всей Украине он защита и оборона добрая”.
Хотел уж Иван Самойлович подпись свою поставить, но, подумав, приписал:
“А кошевой Иван Серко к пресветлому престолу вашему государскому и ко мне нежелателен, потому что перед чигиринским походом помирился с ханом и турками, во время войны никакой помощи не дал, и когда хан бежал через Днепр вплавь с ордами, не бил его, а велел казакам перевозить татар в челнах”.
Дописав эти строки, ничего в них не выдумав, гетман был твердо уверен, что этим письмом окончательно добил своего недруга кошевого Ивана Серко.

219

“Уж теперь-то, голубчик, государева гнева не минуешь. Как бы за Многогрешным в Сибирь не покатился. Давно пора! Ох, дивно! Получилось с Рославцем, почему бы не получиться тому с Серко”.


X

Когда с наступлением рассвета 26-го августа турки с изумлением увидели большие силы противника, они еще продолжали штурмовать город до 29-го августа. А в 3 часа утра этого дня они зажгли свой лагерь. Увидев это, осажденные выслали на разведку отряд. Вернувшись, разведчики доложили, что все траншеи и апроши противника пусты. В одном закоулке они нашли только одного спящего турка, которого, видимо, товарищи забыли разбудить.
За время осады Чигирина было убито 800 казаков, 150 стрельцов и 48 других русских, и ранено было очень много. Турок же, по сведениям осажденных, убито 6 тысяч человек.
Силы Ибрагим-паши, командовавшего турецкими войсками, осаждавшими крепость, истощались в неудачной борьбе с русскими, которые блистательно отражали все приступы и, совершая вылазки, наносили туркам чувствительные удары. Тогда крымский хан Селим-Гирей со свойственной ему искренностью дал Ибрагим-паше совет вывести из окопов войска, собрать артиллерию и пойти прямо по спасительному пути отступления. На военном совете предложение паши было признано благоразумным. Кади-аскер (военный судья) составил протокол, осада была снята и войска быстро двинулись в обратный путь.
Махмед IV был страшно разгневан. Ибрагим-пашу, прибывшего из-под Чигирина с докладом, султан принял сурово и накричал на него:
- Пошел, старый пес! Не мог ты взять такой ничтожной крепостенки, как Чигирин, возвратился прогнанным. Сколько истратил на ветер казны? Что у тебя войска, что ли было мало? Или у тебя не было пушек и снарядов? Что же было тому причиной?
Ибрагим-паша ссылался на неприступность крепости и на то, что он прекратил осаду по совету крымского хана с согласия всех военачальников. Султан пришел в ярость от такого заявления и закричал:
- Возьмите прочь этого гаура!
Ибрагим-пашу по приказу султана заключили в тюрьму Еди Куллэ. Султанский
гнев не миновал и крымского хана Селим-Гирея: он был смещен с престола и сослан на остров Родос.


XI

Хотя при форсировании русскими и казаками Днепра генерального сражения не было, потери с обеих сторон были серьезными. Одни русские потеряли 2460 человек

220

убитыми, да 5 тысяч ранеными. Русско-казацкое войско не решилось преследовать турок и простояло некоторое время у Чигирина.
9-го сентября 1677-го года Ромодановский и Самойлович приказали войску идти обратно к Днепру и переправляться на левый берег. Там они встретили другое войско, шедшее на подмогу. Командовал им боярин князь В.В. Голицын. Воеводы отвели свои войска на зимовку каждый к прежним местам дислокации: Ромодановский в Курск, гетман Самойлович – в Батурин, а Голицын – в Путивль.


XII

Во время Чигиринского похода турок запорожцы хранили строгий нейтралитет. Причем старый Серко оказался премудрым дипломатом. Он получал письма 
Ю. Хмельницкого и крымского хана и отвечал им. Однако о содержании писем Юрия и хана Серко регулярно сообщал гетману в Батурин, а о своих ответах замалчивал. Это давало повод Самойловичу делать ложное представление в письме царю, отправленное с московским гонцом из-под Чигирина, в котором он хвалился об его успехе над турками, как он их прогнал с Ромодановским. Хотя турки из-под Чигирина ушли сами.


XIII

В Думе сообщение о победе над турками под Чигирином вызвало приятное оживление.
- Вот так бы всякий раз, - радовался Хованский, в жизни своей на бренном поле терпевший неудачи. – Бить, бить поганское войско. Хвала князю и гетману.
- Им-то хвала, а вот что с Серко делать? - сказал князь Долгоруков.
- С Серко надо поступить как с изменником, смерти предать.
- Нет! – возразил государь. – Не надо забывать, что кошевой Серко – воин заслуженный и народом избранный. А в том, что он с турками в согласие вступил, мы сами отчасти виноваты. Мы же Сечь только на словах поддерживали. Послали однажды жалованье и то крохи, курам на смех. Разве не верно?
- Верно, государь;- вздохнул Одоевский. – Но откуда же денег взять столько?
- Но вон султан нашел для этого тридцать тысяч. И пленных у Сечи выкупил за золото.
- А как же быть с гетманской жалобой? Из письма ясно, что он ждет наказания кошевому.
- Мало ли чего хочет Самойлович, а нам надо помирить их, - сказал твердо государь. – Сечь и так к нам слабо привязана, а если мы еще поддержим ссору гетмана с кошевым, что будет? А? Сами толкнем ее на союз с ханом или Польшей? Сами. Что молчишь, Матвей Васильевич, разве я не прав?
- Что ты, государь, - отозвался сразу Апраксин, - конечно же, прав. Надо только для

221

такого дела послать очень дипломатичного человека.
Царь взглянул на думного дьяка Иванова, возглавившего после ссылки Матвеева Посольский приказ.
- Ларион Иванович, слышишь, что Матвей Васильевич советует?  Есть у тебя такой человек в Приказе?
- Есть, государь. Это Тяпкин Василий Михайлович. Как в мае воротился из Польши, так доси ничем серьезным не обременен.
- В передней его нет?
- Нет, государь. Он в Приказе.
- Родион Матвеевич, вели, кому там помоложе да на ногу скор, позвать к нам Тяпкина.
Тяпкин вскоре явился, запыхавшись и несколько встревоженный: зачем звали? Но государь встретил его ласковой улыбкой.
- Здравствуй, Василий Михайлович. Во-первых, поздравляю тебя с присвоением звания полковника.
- Спасибо, великий государь. Я весьма польщен.
- Ну, а во-вторых, у нас явилась нужда в человеке, умеющем справляться с тонкими
делами. И вот тут бояре едва ли не в один голос заявили: только Тяпкин сможет.
- Спасибо за столь лестную оценку, государь, но мне бы хотелось знать, что это за дело.
- А дело вот в чем! У нас гетмана Самойловича с кошевым Серко мир не берет. И причины у обоих к неприязни веские. Но нам, вернее, державе нашей, сие в великий вред оборачивается. Я напишу гетману письмо об этом, а ты, Василий Михайлович, со своей стороны убеди его, что Серко я смещать не стану. Ни по какой жалобе не стану. Довольно с гетмана того, что мы Дорошенко к себе забрали.
- Но, государь, видно, есть какая-то причина к неприязни. Если меня мирить посылать, то я все знать должен.
- Верно, Василий Михайлович. Дело в том, что в Думе как-то решили все жалобы, поступающие с Украины на гетмана, отправлять ему, дабы он знал, что мы ему верим…
- Вот, вот и письма Серко ему отправляли, - догадался Тяпкин.
- И Серко, увы.
- Так чего ж тут удивляться? Тут надо Бога благодарить, что Сечь не пошла Батурин промышлять. И кто же это придумал-то?
- Ну, это неважно, - сказал Федор Алексеевич. – Мы все были хороши.
Но по тому, как закряхтел и заворочался на лавке князь Хованский, Тяпкин догадался: это дело рук Тараруя.
- Хорошо, я постараюсь, государь. Но впредь прошу письма Серко, писаные тебе, к гетману не отсылать. Это игра с огнем, государь.
- Да уж теперь-то я и сам догадался. Но это дело, Василий Михайлович, как бы сказать, тайное, что ли. О нем не надо говорить, но делать его надо. А главное, о чем ты должен обязательно переговорить в Батурине с гетманом, а в Курске с князем Ромодановским – это о судьбе Чигирина. Нужен ли он нам? Не обременителен ли? И что с ним делать? Чтоб ты знал, но им не говорил, Серко считает, что Чигирин надо разрушить,

222

что содержание его слишком дорогое, разорительное и бесполезное занятие. Не спеши сам осуждать Серко: если он не прав, то не по злому умыслу.
- А в Сечь мне не надо ехать?
- Нет. Этого дела с тебя довольно, Василий Михайлович. В Сечь поедет кто-то другой по твоем возвращении. Но гетману скажи, что когда отсюда поедет в Сечь посланец, пусть он, гетман, присоединит к нему своего человека, дабы из первых рук знать, чем дышит Запорожская Сечь. Да чтоб не дурака какого-то, а человека смышленого отправит.
- Хорошо, государь, я исполню все, как велишь.
- А письмо мы сейчас напишем, - сказал Федор Алексеевич и кивнул подьячему, сидевшему за столом с пером и бумагами. – Пиши.
Государь дождался, когда подьячий напишет превозвышенное вступление, положенное в царском письме, и начал диктовать:
- “За такие злые поступки Серко воздастся в день праведного суда Божия, но мы, государь христианский милосердный, не допуская его для имени христианского к вечной погибели, ожидая его обращения, те его вины и преступления отпускаем, если он эти свои вины верною службою загладит и к тебе будет также желателен, как и прежние гетманы.
За победу в чигиринской войне слава и честь тебе, Иван Самойлович, и войску твоему и заслуженные тобой милости наши”. Дай подпишу.
Подписав письмо, государь снял шапку и сказал:
- А теперь, Василий Михайлович, пожалуй с нами на обед.
Бояре дружно поднялись с лавок и стояли в ожидании, когда из палаты вый дет государь с приглашенным Тяпкиным, чтобы последовать за ними в трапезную.


XIV

Тяпкин заехал вначале в Курск к князю Г.Г. Ромодановскому. Князь показал гостю солдатские казармы, кухню и артиллерию. На вопрос о Чигирине отвечал твердо:
- Чигирин оставлять ни в коем случае нельзя, тем более разорять его будет бесславно и от неприятеля страшно, и Киев будет беззащитен. Да и сколько жизней за него положено. И вдруг оставлять. Я не согласный.
- А как в отношении снабжения его ружейными припасами и хлебом?
- А сколько надо послать туда людей ратных и казаков?
- И это я не могу один решить, не списавшись с Иваном Самойловичем. Он очень не надежен на казаков, видимо, надо больше московских ратников. Спишемся. Решим. Отпишем государю.
Из Курска Тяпкин направился в Батурин – гетманскую ставку.
Изрядно пообмяв бока на ухабистых дорогах, прибыл он в Батурин пропыленный, пропотевший. И гетман тут же велел истопить баню для дорогого гостя, прислав ему свежее белье. А пока тот мылся, платье его было выбито служкой от пыли и очищено от грязи, сапоги начищены до блеска.

223

- С легким паром, дорогой Василий Михайлович, - приветствовал гетман Тяпкина, широким жестом приглашая за стол, уставленный закусками и бутылками с горилкой. – Садись, перекуси с дороги.
  И тут же, взяв бутылку, стал разливать по чаркам горилку.
- Большое тебе спасибо, Василий Михайлович. За письмо великого государя. Не могу читать его посланий без слез. Какая чистая душа, какое прекрасное сердце!
- Да, - согласился Тяпкин, - государь наш душевный человек. Едва дошла до него моя слезница из Варшавы, как тут же меня завалили подарками и двойным содержанием. И я тех соболей тоже слезами окропил, Иван Самойлович. Не веришь?
- Верю. Отчего же не верить.
- Так давай выпьем за его здоровье, за нашего великого государя Федора Алексеевича.
- За государя! – поднял чарку гетман, и глаза его блеснули влагой.
Потом выпили за счастливое прибытие гостя, потом за то, “чтоб все были здоровы”.
- Послушай, Иван Самойлович, что у тебя с этим Серко – нелады? Государь очень, слышишь, очень переживает за вашу ссору. Поладьте вы, наконец.
- Эх, Василий Михайлович, да я бы со всей душой. Суди сам. Я турков бью, а
Серко их привечает. Это как?
- Конечно, плохо, и все же…
- Теперь вот Юраска Хмельницкий объявил себя князем Украины. Они уж и с Серко снюхались. Юраска обещал Серко гетманство над всей Украиной.
- А, может это все брехня, Иван Самойлович. Вон когда Дорошенко переехал в Москву, поляки на него такой грязи налили, просто жуть. Однако государь теми слухами пренебрег, и Дорошенко в чести у него до сих пор, и даже слышал, воеводство ему вятское предлагает.
- Да нет, про Серко все правда, я собственными очами зрел, как его казаки перевозили в челнах турков, спасавшихся от нашего оружия. И потом, мне донес надежный человек, что в Сечь приезжал татарский бай, который учился в школе и знает языки, и они с Серко долго ходили в кустах, беседовали, и Серко присягнул на верность Юраске.
- Нет, Иван Самойлович, заглазно судить человека опасно. Вот по моем возвращении поедет в Сечь человек государев, ты к нему своего доверенного пристегни. Да чтоб этот твой доверенный сам, только сам от твоего имени переговорил с Серко, высказав ему эти обвинения. Что ответит Серко?
- Я Серко и без доверенного насквозь вижу.
- Нет, Иван Самойлович, то не я советую, государь так советовал.
- Ну, если государь советует, то пошлю войскового товарища Артемку Золотаря. Этот парень настырный, все вынюхает.
- Ну, вот и решили, - удовлетворенно молвил Тяпкин, и уже сам потянулся за бутылкой. – Давай выпьем за это.
- За что?
- За Артемкин нюх.

224

- Давай, - усмехнулся гетман и выпил вслед за гостем.
- А пока Серко не будем полоскать, тем более заглазно, - сказал Тяпкин, наваливаясь на холодец. – Не уважаю заглазных ругателей. Не уважаю. А ты уважаешь?
- Не уважаю.
- Тогда давай выпьем и за это, - снова стал наливать Тяпкин.
- За что?
- За неуваженных… нет, за неу-ва-жае-ммых ругателей… тьфу, то есть, чтоб не уважать таких.
После этой чарки Тяпкин понял, что о главном, зачем он послан, о Чигирине, ныне затевать разговор не след, потому как соображение закачалось, а память назавтра напрочь забудет, о чем говорили. Но надо было сие согласовать с собутыльником:
- А разговорный… остальной разговорим завтра, - промямлил Тяпкин заплетающимся языком.
- Хорошо, - согласился гетман и, подозвав слугу, приказал: - Гостя в горницу. Разуть, раздеть, уложить. И не беспокоить.
Назавтра на свежую голову было преступлено к главному. Правда, перед тем Тяпкин осушил целую крынку рассола, дабы голова была еще свежее. И вправду, рассол помог. В башке прояснило, как в морозную ночь.
- Иван Самойлович, государь очень интересуется Чигирином. Можно ли этот город оставить или лучше разорить?
- Нет, нет, нет. Ни  в коем случае. Если разорить Чигирин или допустить неприятеля им овладеть, то тогда надо сказать всем народам Украины, что уж они великому государю не нужны. Это разве можно?
- Нельзя, гетман. Я согласен с тобой.
- У нас в казацком стане одно слово и дело: при ком Чигирин и Киев, при том и они должны быть в подданстве. Если Ю. Хмельницкий засядет в Чигирине со своими бунтовщиками, то все народы, которые из-за Днепра на эту сторону вышли, пойдут опять за Днепр к Юраске. Но и это не все. А если засядут в Чигирине турки, то султан не будет посылать им через море запасов, они станут брать их с городов и сел этой стороны. И тогда туркам откроется дорога на Путивль и Севск, потому что Днепр будет в их руках.
Тут гетман взглянул на образ Спаса в переднем углу и вдруг заплакал, перекрестился.
- Мы молим, да избавит Господь Бог и великий государь нас и детей наших от тяжкого басурманского ярма.
- Т-так, - сказал Тяпкин, стараясь не подать виду, что заметил эту слабость гетмана. – Значит, Чигирин надо держать?
- Держать. И не уступать ни под каким видом.
- А как же с оружейным запасом и хлебом? – Это все подвозить надо. Правда, подводы в Чигирин очень-очень дороги, до четырех рублей за подводу приходится платить. Оно и понятно, риск великий. Иной раз и половины не ворочается.
- А как с гарнизоном?
- В гарнизоне больше московского воинства должно быть. И воеводой должен быть московский начальник. На казаков худая надежда.

225

- Это будет дорого стоить.
- Да, а кто же говорит, что дешево. Но не дороже самой Украины. Не дороже.


XV

В начале 1678-го года, прощаясь с Перхуровым, царским послом, Серко заявил ему о том, что напрасно ему не доверяют, что ему сам крымский хан не советовал отступать от Московского государя: “Зачем вы ищите другого государя? Есть у вас московский государь, есть и гетман. Одну сторону Днепра опустошили, хотите разорить и другую. Если турки завладеют и этой стороной Днепра, то не только вам, но и Крыму будет плохо – лучше повиноваться одному гетману, нежели приклоняться перед многими”.
В какой форме хан изложил свою позицию спорно, но по существу все было верно. Турки стремились овладеть всей Малороссией. Предположим, им это удалось. Кого в этом случае стали бы грабить татары? Владения султана? А ведь это был их основной способ  производства. Необходимо отдать должное Перхурову, он выполнил свои обещания. Гетман Иван Самойлович по содействию Перхурова прислал запорожцам 200 бочек муки, 40 бочек пшена и несколько “полтей” ветчины. Кроме того, по просьбе запорожцев в Сечь прибыли дополнительное царское жалованье, пушки, свинец и царское знамя, а также Полтавский полк казаков для помощи запорожцам в борьбе с неприятелем, но на самом деле, чтобы наблюдать за их действиями.
Серко получил, что хотел, и он сделал выбор в пользу московского царя.


XVI

Перед очередной отправкой в Запорожскую Сечь, теперь подьячему Шестакову, князь В.В. Голицын в присутствии государя наказывал:
- Главное, тебе нужно узнать, куда Сечь наклоняется. Гетман сообщает, что они не то что татар не били под Чигирином, но еще и помогали им бежать от нашего войска. Мало того, есть известия, что Серко вступил в контакт с Ю. Хмельницким, а значит, и с султаном. Поспрошай и на раде рядовых казаков, и со старшиной не забудь поговорить. Не всякому слову Серко верь, проверяй правду на других.
- Я понял, князь, - молвил подьячий.
- Это тебе не мой наказ, то указ государя, - сказал Голицын, взглянув на Федора Алексеевича вопросительно: верно ли молвлю?
- Да, - подтвердил царь. – Но, пожалуйста, не дай кошевому понять, что мы ему не верим. Наоборот, скажи, что я большую приязнь к нему питаю.
При последних словах Голицын поморщился, но смолчал, хотя понимал, что Федор этими словами сказывает весь смысл наказа подьячему.
- И заедь обязательно в Батурин к гетману, - напомнил Голицын. – Он пошлет с тобой своего человека, как они договаривались с Тяпкиным. С ним и езжай в Сечь.

226

Князь понимал, что Самойлович наговорит о Серко Шестакову такого, что
перешибет государевы напутственные слова. Голицын не разделял государево миролюбие и притом к изменникам. “Этак в державе мы никогда порядка не наведем”, - думал князь, но вслух сказать это юному самодержавцу не решался. Скажи – удалят от себя.
В конце декабря Шестаков уже был в Батурине во дворце у гетмана. И тот угощал его, говорил о кошевом с великим неудовольствием:
- Продался Серко султану, продался. У меня добрый подсыл в Сечи обретается, все как есть доносит. Приезжал бай татарский от Хмельницкого, и с ним Серко ходил по кустам, за руки держались, там кошевой и присягнул Хмельницкому.
Шестаков слушал гетмана, не перебивая, а более наваливаясь на вкуснейший свиной холодец с чесноком. В Москве такой вкусноты что-то не встречалось подьячему.
- Поедет с тобой войсковой товарищ Артем Золотарь. В четыре-то ока вы больше увидите, в четыре уха в два раза больше услышите. Дай вам Бог доброго пути.
Гетман поднял чарку и стукнул ею чарку подьячего.
- Спасибо, - отвечал Шестаков, не проронив больше ни  слова.
Гетману молчаливость посланца не понравилась: “Кого они послали в Сечь? Этого молчуна, да они его там сырым съедят. Одна надежда на Золотаря, этому палец в рот не клади – откусит”.
Так они и явились в Сечь – два посланца: один от государя, другой от гетмана. Кошевой Иван Серко встретил их приветливо, хотя с некоторой настороженностью. Но когда подьячий передал Серко государевы слова, кошевой растрогался:
- Спасибо государю за ласку ко мне, пусть он во мне всегда надежен будет.
Велено было сзывать раду. Ударили тулумбасы, и когда на площади собрались казаки, кошевой с подьячим вышли из канцелярии и направились к степени. Золотарь на нее подниматься не захотел, а остался на краю толпы, дабы видеть все со стороны.
- Атаманы-молодцы, - начал Серко, - ныне прибыл к нам государев посланец, который желает поговорить с нами. А уж вы послушаете, ибо привез он до нас государево царское слово.
- А подарки? – крикнул кто-то из толпы.
- Словом сыт не будешь, - поддержал другой.
- А перебивать царского посланца я не советую, - нахмурился кошевой, и это произвело действие – толпа приутихла.
- Господа казаки, - начал Шестаков вполне уверенным голосом, - великий государь сказал мне спросить вас, отчего вы не помогали Чигирину во время прихода турок?
Толпа затихла того более, даже вроде и шевелиться перестала, и подьячий перехватил взгляды близ стоявших казаков. Все они были устремлены на кошевого, и в них читался вопрос: что, мол, говорить?
“Эге, - подумал Шестаков, а рада-то у него в жене”.
- Ну, чего ж вы молчите, атаманы-молодцы? - крикнул Серко. – Али языки проглотили? Чем мы могли встретить турок?
“Подсказывает”, - догадался подьячий.
- Верно. Войска на коше мало было.
- И без запасу никакого, - начали кричать казаки из толпы.

227

- А за солью к кому побежишь? К хану?
- А рыбные ловли?
- А пленных куда?
- Верно народ кричит, - заговорил Серко. – Если б турки на Сечь пошли, они бы нас в порошок стерли. И потом, нам жить нечем, а с ханом мы договорились, что у нас выкупит пленных.
- И он выкупил?
- Выкупил. Хорошо заплатил, а на эти деньги мы хлеба закупили. Не ханские деньги – мы б с голоду перемерли. Вот тут и суди. На одной рыбе Сечь не выжила бы.
- Великий государь велел спросить вас, господа казаки, - закричал опять Шестаков, - почему, когда турки бежали из-под Чигирина, вы вместо того чтобы бить их, помогли им переправиться через реку?
И опять была озадачена рада столь прямым и жестоким государевым вопросом. И опять взоры на кошевого: как он станет выкручиваться.
- Турок и крымцев, бежавших из-под Чигирина, мы не тронули потому, что войска в Сечи было мало, и мы надеялись на мир с ханом, все разошлись по промыслам, - опять стал отвечать за раду Серко. – Вот пожаловал бы государь, велел прислать к нам своих ратных людей, а гетману приказал бы прислать полк полтавский да еще запасы, мы бы по весне перемирие с ханом нарушили и пошли б в Крым войною. Верно, атаманы-молодцы?
- Верно-о, - вскричала толпа и даже шапки вверх полетели, как знак полного одобрения.
- Ну вот, - сказал Шестакову кошевой, - видишь, запорожцы по-прежнему верны царскому величеству, и если когда отклоняются вбок, то лишь по великой нужде.
Вечером оба гостя сидели за столом с кошевым и войсковым писарем Быхоцким, пили горилку, закусывали жареной рыбой и лепешками. Серко, опьянев, ударился в воспоминания:
- Вот государь Алексей Михайлович, царствие ему небесное, присылал к нам ратных людей, вдоволь и запасы слал, заботу проявлял. А ныне? Государь велит помогать, а гетман свое гнет, городовых казаков к нам не пускает, хлеб не пропускает, переправы и те к рукам прибрал. Так куда ж запорожцу податься? В разбой?
Шестаков увлекся жареной рыбой, какой тоже в Москве не всегда найдешь, не заметил, как перемигнулся Серко с Золотарем и вышли во двор вроде бы по нужде малой.
Когда дверь за ними затворилась, Быхоцкий сказал подьячему:
- Раду при Серко бесполезно спрашивать, все его боятся. Кто супротив него скажет, недолго проживет, того могут прямо на кругу убить.
- Да, я заметил, как казаки ему в рот смотрят.
- И за что ему государь так благоволит?
- Великий государь наш всем благоволит, даже закон преступившим прощает.
- Ангельская душа.
- Именно.
Выйдя на крыльцо, Серко и Золотарь помолчали, наконец, кошевой понукнул:
- Ну?
- Я, Иван, не хотел тебя при москале пытать, потому как вопрос у меня не легкий, я

228

бы сказал, даже колючий.
- Ну, давай колись, чего кружишься?
- Гетману стало известно, что ты с Хмельницким в союз вступил. Верно ли это?
- Как посмотреть, Артем. Ежели с гетманской колокольни, то я с ним в союзе, а ежели с державной, то совсем наоборот.
- К тебе приезжал бей от Юраса?
- Приезжал.
- И вы с ним, взявшись за руку, ходили?
- Хых. Может, гетману донесли, где я до ветру портки скидываю?
- И ты присягнул на верность Хмельницкому, - продолжал давить Золотарь.
- Гетману твоему доносят то, что видят. А то, что я задумал, кто донесет? Никто. Лишь я могу. Так вот, можешь передавать ему, что затеялся я с Юрасом не корысти ради, погнавшись за званием гетманским, которое он мне обещает. Ежели скинуть бы лет двадцать, может быть, польстился на это. А ныне? Не сегодня-завтра Всевышний призовет, о том ли думать надо? Я Хмельницкого заманить хочу, чтоб повязать его и в Москву отправить.
- Ох, Иван, больно складно врешь.
- Я? Вру? – возмутился кошевой, давно не слышавший подобного в глаза. – Да ты, Артемка, не забывайся.
- Прости, Иван Дмитриевич, но сам посуди, как верить такому обороту? Ты бы сам в такое поверил?
- Хочешь, я крест на этом поцелую? Хочешь?
- Целуй.
Кошевой растянул ворот сорочки, вытянул крестик, приложил его к губам.
- Вот на кресте клянусь, что в задумке у меня повязать Хмельницкого. Но он же ускользает, как налим. Под Чигирином казаки накрыли его шатер, всех там повязали, а Юрас ускользнул. Эту рыбу на крючок не возьмешь, хороший невод нужен с крепкой мотней. И я его плету. А вы с гетманом: изменил, передался. Я же христианин, не басурман какой.
- А что ты не хочешь москалю об этом сказать?
- Ты что? Тогда все прахом пойдет. Он в Москве скажет в Думе, а оттуда мигом до Хмельницкого дойдет. И гетману передай, чтоб он сие при себе держал и даже в письмах об этом не обмолвился. Я тебе-то не хотел говорить, ты вынудил своими дурацкими подозрениями. Гляди, не проболтайся кому. Все испортишь.
- Что ты, Иван Дмитриевич, разве я не понимаю. Только гетману и никому более.


XVII

В январе 1678-го года к государю пришла не очень веселая грамота от князя Каспулата Муцалевича Черкасского.
“Великий государь, - писал князь, - во исполнение твоего указа ездил я в

229

калмыцкие улусы к Аюке и другим тайшам. Звал я их на государеву службу в Крым. Но Аюка сказал, что на государеву службу пойти не может из-за разорения его улусов
донскими и яикскими казаками, которые многих людей побили, жен и детей их побрали. Каково твое веление, государь?”
Выслушав горькую слезницу, Федор Алексеевич встрепенулся, взглянул на думного подьячего. Приказал:
- Пиши… Князь, письмо твое меня крайне огорчило и опечалило. В таких случаях не надо испрашивать совета из Москвы, надо незамедлительно самому браться за восстановление нарушенного. Ворочайся и помири калмыков с казаками. Я уже писал казакам о примирении, тебе надо убедить в этом тайшу Аюку. Скажи ему от меня, что я надеюсь на его благоразумие, что нынешний отказ его от службы принесет державе бедствия неисчислимые. И если потребуется, я готов возместить ему потери. Каспулат Муцалевич, тебе ведома угроза нам от хана, употреби все силы, но уговори Аюку.
- Не уговорит, - сказал Хованский.
- Почему?
- Аюка упрямый как баран. Он в доброе-то время не рвался на службу. А ныне у него отговорка верная: казаки разорили.
- А как ты думаешь, Василий Васильевич?
Голицын почесал свою невеликую, но ухоженную бородку, отвечал неспешно:
- Конечно, калмыцкие конники при встрече хана не помешали бы, но орда этих Аюкина дика и плохо управляема. Не знаешь, чего ждать от нее. Впрочем, и наши от нее не очень отличаются. Я уже давно ратую, государь, за армию регулярную, как сие уже практикуется на Западе. Хорошо обученную, тренированную. А у нас? Соберем сброд по сосенке, иной не то что зарядить, а и стрелять с пищали не может, а ежели у такого сабля, так он ее из ножен выдрать не может, приржавела там. А если и вынет, так она туга, как палка.
Бояре стали посмеиваться, заметив, что заулыбался государь.
- Неужто и впрямь так у нас, Василий Васильевич? – спросил царь.
- Государь, я еще о бое не сказал. Когда дело до сечи доходит, многие умники прячутся по кустам да буеракам, да не по одному, а кучами. Да, да. Пересидят бой, а потом пристанут к уцелевшим возвращающимся – и вот уж: мы тоже воевали, и нам награда положена.
- Да неужто так может быть? – удивился Федор Алексеевич.
- Может, Федор Алексеевич, еще как может.
- Да, невеселую ты картину нарисовал, Василий Васильевич, - вздохнул царь. – Надо будет думать над исправлением такого воинства.
- Такое воинство, государь, уж ничем не исправишь. Совесть-то у всех разная, у одного она есть, а у другого и не ночевала. Надо вводить регулярную армию, которая бы не собиралась, когда гроза пришла, а всегда была б под ружьем и умела бы владеть оным.
- Что скажете, господа бояре? – обратился к Думе царь.
- Князь Голицын дело говорит, - сказал Апраксин. – Ему и карты в руки.
- А что, Василий Васильевич, возьмись за это. Возглавь комиссию по устройству
армии. А?

230

- Как прикажешь, государь.
- Да я не приказываю, князь, я прошу. Потрудись для отчизны. Если хочешь, мы
тебя такого дела ради от Посольского приказа освободим.
- Нет, нет. Приказ пусть за мной останется. Пока с поляками нового перемирия не заключили, я из него уходить не стану. Если позволишь, государь, я в комиссию приглашу еще нескольких человек.
- Пожалуйста, Василий Васильевич, бери кого хочешь, от кого считаешь, делу польза будет.
- Я подберу, государь, людей. Но дело сие долгое. А война ждать не будет, надо попробовать и через Царьград что-то проведать о турках.
- Да мы еще отправили к султану стольника Поросукова с нашей грамотой, с просьбой как-то прекратить войну. Ведь не одни мы, а и они великий урон и убыток от нее терпят.
- Не думаю, что Поросукову удастся сие.
- А не удастся, так хоть планы их выведает.
- Ну, о планах и так судить можно, по скоплению войск. Добра ныне летом ждать нечего. Чигирин надо усиливать.
- Кого ты предлагаешь в воеводы в Чигирин, Василий Васильевич?
- Я бы послал туда окольничего Ивана Ивановича Ржевского, он бесстрашный боевой человек, а главное, хорошо ладит с малороссиянами. Надо только, чтоб Ромодановский и Самойлович обеспечили его боевым запасом и хлебом.
- Родион Матвеевич, - обернулся царь в сторону Стрешнева. – Немедленно заготовь указы Ромодановскому и Самойловичу о помощи Ржевскому. Я потом подпишу.
- Хорошо, государь, после обеда они будут готовы.
- Ну что, господа бояре, не время ли в трапезную отправляться?
- Время, государь, - закачали головами бояре.
Все знали, что после обеда Федор Алексеевич вряд ли придет в Думу, но разделить с ним трапезу за великую честь почитали: с одной тарелки с царем едывали.


XVIII

Турецкий султан изволил внимательно выслушать царскую грамоту и посланцу Москвы Поросукову сказал:
- Я, как и твой государь, мечтаю о мире меж нами и приму его предложение, но лишь после того, как будут Чигирин и все Правобережье уступлены нам и как будет признан князем Украины Юрий Хмельницкий, который, как и мы, печется о счастье своего народа.
- Я передам твою волю своему государю, - отвечал стольник Поросуков, не смея возражать султану, не только потому, что не имел от царя на то полномочий, но и потому что, возражая султану, мог запросто загреметь в тюрьму. Такое в Царьграде бывало не
редко.

231

Поздно вечером Поросуков отправился к Царьградскому православному патриарху, о чем его еще в Москве наставили: “Обязательно зайди к патриарху, он нашей веры и великую любовь к России питает, он многое знает и обязательно сообщит нечто
важное о турских злоумышлениях. Обязательно навести патриарха”.
Патриарх встретил прибывшего издалека единоверца по-домашнему, в черной рясе без всяких украшений, лишь с крестом на животе, которым и осенил гостя. Дал приложиться к руке.
- Ну что, сын мой, султан, чай, не пошел на уступки?
- Ни на шаг, святой отец.
- У-у, чрево басурманское ненасытное. Чем более хапает, тем более алкает.
- Что бы ты мог передать, святой отче, моему государю?
- Во-первых, скажи великому государю, что я желаю ему добра, как себе царствия небесного, и о черных мыслях неприятеля Христова объявляю: султан турецкий этим летом с войсками своими поганскими устремляется на Украину и желает из-под державы его царского величества владения Петра Дорошенко отобрать, а потом и всей Украиной овладеть.
- А как считаешь, святой отец, они надеются на свой успех?
- Вот то-то, что не очень. У них кто-то там пророчествует, что они царским величеством побеждены будут. Поэтому султан, боясь этого пророчества, сам пойдет только до Баты.
- Через море не пойдет, значит?
- Нет.  На Чигирин пошлет визиря с ханом, да с Юраской Хмельницким.
- Хмельницкий в прошлом году едва не попал нашим в плен.
- Надо бы было.
- А монашество с него снято не по твоему ли благословению, святой отче?
- Что ты, сын мой, Хмельницкий снял с себя монашество своевольно.
- А разве так можно?
- Нет, конечно. Но он желал себя освободить из неволи, а еще и княжества и гетманства. Но какой он князь, если у визиря как пес на цепочке сидит.
- А визирь не просил за него?
- Визирь ко мне несколько раз присылал просить за Юраску снять с него монашество. И грозил даже. Но я не внял ни просьбам, ни уговорам. Юраску не принял. Даже отдаривался от визиря. Он ко мне человека с просьбой прими, мол, Хмельницкого. А я ему какую-нибудь золотую безделушку шлю с благодарностью за внимание ко мне.
- Так и не приняли?
- Так и не принял богохульника и вероотступника, и не приму. Великому государю передай мое благословение и пожелание удачи в борьбе с поганскими войсками. Я молю царское величество, ради церквей Божиих и веры христианской, чтобы Чигирина и Украины султану не уступал, а если уступит, то не только малой России, но и государству Московскому тяжек будет неприятель.
Когда Поросуков собрался уходить, патриарх подал ему несколько серебряных монет.
- Возьми для откупа, сын мой.

232

- Какого откупа? – не понял стольник.
- За тобой наверняка два или три соглядатая притащились. На улице заждались уж. Если шибко надоедать будут, сунь им по монете, они и отстанут. Каждый свой хлеб
зарабатывает, как умеет. Если спросят, зачем приходил, скажи мол, за благословением на обратный путь.


XIX

Иван Иванович Ржевский прибыл в Киев, не нашел там ничего из обещанного: ни подвод, ни хлеба, ни  войска. Встретил лишь нежинского полковника Барсука, с которым был хорошо знаком по прошлой службе.
- О-о, Иван Иванович, - обрадовался Барсук. – Сказывают, вы воеводой в Чигирин назначены. Значит, опять вместе.
- Значит, вместе, полковник. Только вот воевода-то есть, да ничего у него нет. Гетман должен был подводы с хлебом доставить, их нет. Ромодановский полк обещал, тоже нет.
- Ничего, Иван Иванович, все образуется. К вам, помимо моего полка, придет гадяцкий полк во главе с Криницким и полтавский полк полковника Левенца. Так что войско будет.
- Но мне и государевы полки обещаны Ромодановским.
- Надо напомнить ему.
- Я направил напоминание, но только в Москву. Ее они скорее послушают – и гетман, и князь.
- Так вы будете ждать их в Киеве?
- Что вы! Ни одного часу. Ныне же еду в Чигирин, его укреплять надо. Верхний город совсем разрушен. А вот вам, друг мой, придется в Киеве побыть, дождаться подвод и хлеба, и все доставить в Чигирин.
- А полк мой?
- Вот вместе с подводами и приведете. А сейчас в Чигирине ничего нет, чем я его кормить стану. И Криницкому сообщите, что если будет выходить, пусть идет со своим обозом и запасом. В Чигирине амбары пусты.
Прибыв в Чигирин, Ржевский увидел разруху и запустение. Оставшиеся жители жаловались на то, что татары им до сих пор не дают покоя. Тут же назначив десятников и сотников, воевода организовал подвоз камня к верхнему городу. Назначил и прислугу к пушкам, снабдив их боезапасом и расписав круглосуточное дежурство у тлеющих фитилей.


XX

Весной 1678-го года большое турецкое войско медленно двинулось к Чигирину.

233

Серко с частью запорожцев на лодках спускается вниз по Днепру, оставив за себя в Сечи казацкого атамана Шиша. 12-го июня напротив урочища Краснякова в устье речки Корабельной кошевой разбил несколько турецких катараг с хлебом и другими припасами,
которые шли под командой паши к Очакову и Кизикерменю, откуда паша собирался 
направить запасы сухим путем к турецкой армии, идущей к Чигирину. Из всех турецких судов осталось только одно. В доказательство победы Серко послал гетману Самойловичу семь турецких пушек и двадцать знамен. Однако успех Серко не спас Чигирина. Великий визирь Кафа-Мустафа привел к Чигирину 12 отрядов пашей (каждый из которых насчитывал по три тысячи солдат), 40 “орт” янычар, численностью от 100 до 300 человек каждая, войска господарей Молдавии и Валахии (15 тысяч человек), 7 тысяч сербов, 3 тысячи албанцев. Кроме того, 50 тысяч всадников привел крымский Мурад-Гирей.
Турки имели 4 большие пушки, каждую из которых везла пара буйволов, 27 больших батарейных орудий разного калибра, 130 полевых пушек, 6 мортир, стреляющих 120-фунтовыми бомбами, 9 меньших мортир, стреляющих бомбами от 30 до 40 фунтов.
Первый наскок крымцев был отбит с большими для врага потерями.
- А воевода наш – голова, - радовались чигиринцы.
Ржевский отличался удивительной распорядительностью и организаторским умением. В течение дня его можно было видеть и у пушкарей, и в верхней крепости, и на мосту, и в складах. Он держал в голове сотни самых различных дел, имена рабочих, казаков. И каждому находил дело. С его прибытием крепость ожила, быстро стали залечивать раны от прошлогодних бомбардировок стен и строений.
Ржевский нашел прошлогодний подкоп врага под крепость и велел хорошо засыпать его, залить раствором и затрамбовать. И на всякий случай, если турки возобновят здесь подкоп, велел пушкарю на южном фасаде пристрелять это место.
- Если сызнова начнут здесь копать, будешь делать им гостинцы.
- Ну, Иван Иванович! – дивился восторженно пушкарь. – Все-то предвидеть хочет.
- А то как же! Не велел вот сутками фитили гасить – и на вот: татары и нарвались. Встретим их, как полагается, хорошим огнем, - отвечал другой пушкарь.
Воеводой же были разосланы скрытые дозоры в угрожаемых направлениях, дабы могли они предупредить своих о приближении неприятеля.
А обоза все не было.
В Москве, получив письмо от Ржевского, князь Голицын решил не расстраивать государя, а вызвал к себе Алмазова, приказал ему от имени государя немедленно скакать в Курск к Ромодановскому, а оттуда в Батурин к гетману с требованием спешно исполнять ранее присланный указ - слать подводы с хлебом и боезапасом в Чигирин, и вести для укрепления гарнизона солдатские и казацкие полки.
- Скажи им, государь гневается, что идет такая затяжка с отправкой. Они же оба слали государю свои записки, что Чигирин надо укреплять. Так чего ж, когда дошло до дела, тянут кота за хвост?
- Хорошо, князь, исполню, как велишь.
- Ржевский из Киева выехал с пустыми руками, а ведь должен был взять там обоз с хлебом и боезапасом. За обоз гетман головой отвечает, так ему и скажи: го-ло-вой. Я надеюсь на тебя, Семен Ерофеевич, ты бывал у них, знаешь, как на кого давить надо. Но

234

особенно за обоз хлопочи, не слезай с гетмана, пока не отправит подводы. Он все плачется, что, мол, слишком дороги они ныне. Пусть хоть золотом платит, но чтоб отправлял незамедлительно.
И стольник Алмазов поскакал в Курск к Ромодановскому. Его появление у себя
князь понимал правильно и почти не дал ему рта раскрыть.
- Знаю, все знаю, Семен Ерофеевич, выступаю с войском немедленно. А полки Войкова и Косачова уже в пути на Чигирин, где-то на подходе должны быть.
Из Курска без задержки Алмазов поскакал в Батурин.
- Войско мое еще не в сборе, - признался гетман. – Но гадяцкий полк выступает в Чигирин.
- А обоз с припасами?
- Обоз собираю со слезами. Подводы вздорожали до пяти рублей. Когда такое бывало?
Несмотря на задержки, подводы таки пришли в Чигирин, но не за счет расторопности русских, а скорее за счет задержки турок. Турки рассчитывали напасть на Чигирин весной, явились к городу едва не в середине лета – девятого июля. Но зато уже со стотысячной армией под командованием визиря Мустафы.
Визирь прислал воеводе Ржевскому предложение сдать город без боя, обещая сохранить всем жизнь. Воевода поблагодарил визиря за его щедрость, но предложил каждому заниматься своим делом: “Что нам с тобою государи наши велели, то и станем делать”.
Ржевский уже знал, что подмога идет, что Ромодановский с Самойловичем начали переправу у Бужинской пристани. И визирю волей-неволей пришлось разделить армию. Одну часть оставить у стен Чигирина, другую направить к переправе.
А переправа шла медленно. Начав ее 6-го июля, к 10-му не переправили и половины обоза. Сильно сдерживало переправу малое количество плотов, способных держать на себе груженые подводы. А обоз был не маленький, поскольку войско везло с собой все свое питание и боезапас, и практически большая половина бойцов была занята сопровождением этих подвод.
Турки, тайно зайдя к Крылову, переправились через Днепр и внезапно напали на обоз русских. Однако возчики не растерялись и успешно отбили этот наскок, нанеся нападавшим значительный урон. 12-го июля переправа закончилась, и с этого времени на Правобережье шли беспрерывные бои.
Мустафа не щадил своих полков, дабы не дать русским соединиться с осажденными. Размахивая перед носом беев и пашей плеткой, визирь кричал:
- Пока я не возьму Чигирин, ни один русский не должен пройти в город.  Беспрестанно атакуйте князя с гетманом. Не давайте им передышки.
- Но мы несем большие потери.
- Плевал я на потери. Я исполняю волю султана.
Мустафа не щадил и себя, носился верхом на коне вокруг города, рискуя попасть под русскую пулю или ядро. Оно и понятно: только победа может сохранить ему жизнь. Поражение может закончиться топором палача в Стамбуле.
Посещая подкопы, визирь направо и налево лупил плеткой работающих там:

235

- Скорей, скорей шакалы!
3-го августа, взобравшись на стену, Ржевский увидел, что помощь уже близка, и радостно крикнул стоявшему недалеко Криницкому:
- Гляди полковник, наши взяли Стрельникову гору!
Это были его последние слова – прилетевшая из турецкого лагеря граната разорвала ему голову. Он умер как истинный солдат – мгновенно. Криницкий, на глазах которого это случилось, онемел от ужаса, а уже по стене побежала для Чигирина страшная весть: “Ивана Ивановича убило”.
За месяцы его воеводства люди привыкли к нему, надеялись на его мудрое решение, нередко говоря искренне: “Мы за Иван Иванычем, как за каменной стеной”. И вот этой “стены” вдруг не стало, она исчезла. В смерть воеводы никак не хотели верить. Женщины, заслышав страшную новость, плакали навзрыд, да и мужчины не стеснялись слез: “Ах, Иван Иваныч, что ты наделал?”
И действительно, город был, как бы обезглавлен, никто из полковников не пытался объявить себя воеводой, считая такое невозможным без государевой воли.
А до государя было ох как далеко. Удалось сообщить о случившемся Ромодановскому, была надежда, что он, как князь, если не сам примет воеводство, то кого-то назначит воеводой. Однако Григорий Григорьевич не решился на это, лишь высказал чигиринскому посланцу сочувствие:
- Жаль, очень жаль терять таких людей.
- Что мне передать старшине?
- Передай мое сочувствие, и скажи, чтоб держались, мы постараемся разорвать турецкое кольцо вокруг города.
- А когда это произойдет, князь?
- Надеюсь, в ближайшие два-три дня.
Но посланцу не удалось передать осажденным обещание князя: возвращаясь в город, он попал в плен и едва избежал смерти.


XXI

11-го августа один за другим грохнули взрывами три турецких подкопа, не только проломив стены и развалив ближайшие строения, но и поразив многих защитников – солдат  и казаков. Начались пожары, беспрерывно палили турецкие пушки. Визирь, узнав о гибели русского воеводы, усилил нажим, а в образовавшиеся после взрывов проломы бросил янычар с коротким приказом: “Никого не щадить!”
Дома близ взрывов загорелись. Осажденные, видя пожар, кинулись на московский мост, но турки зажгли мост и он обрушился, похоронив в воде многих защитников.
Потеряв нижний город, оставшиеся в живых русские засели в верхнем городе, ранее хорошо укрепленном старшинами Ржевского. И не только отбивались, но и сами нападали на турок с отчаянной решимостью и злым напором. И даже дважды выбивали турок из города. Турки зажгли вначале нижний город, а потом и верхний. Ночью пришел

236

приказ князя и гетмана: “Зажечь все, что только может гореть или взорвать и выходить из города на наши обозы”.
И Чигирин – легендарная ставка Б. Хмельницкого – превратился в огромный полыхающий костер, который сразу стал никому не нужным. От огня бежали все – и
турки, и русские.
Таким образом, 11-го августа туркам удалось штурмом взять крепость. Тем не менее, значительная часть гарнизона во главе с Петриком Гордом прорвалась сквозь ряды осажденных и соединилась с войском Ромодановского и Самойловича, находившимися на правом берегу Днепра.
После сдачи Чигирина Ромодановский был вынужден отступить от Днепра. 12-го августа на рассвете армия выступила и шла, построенная в большое каре и окруженная несколькими рядами возов, как шанцами. И кавалерия, и пехота шли пешие, и этот порядок соблюдался до самого берега Днепра.
Гетман с князем приняли решение идти назад на свой левый берег.
- Вот Серко теперь порадуется! – сказал Самойлович.
- А отчего бы ему радоваться?
- Как же! Он советовал развалить и оставить Чигирин. Вот и вышло по его. Чигирин развалили, правда, турки.
- Ну и мы ж им помогли.
- Помогли оттого, что иного выхода не было. Только теперь турки на Киев могут нацелиться.
- Ныне вряд ли. Потери у них большие.
- Потери у них большие, но победа выходит за ними.
- Выходит, за ними, - согласился Ромодановский. – И нам с тобой, Иван Самойлович, как бы государь отставку не дал за эту конфузию.
- Да, наверно, - согласился гетман, хотя в свою отставку он не верил, знал, что нет ему пока на Украине замены. Нет! Дорошенко? Но он слишком долго союзничал с королем, и ханом не брезговал. Ну, а о Серко и говорить нечего, да и стар он уже, так что если придет отставка, то тебе, дорогой Григорий Григорьевич, тебе, князюшка.
Они отступили к Днепру, отбивая наскоки турок, и довольно успешно. На переправе турки их оставили в покое, а когда переправа закончилась, был послан разведчик в Чигирин, выяснить, что там поделывает Мустафа.
Последний вскоре вернулся и сказал, что город пуст и к нему слетелись тучи воронья на поживу. Пожары прекратились, но в городе нечем дышать из-за тяжелого запаха гниющих трупов.
По настоянию Голицына государь отозвал Ромодановского в Москву, принял его ласково, поблагодарил за долгую ратную службу и отправил на покой. Так что предчувствие князя не обмануло его.
Погиб он в ходе стрелецкого бунта при правлении царевны Софьи.




237


XXII

Наряду с Чигирином турки и татары взяли и разграбили несколько небольших правобережных городков – Канев, Черкассы, Корсунь, Немиров – и татары отправились к Перекопу. А в октябре 1678-го года великий визирь с частью армии ушел за Буг. Главная причина отступления великого визиря – это нехватка продовольствия в разоренной
стране.
Отступив от Чигирина и переправившись через Днепр, Мустафа, чтобы перекрыть запорожцам выход в Черное море, приказал вновь возвести в устье Днепра три крепости: на правом берегу Днепра – Кизикермень, на острове посреди Днестра, напротив Кизикерменя – Тавань, а на левой (крымской) стороне, у самого берега Днепра – Арслан (Аслан). А между этими крепостями паша велел натянуть железные цепи через Днепр и его левые рукава, чтобы преградить путь казакам к Черному морю и соляным ямам. К цепям же надо было прикрепить маленькие колокольчики, чтобы слышать, когда запорожцы пойдут через цепи и начнут ударяться о них своими лодками. Возведение крепостей Мустафа поручил надзирателю всех строений Мимой-аге, а работников защищал Каплан-паша с шестью полками янычар.
Но едва лишь начались строительные работы, как на турок напал Иван Серко с 
15 тысячами запорожцев. Сперва он побил татар, забрал у них скот и лошадей, а потом напал на турок-строителей и охранявших их янычар. Строителей казаки изрубили, а янычар разогнали. Большую помощь в этом бою Серко оказал царский стольник Василий Перхуров с московскими ратными людьми.
Серко написал крымскому хану: “Мы брали Синоп и Трапезонт, мы разоряли берега азиатские, мы Белграду крылья поджигали. Варну, Измаил и многие крепости дунайские мы обращали в ничто. Наследники древних запорожцев, мы идем по их следам. Не хотим с вами ссориться, но ежели увидим опять вас зачинщиками, то не побоимся опять к вам придти”.
После ухода главных сил Мустафы часть турок осталась на юге Украины, вместе с ними был и Ю. Хмельницкий. Падением Чигирина воспользовался Хмельницкий. В своих универсалах он писал: ”Какова была оборона московская: князь Ромодановский и Самойлович, не сдержавши сил наияснейшего султана турецкого и крымского хана, сожгли до основания Чигирин, погубили много душ христианских, а сами со стыдом ушли. Просите же скорее, пока есть время, милости у верховного визиря и отзовитесь к нам с дружбою и послушанием. Буде нас не послушаете, постигнет вас конечная погибель”.
В результате в конце 1678-го года ряд городов Левобережной Украины присягнули Хмельницкому. Среди них были Корсунь (на реке Рось), а также Куяльник и Немиров (в районе Винницы). Жители Канева ответили Хмельницкому, что не могут перейти на его сторону, опасаясь “московских людей”, благо город стоял на правом берегу Днепра. Многие обыватели вместе с семьями начали перебираться на левый берег. Находившийся в Переяславле гетман Самойлович послал в Канев несколько сотен пехотного полка

238

Кожуховского, надеясь, что Юраска придет с небольшим отрядом татар, и в то же время советовал всем остальным горожанам убираться скорее за Днепр.
Великий визирь отправил на Канев несколько тысяч турок с 15 пушками. Казаки Самойловича не выдержали натиска неприятеля и все погибли в бою. Немногочисленные жители, оставшиеся в Каневе, укрылись в каменной церкви. Но турки обложили церковь дровами и хворостом и подожгли их. Все находившиеся внутри, задохнулись от дыма. Испуганные судьбой Канева, Ю. Хмельницкому покорились городки Черкассы, Мошна и Жаботин.
По возвращении посланного в Канев турецкого отряда визирь с Капустиной
долины двинулся со всем войском в турецкие владения.
Сам же Ю. Хмельницкий сделал своей резиденцией город Немиров. Кроме казаков
у него было полторы тысячи крымских татар.






























239


Глава     шестая

I

В июле 1678-го года в Москву прибыли из Польши великие и полномочные королевские послы: князь Михаил Чарторийский и Казимир Сапега для заключения нового договора о перемирии. Сей успех во взаимоотношениях с Польшей Василий Михайлович Тяпкин не без основания приписывал себе. И вполне естественно, ему было поручено встречать и устраивать гостей.
Если Чарторийский при встрече с Тяпкиным едва кивнул высокомерной головой и процедил что-то сквозь зубы, то Сапега, по крайней мере, внешне, высказал откровенную радость:
- О-о, пан Тяпкин, как я рад вас видеть.
- Я тоже, - отвечал вполне искренне Василий Михайлович.
- Как видите, ваши хлопоты увенчались небывалым успехом.
- Будем надеяться, - Тяпкин сплюнул. – Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Как говорят, цыплят по осени считают.
- Вы же не думаете, пан Тяпкин, что король послал нас просто прокатиться до Москвы. Мы имеем самые высокие полномочия на заключение договора.
- Дай-то Бог, дай-то Бог.
Тяпкин, не поручая спутников великих послов подьячему Посольского приказа, сам провел их в отведенную для них резиденцию и сказал с плохо скрываемой гордостью:
- Отныне, пока вы находитесь в державе великого государя, уважаемые панове, вы состоите на полном содержании царского величества. Все, что вам будет доставляться, все будет для вас бесплатным.
- О-о, - округлился рот даже у спесивого Чарторийского.
А Сапега не удержался, захлопал в ладоши и едва не пропел:
- Это прекрасно! Это прекрасно!
“Еще бы не прекрасно, чертов пан, - думал Тяпкин, - у вас я последние портки закладывал, чтобы не подохнуть с голоду, а вам здесь скатерть-самобранка предоставляется”.
Разместив великих послов, Тяпкин явился к князю Голицыну.
- Ну как? – спросил тот. – Устроил?
- Устроил, Василий Васильевич.
- Они довольны?
- Еще бы - встать на полное содержание, да еще и на довольствие. Сапега чуть не плясал от радости.
- Это хорошо, это хорошо. Покладистее будут.
- А я сомневаюсь. Уж их-то я знаю.
- Что ты имеешь в виду, Василий Михайлович?
- За Киев они заломят с нас такую цену, что казна затрещит.

240

- А что делать? Государь и Дума указали – за Киев ничего не жалеть.
- Вот-вот. И эти прохиндеи знают, что Киев для нас слишком дорог. Вот и заломят цену выше неба.
- А что если, Василий Михайлович, я приглашу их к себе, и тебя, разумеется. Сядем за стол, разопьем фряжское… А?
- Попробовать можно, - согласился Тяпкин, вспомнив, сколь полезны бывали для него такие застолья. – Даже, пожалуй, может неплохо получиться. Во всяком случае, можно будет выведать, доколе им король разрешил уступать. Сапега болтлив, и в пьяном виде вполне может проговориться.
- Ты не знаешь, на что падок Чарторийский?
- Ну, художества, картины, скульптуры, дорогой хрусталь, фарфор. Я был у него во дворце, весь завешан и заставлен цацками.
- Великолепно. У меня все это есть, я постараюсь его уволочь любоваться прекрасным, а ты разговоришь Сапегу.
- Ну что ж, это резонно. В отсутствие Чарторийского его легче будет на откровенность вытянуть. И еще, Василий Васильевич, оденься в кунтуш, уж так ты ублаговолишь их этим.
- Это добрая мысль. Я, пожалуй, и прислугу всю в польское платье переодену. Ну, Василий Михайлович, - заметил Голицын с оттенком восхищения, - да ты кудесник просто, такое придумать…
- Что делать, князь, - заскромничал Тяпкин. – С волками жить – по-волчьи выть. Вы, надеюсь, по-польски говорите?
- Да вроде неплохо, и читаю, и пишу.
- Тогда все в порядке. А если еще и прислуга будет на ихней мове…
- Я подберу таких из дворни. Все будет по-польски.
Князь Голицын, один из богатейших людей державы, не пожалел затрат на подготовку торжественного ужина в честь высоких послов. Помимо обычных московских блюд были доставлены с Волги полные туеса черной икры и осетры пудовые. И все приготовлено было по лучшим рецептам западной кухни поваром-поляком и выставлено на стол. Несколько корзин со свежими фруктами стояли тут же на особых поставах.
Приглашение на торжественный ужин к начальнику Посольского приказа князю Голицыну поляки получили за три дня до события. Им приглашения были изготовлены на немецкой бумаге и написаны золотыми буквами по-польски: “Достопочтенный пан Чарторийский! Князь Голицын тщит себя счастливой надеждой, что вы сможете быть на торжественном ужине, посвященном вашему прибытию, у него во дворце в четверг текущей недели. Карета будет подана для вас в три часа пополудни. Примите мои уверения в глубочайшем уважении. Ваш В. Голицын”.
Точно такое же приглашение было написано и Сапеге. Подьячий, изготовивший эти приглашения, усомнился:
- А не вписать ли обоих в одну хартийку, чай, вместе живут-то
- Ни в коем случае, - сказал Тяпкин. – Паны – народ спесивый, могут разобидеться. Чарторийский наверняка взбрыкнет из-за того, что Сапега рядом будет вписан. Нет уж, братец, пиши две хартийки.

241

- Чернил жалко, все ж золото.
- Пиши, пиши, не твои чернила-то.
В четверг приспела пора удивляться Тяпкину, когда к резиденции великих послов подкатили две золоченые кареты запряженные шестеркой. И кучер первой закричал басовито по-польски:
- Карета светлейшему пану Чарторийскому!
А кучер второй возопил высоким фальцетом:
- Карета пану Сапеге!
Тяпкин был в восторге: “Ай да князь, ай да умница! Вот распотешил-то спесь панскую”. И где-то в глубине души Тяпкин сам малость спесивился: “У меня научился”. Но это даже не спесь была, а некое удовлетворение учителя своим догадливым учеником.
Встретили высоких послов, подъезжавших к хоромам к князю Голицыну, лакеи в расшитых ливреях. Кланялись панам поясным поклоном, вели их церемонно в дом, где на крыльце поджидал гостей сам хозяин в новеньком кунтуше.
- Милости прошу, панове.
Голицын слегка нервничал – еще не появлялся Тяпкин: уж, не стряслось ли чего с ним? Но с Тяпкиным было все в порядке, налюбовавшись на выезд высоких гостей из резиденции, он направился пешком вслед за каретами в сторону голицынской усадьбы, нисколько не расстраиваясь от великой разницы передвижения панов и его русского дипломата: где наша не пропадала, лишь бы польза была. Он, Тяпкин, готов и на брюхе это расстояние проползти, никак не унизясь, лишь бы склонить спесивых великих послов на уступки в договоре.
Его задержали на улице какие-то пьяницы, требуя возвращения долга на опохмелку.
- Какой долг? – удивился Тяпкин. – Я вас впервые вижу.
- Хо! – возмутился один. – Вчера взял у меня алтын.
- Два алтына, - подсказал другой пьяница.
- Два, два, - согласился первый. – Взял два алтына, а теперь “впервые вижу”. – Он схватил Тяпкина за грудки, встряхнул. – Отдавай долг.
- Отдавай, - мямлил второй. – Не то х-худо будет!
Ничего не поделаешь, пришлось Тяпкину отдавать “долг”, дабы не нажить большей беды. Уж он-то знал нравы родных русских “петухов”.
Беспокойство хозяина и слугам передалось. Уже в воротах привратник сказал Тяпкину:
- Князь шибко на вас осерчал.
- За что?
- За неявку.
То же, слово в слово, повторил и слуга в передней.
- Я доложу князю, - сказал он и исчез.
Не успел Тяпкин осмотреться, как явился сам Голицын.
- Где вы пропали, Василий Михайлович? Сами знаете их ревность в правилах.
- Меня задержали “петухи” на улице, едва не побили.
- Надо в экипаже ездить.

242

- Выйду  в бояре, поеду, - огрызнулся Тяпкин.
- Вот как теперь объясним ваше появление?
- Скажи, ехал мимо, заехал на огонек, - сообразил тут же Тяпкин. – Разве не резонно заехать к своему начальнику. А тут честная компания.
- Ладно. Идите.
- Они уже пили?
- По две чарки осушили, навалились на осетра.
- Вот и славненько, - потер руки Тяпкин. – Теперь мы на них навалимся. Главное – не забудьте уволочь Чарторийского.
В большом зале, ярко освещенном не менее чем полусотней свечей, за большим столом, заставленным различными блюдами, восседали Чарторийский и Сапега, уже завеселевшие. На стенах зала висели живописные картины, на полу лежал персидский огромный ковер, в простенках меж окнами стояли венецианские зеркала, в которых можно было видеть себя во весь рост.
- О-о, пан Тяпкин, - вскричал радостно Сапега, - и вы здесь?
- Да вот ехал мимо, заскочил на огонек. Не чаял, не гадал.
- Давайте к столу, - бесцеремонно пригласил Сапега, словно был тут полным хозяином.
Голицын молча, взглядом, указал Тяпкину его место возле Сапеги. Тяпкин сел на высокий стул, придвинулся к столу.
- За что выпьем, пан Тяпкин? – спросил Сапега, разливая в серебряные кубки вино.
- Я думаю, за здоровье высоких гостей.
- Э-э, опоздал, брат, за это мы уже пили.
- Тогда за успех нашего дела, ради которого вы проделали столь долгий и опасный путь.
- Идет, - замотал головой Сапега. – Говори тост.
- Ну что ж, дорогие панове, от нас ждут народы мира, и мы должны оправдать их надежды. Если мы не сделаем этого, то наши имена будут опозорены историей.
- Позволь, позволь, как это “опозорены”?
- Ну как, представь себе, пан Сапега, эдак лет через сто своего правнука. Мы с тобой не заключим договор, а ему – твоему правнуку потом в очи тыкать станут: это из-за твоего прадеда мы мира не нашли.
- А ведь, пожалуй, он прав, - взглянул осоловело Сапега на Голицына. – Пан Василий? А?
- Пожалуй, - согласился Голицын, и взял свой кубок. – Вот и выпьем за то, чтобы нашим правнукам не было за нас стыдно.
- Выпьем, - сказал Сапега и решительно потянулся с кубком чокаться со всеми. Даже до Чарторийского дотянулся, уже несколько опьяневшего и внимательно смотревшего на статуэтку, стоявшую на поставе в углу. Тяпкин перехватил этот взгляд, молвил:
- А пан Михаил, видно, крепко разбирается в художествах.
- С чего ты взял, пан Тяпкин, - удивился Чарторийский.
- Тонкого ценителя прекрасного всегда видно. Но эта статуэтка что! Вот у князя в

243

кабинете есть богиня любви. Кажется, Василий Васильевич, так она называется?
- Психея, богиня души.
- Вот-вот. Психея.
- У вас есть Психея? – спросил Чарторийский. – Чья работа?
- Мне из Италии доставили.
- Вы позволите взглянуть?
- Ради Бога, - Голицын поднялся и повел Чарторийского из зала.
Начал, было, и Сапега подниматься, чтобы последовать за ними, но Тяпкин потянул его за фалду, усадил назад.
- Сиди, пан Казимир. Что ты голых баб не видел? Давай лучше выпьем.
- Давай, - сразу согласился Сапега. – За что?
- За Яна Собеского.
- За нашего короля с удовольствием, - молвил плохо слушающимся языком высокий посол. И Тяпкин понял, что теперь с ним можно пить за все, что на ум придет. Поэтому, едва выпили за короля, он наполнил кубки еще и сказал:
- Теперь за Польшу.
- О-о, - воскликнул польщенный Сапега, но в пьяной голове его что-то шевельнулось разумное, и он погрозил Тяпкину пальцем: - А ты, пан Тяпкин, хитрец.
- Конечно, хитрец, - согласился Василий Михайлович. – Пока князя нет, хоть напьюсь за его счет. – И тут же, наполнив кубки, произнес: - Теперь давай за хитреца.
Сапега с трудом одолел этот кубок, и Тяпкин понял: хватит, а то иначе можно высокого посла свалить под стол и тогда уже ничего из него не вытянешь.
- Теперь закусывай, пан Казимир, - и стал сам намазывать ему на хлеб черную икру, поскольку руки Сапеги уже плохо слушались хозяина. – Между прочим, мы с Яном Собеским были друзьями.
- Я знаю, пан Тяпкин. Я часто видел вас в саду. Он, кстати, велел вам кланяться.
- Спасибо, пан Казимир, мне это очень приятно. Я надеюсь, что он не шибко велел давить на нас?
- Да, как сказать, он за Киев велел сильно стоять.
- Сколько?
- Что “сколько”?
- Сколько король за Киев велел просить?
- Пан Тяпкин, я же посол… Как я могу?
- Господи, пан Казимир, я же разве не понимаю, можешь молчать. Я тоже стану молчать.
Тяпкин начал старательно пережевывать пироги с визигой, сделав вид, что и не замечает собеседника. Но опьяневший Сапега был в том состоянии, когда смерть как поболтать хочется.
- Я ведь, пан Тяпкин, очень тебя уважаю и уважал еще в Польше. Ты был столь приятен, столь дружелюбен…
Тяпкин и ухом не вел на все эти приятности, жевал себе и жевал.
- Ты на меня осерчал? Да? Пан Василий.
Тяпкин пожал плечами, продолжая насыщаться, и даже вина себе налил в кубок.

244

- А мне? – спросил Сапега.
“А черт с тобой”, - подумал Василий Михайлович, и налил кубок Сапеге.
- За что выпьем?
- За молчание, - буркнул Тяпкин.
- Обиделся, пан Василий, обиделся. Ну ладно, - Сапега покосился на дверь, прошептал: - тебе как другу. За Киев мы запросили четыреста тысяч.
- Вы что, обалдели с Собеским вашим?!
Сапега приложил палец к губам:
- Т-с-с, пан Василий, так это запрос.
- А убавки, сколько король разрешил?
- Ровно вполовину, пан Василий, вполовину, так что не расстраивайся. Но уговор: ни-ни.
- Но, наверное, за это нам что-то уступать надо?
- Ну, какой-нибудь город. Вам жаль, что ли?
- Может, еще раз Москву возьмете? – сказал Тяпкин.
Сапега хоть и был пьян, но намек понял. Был период в Смутное время, когда поляки хозяйничали в Москве.
- Хороший ты человек, Василий Михайлович, но язва-а-а.
- Я пошутил, пан Казимир, не обижайся, - помягчал Тяпкин, удовлетворенный, что хоть что-то выудил у поляка. – И будь уверен, царское величество щедро наградит высоких послов, лишь бы был у нас успех. Разве твоей жене не будут к лицу соболя?
- О-о, пан Василий, не искушай, не искушай, ибо слаб грешный человек.
- Такова жизнь, пан Казимир. Казимир, давай выпьем за нее.
- За жизнь?
- Нет, за жизнь потом. Сперва за твою жену.
- О, Зося!
За Зосю пан Казимир одолел еще один кубок, а вот за жизнь уже не потянул. Под стол, правда, не свалился, но благополучно заснул, опустив кудри на осетровые объедки.
Когда Голицын и Чарторийский воротились с осмотра коллекций князя, бодрствовал за столом только Тяпкин.
- О-о, как нехорошо, - поморщился Чарторийский, увидев своего коллегу спящим в рыбных объедках.
- Ничего, ничего. Это бывает, - успокаивал его Голицын. – Я позову слуг, его доставят самым изящным способом. Эй, кто там!
Явился дворецкий, вытянулся у двери.
- Позови людей, помогите пану сесть в карету, пусть отвезут, откуда взяли и помогут там лечь в постель. Живо.
Два широкоплечих молодца явились в польских кунтушах, подхватили пана Сапегу и почти вынесли из зала быстро и бесшумно.
- О-о, простите Василий Васильевич, я тоже, наверное, поеду, - сказал смущенно Чарторийский. – Я не знаю, как благодарить вас за столь щедрый подарок.
- Ничего, пан Михаил, мы свои люди, сочтемся, - отвечал вежливо Голицын. – Я провожу вас.

245

Они вышли. Тяпкин задумчиво ковырял вилкой отбивного осетра, слушал, как во дворе скрипели ворота, с тарахтеньем выезжали кареты, что-то громко наказывал князь кучерам (слов было не разобрать), но наказ, видно, был строгий.
Потом князь появился в зале, присел к столу, налил себе соку грушевого, выпил, взглянул на Тяпкина.
- Ты что сделал с Сапегой?
- Как “что”? Упоил, как на Руси положено.
- А сам почти тверез.
- Мне, увы, нельзя было. Я себе едва поплескивал для виду.
- Ну, вытянул?
- А то. В общем, за Киев они заломят четыреста, но уступок будет до двухсот.
- Ну, это еще ничего. Государь доволен будет.
- Как я догадываюсь, князь, и ты под Чарторийским соломки подстилал. Наверное, вымозжил у тебя Психею. Верно?
- Верно. Как ты догадался?
- Что я, глухой. Он же тебя благодарил “за столь щедрый подарок”. Пожалуйста, Василий Васильевич, если все сладится, попроси у государя для Сапеги сорочку соболей.
- Пообещал?
- Ну, а куда денешься? За секреты платить надо. Да и мы же русские. В конце концов, на Западе за широту души ценимся. Так что не урони моей чести, князь, ибо за ней и твоя стоит, и не только твоя.
- Ладно, ладно. Скажу государю.


II

Переговоры шли несколько дней. И той и другой стороне надо было показать своим государям, что они не зря хлеб едят, что денно и нощно пекутся об интересах своих суверенов. И наконец, в июле 1678-го года был заключен договор между Россией и Польшей, что быть перемирию еще на тридцать лет, считая с июня 1680-го года, когда должен окончиться срок Андрусовского соглашения. И было отмечено в договоре, что в грядущем оба государя будут радеть об установлении вечного мира между своими державами.
Русская сторона уступила полякам города Невель, Себеж и Велиж с уездами. За Киев платить двести тысяч московских рублей.
Не обманул Сапега Тяпкина, но зато и одарен был соболями щедро. Впрочем, и князь Чарторийский тоже не был обижен.
А Василию Михайловичу “за великие его труды” по подсказке Голицына была подарена от государя с царских конюшен пара гнедых коней с коляской. Для царских конюшен, насчитывавших около сорока тысяч коней, это было не великой потерей, но для Василия Михайловича явилось ценным обретением.
- И что ж, - молвил удовлетворенно Тяпкин, оценивая подарок, - теперь будет на чем волочиться по делам государевым.
246


III

В январе-феврале 1679-го года Хмельницкий совершил рейд на Правобережье, но быстро ушел за Днепр, преследуемый гетманскими казаками.
Полки гетмана Самойловича во второй половине февраля 1679-го года форсировали Днепр и начали выбивать сторонников Хмельницкого и крымских татар из правобережных городов. 25-го февраля был штурмом взят город Ржищев (на Днепре выше Канева). Город был сожжен, а всех обывателей отправили на жительство в Переяславль и Корсунь.
Рано утром 4-го марта гетмановские войска двинулись к Деренковцу, Драбовцу, Староборью и далее вниз по реке Рось. Жители выходили встречать их с хлебом-солью, приносили повинную и приводили связанных татар. Семен Самойлович (сын гетмана) всем жителям этих городов велел переселяться за Днепр, а сами городки приказал сжечь. Между тем, гадячский полковник и воевода Косачов с царскими ратными людьми переправился через Днепр ниже и приступил к Жаботину. Жаботинцы попытались сопротивляться, но вскоре сдались. Жаботин был тоже сожжен, и жители переселены на левый берег Днепра. Та же участь постигла и Черкассы.
Остаток народонаселения правобережной Украины был теперь окончательно выведен оттуда по распоряжению власти (согнан), и Самойлович мог положительно верно донести Московскому правительству, что вся правобережная Украина обезлюдела, и Хмельницкий, оставаясь в своем Немирове, не мог, как бывало прежде, вредить пограничным городам и селениям царской державы.
В 1679-ом году за подвиги прошедшего года царь Федор Алексеевич послал в Сечь казакам жалованье: две пушки, 200 ядер, 50 пудов пороха, 50 пудов свинца, 500 червонцев, 170 половинок сукна, а кошевому Серко особый подарок – две пары отличных соболей, да еще два сорока соболей, два бархата червчатых (оттенок красного), два сукна – малиновое и червчатое, по пять аршин каждого, атласа гладкого и камки по 10 аршин длины.
Между тем в Сечи получили сведения о том, что турецкий султан решил уничтожить Сечь и направил вверх по Днепру войско паши Кара-Мухаммеда. Узнав об этом, Серко, не надеясь на силы казаков, отошел из Сечи к урочищу Лободухе, и стал между островов. Туркам до Сечи оставалось всего два дня перехода.
В Москве узнали о страшной опасности, нависшей над Сечью, и туда срочно отправили большое конное и пешее войско под началом Якова Корецкого. Узнав о подходе царского войска, Кара-Мухаммед повернул обратно.


IV

Покупка Киева у поляков еще не означала, что эта “матерь городов русских” теперь навечно останется за Россией. После падения и разорения Чигирина туркам был, в

247

сущности, открыт путь на Киев и в Москве опасались, что нападение может произойти уже в ближайшее лето. Надо было как-то сговариваться с султаном.
В Посольском приказе стараниями Голицына была заготовлена грамота государева к султанскому величеству, в которой предлагалось восстановить дружеские отношения между Россией и Портой. В грамоте в очень вежливой форме обосновывались исторические права русских государей на владение Малороссией.
- Кого пошлем к султану? – спросил Федор Алексеевич Голицына, скрепив грамоту своей подписью и печатью.
- Я думаю, дворянина Даурова.
- Почему именно его?
- Во-первых, он свободно говорит по-турецки. Но и что немаловажно, не раз уже бывал там по своим делам. По крайней мере, не заблудится.
- Он где сейчас?
- В передней сидит.
- Пригласи Даурова, Родион Матвеевич, - обратился государь к Стрешневу.
Дворянин Дауров оказался крепким, хотя уже и не молодым человеком, со скуластым лицом и разрезом глаз, указывающим на присутствие восточной крови в его жилах.
Государь, ознакомившийся уже с содержанием грамоты, начал говорить:
- Ты повезешь к султану турецкому грамоту, в которой мы предлагаем восстановить прежние дружеские отношения. Приложи все усилия, чтобы разузнать об их планах на будущий год. Не станут ли они промышлять Украину? Это самое главное. Разузнай также, если сможешь, сколь серьезны их надежды на Хмельницкого? И постарайся договориться с визирем о переговорах с нами, когда, где и сколько должно прибыть для этого наших людей.
- Хорошо, государь, все исполню.
- Попробуй выяснить, кто будет на переговорах с их стороны, дабы мы могли послать послов равных по рангу турецким. Если вдруг узнаешь, что готовится скоро нападение, шли поспешно гонца или лучше немедленно возвращайся сам. Вот и все. Василий Васильевич, у тебя есть что?
- Нет. Ты все сказал, государь. Но патриарх Иоаким хотел с Дауровым послать грамоту турецкому муфтию, дабы он со своей стороны споспешествовал установлению мира между нашими державами.
- Ну что ж, Василий Александрович, бери нашу грамоту и зайди к патриарху. Деньги на дорогу получил?
- Получил, государь.
- Достанет?
- Достанет, наверно.
- Сколько человек берешь с собой?
- Двух, государь.
- Надо, чтоб молодцы были крепкие и надежные.
- Эти надежны, государь.
- Ну, с Богом, Василий Александрович, счастливого пути и успеха в сем важном

248

деле. Родион Матвеевич, отдай Даурову грамоту.
Когда Дауров вышел, Голицын сказал:
- Вот, пожалуйста, более двадцати лет тому назад привез его князь Лобанов-Ростовский от шаха, перекрестил в нашу веру и много лет он был отличным толмачом в Посольском приказе. Не далее, как в семьдесят пятом году, уже ездил посланником в Бухару и Хиву. И вот теперь к султану.
- Да, видно, не глупый человек, - заметил Федор Алексеевич.
- И фамилию Дауров при крещении получил. До того звался Алимарцалом Бабаевым. И вот христианин, да еще какой.


V

Патриарх встретил Даурова милостиво, допустил к руке и, уж чего не ожидал дворянин, сам прочел ему написанное:
- Прослушайте-ка, сын мой, чего я тут накарябал муфтию, на свежее-то ухо, может, оно что не так услышится, чем желательно.
- Хорошо, святой отче, читайте.
Иоаким прокашлялся, отстранил от себя подале грамоту и начал читать, аккуратно перечислил вначале все звания своего адресата:
“ – Надеемся, что вы первый и начальнейший блюститель мусульманского закона на показание своей духовности о покое и тишине всенародного большой подвиг свой и учение предложили и всяким образом хитростное военное расширение удержали, и плод в том правды пред Господа Бога в дар принести похощите, и народом своим милость и покой ходатайством у султанова величества упросить, и рати, начинающиеся неправдою за причиною богомерзкого законопреступника Юраска Хмельницкого пресечете”.
- Ну как? – спросил Иоаким, выглядывая поверх листа бумаги.
У Даурова не хватило духа осудить текст, столь закрученный, что едва-едва улавливался смысл его.
- По-моему, хорошо, отец святой. Но лучше, если б письмо было написано на турецком языке.
- Вот те на, а зачем же я читал тебе его, Василий - именно для того, чтоб ты проникся, сын мой, и перевел его точь-в-точь. Садись вон за тот стол, бери свежее очиненное перо, сын мой, а я после подпишу.
Дауров сел за стол, разложив бумагу, перед тем как начать, перечитал текст и,
наконец, осмелился высказать сомнение:
- Отец святой, может, про Ю. Хмельницкого не надо?
- Что ты, что ты, сын мой, обязательно надо, он законопреступник. Из монашества самовольством вышел, да еще себя князем объявил. Этак, я возьму да с завтрева объявлюсь султаном. А? Каково? – засмеялся Иоаким, довольный удачно найденным сравнением. – Пиши про Юраску, обязательно пиши. Из-за него, может, и весь этот сыр-бор.
Делать нечего, Дауров начал переводить на турецкий текст патриаршую грамоту.
249


VI

Однако не одна Москва жаждала мира. И Стамбул не менее ее желал его так же. Потеря в последнем чигиринском походе очень много людей, в результате получив лишь развалины города и уразумев, что война – дело весьма разорительное, султан тоже решил искать мира с Россией. Но поскольку победителю было как-то неловко заявлять побежденному о таком своем желании, султан дал поручение валахскому господарю Иоанну Дуке быть посредником при заключении мира между Россией и Портой.
Дауров еще только собирался выезжать со своей миротворческой миссией, а уж от султана поскакал гонец в Валахию с теми же намерениями.
Валахский господарь, безропотно подчинявшийся султану, получив столь важное поручение от своего высокого покровителя, вызвал к себе капитана Билевича.
- Капитан, поскольку вы хорошо говорите по-русски, как, впрочем, и по-турецки, я поручаю вам от имени султана выехать в Москву и переговорить там насчет перемирия Порты с Россией.
- Хорошо, государь.
- По пути заедьте в город Кизикермень, что в низовье Днепра, повидайтесь с 
Ю. Хмельницким.
- Что я должен передать ему?
- Ничего, капитан. Ничего. Вы просто должны узнать, что это за фигура. Почему турки в борьбе за Малороссию поставили на него?
- Очевидно, из-за фамилии. Раз гетманом был Богдан, почему бы его булаву не передать сыну, тем более что она у него уже когда-то была.
- Разумеется, это имело место. Но пока турки именуют Хмельницкого князем Малороссийским, у них не может быть настоящего мира с Россией. Вы понимаете?
- Да, государь.
- Вот поэтому вы должны увидеть его. В Москве вас обязательно спросят о Хмельницком, и вы должны знать, что им ответить. И отвечайте о сем без лукавства - что увидите, то и говорите. Если удостоитесь чести приема у великого государя, передайте ему от меня поклон и искренние поздравления с воцарением. Хотя, разумеется, я опоздал с этим. Но, увы, не представлялось оказии. А ныне вот вы, да еще с таким важным вопросом, а главное - желанным для Москвы предложением. С Богом, в путь, капитан.


VII

На крыльце избы, в которой жил князь Малороссии Юрий Хмельницкий, стоял здоровенный казак с турецким ятаганом за поясом. Навалившись на балясину, он лузгал семечки, и хотя сильно и далеко сплевывал шелуху, она отчасти застревала на его длинных усах и даже на отворотах жупана.
- Сюда ходу нема, - сказал казак Билевичу.

250

- Но мне нужен Ю. Хмельницкий.
- Гетман спит.
- Так разбуди, уж скоро полдень.
- Не велено беспокоить.
- Но я от султана, - начал выходить из терпения капитан.
- А хоть бы и от Господа Бога, - отвечал казак, продолжая подпирать балясину и лузгать семечки. – Не велено, и годи.
Билевич уже намеревался уйти, как вдруг дверь избы резко распахнулась, и на пороге явился в исподней сорочке Хмельницкий.
- Кто тут посмел меня требовать?
- Да вот, пришел какой-то. Говорит, от султана, - сказал казак, отрываясь от балясины и преставая щелкать семечки.
- Кто такой? – уставился мутным взглядом Хмельницкий на Билевича.
- Капитан Билевич, - вытянулся по-военному гость. – Хотел просить вас принять меня, поскольку я еду с поручением султана.
- З-заходи, - сказал Хмельницкий, отступая внутрь избы. – Охрим, никого ко мне не пускать.
- Слухаю, гетман.
Проходя мимо Хмельницкого, капитан почуял тяжелый запах винного перегара, исходившего, казалось, от всего тела князя Малороссийского.
Он вступил в полутемную прихожую, Хмельницкий, шедший следом, сказал:
- Налево и прямо.
Они вошли в большую горницу со столом посредине, на котором громоздились неубранные тарелки и остатки закуски, бутылки, куски хлеба. В горнице стоял устойчивый дух горилки и чего-то еще прокисшего.
- Вечером с есаулом ужинали, - сказал Хмельницкий и закричал: - Ганка, дура чертова, убери со стола.
Из угловой горницы послышался шорох, потом шлепанье босых ног и появилась дородная женщина в малороссийской вышитой рубахе.
- Чего кричать? Сами ж ввечеру не велели убирать. А теперь “дура”.
- Принеси горилки, да вареники со стола не трожь.
- Они вже посохли.
- Что ж что посохли. Горилкой размочим.
Женщина собрала и унесла грязные тарелки, воротилась с бутылкой горилки. Хмельницкий налил горилку в две кружки, оставленные на столе, поднял свою.
- Давай, капитан, за знакомство! – и, не дожидаясь Билевича, выпил свою горилку в глотку и тут же, ухватив рукой вареник, стал закусывать эту гадость.
- Ну чего ты? – подбодрил Хмельницкий. – Пей. Впрочем, постой, давай вместе.
Хмельницкий снова наполнил свою кружку, поднял ее.
- Ну!
- Давай, - согласился капитан. На этот раз они выпили почти одновременно.
- Ну что там султан, рассказывай? - спросил Хмельницкий.
- Дело в том, Юрий Богданович, что я послан султаном договариваться с Москвой

251

о мире.
- От чего, белены там объелись, - возмутился Хмельницкий. Снова налил себе и выпил. – Почему со мною не посоветовались? Я им что? Игрушка? С Москвою никакого мира не может быть. Слышишь? – сорвался он на крик, словно Билевич был виноват в том. – Я спрашиваю, ты слышишь?
- Слышу, гетман.
- Сейчас Чигирин наш, можно идти прямо на Киев, а потом на Левобережье. А они мир! Я уж запорожцев сговорил, они за меня. Они ждут, не дождутся нас.
Хмельницкий не давал говорить Билевичу, говорил только сам, и все более о себе, не забывая подливать в свою кружку горилку и выпивать ее, уже ничем не закусывая, даже усохшими варениками.
- Как только хан пришлет мне войско, я иду на Батурин. Я сравняю его с землей, как и Чигирин, а Самойловича повешу, как бешеную собаку.
Билевич, видя перед собой почти безумные глаза пьяницы, думал: “И зачем я сюда явился, он же сумасшедший”.
Хмельницкий будто услыхал мысли своего гостя, неожиданно прекратил ругаться, спросил гостя:
- Постой. А ты зачем сюда приехал?
- Я приехал, чтобы поставить тебя в известность о намерении султана искать с Москвой мира.
Хмельницкий трахнул кулаком по столу так, что подпрыгнули бутылки.
- Не бывать этому, - закричал он во все горло так, что на шее вздулись жилы. Тут же явилась в горницу Ганка, сказала озабоченно:
- Серденько, зачем так шумишь? Так вскричал, я уж злякалась.
- Уйди, дура.
- Ни серденько, ни. Пидемо со мною.
Обернулась к гостю, сказала с упреком:
- Ах, пан, до чего человека довели. Нехорошо так, нехорошо.
И хотя “князь” ругал ее и брыкался, она увела его из горницы.
“Ну и, слава Богу”, - подумал Билевич, поднимаясь из-за стола. Вышел на крыльцо, вздохнул с удовольствием чистый воздух. Казак, лузгавший семечки, спросил:
- Ну как? Побеседовали?
- Побеседовали, - усмехнулся Билевич.
Казак понял и тон ответ, и усмешку.
- Что делать? Больной человек. Забот много.
На крыльце появилась Ганка, недружелюбно взглянула на Билевича, сказала казаку:
- Иди. Зовет.
Казак отряхнул от семечек руки, жупан, усы и, поправив за поясом ятаган, шагнул в избу. Ганка с треском захлопнула дверь, давая понять Билевичу, чтоб уметался прочь и поскорее.
Казак на цыпочках прошел через большую горницу в угловую, где была опочивальня. Хмельницкий лежал на кровати.

252

- Охрим?
- Слухаю, гетман.
- Отот капитан, що был у меня, ты запомни его.
- Запомнил, гетман.
- Как стемнеет, иди и убей его.
- Как убить? – опешил казак. – За що?
- Он хочет помирить султана с Москвою. Не бывать этому, - дернулся Хмельницкий. – Я прерву эту нить. Ты слышишь, Охрим?
- Слышу, гетман.
- У тебя ятаган отточен?
- Отточен, гетман, - соврал Охрим, уже забывший, когда он вынимал эту “поганьку орудью”.
- Отруби этому капитану голову, слышь, отруби напрочь. Иди.
Казак вышел на крыльцо, прислонился к балясине, долго вздыхал, потом вспомнил о семечках, достал из широких портов добрую жменю жареных и занялся снова лузганьем.


VIII

Билевич вернулся во двор татарского бея, где оставил коня и своих спутников.
- Ну как? – спросил его бей.
- Так он же безумен!
- Многие то же говорят, но когда трезвый, он ничего.
- Мне показалось, он никогда не бывает трезвый у вас. Неужто вы и впрямь доверите такому человеку управлять Украиной?
- Что делать, капитан? Визирь его взял вверх, а опускать теперь стыдится. Если честно, мы уже не рады ему, но он теперь князь. Из монахов его было легко вызволить, а вот из князей так не получится.
Вечером, когда Билевич вместе с хозяином и спутниками сидел за маленьким столиком под шелковицей и пил чай, его позвал к воротам один из слуг бея.
- Вас зовут.
- Кто?
- Казак Хмельницкого.
Билевич вышел за ворота. Прислонясь к стене ограды, стоял казак, по очертаниям
огромной фигуры капитан признал в нем Охрима.
- Охрим ты?
- Я, капитан, - отвечал тот негромко, приближаясь вплотную.
- Что случилось?
- За ради Христа, капитан, уезжай скорее отсюда.
- Что так-то?
- Гетман приказал убить тебя.
- За что?
253

- А я знаю? Каже, какую-то нитку порвать треба, щоб ты, значить, до Москвы не доехав.
- А кому он приказал? Убить-то кому?
- Кому, кому. Мне, кому еще? Уезжай, капитан, прошу тебя, не вводи в грех.
- Ну, а как ты ему скажешь?
- Как, как. Скажу, убил.
- И он поверит?
- А куда он денется. Раз тебя в городе не будет, значит, убитый. Поезжай, капитан, поимей мне сочувствие. Он же меня может со службы прогнать. А куда я тут денусь? Опять к татарину в рабы?
- Хорошо, Охрим. Я уеду чуть свет, коней подкормлю и уеду.
- Вот спасибочки вам, добрый вы человек, вот спасибо. Счастливого кроку.


IX

Дауров, исполнив и царскую волю и патриаршую, царскую грамоту вручил султану. Иоакимову – муфтию. И тот и другой поблагодарили его и велели ждать ответа. Однако встреча с ними уже более не состоялась. И ответа от них он не дождался. Где-то через месяц с лишком, когда Дауров уже стал терять надежду на ответ, за ним прибыл посыльный от визиря.
- Мы ознакомились с грамотой великого государя, - сказал визирь. – Мы понимаем его обреченность. Более того, мы тоже озабочены тем же, чтоб между нашими странами всегда был мир. Но ведь не мы нападаем на ваши земли, все время ваши войска переходят наши границы, разрушают наши города.
- Как? – удивился Дауров. – Я чего-то не упомню такого.
- Странно, - пожал плечами визирь. – Странно, что Москва посылает человека, который не знает сути дела. А Чигирин? Ведь он же на нашей стороне. Испокон граница между нами проходила по Днепру. А гетман Дорошенко, правивший Правобережьем под нашим покровительством, где он? Москва попросту похитила его и лишила власти, да еще собирается отправить в Сибирь.
- Дорошенко живет в Москве на полном содержании государя.
- Как птица в клетке? Я знаю это. Мы ему дали власть. Москва – клетку.
- Ну, если визирь начинает углубляться в историю, - не сдавался Дауров, - то я могу тоже вспомнить, чье было Правобережье, хотя бы в десятом веке, когда еще
Блистательной Порты и в помине не было.
- Мы живем в семнадцатом веке, не в десятом, - нахмурился визирь, - и будем говорить о сегодняшнем дне.
Он долго и сердито молчал, видимо, напоминание из древней истории было неприятно ему. Оно и понятно: по истории Русь старше Порты более чем на полтысячи лет, и если по человеческим меркам - ей бабушкой приходится. Хороша же внучка, оттяпавшая у бабушки этакий кусище.
Наконец, успокоившись, визирь продолжал:
254

- В общем, так: мы готовы вести переговоры о мире, если Москва будет признавать за нами Правобережье. Пусть великий государь шлет полномочных послов в Крым, там и станем вести переговоры. Мы не можем забывать о хане, нашем верном союзнике, о его интересах.
- А как с Хмельницким решится?
- Это уже Москвы не касается. Возможно, он станет править Правобережьем.
И опять Дауров задел неприятную для визиря тему – вопрос о Хмельницком. Визирь явно не хотел говорить об этом.
- Вот наша грамота великому государю, - сухо сказал он. – Можете ехать. Счастливого пути.


X

Капитана Билевича принял в Посольском приказе князь Голицын. Государю нездоровилось, и он лежал в своей опочивальне, принимая только самых близких к престолу людей.
Выслушав сообщение Билевича, Голицын спросил:
- Какие потери были у турок под Чигирином?
- В первом походе около восьми тысяч они потеряли. Во втором было выведено более ста тысяч воинов. Потеряно около трети.
- Да, тут визирь не щадил никого. А результат? Развалины Чигирина. Захватили город и тут же бросили.
- Визирю больше нужна была победа, а не город. Каждому ведь жить хочется.
- А каковы их планы в отношении Хмельницкого?
- Да, как я понял, они уж не рады, что с ним связались. Он же беспробудно пьянствует и, по-моему, уже безумен. Турки с ним крепко просчитались. Они думали, что как только приведут его на Украину, за ним пойдут все казаки, как бывало за отцом его. А казаки не пошли. Вот теперь он сидит в Кизикермене, князь без княжества, гетман – без войска.
- Ну что ж, оно неплохо, что и Порта мира захотела. Может быть, удастся договориться. Передай господарю Дуке государеву благодарность за посредничество. Мы будем стараться, чтоб усилия эти не пропали даром.
Вечером Голицын был в спальне государя с докладом о предварительных договоренностях в отношении мира с Портой.
- Султан никак не хочет уступать Правобережье, государь.
- Но на переговоры-то он согласен?
- Да, переговоры он назначает в Крыму у хана.
- А о Правобережье надо обязательно посоветоваться с Иваном Самойловичем. Ныне он гетман всей Украины, и без него решать этого нельзя.
- Ты прав, государь.
- Кого бы ты, Василий Васильевич, советовал  послать к гетману?
- У меня есть толковый дьяк Емельян Украинцев.
255

- Посылай с Богом. Накажи ему, чтобы гетман изложил все на бумаге, дабы можно было в Думе обсудить. А потом уж будем решать, кого в Крым посылать.


XI

Вскоре после потери Чигирина и отставки Ромодановского гетман послал на Правобережье своего сына Семена с войском и приказом: пожечь города и села, дабы неприятелю нигде пристанища не было.
Семен оказался сыном послушным, везде, где только возможно, пускал красного петуха. Однако города Ржищев, Канев, Черкаск, Корсунь уцелели, так как встречали Семена, как начальника царского войска, с хлебом и солью и тут же с радостью челом били, дабы забрал он их из-под басурманской власти под царскую высокую руку.
Рассказать об этих успехах и попросить о присылке вспомогательного войска для защиты Киева был отправлен в Москву знатный войсковой товарищ Иван Степанович Мазепа.
Однако, прибыв в Москву, Иван Мазепа не смог попасть к Федору Алексеевичу по причине нездоровья государя. Пришлось посланцу довольствоваться встречей с думным дьяком Л. Лопухиным, который не только выслушал, но и записал все, что говорил Мазепа для доклада государю.
- Надо, чтобы на оборону Киева и всей Малороссии было прислано много войска, а  бояр и воевод было бы с ним поменьше, - говорил Мазепа. – А то, когда бояре начинают местами считаться, да каждый свой полк беречь начинает, оттого происходит недовольство между ними.
- Кому из бояр и воевод быть, - отвечал Лопухин, - на то есть грамота государева, промысел им велено чинить по тамошнему делу и совету с гетманом.
- В том-то и дело, не всегда чинят, как велено. В прошлую войну с князем Ромодановским ратных людей было много, а как они были на той стороне и шли на выручку Чигирину, то государевых ратных людей на бою было очень мало.
- Почему мало?
- А потому, что половина стрельцов в обозах у телег была. В полках оставалось для боя по триста человек, а то и того меньше.
- А рейтары, а городовые дворяне?
- От них только крик и никакой пользы. Полковники и головы беспрестанно просили у гетмана людей в помощь, и он людей своих к ним посылал, а сам остался
только со своим двором и драгунским полком, который по указу государя в бою всегда должен при нем быть.
- Ну, Иван Степанович, вы тут такое наговорили. Неужто все так и было? Отчего же головы и полковники своих ратных людей к бою не слали? Это ж их святое дело.
- В том-то и дело, что каждый думал не о том, как врага поразить, а как бы от боя уклоняться. И гетман просил, чтоб в будущем главным воеводой в войске один был, и чтоб все в его власти были и исполняли приказы его без прекословия и лукавства. Если

256

после Чигирина мы ничему не научимся, то и впредь будем быть поганскими войсками. Вот ныне даже Ю. Хмельницкий голову поднял, занял с татарами Немиров.
- Ныне государь ищет мира с султаном, - сообщил Лопухин. – Если это удастся, то и войска много не надо будет.
- Дай Бог, дай Бог, щоб наше телятко вашего волка зъило, - сказал Мазепа с усмешкой. – Без доброго войска, дьяк, мира никогда не добьешься.


XII

Едва Мазепа воротился из Москвы, как вскоре в Батурин прибыл посланец государя дьяк Емельян Украинцев. Встречен он был гетманом с высокой честью и искренней заинтересованностью.
- Ну, как доехал, Емельян Игнатьевич? – спросил гетман.
- Слава Богу. Но коляска что-то моя под конец совсем расшаталась, раза два передок вырывался вон.
- Ну, это шкворень погнулся. Я велю кузнецу новый отковать. Да и шины надо перетянуть, вон на заднем колесе совсем слезла с обоза.
- Пожалуй, Иван Самойлович, будь милостив, дай команду, пусть все подправят, чтоб до Москвы добраться без происшествий.
Гостя, как и положено, сперва чествовали за обильным угощением, где присутствовала потом вся старшина – есаулы, полковники, войсковые товарищи, войсковой судья и войсковой писарь. Пили за здоровье великого государя, которому все нездоровилось, за посланца его, за гетмана и за грядущие удачи на бранном поле. Дел старались не касаться, а если кто и заговорил, того немедля сам гетман осаживал:
- То поговорка не для застолья, брат. Разлей-ка лучше горилку по чаркам.
К делу государев посланец приступил на следующий день с утра. Они удалились с гетманом в небольшую горенку, куда им принесли соленые арбузы.
- Вот рекомендую, - сказал гетман, - самая лучшая после похмелья закуска. Хорошо голову прочищает.
- Спасибо, Иван Самойлович, - отвечал Украинцев, - но моя голова никогда не болит с похмелья. Грех жаловаться.
- У кого как, ты, видать, еще молод, вот и обходишься. А мне уж, старику, приходится на другой день лечиться либо арбузами, либо крепким рассолом.
Дьяк подождал, пока гетман управится с парой арбузных долей, оботрет усы, крякнет довольно и, наконец, глянет на гостя ясными глазами: мол, готов слушать.
- Иван Самойлович, ты знаешь, что государь от тебя никаких тайн не имеет, что он ценит тебя.
- Знаю, Емельян Игнатьевич, знаю. И в его приязни ко мне не раз убеждался.
- Ты все досконально знаешь, что делается великим государем с королем польским, с султаном турским и ханом крымским на покой и тишину. Войску Запорожскому и народу малороссийскому. Ничего от тебя не утаено.
- Знаю. И очень ценю доверие государя.
257

- Теперь царкое величество велит тебе объяснить, что турки клонятся к миру, а посольские послы в Москве склоняют нас соединить войска с королевскими, и вместе идти на султана в его государство. Так государю очень важно мнение твое на сей счет. Как лучше нам поступить?
- С турками мир надо заключать, тут и задумываться нечего. Война с ними народу уже наскучила и пока доброго результата не дала. А что касается поляков, то я бы советовал государю веры им не давать. Во-первых, далеко вести войска, а татары, как узнают, тут же лишат наших кормов, пожгут траву. Но даже допустим, что наши с королем соединятся и даже победят, то плоды победы достанутся Польше, паны ее не уступят. А наши войска будут только изнурены дальними переходами и пустотой Правобережья. Нет, нет, нет, я умоляю государя не доверять королю.
- У тебя есть на то основания, Иван Самойлович?
- Есть, - сказал гетман, встал и, приоткрыв дверь, позвал дежурного казака. – Иди и позови ко мне Чуйкевича. – Потом опять сел за стол, пояснил Украинцеву: - То мой канцелярист, недавно воротился из Сечи, он тебе все расскажет. А то, я смотрю, в Москве мне не верят, когда я пишу о происках Серко.
- С чего ты взял, что не верят? Верят.
- А почему, чтоб ни сотворил Серко, мне все велят прощать ему. Если б запорожцы помогли под Чигирином, может, все по-другому бы обернулось. А то помогали, да не нам – татарам. Вот придет Чуйкевич и пораспрошай его за Сечь, за Серко. Я уйду, чтоб ты не думал, что я его подучаю.
- Ну, зачем уж так-то, Иван Самойлович? Мы тебе верим. Просто у царя сердце такое, он и не таким, как Серко, вины отпускает, воров милует, шибко жалостлив. Даже жен-мужеубийц не велит окапывать, хотя это испокон было на Руси заведено. Говорит: “Доброго мужа жена не убьет”. Не поспоришь ведь. Государь.
Чуйкевич явился. Это был молодой в щегольском чекмене казак с лихо закрученными усами. Встал в дверях, стройный, готовый к услугам.
- Роман, - сказал гетман, - расскажи государеву человеку Емельяну Игнатьевичу о своей поездке в Сечь, все, все, ничего не утаивая. А я пока пойду, распоряжусь по хозяйству.
Гетман все же решил уйти, и Украинцев счел неудобным задерживать его тут при подчиненном.
- Ну, садись, Роман, - пригласил Украинцев канцеляриста. – Рассказывай, что там в Сечи происходит.
Чуйкевич присел на лавку, заговорил четко и без запинки, словно выученное:
- Сечь наклоняется к королю. При мне король прислал белоцерковского попа, а тот
поп велел мне передать гетману, чтоб он обратился с Войском Запорожским к королю польскому и он будет его жаловать.
- А что кошевой, Серко?
- Иван Серко после переговоров с тем попом похвалялся, что, объединившись с татарами и поляками, будут Москву воевать.
- Может, это он спьяну болтал? Ведь у короля с великим государем перемирие. Было и продолжено еще на тридцать лет.

258

- Да нет, по-моему. Серко трезв был, хотя за это трудно ручаться. Может, и спьяну. Но ведь, как говорится, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
- Ну, а ты как сам думаешь, может Серко против государя Сечь поднять?
- Вряд ли. Болен он, какой из него ныне вояка? Вот языком и воюет, из атаманства не хочет уходить. А Сечь против Москвы – об этом и думать смешно, все равно, что комар супротив быка.
- А чего же тогда грозится?
- А как же? Ведь Сечь всегда за тем шла, кто кормил ее. Ныне, видимо, король подкинул им на зипуны, вот и окрысились на Москву. Пришли Москва подарки побогаче – на хана поворотят. Я так думаю, что Серко и грозится Москве для этого.
- Для чего?
- Для подарков. Мол, погрожусь, поругаюсь, и, глядишь, добрую плату пришлют.
- А почему ты так думаешь?
- А потому что Серко не случайно свои угрозы при мне говорил. Он же знает, что я передам гетману, а гетман – Москве. Небось, напрямую-то Москве он никогда не грозил. Наоборот, всегда в верности клялся.
- Ну что ж, пожалуй, ты прав, Роман. Спасибо за рассказ, можешь идти.
Чуйкевич вышел, и скоро явился в горницу гетман:
- Ну что, славные новости из Сечи?
- Твой канцелярист умный парень, - сказал задумчиво Украинцев. – И новости его из Сечи не такие уж страшные.
- Как? Серко передается королю, а ты говоришь не страшные.
- Ну и что? Кошевому нужно Сечь кормить, у них только рыба своя, а остальное все покупать надо или грабить. Мы плохо им платим, что там говорить, а король, видно, подкинул деньжат. Вот Иван и грозится, да еще и прилюдно, деньги-то отрабатывать надо. А там, глядишь, Москва напугается и еще подарков пришлет.
- Ну, ты, Емельян Игнатьевич, выходит, оправдываешь Серко?
- Я не оправдываю, я стараюсь понять его. Вон твой Роман - канцелярист, а не хуже другого боярина раскусил кошевого.
- Что же он мне “раскушенного” не преподнес?
- А ты и не догадываешься?
- Нет.
- Он тебе преподнес такого, какого ты его видеть хочешь. Изменник. И все. Он, чай, у тебя служит и тебе угодить рад. Молодой, старательный, очень умный. Воин. Пожалуй, даже хорошо, что ты вышел. При тебе бы он вряд ли рассуждать стал, доложил бы, и все. А я у него собственное мнение вытянул, и оно оказалось таковым. Подскажу
государю, чтоб слали в Сечь содержание.
- Туда войско слать надо, а не содержание.
- То не нам с тобой решать, Иван Самойлович, государю. А он к Серко благожелателен.
- С чего бы это?
- Да когда-то Серко со своими казаками, еще при Алексее Михайловиче, сочиняли известное письмо султану, кажется Махмеду IV, письмо соромное, ехидное. Так веришь,

259

государь его наизусть помнит, иногда вспоминает, хохочет от души. Я полагаю, от этого и к Серко приязнь.
- Гже же он его взял, письмо-то?
- А список с него у Алексея Михайловича в бумагах хранился. А Федор Алексеевич, будучи царевичем, наткнулся на него.
- Ну что будем решать, Емельян Игнатьевич? – воротил разговор гетман к главному предмету переговоров.
- Решение одно. Ты ныне или завтра соберешь свою старшину, посоветуешься обо всем, о чем мы говорили. И напишешь все государю на бумаге, и в отношении мира с турками, союза с поляками, ну и про Сечь, разумеется, подробно.
- Хорошо. Я думаю, и старшина меня поддержит. С султаном мир, с королем никакого союза.
- Там увидим. С Богом, Иван Самойлович.
Украинцев задержался в Батурине еще на три дня, за это время ему изладили коляску, заменили шкворень, перетянули шины, подкормили коней. Но главное, гетман написал обстоятельно письмо государю о решении совета старшин по вопросу мира с султаном и союза с поляками. В самом конце было приписано и об Иване Серко, о его тайных переговорах с королем и ханом. Гетман не удержался от соблазна еще раз лягнуть своего недоброжелателя, тем более было за что. А там пусть решают.


XIII

Гетманское длинное и обстоятельное письмо государю и прочел сам же Украинцев, едва воротился из Малороссии. Так велел князь Голицын.
- У государя могут возникнуть вопросы, на которые никто, кроме тебя, не ответит.
И точно, после прочтения письма Федор Алексеевич поинтересовался:
- Как здоровье гетмана?
- Я не справлялся, государь, но он не жаловался, на вид вполне крепок.
- Ну и, слава Богу, - перекрестился государь. – Его мнение для нас главнейшее по турским делам. Теперь мы можем вполне спокойно посылать наших послов к хану. Василий Васильевич, кого ты хочешь послать в Крым к Мурад-Гирею.
- Посланником поедет Сухотин и помощником ему дьяк Михайлов.
- Люди надежные?
- Да вроде исполнительные. По крайне мере, в Приказе бумаги у них всегда в порядке.
- А язык татарский ведают?
- Ведают, государь, оттого и посылаю.
- Пожалуйста, князь, сам подробно объясни им их задачу. Ни в коем случае чтоб не лезли с ханом на ссору. Притязаний хана с порога пусть не отвергают. Пусть лучше уклоняются от прямых ответов: “Мы подумаем”, “Мы доложим”, чем отвечать грубо и непримиримо. Главное, им доверено начать переговоры о мире и их святое дело оберечь сей хрупкий сосуд, не разбить. Разобьют, то заплатят за бокал.
260

- Хорошо, государь, я их наставлю.
- Что там поляки?
- От короля приехали послы Броставский и Гнинский.
- С чем пожаловали?
- Да все с тем же. Что-де если великий государь соединит войска с польскими, то король разорит мир с султаном.
- Ишь ты, уж не пронюхали ли, что мы с турками мира ищем?
- Возможно, государь, возможно. Это узнать они вполне могли через валахского господаря. И, видимо, не хотят мира меж нами и султаном. Вот и зовут нас в поход на него. Но и это не все, государь.
- Что еще?
- Король, помимо соединения войск, просит у нас на военные издержки ежегодно по двести тысяч рублей.
- По сколько, по сколько?
- По двести тысяч.
- Хэх, - усмехнулся царь, - как им это число понравилось. Двести тысяч содрали с нас за Киев. А тут еще за неведомо какой союз по двести в год алкают. У короля губа не дура. Прав гетман, что не советует с ним в союз вступать. У Ивана Самойловича нюх на обман. А что ты им ответил, Василий Васильевич?
- Сказал, доложу государю. Но, что и ты, мол, без комиссии сего вопроса решить не можешь. А комиссия заседать будет лишь в грядущее лето.
- Спасибо, князь, правильно ответил, можешь то же сказать и от моего имени. И отправить послов с пожеланиями королю здоровья и всяческих успехов. Вот так же вежливо научи и Сухотина, чтобы от хана никаких невыполнимых требований на себя не брал. И обязательно снабди Сухотина мягкой рухлядью для подарков: соболей, бобров и чего там еще. Без подарков они до хана не доберутся.
- Я знаю, государь.


XIV

Ради бережения посланников и их ценного груза поскакали с ними десять конных стрельцов, проводили их до Батурина. От Батурина их уже охраняли казаки, в начале пути левобережные, в конце пути запорожцы. И хотя запорожцам заплачено за охрану посланников, дьяк Михайлов всю дорогу трясся от страха.
- Ох, Иван, ограбят они нас.
- С чего ты взял? Это же охрана.
- Ты глянь на их рожи, чистые разбойники.
- Кошевой за нас головой перед государем отвечает.
- Что мне его голова, если свою потеряем.
Однако до реки Альмы, где располагалось становище для посланников, они добрались вполне благополучно. Мало того, Михайлов сумел в пути даже подружиться с одним из запорожцев Нечипором, которого угощал калачами на дневках, втайне надеясь
261

иметь в его лице защитника, если начнется ограбление. Нечипор вполне прикормился около дьяка и с удовольствием исполнял его нехитрые поручения – принести воду, нарубить дрова, покормить коней.
Татарин, встретивший их на становище, показал им какой-то сарай, сляпанный из дикого камня, в котором не было окон, и свет попадал лишь через дверной проем, который не имел двери, и через дыры в крыше. Потолка у сарая тоже не было.
- У вас разве нет чего получше? – спросил Сухотин вполне миролюбиво, памятую о наказе Голицына: не лезть на ссору.
- Ничего нет, - отвечал сердито татарин. – Здесь все посланники живут.
Подаренная шкурка бобра смягчила хозяина становища, и он от щедрот своих показал, где можно было взять солому для постелей. Солому для дьяка и Сухотина приволок Нечипор, навалил в углу сарая. Михайлов, почувствовавший себя хозяином запорожца, приказал ему:
- Ложись около меня, Нечипор.
- Добре, - согласился тот.
Расстелил поверх соломы потники, сунул под головы седло и мешки, а дьяку предложил накрыться своим зипуном.
- Ночью холодно будет.
- А сам чем укроешься?
- Я привычный и так, - ответил запорожец.
Михайлов радовался, что в столь ужасном месте приобрел себе слугу, доброжелательного, великодушного. Сухотин тихонько ругался:
- Чертова татарва, этакие хоромы для посланников уготовили. У нас свиньи в лучших живут.
- Надо завтра хану заявить решительный протест, - сказал дьяк.
- Ты забыл, что Голицын наказывал: никаких ссор и требований.
- Но он же не думал, что нас разместят в сарае, а не в доме.
Среди ночи дьяк проснулся от сильного зуда. Зудели грудь и плечи. И он догадался, что с нечипоровского зипуна на него наползли вши. Михайлов, сбросив его с себя, выругался по адресу запорожца: “Окаянный казак, чтоб ему пусто было”.
Однако не только вши алкали свежей крови московских посланников, в сарае обнаружилось скопище блох. Отчаянно чесался и Сухотин, из последних сил цепляясь за ускользающий сон. Лишь Нечипор да его товарищи дружно задавали храпака, оставляя без внимания укусы паразитов.
Вдосталь начесавшись и наворочавшись, дьяк перед рассветом снова забылся тревожным сном. Проснулся он от крика:
- Коня покрали!
Все, вскочив, выбежали из сарая. Коней с вечера привязали к веревке, которую
натянули сами запорожцы между двумя деревьями. Не было сухотинского гнедого жеребца.
- Шукаемо, - скомандовал старший из запорожцев, и первым кинулся седлать своего коня. – Ты скачи сюда, ты сюда, Нечипор, ты скачи на полуночь. Глядить в оба, угредка на лбу пятно белое.

262

Михайлов, поняв, что сейчас охрана разбежится, и скорее всего, более уже не воротится, крикнул:
- Нечипор, погоди, я с тобою.
Михайлов кинулся в сарай за своим седлом, воровато оглянулся и, убедившись, что никого нет, выхватил из мешка несколько шкурок соболей, сунул за пазуху.
Обескураженный Сухотин стоял по-прежнему на том же месте.
- Не беспокойся, Иван, - утешил его, пробегая, дьяк. – Найдем. Поймаем татя.
Нечипор помог дьяку заседлать коня и даже посадил в седло. Они поскакали на полуночь, как и приказал Нечипору старшой. Версты две они гнали коней вслань, потом Михайлов крикнул:
- Побережем коней, - и перевел своего на шаг.
Нечипор тоже придержал своего, поравнялся с дьяком.
- Слушай, Нечипор, - заговорил Михайлов, - я хочу воротиться назад.
- На становище?
- Нет. В Москву.
- Це дило хозяйське, - пожал плечами запорожец.
- Ты проведешь меня до Сечи?
- Оно бы можно, - замялся Нечипор, - но как хлопцы…
- А что хлопцы? Они вчетвером остались, и с Сухотиным, ты один провожаешь меня. Я же плачу тебе за это. Скажешь, что, мол, дьяк захотел воротиться, я, мол, его сопровождал. В конце концов, я за тебя кошевому слово замолвлю. Ну?
- Ну, ежели так, то я согласный.
- Ты видишь, как нас встретили, - продолжал Михайлов, пытаясь даже перед собою оправдаться за свое бегство. – Хуже последних собак. Это одного коня угнали, а если бы всех? Что тогда? Если найдут коня Сухотину, он тоже там не останется, он тоже возмущался, что разместили нас, как свиней.
- Эдак, эдак, - соглашался Нечипор, понимая, что, соглашаясь во всем с дьяком, он получит с него добрую плату за охрану. А если начнет спорить, то может отхватить “дулю с маком”. Лучше соглашаться: “Эдак, эдак”.


XV

Князь Голицын докладывал государю дела крымские:
- “… Дьяк Михайлов, испугавшись тех татей, сбежал от Сухотина, и тому пришлось одному вести переговоры. Ему было заявлено, что татарская земля доходит до
тех границ, до которых ступало копыто татарских коней”.
- И докуда же, они считают, ступало их копыто? – спросил царь.
- До самой Роси.
- Ох, ты! Татарские копыта и у Москвы копытились, что ж они этого не возжелали, - заметил с сарказмом Федор.
- В общем, все Правобережье они считают своим вместе с Сечью. Сухотин говорит, что они не хотят уступать и пяди.
263

- Надо посылать, Василий Васильевич, кого поопытнее. Раз от переговоров не отказываются, рано или поздно пойдут на уступки.
- Я хочу послать Тяпкина Василия Михайловича. Этот муж опытный, и за государев интерес насмерть стоять будет.
- Я знаю, Василий Васильевич, он много сил приложил и к договору с поляками. Только, пожалуйста, дай ему на подарки и на проезд побольше. А кого с ним хочешь послать?
- Он просит Никиту Зотова.
- Это, который крестника Петра пестует?
- Его самого, государь.
- Надо будет с мачехой Натальей Кирилловной поговорить, чтоб отпустила.
- Поговори, Федор Алексеевич, дело ведь важное, а у Зотова почерк добротный, для договора аккурат, и упрямства тоже у него хватает. Этого тати не испугают.
- А что ты, князь, наказал ли Михайлова за побег из Крыма?
- Наказал, государь. Велел всыпать ему сто батогов.
- Что уж так густо-то, Василий Васильевич, хватило бы и половины.
- Ничего. Вытерпел. Зато дольше помнить будет.


XVI

В дороге, пока ехали до Батурина, Тяпкин допытывался у Зотова:
- Ну, как ты с царевичем Петром управляешься? Каков он?
- Ребенок еще, семь лет всего. Но боек, шибко боек, - рассказывал Никита, не скрывая удовольствия (еще бы, чай, возле царевича обретается). – Ученья на лету схватывает, уже псалтирь едва не всю на зубок взял. Наизусть любое место чешет без запинки. Почерк, правда, корявый, спешит дюже. Но ум востер, ох востер. Спрашивает, сколько будет семь раз по семь? Я изморщился, пересчитав, а он тут же выдает:  “Сорок девять  – горе ты мое”.
Зотов добродушно посмеивался, ему лестно рассказывать, сколь близок он наследнику, сколь дорого ему “горе ты мое”.
- Когда государь приходит к нам…
- А он приходит к нему?
- А как же? Не проходит недели, чтоб не пожаловал. И всякий раз спрашивает: “Ну-ка, крестничек, что нового узнал?” А Петр Алексеевич, как начнет, как начнет чесать. Ну, государь очень нами доволен. Всякий раз и хвалит, и дарит подарками.
- Значит, любит он Петра?
- Еще как! Более чем родного Ивана. Уже раза два говорил Петру Алексеевичу: “Учись, расти, Петь, тебе царство откажут”.
- А что Петр?
- А что он? Ребенок. Говорит: “Не хочу я с долгобородыми боярами порты протирать, ну их, говорит, к лешему”.
- А государь?
264

- А что государь? Смеется. Треплет его по голове, молвит: “Вырастешь – захочешь”. Так вот и живем.
Зотов покосился на Тяпкина, полюбопытствовал:
- А ты что это меня вдруг возжелал, Василий Михайлович, к хану тащить?
- Пишешь ты знатно, Никита. Хочу, чтоб договор с султаном ты писал, от твоего письма татары обалдеют, глядишь, выправлять не станут. И потом, пора тебе от царевича и отпуск иметь. Поди, два года без роздыху пишешь.
- Это ты прав, Василий Михайлович, и от царевичей роздых нужен. Это тебе спасибо за отпуск-то.
- Отпуск будет нелегкий, Никита, так что шибко не радуйся, и благодарить не спеши. Татары нам кишки помотают, чует мое сердце. Сухотин вон от них явился едва ли не вполовину отощавшим, говорит: “Упрямы как бараны, с ними ты каши не сваришь”. Ничего, Никита, как говорится: “Бог не выдаст – свинья не съест”. Ляжем костями, но мир заключим.
- Да надо бы. А то мне перед Петром Алексеевичем стыдно будет. Он ведь знает,
зачем я поехал.
В Батурине послов встретил гетман, угощал их в застолье, говорил:
- Ах, если вы мир привезете, великую честь вам воздадим. Из всех пушек велю палить для вашей славы.
- Ну, до этого еще дожить надо, - отвечал Тяпкин, подливая себе горилку. – Мы б тебе благодарны были, Иван Самойлович, если б ты пристегнул к нам писаря скорописного. А то Никита Моисеевич пишет более набело и неспешно, потому как красоту будет соблюдать. А скорописный бы поспел за нашим говоренным.
- Есть у меня такой, - гетман обернулся к слуге. – Позови Семку Раковича.
Слуга ушел, гетман продолжал:
- Этот Ракович так строчит пером, ровно зайцем скачет. За говореньем всегда поспевает.
Привели Раковича – молодого казака с невеликой черной бородкой и вислыми усами.
- Вот, Семен, тебе честь выпадает ехать с посольством в Крым ради твоего скорописания. Гляди же, не осрами там меня.
- Что ты, гетман. Как можно, - отвечал казак.
- Тогда садись к столу и выпей горилки.
Ракович не стал чикаться, сел к столу, выпил налитую ему чарку, закусывал не жадно, с должным уважением к застолью.
- И еще, - продолжал гетман, - дам я вам добрых казаков в охрану до самого Крыма. В Сечь не заезжайте. Сухотин взял с собой сечевиков, так намучился с ними, вместо охраны они дрыхли как байбаки, татей проспали. А может, и сами обобрали посла-то, а на татей свалили. Иди, проверь теперь.
- Но ты же им на содержание выдай, Иван Самойлович. У нас, знаешь сам, всякая копейка в учете.
- Это само собой, выдам им на жилье и на коней. Так что вы на них тратиться не будете. Сотнику накажу, чтоб и не совался к вам с просьбами. У вас дела поважнее. И ты,

265

Семен, поступаешь в полное распоряжение думного дворянина Тяпкина Василия Михайловича, и слушаться его должен без всякого прекословия. Потому как идет он по государеву делу. Понял?
- Понял, Иван Самойлович.
- Бери с собой поболе бумаги чистой, чернил, перьев, и в путь, с Богом.


XVII

Долгим путь из Москвы в Крым оказался. Выехал Тяпкин в августе, а до реки Альмы добрался лишь двадцать пятого октября. И хотя Сухотин рассказал о посольском стане, строение это все равно поразило посла своей убогостью.
- При каких государях ни довелось мне бывать, - сказал Тяпкин, - но такое вижу впервые. И впрямь свиньям у нас и покойнее и теплее живется, чем послам и резидентам в Крыму у хана.
- Это чтоб не засиживались долго, - предположил Никита Зотов.
Казаки сразу занялись устройством коновязи, поскольку ее при стане не было. Наложили соломы и коням, и на ложе, разбросав предварительно по полу сарая поломанных будыльев полыни.
- Это от блох, - пояснил сотник.
- Я думаю, при таком холоде блохи быстрее нас разбегутся, - отвечал Тяпкин, однако, возражать не стал, хотя от сухой полыни поднялась в сарае горькая пыль.
И если полыни казаки наломали даром, то за солому татарин потребовал плату. Пришлось платить. Тут же было объявлено послам, что здесь ничего даром получать они не будут. Все должны покупать – питание себе и корм коням.
- Только за воду не надо платить, - не то пошутил, не то с сожалением, что упущена такая статья дохода, проговорил татарин.
Просто рядом протекала речка. И устанавливать плату за воду было бессмысленно. На следующий день явился пристав и объявил, что их ждет хан.
- То добрый знак, что нас не задерживают, - сказал Зотов.
- Погоди, Никита, сглазишь, - отвечал Тяпкин.
И как в воду смотрел.
До ханского дворца было недалече, где-то около пяти верст, но когда они явились на подворье, пристав объявил им:
- Прежде чем идти к хану, вы должны преставиться ближнему человеку его, Ахмет-аге.
- Не бывши у ханова величества, - отвечал Тяпкин, - и, не вручивши ему грамоту великого государя, мы по другим дворам волочиться не станем. Нам – послам царского величества – сие не пригоже.
- Если вы так станете с нами говорить, - вскричал пристав, - то грамоту мы у вас отнимем силой.
И хотя пристав при этом выпучивал глаза, стараясь напугать послов, на Тяпкина это мало действовало.
266

- Ты зеньками-то не крути, - осадил его Тяпкин. – Грамоту государеву нам велено вручать ханскому величеству, а не тебе. А пока где головы наши будут, там и грамота. Лишь убив нас, сможешь взять. А грозы твоей мы не боимся, потому как мы государевы люди и за нами войско царское.
Пристав посоветовался с другими татарами и, наконец, сказал вполне миролюбиво:
- Ну, хорошо, пусть один останется с грамотой на подворье, а другой сходит к Ахмет-аге повидаться, дабы обиды ему не было.
- Ну? – переглянулись Тяпкиным с Зотовым. – Кому идти?
- Пойду я, - решительно сказал Тяпкин. – Я знаю, как с басурманами говорить надо.
Ахмет-ага в шелковом золотисто-желтом халате сидел на ковре, опираясь на вышитые золотом подушки. Встретил посла высокомерной ухмылкой. Однако Тяпкин и вида не подал, что уязвлен этим.
- Здравствуй, Ахмет-ага! – приветствовал он татарина.
- Здравствуй, господин Тяпкин, - ответил тот и, кивнув на ковер, пригласил: - Иди, садись около.
Тяпкин нагнулся, скинул сапоги у порога и босиком прошел на ковер, присел по-
татарски, поджав ноги. Сделал это быстро и легко, словно век этим занимался: знай наших.
- Почему ты и твои люди ослушались ханской воли? – спросил Ахмет-ага.
- Как мы могли ослушаться, если не слышали ее?
- Но пристав тебе говорил, чтобы до хана ты пришел ко мне.
- Пристав – не хан, Ахмет-ага. Он кричит, как простой пастух, так ханскую волю не выражают.
- У нас исстари ведется, что все посланники, прежде чем идти к хану, бывают у ближних людей. Или ты считаешь, что прежде честнее вас посланников не было?
- Мы с прежними посланниками честью не считаемся. Если у вас прежде так и водилось, как ты говоришь, то мы вашего указа не принимаем, мы, прежде всего, исполняем государевы дела. Я во многих странах перебывал, Ахмет-ага, у многих великих государей, и нигде не повелось ближним людям от послов грамоты мимо государя принимать. Нигде.
- Но у нас свой обычай, господин Тяпкин.
- Плохой, грубый обычай, Ахмет-ага. Он унижает ханское величество. А этого как раз ближние люди не должны допускать.
Ахмет-ага понял, что этого Тяпкина трудно переспорить, сказал примирительно:
- Ну, ладно, ладно. Ну, вот ты пришел ко мне, ну, не съел я тебя, ну, не убыло от тебя.
- Не убыло, Ахмет-ага. Напротив, мне приятно было с тобой познакомиться, - проговорил Тяпкин вполне дежурную дипломатическую любезность, хотя какая уж там “приятность” беседовать со спесивым басурманом.
- Вот теперь ступай к своим спутникам. И готовьтесь. Вас ждет торжественная встреча у хана.
- Мы давно готовы уже, - поднялся Тяпкин с ковра.
- И еще, господин Тяпкин, у нас не принято оскорблять слуг хана жалобами.

267

- Ты думаешь, мы будем жаловаться на вашего пристава?
- Ну, не только на него, скажем, на неудобства с жильем или с кормами.
- Ага, - догадался Тяпкин. – Я понял. У нас все хорошо и все прекрасно. Так?
- Именно так, господин Тяпкин. Я рад, что мы поняли друг друга.
Хан Мурад-Гирей, хотя и был одет в еще более богатые одежды, но оказался менее спесивым, чем его ближайший человек. Так, по крайней мере, показалось Тяпкину, и начал он разговор не с выговоров, как Ахмет-ага, а деликатных расспросов:
- Как изволили доехать, господин Тяпкин?
- Спасибо, хан, хорошо доехали.
- Как здоровье высокого брата нашего, царского величества?
- Спасибо, хан. Великий государь, слава Богу, здоров и надежен.
- Как вас разместили?
- Спасибо, хан. Нас хорошо разместили.
- Покормили ли вас и коней ваших?
- Нас накормили, напоили, великий хан, - отвечал Тяпкин и не удержался, чтоб не
допустить шпильку. – Мы сыты твоими милостями.
Никита Зотов с Семеном Раковичем только рты разевали, слушая признания своего старшего спутника. А от последней фразы его казак едва не рассмеялся, удержался через великую силу.
Видимо, и Мурад-Гирей вполне оценил ехидный выпад царского посланца, сразу закончил на этом расспросы. Церемонно приняв от Тяпкина царскую грамоту, хан, не оборачиваясь, передал сидевшему справа от него ближнему человеку и пригласил царских посланцев пройти в свой кабинет. Это означало – торжественный прием окончен, пора переходить к делу.
Выпроводив из тронного зала, послов несколько задержали в передней. Задержка эта объяснилась, когда их провели в кабинет хана. Мурад-Гирей сидел уже за столом не в пышном ханском одеянии, а в темно-зеленом бешмете и перед ним лежала развернутая царская грамота, с которой, судя по всему, он уже ознакомился. За спиной хана и по бокам расположилось семь ближних людей, и среди них был и Ахмет-ага.
Кивком головы хан пригласил послов рассаживаться за другим столом, и когда они уселись, сказал:
- Понимая серьезность предстоящих переговоров, я хотел бы увеличить число членов нашего посольства. А то нас много, а вас всего трое. Вы не возражаете?
Послы переглянулись в недоумении, но опытный Тяпкин, сделав вид, что ему все ясней ясного (хотя он тоже ни бельмеса не понял!), отвечал четко:
- Разумеется, нет, ваше величество.
- Введите боярина, - приказал хан.
И русские не смогли скрыть своего удивления, когда в дверях появился боярин Шереметьев.
- Василий Борисович, - не удержался от восклицания Зотов, - какими судьбами?
И прикусил на полуслове язык. Ясно, какими судьбами угодил русский боярин в Крым: попал в плен под Чигирином.
- Здравствуй, Василий Борисович, - сказал Тяпкин как можно обыденнее, словно

268

вчера лишь распрощался с ним.
Но сам Шереметьев сильно разволновался, на глазах слезы появились, прошептал, едва сдерживая рыдания:
- Здравствуйте, родные мои.
Хан был доволен произведенным эффектом. И Тяпкин вполне оценил хитрый ход Мурад-Гирея. Под великодушным жестом увеличения числа русских послов скрывалась угроза и напоминание хана о своей силе и возможностях (любой из вас может стать моим рабом!), а также скрытое предложение поторговаться за пленника. Боярин – не рядовой, его выкуп не малых денег стоит.
Шереметьев, конечно, не мог быть полноценным помощником в предстоящих переговорах в силу своего положения пленника, скорее, наоборот, он мог склониться в сторону татар, рабом которых являлся на сегодня.
Дождавшись, когда Шереметьев усядется рядом с Тяпкиным, успокоится и вытрет слезы, Мурад-Гирей кивнул Ахмет-аге:
- Приступай.
И ближний человек прямо на глазах опять надулся “своей поганой гордостью”, как
напишет потом Тяпкин и высокомерно кинул старшему послу:
- Какие условия по границе выдвигает московская сторона?
- Мы предлагаем границу между нашими землями по рекам Рось, Тясмин и Ингул, считая это не унизительным для обеих сторон.
- Если вы за этим сюда ехали, - усмехнулся нехорошо Ахмет-ага, - то зря тратились на дорогу. По этим рекам никогда границы не было и не будет. Это давно уже наша земля и наши реки.
- А где вы хотели иметь границу? – спросил вежливо Тяпкин.
- Мы признаем границу только по Днепру.
- Но ваше величество, - Тяпкин наклонил голову в сторону хана, - но дорогой Ахмет-ага, мы ведь собрались здесь не спорить, а искать возможность для мирного договора.
- До тех мест, где заступала нога султановых войск, уступки по мусульманскому закону быть не может, - повторил еще жестче Ахмет-ага.
“Сухая ложка рот дерет, - подумал Тяпкин. – Надо было этому басурману перед тем низку соболей кинуть. Кто же знал, что именно ему хан доверит переговоры вести”.
Между тем Мурад-Гирей молчал и внимательно слушал спор сторон. Всякий раз, начиная говорить, Тяпкин в первую очередь обращался к нему, а потом уже к Ахмету. Понимая, что только хан может смягчить условия, Василий Михайлович решил “пропеть” хвалы ему.
- Ваше ханское величество, два государя – султан Порты и мой царь сделали нас своим посредником в переговорах о мире, о котором мечтают обе столицы. В ваши руки, Мурад-Гирей, вручили оба государя судьбы держав. Вам оказана высокая честь, и вы войдете в историю как миротворец между ними. Разве вашему ханскому величеству не хочется оправдать надежды великих государей?
- Я благодарю тебя, господин Тяпкин, за высокую оценку моей роли в переговорах. Но ведь успех не будет зависеть от обеих сторон.

269

- Наша сторона, Мурад-Гирей, готова оплатить всем, кто способствует этому успеху. Хану мы предлагаем десять тысяч червонных золотых, ближним людям твоим по три тысячи.
Тяпкин заметил, как при последних словах блеснули глаза Ахмет-аги, и снова упрекнул себя: “Как же я, старый черт, не кинул ему соболей. Ах, какая промашка!”
- Господин Тяпкин, - отвечал Мурад-Гирей, - как ты являешь случай царя, так и я являю случай султана. Если б спорная земля была моя, я бы охотно установил границу угодную царскому величеству, но я человек невольный, должен исполнять указ султана. И не могу согласиться даже и за сто тысяч червоных.
“За это ты б согласился, чертов басурман”, - подумал Тяпкин, а вслух сказал:
- Мы бы не обидели и султана с визирем, отправили бы им соболей на пять тысяч червоных каждому.
- Нет, нет, господин Тяпкин, я думаю, и султан не согласится на это.
- Зачем говорить за султана, Мурад-Гирей?
Хану не понравилось последнее замечание русского посла, он поднялся и вышел.
Тяпкин понял, что ляпнул лишнее, и уход хана не к добру. Впрочем, это можно было определить даже по злорадной ухмылке Ахмет-аги, вновь вступающего в права ведущего переговоры.
- Ты, Тяпкин, оскорбил нашего хана, и за такое у нас полагается строгое наказание.
- Какое?
- Земляная тюрьма.
- Но я подданный великого государя, Ахмет-ага. Не забывай.
- Но ты находишься на ханской земле, Тяпкин, и подчиняешься нашим законам. Не забывай.
В это время в дверях, за которыми исчез хан, появился татарин, подойдя к Ахмет-аге, шепнул ему что-то. В глазах Ахмета опять вспыхнул дьявольский огонь.
- Ну вот, - начал он почти торжественно, - что я тебе говорил, Тяпкин. По приказу хана вас велено всех отправить в тюрьму.
- Почему всех? – вскочил Тяпкин. – Я виноват, меня и отправляйте. Они-то причем?
- В тюрьме все трое вы подумаете над договором. И поскольку хан распорядился к вам никого из купцов не пускать, а давать вам только воду, я думаю, вы очень быстро сочините договор по новым, а точнее, по нашим условиям.
- Ахмет-ага, - поднялся вдруг Шереметьев, - позволь и мне идти с ними в тюрьму.
- Нет. Ты пленник, боярин, а не посол. Ступай на свое место, где тебе указано. Ну! Что стоишь? Хочешь, чтоб палками погнали?
Тяпкин повернулся к Шереметьеву.
- И не надо с нами, Василий Борисович. Сослужи нам службу, если сможешь.
- Какую, Василий Михайлович, говори.
- Передай нашим в становище, где мы, и пусть они того пуще стерегутся воров и тятей. Мы тут златых гор наобещали, еще вздумает кто-то, что все это при нас, могут нагрянуть с разбоем.
- Хорошо, Василий Михайлович, я постараюсь.

270

- Постарайся, Василий Борисович, а уж за мной отдар не станет, выйду из тюрьмы – вызволю тебя из полона.
- Дай-то Бог, дай-то Бог, - растроганно молвил Шереметьев. - Век буду за тебя Бога молить, Василий Михайлович. Со мной еще и Ромодановский Федор Юрьевич в плену томится.
- За обоих хлопотать стану, постараюсь в договор вписать.
- Ну что, Ахмет-ага, - обратился Тяпкин к татарину. – Веди нас, куда велено. И не зови, пожалуйста, стражу, мы не упираемся.
- Э-э, нет, господин Тяпкин. Стража обязательно нужна. Она проводит до ямы, и спуститься поможет.


XVIII

Стража “помогла” спуститься.  Едва ввели русских послов под навес над ямой, как
их попросту столкнули в темень, не дав даже осмотреться. Они падали друг на друга и
больше всех досталось Тяпкину, его столкнули в яму первым. Упав на карачки, он стал подниматься, и в это время сверху на него свалился Никита Зотов.
- Эх, черт, ты мне шею едва не сломал, - охнул Тяпкин.
Но в это время на Никиту уже свалился Семен, и Тяпкин был буквально распластан на дне ямы.
- Братцы, вы же меня раздавите, - прокряхтел он.
- Прости, Василий Михайлович, но мы не нарочно, то басурманы.
- Да знаю я, чтоб им рожна в бок.
Кое-как разместились в яме. В ней и впредь ничего не было видно, хоть глаз коли. Немного очухавшись после падений, они ощупью стали исследовать свою тюрьму.
- Ага, вот, кажется, кувшин с водой, - прошептал в темноте Семен.
- Где?
- Да вот, где я. Иди на голос, Василий Михайлович. Дай-ка руку, вот-вот, щупай.
- Ага. Точно, с водой.
- Пойду дальше, - сказал Семен, и немного погодя, опять подал голос. – А вот фу-у-у. В общем, кувшин до ветра ходить. Василий Михайлович, хочешь пощупать?
- Нет, то не к спеху. Никита Моисеевич, ты где?
- Да я тут, где свалился. Чертов татарин, кажись, ногу из-за него подвернул.
Понадобилось около часа, пока они обвыклись в темноте, и даже кое-что различать начали: вверху серел навес, а когда там открывалась дверь, то они могли увидеть друг друга. Не так, чтобы в подробностях, но видели.
Пленные уселись рядком, прижавшись друг к другу, так как в яме было не жарко.
- Это сколько мы здесь пробудем? – спросил Семен. – И за какие грехи нас сюда?
- Грех на нас один – неуступчивость, - сказал Тяпкин. - А продержать нас здесь могут и до морковкиных заговень. Верно сказывал Сухотин, их не переупрямишь.
- Слушай, Василий Михайлович, - заговорил Зотов, - нас же за миром послали, а не землю делить. Может, где-то стоит уступить. Вон по андрусовскому трактату мы Киев
271

полякам обязались отдать. Но не отдали же и по сей день.
- И не отдадим, - сказал Тяпкин. – Мы его по новому трактату купили.
- Ну вот, пусть и с татарами в договоре Правобережье им будет, пусть с поляками разбираются. Поляки тоже на Правобережье свои права заявляют.
- Да они давно заявляют, только сил у них нет удержать заявляемое. Боятся. Не могут прошлую резню забыть. А ты что, Семен, молчишь?
- А что я?
- Как “что”? Ты представитель гетмана. Мы тут с Никитой Правобережьем торгуем, а ты молчишь.
- Мне гетман казав, щоб я таки тебя слушался. Я как ты решишь, Василий Михайлович.
- Но все же, выскажи свою думку-то. Как мнишь?
- Ну, що я. Правобережье хош и польске, але татарське, а как наши туда приходять, то весь народ под государя проситься. Я вот с Семеном Ивановичем, гетманским сыном, ходыв туда. Якый город возьмем, то уси кажуть: берите нас до
государя.
- Ну вот, - заговорил Зотов, - пусть на бумаге подавятся Правобережьем, а народ все едино за государя стоит.
Проговорили так до ночи, решая, можно ли уступить Правобережье. О том, что ночь наступила, догадались лишь потому, что всех вдруг на сон потянуло. И решили: уступить басурманам Правобережье, но запорожских казаков оставить за государем.
Уснули, скрючившись и прижавшись друг к другу. С натсуплением дня, о котором тоже догадывались потому, что уже не спалось, сильно захотелось есть. Попили водички, отчего того более есть захотелось, пытались дозваться сторожа, чтоб попросить его что-нибудь принести из еды. Не дозвались.
- Это зря, - вздохнул Тяпкин. – Если хан приказал не кормить, никто не посмеет  нам и корки бросить. Потому как за нарушение ханского приказа могут до смерти засечь. Так что давайте-ка, братцы, сочинять статьи договора.
- Их бы писать, - сказал Семен. – Мы вот вчера решили про Правобережье и запорожцев, и уже забыли.
- Нет, не забыли, Семен. Значит, так, братцы, каждый запоминает по статье. Скажем, первую Никита назубок выучивает, вторую – Семен, третью – я, потом четвертую – Никита, пятую – Семен и так дальше. Так нам на брата не более как по две статьи будет. А?
- Давайте попробуем, - согласился Зотов. – А наверх поднимемся, Семен быстро их напишет. Сочиняй, Василий Михайлович, я слушаю.
- Т-так… Рубежом быть Днепру, перемирию быть на двадцать лет, хану дается казна за прошлые три года и впредь будет высылаться по росписи. Все. Повторяй, Никита.
Зотов повторил, ни  разу не сбившись.
- Молодец, - похвалил его Тяпкин. – Не зря тебе царевича учить доверили. Теперь, Семен, вторая твоя статья. Запоминай. В перемирные годы от реки Буга до Днепра султанову и ханову величеству городов своих не ставить и разоренных не починивать, со стороны царского величества перебежчиков не принимать. Повтори.

272

Семен повторил, но дважды сбивался, и Тяпкин всякий раз ворочал его на начало, пока не добился точного, без запинки повторения второй статьи.
- Себе, небось, покороче статью придумаешь, - заметил Зотов.
- Ошибаешься, Никита. Дай подумать.
В яме наступила тишина, Тяпкин думал. И вдруг сверху сперва блеснул свет, видимо, кто-то открыл дверь, потом послышался шорох, а потом – бац! – что-то упало сверху, и прямо на голову Тяпкину.
- Ах, чтоб им пропасть, - ухватился за бедную голову Тяпкин. – Почему это все мне да меня? Вас на меня покидали. Тут еще какой-то скотина…
- Василий Михайлович, - громко заметил Семен. – Василий Михайлович, то на вас лепешка упала. Вот она.
- Какая еще лепешка?
- Кажется, ржаная или ячменная.
- Тс-с-с, не шкни. Подведешь доброго человека. Молчи.
Тяпкин, как старший в яме, поделил лепешку на три части и, поскольку не было
видно, какая часть больше, какая меньше, поделили их по жребию. Взяв в руки один
обломок, спросил?
- Никита, ты не видишь ничего?
- Ничего, Василий Михайлович.
- Кому эту отдать?
- Возьми себе, Василий Михайлович.
- Спасибо. А эту?
- Это Семену.
- Держи, Семен. Ну а вот это тебе, Никита, осталось. Тяни руку, да осторожней, чертушка, ты же мне глаз едва не выбил.
- Прости, Василий Михайлович, ты сказал “тяни”, я и протянул на голос. Прости.
Лепешка хоть и не насытила, но силы их подкрепила.
- Спасибо доброму человеку, - сказал Тяпкин, управившись с лепешкой. – Теперь, значит, третья статья будет звучать так. Слушайте завистники, сколько я себе наворотил: крымским, очаковским и белогородским татарам вольно по обе стороны Днепра кочевать, для конских кормов и звериных промыслов.
- Молодец, Василий Михайлович, что про них такая статья уступчивая.
- Погоди, Никита, я же не кончил. Слушай далее… А со стороны царского величества плавать Днепром для рыбной ловли и бранья соли и для звериного промысла ездить вольно до Черного моря. Все.
- Да ты себя не обидел, Василий Михайлович, и впрямь долгую статью сочинил. А запомнил ли?
- Пожалуйста.
И Тяпкин повторил всю статью слово в слово без запинки.
- Четвертая статья, Никита, мотай на ус. Киев с монастырями и городами, что ниже (Васильков, Треполье, Стайки) и что выше Киева (Дедовщина и Радомышль), остаются в стороне царског величества.
И опять Зотов повторил все без запинки, чем немало порадовал Тяпкина.

273

- Тебе, Семен, полегче, пятая досталась. Слушай. Запорожские казаки также остаются в стороне царского величества, султану и хану до них дела нет, под свою державу их не перезывать.
- Здесь татары упрутся, - сакзал Зотов, - вот увидишь.
- Почему?
- А Хмельницкий-то. Они его для того и лелеют, чтоб казаков перезывать
- Ничего у него не выходит. Казаки уже смеются над ним, стали говорить, мол, Хмель обасурманился. А перелетчиков казаки не любят, особенно в вере.
- Ну, и все статьи?
- Нет, пожалуй, шестая, моя значит. Титул царского величества писать сполна. Пленников – боярина Шереметьева, князя Ромодановского и других отпустить на откуп и по размену.
- Теперь, надеюсь, все? - сказал Зотов.
- Нет, Никита. Надо еще седьмую придумать, поскольку число седьмое, сказывают, счастливое. Давай ты придумай хоть одну, она и по счету твоя будет.
- Хорошо, - согласился Зотов и, помолчав, произнес почти радостно: - Султан и хан не должны помогать неприятелям царским.
- Ну что ж, коротко и ясно. Хотя опять же и эта Хмельницкого задевает. Уж кто-кто, а он-то государю самый что ни на есть неприятель.
- На всех не угодишь, Василий Михайлович.
- Ну-ка, братцы, давайте повторим все. Никита, начинай.
Тяпкин заставил повторить статьи раз десять. А что было делать в темной яме? Хоть это, да занятие. В конце концов, доповторялись до того, что уже каждый знал наизусть все статьи договора.
- Ничего, - заключил Тяпкин, - это даже лучше. Выйдем на свет, сядет Семен к бумаге и мигом накрапает весь договр, никого не спрашивая.
Договор был сочинен. Но вот выбираться наверх, на свободу, оказалось не так просто. В три горла криком кричали они сторожа, никто не отзывался. Наконец, явился долгожданный.
- Чего орете?
- Договор готов, скажи хану.
- Чтоб хан меня высек. К нему мне нельзя и близко подходить.
- Гу, тогда ближнему человеку.
- Кому?
Не хотелось Тяпкину Ахмет-агу называть, а пришлось, больше они никого не знали из ближних людей хана. Сторож возвратился, наверное, через час.
- Ахмет-ага сказал, пусть сидят.
- Да сколько ж можно? – возмутился Тяпкин.
- Он сказал: пока не поумнеют.
- Черт подери, - выругался по-русски Тяпкин, но тут же перешел на татарский: - Скажи Ахмет-аге, что, мол, они уже поумнели.
- Хорошо, скажу.
Сторож ушел и уж больше в тот день не воротился. Зато сверху заточникам опять

274

прилетела лепешка и никого на этот раз не зацепила. Кто-то наперекор приказу хана – держать их на воде, попытался подкормить несчастных.
- Выйду, найду нашего благодетеля, - говорил Тяпкин, - озолочу.
- Не найдешь ты его, Василий Михайлович, - говорил Зотов.
- Это почему же?
- Потому что он затаен. Ему нельзя объявляться, хан может велеть насмерть засечь.
- Пожалуй, ты прав, Никита Михайлович. Лучше уж об этих лепешках помалкивать, а то и нам, и ему худо будет. Не могу простить промашку себе. Как это я, старый дурак, Ахмет-агу без подарков оставил.? Думаешь, зря он так себя ведет?  Поумнел я, Ахметушка, поумнел.
- Ну, ты сказал Ахмет-аге? – допытывался Тяпкин у сторожа.
- Сказал.
- Как сказал, повтори.
- Я сказал: они уже поумнели.
- Молодец. А он что?
- А он сказал: это хорошо.
- И все?
- И все.
- Черт подери, - рявкнул опять Тяпкин на родном, и тут же перешел на умеренный местный. – Скажи Ахмет-аге, договор готов. Понимаешь, го-тов. В нем учтены все пожелания хана. И вот тебе за это! – Тяпкин вынул из кармана монету и запустил ее вверх. – Поймал?
- Поймал, - отвечал сторож, и сразу услужливо: - Все исполню, господин.
- Давно бы так, - проворчал Тяпкин по-русски. Вероятно, сие относилось к нему самому, а не сторожу. И действительно, все пошло, как надо. Сторож явился с веревочной лестницей, бросил ее конец в яму.
- Вылезайте, Ахмет-ага разрешил, сказал, хан ждет вас.
- Я первый, - поспешил Тяпкин. – Первым летел сюда, и первый пойду отсюда.
Никто не возражал, а Семен даже и хихикнул, что нисколько не обидело Василия Михайловича, и даже подвигло на шутливый тон.
- Эх-ма-а, в тюрьме – не дома-а, - и полез наверх.
Хан встретил освобожденных из ямы вполне доброжелательно.
- Все здоровы ли?
- Все здоровы, ханское величество, - бодро отвечал Тяпкин.
- Ну, где же ваш договор?
- Здесь, - шлепнул Тяпкин себя по голове. – Читать?
- Читай, - улыбнулся Мурад-Гирей.
Тяпкин без запинки, обстоятельно и четко “прочел” договор. Во время “чтения” хан поощрительно кивал головой, и когда Тяпкин окончил, сказал удовлетворительно:
- Ну вот, это другое дело. Видишь, господин Тяпкин, сколь полезной оказалась яма. Будь вы на воле, разве бы вы преуспели в составлении договора?
- Разумеется, ваше ханское величество, - легко согласился Тяпкин. – Яма оказалась весьма полезной.

275

- Значит, не обижаетесь на меня?
- Нет. Разве за науку обижаются?
Мурад-Гирей рассмеялся добродушно.
- Ну что же, договор у тебя в голове, но, наверное, не совсем удобно было бы посылать к султану твою голову. А?
- Разумеется, ваше ханское величество, - подхватил Тяпкин злую шутку повелителя. – И тяжела, и неудобна для гонца. То ли дело пакет, сунул за пазуху и скачи.
- Ну что ж. Садитесь, пишите договор, а я отправлю его султану. Будет пригоден – подпишем по возвращении гонца.
- А разве нельзя без посылки к султану? – сразу потух и посерьезнел Тяпкин, понимавший, сколь долгим будет это предприятие.
- Нельзя, господин Тяпкин, султан мой господин, и шертную грамоту он должен обязательно посмотреть и утвердить. Он утвердит, и я подпишу согласно его вере.
- Ну что ж делать, - вздохнул Тяпкин, взглянул на своих помощников. – Идемте, будем писать.
- А может, сначала поели бы, - напомнил хан и, вдруг прищурившись, спросил вкрадчиво: - А то, может, сыты уже?
- Как зимние волки, хан, - заметил Тяпкин. – Велите покормить, да хорошенько.
- Велю. – Мурад-Гирей хлопнул в ладоши и приказал вошедшему слуге: - Накормите царских послов.
























276


Глава   седьмая

I

Попытки государя примирить гетмана и кошевого не имели успеха. Это расстраивало Федора Алексеевича.
- Оба клянутся мне в верности, а меж собою поладить не могут.
- И не поладят, государь, - говорил Голицын. – У кошки с собакой мира не будет.
- Но ведь так недолго перессорить казаков, запорожцев с городовыми казаками. Только этого нам не хватало! Думал, отзовем Дорошенко, и там утихнет. Ан нет, пуще прежнего разгорается. Кстати, Василий Васильевич, что с Дорошенко? Ты посылал к нему с предложением воеводства?
- Да, я посылал к нему дьяка Бобинина.
- Ну и что?
- Ну, он ему объявил, как ты велел: из-за того, что на Москве он скудость терпит, ехать ему воеводой в Устюг Великий.
- А что Дорошенко?
- Дорошенко, узнав, что до Устюга шестьсот верст, не захотел туда ехать.
- Вот те раз. Я думал, он обрадуется.
- Привиредлив гетман оказался, переборчив.
- Но чем он отказ объясняет?
- Говорит, что если в Малороссии узнают о его отъезде в Устюг, то подумают, что он отправлен в ссылку и от того произойдет там шатание в народе. Вон, мол, Яненко с Хмельницким изменили государю.
- А причем тут Яненко с Хмельницким?
- Как причем? Они же родня Дорошенко. Вот он и припугивает нас этим. Неужто неясно, государь? Мол, отправьте меня в Устюг, и вся Малороссия вам изменит.
- Ну, что-то ты, Василий Васильевич намудрил. Я ведь хотел для него лучше сделать, не хуже. Ему ведь тягота и скудость в Москве. Может, что-то поближе предложить?
- Ближние города все воевод имеют.
- Иван Андреевич, - обратился царь к Хованскому, - где еще место воеводское свободное?
- Вятка, государь, не имеет воеводы, - с гототвностью отозвался Хованский. – Гетману это, пожалуй, подойдет, хотя тоже неблизко.
- Вот и славно, Василий Васильевич, пошли опять к Дорошенко Бобинина, пусть уговорит. Пусть он забирает всю родню, кого пожелает, и едет в Вятку. Да пусть указ о его назначении везде объявят, во всех городах, и с красного крыльца. Чем больше людей о том услышат, тем менее слухов нелепых будет. И пусть Бобинин объяснит ему, что мы его не в опалу, а на честь посылаем. Чем быть отставленным гетманом, лучше действующим воеводой стать.

277

- Хорошо, государь. А что с кошевым-то станем делать? Его впору за караул брать.
- Ни-ни-ни. Ни в коем случае, Василий Васильевич. Этим мы Сечь разворошим, разуразним. Новую разинщину хочешь? Я по-человечески Серко понимаю, он обижен Москвой, Сибирью, хоть и недолго там был. Это не забывается. Жаль, такого умного человека от себя отвратили.
- Что ж нам делать с этим “умным человеком”, государь?
- А ничего.
- Ну и что? С королем у нас перемирие, пусть сносится. Гетмана за донос поблагодари, но Серко не трогай. Худой мир лучше доброй ссоры, Василий Васильевич. Кошевого Серко Ивана Дмитриевича я запрещаю трогать.
- Хорошо, государь. Оставим, пусть ворует.
И хотя последними словами Голицын как бы попрекал государя за мягкость, Федор Алексеевич сделал вид, что не заметил этого.
- Теперь, господа бояре, что я хотел сказать. Ныне, поймав на татьбе-воровстве несчастного, мы отсекаем ему то руку, то пальцы, а то и ногу, теша себя мыслью, что, мол, зло наказали.
- А что, нам с татем целоваться, что ли? – выскочил как всегда Тараруй.
Царь, оставив реплику Хованского без внимания, продолжал:
- … А того помыслить не желаем, что, отрубив человеку руку, мы лишаем его возможности трудиться, а оставшейся целой рукой он может заняться лишь прежним своим ремеслом – татьбой, разве в этом корысть государева: множить воров, татей и бездельников?
- Очень разумно, государь, - сказал Одоевский, и остальные бояре закивали согласно головами.
- Так вот, я повелеваю отныне членоотсечение отменить на Руси раз и навсегда.
- Но, государь, - поднялся Милославский, - ежели так рассуждать, то Разину голову напрасно, выходит, отрубили?
- Ты, Иван Михайлович, путаешь Божий дар с яишницей
Дума захихикала дружно, все знали, что после женитьбы государя Милославский в немилость попал и над ним не грех и посмеяться.
- Разин был злодей из злодеев, - продолжал Федор, - убивец многократный, за что и лег на плаху вполне заслуженно. А я веду речь о татях, укравших однажды и попавшихся. Может, я не прав, так пусть скажет кто из Думы.
- Прав ты, прав, государь, - опять закивади думцы дружно, затрясли бородами.
- Отсекая руку, мы человека увечим, делаем неспособным к труду, он поневоле становится дармоедом, нахлебником, не могущим даже себя прокормить.
- Так, государь, истинно так, - неслось с думных лавок.
Федор взглянул на подьячего, уже умокнувшего перо, приказал:
- Пиши: “Которые воры объявятся в первой или двух татьбах, тех воров, пытав и учинив им наказание, ссылать в Сибирь на вечное житье на пашню, а казни им не чинить, рук и ног и двух перстов не сечь, ссылать с женами и детьми, которые дети будут трех лет и ниже, а которые больше трех лет, тех не ссылать”.
- А куда ж их девать, которые дети останутся?

278

- Передавать на воспитание и кормление близким родственникам, а ежели таковых
не случится, писать за монастыри. И еще, господа бояре, на Москве нищих развелось непочатый край. Стыд головушке. Почему от них проходу нет?
- Убогие, государь, что с них взять?
- Я велю строить для них богодельни, одну в Знаменском монастыре, а другую за Никитскими воротами. От иноземцев стыдно, намедни польскому резиденту у кунтуша рукава напрочь оторвали.
- Пусть пешим не шастает, - хихикнул Хованский, - целее платье будет.
- Ох, Иван Андреевич, и всему-то ты присловье находишь.
Тараруй на понял – попрек это или похвала, на всякий случай сказал:
- А зачем же я в Думе сижу? Здесь не только думать, но говорить уметь надо.


II

Поломанные соты истекали янтарным медом, заливая дно тарелки. Над тарелкой звенели пчелы, то садясь на соты, то взмывая вверх.
- Кыш, - отмахивал их от сотов Серко. – Ишь, на даровой-то шибко хваткие. Летите в поле за взятком, а не по столам.
Сам взял верхний обломок сота, откусывал от него помалу, жевал неторопливо, задумчиво глядя на облака, изнывающие на белесом от солнца небе. Жена высохшая, почерневшая от времени и солнца старуха, с жалостью смотрела на мужа.
- Ты б, Ваня, поел чего посытнее. Гляди, выхудал-то, хоть в гроб ложи.
- Не хочу я ничего, мать. А про мед лекаришки сказывают, что даже от падучей помогает.
- Может, оттого, что мяса не стал исть, и похудел.
- Может и оттого, а скорее от болезни, какая вот в левом боку гложет меня. И что там стряслось? Все вроде целое, сюда никогда и ранений не было, а болит, стерва. Меду вот пожую, вроде стихает.
- Ты уж с Сечью извелся, Ваня. Уходил бы с кошевых, может, и на поправку пошел.
- Замолчи, дура. Пока я в кошевых, меня все боятся. А как уйду, назавтра же какой-нибудь Охрим копьем проткнет.
- Христос с тобой. За что ж протыкать-то?
- Найдется за что. Я, чай, не девка все удабриваться, кого-то и против шерсти гладил. Всяко бывало.
- Зачем же сына-то в Польшу отправил? – всхлипнула жена. – Сам болеешь, держал бы хоть Петра при себе.
- Дура и есть дурра! Петька при короле, заместо моего ручательства в верности. Если не понимаешь в этом, так помалкивай. Да и не один он там, я сотню добрых казаков
с ним отправил. Они там живут как сыр в масле.


279


III

“Не дура она, - стал размышлять Серко, когда ушла жена, – это отпечаток на нее наложила женская судьба. Батька она не знала совсем, тот погиб, когда ей еще не было двух лет. Нужда и бедность, четыре голодных рта тявкали на печке, мать билась, как рыба об лед, чтобы их прокормить. Вдовина хата за выгоном наклонилась на две вербовые подпорки, также наклонилась и вдова, почернела, хотя еще была и молода”.
Тогда и повернулся с Сечи в свою слободу Мерефа казак Иван Серко. Захотелось иметь свое хозяйство, жениться, пустить в дело полученное наследство. Серки жили на
краю села. Огород их заканчивался большой горой, которая спускалась к балке Змеючка,
что направлялась в степь. Серко огородил ту гору лозой, а также засыпал рукав балки, получился пруд. На гору перевез с отцовского двора рубленую комору, сделав в ней окна в сторону будущего пруда.
На этом пока успокоился, начал искать жену. Впервые попалась ему на глаза Одарка – козырь-девка, одинокая, мельникова дочь. Купалась она при луне в речке Мже, и Серко увидел, что в речке купается девка. Он поступил так, как поступил бы любой другой парень – сел на ее одежду, чтобы пошутить, напугать, а она не испугалась. Вышла просто из воды перед его глазами, в чем мать родила – голая. Бело светилось против луны ее стройное тело, с которого стекала вода, она даже перса не прикрыла рукою, и загорел казак, словно огонь в горне кузницы. Он вынужден был отступить, пошел прочь, позже узнал с чьего двора девка. Была она высока и статна, круглолица и румяна, с бесовскими искрами в глазах. Недарма сама купалась ночью. Любовь между ними только начиналась, окручивала и окручивала все больше и больше, им завидовали, и ни один из мерефянских парней хотел бы с ней дружить. Грозили Серко, и ему всегда нужно было ее провожать либо с ножом, либо с пистолетом. Девушка ему нравилась, и он уже готов был на ней жениться, и женился бы, но Одаркин отец не захотел отдать дочь за непоседливого казака (кто выдаст дочь за хозяина, который не поле пашет, а городит забор под пруд?). И торопливо выдал ее за соседского парня Охрима – сына богатого чумака. Тот сын был немного не в уме, слабосильный, говорил пискливым голосом, имел льстивый характер, пасовал перед сильными, однако, охоче брался за хозяйство, спал и видел себя хозяином.
Когда ехали молодые из церкви, Серко пролетел мимо свадебного поезда на баском коне – только он один из Мерефы имел такого коня, перского румяка. А весной, когда Охрим с отцом поехали с чумаками в Приднестровье по мел, встретил в лесу Одарку, и вспомнили они бывшее. И еще несколько раз выбегала юная молжанка в лесистый байрак к смелому казаку, и родился потом у нее мальчик от Ивана, которого Охрим считал своим, и нарек его Поликарпом, а больше у Охрима детей не было.
А казак Иван Серко в то время уже познакомился с другой девушкой Софией. Увидел он в ней чудотворную красу. Она чем-то напоминала деву Марию с иконы – круглое лицо, дугастые брови, точеное подбородье. Лицо ее было нежное, а глаза смотрели сумно, тайно, как будто бы она видела ими нечто другое, чем все остальные люди.

280

Софью Серко знал с детства. Вдова Шавкова, имеющая четверых детей, жила по соседству с Серко. Трое старших – парни, наименьшая – девушка. Всего богатства у вдовы – ее фамилия, парни рано разбрелись по наймах. Софья осталась при матери, пасла людям гусей и помогала дома по хозяйству. Она пасла гусей и Серкам, и росла девушкой очень свободолюбивой. Черноусый казак Иван, который иногда приезжал домой и видел долгоногую девушку Софию, не обходил ее своим вниманием: “А ты, Сонька, за этот год нисколько не выросла”. Куда было знать черноусому, горделивому казаку, как ранили его слова девушку, он не знал, что она давно по-детски, а может и не по-детски, влюбилась в него, и тяжело переживает свою любовь, и особенноо ей обидны были его шутки.
Но юной девушке казалось, что она влюбилась, как влюбляются в луну или в степной ветер. Она горела от стыда, она рыдала ночами от любви (про все это, уже
взрослою женою, рассказывала, лежа в теплой постели на руке мужа). “А ты, малая, все-
таки не подросла”, - говорил казак и сыпал в нее пригоршнями гостинцы – медяники и золоченые орехи. Ее обижали те гостинцы, она снова плакала, а все-таки медяники поела и орехи тоже, а пару прятала (которые она показала Ивану после свадьбы). Тяжко она
переживала сплетни про Ивана и Одарку, рана от этого осталась на всю жизнь.
А Иван, отъехавши однажды из дому, поймал себя в дороге на мысли, что думал не про Одарку, а про чернявую красавицу… - вродливую девушку Софию. И эту думу не выветрили пронизывающие степные ветры и не выбил из головы звон сабель и звук выстрелов. Вернулся казак домой раньше, чем планировал. София уже гусей не пасла. И Иван искал любые причины, чтобы попасть на подворье вдовы. Заигрывал с Софией, и она поглядывала на него дико и искоса. Он пытался поймать в ее черных тайных очах знак приязни, и понял, что он в нее влюбляется.
Когда по весне плотники строили Серко рубленую хату над прудом, то по его просьбе за его плату поменяли нижние гнилые венки трухлявых бревен у вдовьей хаты и вставили два окна с настоящим стеклом, а не с бычьими пузырями, и с всяких брусков состроили сараи, и еще огородили подворье. Вдова отрабатывала на огороде Серко. Иногда ей помогала София. Случалось, Серко задевал девушку шутками, а она и дальше дико поглядывала на него и убегала. А однажды слезала София с лестницы с вишни, летсница пошатнулась, и он поймал ее на руки, когда вместе с лестницей она полетела к земле. Иван поймал ее и прижал к себе, а затем опустил на мягкое сено и опустился сам. Девушка посмотрела на него тем же сумным, тайным взглядом и сказала: “Силою крыныцю копаты – воды не пыты”.
Серко еще не надеялся, что если он предложит ей выйти за него замуж, девушка пойдет за него, однако спросил у ее матери, отдаст ли она за него дочку. Она позвала Софью, и та враз ответила: “Пойду”. И так засияла глазами, что к Ивану перекинулся страх, и для него онемел весь свет. Сейчас он не мог вспомнить, что он тогда чувствовал: бывшее вспомнить невозможно, оно только иногда пролетает через сердце, словно искра и тогда что-то задергается в памяти, но той искры уже нет, и пытаешься повернуть ее – но не получится. С годами искры прилетают редко, это и понятно: те огни уже погасли. Каждый имел свой огонь, и во всех он гас. Земля – это кладбище людских тайн.
За свадебными подарками ездил Иван с Софией в Харьков, летели в легкой коляске и по дороге обогнали Одарку с Охримом, которые ехали по той же дороге, на ту же

281

ярмарку волами на телеге, везли мел. На свадьбе звенели три пары музыки, золотом заливались сережки-звоночки в ушах молодой, а взгляд ее был сумный и улетал куда-то далеко.
Почему-то Ивану никогда не снятся те дни, не снится Софья под солнцем и он рядом с ней. Она была такая нежная, как будто соткана из весеннего марева и казалось ему, останется такой навеки.
Поселились они в рубленой хате на горе, пруд на то время уже начал заростать осокой, а на склоне трепетали на ветру листьями молоденькие яблони.
София любила мужа, и тепло прижималась к нему ночами, и следила за ним днем. Однако, могла ли она за ним уследить? Все чаще и чаще ее любимый Иван садился на коня и травы заметали за ним следы. Те следы вели в сторону Дикого Поля. Боялась она за
него, переживала, когда он был в далекой стороне и не возвращался в родную Мерефу… Он тоже был ревнив, небольшая брехня донимала его до дна, с кем он только не ссорился, да не брался за грудки: с местным сотником и заезжим атаманом, с харьковским войтом и
даже с полковником. Ас польскими старостами недоумение доходило до сабель.
Земля, где располагалась Мерефа и между Москвою и Варшавою считалась пограничной, то московские воеводы высылали тутошних пасечников за Коломак, то польские старосты переселяли московские острожки по Мже, Мерчику, Британцы. Или наоборот, начинали поселять с обеих сторон своих поселенцев, и те поселялись в соседних слободах. Однако важно было долго удержаться на той земле. В поле ездили только все вместе, вооруженные, доводилось и пребываться в байраках, и бежать вглубь московских земель. Часто, когда в их края пробирался летучий татарский отряд, им приходилось временно прятаться в плавнях рек.
Серко летел ему навстречу, впереди казацкого отряда. Рубался с татарами и под Мжою, и под Орелью, и под Сухим Торцем. Сабля да пули его не брали, и пошла меж ордою грозная слава про слободы на Мже, а меж самих слобожан – слава добрая про казака Ивана Серко. Когда казаки собирались в отряды, чтобы дать отпор басурманам, они сами просили его в атаманы. Щербалась, тупилась блестящая Серковая сабля на желтых, татарских и турецких саблях и на тонких сигизмундовых да железных келепах. С юга татарва въедалась муравьями, с запада чумою ползла шляхта. А когда над всей украинской землей поднялась блестящая в самоцветах булава Богдана Хмельницкого, Серко со слобожанами ушел на клич той булавы. За ее указание отчаянно бросался в жестокой сечи и последним отступал с ратного поля после неудач. Сыновья росли без отца, тихо выговаривали его имя вместе с молитвою. Редко наведываясь в Мерефу, Серко каждый раз удивлялся, как они быстро растут. Мальчики были темно-русые, как и отец. Похожие на него, чистые, убранные, помытые головы, барвистые ленты в воротниках рубах, даже обшивки на штанцах – барвистые. На них большая надежда Серко. Он садил их обоих на своего пропахшего боями коня, и вел этого коня с ними к речке поить водой. Мальчики сидели счастливые и гордые, радовались отцу и тянулись руками не до плуга, а до сабель. Иван сам виноват – не учил их хозяйничать. А когда ему было учить? Петро – тот имел тягу к столярскому ремеслу, то лавку смастерить, то к топору топорище сделает, даже сделал собственными руками две бороны. Его бы немного подучить, но когда, где у казака время?

282

Оба парня были смирные и покладистые, хотя тянулись до сабель, но боялись крови. Даже, когда они уже были взрослыми парубками, приехал Иван домой, Софье захотелось приготовить богатый ужин, надо было зарезать барана. Ивану никогда не приходилось этим заниматься, хотел, чтобы кто-то из парней сделал, но парни, услышав это, спрятались в саду. Пришлось ждать, пока вернется с поля Нечипор, сосед Серко, чтобы тот зарезал барана.
Петро любил смотреть за садом. Он был соромливый, как девушка. А когда пробился над губой русявый ус, когда одел сивую шапку, шикарнишого парубка Мерефа не знала. Девушки терялись от одного его взгляда.
Коротка была жизнь одного из сынов. Коротка, но честная. Во славу Украины с другими неизвестными лежит в казацкой могиле. Иван почему-то мало помнил этого
сына. Просто навалилась на него черная ночь, и он сам упал в черную промоину. Помнит – хотелось плакать, но того не мог себе позволить, рядом стояли казаки, которых он
должен был вести в бой, и он до боли стиснул зубы так, что с ясень потекла кровь. Когда же загинул Роман (волос буйный, ус русявый), от него отступился Свет. Он уже не думал про казаков, вероятно, он не собирался никого вести за собой, его качало и гнуло к земле, он видел перед собой только страдальческое лицо Серчихи да бледное, что вмиг стало нежным, почти детским, лицо сына. Откуда-то с красно-сизой земли пришли к нему Романовы слова: “Тату, а оти зиркы – то померли? А що, колысь я тоже засвичусь зирочкою?” Роману тогда было лет семь. Залез на колено к отцу, который сидел на приступе, и маленькой ручкой показывал на серебряные светлячки над головою. “Колысь засвитышься. Але дуже не скоро. Спочатку засвичуся я, а уже потом ты”. Серко гадал, что говорил сыну жестокую правду, а вышло, что обманул Романа, так как правда бывает во сто крат более жестокой. Три дня, три ночи не спал. Думал, что может от того сойти с ума, и не мог отогнать от себя тяжелые думы. Если бы он поспел на некоторое время, успел бы отвести от сына тот роковой сабельный удар. Но он не успел. Теперь думает – почему? У него болела голова, он не мог взяться за любую работу, он только думал и думал. Не чувствуя злости к врагам, а только какую-то неохватную обиду на жизнь да свет. Даже и на Бога. Он не боялся его, он грешил перед ним непокорным горьким осудом. Мало, что Бог посылал на его народ тучи врагов, мало, что не освещал его пути жадною, счастливою звездою, он еще карал тех, которым хотелось оборонить себя, свою землю. Вдруг ему показалось, как будто то была не его властная мысль, а мысль другого человека, чужого и холодного: может, так и должно было случиться, как случилось. А случись то, что он обещал сынам,  приди они туда, куда он их вел, и они, возможно, пережили бы такое же самое разочарование, что и он. Он рассердился на себя, и в гневе почесал бровь. На какое-то время, на одно только мгновение навалилась непомерная усталость, тяжелая “жаба” стиснула грудь так, что он расстегнул кунтуш. Что-то черное, тяжелое мигнуло перед глазами, затуманило виски. Сабли, гетманы, выстрелы гакивниц, звучные литавры – все объединилось в одном кругу, как будто у гигантского барабана: сверкание булавы, хруст черепов, казацкие походы. Для чего все, почему все это сбылось на родной земле, что принесло такие несчастия? Вытоптана земля, погублены дети…
Серко застонал. Неожиданно и тяжело, как не стонал еще никогда. Как будто пробудился и освободился от своих смутных дум.

283

Единое, что мог теперь сказать: по смерти Романа он уже не жил будущими радостями, он уже никогда не смеялся весело, всегда везде в глубинах памяти держал острый черный гвоздь. Его снова спасли казацкие дела. Он не принадлежал себе. Жил для товариства, для него должен был умереть. Умереть и воскреснуть еще в чем-то. Того не знал. Только предчувствовал.
Серчиха поседела с горя, не нужен стал ей весь людской род, не могла смотреть на людские лица, а только на лики богов. Чудно она молилась, не словами святых молитв, а шепотом что-то свое, только ей понятное. Боялась она погреба, боялась хаты, не спала ночами, бродила за селом в травах, с которых собирала, как маленькая, только цветочки. Софья и раньше (то знал только он, ее муж) часто впадала в болезнь. Бывало, ходила она, опустивши глаза, а потом как запечалится-запечалится, и ничем из нее этой печали не
выбьешь: ни руганьем, ни шуточным языком, ни веселым бренькаем бандуры. Много раз Серко принимался за нее: обнимал за плечи, заглядывал в ее глаза: “Що тоби
сказать?” – “Ничого”, - отказывала она.
Иногда признавалась, что мучают ее предсказания. Давно страшно изменилась жена, временами ему казалось, что это совсем иная жена. Серко делалось тяжело возле нее: сидят они вместе, разговаривают, а в это время София где-то далеко-далеко, неизвестно где. Иногда Иван сердился, ругал ее, а София от этого еще больше замыкалась в себе, в ее глазах прятались образа упреков. Иногда Ивану казалось, как будто бы его жену облепила невидимая паутина: рвани ее – и снова станет, как все. Не становилась. Тогда Ивана еще больше мучили всплывающие в памяти эпизоды из их с Софией жизни: как бывало, когда она в молодости его ожидала, когда не уходила из его сердца в дни наибольшей скуки, самых тяжелых битв, как он летел к ней, как нежно обнимал, как она горячо и крепко прижималась к нему, закрывши глаза, шептала: “Боже, як тебе люблю. Любытыму до останнего дня”. Как бывало, вдруг кидалась на него, ужасно ревновала, пыталась выспросить, ночевал ли он у другой женщины, а потом плакала, обвивалась вокруг него, как будто красоля вокруг соняшника. Любовь тогда казалась ему бесконечной, как властная сила и сама жизнь. А оно мигнуло, как огонь молнии. Любовь – это марево, это марево души, это святая святых души, которая одевает человека в необыкновенную одежду. То красивое марево, только жаль, что короткое. Однако есть люди, которые весь век проживают в мареве, и кто их знает – жалеть ли их, или им завидовать. Есть в мире люди, которые ничего за век не поняли, а только жнут чужое. Есть и такие, что имеют счастье и в посеве, и в уборке, а не в спеченном хлебе. После смерти сына Софья остаточно устремилась от мира. Она тогда не проронила ни одной слезы, ходила с сухими глазами, и ничего перед собою не видела, и ничего не понимала. Говорили кушать – кушала, звали к молитве – молилась, но все с чьей-то подсказки. Со временем немного отошла, начала ездить по монастырям, долго оставалась там. Кто знает, что ей помогло: далекие путешествия, встречи с незнакомыми людьми, а может, и в действительности вылечилась от игумена лубенского Мгарского монастыря Афанасия. Однако и то исцеление радости Серко не принесло. За это время они стали чужими окончательно. Как будто и не любились никогда, как будто и не рожали четверо детей. Убиралась Софья по хозяйству – она хорошая хозяйка и хорошая мать, а мужа как бы и не замечала. Ставила на стол еду, а глаза – чужие, и разговор ее чужой. Губы сложены

284

постно, в глазах вечный укор. За что? За то, что муж любил всю родную землю крепче, чем этот клаптик над прудом? За то, что оставлял ее одну с детьми, а сам мчался по всем дорогам? Мерещилось ей, что в периоды его отсутствия дома, знал ее Иван много других женщин. Но разве этим заниматься в их годы? Давно убедился: людская душа – лесные недра. Не однажды видел собственными глазами: проживут двое вместе век, народят кучу детей, построят дом – а чужие-чужие. Не объединяет их тот остаток жизни, не объединяют дети. Может, и у них такое? “Ты прожил век, как хотел, а я с шестнадцати лет поливала эту землю своими слезами”. И ему хочется закричать: “Я жил не так, как хотел, как велел мне людской закон, как велело сердце”. И только сейчас ему открылось… Она сама того не понимала до конца: ей нужен был он, не родной край, а только он. А ему – она и родной край. Ей нужен был муж возле сердца, отец детям, а он не только забрал у
нее сынов, а и повел их под враждебные сотни. Дети потянулись к нему давно. Она тогда   
это видела, предчувствовала сердцем, что он заберет у нее сынов, и он забрал их. А что дал взамен? Не только ей, а и Украине? Если можно что-то дать взамен родных детей?
Страшно, до мороза в сердце иногда думал – можно. Если бы оно то, за что они погибли, осуществилось… Казалось бы, София могла найти счастье в дочерях и в оставшемся в живых сыне Петре. Но дочери не прислонялись к ней, они, дочери, то его кровь, его последняя надежда. Не одинаковые они – старшая высокая и статная, лицом схожая на мать, младшая невысокая, остролицая, красавица – кто только в Мерефе посморит на нее, сразу вспомнит ее отца. Дочки с ним, может, еще родят ему много внуков, которые будут иметь более красивую судьбу, чем он с женой.


IV

Справившись с сотом и выплюнув ожевки воска, Иван Серко пошел прилечь отдохнуть, но не успел. Из Сечи прискакал верховой.
- Иван Дмитриевич, от короля посол Апостолец прибыл, тебя видеть желает.
- Что это еще за Апостолец?
- Волох, кажется.
- Ну, что ж, едем. Иди на конюшню, заседлай мне вороного.
Посыльный соскочил с коня, ушел в плетеную конюшню и вскоре вывел вороного жеребца под седлом.
Серко уже надел свой старый бешмет, перетянулся в поясе, стал по фигуре на юношу похож. Лишь голова была вся белая и усы с бородой тоже.
- Ваня, - посунулась к нему жена просительно, - ты б спросил его за Петю.
- Ну, мать, - крутнул головой Серко с укоризной, но при постороннем не стал обзывать жену, хотя на языке “дура” висело.
Скакал ходкой хлыпью, посыльный едва поспевал за ним.
- Шо нового, Федот? – спросил казака.
Тот, заслышав кошевого, догнал его, поехал рядом.
- Та ничего нового, Иван Дмитриевич. Рыгор из второго куреня народ мутит.
- Что говорит?
285

- Та каже, нового кошевого надо выбирать, мол, сносился Серко, с пасеки не вылазит.
- Так и говорит “сносился”?
- Что ты, Иван Дмитриевич. Ты вон в седле как влитой сидишь. Другому молодому в зависть.
- А кого кричать хотят? В кошевые-то?
- Да, слышаля, вроде Стегайку.
- Ну, то? Иван добрый воин. Пожалуй, и я бы за него тоже кричал.
Казак промолчал, боялся, не проверяет ли его кошевой на верность. Серко не зачинал больше разговора, но перед самой Сечью спросил:
- Так, говоришь, Рыгор из второго?
- Да, Иван Дмитриевич, - отвечал казак, догадываясь, что весь путь кошевой только
и думал об этом Рыгоре.
В канцелярии сидел Апостолец, о чем-то беседуя с войсковым писарем Быхоцким.
Едва Серко вошел, писарь вскочил и кивнул гостю:
- Вот наш кошевой – Иван Дмитриевич Серко.
- Проходь до мэнэ, - пригласил Серко королевского посланца.
В другой горнице, оставшись вдвоем, повели они не громкий разговор.
- Королевское величество обнадеживает тебя, кошевой, в своей поддержке против Москвы.
- А как там мой хлопец?
- Твой сын с казаками в великой милости у короля и на добром жалованье. Можешь не беспокоиться.
- Было бы прислано жалованье быдлу моему, вот это была бы поддержка. А еще лучше войско, я б тогда мог пойти не только правым берегом, но и на левый перейти и промышлять Батурин.
- У короля с Москвой перемирие, Иван, не может он в открытую против царя идти.
- Но правый-то берег за поляками.
- За поляками.
- Я б их на левый не брал. Мне б своих голодранцев хватило бы Батурин разорить, да гетмана с его старшиной повесить.
- Что уж ты так зол на него?
- Есть отчего. Он Сечи великое всегда утеснение творил, хлеб не пропускал к нам. И уж если на то пошло, гетмана Дорошенко он проглотил, клейноды обманным путем захватил.
- Король велел сказать тебе, что Москва ищет мира с султаном.
- Я уже знаю. Мне Хмельницкий сообщил.
- Ну, и как ты к этому относишься?
- Плохо отношусь. И все сделаю, чтобы хан не поддерживал этого. Москве нельзя спокою давать. Я в этом еще в Сибири поклялся.
- Ну, это ты, Иван, а как рада? Старшины? Круг, наконец?
- А что круг? Я куда захочу, туда и круг покатится. Хочешь убедиться? Ныне увидишь.

286

- А с Хмельницким как у тебя? Ты в союзе с ним?
- В союзе, а что проку? Войска у него, почитай, нет. Что дает хан – и на том спасибо. Он же пьет, скотина, еще хуже батька своего. С ним визирь промашку дал. Высунули как черта из-под печки: князь! А из него князь, как из моей бороды сабля. Казаки смеются с него, князь – с горища слазь. Разве за таким пойдут казаки? Нет, конечно.
- Визирь, видимо, на его фамилию рассчитывал.
- Фамилия фамилией, но за Богданом две победы стояли, да какие. А за Юраском что?
- Ну как же, четыре года гетманствовал, кажется, с пятьдесят девятого по шестьдесят третий.
- Ну и что? Булавой бутылки распечатывал, а бунчуком мух колотил да сопли
вытирал. Быдло и взбунтовалось, едва ноги унес Юрий Богданович. Кто же запаленного коня на скачки выставляет? А визирь выставил, ныне и сам не рад.
- Так, считаешь, бесполезный Хмельницкий?
- Не то слово: бесполезен. Вреден делу, я даже одно время хотел его Москве выдать, не за так, конечно, Да Юраска, видно, почуял неладное, затаился в Кизикермене.
Мне гетманство в случае удач обещал. Нашел дурня. Такое гетманство стоит его княжества.
Они проговорили еще с час, но ни до чего конкретного не договорились. Апостолец от имени короля заверил Серко в полной поддержке против Москвы. Тайной, разумеется. Кошевой, в свою очередь, велел передать королю сечевую верность, которую требуется еще оплачивать.
- Разве он не понимает, что от казаков дешевле откупаться, чем против них вооружаться и сражаться? На-амного дешевле.
- Да знает он, но с деньгами у короля, как всегда туго. Сам из Москвы ждет компенсацию за Киев.
- Велика ли она?
- Да, что-то около двухсот тысяч.
- Ого-о. Нам хотя бы четверть этого. А то моя чернь оборвалась, завшивела. Ну что, пойдешь на круг?
- А что я там делать буду?
- Посмотришь, как я им кручу.
- Ну а вдруг казаки спросят, кто таков, что за человек? Сам понимаешь, я ведь…
- Я не схочу, никто не спросит. Идем.
- Ну, хорошо, - согласился Апостолец.
- Гриц, - позвал Серко и, когда в дверях явился писарь, приказал: - Вели сзывать круг. Да по-скорому.
За окном ударили тулумбасы, сзывая казаков на круг. Послышались крики: “Круг, круг!” И вот загалдела, зашумела за стенами канцелярии толпа. Апостолец не рискнул взбираться на степень: его миссия была секретной, и он почел за лучшее оставаться пока в тени, а Серко сказал:
- Я должен сперва прощупать твоих старшин.

287

- Ну что ж, щупай, - усмехнулся кошевой, - постоишь внизу у степени. Поглядишь, как я с ними.
Серко взошел на степень один, хмуро оглянул толпу. Говор постепенно стал стихать, и наконец, на площади установилась относительная тишина.
- Казаки, - зычно начал кошевой, - атаманы-молодцы, среди нас явился гетманский подсыл, который за тридцать серебренников продавал нас с потрохами гетману Самойловичу. Именно по его наущению гетман не пускал к нам хлеб – дабы уморить Сечь голодом. Разве можем мы простить предательство боевого товарища? Я спрашиваю вас, атаманы-молодцы? Простим предателя?
- Ни-ни, батько, - завопило несколько казаков.
- Давай на круг подсыла!
- Атаманы-молодцы, судите сами предателя, - продолжал Серко. – Как скажет круг,
так тому и быть.
- Смерть, смерть! – орали одни.
- Кажи его, Иван, - орали другие, - мы с него кишки выпустим.
- Я хочу, чтобы вы постановили, что надо делать с подсылом.
- Сме-ерть! – завопила дружно подогретая кошевым толпа. – Сме-ерть!
- Подсыл этот, - заговорил кошевой, - обретается во втором курене.
- Прозвище, Иван, давай прозвище! – заверещал какой-то оборванец.
- А имя его Рыгор, - весело уронил в толпу Серко.
И тут же где-то в правом краю расступилась толпа, образовав круг, в центре которого оказался несчастный Рыгор. От него отшатнулись, словно от чумного. И Рыгор, только что со всеми кричавший “Сме-ерть”, стоял ошеломленный, не имея сил что-то сказать. Лепетал испуганно одно:
- Братцы, то не я, братцы, ведь я…
Но круг этот вокруг Рыгора недолго держался.
- Бей! – закричало сразу несколько голосов, и толпа захлестнула, затоптала несчастного.
Серко покосился вниз, где притиснутый к бочке стоял Апостолец. Бедный и напуганный случившимся, он поднял взгляд на кошевого: “Ну, кого круг слушается? Вот то-то!”.
Когда вернулись в канцелярию, Апостолец осмелился спросить кошевого:
- Он что, действительно подсыл?
- Нет. С чего ты взял?
- Но за что же ты его?
- Были у него грехи, были. Не переживай, он заслужил смерть. Ему все равно теперь – подсыл, неподсыл.
- Но зачем ты обвинил его в измене?
- Потому что в Сече это самое тяжкое преступление. А кошевому надлежит это быдло в страхе держать. Теперь настоящий подсыл хвост прижмет, увидев, как наказали другого. А кто на меня зуб точит, тоже подумает, допрежь укусить. Я старый волк и лучше других молокососов знаю, что надо Сечи, где ее корысть.


288


V

Но недолго пробыл Серко в Сечи, на следующий день снова разболелся и опять отправился на пасеку. Войсковой судья Яков Константинов, поймав его перед отъездом, спросил:
- Иван Дмитриевич, а зачем к нам приехал этот королевский посланец Апостолец?
- То дело не твое, Яков.
- Как не мое, я, чай, судья.
- Вот и занимайся судом. А сношения с государями оставь мне.
- Но ты ныне лез не в свое дело – осудил Рыгора.
- То не я, рада осудила, Яков.
После отъезда Серко войсковой судья, сговоривщись с войсковым писарем Быхоцким и полковником Щербиновским, подступил к самому Апостольцу с единственным вопросом: с чем пожаловал он в Сечь.
- Король велел мне узнать, в чем у вас нужда, - отвечал Апостолец, - чтобы помочь вам.
- И об этом вы вчера едва ли не полдня говорили с кошевым? – спросил Быхоцкий.
- Именно об этом.
- Ну, и в чем же мы нуждаемся? – поинтересовался судья.
Апостолец понял, куда клонят вопрошающие, засмеялся:
- А вот это вы лучше меня знаете. И мой вам совет, господа старшины - безоговорочно слушаться кошевого. Он очень мудрый человек.
По тону вопросов Апостолец понял, что полностью раскрывать цели своего приезда старшине нельзя, что между кошевым и ими не все гладко, как убеждал его Серко. После ухода Апостольца Щербиновский, хлопнув ладонью по столу, сказал:
- Все ясно, как Божий день.
- Что тебе ясно, полковник? - спросил судья.
- Король хочет Серко натравить на Москву.
- Да ты что, полковник! Москва пальцем шевельнет – и от Серко мокрого места не останется.
- Да не на саму Москву – на Самойловича, поэтому король не может его утеснять, так как у него договор с Москвой о мире, а вот Серко напустить, как цепную собаку, это будет в самый раз. Лишний раз Москву за ляжку тяпнуть.
- Но какая тут связь, - пожал плечами Яков, – Апостольца с Рыгором? После переговоров с ним созвал раду и натравил народ на Рыгора.
- Никакой тут связи нет, - решительно заявил Быхоцкий. – Рыгор, царство ему небесное, дурак, вздумал среди казаков толковать о переизбрании кошевого. Вот и дотолковался.
- Но это ж… это ж, - возмутился Яков, - беззаконие!
- А ты ему скажи, - усмехнулся писарь, - и зафитилишь вслед за Рыгором.
- Но надо же что-то делать.

289

- Что делать? Рядовых сюда впутывать не стоит, но старшине надо дружно противостоять Серко всем вместе. Только так можно свалить его. Он у всех уже в печенках сидит. И, сдается мне, государю тоже насточертел.


VI

Но не старшины свалили Серко. Скрутила кошевого болезнь. Через несколько дней по возвращении на пасеку он, кособочась от боли, поплелся в сарай. Увидев мужа за работой, Софья удивилась:
- Иван, шо ты робишь?
Тот долго молчал, но, видя, что жена не уходит, ответил:
- Домовину себе готовлю, мать.
- Христос с тобой, Ваня, - испуганно закрестилась женщина. – Зачем говоришь это?
- А чтоб тебе лишних хлопот не было. Ступай, готовь обед. Пока я жив, кормить надо.
Жена, обливаясь слезами, варила борщ. Но муж, воротясь из сарая, отхлебнул в две ложки, отодвинул чашку.
- Ну, съешь же еще чуток, - попросила жена. - Я варила, старалась.
- Не могу, мать. Борщ добрый, но мне уже не до борща.
После обеда, передохнув часок, отправился Серко в сарай доканчивать работу. До самой темноты доносился оттуда визг пилы, стук молотка.
На следующий день, не услышав звуков из сарая, жена пошла туда и, заглянув, вздрогнула. Муж ее лежал в гробу. Несколько мгновений стояла, оцепенев от страха, но, увидев, как Иван скосил на нее глаза, вздохнула с облегчением.
- Ваня! Как ты меня напугал! Зачем ты так?
Серко сел в гробу, отвечал, горько усмехаясь:
- Вот обживаю последнее жилье свое. Надо будет стружек подкинуть, щоб помякше было…
С того дня каждый день стал Серко ложиться в гроб и подолгу лежать в нем, привыкая к мысли о смерти. Чуял он ее приближение. И хотя хотел умереть именно лежа в гробу – не “посчастливилось” напоследок. Умер Иван Дмитриевич внезапно, когда шел в сарай. Упал и все. И случилось это 1-го августа 1680-го года.


VII

2-го августа Иван Серко был торжественно похоронен на кладбище рядом с Сечью. Прощальным салютом в честь знаменитого атамана стало взятие запорожцами на абордаж
8-го августа большого турецкого судна на Азовском море. Большинство команды судна
казаки вырезали и лишь 9 человек привели в Сечь.
Кошевой Серко был горячим патриотом Сечи, но никак не Малороссии. Большую

290

часть жизни он верно служил царю, хотя иной раз и дружил с его врагами. Ну что ж, “нужда закон зминяе”, - часто говаривал кошевой.


VIII

- Царство ему небесное, - сказал Федор Алексеевич, когда ему доложили о смерти Серко, и перекрестился.
И войсковой писарь Быхоцкий, стоявший перед царем, увидел, сколь искренне опечален государь вестью о смерти кошевого Серко.
“Господи, знал бы ты, государь об этом Серко, сколь наплел он тебе во вред паутины”, - подумал Быхоцкий, но говорить не стал, памятуя, что о покойном плохо говорить не принято.
- Очень даровитый был Иван Дмитриевич, - вздохнул государь. – Очень.
- “Даровитый напакостить тебе”.
- И кого же избрали в кошевые?
- В кошевые, великий государь, выбран на раде есаул Иван Стегайло.
- Что он за человек?
- Та добрый казак, государь, не в пример иным прочим, предан твоей милости.
Войсковой писарь был доволен, что лягнул-таки покойного, не упоминая имени его, ввернул в ответ “иных прочих”. Но государь словно и не понял намека, продолжал сожалеть об умершем:
- Сожалею об усопшем, необходимо позаботиться о его семье осиротевшей. Кто остался у Ивана Дмитриевича?
- Жена, великий государь. И сын.
- Обязательно жене надо назначить содержание, - государь взглянул на Лихачева. – Михаил Тимофеевич, озаботься этим. А сын у него, в каком возрасте?
- Сын много старше тебя, государь. И он уж пристроен. – Быхоцкий не смог скрыть удовлетворения от того, что спрошен о сыне кошевого. – “Теперь-то через Петруху узнает государь Серковы козни. Догадается”.
- Сын Серко Петро хорошо пристроен, государь. Он при  короле польском обретается в сотниках.
- Ну и, слава Богу, что в возрасте, - сказал Федор Алексеевич спокойно, не удивишись, не возмутившись сыном Серко.
Это несколько обескуражило войскового писаря, рассчитывавшего, что государь разгневается на Серко, на его плутни. И тогда решил рассказать он об Апостольце.
- Незадолго до смерти Серко приезжал к нему королевский посланец Апостолец, государь, и как нам известно стало, вел с ним тайные переговоры супротивные твоему царскому величеству.
- В чем эта супротивность была?
- В том, что Апостолец и старшине говорил, что приехал узнать, в чем, мол, Сечь нуждается, чтобы король мог помощь прислать. А за помощь Сечи с нее обычно плату кровью требуют.
291

- Как, как ты сказал? – оживился вдруг царь. – За помощь – плата кровью. Так?
- Так, государь, - смутился Быхоцкий. – А что?
- Да ничего, ничего, я так! – государь оборотился к Голицыну. – Василий Васильевич, опять мы про Сечь забываем. Они наши полуденные земли стерегут и кровь проливают. А мы? – обернулся к Быхоцкому. – Помимо денег в чем нужда у вас?
- Пооборвались, государь, сукенца бы нам, да и пороху со свинцом не мешало бы.
- Василий Васильевич, вели снарядить подводы с этими припасами, пороху со свинцом пудов с полсотни. Пудов полста достанет вам пока?
- Достанет, государь, - обрадовался Быхоцкий, что не зря в Москву приволокся.
- Денег пятьдесят золотых послать надо. Направь человека надежного и с охраною. Такие подводы с сукном да порохом для разбойников кусок лакомый.
- Хорошо, государь. Я пошлю Бердяева.
- Всем старшинам, кошевому, писарю, судье, есаулам отдельные подарки пошли, соболей, чтоб без обиды. Пусть Бердяев едет через Батурин и все гетману обскажет, может, Иван Самойлович еще и своего человека пристегнет. Теперь ему, слава Богу, не за что серчать на Сечь станет. Пусть со Стегайло дружбу налаживает. Я сам напишу ему об этом.
Поспрошав войскового писаря еще о том, о сем, государь, наградив, отпустил его, предложив возвращаться в Сечь с оказией Бердяева.


IX

Бердяев с обозом и конными стрельцами долго добирался до Батурина. В Батурине пришлось задержаться, так как телеги, на которых везли свинец и порох, требовали ремонта.
Угощая Бердяева, гетман говорил:
- Хоть главный баламут в Сечи и помер, царство ему небесное, семена зловредные, рассеянные им, так и остались. Но с новым кошевым, Стягайло, я думаю, можно будет кашу сварить и посев тот серковский зловредный повыдергать.
- Многое тут будет от тебя зависеть, Иван Самойлович, - заметил есаул Мазепа, сидевший за столом. – С Серко у тебя было нелюбие.
- А отчего нелюбие-то? Оттого, что Серко к хану да королю более наклонялся.
- Стягайло как на свою сторону привлечь? Пошли ему клейноды для начала.
- Э-э, нет, для начала пусть присягнет государю, а потом уж и клейноды. За этим дело не станет. Как его хоть выбирали-то? – оборотился гетман к Быхоцкому, сидевшему в самом краю стола.
- Выбирала рада, Иван Самойлович, выбирали, как и положено. Все хором кричали Стягайло, шапки вверх кидали.
- Ну, я “хор” ваш знаю. Поставь бочку вина, самого черта в кошевые выкричат.
- Нет, Иван Самойлович, все было как надо. Да и от Серко Сечь дюже устала. Он ведь такую власть забрал, что на кругу мог любого смерти предать. Никто не смел поперек ему слова молвить. И чем более слабел от болезни, тем злее становился.
292

- Ты чего? – спросил гетман явившегося в дверях слугу.
- Да там сотник Соломаха до тебя, Иван Самойлович.
- Соломаха? Вот на ловца и зверь бежит. Давай его сюда.
Сотник Соломаха, стройный черноусый молодец, явившийся в дверях, увидев застолье, было, заколебался, или сделал вид, что колеблется.
- Я вдругорядь, гетман.
- Нет, нет, давай к столу, Михайла, в самый раз подоспел.
Сотнику налилил горилки, гетман кивнул ему:
 - Догоняй нас.
Соломаха лихо вылил чарку в горло, даже не поморщась, поцеловал донце чарки, пробормотал:
- Любая моя, не избудь меня.
- Не избудет, не избудет, закусывай, - сказал гетман. – Ты, Михайла, отбери из своих дюжину добрых хлопцев, поедешь с царским обозом в Сечь.
- Я от службы не бегаю, Иван Самойлович, но вот у меня овес съеден, а писарь – чернильная душа.
- Разберемся, - перебил его гетман. – Закусывай и на ус мотай. В Сечи на кругу будешь от меня говорить. Ежели они присягнут государю – будет им и хлеб, и денежное довольствие и от государя, и от меня. Стягайло пообещай клейноды, что после присяги его и всей Сечи я пришлю ему и булаву, и бунчук. Но ежели почувствуешь, что Стягайло за Серко тянет, ничего ему не обещай. Обойдется.
- Да нет же, - сказал Быхоцкий, - если б Стягайло тянул за Серко, его на раде не выбрали.
- Кто вас, сечевиков, знает. Вот доверяли вам послов московских к хану провожать, так ваши им такой переполох устроили, что один посол с перепугу сбежал на Москву. Пришлось мне с другим посольством своих до самого Крыма посылать и не велеть в Сечь заезжать.
- А вести хоть есть оттуда какие? - спросил Мазепа.
- Да, пока ничего хорошего. Мурад-Гирей их уж и ямой припугивал. Слово вроде за султаном теперь. Дай же Бог успеха в деле святом. Одна надежда на Тяпкина. Сей муж с Польшею мир уладил, может, и с султаном договорится.


X

От Батурина обоз сопровождали уже казаки. Стрельцы отпущены на Москву в обратный путь. Сечь не скрывала своей радости, встречая московских посланцев. Хотя многие, ощупав возы, сбавляли свой пыл.
- Те запасы ружейные, не хлеб.
Кошевой Стягайло, принял товары и деньги, созвал старшину и, как поделила подарки  Москва, раздал каждому, взяв и свою долю. Увы, новому молодому писарю Петру Гуку ничего не было прислано. И когда все разобрали свои доли, он не выдержал:
- А мне что?
293

Стягайло вопросительно взглянул на Бердяева, но тот, смутившись, сказал:
- Но государю доложили, что войсковой писарь у вас Быхоцкий, государь лично вручил ему деньги и подарок.
- Но Быхоцкий у нас старый писарь, а Гука только что выбрали.
- Почему же Быхоцкий не сказал об этом государю?
- Быхоцкий? Где Быхоцкий? – крикнул кошевой. – Найдите Быхоцкого.
Старый писарь, видимо, поняв свою промашку, случайную или умышленную, потихоньку исчез сразу по проиезде в Сечь, спрятался где-то в курене.
Войсковой писарь Петр Гук не на шутку был оскорблен. И когда начался дележ сукна между сотнями, он отказался в этом участвовать, хотя был обязан это делать.
- Обиделся Петр! – скреб потылицу кошевой.
- Ворочусь в Москву, поправим ошибку, - обещал Бердяев.
- Дорого яичко к Христову дню. У Петра в куренях много друзей, на кругу будет несладко нам.
- Все уладится, - крутил ус гетманский посланец Соломаха. – Я казаков знаю: поорут, покричат, да на то же и сядут.
Круг собрали лишь на третий день, когда было все поделено. Деньги не раздавали, их бы все равно на всех не хватило, а оставили в кассе для покупки хлеба и съестного для всей Сечи и конских кормов.
На ступень взобрались кошевой, Бердяев и Соломаха. Иван Стягайло, поздравив атаманов-молодцев с царскими гостинцами, предоставил слово посланцу государя.
- Государь велел вам передать, казаки, что отныне вы не станете творить противных его воле дел и поступков, как это было при кошевом Серко Иване, что будете верны его царскому величеству. А для этого вы должны дать присягу ему на верность и целовать крест.
- А для чего нам присяга? – закричал кто-то в толпе, и сразу посыпалось со всех сторон:
- Мы государю никогда не изменяли!
- То все Серко крутил.
- Почему нам сукон мало прислано, по пол-аршина досталось?
- На Дон так шлют и денег, и сукон, и хлебных запасов. Мы против донцев оскорблены.
Соломаха тронул за плечо кошевого.
- Дай-ка мне слово, Иван.
- Вот послухайте, что скажет нам гетманский посланец Михайла Соломаха, - крикнул Стягайло.
- Атаманы-молодцы, - подкрутив ус и весело подмигнув толпе, начал Соломаха. – Гетман мой забрался на самую высокую башню дворца своего, приложил ладонь вот так…
Соломаха показал, как гетман козырьком прикладывал ко лбу ладонь и смотрел вдаль. Толпа стихла, заинтересованная.
- Глядит гетман в сторону Сечи, считает вас, считает, да все со счету сбивается…
В толпе кто-то захихикал, кто-то засмеялся, а один тыкать начал. А Соломаха

294

лицедействовал.
- … Досчитает до ста, собьется, опять считает гетман, а потом плюнул, позвал меня да говорит, езжай, Михайла, узнай, сколько там хлопцев, на сколько надо хлеба слать да грошей.
Толпа и не заметила, как Соломаха заговорил вполне серьезно:
- Так вот, атаманы-молодцы, гетман обещает присылать вам хлебные запасы, только надо написать ему точно, сколько вам в год чего надобно. И деньги будет высылать, которые собирает с аренд. Но только надо вам, казаки, присягнуть государю на верность.
- Что вы все заладили: присяга, присяга, - закричал какой-то рыжий казак. – Мы вольница, а государю никогда не изменяли.
Но тут выступил кошевой Иван Стягайло:
- Если кто не хочет давать присягу великому государю, того не неволю. Но я присягу его царскому величеству дам. Потому что у прежнего кошевого Ивана Серко с гетманом Иваном Самойловичем была недружба и непослушание. А было хорошо оттого войску нашему? Было хуже некуда. Государево жалованье и хлебные запасы не приходило много лет. А ныне государь зовет нас под свою высокую руку, обещает содержание. Я присягаю, - повторил кошевой. – И вас зову, коль вы меня выбрали.
Тут к степени выскочил войсковой писарь. Петр Гук закричал:
- Старшине вольно присягать. Они ездили на Москву, себе челом жалованье выбили, а войску, чтоб было жалованье, челом не били, за что же нам присягать?
- Верна-а-а, Петро-о-о, - вопила толпа.
Вдохновленный этим криком, Гук кинул клич:
- Не дадим и кошевому идти к присяге!
- Не дадим, не дадим-им! – прокатилось по толпе.
- Вы что, белены объелись, - пытался уговорить казаков кошевой, но ему в ответ неслось: “Не дадим, не дадим-им”.
Стягайло обернулся к Бердяеву:
- Серко на них нет, сволочей. Чем к ним добрее, тем они хуже.
- Не лезь на рожон, Иван, - посоветовал Соломаха. - Им вожжа под хвост попала. Пусть побрыкаются, а писаря в канцелярии поперечить треба.
До самой темноты шумела взбунтовавшаяся толпа, решительно не давая кошевому идти в церковь для присяги.
Они вернулись в канцелярию, там уже горели свечи. Стягайло приказал служке:
- Нечипор, иди и позови сюда Гука. Да принеси нам чего-то перекусить.
- Рыба, чего ж еще, - ответил тот.
Гук явился не один, с ним пришел и Быхоцкий.
- Тебя днем с огнем найти не могли. Видел, что отчебучил твой восприемник?
- Знаю. Я уж ему пенял за это.
- Ты что ж, Петро, али забыл, как нас тиранил Серко?
- А причем тут Серко? - огрызнулся Гук.
- А притом, что он великому государю всегда козни строил и нас, дураков, за нос водил.

295

- А тебя не водил?
- И мной помыкал, я того не таю. Так ты что, о том времени заскучал? Да? Кто тебя в войсковые писари затащил?
- Ну, ты. Ну и что?
- Я. Я, дурень, за тебя старался и раду уговорил: помощник мне добрый будет. А ты? Впоперек пошел. Я завтра сложу с себя атаманство, ты, где окажешься? Опять в курене, на своем аршине, блох кормить и вшей давить.
Гук замолчал, видно, угроза кошевого не шутейная была.
- То, что тебе от государя не было подарка, вот с Быхоцкого спрос. Да и не было, так будет, как Бердяев на Москву воротится. Но чтоб из-за этого бунтовать казаков…
- Я не бунтовал, - промямлил Гук.
- А я что слепой? Твой курень более всех и мутил воду. Мало мы из-за Серко годами на одной рыбе сидели. Ты что, того же хочешь войску?
- Но присланы же деньги на хлеб.
- Присланы. А кем? Великим государем, дурак. Он о Сечи печется, он наш христианский государь. Ни хан, ни король, а великий государь наш. А ты зовешь ему не присягать. Кто ты есть после этого? Кто?
Гук молчал, переминаясь с ноги на ногу.
- Так вот, Петро, ежели завтра ты сызнова затеешь бунт, ей-ей ворочу тебя в прежнее твое состояние, а там велю войсковому судье судить тебя за неповиновение кошевому атаману.
Меж тем, пока Стягайло “перчил” войскового писаря, Нечипор принес свежежареную рыбу, поставил на стол огромную сковородку.
- Братцы, - не выдержал искуса Соломаха, - давайте поснидаемо, бо кишки слепились.
- Да, да, да, - спохватился Стягайло. – Худой я хозяин, гостей заморил. Сидайте, сидайте, господа. Нечипор, принеси горилки, чарки.
Все уселись вокруг сковороды, один Гук оставался стоять у двери.
- А ты чего, Петро, - крикнул Соломаха. – Чи у Бога теля зъив?
- Иди, сидай, бунтовщик, - молвил миролюбиво кошевой.
Гук сел на краю лавки. Стягайло сам разлил горилку по чаркам.
- Ну, за что выпьем?
- Дозволь мне, Иван, - поднялся Соломаха.
- Дозволяю, - усмехнулся кошевой. – Говори.
- Я предлагаю выпить, кошевой Стягайло, за твои клейноды. За твою счастливую булаву.
- Но…
- Погодь, погодь, Иван, дай кончить. Гетман Иван Самойлович велел передать, что как только Сечь присягнет царскому величеству, так и будет там и булава, и бунчук у кошевого…
Стягайло побледнел, столь неожиданно-нежданно свалилась эта весть на него. Весть, которую до конца жизни ждал Серко, да так и не дождался. А он? Только вчера стал кошевым – и вот уже клейноды, символы его настоящей власти и высокой чести,

296

обещаны.
- Ну, Михайла, - наконец, вымолвил он взволнованно, - да за это, да за такую весть… Дай я тебя поцелую.
Кошевой потянулся к Соломахе, обнял его, расцеловал, расплескав из чарки горилку.
- Э-э, где пьют, там и льют, - сказал весело, снова наполняя ее. – Пьем, братцы.
После второй чарки кошевой поднялся, прошел к Гуку, полуобнял его.
- Эх, Петро, нам ворочают клейноды. Ты хоть понимаешь, что это значит?
- Понимаю, атаман, понимаю.
- А коль понимаешь, зачем же мне палки в колеса ставишь? Петь? А?
- Прости, Иван, бес попутал.
- Крестом его, окаянного, крестом гони прочь от себя, Петя. Я прощаю тебя, но и ты ж на меня сердца не держи.
Назавтра дивились казаки, как войсковой писарь, взобравшись на степень, стал звать казаков к присяге. И сам вместе с кошевым и есаулом пошел первым целовать крест великому государю на верность.  А за ним и его курень.
Сечевому попу отцу Арсентию в тот день надвалило работы, ибо крест, который целовали казаки, он держал в руках и каждому, осеняя крестом, говорил нравоучительно:
- Не порушь креста, сын мой, не бери греха. Где крест, там нечистый.
К вечеру крестоцелование окончилось, и кошевой выдал каждому присягнувшему по доброй чарке горилки. Атаманы-молодцы пили, а выпив, пеняли:
- Ось с цего треба було и починаты. Га-а!


XI

Долго Тяпкину со спутниками пришлось ждать ответа из Стамбула от султана, почитай, всю зиму просидели на Альме. Как ни утепляли сарай свой, все равно мерзли, дрогли. Зима не походила на московскую, то шел дождь, то снег мокрый: и все это с ветром, пронизывающим до костей.
Казаки слепили в сарае подобие печки, которая плохо горела, сильно дымила, съедала уйму хвороста, но не грела. Почти все по очереди переболели простудой. Особенно тяжело болел Никита Зотов, и Тяпкин опасался, что парень помрет, уже раскаивался, что взял его с собой. Если б знал, что посольство затянется едва не на полгода, то не стал бы отнимать у царевича Петра его пестуна. Никита и сам иногда вздыхал невесело.
- Что-то там поделывает мой Петр Алексеевич, хоч глазом взглянуть.
“Неужели государь найдет царевичу в учителя кого другого?” – думал Тяпкин, но вслух не говорил этого, дабы не огорчать Никиту, наоборот обадривал:
- Что поделывает? Читает, небось, книжки, да тебя поминает и ждет. Читать-то выучил?
- Читать давно выучил.
- Вот и славно. И есть ему дело. Небось, книжки-то есть?
297

- Да есть. Я царице Наталье Кирилловне список составил. Там много по истории Руси. Она всегда все достает, что я прошу. Он ведь весьма любознательный. Петр Алексеевич во все вникает, кто да у кого, где да зачем? У меня иной раз мозоль на языке вскакивает. А то такое спросит, что и слыхом не слыхал, а он сердится: “Ты дурак”, - говорит.
В конце февраля воротился, наконец, гонец из Стамбула и Ахмат-ага вызывал к себе московских посланцев.
- Ну вот, господин Тяпкин, султан утвердил ваши условия. Читайте шертную грамоту и подписывайте. А ханское величество достойно проводит вас в обратный путь.
Тяпкин прочел один раз шертную грамоту, другой дал прочитать Никите Зотову.
- Ну?
- Так тут о Запорожье ни слова.
- И о свободном плавании по Днепру тоже опущено. Ахмет-ага, мы не можем подписывать шерть в таком виде.
- Как так не можете? – возмутился татарин. – Эта шерть утверждена самим султаном.
- Ну и что? Надо внести статьи о Запорожской Сечи, как было, и о плавании по Днепру. Султан мог не обратить на это внимания: что ему подсунули, то он и утвердил, а ваши чиновники исключили эти статьи.
- Вы что, приехали сюда наших государей учить? Да? – закричал Ахмет-ага. – Или
по яме соскучились?
- Мы можем и без вас обойтись, пошлем с этой грамотой послов к царскому величеству, а вас в железы закуем и на каторгу.
- А что ты кричишь на нас, Ахмет-ага? - сказал спокойно Тяпкин. – Мы государевы люди и царского величества интерес блюдем. Давай я отправлю гонца в Москву. Позволит государь это подписывать, мы подпишем. Не даст согласия – не подпишем. Ты-то ведь тоже не вольный человек, тоже ведь в ханской и султанской воле.
- Хорошо, я доложу хану, - сказал Ахмет-ага тоном, не обещающим ничего хорошего. – Но вы добра не ждите.
Однако Мурад-Гирей, выслушав своего клеврета, не разделил его гнева на государственных людей.
- Ты зря кричал на них, Ахмет. Султан не менее царя заинтересован в перемирии. А шертная грамота это что? Это ведь еще не договор, но лишь клятва соблюдать определенные условия будущего договора. И Тяпкин прав, что статьи эти опустили, видишь, чиновники, не султан. Мне султан написал, чтоб я с честью их проводил, статьи их пригодны нам, а ты их опять ямой пугаешь. Зачем? Договор будет заключаться в Стамбуле, не у нас. Мы лишь посредники, Ахмет-ага, посредники. А ты кричишь на них, сам себя подарков лишаешь. А у них, я слышал, несколько мотков рухляди – соболи, куницы, песцы. С ними лаской надо, а не криком, Ахмет, лаской.
- Кто же знал, надо было предупредить меня.
- Вот теперь можешь и порадовать их. Передай, что 4-го марта я их буду чествовать и домой отпускать. Для того вели вблизи Бахчисарая, в поле, поставить мой шатер, там я и дам им напутствие. И чтоб на тебя они обиду не имели, ты будешь на них золотые халаты

298

надевать, которые я им пожалую. Ты.
- Спасибо, великий хан, - поблагодарил Ахмет-ага, вполне оценив заботу хана о его авторитете перед русскими. Если ему будет дозволено одевать москвичей в дареные халаты, разве не ответят они ему щедрым отдарком. Не зря у русских пословица есть: всякий дар красен отдаром.
После того как Ахмет-ага сообщил русским о предстоящей церемонии, их провели в шатер к хану. Тяпкин догадался о происшедшем в ханском дворце. А по отъезде Тяпкин сказал Зотову:
- Видно, влетело этому спесивцу от хана, гляди, какой шелковый стал, ровно и не он вовсе утресь орал на нас.
- Да и я дивлюсь, эк его перевернуло, словно медом точит.
- Ну, судя по этому псу, будет у нас с ханом доброе расставание. Надо рухлядь пересмотреть, перетрясти и решить - кому, что и сколько дарить.
- Я думаю, главное, одарить хана. Что ни  говори, эти беи лишь орать горазды да грозить. А хан негромок и не грозлив.
- Вот, вот, - засмеялся Тяпкин. – Не этот ли негрозливый велел нас в яму спихнуть?
- Сам же говорил, что яма нас мигом выучила
- Ну что ж, за такую науку кинем хану соболей самых добрых. В Крыму у них этот зверь не водится, и ценят они его мех выше золота. Без подарков с татарами каши не сваришь. С батыевого времени дорогонько они нам обходятся. Да уж легче рухлядью
откупаться, чем в крови купаться.
4-го марта Тяпкин поднял всех чуть свет, казакам велел готовиться в обратный путь, а сам в сопровождении Зотова и Раковича отправился в сторону Бахчисарая. К седлам их были приторочены мотки с мягкой рухлядью.
- Семен, если нас позовут в шатер, ты оставайся у коней. Не ходи с нами.
- Почему, Василий Михайлович?
- Боюсь я. Пока мы будем этого хана слушать, у нас могут мешки покрасть все. Чем тогда поганых одаривать станем?
- Так там посмотрим, сколь воинов около шатра, кто посмеет?
- Он и посмеет как раз. Чего доброго, и коней умыкнут.
- Ну, уж, Василий Михайлович, у ханского шатра, да при таком торжестве.
- Эх, Семен. Ханы-то сами испокон разбоем и жили. Может, оно и ничего не случится, но все же лучше покараулить, как говорится, береженого Бог бережет.
- А что если, Василь Михайлович, отдать всю рухлядь хану, - предложил Зотов. – Пусть сам, если схочет, стелет мехом беев. Ему видней, кто чего достоин. А мы какому-нибудь ханскому неугоднику отвалим подарок, так Мурад-Гирею не понравится.
- А что, - поддержал Зотова Ракович. – Может, так-то лучше?
- Черт их знает, как с ними лучше. Можно попробовать. Но все же, ты, Семен, не торопись в шатер, пока я не позову. Я крикну, тогда хватай мешки и входи.
У шатра горели два небольших костра: отдавалась дань древнему обычаю поганых – входить к хану меж огнями, дабы очищаться от дурных намерений и мыслей.
Прибывших встретил Ахмет-ага и еще два бея. Встретили с радушием, неожиданным даже для Тяпкина.

299

- Его величество хан Мурад-Гирей ждет вас.
Тяпкин и Зотов вошли в шатер. Мурад-Гирей сидел у дальней стенки меж подушек, отливавших золотыми нитями, пониже его сидели ближние люди – беи, мурзы, одетые в бархатные халаты.
Русские разом поклонились хану, и Тяпкин приветствовал его.
- Желаем тебе, великий Мурад-Гирей, здоровья и многих лет жизни на радость твоему народу и женам твоим.
- Спасибо, Василий Михайлович, - отвечал Мурад-Гирей. И обращение его по отчеству окончательно убедило Тяпкина, что миссия его, кажется, успешно завершается: “Тьфу-тьфу!”.
- Позволь мне в память о нашей успешной работе одарить вас золотыми халатами. – Хан хлопнул в ладони, и Ахмет-ага с другим беем подошли к послам и накинули на них богатые халаты, сплошь прошитые золотыми нитками. Тут-то Тяпкин громко, словно заклинание, сказал: “Семен, войди”.
И едва раздался призыв Тяпкина, Семен, ухватив мешки, направился в шатер.
- Позволь и нам, ханское величество, преподнести тебе и твоим ближним людям скромные дары нашей отчизны, - Тяпкин протянул за спину руку, в которую Ракович и стал вкладывать уже развязанные мешки.
Тяпкин вытряхнул на персидский ковер струистую черную волну из соболей, а затем, приняв от Раковича второй мешок, накрыл искрящуюся соболью волну пушистой
белой из песцов. Потом были бобры, горностаи и куницы. Он видел, как заблестели глаза беев, как сглотнул слюнку Ахмет-ага, надеявшийся, что и он не будет обойден подарком.
Но Тяпкин вдруг решил все-все преподнести Мурад-Гирею, пусть он делит подарки, как хочет. А Ахмет-аге так и хотелось сказать украинской соленой поговоркой: “Ось тоби, ****ь Трохим”.
Даже Мурад-Гирей не смог сохранить на лице равнодушия, столь щедрым оказался подарок русских. Он с удовольствием осмотрел этот драгоценный ворох, хлопнул в ладоши, и тут же на плечах Раковича тоже явился золотой халат.
- Богата, очень богата земля его царского величества, - заговорил хан. – И мне поручено султаном убедить вас, и вашего государя, поклясться на Коране, что мы готовы содержать мирное постановление непорочно в течение двадцати лет.
С тем хан взял Коран в руки и поцеловал его в знак твердости своей клятвы.
- Сразу же по вашем возвращении в Москву пусть его царское величество шлет послов к султану для подкрепления договоров. А которых статей не оказалось в шертной грамоте, те будут внесены в грамоту султанову. Я об этом ему напишу. А когда вы достигнете царствующего града Москвы и сподобитесь видеть великого государя своего пресветлое лицо, то от нашего ханова величества ему откланяйтесь, посредничество наше между ним и султаном, радение в мирных договорах, откровенную перед вами дружбу и любовь нашу его царскому величеству донесите. А вам счастливого пути.
И хан через Ахмет-агу передал Тяпкину проезжую грамоту. После этого полагалось уходить, даже беи и мурзы поднялись со своих мест, чтобы проводить русских посланцев до коней.
Московиты поклонились хану, а Тяпкин, шепнув спутникам “Уходите!” – остался

300

на месте. Зотов с Раковичем вышли из шатра, за ними беи. Мурад-Гирей, увидя, что Тяпкин не тронулся с места, удивленно вскинул брови:
- Ты что-то хочешь мне сказать?
- Да, великодушный хан.
- Говори.
- Отпусти с нами Василия Шереметьева, Мурад-Гирей.
- Он что, твой родственник?
- Нет.
- Так чего ты хлопочешь за него?
- Я виноват перед ним, Мурад-Гирей, и хотел бы хоть с опозданием искупить свою вину.
- В чем же ты перед ним провинился?
- Он передан тебе поляками, верно?
- Ну, верно.
- Когда Шереметьева передавали тебе, я был там резидентом и должен был воспрепятствовать этому. Но я узнал об этом слишком поздно.
- Хых, - хмыкнул хан. – Король посовестился драть с вас выкуп за боярина, а нам посчитал он, это вполне прилично.
- Так король знал об этом?
- Разумеется.
Тяпкин с возмущением шумно вздохнул через ноздри воздух, с трудом сдерживаясь от крепкого слова. Он вспомнил, как Собеский, водя его по саду, убеждал, что сделал все возможное, чтоб не допустить передачи боярина татарам, но не смог противостоять “проклятым сенаторам”.
- Так твое ханское величество отпустит Василия Шереметьева со мной?
- Но он же стоит больших денег, не рядовой ведь.
“Харя ты ненасытная”, - подумал Тяпкин, невольно взглянув на ворох рухляди, только что брошенной к ногам хана. И хотя он только подумал, Мурад-Гирей перехватил этот красноречивый взгляд и, видимо, догадался о мыслях московита.
- Впрочем, ты был щедр, но и я не так скуп, как ты думаешь. Бери Василия Михайловича Шереметьева.
- Спасибо, Мурад-Гирей, - поклонился Тяпкин, - это настоящий царский подарок.
Сказано это было искренне и без тени лести. Именно эта искренность и понравилась хану.
- Я очень уважаю тебя, Тяпкин. И хочу, чтоб ты искупил свою вину перед соотечественником, раз ты ее чувствуешь. Лично я здесь твоей вины не вижу.
- Мы смотрим из разных мест, хан. Ты – из Крыма, я – из Москвы.
Мурад-Гирей засмеялся и погрозил Тяпкину пальцем.
- Ох, и хитрый ты муж, Василий Михайлович! Жаль не мне служишь.
Тяпкин поклонился еще раз и вышел из шатра. Его спутники уже сидели на конях, дареные халаты топорщились на них мешками. Один из беев радостно подскочил к Тяпкину.
- Я помогу сесть тебе на коня.

301

Василию Михайловичу не захотелось огорчать татарина отказом: без тебя, мол, обойдусь. Но когда он попытался вставить ногу в стремя, вполне оценил предложение бея. Дареный халат связывал ноги. И тут помощь татарина была уместна и очень кстати. Все беи и мурзы, и даже Ахмет-ага были столь любезны с отъезжающими, словно провожали дорогих родственников.
- Эк их с рухляди-то растеплило, - проворчал Тяпкин, трогая коня.
- Может быть, - согласился Зотов. – А может быть, они бы сразу потеряли к нам всякий интерес. У них, у поганых, все может быть.
Они вернулись на свое стойбище. Казаки уже готовы были к отъезду. Тяпкин, спешившись, первым дедом стал стаскивать с себя халат, напяленный на верхнюю одежду.
- Пусть подарок едет в тороках, в Москве в нем пощеголяем.
Примеру его последовали Зотов и Ракович, тоже увязали свои халаты в тороки.
- Ну, едем? – спросил сотник Тяпкина.
- Погоди малость. Мне от Мурад-Гирея еще подарок должны прислать.
Прождали около часа, и уж Тяпкин стал подумывать “Обманул, чертов хан!”- как из-за кустов явился татарин на коне, а рядом с ним, держась за стремя, шел боярин Шереметьев.
- Эй, Тяпкин, - оскалился татарин. – Бери свой товар. – И рукоятью плети подтолкнул боярина. – Иди, давай.
Шереметьев быстро подошел к Тяпкину, по лицу боярина катились слезы.
- Василий Михайлович, - шептал Шереметьев, порывисто хватая его руки и прижимаясь к ним губами. – Василий Михайлович… да я… да за это…
- Полно-те, Василий Борисович, - смутился Тяпкин, вырывая руки. – Я долг исполнял перед отчиной.
- Нет, нет… Я знаю, я знаю, - еле сдерживал рыдания боярин.


XII

Возвращались государевы посланцы из Крыма с добрыми вестями, хотя в душе сам Тяпкин не очень был доволен результатом. Все-таки в шертную грамоту так и не удалось внести статью о Запорожье и свободном плавании по Днепру. Мурад-Гирей обещал настоять на внесении их в султанову грамоту, но опытный Тяпкин знал, что эти обещания почти наверняка не будут выполнены. Султан вряд ли послушает хана, даже если тот будет просить об этом, в чем Василий Михайлович крепко сомневался.
Больше всех радовался возвращению боярин Шереметьев, проведший несколько лет в плену, сначала у поляков, а потом у татар. Первые дни, пока ехали по Крыму, он вообще не верил в свое освобождение, и все время боялся, что хан передумает и воротит его с дороги. То вдруг ему начинало казаться, что за кустами притаились татары, которые хотят напасть на них.
- Василий Михайлович, Василий Михайлович, - говорил Шереметьев встревожено.

302

- По-моему, вон там татары, они могут на нас напасть.
- Не нападут, Василий Борисович, у нас ханская проезжая грамота. А если разбойники, то для них у нас пищали заряжены да казачьи сабли изострены.
Но когда выбрались из Крыма, наконец, Шереметьев немного успокоился, он же и предложил Тяпкину:
- Василий Михайлович, а почему бы тебе не послать вперед казака с доброй вестью по городам и весям, кои ты проезжать будешь. Ведь все мира ждут, а ты его везешь.
- А ведь верно, Василий Борисович, - согласился Тяпкин, и велел сотнику выделить двух казаков с добрыми конями и скакать им вперед с вестью.
Казаки, прикрепив к вершинам длинных копий белые прапоры, укрепили копья в башмаках стремян и помчались вперед. Прапоры весело трепетали над скачущими всадниками. Сотник удовлетворенно, даже с оттиском зависти, сказал:
- Счастливчики! Бегут с доброй вестью, людей станут радовать.
- Верно, чтоб люди готовили нам добрую горилку, - пошутил Тяпкин.
- Уж это обязательно, - вполне серьезно ответил сотник
И не ошибся: в каждом городе встречали московских посланцев, как дорогих гостей. Попы выносили им навстречу кресты и иконы, крестьяне хлеб, молоко и горилку тоже. Украинцы, ранее жившие на Правобережье, а потом бежавшие от поляков и турок на левый берег под защиту великого государя, допытывались о сокровенном:
- Чи нам можно назад до родного кута?
Ничем не мог утешить таких Тяпкин.
- Пока нельзя. Татары не уступают Правобережья. А мы ездили за миром – не за войной.
Полковники, есаулы выводили навстречу посланцам свои войска, сердюков и музыкантов, которые кричали здравицы послам, играли веселую музыку, били в литавры
и барабаны. Горожане не только несли им хлеб-соль и лучшую пищу, но давали подводы
и провожали далеко за город, желая счастливого пути.
Каждый город старался перед другим как можно торжественнее встретить миротворцев, напоить, накормить и на мягком спать уложить.
Нет, не напрасно скакали впереди два гонца с белыми прапорами на копьях с вестью “Едут государевы люди, заключившие мир с погаными. Встречайте!”.
Но, пожалуй, более всех постарался хозяин Батурина гетман Иван Самойлович. Выкатив пушки к парку своего дворца, он велел зарядить их, подмести начисто все улицы и дворы, наварить, нажарить, напечь всякой всячины в таком количестве, словно собирался кормить и поить целый полк. Столы были установлены в парке под уже распустившимися деревьями. Весь священный клир во главе с архиереем с крестами и хоругвями был выведен из города на дорогу для торжественной встречи дорогих гостей. А сам гетман не выдержал: прихватив своего войскового товарища есаула Мазепу, он поскакал с ним, чтобы лично встретить миротворцев за много верст на подъезде к городу.
Подскакав к пропыленной кавалькаде миротворцев, гетман соскочил с коня и кинулся обнимать Тяпкина.
- Иван Самойлович, но мы еще только шертные грамоты везем, - пытался объяснить Тяпкин, - за договором надо к султану ехать.

303

- Все равно. Ты… Вы начали, вы первые миротворцы, - гетман обнимал и целовал всех, по нему – все, кто был в Крыму, достойны высоких почестей и наград. Дойдя до своего посланца Раковича, гетман спросил Тяпкина:
- А как мой Семен? Годен был?
- Годен, годен, Иван Самойлович.
И гетман обнимал Семена, словно родного сына, и говорил ему ласково:
- Ай, спасибо, Семен, ты не осрамил мою старую голову. Будет тебе за то от меня великая честь и любовь. Спасибо, сынок, утешил батьку.
Не миновал объятий гетмана даже Шереметьев. Узнав, какими судьбами боярин оказался в обозе, Самойлович поздравил его с освобождением из плена. Шереметьев, начав в ответ говорить слова благодарности, вновь расплакался. А гетман вполне достойно оценил чувства бывшего пленника:
- То слезы радости, и их не треба стыдиться. Я сам ныне реву, як последняя баба. Реву от счастья.
У самого города встретил послов священный клир и все, сойдя с коней и подвод, подходили целовать крест, который держал епископ, благословляя прибывших. Купцы города вынесли на рушнике хлеб-соль, и Тяпкин с достоинством принял в руки этот знак уважения к гостям.
Гетман распорядился садиться за стол:
- Знаю, что устали. Но для отдыха ночь будет. А пока поснидаемо, що Бог послал.
На гетманском столе было много чего: и холодец из свиных ножек, и борщ с мясом, и сало, и колбасы, и рыба во всех видах, и пироги с капустой и грибами, ну и конечно, вареники, уже не говоря о разных пампушках, кренделях и ватрушках. И меж всем этим стайками караульными выстроились бутылки с горилкой.
За стол усадили всех прибывших из Крыма, а кроме того – есаулов, полковников,
уважаемых жителей города.
Гетман, призвав наполнять чарки, взял свою и заговорил проникновенно:
- Я предлагаю выпить за наших триумфаторов, привезших нам мир. Триумфаторами в Древнем Риме называли военачальников, возвращавшихся с победой. Но те триумфаторы возвращались, пролив море крови – и вражеской, и своей. Наши сегодняшние триумфаторы, не пролив и капли крови, привезли нам долгожданный мир и тишину. Выпьем за них. Слава им.
Тут гетман, приложив ко рту чарку, махнул левой рукой, и рядом в кустах загрохотали пушки, изрядно перепугав многих гостей, не ожидавших столь громкого приветствия. После пальбы заиграла музыка, тосты произносились один за другим, звенели чарки, пелись песни.
До самой темноты длилось гетманское застолье. А когда пришла пора расходиться на покой, Самойлович лично проводил Тяпкина и Зотова в отведенную им горницу. И долго не хотел уходить от них, все еще радуясь происшедшему.
- Спасибо тебе, Василий Михайлович, что не объехал меня стороной, что отдал честь мне и моему городу.
- Как можно, Иван Самойлович, миновать тебя?
- А как дьяк Михайлов в прошлом годе, словно вепрь напуганный, мимо промчался

304

– ни ко мне, ни в Чигирин не забежал.
- Ну, Михайлов и впрямь был напуган запорожцами, в порты наложил со страху. С чем же ему было к тебе жаловать?
- Я что хотел просить тебя, Василий Михайлович. Ты предстанешь перед великим государем, скажи ему, что многие, бежавшие с Правобережья сюда от татар, не имеют средств ни чем кормиться, ни чем строиться. Нет у них своих хлебопитательных промыслов. Бедствуют. Я из своей шкатулки, как могу, помогаю, чтоб хоть с голоду мереть не стали. Пусть великий государь укажет селить их в сумских, краснопольских, слободских угодьях, на степных реках и дубравах. И велел бы быть всем под гетманской властью и булавой в вознаграждение за западную сторону Днепра, ими покинутою из-за турок. Надо, чтобы врастали они в землю, заводили свои промыслы, а не надеялись на гетманские подачки.
- Хорошо, Иван Самойлович, я обязательно поведаю все это государю. Он напишет указ на заселенье Левобережья, я уверен.
Тяпкин устал, его клонило в сон, Зотов уже храпел на своем ложе, а гетман все не уходит. Тяпкин не знал, как его выпроводить и, наконец, сказал:
- Я вижу, ты крепко устал ныне, Иван Самойлович. Ступай отдыхай, а то мы ляжем, а ты…
- Кто? Я устал? – воскликнул гетман.
- Спасибо тебе за прекрасную встречу, - продолжал Тяпкин прощальную, как он надеялся, речь. – Такой мы вовек не забудем.
И только когда Тяпкин на какое-то мгновение, потеряв над собой контроль, вдруг всхрапнул неожиданно даже для себя, гетман поднялся.
- Вижу, ты спать захотел. Я пойду. Завтра догуляем.
“Какое догуляем, - хотел сказать Тяпкин. – Завтра сразу в путь”, но промолчал,
смекнул, что этой фразой может вернуть гетмана назад и тот возьмется уговаривать его погостить еще несколько дней.


XIII

О своем посольстве в Крым Тяпкин рассказывал государю в его кабинете, и там же присутствовали князь Голицын, как начальник Посольского приказа, Хованский, только что назначенный командовать Стрелецким приказом, постельничий Языков Иван Максимович и комнатный стольник Лихачев Алексей Тимофеевич, в последнее время ставшие самыми близкими к государю людьми. Боярину же Милославскому Ивану Михайловичу государь не велел даже на глаза являться за поносные слова, когда-то сказанные им невесте государевой, ныне ставшей уже царицей Софье Алексеевне. Федор тогда отрезал:
- Ну и что ж, что дядя! Пусть из застенка своего не вылазит. У кнута служит. Я его не просил об этом.
На это нечего было возразить, Софья сама знала, что Федора на престол

305

действительно затащили родственники силодером, пользуясь его слабостью и нездоровьем.
У Василия Михайловича была редкая способность рассказывать о своих мытарствах с неистощимым юмором. Там, где другой плакал бы, вымаливал себе сочувствие у слушателей, Тяпкин говорил с нескрываемым, почти злорадным ехидством над самим собой. И когда он, лицедействуя, рассказывал государю, как, оказавшись в темной яме, они тыкались в стены, как слепые котята, как залезли в горшок с дерьмом, в кабинете государя стоял гомерический хохот. Все хохотали от души и неудержимо. Один Тяпкин сохранял на лице невинное выражение.
- Ну, Василий Михайлович, ну уморил, - говорил умиротворительно государь, отирая слезы, выступившие от смеха. – Да ты один всего отцова театра стоишь.
- Однако, государь, надо незамедлительно слать посла к султану, - сказал Голицын.
- Кого бы ты предложил, Василий Васильевич?
- Я думаю, думного дьяка Возницына. Это человек обстоятельный, несуетливый.
- Тогда пусть Василий Михайлович расскажет ему, что придется еще внести в договор.
- Я готов, государь, хоть сегодня, - ответил Тяпкин. – Главное, чтоб восстановили статью о запорожцах.
- Запорожцы, слава Богу, присягнули нам, и теперь у гетмана с ними меньше забот. Но турки-то их к себе хотят оттянуть.
- Вряд ли, государь, у них что получится. Сечь-то не только на берегу, но и на острове, посреди реки. А остров, к какому берегу отнести? Раз тебе казаки присягнули, значит, следует отнести его к левому, к нашему. Переберутся все на остров – и вот уж они наши. Вот тех, кто с правого берега от турок бежал, гетман просит указа селить в красносельских и сумских угодьях, а то вельми тяжки они его казне.
- Василий Васильевич, заготовь указ для гетмана. Я подпишу. А что сам Мурад-
Гирей, не алкает ли новой драки?
- Нет, государь, ему надо почаще подарки слать, он рухлядь весьма алкает.
- Ну, это мы сможем. Как тебе удалось Шереметьева выкупить?
- А не стал рухлядь распылять всяким чиновникам, а вывалил всю перед ханом – он и размяк. Ну, я тут к нему, пока он не остыл, подари, мол, мне соотечественника Шереметьева. Он и подарил.
- Там есть у них еще наши пленные?
- Увы, есть, государь. Вместе с Шереметьевым, например, томился и князь Ромодановский.
- Это какой же Ромодановский?
- Федор Юрьевич, государь.
- Василий Васильевич, собрали ли положенные деньги?
- Не все еще, государь.
- Сколь собрано, немедленно надо употребить на выкуп пленных. Немедля. Мыслимо ли – князь у поганых в рабах остается.
- Шереметьев, когда мы сюда ехали, - сообщил Тяпкин, - в пути обещал десять тысяч дать на выкуп Федора Юрьевича.

306

- Вот видишь, - оборотился царь к Голицыну. – Посылай выкупные, чтоб никого из христиан в рабах в Крыму не оставили. Никого.


XIV

Думный дьяк Прокофий Богданович Возницын прибыл в Стамбул с поручением великого государя взять утвержденную султаном грамоту о перемирии. Перед отъездом из Москвы он долго и обстоятельно беседовал с Тяпкиным, который пересказал ему, что было опущено в ханской шертной грамоте, и должно быть восстановлено в султанской.
Чести видеть султана Возницына не удостоили, его принял визирь. Удостоверившись в полномочиях царского посланца, визирь вручил ему торжественно грамоту.
- Отныне объявляется мир между моим султаном и твоим государем, - сказал визирь.
- Я должен прочесть грамоту, - сказал Возницын. – Может, она не годна нам.
- Читай, - согласился визирь.
Прокофий Богданович прочел и положил грамоту на стол.
- В чем дело? – нахмурился визирь.
- В грамоте отсутствует статья о Запорожье, я должен настаивать о включении ее в грамоту.
- Ты в своем уме, дьяк, она уже подписана султаном.
- Но хан Мурад-Гирей обещал, что в утвержденной грамоте Запорожье будет оставлено за нами.
- Мало ли что обещал хан. Все решает султан. Он так решил и подписал, и больше никаких дополнений и исправлений в грамоте быть не может. Султан не подьячий, чтоб
десять раз переписывать грамоту.
- Но она может быть не годна моему государю.
- А это уже не наше дело. Вы в свое время похитили гетмана Дорошенко, теперь вам подавай Запорожье.
- Насколько мне известно, Дорошенко никто не похищал. Он сам приехал на честь к государю.
- И государь его почествовал Сибирью, - усмехнулся визирь.
- Зачем же ты утверждаешь то, чего не знаешь, визирь? Ведь ты государственный человек, правая рука султана, а пользуешься слухами, ложными слухами.
- Ну, и куда же, если не в Сибирь сослан гетман Дорошенко?
- Он послан воеводой в Вологду.
- Ха-ха-ха, - засмеялся визирь. – Ему было б гораздо приятней быть гетманом на Украине. Я убежден, что туда отправили его силой. Так ты берешь, или нет? – спросил визирь, хмуря недобро брови.
Возницын был молод и, впервые оказавшись в столь сложном положении, когда надо решать наиважнейший вопрос, он не знал, что делать. Тяпкин, да и Голицын наставляли на включении статьи о Запорожье в грамоту, турки не включили эту статью и,
307

судя по всему, не включат. Что делать? Брать? Не брать? С кем посоветоваться? И тут Возницын вспомнил о Поросукове, который, будучи в таком же затруднении, советовался с патриархом.
- Хорошо, - сказал Возницын, - я должен подумать. Дело это серьезное.
- Сколько намерен думать? Неделю? Месяц?
- Завтра скажу уже, - отвечал Возницын, неожиданно испугавшись столь долгих сроков, названных визирем.
- Ну что ж, завтра жду тебя в это же время. Но учти, султан переписывать грамоту не позволит.


XV

Царьградский патриарх встретил царского посланца ласково. Богослов пригласил в свою трапезную, где представил его еще двум патриархам – александрийскому и иерусалимскому, приехавшим в это время в Стамбул.
- Вот нас сколько, - сказал патриарх, - неужто не сыщем доброго совета.
За нежирной трапезой, состоящей из рыбы, гречневой каши и фруктов, патриарх спрашивал:
- Как там здоровье великого государя?
- Слава Богу, - отвечал Возницын, - государь здоров и государыня тоже.
- Мы каждодневно молимся за него. И его неудачи бьют и нас в самое сердце. Поганые-то, почитай, все Правобережье подмяли под себя. Теперь, того гляди, Киева взалкают. Тяжело ему, Федору Алексеевичу, ох тяжело. Не надо бы Киев-то уступать. Ох, не надо. Ведь то первый первопрестольный град Руси. Первокрещенный.
- Киев государь откупил у поляков.
- Во дожили, - взглянул патриарх на своих коллег: александрийского и иерусалимского. – За свой город платим чужому дяде. Каково?
- Нехорошо, - согласились гости. – Несправедливо сие.
- Это не то что “несправедливо” – это настоящий разбой, - басил патриарх. – А ты с чем, сын мой, пожаловал к басурманам?
Возницын подробно рассказал о своей миссии. Закончил искренним признанием:
- Не знаю, что и делать, святой отец. Брать – не брать? Вот решил с вами посоветоваться.
- Значит, Запорожье он исключил из грамоты, - вздохнул задумчиво патриарх.
- Исключил, святой отец. А мне в Москве князь Голицын наказал: ложись костями, но статью включи.
- Ну, князю с издаля-то хорошо наказывать. А запорожцы-то сами как?
- Запорожцы присягнули государю, святой отец. Все ему крест целовали.
- Так это ж прекрасно, сын мой, - оживился патриарх. – Пусть турки их в грамоте государевыми не назвали, пусть. Зато на деле они сами государю передались. Это прекрасно, я очень, очень рад за царское величество, что Запорожское Войско под его руку встало, наконец, твердо.
308

- Так как мне, святой отец, брать утвержденную грамоту?
- Брать, Прокофий, обязательно брать.
- А не будет на меня гнева в Москве?
Возницын знал, что “московский гнев” очень даже хорошо может спину разрисовать кнутом или батогами.
- Никакого гнева не будет, сын мой, в конце концов, я напишу с тобой письмо Иоакиму, чтобы он в случае чего защитил тебя.
- Правда? – обрадовался Прокофий, у которого словно гора с плеч свалилась.
- Правда, сын мой Прокофий, - улыбнулся патриарх. – Истинная правда. Ешь вон апельсины, отец святой их из самой Александрии в гостинцы нам привез.
- Угощайся Прокофий, - поддержал хозяина александрийский патриарх. – Мы тоже советуем грамоту взять. Главное, что она для державы мир несет. А за мир можно чем-то и поступиться.
- Разве тебе мало поддержки трех патриархов? – спросил иерусалимский гость.
- Что вы, отец святой, я рад, я безмерно рад такой поддержке, - отвечал вполне искренне Возницын, радуясь, что ответственность с ним добровольно разделили три высших духовных лица христианской веры.
Теперь даже если вдруг “разгневается Москва”, у него есть высокая заступа, к которой наверняка присоединится и патриарх Иоаким.
И все же назавтра, принимая грамоту от визиря, Возницын выразил ему официальный протест, надеясь, что секретарь визиря обязательно впишет его в отчет.
- Я, господин визирь, принимаю эту грамоту поневоле и повезу ее царскому величеству на произволение. И не знаю, будет ли она годна государю или нет.
- Ладно, дьяк, - сказал почти миролюбиво визирь. – У нас теперь мир на двадцать лет. И давай не будем омрачать начало его.
- О том, что он поступил разумно, взяв все же грамоту, Возницын убедился в Батурине, оказавшись гостем гетмана Самойловича. Ради такой радости гетман устроил пирушку со своей старшиной, где посадил Возницына рядом:
- Ну, молодец ты, Прокофий, что заехал до меня. Спасибо тебе, порадовал батьку.
- Да вот, не удалось Запорожье в грамоту вписать, - оправдывался Возницын. – Турки уперлись как бараны.
- Ото они потому уперлись, что думают Запорожье Юраске Хмельницкому презентовать. Я их знаю. Но Юраске не видать теперь Запорожья, как своих ушей. Ежели раньше Серко с ним шушукался, то Стягайло кукиш покажет, коли што.
- Ты думаешь, из-за Хмельницкого?
- Не думаю, а точно знаю. И ежели государь за это, можешь так и сказать: из-за Юраски турки не хотят Запорожье в грамоту писать.
- Но они же мне не сказали так.
- Ой, Прокофий, до чего же ты дите. Як же они скажут о таком? Это я могу сказать, что Запорожье турки выкинули из грамоты из-за Хмельницкого. Они же его князем навеличали и князю треба чего-то иметь, вот ему и берегут Запорожье.
После пирушки, когда гости уже разошлись, и пора было спать отправляться, Прокофий сообщил гетману:

309

- Что-то визирь за Дорошенко вроде упрекал нас. В ссылке, мол, он у вас.
- А-а, - махнул рукой небрежно Самойлович, - если б не Дорошенко, мы б, может, и Правобережье не потеряли.
- Как так? – удивился Возницын.
- А так. От него и все началось, шибко до короля наклонился. На словах вроде до государя, а на деле – до короля.
- А государь знал об этом?
- Я писал ему. Но он… В общем, государь считал, что просто нас обоих мир не берет, мол, два медведя в одной берлоге. А ведь один-то медведь польским духом пахнул. Думаешь, зря его поляки превозносили, как лучшего и разумного воина?
- Но его государь жалует, воеводство ему дал.
- Наш государь очень милостив. Доведись до меня, я бы Петра Дорошенко в Сибирь упек, следом за Многогрешным. Даже вон турки считают, что он Сибири удостоился. Смекай. Ты токо, Прокофий, не брякни государю об этом. Не надо его расстраивать.
- Да ты что, Иван Самойлович!
- Он светлая душа, меня и с Серко все время мирил. Доверчив очень Федор Алексеевич, всех примирить старается. Миротворец.
- А разве плохо? С поляками примирился, вот и с турками теперь вроде налаживается.
- Что ты, Прокофий. Это прекрасно. Я безмерно рад этому. Ты думаешь, если у меня сабля с булавой, так я и рвусь в рать? Нет, милый, у меня думка – всех бежавших с Правобережья накормить, на землю посадить, щоб пашню орали, себя и детей кормили. Ведь это же, какое горе для них - бросить родные хаты, сады и бежать на голое место. Гляжу на них – и сердце кровью обливается. А как подумаю, с кого началось сие, так в
Дорошенко и упираюсь. Сибирь по нему плакала, сынок, Сибирь. Его даже родная жена ненавидит. Впрочем, она тоже ягодка. Он ее из черного платья взял.
- Из монастыря, что ли?
- Ну да. Пожалел вроде. А она спилась, не баба, а тварь стала. Дорошенко ее в Москву требует, государю жалуется, что, мол, я ее не отпускаю. А мне-то что? Зачем мне ее удерживать? Петровы братья ее гонят к мужу, а она им говорит: “Ежели я туда поеду, то вашему Петру не жить”. Во змея! Мужик из ничтожества ее в гетманши произвел, а она его вон как “благодарит”. Верно говорят: не вскормивши, не вспоивши – не наживешь врага. Так турки считают, что мы его сослали?
- Да, так и говорил визирь.
- Вот и смекай, Прокофий, что даже враги наши ему наказание от нас определили. Так кто же он? То-то. Иди, отдыхай, сынок. И забудь, что тут тебе батька по пьяни наболтал.
Но Возницын долго не мог уснуть, догадываясь, что гетман говорил о наболевшем, потаенном и что это и была горькая правда, которую почему-то не хотела знать и признавать Москва. Почему? Может, оттого, что уже ничего нельзя поправить? А государь просто не хочет увеличивать число врагов своих, оттого, наверное, и Дорошенко приласкал, и с Серко старался не ссориться. Миролюб.

310

С этими мыслями и заснул молодой посол Возницын, определив для себя, что государь все-таки прав в своих действиях и поступках. Не гетман, говорящий горькую правду, а государь, думающий за всю державу.


XVI

И хотя князь Голицын морщился, что посол не исполнил всего до конца, как велено было, но великий государь был доволен.
- Слава Богу, мир с султаном утвержден, - перекрестился он, оглаживая врученную Возницыным грамоту. – А то, что Запорожье не вписали… ну что ж, в чем-то и уступить надо.
- Гетман говорит, что не уступили Запорожья из-за Хмельницкого, - сказал Возницын.
- Возможно, возможно, Иван Самойлович знает турок лучше нашего. Ему там видней.
- А, может, оно и к лучшему, - заметил Голицын. - Раз о Запорожье ничего не говорится, значит, оно вроде бесхозное.
- Кстати, Василий Васильевич, послали ли туда еще сукон?
- Послали, государь, пятьдесят половинок сукон и жалованье новому писарю Гуку.
- Пожалуйста, не забывайте о Сечи, Василий Васильевич. Турки не случайно опустили их в договоре, тут гетман совершенно прав. Неплохо кого-то бы послать к Хмельницкому. А?
- Зачем, государь?
- Ну как? Все-таки христианин, а в услужении у поганых. Может, удалось бы
убедить на нашу сторону перейти.
- Я думаю, не надо, Федор Алексеевич.
- Почему?
- Это будет только на радость туркам, он для них давно в тягость. Не знают, куда деть его, нарекли князем, а он лишь пьянствовать горазд. И потом, казаки его не любят, да и гетман, я думаю, такому приобретению не обрадуется. Вот если попадется в плен, тогда другое дело.
- И что тогда?
- Тогда можно и в Сибирь, как предавшего отчину.
- Теперь у нас с турками мир, слава Богу, а значит, воевать не будем, и пленных, выходит, не будет.
- Э-э, государь, - хитро прищурился Голицын. – Не обязательно нам пленить. Стоит шепнуть запорожцам. В договоре-то их как бы и нет.
- Нет, нет, - решительно возразил Федор Алексеевич. – Не надо с этим затеваться. Турки сразу сообразят, кто казаков надоумил. Наоборот, надо послать Стягайло предупредить, чтобы сам по своей прихоти не затевал рати. А на хлеб и зипуны сечевикам будем мы посылать и гетман.
- Но это казне дорого будет стоить, государь.
311

- А кто сказал, что мир дешев? Но война всегда дороже, князь, так как кровью оплачивается. Так лучше все-таки мир покупать. Ведь верно, Прокофий Богданович?
Возницын вздохнул, столь неожиданно обратился к нему государь.
- Верно, государь. Лучше мир покупать, чем на войне разоряться.
Прокофий вполне искренне ответил, и был доволен, что он так же думал, как государь, а не как князь. Хотя, конечно, Голицын был прав, что к Хмельницкому не стоит посылать никого. Да и государь с этим согласился.
- Ты прав, Василий Васильевич. Это будет нам лишняя забота, да и гетману не понравится. Бог с ним, Хмельницким.


































312


З а к л ю ч е н и е

I

В Москве были очень довольны, избавивишись от тяжелой и опасной войны с пожертвованием голой степи, ибо такой вид имело тогда уступленное турками Заднепровье. Виновник этого опустошения западной Украины, виновник отдачи ее туркам, Дорошенко, жил спокойно в Москве.
В октябре 1679-го года приезжал к нему дьяк Бабинин с милостивым государевым указом: “Известно великому государю, что ему, Петру, в кормах и питье, и в конском корму скудость, и потому великий государь пожаловал его, указал ему быть на Устюге Великом воеводою…” Дорошенко взял вятское воеводство. Оставаясь в Великороссии, Дорошенко был назначаем воеводою, и получил в вотчину тысячу дворов в селе Ярополче Волоколамского уезда. С тех пор он исчез для истории. Он умер в преклонной старости в своем имении и, верный данному слову, не вмешивался более в малороссийские дела.


II

Поляки продолжали воевать с турками и в эту войну они сильно добивались втянуть Россию, но Россия долго не поддавалась их советам, благодаря настойчивости Самойловича, который неустанно представлял, что полякам ни в чем нельзя верить, что они искони вероломные враги русского народа, что гораздо полезнее быть в дружбе с
турками. Несмотря, однако, на все старания Самойловича, жившего вдалеке от Москвы,
он не мог следить за тамошними делами. Могучий в то время боярин друг Софьи В.В. Голицын, поддался убеждениям польских послов, ходатайству папы и Австрии, и 21-го апреля 1686-го года был заключен в Москве польскими послами, Гримултовским и князем Огинским, вечный мир между Россией и Польшею. Киев с Васильковым, Трипольем и Стайками был уступлен России, а Россия обязалась заплатить за это 146000 рублей. Обе державы обязались вместе воевать против турок и татар.
Самойлович был до крайности недоволен этим миром, но еще более раздражался, когда ему приказали готовиться в поход против татар. Он продолжал посылать в Москву свои представления против союза с Польшею и войны с турками, пока, наконец, получил выговор за свое “противенство”. Гетмана многие не любили в Малороссии, а он между тем своими смелыми суждениями подавал повод врагам к обвинению в неблагожелательстве к Москве. “Купила себе Москва лиха за свои гроши, ляхам данные. Жалели малой дачи татарам давать, будут большую казну давать, какую походят татары”, - так говорил он в кругу своих приближенных. Ему приходилось выступать в поле, а он называл предпринимаемую войну “чертовскою, гнусною”, величал Москву глупою: “Хочет дурна Москва покорить государство крымское, а сама себя не может оборонить”. Враги Самойловича с жадностью ловили и подмечали такие выражения.

313

Весною 1687-го года сто тысяч великорусского войска двинулось в южные степи. Предводительствовал ими князь В.В. Голицын, друг царевны Софьи, носивший чин дворового воеводы большого полка. К нему присоединился на Самаре гетман Самойлович со всеми своими полками. Казаков было до 15-ти тысяч. 14-го июня перешло войско через реку Конку, прошли Великий Луч и, дошедши до речки Карачакрана, встретилось с нежданным препятствием. Вся степь была выжжена, травы не было, продовольствия для лошадей не везли с собой, не было дров, русские лошади стали падать. Люди страдали от недостатка пищи и безводья. Слышно было, что впереди до самого полуострова все таким образом выжжено. Идти дальше оказалось невозможно. Военный совет предводителей решил отправить берегом вниз по Днепру отряд  в тысяч двадцать. К ним Самойлович присоединил три казацких полка под начальством своего сына. Этот отряд должен был прикрывать отступление остальной армии, а если будет возможно, то сделать нападение на турецкие крепости, построенные на Днепре. Затем все остальное войско двинулось назад.
Тогда сильное подозрение у великороссиян пало на гетмана и вообще на казаков: не по их ли предостережению и наущению татары сожгли степь, чтобы помешать успехам русского войска.
Враги Самойловича воспользовались неудачею похода. Они поняли, что Голицыну будет приятно свернуть на гетмана стыд неудавшегося предприятия. Возвращаясь назад, Самойлович, как видно, не сдерживал своего языка и отпускал едкие замечания насчет тогдашних дел. “Не сказывал ли я, - говорил он, - что Москва ничего Крыму не сделает? Се ныне так и есть. И надобно будет вперед гораздо им от крымцев отдыматись”.
7-го июля в обозе старшина Войска Запорожского обозный В. Бурковский, судья М. Вуехович, писарь С. Прокопов, Я. Лизогуб, С Забела, Г. Гамалия подали Голицыну
донос на Самойловича. Голицын отослал донос в Москву и до получения царского указа,
разумеется, не мог приступить ни к чему, ни в пользу гетмана, ни против него.
Войско продолжало двигаться назад, теряя много офицеров и солдат. 21-го войска переправились через реку Коломак, недалеко от Полтавы и раскинули стан. Сюда пришел гонец из Москвы к Голицыну с указом созвать старшину и сказать ей, что “великие государи, по тому их челобитью указали старшине и всему войску малороссийскому, что Ивану Самойлову не быть гетманом, знамя и булаву, и всякие войсковые клейноды отобрать, послать его в великороссийские города за крепкою стражею, а на его место гетманом учинить, кого они, старшина, со всем войском малороссийским излюбят…”
Голицын знал, что казаки не терпели Самойловича и боялся, чтобы они, как узнают, что гетман сменяется, не начали своевольствовать и расправляться с теми, которые разбудили около себя их злобу. Он призвал к себе своих московских полковников, приказал им объявить старшине о содержании царского указа, и самим распорядиться, чтобы Самойлович мог быть схвачен без всякого шума. Для этого было приказано вечером запереть обоз. Шатер гетмана и его пожитки находились внутри обоза. Велено было незаметно для гетмана окружить его со всех сторон возами. Как ни тихо это делалось, но некоторые благоприятели гетмана смекнули, что затевается недоброе и известили Самойловича. Самойлович был уверен, что обвинить его в измене нельзя, и не
надеялся, чтобы кто-нибудь решился на это. Он подозревал, что если последовала на него

314

жалоба, то за его управление, которое, как он хорошо сознавал, было для многих несносно. Но в этом он надеялся отговориться и оправдаться, тем более что никак не мог допустить, чтобы московское правительство, зная его верную службу, лишало его гетманства.
Запершись в своем шатре, ночью гетман писал оправдание своих поступков и отправил написанное полковникам. Ему не отвечали. Вокруг его ставки на некотором расстоянии был поставлен караул. В полночь генеральный писарь В. Кочубей явился к Голицыну, известил, что все готово, все сделано тихо, гетман под караулом, и просил приказания, что делать дальше. Голицын приказал на рассвете привести к нему гетмана вместе с его сыном, а между тем держать под караулом расположенных к гетману лиц, чтобы не дали в пору знать другому его сыну, которого ждали из похода к днепровским низовьям.
Но на рассвете Самойлович отправился в церковь к заутрене. Старшины не решались входить в церковь и нарушать богослужения. Они дожидались его у входа в церковь. Как только, отслушавши заутреню, гетман вышел из церкви, бывший полковник переяславский Д. Райча схватил его за руку и сказал:
- Иди другой дорогой!
Гетман не показал ни малейшего удивления и сказал:
- Я хочу говорить с московскими полковниками.
Тут подошли полковники и вели арестованного гетманского сына Якова, который на рассвете хотел прорваться сквозь обоз и был схвачен. С гетманом не стали говорить, посадили его на дрянной воз, а сына его на клячу без седла и повели обоих к Голицыну.
Голицын и с ним военачальники и полковники московского войска сидели на
стульях на открытом месте. Гетмана с сыном поставили возле приказного шатра.
Старшина, обвинители, по требованию Голицына, явились перед советом военачальников и в короткий речи повторили сущность тех обвинений, которые изложили в своей челобитной, а в заключение просили оказать правосудие над гетманом. Все сидевшие встали. Голицын сказал:
- Не подали ли вы на гетмана жалобу, по не дружбе, по злобе или по какому-нибудь оскорблению, которое можно удовлетворить…
Казаки отвечали:
- Велики были оскорбления, нанесенные гетманом всему народу, а многим из нас наипаче. Но мы бы не наложили руки на его особу, если б не его измена. Об этом нельзя было нам молчать. Гетман всеми ненавидим. И так много труда стоило удерживать народ. Он бы разорвал всех на клочки!
Голицын велел позвать гетмана.
Самойлович пришел, опираясь на палку с серебряным набалдашником. Его голова была обвязана мокрым платком, он страдал головными и глазными болями. Боярин изложил ему коротко, в чем его обвиняли. Самойлович отверг все возводимое на него и стал оправдываться. Но тут на него накинулись полковники: Солонина, Райча, Гамалия. Завязался горячий спор, полковники рассвирепели до того, что готовы были поколотить гетмана, но Голицын не допустил их до этого и велел увести обвиненного.
Голицын объявил, что теперь они могут выбирать нового гетмана, а для этого

315

нужно созвать духовенство и знатнейших казаков со всех полков.
Немедленно был отправлен гонец к окольничему Неплюеву, начальствовавшему над отрядом, посланным в днепровские низовья. Неплюеву приказали арестовать сына гетмана Григория, его друга переяславского полковника Л. Полуботка и других и препроводили их к Голицыну.
На другой день после низложения Самойловича Голицыну подали статьи, по которым должен быть избран новый гетман. Казаки на этот раз пытались расширить права отдельного самоуправления Малороссии и просили, чтобы гетману дозволено было сноситься с иноземными державами, но это не было принято. Но были включены другие статьи, например, гетману и старшине вменялось в обязанность соединять малороссийский народ с великороссийским как посредством супружеств и другими путями, чтобы никто не говорил, что малороссийский народ гетманского регимента (правления) и чтобы единолично все считали малороссиян с великороссиянами за единый народ.
Старшины, постановляя статьи, дали понять Голицыну, они выберут в гетманы из своей среды того, на кого он укажет. Боярин назвал Мазепу, который умел ему понравиться.
На другой день, 25-го июля, открылась рада. Совершено было молебствие в походной церкви, находившейся в шатре. Вынесли знаки гетманского достоинства и положили на стол, покрытый ковром. Боярин спросил собравшихся казаков, кого желают они выбрать в гетманы.
Закричали:  “Мазепу!”
Несколько голосов, не знавших, что дело об избрании уже заранее решено
сильнейшими людьми, произнесли, было, имя обозного Борковского, но сторонники
Мазепы тотчас заглушили их.
Мазепа был избран и утвержден, а Голицын получил от него десять тысяч рублей в поминок.
Бывший гетман с сыном Яковом отправлен в Сибирь. Другой сын Григорий казнен в Севске. Жены Самойловичей оставлены были в Малороссии на скудном содержании, оставленном им по царской милости из богатства их мужей.
Имущество Самойловича было описано, половина взята на государя, половина отдана на войсковую казну.


III

Тело Ивана Серко после его кончины доставили на Запорожье и похоронили со всеми почестями, но согласно легенде, гроб с телом Серко пять лет хранился на Запорожье и его даже возили в военные походы, поскольку умершего считали “характtрником”, то есть казацким колдуном, хранившим Сечь от военных неудач и после физической смерти. Затем все-таки предали земле, но перед этим отрубили правую руку, которая продолжала присутствовать в военных компаниях, сохраняя “дух Серко”.

316

Известно, что после неудачной попытки гетмана Ивана Мазепы получить для Украины независимость в 1709-ом году, российский царь Петр I приказал разрушить Сечь. Тогда же разорили кладбище. Развалили кресты. Со свежих могил вытягивали казацкие тела, отрубали им головы, вешали. Россияне хотели поглумиться и с Иваном Серко, но капуляне (селяне, возле села которого располагалась могила Ивана Серко) спасли тело. Напоили карателей. Украли труп атамана и перехоронили его в Руче. В
1732-ом году казаки выкупили у капуливского деда Мазая кусок земли и перенесли могилу Серко. То же самое произошло и при окончательной ликвидации Сечи по приказу Екатерины II. В обоих случаях была осквернена могила Серко. Но местные жители каждый раз сохраняли останки легендарного атамана и снова предавали их земле.
Могила простояла до 1967-го года, пока Каховское водохранилище не подступило  к ней впритык. В результате строительства Днепрогэс и создания Каховского водохранилища был уничтожен так называемый Великий Луг, огромные земельные массивы, сердце казацкого края покрыла вода. Могила Серко оказалась прямо на крутом берегу рукотворного “моря”.
Перенесение праха народного вожака планировалось на остров Хортицу, но руководители Никопольского района перезахоронили останки Серко на Бабьем кургане поблизости села Капуливка. При этом были нарушены элементарные правила раскопок, а также требования к перенесению захоронений.
- Курган разрыли при свете фар и фонариков, - вспоминают старожилы. – Повредили бульдозером гроб. Кости атамана переложили в простой сосновый гроб и похоронили на нынешнем месте.
Положили Серко в чужой курган – в могилу какого-то скифского царя. Голову отправили в Москву, чтобы там сделали скульптурный портрет.
Эксгумированные останки Ивана Серко после долгой волокиты и отчаянного
письма национально настроенной интеллигенции за подписью самого Олеся Гончара (украинского писателя) перезахоронили у села Капуливка, а череп Серко… доставили в Москву, в мастерскую известного академика Герасимова, занимавшегося реконструкцией портретов исторических личностей по их черепам и костным останкам. Академик сделал свое дело, а безголовые останки Серко продолжали лежать на берегу речки Чертомлык, поскольку никто не думал возвращать череп украинского героя в предназначенное ему место.
Свыше 20 лет череп национального героя оставался в фондах Института этнографии Академии наук СССР в Москве. Никто из организаторов перезахоронения не позаботился о перенесении его в Украину. Это были десятилетия, которые теперь называют застойными, когда на казацкую тематику вообще было положено табу.
После этого череп Серко вернули на Украину в 1990-ом году перед празднованием 500-летия украинского казачества при содействии украинского антрополога С.П. Сегеды. Однако после празднования юбилея череп Ивана Серко попал в сейф начальника местного отдела культуры, где он пролежал еще семь лет, пока его не передали в Днепропетровский исторический музей. Летом 2000-го года, после многочисленных обращений историков, было решение о дозахоронении черепа атамана Ивана Серко вместе с другими останками в кургане Баба-могилы, находящегося в Никопольском районе близ города Орджоникидзе.

317

К гробу пришлось подбираться сбоку, так как сверху этому мешали бетонные стенки и гранитные плиты. Археолог в специальном костюме биологической защиты долго шарил в дыре, проделанной в гробу, после чего смущенно развел руками и произнес:
- Похоже, здесь ноги.
Дело в том, что по-христианскому обычаю покойников хоронят головой на запад. Но при предыдущем захоронении в 1967-ом году этот обычай был нарушен, что и ввело в заблуждение эксгуматоров. Только теперь было решено извлечь гроб целиком и сделать все, как положено. Так, в очередной раз, уже в 2000-ом году обрел покой легендарный атаман И. Серко. Хотелось бы верить, что навсегда.
Ведь по еще одной легенде смута и беда будут на Украине, пока не успокоится православная душа атамана.































318


О г л а в л е н и е


П р е д и с л о в и е      _____________________________________        3

Г л а в а   п е р в а я     _______________________________________     5

Г л а в а   в т о р а я    _______________________________________    56

Г л а в а   т р е т ь я    _______________________________________   101

Г л а в а   ч е т в е р т а я   ___________________________________    164

Г л а в а   п я т а я       _______________________________________   208

Г л а в а   ш е с т а я   _______________________________________   239

Г л а в а   с е д ь м а я   ______________________________________   276

З а к л ю ч е н и е       _______________________________________    312

О г л а в л е н и е        _______________________________________   318