Зажги свечу

«Друзья, прекрасен наш союз»… Что не означает разногласий по отдельным вопросам, конечно. Но даже они приятно встряхивают от привычной домашней рутины.



Елена Янушевская: Зажги свечу

Поводом для сегодняшней встречи (на авторском литературном вечере в библиотеке «Дом А.Ф. Лосева – прим.) стала моя книга «Век без поэтов». Но если кто-то думает, что мы будем говорить о том, что в сегодняшнем мире нет поэтов, сразу скажу: Нет. Мы проанализируем, насколько это возможно в рамках лекции, то есть довольно общо, как меняется понимание поэзии и почему зачастую, действительно складывается ощущение, что мы живем в «век без поэтов».

С одной стороны, это верно. Если сравнивать с популярностью некоторых блогеров или модных телеведущих, то интерес к поэзии незначителен. Помню, как-то мне говорили: но вот же, у «Нового мира» столько подписчиков! И при этом мы все прекрасно понимаем: такая передача, как, скажем, передача о поэзии на радио «Медиаметрикс», которую ведет поэт и радиоведущая Анна Арканина (Анна Рокецкая), на центральном телеканале сегодня, увы, невозможна. Представьте себе: такие разговоры о сущности поэтического творчества, которые ведут Арканина, положим, с Татьяной Вольтской, на канале «России 1» – они возможны? Многие ли (не поэты) знают передачу Александра Карпенко? Вопрос риторический.

Но еще в советскую эпоху, в 60-70 гг. всё было иначе…

Стоит признать. Мы живем в антипоэтической технократической  цивилизации. И в то же время, с другой стороны, говорить, что поэтов, притом поэтов в истинном смысле (не шоуменов) в современном мире нет, было бы неверно. Это попросту не соответствует фактам. У нас сегодня прозвучит подборка замечательных поэтов, притом разных поколений, и этот ряд мог бы занять, минимум, полстранички – тех, кто достойны упоминания.

Это и несколько лет назад умерший Владимир Яковлев, и Дмитрий Мельников, и Алексей Ивантер, и Михаил Анищенко, также уже покинувший этот мир, и Светлана Кекова. И это я называю только поэтов, которые близки мне эстетически. Они работают во вполне традиционной манере. А есть ещё представители экспериментальной или постмодернистской поэзии с совершенно иными установками…

Чтобы понять, какое место занимает поэзия в современном мире, нужно отрефлексировать для начала само это представление – что такое «современный мир». Будем говорить о западноевропейской цивилизации последних тридцати лет. О том обществе, которое получило определение потребительского. О том обществе, которое уверенно закрепило за собой статус информационной эпохи.

Это ключевые характеристики нашей эпохи. Технократизм. Экономический тоталитаризм. Потребительская идеология и распространение цифровой среды, виртуализация жизни.

В этих условиях происходит необыкновенный скачок интереса к текстам, обслуживающим прагматический дискурс: к политическим, информационным  и рекламным. Интернет взрывается от предложений научить нас писать «продающие» тексты. Но если, скажем, в Древней Греции на пике расцвета афинской демократии политическая борьба и востребованность ораторского искусства создавала благодатную почву для развития словесной эстетики, то в наши дни ситуация не столь однозначна.

На первый план в сообщении выходит информативность и лаконичность. Это идея Маклюэна: условия производства информации определяют форму её подачи. На первый план выходит информативность и/или манипулятивная эмоциональность, и всегда – скорость, оперативность. Это тексты-сообщения, которые должны быстро передаваться и быстро читаться с экрана электронных девайсов. Эти факторы уже сейчас значительно отформатировали эстетику художественной прозы: журналистика съела беллетристику как искусство изящной словесности. Стиль отходит на второй план, проза тяготеет к сжатости, минимализму в выразительных средствах. Больной Пруст в начале ХХ века имел возможность погружаться в свой бесконечный поток сознания, современный прозаик в начале века XXI такой возможности не имеет. Точнее, имеет, но это ставит под вопрос его перспективы как «успешного», читаемого автора. Зачастую (и, кстати, это совершенно искусственно созданная издателями ситуация), он делит хлеб с репортером.

Возможность распространения информации, использования информации как нематериального оружия приобретает глобальные масштабы, а значит,  открывает возможность позиционировать сознание в мировом масштабе, управлять потребностями людей и получать от этого прибыли в мульти-масшабе. Всё это наблюдаемые нами вещи. Под этой макро-оболочкой обнаруживается ещё и такой уровень влияний, как национальная культура и национальная история, актуальные политические и социальные интересы локального масштаба.

Вот в таких условиях и происходит самоосуществление сегодня.

Поэзия, однако, культурное явление, явление ментального плана. Очевидно, что в большей степени, чем курс доллара, на развитие поэтики оказывает влияние мировоззренческий климат и актуальные эстетические предпочтения. Если говорить о России, наш мировоззренческий климат определяется также особенностями национальной истории (сформировавшееся в СССР – технократическое и еще в годы освободительного движения в царской России – политизированное отношение к литературе и литературному процессу).

Настоящий момент в культуре также определяется политическими событиями последних шести лет. Мы ощущаем идеологический прессинг, и это предсказуемо делит литераторов, которые совпадают с рупором пропаганды, или нет. В случае с финансируемыми государством культурными мероприятиями это деление проявляет себя весьма однозначно, хотя к внутренней логике развития искусства (реализация его сущностных эстетических задач) идеология, разумеется, никакого отношения не имеет. Но особенности происходящего в последние 20 лет – это однозначно отрицательное влияние на культурный процесс глобальных экономических и локальных политических условий.

Вернёмся к тому самому «А собственно, почему?». Почему поэты сегодня не собирают стадионы, как в советские времена?

В своей книге я связываю это с несколькими направленно формируемыми мировоззренческими установками:

с ампутацией вкуса;

с атрофией чувств, в том числе особенного, поэтического чувства  (способности, присущей только человеку, в экзистенциальном процессе отыскивать некие «лакуны» в эмоциональном и чувственном опыте и  получать высшее наслаждение от усилия, направленного на их вербальное выражение);

с подавлением воображения.

Что подразумевается под ампутацией вкуса? Постмодернизм пошатнул принцип культурной иерархии: как инструмент понимания и управления культурной реальностью в широком контексте он утратил своё определяющее значение, хотя на подобные  изменения в ментальности людей указал еще Ортега-и-Гассет в 30-е гг. ХХ века.

Мы живём во время распада такого понятия, как традиция и образец. Именно они – инструменты культурного формирования личности, и лежат в основе формирования эстетического вкуса. Нельзя сказать, что образование стало плохим. За последние годы – буквально – резко вырос пул частных образовательных услуг. Они соединяются с элементами развлечения. Но вопрос в качестве. Я в этом отношении консерватор, и считаю, что ничто не заменит разностороннего систематического фундаментального образования, которое подразумевает такая консервативная форма, как «гумбольдтовский университет».

Эти потери, потери в массовом образовании и просвещении, – ответ на вопрос, в том числе, почему многие знают Веру Полозкову, а Александра Ревича, прекрасного поэта, – нет. Через знакомство с образцами в процессе образования молодое поколение научается отделять эстетически ценное от антиэстетического, прекрасное от безобразного. И искать соответствующее. Но этот процесс – отказ от образцов, отказ от мышления в соответствующих категориях – вполне управляем. Мы повсюду, когда дело касается массовой популярности, а значит, большой прибыли, наблюдаем подтасовку: художественная, эстетическая или художественно-эстетическая ценность приписывается тем объектам, которые ею не обладают. Хрестоматийный пример – заформалиненная акула Дэмиена Херста. Которую он продал на аукционе за бешеные деньги (12 млн. долларов). Величайшее художественное достижение, что тут скажешь.

Происходит подмена понятий. Заинтересованные агенты приучают широкую публику воспринимать как прекрасное то, что им не является. На этом, по сути, стоит галерейный бизнес и отчасти издательский. Сомнительно, что сегодня кто-нибудь рискнул издать Пруста, Джойса или Роб-Грийе. В России – с её неразвитым книжным рынком – совершенно точно. Им бы ответили: вас никто не будет читать.

Ещё хуже для поэзии – социальная атрофия чувств. В общем-то, тоже не новость. Но этот процесс принимает шокирующие масштабы. Думаю, когда Конрад Лоренц писал о «семи смертных грехах человечества», он не подозревал, какой однозначно отрицательный смысл будет придаваться чувственности и эмоциональности в наш, казалось бы, потребительский век. Технократически мыслящие «учителя жизни» (коучи, тренеры личной эффективности и поверхностные, непрофессиональные психологи) указывают на преимущества расчётливого, безэмоционального подхода к жизни. Между тем, всё это: чувства, переживания, эмоции, аффекты – основа экзистенции, человеческого существования, и чувственность не должна отрицаться, она должна направляться в культурное русло, переводиться в эстетически утонченную форму и гармонически сочетаться в человеческой личности с этическим отношением к жизни. Совершенно справедливо этой проблеме огромное внимание в своем творчестве уделял датский философ Сёрен Кьеркегор. Он же первым из мыслителей указал на огромное значение такого эмоционального опыта, как страх, для развития культуры.

И это, культура эмоциональной жизни, эмоциональное богатство, и в том числе, эмоциональные риски – источник личностного, творческого и художественного роста. На этом я хочу сделать особенный акцент. Это не откровение опять же, об этом писал и русский поэт Михаил Кузмин, и американо-британский поэт Томас Элиот. Последний выразился буквально так: поэт «растягивает» мир известных человеку переживаний в поэтических выражениях. Делает объектным и вербально выразимым уникальный опыт, который через его медиумическое действие распространяется на других.

Это очень показательно. Любовь как культурная идея была выражена в поэзии Катулла. Михаил Леонович Гаспаров называет его изобретателем чувства любви. До Катулла любви в её романтическом понимании не существовало. Есть, кстати, языки, в которых присутствует несколько синонимически близких слов для её обозначения, а есть – в которых ни одного. В этом смысле можно сказать: поэт изобретает жизнь в ее надбиологическом качестве. Поэтому поэзии издревле и приписывалась теургическая функция. В конце концов, наша реальность распространяется настолько, насколько мы способны её переживать и осознавать. Поэзия, как и философия, представляют собой культ сознания в его тончайшем проявлении. Сегодня уместно выделить особо «эмоциональную ценность», обозначив тем самым проблему односторонней прагматической, механистической, интеллектуалистской ценностной редукции.

Теперь о подавлении подавлении воображения.

Опаснейшая уловка – заставить человека поверить в то, что невозможное – возможно. Парадокс. Почему вся прежняя культура строилась на идее преодоления? На представлении, что существует нечто, что, если и возможно, то с большим трудом? На формировании представления о готовности к большому усилию как основе личности? Сегодня же, оказывается, достаточно надеть кроссовки «Адидас» – и невозможное становится возможным. В конструировании социальной и культурной реальности большое значение имеет именно эта двойственность, диалектическое различение возможного и невозможного. Потому что осмысление путей перехода от одного ко второму формирует конструктивное усилие. И не только. Это различение необходимо для различения реальности и вымысла. Поэзии и правды (жизни), как это выразил Гёте.

Творческое воображение, фантазия – основа художественной эффективности. Мы фантазируем о возможном и невозможном, отталкиваясь от представлений о налично-данном. Мы оцениваем художественную реальность в сопоставлении эстетических эмоций с жизненными. Без этого невозможно «обливаться слезами над вымыслом», а это – катартическое переживание – и есть главный запрос реципиента к произведению искусства.

Подробно о конкретных социальных проявлениях этих тенденций речь идет в аналитическом докладе, подготовленном совместно с Марианной Марговской и дополняющем основную часть в моей книге.

Итог. Трансформация и поэтического опыта, и конкретных дискурсивных стратегий его выражения, поэтической коммуникации. Как в поэтических текстах низкого художественного уровня, так и на более возвышенных широтах наблюдается установка – на «понятность», прозаическую дискурсивность, прямолинейное выражение поэтического смысла, минуя метафорическую образность, иносказание. Метафора, однако, главный путь развития поэтического языка. «Нева металась, как больной, в своей постели беспокойной». Бродский в одном из интервью сравнивает это сравнение у Пушкина с похожим по смыслу сравнением у Элиота: Пушкин сделал это оригинальное сопоставление на век раньше... Техницистское отношение к самому поэтическому произведению в ущерб герменевтике целостности – прямое следствие механицизма технократического мира, избегающего сложности, спонтанности и рисков. Для современности характерны выражения «делать стихи и тексты» – вместо произведений. Но нет ничего в искусстве хуже сделанности. Так как искусство – это искусство скрывать искусство.

И ещё одна потеря. Тяготение современной поэзии к слиянию со сценическим представлением, а значит, к звучащей речи, что, безусловно, вредит поэтической сложности, делает поэтическую речь примитивной, как технически, так и по смыслу. Дело в том, что визуальное восприятие текста способно передавать значительно больший объем информации, нежели звучащая речь. Европейская литературная эстетика сложилась именно в контексте печатного слова, несмотря на свой исток в «мелосе». Обратно к «поэзии для голоса» – это путь дегенерации, говоря попросту. Вместе с тем эстрадное направление поэзии естественно более востребовано, чем «тихая лирика» и все направления экспериментальной поэзии. Сложно выйти к широкой публике со стихами Стефана Георге или позднего Рембо.

Не находя удовлетворения запроса, который сочетает и эстетическое, и эмоциональное, большая часть людей отстраняется от поэзии, которую оценочно называют «сетературой». И от поэзии вообще. К тому же медийные среды для поэтической субстанции оказываются непригодными, они по своей сути не могут быть переносчиками поэтического вируса.

Что же даёт нам надежду на непреходящую ценность поэзии, на её уместность в будущем человечества? Каков аргумент "pro"? Антропологический. Культура имеет адаптивный смысл. Она вырабатывает надбиологические стратегии приспособления к миру. Проще говоря, примириться с жизнью у некоторых людей получается только определенным конкретным способом. Как признавался Иосиф Бродский: когда стремление к творчеству вступает в конфликт с требованиями практической жизни, повседневности, я посылаю её ко всем чертям.

Так что не будем делать литературный капитал на политических заказах или на дешевой популярности: как показывает история, это всегда происходит в ущерб художественной ценности. Поэзия не терпит суеты, поэзия не терпит искусственности – конструирования, в противовес глубокому личностному проживанию автором его темы. Писать ведь просто, вспомним Хемингуэя: «Ты просто садишься за стол и истекаешь кровью». Будем при этом честны с собой, будем помнить о том, что всегда существует более высокая планка. Будем помнить об образцах. Будем образованными. И культурно проактивными. Чем клясть тьму – зажги свечу. На самом деле в литературе, как сказал Ролан Барт в одной из своих статей, есть абсолютно всё, что нужно человеку, чтобы успешно  социализоваться. Помогайте в этом тем, кому можете. Сегодня в силу информационных шумов не все знают, как пробиться к чистым частотам. А ориентиры не всегда видны.


Москва, 21 марта 2020 г.



***


Константин Жибуртович: Век поэтов – утопия


У меня нет глобально-мировоззренческих несогласий с автором книги «Век без поэтов». Они частные, «точечные». И осознавая, что «кто решился, тот прав, даже если неправ в мелочах»,* напишу (тоже конспективно) о главном из частного: Золотого века поэзии, или «Века поэтов», если угодно, никогда не было – и, тем паче, он совершенно точно не случится сейчас, в эпоху предапокалипсиса (я не о коронавирусе, а векторе движения человеческой цивилизации).

Здесь, безусловно, надо пояснить, что именно я вкладываю в понятие «Золотой век». Это, когда Глас Поэзии, как минимум, не менее значим и слышим, чем голоса военачальников, религиозных и политических деятелей, прочих популистов разных веков. Что для меня есть утопия. Но дабы это не выглядело разговором с самим собой, как формой интеллектуальной шизофрении, оттолкнусь от прямой цитаты Елены:

«Но еще в советскую эпоху, в 60-70 гг. всё было иначе»…

Это так, но при глубинном анализе той эпохи, лишь внешне. Не станем забывать, что советское общество, в том числе «вегетарианского периода» (начиная с 60-х) – общество тотального дефицита. И речь не только об итальянских сапогах, югославском гарнитуре или банальной колбасе.

Это дефицит культурный, когда некто сверху, такой собирательный Худсовет, решал – что «достойно» интересов советского человека, а что – нет. Не говоря уж об отравленности пропагандой. Нет ничего удивительного, к слову, что сегодня ту же модель пытается восстановить активная в масс-медиа консервативная часть РПЦ: все её иерархи – ментально из той эпохи, безотносительно нынешних одёжек.

В этой отравленной среде с навязанной сверху фальшью и узаконенными нормами двуличия, голоса Бродского, Кушнера, Окуджавы, Кузнецова, Высоцкого и других шестидесятников начинают звучать не просто, как хорошие стихи – они наполняются сакральными смыслами. Вне подлинности и честности – прежде всего, с самим собой – нет и духовности, но голод той эпохи обостряет восприятие, а память его идеализирует.

Другой миф – о «самой читающей стране». И вопрос не только в качестве литературы, которую возможно было достать в СССР. И даже не в высмеянной Довлатовым как бы интеллигентности: у меня на полке стоит весь Кафка с девственно чистым переплётом – книги никто не открывал, они – разновидность советского дефицита, экспонаты для пришедших потусить гостей.

Знаете, я периодически задаю себе безжалостный вопрос: Каков был бы выбор человека, если бы – от времён античности до 60-х годов уже ХХ века – состояние индустрии развлечений находилось бы на нынешнем уровне, вне объективных и субъективных «табу», включая фантастические, по меркам ещё 80-х годов, средства мгновенной коммуникации?

Ответ, впрочем, мне очевиден – как бы я ни гнал его от себя. Процентов 80 людей предпочтут поэзии и серьёзной литературе прикольные ролики на YouTube, зубодробительный экшн, игровую приставку PlayStation и прочее развлекалово. Вовсе не следуя христианской истине «Всё мне можно, да не всё полезно».

Может показаться, что я пишу сейчас о промысле недобровольного аскетизма – по причине благодатного незнания. Книга, в самом деле, незаменимый друг в эпоху отсутствия внешнего изобилия. Дефицита искренности и подлинности. А хорошие стихи – опыт проживания одиночества, попытка постичь себя самого и через это – научиться большей снисходительности к людям.

Но именно это – пожизненная прививка от идеализации любой эпохи даже по принципу «сравнение с…». Одухотворяется только тот выбор, который человек совершает осознанно и при наличии внешне равноценных возможностей. Состояние цивилизации, о котором столь многое точно и справедливо сказано Еленой, на мой взгляд, влияет на это весьма косвенно: я не убеждён, что в эпоху античности, Шекспира, Пушкина, Ахматовой этот выбор был проще или сложнее, нежели сейчас. Потому что людей, пытающихся жить осознанно,** тираны преследовали почти всегда, а общество, как минимум, недолюбливало.

Оттого, «ампутация вкуса», «атрофия чувств», «подавление воображения» и стандартизация массового сознания (в моём восприятии) – это не «здесь и сейчас» – и, тем более, не «вдруг». Истоки этого процесса – со времён конфликта Каина и Авеля, мы лишь наблюдаем его укрупнение и всепроникновение в сегодняшний мир.

В утешение (для меня – достаточное!) можно и нужно произнести: да, Глас Поэта никогда не был так уж значим для современников – в лучшем случае, на уровне лёгкого компромисса художника (отклик на хайповое событие, говоря современным языком), а для более утончённых и восприимчивых душ – на уровне лирических переживаний. Но от времён Шекспира уцелел, по большому счёту, только сам Шекспир. Для того чтобы вспомнить, кто тогда правил Британией и заведовал её культурой и цензурой, придётся лезть в Википедию. Вот и ответ.

Христианству, если говорить о подлинном учении, не искажённом национал-политическими и языческими доктринами, предсказано полное земное поражение. С чего бы поэзии, неотъемлемой части «ноументального мира»,*** являться, в этом смысле, счастливым исключением? Эту ношу предстоит нести до конца, что прекрасно выразил мой земляк Михаил Анищенко:

Всё, что пишется, – необратимо.
Хоть смолой заливайте уста:
Вниз башкою висит Буратино,
Как последний апостол Христа.

Ни Мальвины, ни денег, ни родин;
Ничего на земле, никого.
Но теперь он впервые свободен,
И Господь уже видит его...

Свойство подлинной веры – это усилие души, не имеющее практического результата. При осознании, что невозможно поступить иначе. В этом смысле, я готов выразить поддержку и восхищение всем, кто несмотря ни на что, занимается поэзией и рассказывает нам о ней.

   

***

Примечания:

*Я, разумеется, об издании книги, а не о своих отзывах к ней.

**Надо, наверное, пояснить, что под «осознанно живущими» я подразумеваю людей, имеющих мужество мыслить, не доверять слепо традициям и укладу, не верить на слово тому, что не прочувствовал опытно. Кстати, в среде апостолов таков был Фома, которому ошибочно приписан ярлык «неверующий». Это, к слову, многое говорит об отношении общества, и не только религиозного.

***Словосочетание, синоничное «Жизни Нового Века». Из лексикона в одном из выпусков проекта «Филологос».


На фото: Елена Янушевская (справа) рассказывает о своей книге «Век без поэтов».