О сказках

Люди любят сказки. В сказках всё не так, как в жизни. И конец всегда хороший, и добро побеждает зло, и герои, к которым сердце лежит, настоящие: ежели он, то сильный и добрый, а к концу сказки – красивый и богатый; коли она – смышлёная, ладная и скромная, а к концу сказки – счастливо замужем. И оба живут долго и славно, и в сказке по умолчанию нет ни бракоразвода, ни старости гнусной, ни смерти гадкой, скоропостижно-преждевременной. На то она и сказка для главных героев.

В сказках мы хоть и переживаем за добрых героев, сочувствуем им, но знаем наверняка, что всё будет хорошо, что выкрутятся они, как бы трудно не было. А те злые великаны, бармалеи, колдуны, волки, людоеды, кощеи, драконы, чудища, злые мачехи и прочие негативы понесут заслуженное наказание по всей строгости уголовного кодекса сказки.

Для сказок нужны сказочники – те, кто сказки эти придумывает, пишет и потом народу втемяшивает. Так сказки и становятся народными сказками. И совсем не важно, что и как там взаправду было. И кто его теперь узнает. Возможно, и Дракон был совсем не злой, и Людоед был вегетарианцем, и Кощей Бессмертный  умер от ожирения, и волк не выл, а просто вытягивал верхние ноты, как волк-сопрано в лесном хоре, и злая волшебница зачитывалась по ночам женскими романами, а Снежной Королеве было непросто от потепления на глобусе. И чудовище было не таким уж безобразным – плакало навзрыд, глядя на себя в зеркало, и хирургией косметической не брезговало. И прочих злых героев просто оговорили, оболгали герои добрые. Как добрые люди, самаритяне. Ведь ежели копнуть прошлое этих самых добряков-рецидивистов, такое узнаешь, что сказке – конец. Да, складно сказки сказываются, да не складно дела делаются.

Но вернёмся к рассказчикам. К тем, людям добрым с гуслями и бандурами, бубнами и барабанами, или перьями, как ножи заточенными, которыми они скрипят и потрясают, а таперича уже средствами заморскими, чудами-юдами волшебными, мультимедийными не брезгуют… К тем, которые сказки ентые сочиняют и передают. И люди эти добрые и недобрые, из мест отдалённых и ближних, борзо за дело берутся: сочиняют на чём свет стоит, и что им в башки добрые взбредёт. Главное – чтобы слушали их, сердешных, до устали, до смерточки. 

И слушает народ сказки народные про красавиц, что ни вздумать, ни взгадать, ни пером описать, про Елен Прекрасных и Василис Премудрых, и про Синеглазок, что как солнца ясные светятся, девки молодые да добрые! И про царевичей-Иванов, и помощников ейных сердешных: волков и коней, котов и мышей, собак и жар-птиц окаянных. И так причитают взахлёб сказочники эти, что слёзы сами из глаз капают. И про прошлое с молочными реками и кисельными берегами тоже так складно гуслями бренчат, отоваривают.

А народец сердешный всё слушает да поддакивает. Ему, народцу (перевернёшься – бит, и недовернёшься – бит), житья никакого нету от правителей лукавых. Изнашивают железные сапоги, изгрызают последние железные хлеба. И житиё у народа – не молоко с киселём – последние поскребушки по закромам собирают. Так что сказки эти ой как нужны и людям добрым, и правителям бывалым. Одни своё горе-кручину забывают, другие народец крепко в узде держат и как сивку-бурку вещую каурку пользуют.

Так постепенно из сказок рождается быль. А быль попадает в немилость и становится неудачной сказкой. Да и кто ж быль такую, где всё не так, как хочется, кто будет слушать! Такую, где и народ глупый и трусливый, и правители с президентами жадные и жестокие, и сказочники продажные, кому ж охота! Ни народу, ни правителям, ни сказочникам! Да и положение обязывает, жанр – всё одно вымысел!

Так и становятся сказочники верными подручными, подрядчиками правителей лукавых, прославляют их жестокость и коварство нелюдское, жадность немереную, алчность несусветную. А кто не верит таким басням-небылицам – ату его! На дыбу, к стенке, на плаху, на виселицу, на кол, четвертовать, в чан кипящий, шкуру живьём содрать, на куски порубить, в газовую камеру! Иль в тюрьме сгноить, иль в лагеря. Ну, в общем, дело техники и тонкого, изысканного, эстетического вкуса.

Впрочем, любой народец любит свои народные сказки. И сказки других народцев-иноверцев на дух не переносит – ведь от сказок евойных чужим духом пахнет. И крамола эта супротив нашей сказочной традиции. И как же ей, крамоле этой, верить! Когда все сказки наши талдычат, и в головушках наших истории эти в подонках откладываются. Ведь не могут же наши герои, правители ли, царьки с боярами, гетманы с президентами, спикеры с премьерами, короли с кардиналами, иль прихвостни ихние служивые, прочие ли дармоеды-людоеды, простые ли холопы забитые, смерды ли пакостные – те, которые тех, кто слабей, гнобят и люто ненавидят, а перед опричниками властными челом бьют со страху их рабского, смердючего – не можем же все мы, какими бы мразями мы ни были в жизни, в сказках такими быть. Ведь сказки передавать будут другим, младым, чтобы учились и такими же мразями стали. Или по миру наши сказки пойдут, и авось другие народцы на них купятся и нас более пужаться будут. Чтоб выглядели мы в глазах света белого прилично. Чтоб физиономии наши краше были, чем нутро жадное, жестокое, низкое…

Ведь главное – впечатление произвести, казаться – главное, а не быть, и выдуманное выдавать за реальное. Ведь как там было, а было, возможно, безобразно всё и гадко, совсем не так, как гусли с арфами бренчат, и помнить не хочется. И перед светом белым соромно будет, так что лучше запеть, затоптать, забыть, зарассказывать. Да и кто знать-то будет, как всё было всамделишно. Да и толк какой – кому польза будет. Лучше и красть, и грабить, и убивать, и насиловать, и души людские губить на потеху, но чтоб опосля всё чинно было, красиво и складно, как сказка сказывается, как песня поётся…

Так убивцы становятся героями и кричат на каждом углу «Героям слава!» Или просто «Слава такому-то!» Или «Да здравствует такие-то!» Или «Пусть живут герои!» Или «Долгие лета!» Или руки вскидывают. Или к сердцу прикладывают. Или на коленки становятся. И кланяются подобострастно перед бывшими злодеями, нонче праведниками. Иль гимны восторженные поют под барабаны с трубами, да так, что у народца дух захватывает. И парадами проходят солдатики, чеканя шаг. И пушки везут с жерлами ненасытными. И корабли плывут подлодочные. И чести отдают под марши громкие. И портреты несут. И плакаты с салютами. А сколько люду положено, сколько кровушки пущено, сколько муки смертной вынесено, сколько окиянов слёз пролито – про то в сказках не пишут. Не положено.

И сказочники енти знают, что царители лукавые от них ждут. И пишут, стараются, слюной ядовитой брызгают, чернила бочками не жалеют – за всё уплачено. И изощряются холопы эти, сказители, крупицы выискивают, а глыбы – не замечают, вроде и нету их. И козлиными голосами своими тянут притчи эти, не в строй, не в лад, но хором, погромче, так что сами ж и начинают в свои басни верить – ведь пайки приличные за басни эти, и ничто не будет за хор нестройный и многоголосый, да и в хоре, если все фальшивят, друг за дружку прятаться легко, и спросу – что взять! 

Особливо сказки ентые у тех народцев ладней складываются, которые на печи бока все пролежнями поотлёживали да салом или калачами брюха себе поотращивали, да щи с борщами хлебали, да самогоном-водкою с горилкою вёдрами глотки себе позаливали, а работою иль делами добрыми гнушались. Вот и рожают всякие былины-небылицы от безделья праздного – ведь горло драть и слюною брызгать слащавою легче, чем солёным потом от работы исходить. Станет ли каменщик усердный, часовщик ли точный, пекарь ли аккуратный, сапожник, ремесленник иль подмастерье какой словоблудием грешить подобным! Ведь каменщику – кладку класть, сапожнику – башмаки тачать, пекарю – тесто замешивать, подмастерью – уму-разуму набираться.

Так и измышляют измыслители сказки свои: сегодня – одни, завтра – другие, как башмаки меняют. И не просто измышляют – сами начинают в надуманное верить. Кто ж охоч правду горькую, быль пресную из котелка чугунного дырявой ложкой расхлёбывать! Лучше уж поперчить, подсластить специями заморскими, чтоб по вкусу и запаху, и языку, и желудку одна приятность и была. И чтоб народец горбатящийся здорово это пойло хлебал – на желудок тощий башка туго соображает. Главное – хоть чем-то брюхо набить, не все ж отравятся – выживут.

И каждый новый правитель своих новых сказочников приводит. А те, холопы елейные, новые сказки-басни-лясы точат в угоду хозяевам окаянным. Так и живём, зарывшись в свои норы, закрывши ворота, в своём дурмане, в страхе: в крепостях высоких да неприступных, над ущельями тёмными, с мостами подъёмными, со рвами глубокими, полными водами зловонными и непроточными, куда ни птица не долетит, ни зверь не добежит, ни змея подколодная ни доползёт.

А всё для того, чтоб другие народцы своего дурману нам не напустили, ведь ихние басни-былины нашим сказкам как кость в горле. Где у нас хорошо, у них плохо. Где у нас соколы, у них вороны летают. Где у нас добры молодцы, у них разбойники да супостаты. Ох, как трудно свой народец охмурять, особливо, таперича, когда все в чистое гуляй рвутся поле. Так и живём: перед сильными челом бьём да денег просим, слабых – попираем, но и тех, и других ненавидим и презираем пуще лиха великого: не наши они, не такие, не на наше лицо и манеру – что взять!

И сказки эти шибко просто складывать. Где чёрное, плохое у нас – там светлое станет, да и кому какое дело, как было! Ведь главное – как должно было бы быть! А как должно было бы – только нам и известно. Мы пуще всех знаем, дальше всех видим, не то, что народец простой, запуганный, заезженный, тёмный. Ему, народцу этому, что ни скажи, всё примет, во всё поверит. Людишек этих, простолюдивых и юродивых, сам Бог велел пользовать для нашего удовольствия. Их хлебом не корми, мёдом не пои – речи елейные да слащавые впитывают. Всё в лучшее верит, и народца этого ни шкура, ни задница, ни спина ничему не учат. Как рыба, что губу на крюке порвала, а вновь норовит приманку цапнуть – от голоду ли, от привычки ли – не важно. Как моль, обжёгшись, снова на огонь летит.

Но есть у нас, у сказителей придворных, вороги смертные. Их и сказочниками назвать рот не повернёшь, хоть такие и собратья по перу, по гуслям, по арфам с балалайками. Это – те, которые народ мутят, тёмное прошлое из-под полу, как крысы, вытаскивают. Эти чёрное чёрным и называют, не боясь ни царей-батюшек, ни бояр, ни опричников лютых, и нас, сказочников, за людей не считают.

Без дозволения царского, без милости барской, ни корысти ради, ни себе, ни другим, радетели сии с правдоискателями ересь раскольничью на свет божий вытаскивают. И кто ж его знает, как там было и что там было! И велено ли, и надобно ли простому люду это знать, чтоб мысли блудливые супротив государей праведных и решений оных в головы вбивать, чтоб народ на смуту подбивало!
 
И на кой ляд такое прошлое нужно, ежели оно неудобное прошлое. А нужное нам – теперича и нонче – чтоб глотать его сподручней было. Не хотим ни горького, ни солёного, ни острого, ни нелицеприятного! На скорую руку из холодных остатков вчерашней снеди новую сварганить да пряностями заморскими посыпать, чтоб пахло душисто да в рот само просилось, а что животом страдать опосля – так это кручина не наша.

Или покромсать старое, гадкое, чтобы из лоскутов, из обрезков новое наштопать. Или за новое выдать. Как на блошином рынке старые, ношеные тряпки выстирывают до дыр, хоть пятна жирные, замасленные видны, чтобы тряпки эти потом простофилям втюхать. И неважно совсем, что и время потеряно, и силы зазря, и старьё это никому не нужно, разве совсем уж несмышленые найдутся, купят и купятся, чтобы потом нас словами последними поносить.

Так и бренчат гусли с арфами, балалайки с бандурами, гармошки наяривают, трубы гнусавят – в балаганы всё зазывают, двери настежь в корчмы да трактиры, чтоб зельём поганым опоить да обобрать опосля. Да счёт выставить, что ни пил, ни ел – кто ж упомнит! Да разбойному люду на больших да вольных дорогах знаки подать, чтоб души путников оприходовали вместе со скарбом ихним.

Вот такие пироги… У каждого народца своя правда имеется – за семью морями, за семью ветрами… И кто охоч ту правду найти, идти за тридевять земель в тридевятое царство, семь пар сапог железных износить, и хлебов чёрствых семь караваев изгрызть. Да и правда-то эта на конце иглы, игла – в яйце, яйцо, круто сваренное, змея стережёт гробовая, сама она – в кованом сундуке, а сундук – в лесу дремучем, и чудище семиглавое сундук тот сторожит. И никто молодцу не поможет правдой той овладеть: ни чары волшебные, ни други верные, ни зверьё послушное. Только самому сподобиться на такое. Да кому ж охота задницу свою подставлять вместе с головушкой буйной!

И летит дальше наша тройка-бричка конями добрыми запряжённая. И кони те в мыле, еле скачут, хрипят, задыхаются, копыта себе все поотбивали, дых перехватывает. А мы знай себе батогами скотину эту хлещем. А кто на пути случится, затопчем, покалечим. Нам бы до пропасти доскакать! Успеть бы…