de omnibus dubitandum 109. 333

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТАЯ (1896-1898)

Глава 109.333. ЧЕГО ЭТО ВЫ МЕНЯ СТРАМИТЕ?..

    Входя в ворота, я натолкнулся на такую сцену.

    Гришка стоял в окне на сеновале и швырял к конюшне сено. Кучер таскал его в конюшню. Даша стояла, поджавши руки, и глупо улыбалась. Я вошел в сени – никто меня не видел – и остановился. В окошко было видно. Гришка норовил швырнуть на Дашу, а она вертелась и смеялась. Кончилось тем, что кучер накрыл ее охапкой и сам на нее свалился, а Гришка на них сыпал. Меня это страшно возмутило. Я хотел крикнуть… Но тут случилось!.. Кучер зацапал ворох, а с ним и Дашу, и потащил в конюшню, болтались ее ноги, вырывались. Я сорвался и крикнул, как хозяин:

    – Что здесь за безобразие?!.

    Кучер опустил охапку, а с ней и Дашу. Она выскочила из сена, как чумовая, и умчалась.

    – Гадость!.. – топал я с криком на Степана. – Похабники!..

    – Еще кто похабней!.. – нагло сказал Степан. – Мы тебе не мешаем с ней… оставаться!..

    – Как ты смеешь?!. – закричал я. – Это ты гадостями занимаешься!..

    – С невестой я все могу, а вам чего? – грубо сказал Степан. – Попользовался, тебе не мешали… и не лезь!..

    – Ты?!. Так ты мне – ты?!. – заорал я, как бешеный, и кинулся на Степана кошкой.

    Он только повел рукой.

    – Ну, чего наскакиваешь-то, глу-пый?… – сказал он мягче. – Мальчик еще вы, а… в такие дела встреваетесь… А «ты» мы и Богу говорим!.. Я в ваше корыто еще не лазил, с чего вы такой горячий?…

    Мне стало стыдно.

    – Я… гадостями не занимаюсь… – примирительно сказал я. – А смеяться над девушкой… нельзя! – Ах вы… Андрейка… да мы ж играем!.. Девчонка сама лезет. Сено берем, а ей в диковинку! – подмигнул он Гришке. – Доведись и до вас…

    – Обязательно! – смеялся на сеновале Гришка. – Давайте, Андрейка, на косушку, замириться!..

    – Барыне-то не сказывайте… – сказал Степан. – Я вам ничего не говорю, если ндравится какая… Ну, балуйтесь… А уж чего она желает, это ее воля! Дело полюбовное…

    И он стал собирать сено.

    – Дела-а!.. – ухмыльнулся Гришка и затянул:

Сколько лесом ни ходила,
Крепше дуба не нашла!
Сколько барина любила,
А все к Степушке пришла!..

    – То-то и есть… – поддержал Степан. – Может, придет и к Гришке!..

    – Обязательно. Я клейкой…

    Было до того противно, что хотелось плакать. Словно облили грязью.
Я пошел, а сзади меня смеялись.

    На лестнице меня остановила Даша:

    – Чего это вы меня страмите?…

    – Я тебя срамлю?!.

    – Понятно, на весь двор кричали, острамили!.. Ну, прихватил… я бы все равно вырвалась… а вы меня страмите!..

    Она даже тряслась от злости! Глаза ее так и прожигали.

    – Нарочно буду к нему!.. Вот, ей-Богу! – закрестилась она неистово. – Что я, не вижу, что ли, как через забор-то целовались!.. Нашли кого, последнюю шлюху!..

    И она убежала в кухню.

    Я опешил. Даша меня ревнует! Увидала, что я вхожу, и побежала к сену?… Но как же она смеет… шлюхой?!

    У меня голова кружилась. А завтра… И ОНА назначила свиданье Сеньке, а мне почему-то отложила!.. Да что же это? Я перечитал – в который уже раз! – душистые ее письма…

    Это не то, что Сеньке: «Я выслушаю вас!..»

    Неужели нас Даша видела?!. Опять принесла цветочки! И потом хохотала у забора… А если это истерика?! Хохотала, потому что душа страдала! Ведь булочница наша хохотала, когда хоронили булочника! Шла за гробом и хохотала…

    А над всей этой чепухой, над Сенькой, над грязью, мутившей душу, подымалась ОНА, чудесная… Не Зинаида, не Даша, а ОНА, скрытая от меня где-то. И желтенькие цветочки на подоконнике, в тесном букетике, как сплошной золотистый бархат, яркая золотая желть, – чем-то мерцали мне, что-то напоминали мне… – словно я сам был ими, родился с ними! Когда это было, где?…

    Свинцово-светлая река, церковь… желтая, как эти цветочки, церковь… над нею – синее. Небо? Должно быть, небо. Травка, зеленая-зеленая, кто-то меня целует и говорит: «Боженька… бом-бом…». Звенит и звенит кругом – и струящаяся вода, и синее, и желтенькие цветочки… И золотое бежит в лицо. И так хорошо, тепло. И я, засыпая, чувствую, что это и есть весна. Но когда это было?… Может быть, во сне было…

    И вот когда я смотрел на желтенькие цветы в стакане, мелькнуло во мне – неуловимое ощущение радости, чистоты и света, необычайной какой-то легкости, словно у меня крылья, и я летаю. Такая радость… И все заливает звоном – бом-м-м… бом-м… Невозвратимо-далекое, чего я никак не вспомню. Но – было?… И где-то есть?… Неужели же никогда не повторится?!.

    Отсвет забытой радости, чистоты и… Бога?!. – коснулся моей души, и сердце во мне затосковало.

    Когда я проснулся, уже смеркалось. Я подошел к окошку и увидал на цветах – бумажку, мои стихи! Даша… вернула мне?!. Каракули, по-печатному, - словно писал ребенок, карандашом: «отвас мине нинадоть!». «Е» она написала налево лапками.
Меня это сильно укололо. Вернула, гордая девчонка!.. Значит, входила, когда я спал, и положила прямо на свой букетик: нате!.. Горничная – и вдруг вернула!.. Из ревности?! оскорбила ЕЁ, назвала мне в лицо «последней шлюхой» и швырнула мои стихи!.. Прекрасно.

    У конюшни играли на гармоньи. И я услыхал Дашу: – А кадрель можете, Степан Трофимыч?…

    Она называет его – Степан Трофимыч!.. Он ее потащил в конюшню, а она… Степан Трофимыч?! Я высунулся в окно и крикнул:

    – Даша, налей мне лампу… скорей!..

    – Сейчас, не умрете!.. – откликнулась дерзко Даша. Я слышал, как смеялись. Вот нахалы!..

    – Чего там, поспеет… – сказал кучер.

    – Екзаменты они учут, надо.

    – Целоваться тебе с им надо!..

    Все во мне кипело. Но что же я должен сделать?… Я стиснул зубы и стал дожидаться Даши. Все во мне дрожало. А она все не приходила. Пиликала гармонья. Крикнуть?…

    – Вчера только наливала лампу! – сказала Даша.

    Я даже вздрогнул. Она почему-то не входила, стояла в коридоре.

    Вся она почему-то расфрантилась: на ней было светленькое платье в сборках, шумливое ситцевое платье, в незабудках. На лбу – кудряшки.

    – Буду заниматься ночью, налейте лампу! – сказал я резко.

    – Сами будете наливать скоро… – сказала она дерзко, хватая лампу.

    Я заступил дорогу.

    – Оставь лампу!.. – сказал я, задыхаясь. – И выкиньте эту… дрянь!.. – показал я на ее букетик, – и не смейте… дарите вашему Степану Трофимычу… вашему любовнику!..

    Она растерянно на меня глядела, усмехнулась.

    – Покуда еще не любовник! Это у других по десять любовников, а не брезговают… А я, думаете, вам принесла?… Я так поставила, для комнаты!.. И у барышень поставила. Думаете чего…

    Она схватила букетик и швырнула в окно, как камень.

    – Ты не мне поставила?!. – шепотом крикнул я, растеривая мысли.

    – И не подумала даже!..

    – Не мне, а… для комнаты?… А ты что же говорила тогда… «цветочки мои швырнули»?… Не мне?!

    Я впивался в убегающие глаза ее. Лицо ее похудело и побледнело – или мне показалось в сумерках?

    – Было да прошло!.. – сказала она с усмешкой. – Снегу вон сколько было, да потаял!.. Бывают дуры, а потом умнеют. Думала, прынцы какие есть, а… Вот, вот ваши поцелуи… вот!..

    И она широким движением быстро потерла рот.

    – С шлюхами целуйтесь!.. – зашептала она со злостью, чуть не плача. – Думала, дура…

    – Да-ша… – зашептал я растерянно, боясь слез, – но ты же сама!.. как ты себя ведешь!.. – А как я себя веду? как?!. Кто меня целовал?!. Кого я целовала?! На что я зарилась?… Бог с вами, Андрюшенька… Поиграли и… Я вам не тряпка, швыряться… Была дура…

    Я схватил ее за руку, но она оттолкнула меня и убежала. Кончилось – и прекрасно! Осталось в душе щемящее что-то, стыдное: смело ее позорить! Но я подумал, что в ревности даже кислотою обливают.

    На дворе еще было светло. На кухне ужинали. Проходя мимо окон в садик, я заметил, что Даша сидела скучная, сложив руки, о чем-то думала. Степан, в красной рубахе и жилетке, рассказывал что-то, махая ложкой. «Поженятся – и прекрасно!..» – подумал я. Потому и сказала: «Сами будете наливать скоро...».

    Заметив меня, она захохотала и стала баловаться дверью: отворит и захлопнет.

    Я прямо удивился ее бесстыдству.

    – А все я дюжей тебя!.. – смеялась она Степану, балуясь Дверью: они тянулись.

    Только я сел за ужин, явилась Даша. Я глазам даже не поверил: она расфрантилась, как на праздник! Взбила прическу, надела бантик… голубенькую шелковую блузку, с высокими рукавами, и самый парадный фартук. Все так и ахнули!..

    – Да ты очумела, что ли? – изумленно сказала мать.

    – А что, барыня?… – спросила невинно Даша.

    – На бал едешь?!.

    – Что оделась-то?… – весело огляделась Даша. – А надеть нечего, в грязное покидала все…

    – Как так, все в грязное?…

    – Стирать буду. Сама заработала, мне не жалко!..

    – Да она прямо одурела?!.

    – Ничего не одурела! Может, у меня жених есть?… Ндра-виться ему вот хочу…

    – Да ты что… пьяная?!. Да как она отвечает?! – сказала тетка. – Бесстыжая девчонка… про жениха!..

    – Да что же я, уж и кофточку не могу надеть? А может, я именинница сегодня?

    – Нет, она очумела! – сказала мать, когда Даша ушла на кухню. – Вы, Марья Михайловна, сказала она кухарке - последите. Голову девчонка потеряла! Сирота, Богу за нее ответишь…

    – По часу у рукомойника полощется, зубы даже начала начищать! – сказала ехидно тетка. – Катерина говорит, с кучером все смеется… – покосилась на меня тетка.

    – А знаете что… – сказала сестра, краснея, – просто у ней… наследственность!

    – Что ты какую чушь мелешь!.. – сказала мать.

    – У ней что-то благородное в личике! Посмотрите, какой у ней ротик… и маленькие руки!..

    – Ну и что же?…

    – Ну… родовитая кровь в ней, может быть. Отец у ней был лесник… Романическое что-нибудь случилось… В романах очень часто это!.. А романы всегда из жизни… Очень, мамаша, возможно! – настаивала сестра, «прочитавшая все романы». – Около них имение графов Замойских-Лоцких. Одна из Замойских фрейлина была даже!..

    – А леснику могли и подкинуть! – вмешался я. – Первые римские цари Ромул и Рем были подкинуты и вскормлены волчицей! И у Пушкина, например, есть.

    – Аль на фа па дир, – шепнула тетка, заслышав шаги Даши, только всего и знала по-французски. – А нынче и вправду мученица Дария Римская!

    Все замолчали. Я украдкой взглянул на Дашу. Вот почему: именины ее сегодня! Она была удивительно сегодня интересна, как маркиза.

    «Вполне возможно, что в ее жилах течет кровь аристократов! – подумал я. – Она горда, любит цветы, наряды… У ней даже прирожденные манеры! Как она даже тарелки ставит!.. А когда ей грустно, и она шьет, и задумается с ниткой кажется, будто это забытая принцесса!.. Вернула мои стихи, положила на свой букетик… „Я вам по-жа-ловала цветы, а мне ничего от вас не надо!“…»

    – Нет, Даша, ты поскромнее одевайся… – сказала мать. – Кокетки-то по бульварам ходят!.. В девушке скромность ценят… а не финтифлюшки!

    Вернувшись к себе, я зажег лампу, чтобы приняться опять за «Цезаря». И вдруг увидал… «уточку»! Она стояла на стеклянных лапках на стопке листков из «Цезаря»! Даша вернула и «уточку»! И прекрасно.

    «Уточка» была не тронута: пробочка в носике была заклеена бумажкой. Но та-то была открыта, и Даша при мне душилась. Значит, она купила, не пожалела и тридцати копеек!

    На какой же стояла «уточка»?… – почему-то пришло мне в голову. Я взглянул на листок и поразился: на самой грязной, исчерканной всякими надписками, – цветными карандашами и чернилами! Над ней мы сидели долго.

    «После того, как пришли послы, Цезарь приказал, чтобы их не допускали, и велел сказать: „Он-де доволен, что из страха римского оружия старейшины Урсулов достаточно мудры; что если бы этого не случилось, то до наступления таяния снегов три легиона и наемники внушили бы, как надо отдавать почести и выполнять условия мира, чтобы приобрести благожелательность римского владычества; что пусть-де они не сомневаются, что если будет наблюдена измена, то ничто не могло бы удержать его в самых ужасных планах, ибо“…»

    «Будет это! – подумал я. – Даша поставила „уточку“ на самое трудное, что было!..»

    И я загадал: «Если – это, то…»

    И выучил назубок параграф.